Всеволод Глуховцев. Жить вечно

Жить вечно

 

Вспышка. Мрак. Вспышка. Мрак. Абрис. Вспышка! Лицо.

Кто это?

Человек.

Темно. Вспышка.

Кто?..

Вспышка.

Бог мой! Да это ж я – поэт Георгий Лунин.

Лицо надвинулось, облегло мягко, как сентябрьский вечер. Нос стал носом, глаза глазами, губы губами:

– Н-ну.. У-у!.. Сумерки!..

Лицо вернулось. Руки? Попробовал двинуть ими – ну, как две лопаты висят от плеч.

Подождём.

Другие лица: с перекосами, один с испугом. Смотрит в стену, а видит дальнюю даль и боится её, как будущего. Лунин давно уж понял: люди хотят знать будущее и боятся знать. Так и живут – хотят и боятся. И ничего, живут.

Сам-то Лунин жил иначе, но на то он и поэт.

Он стал думать.

Мир этот плох. Но если Бог… А если нет? Один ответ.

Ну, полно, думать надо о хорошем. О весне! – что она не просто свет и цвет, но ещё запах, тончайший размыв живого в сыром холоде и солнце, в бело-золотисто-голубом. О ливнях посредине лета, о первых гостях из осени… а кто они такие, Бог весть, никогда не угадаешь, где и как осень коснётся нас. Может, это бывает по ночам, а может, она где-то в нас, осень, кто знает – где-то глубоко, иное Я, а может и обратное, и к нам идёт из нас самих, потому и не замечаем, только видим: ах! – тополя поблекли, уронили листья; слышим: ветер шумит как-то не так, как позавчера…

По рукам наконец-то потекло живое сверху вниз. Он подождал, ощутил, что жизнь влилась в пальцы, тогда поднял руки, вглядываясь в меридианную сеть линий на ладонях. Вроде бы узор сложнее стал, чем раньше?.. Лунин прищурился, свёл ладони в подобие чаши. «Как бы глобус наоборот, – понял он, – как интересно… Анти-геометрия».

Мысль показалась перспективной, но развития не получила, потому что встал мужчина в кремовой батистовой рубашке – тот, что, страшась, видел излом пространства. Изящный, стройный, холёное без возраста лицо – он встал, исказился, сразу выдав немолодость, простёр руку, заговорил с причудами:

– О!.. Там, в непостижимой высоте, выше семи небес, выше звёздных сфер, есть некий мрак безыменный, прекрасней всякого света, непостижимый, неизъяснимый… – и ещё что-то, не лучше этого.

«А дурак! – подумал Лунин. – Глюков, и то своих нет. Всё из книжек».

Батистовый мужчина звал себя художником: дома у него были мольберт, кисти, холсты, он мазал их красками, потом, манерничая, показывал гостям:

– Вот-с, изволите ли видеть-с: вот эфирные тела, вот астральные… А это ментальные.

Разницы, впрочем, между категориями тел не было: равно тусклые пятна, обличавшие пустую бездарь. Этот деятель был филолог по диплому, и какой бес дёрнул его в живописцы, он сам толком не мог сказать. Читал он очень много, да и много знал, что правда, то правда, – но количество так и не перешло в качество. Даже галлюцинации, верно заметил Лунин, являлись к нему книжные.

Сообщение о мраке безыменном расшевелило богему. Кто-то закашлялся, грубый женский смех рассёк пространство… Георгий удивился: он как-то не заметил, что отключилось и обоняние. Он вышел из ниоткуда, рассматривал узор ладоней, слышал вздорные речи, насмехался и думал, что вернулся… а нет, запахов-то не было ещё, он позабыл про них. Но вот вернулись и они.

В комнате душно пёрло человечьей накипью. ПСС-О ускорял метаболизм, тела спешили выделять едкий пот, мускусное амбре сложно мешалось с парфюмом, а стоптанные носки мужчин, получив вдруг новый импульс, провоняли так диковинно, как Георгий и не нюхал сроду.

Он скривился: «У, живность…» – но бегло, никто не заметил.

Кроме него и художника было ещё трое. Одна особа неизвестных лет, костлявая как щука, другая молодая, щуплая и бледная. И глаза почти белые, выполосканные какие-то. Её привёл с собой предпоследний участник, тоже якобы поэт: гордился, что стихи пишет только для себя, не печатает из принципа, даже не показывает никому… Ну, врал, ясное дело. Чем он по жизни промышлял, неведомо, и где сыроежку эту нашёл, с которой припёрся, тоже никто не знал.

Предпоследний! – ибо один пока не пришёл. А его-то Лунин и ждал пуще всех, собственно, ради него и затеял всё это дело. Но вот – нету, ждём-с… Публика заскучала, тогда хозяин решил слегка попотчевать желающих, заодно взглянуть, каков эффект. Пожелали все, и Георгий не удержался, сам попробовал.

Эффект – как бомбой в душу. Куратор предупреждал: надо по крупице, по крупице, осторожно… Лунин когда увидел эти крупицы, сомнение взяло: меньше кристалликов сахара, микробы какие-то. Ну, он и сыпанул по две… и на тебе, дало таким калибром, что вон, выше звёздных сфер одного кинуло. Да что там сферы! сам себя никак собрать не мог: вроде и в разум вошёл и дышал ровно, а всё ещё потряхивало, то стужей простегнёт вдоль спины, то разольётся жар по всей башке, от уха до уха… и казалось, что уши пунцово, дико пышут, хотелось подставить их под струю ледяной воды.

Слева опять послышалось хихиканье. Лунин повёл взглядом – тьфу ты, пакость, мымре этой всё весело, скалится. А вот сказать такое, чтобы морду вынесло куда-нибудь в сумерки… Лунин стал подбирать слова для выноса, но не успел.

Весело дрынькнул входной звонок.

– О! – воспрянул поэт. – А вот и Димка!

Лунин выскочил из комнаты в коридор, и здешний воздух хлынул в него сумасшедшей свежестью – в лицо, в горло, в лёгкие:

– А-ах! – вырвалось из перепревшего тела.

Оно бежало к двери и хапало, хапало, хапало! – этот дивный воздух, как бы кусками глотало, жадно, давясь и радуясь – как хорошо, я бегу, хорошо, вот она, дверь, хорошо… вот пальцы схватили вертушку замка, хорошо! а вот ещё миг – и дверь настежь.

– Димыч!..

– Я, – улыбнулся тот.

– Ждём.

Дима переступил порог.

Он был философ. Настоящий – не чета этой самозваной срамоте. Он закончил философский факультет, начал преподавать, начал диссертацию… да как-то всё разладилось и назад уже не срослось. Что за сюжет там вышел, Дима внятно не говорил, а из в разные дни полурассказанного можно было понять, что, вот мол, он, пылкий юноша, свежим ветром ворвался в затхлую академическую среду… ну, среда этот вольный ветер и вышибла – пусть дует где-нибудь сбоку. Так Дима остался независимым мыслителем, на этой почве обрёл имя с душком, стал модным в узких кругах. Сам – низенький, полный, жирная сутулая спина, особенно вширь разогнался ниже талии. И всегда потел: надщёчья, лоб и плешь среди спутанной мякины волос влажно поблескивали.

Лунин ни с того ни с сего представил, как должно быть у философа под мышками, весь передёрнулся – ладно, Дима не увидел. Он, пыхтя, справлялся со шнурками, и когда стянул, наконец, башмаки, распрямился, мокрое лицо его было почти свёкольным.

– Пф-ф… – выдохнул он. – Тяжко, признаться. Вот уж воистину, бывают люди, которым эта жизнь противопоказана.

Лунин давно знал за Димой манеру так сложно шутить. Это его раздражало. Задело и сейчас. Он сощурился:

– Ну и что же мешает… устранить противопоказание?

Дима одёрнул ветхий, повсеместно свалявшийся свитер, ладонями вытер лицо, расправил жидкие космы.

– Чистота эксперимента, – сказал он.

Георгий ни черта не понял, чем Дима остался доволен и разъяснил: бытие каждого субъекта есть особый эксперимент, на ком-то отрабатывают одно, на ком-то другое, в том числе и противопоказания. С научной точки зрения, стало быть, опыт надо довести до предела, прерывать ни в коем случае нельзя. Впрочем, это несущественно. Он, Дима, как исследователь-антрополог…

– Тьфу ты, мать твою! – плюнул Георгий. – Пошли давай, антрополог.

Дима зашлёпал носками по паркету, Лунин следом. Собрался подумать о своём, но внезапно спросил:

– Слушай-ка. Предел, говоришь. А вот там дальше, за пределами… н-ну, ты меня понял, там – а?..

– Конечно, – Дима поймал на лету. – Всё твоё с тобой. А смерти просто нет. Есть страх перед тайной. Но это чушь.

Почему? – тут же захотел узнать Георгий и не успел. Из комнаты вывалился всё ещё косой поэт.

– О-о!.. – он растопырил руки, кренясь влево. – Димка! Брат по тран… трансе.. сен…

– Трансценденции, – помог Дима.

– Да! Как я рад тебя видеть, – поэт полез целоваться. – Позволь лобзать твою ланиту!

– Ну, будет, – недовольно сказал Георгий. – Дай пройти… Сам-то куда надыбился?

– А я поссать, народы православные! На клапан давит, аж душа в тумане…     

– Ну, шёл и иди, – Лунин подтолкнул придурка в плечо. – Пойдём, Димон. С этими зверьками, знаешь…

Дима как будто хотел возразить, но не стал. Они вошли в комнату.

Прокисший дух малость выдуло. И обстановка изменилась: художник вдруг подсел к молодой, прямо прилип к ней справа, нашёптывал… тонкие губы вились у самого уха, а всеми десятью пальцами он делал в воздухе так, словно выглаживал некий округло-протяжённый предмет типа дыни. Девчонка реагировала совершенно безучастно – будто не человек с ней рядом, а так, пенёк-говорун.

– Так! – сказал Лунин. – Потрындели – и за щеку. Подъём! Начинаем вторую часть Марлезонского балета.

Хозяину совсем не понравились художниковы художества, и команда «Подъём!» была обращена конкретно к нему, ещё и дополнена резким взмахом руки.

Живописец поднялся с великим проворством: Лунина было принято слушаться.

– Туда, – Георгий указал на диван с мымрой. Та хихикать перестала, выпрямилась, глаза вылупила – будто бы оскорбилась тем, что мужик переметнулся, хотя чего ей ждать, с такой-то рожей… Ну да шут с ними со всеми!

– Садись, Димон.

Дима осторожно пригрузился рядом с молодухой. Лоб его блестел.

Явился облегчившийся поэт, сильно потянул носом.

– О, – понравилось ему, – полегче, ладно. А то такое бздо стояло, что ни в сказке сказать, ни вырубить топором.

– Не болтай, – велел Лунин. – Садись.

Пальцы катали в кармане склянку с порошком, а мысль вертелась вокруг главного: как сработать половчее. Эти-то уродцы ладно, а вот Дима… Ладно! Решил так: сперва пургой их замету словесной, а там, глядишь, и схимичим. Ну, поехали.

– Итак, – звучно произнёс он. – Внимание!

Публика стихла. Георгий вынул из кармана дрянь и торжественно потряс ею.

– Вот! Это я больше для тебя, Димон, но… Да собственно, я толком и не объяснял, так что для всех.

– Органика! – брякнул поэт.

– Помолчи. Это… ну, я не буду объяснять, каким путём я раздобыл это, и вы не спрашивайте. Секретная разработка, психоделик нового поколения. Ну, в эффективности мы уже убедились, да?

– В полной мере, – сунул своё и художник.

– Хорошо, что не в высшей, – мигом отшутился Дима.

Георгий прокашлялся.

– Да, – сказал он, и зачем-то подумал о нехорошем, но тут же отмёл это. – Да, – сказал твёрже. – О чём я?.. А, да! Значит, спецразработка – ну, ясно, чья…

– Кто это тебе сказал? – Дима светло взглянул на Лунина. – Продавец?

– Ну да. А кто ещё? Нет, я за него не ручаюсь – он сказал, я услышал, больше ничего. Мы виделись-то полминуты: деньги-товар, марксизм голимый. Но я теперь-то верю! Лупит как торпедой… Название? Название условное: ПСС-О. Психостимулирующий состав.

– Почти КПСС, – вспомнил поэт.

– А индекс? – спросил Дима. – Почему – О?

– Не знаю, – Георгий пожал плечами. – Не сказал.

– О, – с выражением пропел поэт, – о-о-о!..

Говорили почему-то всё мужчины, а бабьё сидело немо.

– Может, это не О, а ноль? – предположил Дима.

– Может, – обрадовался поэт. – Типа вставился – и в ноль ушёл.

– Прыжок в ничто! – провозгласил художник.

Дима быстро взглянул на него.

Георгий засуетился с посудой, с водой: бутылочка дистиллированной была специально приобретена в аптеке. Можно было бы обойтись и просто кипячёной, но хозяин заранее решил нагнать понтов, действуя наукообразно.

– Та-ак, – бормотал он, – так-так… – и собирал рюмки, тянул пробку из пузырька с избыточным усилием, кривил рот, хмурил брови… Пока он так сценарно корячился, Дима внезапно разродился лекцией:

– Послушайте, друзья. А вы никогда не думали, почему изо всех цифр ноль ближе всего к окружности?

Судя по лицам, никого такая мысль не посещала. Дима продолжил:

– Что такое окружность? Это ведь самая совершенная геометрическая фигура, не так ли? Образ гармонии и полноты бытия. И вот ноль: пусть значок окружности, но всё же. Намёк на вселенную! И вместе с тем ноль значит: ничего. Как же так? Всё и ничего. Но вспомним: Бог сотворил мир из ничего. Тогда что же такое ничего? Быть может, это некое иное всё?

Он обвёл взором общество, но то, видимо, его не поняло. Художник что-то мыкнул осторожно, на большее не решился.

А Лунина поддело, он мог сказать кое-что в тему, но спешил распорядиться препаратом, пока эти ушами хлопают. Успел налить воды в разовые пластмассовые рюмочки, вытряс на блюдце крупинки ПСС-О, быстро спровадил их по порциям… Краем уха он слышал Димино выступление, так и хотелось крикнуть: знаю! Писал об этом! Однажды пробило на поэму, до утра несло, правда, так и не закончил… Но некогда, чёрт возьми.

Кристаллики исчезли в воде мгновенно. Раз! – и нету, точно так же, как в прошлый раз. Лунин вновь немного подивился, но главное не это, а главное – вот, всё успел, всё сделал как по нотам. Ура!

– Готово, – объявил он и с развязной ловкостью официанта выставил рюмки на столик. Свою тут же взял.

– Ну, принцип действия… это я для тебя, Димыч: принцип действия проще некуда – глотаешь и ждёшь прихода. Это быстро. Вкуса нет, запаха нет. Мы тут до тебя распробовались, поэтому нам по одной крупинке, а тебе две. Вопросы?

Тут Георгий соврал. По две он сыпанул всем: пусть нахлобучит по самый кумпол, авось не сдохнут. А себе – ничего, и даже рюмочку взял новую, а свою прежнюю подсунул Диме.

– Вопросов нет? Ну, в путь-дорогу! – и запрокинул пустышку. Вдогон подумал, что с перехватом сделал, слишком уж по-гвардейски… но сделал, так сделал, что ж теперь.

Тревожился зря. Пьющие вникли каждый в свою заботу: все глаза, губы, пальцы дружно свелись в точку желания… а уж пили! – будто олимпийский нектар проливая в горло. И ладно бы эти дураки, а то ведь Дима, умный мужик… Ритуал! – подумал Лунин. Ритуальное сознание.

Но и здесь додумать не успел, пошло обратное движение. Стали отлипать от рюмок, заулыбались, уверенно и не очень… ожили, наспех, как это бывает на последнем полустанке, где сходятся пути, чтобы уж разойтись, так разойтись – и каждому своё.

Георгий это смотреть и слушать не стал. Действие ПСС-О быстрое, лучше переждать его вне отбывающих.

– Я отлучусь… ненадолго… – пообещал он. Никто не отозвался, и хозяин попятился в коридор, а там уж и до санузла недалеко. Лунин сманеврировал туда, на всякий случай заперся.

– Подождём, – сказал он и зачем-то оглядел знакомое: стены, потолок, дырку вентиляции, которая умеет нудно гудеть по ночам, нагоняя тоску…

– У-у!.. – умеренно завыл Георгий, подражая блужданиям ветра в шахтах здания.

Минуты прошли быстро. Сколько?.. Да уж сколько-то прошло. Лунин ещё малость подождал, потом щёлкнул задвижкой.

Вошёл в обитель разлук – и понял, что был прав. И удивился. Удивила молодуха: успела раздеться и теперь лежала за спинами Димы и поэта, в лифчике, в трусах, бледная, зябкая, как курица в гастрономе, хотя не сказать, что прохладно, скорей наоборот.

– Эй! – окликнул Лунин.

Без ответа.

Художник с мымрой полегли рядом на тахте в пути в неведомое. Дима сидел кучей: спереди пузо, сзади горб, голову свесил, губы распустил. Тоже, видать, поехал – ура! спешат, стучат колёса… Только поэт ещё чего-то силился, боролся со своими виденьями:

– А я ему говорю: дурак ты, говорю, и рожа у тебя из говна… – бурчал он кому-то. Глаза его были закрыты.

– Эй, – повторил для верности Лунин и убедился, что все ментально разбрелись. Он осторожно сел на место.

Так, и что дальше? Сидеть, ждать, когда Диму пробьёт, и он заговорит? Или же самому разговорить его?.. Нет, рано пока, пусть поглубже потонет.

Ага, потонет! А вдруг так уйдёт, что потом не вынешь? Лунин забеспокоился. Дурак! – назвал себя. Не спросил, когда надо, теперь вот задний ум включай… Заодно ругнул и куратора: всё лучше дураком на пару быть, чем одному.

Ну ладно, легче-то легче, а делать что? Позвать?.. Как-то он не решался. Открывал рот, потом закрывал. Не решался.

Решили за него. В дверь звякнули, быстро, но спокойно: раз, два. Лунин обмер.

То был условный знак, который не использовали никогда. На самый крайний… Да, на самый крайний случай – так и было сказано.

Так значит, вот он – этот крайний случай?

Лунин затормозил. Э-э… – такой стала его мысль.

И вновь звякнули: раз, два. Лунина сорвало, кинуло к двери, он припал к глазку – и обмер вновь.

Там была тьма.

– Кто? – глупо выкрикнул он.

И в ответ:

– Я.

Дверь не успела открыться, а куратор твёрдо шагнул вперёд, за ним из ниоткуда возник второй. Георгий отступил, двое вошли. Дверь закрылась.

– Здравствуйте, Георгий Павлович.

Лунин кивнул, сглотнул слюну.

Шеф не усмехнулся, но особый прищур изменил его взгляд. Он вообще был мужик с юмором, только не очень позволял его себе.

– Здравствуйте, – повторил он, а в подтексте было: «Удивлён, брат?.. То-то. Привыкай»

Второй вошедший был без лица. Маска. Как у бойца спецназа, но другая: видно, что мягче, комфортнее.

– Что ваши гости?

– Гости? – Лунин оглянулся. – Э-э… ну, как будто отъезжают.

– В какой стадии?

Хозяин замялся. В какой?.. Чёрт его знает, в какой.

Куратор понял подопечного:

– Ладно, сам гляну.

И бесшумно скользнул по коридору. Лунин потупился, избегая смотреть маске в глаза. Видел куртку, брюки, кроссовки – обычное, неброское. Руки в лайковых перчатках. В левой мягкий портфельчик. Ноутбук! – догадался Лунин.

– Порядок, кажется, – куратор вернулся. – Отъезд глубокий. Весьма хвалю, Георгий Палыч! Весьма.

Лунин неловко поклонился.

Начальство в один миг изменилось, из благодушного став деловым.

– Так! Раскрою карты, Георгий Палыч: ваше задание было прикрытием. Хотя оно отнюдь не отменяется: если что будет – милости прошу, под карандаш. Ну, а ничего, так ничего, плакать не станем. Вот, – куратор слегка коснулся плеча маски, – наш сотрудник. Он побудет у Вас на кухне, поработает…

Лунин уже умел ловить в словах шефа помимо смысла интонацию. И поймав её в этом «поработает», напрягся. Что за работа ночью на моей кухне?..

– …часа два, много три. А потом уйдёт. Очень просто!

– Да, – покорно кивнул Георгий.

– Да. Скажите, а соседи ваших гостей видели?

И тут Георгий угадал, как надо ответить:

– Разумеется. Не могли не видеть.

– Так, так, – поощрил куратор. – Очень хорошо, очень. Ну, – обратился он к маске, – как будто всё по плану?.. Отлично. Ступайте.

Маска прошла на кухню. Лунин бегло глянул ей вслед: и куртка и штаны мешком. Дохлый какой-то сотрудник, Бог с ним.

Здесь мысль покатилась в сторону вопроса: зачем тайной власти такие вот ботаники с ноутбуками?.. но куратор докатиться не дал.

– Георгий Павлович! – и взял под локоть, – ещё на пару слов.

Они отошли к комнате. Куратор сжал взятый локоть крепче.

– Надеюсь, вы понимаете серьёзность ситуации. Что это не карнавал, а темень в парадном не случайность…

Голос стал сухим, как рашпиль – не жалея, он сдирал с души поэта то, что самому поэту почему-то было жаль.

– …и что никогда, никому, ни при каких обстоятельствах об этом человеке ни слова. Ни вопроса! Даже мне. Вы сознаёте это? Если нет, то сознавайте. Три секунды у вас есть.

– Сознаю.

– Превосходно. И конечно, эти ваши глюконавты, – кивок влево, – чтобы ни сном ни духом. Вы их отработали надёжно, это да, но на крайний случай… ну, на самый крайний – вы, полагаю, меня поняли. По обстановке и без церемоний. Всё! Вопросы?

– Нет.

– Вот ответ не мальчика, но мужа. Успехов!

И ушёл.

Георгий потоптался в коридоре, покашлял. Покосился на дверь кухни: закрыто, света нет, есть синеватый ореол экрана. Ишь ты, сидит в темноте, как филин. Работает. Странно… Георгий побрёл в комнату.

Та как дала в нос своим душиловом, так прямо жить расхотелось. Едва светил ночник, тела темно лежали. Поэт опрокинулся в ноги молодухе, руки в стороны. Сидел только Дима, да и тот совсем обмяк, голова чуть ли не в коленях, сопел шумно.

– Дима, – окликнул Георгий.

Ничего.

Стараясь дышать помельче, по верхам, Лунин пробрался меж столиком и тахтой, задевая лежащих. Споткнувшись, зло пнул ногу мымры:

– У, бл… – неразборчиво.

Достиг окна, дёрнул форточку. Прохлада осенней ночи пролилась прямо на голову – о, хорошо!.. Он постоял, подышал поглубже. Озяб, вздрогнул. Прикрыл, оставив щель.

И остался смотреть, хотя безо всякого интереса. Через дорогу полыхал беззвучными фальшивыми огнями ночной клуб «Европа А», смутные фигуры копошились на крыльце… «Уроды», – почему-то подумал про них Лунин и больше не думал, вообще душа как-то отяготела, ничего не принимала. Неохота думать, помнить, двигаться… руки вон из карманов вынуть лень. Так и стоял, тускнел. «Европа А» жила как в немом, но цветном кино, фигуры куда-то делись… Лунин был там раза два, не понравилось.

Он длинно зевнул, выдохнул, туманя стекло. В хлам… – такая мысль слегка помутила мозг, и тут же её столкнула другая: время оставило нас.

Надо бы удивиться, но Георгий не успел. Дверь открылась.

Он увидал это в оконном отражении. Резко развернулся.

Чёрная фигура в дверном проёме. Лунин замер. Фигура стояла. Вдруг она подняла руку и лайковым пальцем поманила: идём. И кивнула влево. И исчезла.

И Лунин послушно, торопливо прокарабкался обратно. Потом начал думать: ничего себе! Такие ловкие, даже изящные движенья у этого типа. Возник, пропал – да так ладно, складно… Спортсмен какой-нибудь, собака, даром что хилый. Каратэ или у-шу какое. На вид-то плюнуть жалко, а небось, как подскочит, как лягнёт, собачий сын…

Свет в кухне горел. Маска сидела за столом, нога на ногу. Два провода от ноутбука: один к розетке, другой к форточке. Шторы колышутся, прохладно. Георгий вошёл, поёжился.

Увидев его, маска с готовностью подхватилась, развернула ноутбук. На экране крупными буквами было:

«ПОБОЛТАЕМ?»

Георгий растерялся. Гость вмиг смекнул, кивнул: ясно! – крутанул прибор к себе, ловко застучал по клавишам.

Лунин боком присел на табурет.

Руки в перчатках порхали над клавиатурой, быстрый перестук звучал бодро и вкрадчиво. И вот:

«НЕ ВОЛНУЙТЕСЬ, КОЛЛЕГА. ЭТО СОВЕРШЕННО ПРИВАТНО. ГАРАНТИРУЮ. А ДЕЛАТЬ ВАМ, Я ВИЖУ, НЕЧЕГО. С ДОЗОЙ ВЫ ПЕРЕБРАЛИ, ЭТИ СУСЛИКИ ДО УТРА НЕ ОЧНУТСЯ».

Георгий натянуто усмехнулся:

– А, так вы и про моё задание знаете?..

Ответ:

«Я И ВАС НЕМНОГО ЗНАЮ. ТОЧНЕЕ, МЫ ВИДЕЛИСЬ ОДНАЖДЫ, У НАДЕЖДЫ».

Мать честная! Лунин обомлел.

– Как?.. – пробормотал он. – Я… извините, я куртку наброшу. Озяб.

Тот руки вскинул: о, пожалуйста! Лунин встал, побрёл в коридор.

Светская меценатша Надя Кулагина обожала собирать тусовки местной богемной элиты, а та, понятно, с великой охотой сбегалась на халявные фуршеты. Так это и называлось: «У Надежды». Ходил и Георгий, но не пожрать, конечно, и даже не ради пряной ауры, плевать ему на это. Реноме обязывало: Надькины рауты считались престижными, так что бывал, держал марку. Но кто из там встреченных сидел сейчас перед ним в потаённом обличье, гадать глупо. Он и не стал.

Надел куртку, вернулся. Его ждал текст:

«КОЛЛЕГА – НЕКОТОРЫМ ОБРАЗОМ ПО ТВОРЧЕСКОМУ АМПЛУА. Я ПИСАТЕЛЬ. ПИШУ ПОД ПСЕВДОНИМОМ, РАЗУМЕЕТСЯ».

– Понятно, – Лунин сел и ощутил в себе недобрый сардонический прилив: – В детективном жанре?

«СЛУЧАЕТСЯ, – сказал экран. – НО НЕ ТОЛЬКО».

– А-а!.. Ну, а здесь, – выразительный взгляд, – материалы собираете? Для романа?

«СПЕЦИАЛЬНО НЕТ, НО МОЖЕТ И ПРИГОДИТСЯ, КТО ЗНАЕТ».

– А специально что?

«ВЫ ХОТИТЕ ЗНАТЬ СУТЬ МОЕГО ЗАДАНИЯ?»

Тут Лунин запнулся. Слова куратора, голос, рука… Он как бы вновь ощутил эту твёрдую руку на своём локте. Хочу ли я?

– Да не то, чтобы хочу… В этом деле ведь, как говорится, больше знаешь, дальше будешь, – здесь поэт невольно процитировал поэта – спящего за стеной. Тот был мастак на подобные прибаутки.

«НУ, ЭТО ПУСТЯКИ, – как-то легкомысленно ответило электричество. – ЧТО ЗА СЧЕТЫ МЕЖДУ КОЛЛЕГАМИ? СУГУБО ТЕТ-А-ТЕТ, СЛОВО ЧЕСТИ. ХОТИТЕ?»

Эк ведь разобрало мужика. Георгий чуть не поморщился, но удержался и подумал, что правильно сделал. И вновь потянул нить иронии:

– Кто вы, доктор Зорге?.. – только начал эту фразу, а руки вспорхнули над клавишами как две чёрных птицы:

«Я КИЛЛЕР».

– То есть?!

Маска вскинула палец – Лунин вылупил глаза на провод, идущий к форточке. Палец указал вниз – Лунин воззрился в экран. Два пальца мигом щелканули кнопками – на дисплее возник вход в «Европу А», расчерченный тремя концентрическими окружностями и двумя их диаметрами, вертикальным и горизонтальным.

Прицел?

Пальцы тронули мышку – картинка задвигалась. Коснулись курсора – изображение придвинулось. Ещё коснулись – отодвинулось.

Прицел.

Картинка пропала.

Лунин сглотнул. Глупые мысли сшиблись, оглушили друг друга. Родили одну:

– А… это… как стрелять-то?..

Стрелок-прозаик бойко застучал клавиатурой. Лунин узнал: «огневой комплекс» – по сути робот с винтовкой, находится совсем в другом месте, хотя ствол, понятно, целит в дверь «Европы». А здесь, в лунинской кухне, так называемый КНУ, «комплекс наблюдения и управления»: камера, монитор – и вот он, исполнитель.

Георгий долго молчал, потом вымолвил:

– Так, это значит, что… как бы киллер-писатель, что ли?

«ДА».

– Да… Прогресс.

«ЕЩЁ БЫ».

– Да… Значит, в нужный момент вы здесь жмёте на кнопку, а этот робот там – на спуск?

«ТАК ТОЧНО».

– Ага… И что за кнопка, если не секрет?

«СЕКРЕТ».

– А! Ну да. Извините.

«НИЧЕГО».

– Ну да, ну да… А ваш объект, он, значит, в клубе?

«ДА».

– И кто такой?

«СВОЛОЧЬ».

– А! Ну да. Ясно.

В самом деле не всё было ясно. Ну вот хотя бы: если комплекс наблюдения, то какого шута не наблюдаешь, а лясы точишь?.. Так Георгий и спросил – не прямо такими словами, но по сути. На это было сказано, что «сволочь» хитрая, чутьё звериное: похоже, почуяла неладное и скорее всего, уже покинула клуб чёрным ходом. А… – начал было Георгий, и мысль тут же подхватили: а мне тоже надо перед начальством отчитаться. Расчётное, мол, время вышло, объект не появился… Собственно, оно почти и вышло, через четверть часа можно трогаться. А беседа наша между нами и останется, даже не сомневайтесь.

– Я нет… – туго выговорил Лунин, по ходу соображая: «четверть часа» – не деликатный ли намёк…

Может, и не так. Но Лунин засобирался:

– Пожалуй, пойду я, гляну, как там эти… ну…

Маска подсказала, сделав ладонью нечто хватательное. «Суслики», – вспомнил Георгий, улыбнулся неопределённо.

– Пойду, – он встал, попятился.

Там ничего не изменилось. «Суслики» разбрелись по личным вселенным, тела их так же коченели в тухлых сумерках, Димино сидя, прочие лёжа. Тяжкий дух вроде ещё усилился.

Георгий не то, чтобы не заметил этого – не заметь тут, когда ноздри отрывает… но как-то так стало тупо всё равно. Ну, вонь и вонь, и ладно. Он и проходить не стал, стоял у двери. То ли задумался, то ли нет… и вновь его настигло то же, что и прежде: время.

Время без нас. Мы без времени. Как это?.. Это почти до слёз, почти обида. Этого не должно быть. Но есть наверно, раз приходит, не из ниоткуда же оно взялось… Кто его знает! Лунин вспомнил Димины слова и взглянул на него, на Диму. Тот как сидел кулём, так и сидел.

Мир из ничего. Мы без времени. Как жить?

Никак.

В коридоре задвигалось, зашуршало. Георгий услыхал, вздрогнул. Надо бы выйти… Вышел. Фигура стояла у двери, в руке чемоданчик, закивала дружественно, указав пальцем на замок. Георгий заторопился, открыл. На площадке было так же непроглядно темно.

Маска кивнула напоследок, и вновь Лунину почудилось в этом: «Расстанемся друзьями!..», но он ничего не успел подумать и сказать.

Гость канул во тьму.

Обошлись без рукопожатий.

Лунин аккуратно, без шума прикрыл дверь, вернулся в кухню. Сел.

Произошедшее должно бы перебродить в стихи, он это знал. Но! Но знал и кураж, особую хмельную лёгкость, отточенную, ясную, звонкую, взлётную, которая тоже возникала сама и из которой чудом рождались строфы. Так знал, что никогда не ошибался, есть она или нет. Сейчас – не было.

Наоборот, всё затекло сонной тяжестью, как ртутью, а уж из этого стихов не выйдет никогда. С этим и жить нельзя, понял Лунин и осунулся, постарел. Сидел, смотрел в стену. Время? Время шло.

Когда скрипнула дверь, пошли шаги, он не обернулся. Шаги свернули сюда, пришли, остановились.

– Сидим?

– Сидим. Димон, ты?..

– Я.

Дима обошёл стол, сел на маскино место. Стул скрипнул.

– Ушли твои?

– Да.

– Да… – повторил Дима и вроде как задумался.

Задумался и Лунин, думал о многом. О жизни: ну и срань… О том, каково это, быть писателем и душегубом: шлёпнуть чью-то душу, а потом творить иные, видеть их рожденье под пером – вот они оживают, открывают глаза, смотрят в твои, и ты смотришь в них и помнишь, что убил… О Диме: так он что, всё знал заранее, и просто дурака включил?..

– Да знал, конечно, – сказал Дима. – Они за мной давно хвостами ходят, всё волнуются чего-то.

– А ты?

– А что я? Пусть ходят, жалко что ли. Им ведь тоже есть-пить надо, семью кормить. А тут я – чем не работа? Да на здоровье.

– Тоже верно.

– А ты давно в агентуре? – Дима улыбнулся.

– Месяца три где-то. С начала лета, где-то так.

– Богато, – Дима вновь улыбнулся. – И что, тебя конкретно под меня затачивали?

– Что ты! – Георгий так и вскинулся. – Нет, что ты! Это уж так, тема возникла. А вообще…

– Спец по культурной среде?

– Ну, вроде того… – и тут Георгий ужасно удивился мысли, которая почему-то лишь сейчас догнала его. – Постой. А ты что, всё слышал, что ли? В смысле, видел… То есть, как бы подняло тебя, – он сделал руки дыбом, – и ты парил?

Димина усмешка стала суше.

– Нет, – сказал он. – Не так.

И пояснил: получив приглашение на посиделки с глюками, он сразу постиг расклад, чья тут задумка, что за игра. И когда закинулся этим ПСС-О, сделал вид, что отъехал вместе с другими. А на самом деле притворился, так и сидел, дышал, сопел – всё притворно.

– Интересно стало, – признался он. – Как, думаю, Палыч меня разводить станет?.. А потом вдруг слышу – батюшки-светы! – являются, соколики. Однако, думаю… Тут надо тишком, мирком… ну и совсем затих, ты видел. Так и сидел, таился. Потом слышу, вроде ушли. Чего им надо было-то?

– То есть? – всё же не дошло до Лунина. – Ты что… как-то нейтрализовал препарат?

– Да.

– Чем?

– Молитвой.

– Чего?!

Конечно, Дима не сказал: «того!» Даже не улыбнулся. Он повторил:

– Молитвой. «Богородице, Дево радуйся». Вещь – сильнейшая.

У Георгия отказал рефлекс моргания. Он смотрел на Диму кругло, как лемур.

– Не верится? – тот рассмеялся.

Не верилось. Но Дима и не рвался доказывать.

– Не верится, и не надо. Только не забудь мои слова, а придёт время, вспомнишь. Молитва – настоящая, конечно, а не то, что учат, как стишок, да?.. а такая, чтобы душа стала как тёплый день, с солнцем, с ливнями, со всем небом сразу – вот такая молитва, брат, она может всё.

Лунин долго смотрел на Диму, уже по-человечески.

– И ты можешь так молиться?

– Могу.

Георгий смотрел, молчал. И понимал, что надо рассказать, какая с ним сейчас случилась жизнь: с куратором, со снайпером… Именно Диме. Надо. Да.

– Я… – начал он, а дальше так и вылилось само. Говорил, и делалось легче, легче, легче.

Дима слушал очень внимательно, а выслушав, пожал плечами.

– Ну? – наседал Георгий. – Что скажешь? Димыч! Ты меня пойми.

– Стараюсь.

– Ну и?..

– Да что сказать? Не знаю. Как-то с перебором всё это. Киллер, он же писатель?.. Хм. Сдаётся мне, какую-то динаму они тебе вкручивают… Зачем? Ну, уж не знаю, зачем. Ты сам подписался с ними в эти игры играть, тебе и думать. Может, пошутили так. Может, проверяют тебя по-своему… Ну, однако, Палыч, всё это фигня, то бишь гипотезы. А ты вот что… Как, говоришь, этот Робин Гуд выглядел?

Лунин, разойдясь, горячо описывал стрелка с ноутбуком: и руками, и со стула вскакивал, и даже ногами подтаптывал – а Дима смотрел, слушал, кивал одобрительно. Но сейчас Димин вопрос почему-то Георгия раздражил.

– Ну как он мог выглядеть? Маска, куртка, перчатки. Штаны. Ну?

– Движенья?..

– Движенья, да, плавные такие, ловкие. А сам невелик, да и щупленький такой… Я всех пытался вспомнить, кто у Надьки был, но там ведь народу-то, сам знаешь… да и бухие все.

– Не все.

– Ну я бухой, я, – покривился Лунин, – ладно… Короче, не узнал. Думал, думал, не додумался. Под псевдонимом, говорит, пишу.

Дима смотрел на Георгия сочувственно.

– Палыч, – сказал он. – А тебе не приходило в голову, что это баба?

Георгий чуть не икнул:

– Баба?!

– А почему нет?

И правда – почему бы нет. Маска. Перчатки. Куртка. Глаза? Да я и не смотрел в глаза ему… тьфу ты, ей, что ли?.. Может быть. А может, теперь казаться стало… Господи, какая чушь! Неужто вправду баба?!

Он сжал виски ладонями, как при головной боли.

– М-м… Может быть. Может! А может и не быть. А может и не может. А, Димон?

– Ты это к чему?

– К чему?.. Ох, да боюсь, к печали, Димыч. Жизнь такая.

– Ну, брат, а ты каких пирогов ждал? Здесь уж дело такое… вон как скажет наш друг – чем дальше в лес, тем партизаны толще.

– Да понимаю. Только делать-то что? Молиться?.. Ну, это тебе хорошо, а мне-то молись-не молись, зря лоб расшибёшь, и всех делов.

– Нет.

Дима сказал это как рубанул по времени: нет! – словом-топором, и прошлое, извиваясь, исчезло, ускользнул его отрубленный конец.

– Нет?

Дима подался вперёд:

– Ты ведь сам себя ещё не знаешь.

– А ты знаешь?

– И я нет. Но я знаю главное.

– Ну?

– Жить надо вечно. Вот и всё! Когда поймешь это, всё включится иначе, и молитвы тоже. У меня знаешь, как было? Очень просто. Шёл по улице, где-то самое начало февраля. Знаешь, бывает так: зима уже идёт к концу, и снег такой усталый, наметённый вьюгами… И вдруг как дунет ветерок, и обалдеешь: весной пахнет! А это в деревьях уже потихоньку оживает что-то, бродят соки, чуть-чуть с места тронулось… И никогда бы не заметил, если бы так не дунуло случайно. Но дунуло. И я замер, стою. Все прежние вёсны вспомнились, из детства – как ручьи бежали, как мы, пацаны, по ним неслись… всё тогда было впереди – было да сплыло, и теперь как не было. Ну, тут взгрустнул, конечно, иду, люди мне навстречу, смотрю на них… Ну, думаю, всё проходит, пройдёт и это. Вот они, те, кого я вижу: идут куда-то, говорят, смеются… Зачем? Кто они все? Да будущие мертвецы, кто же ещё. Ветер, пыль, шаги. Стёрто. А это? А это так, фантомы. Призраки! Маски. Улицы призраков, города теней… Логично? На все сто! Просто? Да проще некуда. И эта мысль меня, знаешь, хватила прямо в темя, и хоть плачь, хоть пой. Ведь не должно такого быть! Я только маска, надетая на что-то такое, чему нет слов, нет звания?.. Не должно быть. А оно есть. Вот тебе и жизнь.

В последней фразе Георгий не понял – это утверждение или вопрос.

– Эх, Палыч! – вздохнул Дима. – Это зов к небесам. Впрочем, вопрос, конечно. И ответ. Жить надо вечно – и никак иначе. Иное – не жизнь.

– Ничто, – вспомнил Лунин.

– Ну, строго говоря, не совсем так… – Дима пошёл философскими зигзагами, и Георгий усмехнулся:

– Димыч. А ведь ты и сам не знаешь.

– Не знаю, твоя правда. Но хочу! А это уже кое-что.

Георгий не смеялся больше. Думал: а хочу ли я? Хочешь ли ты, Георгий Павлович Лунин, поэт и внештатный агент секретной службы – хочешь ли ты жить вечно?..

В коридоре скрипнуло, стукнуло, затем то ли выдохнуло, то ли всхлипнуло.

Георгий с Димой вздрогнули, и оба ринулись на звук.

В дверном проёме враскоряку торчал поэт, вцепившись в оба косяка. Он сильно выпячивал губы, как бы ловил ими неуловимый баланс.

– С прибытием! – сердито встретил собрата Лунин. – Ну и куда ты, такой красавец?

Поэт подобрал губы, чтоб ответить, но чуть не упал.

– Надо его поддержать, – сказал Дима. – Возьмись-ка.

Они подхватили нестабильное тело под руки. Поэт, ощутив две точки опоры, сразу заговорил бодрее:

– Братцы! – с чувством произнёс он. – Братцы, где я был!..

– Где? – спросил Лунин.

– О! – вскинулся палец.

– Во мраке безыменном?

– Не. Какой мрак, на хрен, что ты, Жора! Там свет повсюду и восторг. Я воспарил! Эх, братцы, если б вы… – тут силы покинули оракула, он поник.

– Надо его на место, – решил Георгий.

Кое-как отволокли тело, неряшливо свалили рядом с молодухой. Поэт с пьяной мягкостью распластался, бормотнул нечто, в чём разобрали только: «…и предстану, если надо! И скажу!..» Чуткий Дима тут же прицепился к этим словам:

– Слыхал? Предстанет, скажет. Вот как!

Лунин посмотрел в окно. «Европа А» чего-то вдруг потухла. Ночь стала самая глухая, глуше некуда. Это значит – скоро утро.

Ветер, подумал он. Почему-то всегда ветер на заре. И все лицом к рассвету. И осень. Все вместе. Только так!

– И я сказал бы, – молвил он. – Я бы сказал так: здравствуй! Это я.

 

© Всеволод Глуховцев, текст, 2014

© Книжный ларёк, публикация, 2014