Виктор Улин. Экспроприация

ЭКСПРОПРИАЦИЯ

 

Памяти Виталия Зубова

 

 

I

 

Толстая проволока блестела под солнцем, как натуральное червонное золото.

Кладовщик долго крутил ее так и сяк, обламывая свинцовый кругляш пломбы. Потом еще дольше выдергивал остатки из проушины, сипя и отдуваясь. И наконец откинул щеколду запора и обернулся, молча приказывая открывать.

Один из четверки не выдержал тягучего взгляда – шагнул к вагону, неловко охватил ребро тонкими пальцами, пытаясь сдвинуть многопудовую дверь. Кладовщик сдавленно выматерился, отпихнул его прочь и налег сам, помогая себе ломом. Клинкет нехотя завизжал по ржавым полозьям, открывая вагонное нутро.

Вагон был пуст, так показалось сначала: в глаза бил свет, проникая сквозь щели дальней стенки. Но полумрак отступил, и на полу проявились какие-то плиты, обернутые в крафт-бумагу, – они лежали ровным слоем, доходя примерно до колена. И тут же наружу хлынул запах. Горький и терпкий, очень знакомый, но все-таки непонятный.

Первый из стоявших около вагона тонко улыбнулся, храня молчание.

Второй вытянул шею и с сомнением хмыкнул, потом вопросительно обернулся к остальным.

Третий изящно потянул носом и щелкнул пальцами с миной знатока, близкого к почти найденной догадке.

Четвертый залез в вагон и вытащил образец груза.

На промасленной бумаге краснело развесистое клеймо заграничной фирмы; отдельно сиял лиловый штамп «24 кг», а сбоку упаковка была ободрана, и виднелся темно-коричневый край плиты. И запах мгновенно сделался привычным, знакомым с детства, и оставалось лишь недоумевать, как они не догадались сразу:

– Это же… шоколад!..

Солнце сияло, как миллионы лет назад и неизвестно сколько вперед. День выпал самым обычным; работа не была в новинку: весь институт давно отбывал трудовую повинность то на товарной базе, то в колхозе, а то и вовсе на улице с метлой. Однако перезнакомились они только здесь: начальство всегда посылало на один объект людей из разных секторов. Вероятно, полагая, что незнакомым будет труднее вступить в антиобщественный сговор. Но четверо быстро сошлись и поняли, кто есть кто.

Интеллигент выделялся возрастом: трое других разменивали пятый десяток, он же лишь год назад окончил университет; и кроме того, был нежен и бледен лицом, несущим печать образованности во многих коленах, а губы его то и дело складывали тонкую усмешку авгура, стоящего выше земных забот.

Здоровый и загорелый Дуболом был абсолютной противоположностью: он сиял уверенностью счастливца, не привыкшего обременять голову лишними мыслями, однако всегда готового поддержать любое стороннее начинание.

Граф не походил ни на того, ни на другого: не тонко вырезанный, но хорошо ошлифованный природой, он имел красоту довоенной статуи; его насмешливое, умное, и слегка аристократичное лицо вызывало в воображении немыслимый гибрид Андрея Болконского и Остапа Бендера – если таковой мог существовать! – на нем хотелось видеть фрак, жестокий ментик нараспашку или, в крайности, фуражку с эмблемой несуществующего яхт-клуба; смешно было видеть его в заплатанной рубашке и джинсах фабрики «Большевик», и лишь сдвинутая на нос белая кепочка вносила в его образ нужный штрих.

А четвертый, Боцман, опять-таки казался совершенно иным: коренастый и жилистый, он избегал лишних движений, однако в нем ощущалась игра внутренней силы, а глаза его, обманчиво затененные меланхолическими веками, тщетно прятали недюжинную работу ума, занятого генерацией идей; неизвестно, бывал ли Боцман боцманом, но это не исключалось: на заре туманной юности он и в самом деле три года служил на флоте…

…Работа не была в новинку; день вышел обычным, но… Шоколад с самого начала взбудоражил их души, не давая расслабиться даже на перекуре. И даже привычный разговор о женщинах – от которого Интеллигент рдел в томительном возмущении, боясь пропустить хоть слово, – не принес разрядки. Едва многомудрый Боцман начал делиться опытом расстегивания крупноразмерных бюстгальтеров с помощью одной руки, как Дуболом перебил его – понюхал свой кулак, успевший впитать соблазнительный дух груза, и сокрушенно покачал головой:

– В тот раз картошкой отоварился. А нынче?

Боцман уважительно замолчал.

– Полтора пуда шоколада, – со вкусом ответил Граф. – Причем концентрированного, из которого выйдет как минимум сорок килограммов обычного, то есть четыреста плиток. Прикиньте нынешнюю стоимость одной такой плитки и сделайте вывод, какую ценность берет в руки каждый из нас, осуществляя транспортировку всего лишь одной единицы груза.

Граф говорил долго и витиевато не из рисовки: рисоваться-то тут было не перед кем – просто он всю жизнь привык выражать свои мысли именно так, и в принципе не мог иначе.

Интеллигент фыркнул; не будучи матерым в подобных делах, он все-таки сразу понял, куда клонит Граф, и поспешил выразить свое неприятие темы.

– Он прав, – не вдаваясь в рассуждения, Боцман поставил точку над «i». – Давайте мозговать, как нам отсюда хоть одну плиту прихватить…

Вагон стоял в тупике; дверь пакгауза была распахнута с торца, и путь пролегал в форме буквы «Г». Принимая во внимание особую ценность груза, кладовщики распределились хитро: один помечал накладную у вагона, второй с угла контролировал всю трассу, третий принимал груз внутри у стеллажей. Задача казалась трудной – практически невыполнимой.

– И-так, конкурс идей! – открыл следующий перекур Граф. – Как будем производить экспроприацию?

Дуболом хмыкнул, это был его любимый звук речи. Интеллигент покривил губы. Боцман энергично тронул затылок:

– Перрон гладкий, просто заныкать плиту не получится. Значит, с нею надо что-то сделать… – он помолчал, сосредоточившись в себе. – Помнится, когда мы в Ленинграде были на берегу еще в учебном экипаже, нас по ночам часто поднимали…

Мимо прошел кладовщик, и Боцман сделал паузу.

– …Ананасы разгружать, бананы и прочую фиготу… Н-да… Ну так вот – был у нас особый метод борьбы с цитрусовыми. Один матрос грохнет ящик по дороге, вроде как нечаянно. Следом рота прошла – каждый подхватил по мандарину в карман, и кранты. На полу одни щепки.

– Данная ситуация подобный номер исключает, – возразил Граф. – Глыба вряд ли даже треснет, у шоколада слишком высокая вязкость. К тому же все равно нас заставят собирать осколки, это ведь не конечный товар, а сырье для переработки. Но скорее всего – бой тут же спишут на усушку-утруску, и плод наших тягостных усилий падет в лапы этим складским паразитам.

Интеллигент, кажется, хотел что-то сказать, да сдержался.

– Еще идея, мужики, – Боцман прищурил один глаз. – Прихватить сразу две плиты. А на пороге вагона вроде как споткнуться и – р-раз ! – одну под платформу?

– Это надо проверить практикой. Которая, как известно, служит единственным критерием истины, – заключил Граф. – На кого возложим исполнение операции?

– Да вон ему дадим, – Боцман кивнул на Дуболома. – Он здоровый; две плиты только так подхватит.

В работе появилось разнообразие: теперь каждый украдкой не спускал глаз с Дуболома. Вот он возник в дверном проеме, с натужной легкостью держа на вытянутых руках двойной груз. Приостановился под пронзительным взглядом кладовщика, перешагнул на перрон и… понес все три пуда на склад.

– Похоже, наш уважаемый коллега решил реанимировать давно почившее стахановское движение, – саркастически сказал Граф на перекуре. – Удвоив норму переноски тяжестей!

– Дубина ты стоеросовая, – беззлобно вздохнул Боцман.

– Да я… – Дуболом виновато повел плечами. – Он меня сразу засек. Ну, и потом…

– Даа… Экспроприация экспроприаторов принимает угрожающе затяжной характер!

Боцман смотрел куда-то сквозь всех.

– Слышьте, а? – пробормотал Дуболом, неожиданно разродившись собственной идеей. – Может, просто подойти да сунуть этому пидору пару раз в рыло?

Интеллигент окатил его с головы до ног и обратно с ног до головы ледяным взглядом, но все еще молчал.

– Бриллиантовая мысль, – подтвердил Граф. – Продавец, официант и кладовщик суть мои классовые враги. И по отношению к ним никакая мера не является чрезмерной.

– Вы сталинист!!! – Интеллигент лопнул, мгновенно краснея от собственного запала.

– Не-ет…– Граф изящно отмахнулся. – Куда мне… Просто я рос и мужал в эпоху развитого социализма, и вследствие этого обладаю обостренным классовым чутьем.

– А вот у нас на подводной лодке…

– Но слушайте! Как можно! целый день! думать лишь о том! как украсть у государства шоколад! – перебил Интеллигент, взорванный изнутри напором долгого молчания.

– Милости-сдарь, – прищурился Граф. – Позвольте полюбопытствовать: много ты после университета получаешь?

– Ну… А что?!

– А то, что твое любимое государство отнимает у тебя две трети твоего жалованья: налоги, пенсия, взносы, содержание аппарата – всяких секретарей и министров, которые не работают, но едят дай бог каждому – на якобы бесплатную якобы медицину, эт сетера. Государство – первый вор, рядом с ним любая мафия есть группа дошкольников. Поэтому не будет смертным грехом произвести единовременное изъятие украденной у нас части доходов, выраженное в натуральной форме полутора пудов шоколада. И кроме того – складские изымут гораздо больше.

– Но ведь должен человек, в конце концов, иметь свою личную совесть! Что из того, что все кругом воры?! В самые трудные времена всегда находились люди, которые жили честно! Нельзя же быть таким беспринципным!..

– Так вот, мужики, идея…

– А казнокрадам, между прочим, в былые времена никто руки не подавал! – не унимался Интеллигент. – И на дуэль их…

– Послушай, Алеша-Попович, – осадил его Граф. – Если тебе так уж не нравится наша компания, можешь не обременять себя присутствием, ищи другую. А то ступай к начальнику ВОХРы и подай рапорт, что три инженера организовали шайку с целью хищения государственного имущества. Ступай – тебя похвалят. Может, даже в газету попадешь!

Интеллигент вспыхнул, выпалил нечто о всеобщем презрении к доносительству, потом насупился и смолк, медленно переваривая обиду – но, однако, остался сидеть вместе со всеми.

– Значит, так, – Боцман наконец потянул новую нить. – Надо найти веревочный конец или проволоку, прикрутить одну плиту изнутри в вагоне, куда-нибудь повыше. А потом, когда все перенесем и эти уберутся – вернуться и забрать!

Но и этой идее не суждено было воплотиться. Коварные кладовщики, верно, обладали даром предвидения, и перрон был чисто выметен. А скрутить веревку из промасленной бумаги, подстеленной на пол под плиты шоколада, не пришло в голову никому. Время летело, но дело не сдвинулось с мертвой точки.

Они и не заметили, как вагон опустел. Кладовщик велел выбросить вон остатки бумаги, а сам куда-то заторопился. Четверка принялась ворошить маслянистую рвань – безмолвно и удрученно, словно сам факт, что трое кладовщиков не дали обвести себя вокруг пальца, лишил их жизнь солнечного света.

Вдруг Боцман отшвырнул охапку крафта, выглянул наружу, по-морскому ловко вскарабкался по стенным перекладинам и напряженно уставился куда-то поверх крыши вагона. Потом выдохнул замысловатое ругательство и, соскользнув на рельсы, исчез в лабиринте путей, складов и вагонов.

Они втроем довершили дело. Подождали Боцмана минут десять. Затем уныло поплелись к выходу: смена кончилась, и Граф, назначенный старшим, уже спрятал заветную справку. Боцман нагнал их по дороге; он не сказал ни слова, но в глазах его, замаскированных сильней обычного, скакали чертики серьезного успеха.

На проходной их вывернули наизнанку: заставили показать карманы, снять штормовки и выпотрошить сумки, и даже заглянули в пустые термоса из-под домашнего чая. И, наверное, было к лучшему, что замысел с похищением плиты не удался: позорно расстаться с добычей во время унизительного обыска было бы совсем обидно, да и небезопасно.

– Ну и жандармерия, – вздохнул Граф за воротами. – Как же они сами отсюда воруют?!

– По домам, что ли… – зевнул Дуболом.

– Погоди, – властно остановил Боцман. – Успеется.

От дальнейших пояснений он воздержался. Просто весь напружился, ушел в плечи и надулся тугими мускулами, словно хищник перед броском – и потрусил куда-то вдоль забора; команда покорно следовала за ним.

Они обежали проходную, пересекли сверкающие рельсы у грузовых ворот и смело врубились в кустарник, со всех сторон обступивший базу. Боцман, как тигр, пробирался вдоль бетонных плит забора, ощетинившихся свежей, блестящей колючей проволокой. Иногда он останавливался, возвращался назад, отсчитывал шаги от ему лишь известных ориентиров, сверялся с солнцем – и снова ломился к цели.

Интеллигент, кажется, уже созрел для очередной гневной тирады, но Боцман вдруг встал, как вкопанный и молча кивнул в сторону забора.

Треща ветками и цепляя вредные колючки, они продрались сквозь заросли. У ограды ржавела груда металлолома: искореженные банки из-под краски, спутанная проволока, мятые жестяные листы, продавленные ящики для бутылок, какие-то детали машин и еще всякая отслужившая свой век, утратившая наименование рухлядь. Казалось, эта куча лежала тут от основания мира, незаметно увеличиваясь год за годом. Но – лишь казалось: ни единой травинки не пробивалось сквозь железо, что говорило о том, что его регулярно отгребают прочь.

Яростно рыча, Боцман принялся расшвыривать лом. Быстро обнажился низ ограды, и на земле осталась лишь глубоко вдавленная тяжестью огромная дверца от старого горбатого «Запорожца». Не удержавшись от торжествующего взгляда, Боцман выждал секунду для наивысшего напряжения соучастников, потом поддел ее носком ботинка и откинул, словно крышку люка.

Под нижним краем забора зияла глубокая яма правильной квадратной формы. А там, стыдливо наклонившись, торчало нечто знакомое, обернутое золотистой крафт-бумагой.

– Шо-ко-лад…– выдавил Дуболом.

– Он самый, – удовлетворенно произнес Боцман.

 

II

 

Старый парк косыми террасами лепился вдоль обрыва. Вечернее солнце уже бросало лиловатую дымку на плоскую зелень заречных далей, наполнив мир дрожащим ощущением еще одного безвозвратно утерянного дня.

Они уже изрядно утомились; и здоровяк Дуболом обливался потом, таща неподъемную сумку с шоколадом. Несколько часов кряду они тупо мотались по городу: ошалев от внезапной добычи, не смогли трезво рассудить, сразу расколоть плиту и поделить поровну, пока не улетучился захватнический пыл. Ими вдруг овладело общее, хоть и не выраженное вслух, желание отметить свою удачу; они не сговариваясь зашли в первое попавшееся кафе-мороженое, где принялись ломать плиту под столом – и были с позором изгнаны буфетчицей, принявшей их за матерых алкоголиков, разливающих из рукава водку.

Потом они уже опасались общественных заведений; просто маялись по улицам, наудачу заглядывая во дворы, и нигде не могли найти пристанища; пришли наконец сюда, в этот по-буднему безлюдный городской парк.

Идти дальше было некуда; сквозь кусты под обрывом невозмутимо поблескивала река.

Интеллигент стоически продолжал нудить насчет совести и казнокрадства, но компанию не покидал; судя по всему, он был невыразимо одинок в своей дистиллированной жизни, и душа его, вопреки уму, радовалась любому человеческому общению.

Заросшая соснами аллея была пуста; в вершинах тихо шумел слабый речной ветерок. В глубине, среди зарослей бузины, спокойно пересвистывались птицы. Воздух безмятежно дышал горячей смолой и покоем.

– Ну-с! После многих испытаний приступаем к дегустации импортного продукта! – торжественно объявил Граф и, отведя мизинец, развернул бумагу на плите, что покорно лежала между ними на скамейке.

– А чем скоблить? – спохватился Дуболом. – Надо было в кафе ложку прихватить!

Боцман молча извлек из кармана охотничий нож в ножнах и протянул Графу. Тот выдернул его со свистом, поиграл на солнце белой сталью лезвия – и принялся за работу.

Шоколад оказался твердым, как битум, и Граф выбился из сил, прежде чем сумел наскрести каждому по приличной порции. К тому же он был незнакомо пахучим, совершенно не сладким на вкус и вообще не имел ничего общего с тем привычным продуктом, который они имели в виду, строя замыслы похищения. Сжевав через силу по пригоршне ломких коричневых стружек, они утомленно замолчали. А от плиты даже не убыло.

– Даа…– вздохнул Граф. – Такими темпами мы будем строгать и есть до второго пришествия, которого вряд ли дождемся, поскольку даже первое осталось под вопросом… А между тем вечереет, и нас ждут родные пенаты. Что будем предпринимать?

– Расколем плиту о поребрик, – четко и без сомнений ответил Боцман. – Поделим, и амба.

Дуболом приподнял плиту, точно примеряясь, как станет ее дробить, и снова положил на скамейку.

Откуда-то появился воробей. Прыгнул по дорожке, глядя на похитителей то одним, то другим глазом, потом вспорхнул и исчез за чешуйчатыми бронзовыми стволами.

– Мою маму поразит инсульт, если я принесу домой ворованный шоколад! – с расстановкой отчеканил Интеллигент.

– Моя супруга скажет – чего это ты за херотень притащил, – вздохнул Дуболом. – С этим шоколадом сколько еще мудохаться… Дешевле готовый купить

– А я к пряностям и сладостям всякого рода с детства питаю необъяснимое, но явно выраженное отвращение, – признался Граф, рассеянно играя ножнами.

– У моей младшей дочери от шоколада диатез, – сказал Боцман. – Ей ни под каким видом даже показывать нельзя…

Все помолчали, с непонятным удивлением глядя то друг на друга, то на соединившую их шоколадную плиту.

Воробей прилетел опять. Вспрыгнул на спинку скамейки – хотел, видно, склюнуть пару крошек, но не осмелился, вспугнутый чьим-то тяжким вздохом.

– Си-ту-а-ци-яа…– медленно произнес Граф. – Как же нам решить возникший казус?

Они опять молча переглянулись. Что-то странное успело произойти на свете, если теперь они не знали, как поступить с добычей. Еще вроде бы недавно не могло возникнуть подобной мысли – но теперь шоколад очутился в их руках, и тут же выяснилось, что он им совершенно не нужен…

– Экспроприация была преждевременной, поскольку мы оказались неспособны распорядиться экспроприированной собственностью… Впрочем, – Граф криво усмехнулся. – В том же самом нас убедили и последние семьдесят лет нашей истории. Мы-то хоть поняли гораздо раньше, и этому стоит радоваться…

– Зачем же мы ее украли? – очень тихо спросил Интеллигент, рассматривая свои кроссовки.

Боцман хотел что-то сказать, но вместо этого лишь потер свой подбородок.

– «За-чем»… Если бы человечество всегда умело дать ответ на этот вопрос…– Граф вздохнул, покачав головой. – То мы бы давно жили в обществе всеобщего благоденствия.

– Так, значит, я все-таки был прав? – Интеллигент поднял к нему глаза, в которых почему-то не было торжества. – И умственные силы были совершенно напрасно истрачены на это дело?

Никто не ответил; молчание походило на согласие.

Воробей решился – подбадривая сам себя отчаянным чириканьем, упал сверху, не лету подхватил коричневую стружку. Боцман проводил его тоскливым взглядом.

– Так делать-то что будем? – нарушил молчание Дуболом, глядя на часы: некстати пришедшая на память жена, видимо, лишила его привычного равновесия духа.

– Надо решать, – коротко сказал Боцман.

– В кусты? Спрятать? А?..

За соснами, охранявшими дорожку, густо переплелась низкорослая зелень; плотной массой спускалась она по обрыву, и туда при желании, наверное, можно было запрятать не одну плиту, а хоть весь вагон шоколада.

– Неразумно. Ночью может пойти дождь, – возразил Граф. – И, кроме того, что нам это даст? Временную отсрочку. А нам надо решать принципиально. По существу. Всерьез и надолго.

Боцман зачем-то потрогал красное клеймо. Все подавленно молчали, глядя на ставшую обузой плиту. И теперь, перед лицом внезапной проблемы, уже не верилось, сколь легко и весело обсуждали они с утра варианты кражи.

– Может…– Интеллигент робко облизнул губы. – Может, назад отнести? Обратно в тот тайник, откуда взяли?

– Н-нуу не-ет! Чтоб ею воспользовались наши работодатели?! – Граф яростно всадил нож в скамейку, красиво повел в воздухе длинным пальцем. – Ни-за-что! Уж лучше – туда!

И коротким движением выбросил руку в сторону обрыва.

– Туда? – Боцман невесело усмехнулся. – Потопить, как флот в Новороссийске?

– В Новороссийске?! – неожиданно удивился Интеллигент. – А что – Брежнев на Малой Земле еще и флот утопил?!

– Брежнев тут ни при чем, – строго отрезал Граф. – Вот взяли теперь моду все вообще на Брежнева сваливать… Флот топили в девятнадцатом году под угрозой захвата интервентами. По личному указанию вождя мирового пролетариата и основателя первого в мире социалистического государства.

– Нет, но не топить же нам ее, в самом деле? – не слишком уверенно пробормотал Интеллигент. – Правда?..

Все трое промолчали. Им не хотелось глядеть друг на друга, не хотелось даже замечать проклятую плиту.

Воробей обнаглел и, прилетев опять, принялся без всякой спешки клевать обломки шоколада.

– Именно так, – с внезапной решимостью проговорил Боцман. – Другого не осталось. Топить.

Дуболом молчал, разглядывая кулаки. Граф пытался вытряхнуть из пачки последнюю сигарету; у него ни с того ни с сего дрожали пальцы, и он никак не мог этого сделать. Интеллигент подавленно кусал губу.

– То-пить!

Никто не возразил и не предложил иного. Впрочем, будучи добытчиком плиты, Боцман имел моральное право самолично решать ее судьбу, и это облегчало души остальным.

Мост был рядом – за кустами, чуть выше по течению.

Они прошли по старинным террасам с огрызками гипсовых балясин и разбитыми вазонами на углах. Дуболом выступал впереди, неся подмышкой злосчастную плиту; трое остальных шагали, чуть приотстав и повесив головы. И наверное, со стороны напоминали какую-то жуткую в своей нелепости похоронную процессию.

Взойдя на мост и удалившись на десяток метров от берега, Дуболом обернулся:

– Ну что? Хай рыбка попирует?

– Дальше иди, – скомандовал Боцман. – До самого фарватера. Там глубже.

Они проследовали дальше, не обсуждая, почему обязательно надо топить плиту именно там, где глубже – и наконец по молчаливому приказу Боцмана остановились точно под серединой арки, несущей на себе судоходный пролет моста. Дуболом опустил нерадостную ношу на теплые чугунные перила. Все стояли, выжидая, пока мимо проедет автобус, а потом минует веселая компания парней и девиц.

Граф, кажется, на миг забыл цель прихода: встрепенулся и проводил долгим взглядом ценителя одну из них, играющую красивыми ножками в разрезе юбки. Потом обернулся – и помрачнел, и лицо его угасло, изрезанное глубокими морщинами.

– Итак! – сказал он, посмотрев поочередно на каждого.

И зачем-то сдернул с головы кепку.

Речной ветер растрепал ему тронутые сединой волосы, и он был похож эту минуту на какого-то генерала или даже маршала разбитой Наполеоновской армии.

Интеллигент молчал, грызя ноготь, до отчаяния юн и свеж – и, кажется, был готов заплакать.

Дуболом тяжко сопел, балансируя плитой на крутом горбе перил; ему все осточертело, хотелось скорей покончить затянувшееся дело и спешить домой, получать от жены справедливый нагоняй за столь позднее возвращение.

Боцман сурово насупился, словно ему предстояло отдать команду перевалить через планшир борта зашитое в парусину тело умершего моряка…

…Проехала машина из города. Потом две в город. Потом безмятежно протопал пудовыми сапожищами рыболов с рюкзаком и связкой удочек. И наконец мост ненадолго опустел. Все стихло; лишь внизу, над рекой, резко кричали серые чайки.

– Ну! – скомандовал Боцман, оглянувшись еще раз. – Пошел!

Дуболом толкнул плиту от себя.

И все четверо дружно перегнулись через перила.

Она полетела плашмя, на удивление медленно; и падала с высоты громадного моста очень долго, так что каждый успел накрепко отпечатать в памяти ее прощальный полет.

У самой воды отчего-то перевернулась и, остро блеснув под солнцем масляной оберткой, без единого всплеска косо вошла в волну.

Повисела недвижно еще пару секунд, удерживаемая на месте стремительным течением – а потом постепенно заволоклась белесой мутью, померкла, растворилась и скрылась навек в серой речной глубине.

 

1990 г.

 

© Виктор Улин, текст, 1990

© Виктор Улин, фотография, 2007

© Виктор Улин, дизайн обложки, 2018

© Книжный ларёк, публикация, 2020