Всеволод Глуховцев. Фотограф

Фотограф

Когда-то философия открыла для себя дважды странный вопрос: меняется мир или нет?

Нормальному человеку такое и в голову не придёт – во-первых; а во-вторых, однажды задумавшись, умники впали в раздумье на века. И до сих пор всё думают, и всё не знают: меняется, чёрт возьми, этот мир или нет?!..

Я тоже, видимо, философ, потому что бреду по той же дороге и не знаю. Да тут и философии-то никакой не надо – видеть, как идёт снег, а потом он тает, дуют ветры, текут облака, со скрипом обращается Земля… Но вот какая штука: запах давних вёсен… даже нет, ещё не вёсен, лишь предвестий, оттепелей в феврале, сырого снега, льдинок-искорок под солнцем на ветвях – этот тончайший, улетающий меж двух мгновений запах – и сегодня точно же такой, как много лет назад. Я это знаю, и никто никогда не докажет мне, что это не так.

Так было и за сотни вёрст от дома. В армии хотя бы. Я служил лейтенантом после института: районный городишко, тыловая часть – тридцать солдат, примерно столько же гражданских, десять офицеров и прапорщиков. Штатного замполита не было, и когда прибыл лопух-двухгодичник, на армейском языке – «пиджак», всю политико-воспитательную работу (за которую, понятно, не платили) мигом взвалили на него. То есть на меня.

Больше половины наших бойцов были уроженцы Кавказа и Средней Азии, реакция их на мои воспитательные действия очень быстро свелась к тому, что они, мол, по-русски не понимают или понимают совсем плохо. Когда же я сдуру сказал об этом заезжему капитану из политотдела дивизии, то мне было авторитетно разъяснено: в данном случае надлежит организовать курсы русского языка, вести которые в свободное от службы время, разумеется, должен буду я и, разумеется, опять-таки бесплатно. После этого разъяснения я поумнел, больше никому не докучал, а наверх стал отсылать бодрые отчёты о выдуманных собраниях, беседах и политинформациях.

Шли дни, месяцы. Встретили новый год – високосный, а стало быть, олимпийский, потом незаметно подкатило 23 февраля, отгуляли и его. А в полдень следующего дня я увидел, как на солнце, которое ещё не греет, слезятся сосульки под крышей солдатской столовой.

Я вдохнул поглубже – и этим вдохом подтянул к себе дальние страны, где никогда не был, но где водятся любовь и счастье… ну, должны водиться, потому что где же ещё быть любви и счастью! – если не за тридевять земель, за снежными лесами, за полями, за холмами, ледяными реками, концом материка, началом океана, островами, ходом Солнца над Землёй, тропами диких зверей, голосами птиц, следами незнакомцев… и… и…

И вдох кончился. Я выдохнул. Морозец схватил за уши. Я потёр их перчаткой и пошёл в штаб.

Только сел за стол, достал бумаги, как крепкие шаги к моей двери – начальство, сразу ясно. Дверь распахнулась – майор, зам командира.

– Лейтенант! – громыхнул с порога без ненужных «здравствуй». – Кто у нас, мать, главный по морально-политической? Ты?

– Вроде я, товарищ майор.

– Вроде – в огороде! Эти твои чебуреки, мать их, в увольнение ходят?

– Конечно.

Когда надо было просить увольнительную, сыны южных широт сразу и говорить и понимать по-русски могли всё.

– Конечно! Вот они и ходят, мать их. Фотографируются! Потом к себе в аул шлют вот такое. Глянь!

Он кинул на стол фото: навытяжку, в парадной форме, при фуражках, мундирах, значках – таращили глаза два смуглых чернобровых парня. Тот что слева, в правой руке держал плюшевого зайца ростом с полчеловека; тот что справа, в левой – таких же размеров бегемота.

– Видал? Защитники Отечества! Кружок мягкой игрушки, мать его! Ладно, я нашёл, а если б какой проверяющий увидел? Над нами бы весь округ ржал! Кто там фотограф, не знаешь?

– Понятия не имею, товарищ майор.

– А ты имей! Он что, придурок, что ли? Фотосессии там устраивает? Портфолио, мать его! Типа творческая личность, что ли?

Я пожал плечами. Майор матюкнулся просто так и велел:

– Поди туда, скажи ему, чтобы дурака не валял. Пусть снимает по уставу… ну, то есть, как положено! А то, мать, сам приду, все эти окуляры ихние так ему вставлю, что очко треснет. Так и скажи! Давай!

Объяснять майору Советской армии, что штатские нам не подчиняются – пустое дело. К тому же куда лучше идти вдогонку за весной, чем киснуть в штабе. Пять секунд на сборы: шапка, шарф, шинель – и я был таков.

Фотография в городке одна, в Доме быта. Путь туда не близок. Я шёл не спеша. Весну ведь не догнать, беги-не беги… Придёт сама, там и посмотрим. По лицам встречных мне казалось, что и они думают так же. Лица у них были загадочные.

Дом быта – длинный двухэтажный барак, плохо крашеный охрой. Я побродил вокруг – ага, вот оно, фото, на втором этаже. Поднялся по скрипучей лестнице к косой двери, обитой войлоком, рванул её, шагнул через порог.

Комната разделена тёмной ширмой. Из-за неё бил очень яркий свет, глухо звучал голос. «Снимает», – понял я и огляделся.

Стул, стол. Стенд «ФОТО НА ДОКУМЕНТЫ» на стене. Я взглянул туда.

В самом центре «ФОТО НА ДОКУМЕНТЫ», раздвинув по углам всякую мелочь 3х4, 5х6 с уголками и без уголков – царил эмалевый овал с двумя боковыми дырками под шурупы: портрет на могилу. Морщинистый старик в пиджаке, в белой рубашке, наглухо застёгнутой на шее, как носят простые люди, не знающие галстуков. Старик смотрел на меня спокойно, мудро, с пониманием.

Я застыл. Снял шапку, надел. Спине под шинелью стало холодно. Слух обострился, я услышал, как глухой голос за ширмой говорил:

– Не напрягайтесь. Взгляд вот сюда. Представьте, что к нам сюда слетел ангел. Он смотрит прямо вам в глаза. И вы смотрите. Представьте это. Как бы вы смотрели на него?..

Я вышел, спустился бесшумно, ни разу не скрипнув. На улице выбрал сугроб почище, черпнул горстью снег, сунул в рот, разжевал. Когда он стал противной пресной водой, выплюнул. Остатком снега растёр лицо.

И по сей день, через многие годы, я не знаю, кто он был, этот фотограф, что ему нужно было от жизни. Вообще, чем дальше я живу, тем больше и больше не знаю всего. Мне от этого не грустно. Я просто живу на белом свете, живу себе, и всё. А уж потом можно будет и помереть.

© Всеволод Глуховцев, текст, 2014

© Книжный ларёк, публикация, 2014