Вазген Авагян. Техномика

ТЕХНОМИКА

 

 

Вспомнив обо мне и моей работе с прежними правительствами Армении, новое патриотическое и пророссийское армянское правительство вытащило меня из нафталина и попросило (в числе многих, конечно) дать на рассмотрение экспертный анализ понятия «промышленная политика». Мол, промышленная политика – это важно, и в России это понятие уже вырвалось из лексикона оппозиции в государственный оборот, а у нас её как бы и нет...

Я написал не совсем то, что от меня ждали. От меня ждали схем и технологий, я же описал физические принципы существования промполитики. Я предупредил политиков, что мой анализ им вряд ли понравится. Ведь физической основой существования промышленной политики, как экономического явления, является признание того факта, что нет отдельно существующих и независимо друг от друга работающих, независимо друг от друга разоряющихся или процветающих промышленных предприятий. Нет в реальности всех этих ОАО и ЗАО, расхищенных бандами приватиров, а есть единая и неделимая, как «Газпром», система национальной индустрии, в которой и расцвет, и разорение бывают только общими, если речь не идет о какой-то асоциальной патологии, связанной с заводом-некрофагом, питающимся энергиями распада...

Именно расшифровкой этого основополагающего тезиса промышленной политики я и собираюсь поделиться с читателями.

 

Трудность индустриальной жизни заключается в том, что потребности общества дискретны, а потребности обеспечения промышленного потенциала – непрерывны. Индустрия рождается из процессов разделения труда, через хрестоматийную цепочку мастерская-мануфактура-фабрика-комбинат, и потому (об этом думают гораздо реже) – индустрия идет к совершенству через усложняющуюся ЭЛЕМЕНТАЦИЮ, через преодоление уникальности изделия-шедевра путем разделения сложной задачи создания шедевра на множество малых и простых задач, в сочетании способных породить уникальную массовость того, что в XIX–XX веках назвали ширпотребом – т. е. шедевром, выполненном в миллионах точных и стандартных копий.

Разделение одной сложной производственной задачи на тысячу простых и выполнимых любым средним человеком действий, переход от мастерства к навыку дало индустриальный эффект простоты (как следствие – массовости) тиражирования сложных по устройству и назначению предметов.

Элементация – душа разделения труда, лежащего в основе любого индустриального потенциала. Но элементация порождает тысячу ненужных и нелепых без конечного продукта вещей, тысячу ненужных и нелепых в отсутствие спроса на конечный продукт производств. Ценовое или моральное банкротство (устарение, например) конечного продукта сложной цепи приводит к эффекту «падающего домино» в очень длинной взаимосвязанной череде производителей.

Цепь работает в одну сторону: крах финального продукта индустрии разрушает всю корневую матрицу его элементной базы. Но вновь возникающая потребность в конечном продукте упирается – даже после небольшого по срокам перерыва – в отсутствие элементов, из которых может быть собран тиражируемый в миллионах копий сложный шедевр инженерного гения. Наличие финансовой возможности отнюдь не гарантирует наличие технологической потенции!

Поэтому элементация индустрии естественным образом диктует непрерывный характер её воспроизводства. Наиболее очевидна эта ТЕХНОЛОГИЧЕСКАЯ НЕПРЕРЫВНОСТЬ, недопустимость прерывания производственного процесса в металлургии. Тут вообще все иллюстративно: отключил домну на один день, перестал подогревать её – «засадил козла», как говорят металлурги, то есть угробил гигантское промышленное сооружение, которое теперь легче разобрать по кирпичику, чем снова разогреть и расплавить...

Но металлургия – отнюдь не какое-то исключение из правил, а прямая демонстрация необходимого для большинства промышленных отраслей правила: чем сложнее элементация, чем обширнее комплектация конечного изделия, тем НЕПРЕРЫВНЕЕ по сути своей процесс его сборки-производства. Козла можно засадить не только в металлургии – последние 20 лет мы, индустриалы СНГ, наблюдаем это в изобилии горьких примеров.

Спрос потребителей дискретен. Допустим, сегодня мне нужен пылесос, а потом я лет десять буду пользоваться уже купленным, пока он не сломается или морально не устареет. Но если я ПРОИЗВОДИТЕЛЬ, а не потребитель пылесоса, то я не могу ждать 10 лет, я не могу мириться с приливами и отливами рыночного спроса. И не могу я мириться не потому, что я капризный или жадный, а просто потому, что если сегодня я не закуплю (из-за временного простоя конвейера) комплектующую деталь, завтра мне уже негде будет её закупить. Мой поставщик выпускает сущую дребедень, которая вне и помимо пылесоса нигде не нужна, он разорится, и пресечется цепочка элементации.

Его рабочие уйдут, конвейеры растащат на металлолом. Потом мне потребуется очень много денег, времени и сил, чтобы попытаться восстановить производственный потенциал погибшего поставщика, и не факт, что эта тяжелая и длительная работа будет иметь желаемый результат.

Только либеральные фетишисты, не нюхавшие заводских масел и гари, верят во всемогущество денег. Приведу простой пример: засохший по-настоящему цветок, превратившийся без регулярной поливки в бурьян, НЕВОЗМОЖНО ОТЛИТЬ никаким количеством воды. Его можно утопить в воде (под водой в данной аналогии я разумею запоздалые ассигнования), но он бурьяном и останется...

Чем сложнее инженерный замысел, тем большую элементную базу он требует для своего осуществления. В отсутствии потенциала производства комплектующих даже самое современное, с иголочки, производство, будет пароходом «Челюскин», застрявшем во льдах. Можно купить самые современные пушки, но они – по определению – хлам без производства подходящих к ним снарядов. Да разве только снарядов?! Они будут безвредным для врага хламом и без обученного персонала артиллеристов, и просто без какой-нибудь рекомендованной производителем смазки. Чем сложнее техника, тем короче ряд совместимых с ней смазок, тем специфичнее и сложнее они в производстве.

Чем сложнее пушка – тем меньше шансов не испортить её деревенским дёгтем. Следовательно, само по себе наличие или отсутствие сложных, сверхсовременных пушек (равно как и любых других элементов модерна) ничего не решает и не определяет. Индустрия требует сложных, многоуровневых и постоянно (вне прихотей и капризов потребительского рынка) работающих, НЕПРЕРЫВНЫХ цепей промышленной кооперации. При этом нарушение одного из тысячи элементов производства (т. е. проблема всего лишь с 1/1000 производственного парка, персонала, производственного капитала) приводит к пересыханию всего русла индустриального потока.

Этого никогда не могли понять финансисты и банкиры. Для них разница между 100 и 99 рублями – совершенно справедливо почитается за ерунду. Это связано с тем, что покупательная способность рублей независима друг от друга, и с выбыванием одного рубля все остальные рубли отнюдь не поражаются в правах.

Но с точки зрения производственника, индустриала, капитал, вложенный в производство, НЕДЕЛИМ по причине элементации. Машина состоит из десятков тысяч деталей, но без одной-единственной детали все остальные её детали – бессмысленное нагромождение, мусор. Испортишь один рубль стоимости – не денежный, а на практике выпускающий комплектующие, – потеряешь без возврата 100, 1000, 100 000 вложенных в производство рублей.

Производственный потенциал без одной-единственной детали начинает стремительный распад. Поскольку никто не может получить оплату за труд, вслед за первым поврежденным элементом промышленной сборочной цепи вываливаются ещё несколько самых слабых звеньев. Их выпадение делает ещё более бессмысленным существование оставшихся.

Начинает процесс – в самом лучшем случае – процесс ПРИМИТИВИЗАЦИИ промышленного производства. Оставшись без нужных элементов, производство пытается сделать полезный предмет проще, без отсутствующих деталей. Так идет регресс, технологическое движение вспять национальной индустрии. Нет шарниров – уберем дверцу, нет стекла – затянем бычьим пузырем...

Но архаизация и примитивизация индустрии есть не преодоление гибели, а лишь её отсрочка. Международная конкуренция быстро погубит любителей заменять стекла бычьими пузырями.

Сложная индустриальная среда делает, таким образом, бессмысленной игру либеральных экономистов в санацию посредством разорения неконкурентоспособных. Два ремесленника, действительно, могут спорить друг с другом – кто из них достоин выжить в экономическом соревновании, перебив клиентов у неудачливого соперника.

Но в сложнейших системах взаимной зависимости и кооперативной элементации, нуждающейся в центральном диспетчере современной индустрии, невозможно вымирание слабых и выживание сильных, потому что мотив сотрудничества здесь гораздо значимей с технологической точки зрения, чем мотив борьбы за потребителя. Например, разорение отдельно взятого фермера возможно, а разорение отдельно взятого авиационного завода – нет (только всей авиационной промышленности разом), разорение отдельно взятого портного или сапожника – возможно, а разорение отдельно взятой газоперекачивающей станции или отдельно взятой электроподстанции – принципиально невозможно. Применять здесь принципы частной рентабельности, конкуренции, рыночного спроса и конъюнктуры так же нелепо, как в современном реактивном самолете заменить алюминиевые листы на фанеру...

Индустрия – это гигантская совокупность людей, которые не в состоянии САМИ О СЕБЕ ПОЗАБОТИТЬСЯ. В отличие от крестьянина с натуральным хозяйством, промышленник производит всего один-единственный, к тому же ненужный сам по себе, не имеющий никакой самоценности (без смежников и комплектующих) предмет. Поэтому индустриал по мере развития индустрии становится в социальном плане все более и более БЕСПОМОЩНЫМ, и все более остро нуждается в защите центрального диспетчера, направляющего потоки ненужных изделий к устью всеобщей пользы.

Староверы семьи Лыковых смогли выжить в тайге много лет без общества, государства, без кооперации с внешним миром только потому, что они были крестьянами. Никакой индустриал не может повторить подвига Лыковых, он не может надеяться только на себя и выжить без соблюдения внешним миром очень жестких обязательств по отношению к нему.

Предприимчивость – понятие из доиндустриальной эпохи. Техника точна, и всякая предприимчивость (т. е. вариативность поведения) в общении с ней просто убьёт её. В 80-е годы, в том числе и с моим участием, промышленность Армянской ССР была оснащена новейшим по тем временам оборудованием. Оно и сегодня работает, производит продукцию, но... в Иране! Банда Левона Тер-Петросмана в начале 90-х годов вывезла гигантские станки в Иран по цене металлолома. Потом были и скандалы, и судебные разбирательства, но, ребята, – «поезд ушел», а точнее – фуры ушли за границу. Такова цена предприимчивости (безусловно, обогатившей петросмановцев) в мире индустрии.

Фигурально выражаясь, ручейки бессмысленности в индустрии сливаются в реку смысла. Разбитая по сегментам деятельность индустриалов не просто кажется наблюдателю противоестественной, но и действительно – при нарушении кооперационных процессов – является противоестественной. Вдумайтесь: сотня человек тратит всю свою энергию, надрывается на работе день и ночь, ради производства какой-нибудь одной-единственной втулки, да к тому же в невообразимых количествах! Астрономическое число дурацких втулок, горы, эвересты продукта, который в примитивном (средневековом) хозяйстве не потребуется даже в единственном экземпляре!

Втулку глупо нести на рынок, глупо выкладывать в супермаркете. У неё нет и не может быть массы покупателей. Она нужна (если нужна) – только одному-единственному покупателю – такому же странному со средневековой точки зрения стоглавому коллективу чудаков, насаживающему на нелепую втулку ещё более нелепый шпунтик! Скажите, какой рынок с его законами может регулировать этот товарообмен? Где-то в конце очень длинной цепи переработок и технологических переделов втулка и шпунтик станут частью сверхэффективной, поражающей средневековое воображение машины. Но дотуда ещё нужно дойти – потому что утрата одной-единственной втулки сделает итоговую супермашину технологически невозможной!

Рыночные отношения вырастали из средневекового производства, тесно связанного с ремесленными шедеврами, с уникальными изделиями ручной работы. Поэтому конкурентный рынок живет понятием «качества» – категории, вырастающей из мастерства. Есть мастерство – есть и качество. Но качество – доиндустриальное понятие, живущее в индустриальную эпоху исключительно в качестве пережитка и исключительно в тех сферах, где ещё имеет важное значение ручной труд.

Для настоящей высокотехнологичной индустрии понятия «качество» не существует, потому что из двух вещей, идентичных друг другу с микронной точностью по всем параметрам, не может быть более или менее качественной вещи.

Помню, как я убедил в этом покойного главу Армении Демирчяна. Во время визита руководства страны на один из ещё работающих заводов я показал ему рабочего, штампующего шайбочки. Шайбочки эти считают на вес, килограммами и тоннами, никому и в голову не придет искать в них какой-либо индивидуальности. Металл – гостовский, размеры абсолютно равные, штамп – единый. Как эта шайбочка может быть более или менее качественной? – спросил я. – Количество – вот её единственное качество.

Индустрия исключила мастерство, заменив его навыком, обеспечив простым людям возможность делать сложные вещи. Именно простота изготовления сложного (т. е. сложная и разветвленная система простых операций) и дала возможность сделать сложное массовым. Поэтому старое понятие о качестве, которым оперируют на ТЕХНОЛОГИЧЕСКИ-ОТСТАЛЫХ производствах и в кабинетах выращенных финансово-кредитной средой экономистов – по сути своей ДОИНДУСТРИАЛЬНОЕ.

Оно для ремесленной мастерской актуальнее, чем для мануфактуры, для мануфактуры актуальнее, чем для фабрики, для фабрики актуальнее, чем для комбината. Если же мы возьмем станки ЧПУ, которые почти ПЕРЕСТАЛО выпускать сегодня станкостроение СНГ, то там вообще понятие качества бессмысленно, ибо полностью исключен из стандартизированной операции человеческий фактор. Оборудование, работающее на автомате, на автопилоте, имеет единое, стандартизированное явление соответствия изделия эталонному образцу, и конкурентоспособность автомата-автопилота – кроется только в скорости выполняемых операций, в скорости процессов технологического передела, в количестве, в показателе массовости продукции.

И по этому критерию – скорости, массовости, снижения издержек всех видов – наиболее оптимальным в пределе функции оказывается производство однотипной продукции в одной-единственной точке пространства на весь мир, на всю планету. Такого рода оптимизация, построенная на преимуществах крупносерийности, совершенно чужда понятиям конкуренции, соперничества, степеней качества продукции (ниже высшего качества у неё просто нет: или высшее качество, или она сломалась).

Она чужда выбора между производителями (два разных, не связанных между собой производителя на станках ЧПУ будут ровно в два раза менее эффективны и в два раза более затратны, чем единый. У них будет больше сожжено топлива, больше будет персонал, больше простоя оборудования, больше поломок и повреждений, производственных травм и т.п.).

Возьмем только один критерий: потребности индустриального развития требуют совершенно однозначно расширения и упрощения всеобщего доступа к технической информации – как для организаторов производств, так и для трудящегося персонала. Зачем? Как с целью избежать «изобретения велосипедов», так и с целью повышения квалификации рабочих. А рыночная среда конкурентности работает в обратном направлении – именно ей принадлежат такие реакционные, сдерживающие индустриальное развитие и техническую модернизацию понятия, как копирайт, авторское и патентное право, торговая марка, секрет фирмы, коммерческая тайна и т. п. Нетрудно заметить, что разного рода блокираторы распространения технической информации и обмена опытом препятствуют расширению производства, наращиванию его потенциала.

Рынок, конкуренция – и новейшее индустриальное производство вообще из разных миров, из разных цивилизаций. Точно так же первобытно-общинные нравы и порядки автоматически разрушают институт государства, и наоборот – государство автоматически искореняет первобытно-общинные порядки. СОСУЩЕСТВОВАТЬ они могут только в борьбе и только ограниченное время.

Главной целью промышленной политики является повышение доступности и снижение цены на вещи массового пользования. Главной целью рыночной идеологии является снижение доступности и повышение цены на те же самые вещи. Для промышленной политики производство какого-либо предмета есть интеллектуальная задача, головоломка, решаемая через преодоление барьеров и препятствий к массовому производству чего-либо. Для рынка производство есть задача по извлечению прибыли, и, соответственно, решается она через выстраивание барьеров и препятствий к массовому, дешевому, доступному продукту.

Идеалом промышленной политики является концентрация всех имеющихся ресурсов на производстве изделий. Идеалом финансового капитала является выход из производственной сферы, освобождение от её гнета, прорыв в непроизводственные сегменты рынка, в которых извлечение прибыли есть не интеллектуальная, а силовая задача.

Для промышленной политики удлинение сроков окупаемости капиталовложений есть великое благо, позволяющее развиваться как экстенсивно (наращивая производство), так и интенсивно (осуществляя переходы к новому технологическому укладу). Ведь чем сложнее, глобальнее, принципиально-новее проект, тем дольше он будет на начальной стадии убыточным. Банк начислит процент уже через день, урожай хлеба можно собрать только через год, а полететь в космос – только через сто лет неустанных капиталовложений в фундаментальную науку.

Для финансового капитала удлинение сроков окупаемости инвестиций – главное зло, с которым капитал ведет отчаянную борьбу.

 

*** ***

 

Веками, да собственно и тысячелетиями слова «редкое», «сложное» и «дорогое» были почти синонимами. Редкость была обусловлена сложностью изготовления или добычи, дороговизна – редкостью, ТРУДНОДОСТУПНОСТЬЮ (вот ключевое слово!) полезного предмета. Создавая искусственный мир, очень хрупкий и взрывоопасный, индустрия добилась преодоления логичного естества связки «сложное-редкое-дорогое».

Как добиться того, чтобы картина Рафаэля стоила дешевле мешка с навозом?! Ведь картина Рафаэля одна, она создавалась годами упорного мастерского труда, а навоз везде раскидан, как грязь...

Но суть индустриального преображения с его «ширпотребом» в том, что картину Рафаэля сделали дешевле мешка с навозом – за счет индустриального копирования полиграфическим способом. Удивительная дешевизна репродукций, фотокопий стала доступна всем по ничтожной цене.

Помню тот эффект благоговейного восторга, который произвел на меня простой слесарный кернер. Это почти вечный инструмент, сделанный из особого, невероятного сложного в производстве металла, сверхтвердого (десятилетиями точкует простой металл!) и сверхудароустойчивого. Для того чтобы произвести этот простой с виду продукт, нужна громадная цепочка смежных производств, достижение колоссальных температур и т. п. А стоил кернер в Армянской ССР 30 копеек, и наивно думать, что заплатив один раз в 20 лет 30 копеек, я тем самым покрыл все нужды необходимой для производства кернеров технобазы. Индустрия сделала дорогую вещь дешевой за счет незримой простому глазу колоссальной сети взаимозачетов, длиннейшей «грибницы» кооперативных связей. А сейчас кернеры в Армении попросту не выпускаются – нашего кернера нельзя купить ни за 30 коп., ни за рупь, потому что его больше нет в природе...

Но монетаризм рассуждает так: если я видел кернер за 30 копеек, и если у меня 30 копеек есть в кармане, то я могу ВСЕГДА, когда потребуется, обеспечить себя кернером. Здесь мы имеем дело с непониманием того факта, что рынок товарных предложений индустрии – противоестественный по сути своей, сформированный непрерывностью и бесперебойными перетоками внутри раскинувшейся на целый континент неустойчивой системы, об устойчивости которой нужно заботиться одновременно во всех местах её функционирования. Проглядишь дыру в трубе в Норильске – а в итоге крыша свалится где-то в Сочи, и это не гипербола...

Рыночная логика исходит из комфорта потребителя, из удовлетворения его нужд по мере их поступления. Индустриальная же логика требует служения не потребителю, а производителю, удовлетворения в первую очередь не потребительских, а производственных нужд.

Вот небольшая зарисовка двух логик. Что важнее – тепло в батареях добросовестных плательщиков или труба теплоцентрали? Можно ли отключить от тепла потребителей ради необходимости срочной починки трубы?

Любой рыночник скажет, что это безобразие (на этом и вся «перестройка» была выстроена), что добросовестные плательщики должны получать оплаченные услуги бесперебойно, и что судьба трубы это – «ваши проблемы».

Но ведь очевидно, что гибель трубы сделает все батареи бессмысленными, всю платежеспособность – вздором, нонсенсом. Труба – в широком смысле слова – эгоистична и капризна, она не хочет чиниться во время, удобное потребителю, она хочет чиниться тогда, когда сама того пожелает. И чем сложнее труба – тем выше степень этого её индустриального эгоизма.

Хрупкость мира индустрии – это расплата за его совершенство, за его способность сделать дорогую вещь дешевой, редкую – массовой, а сложное – простым.

Промышленная политика – это и есть, собственно, методология работы диспетчерского пункта, который в национальных масштабах обеспечивает координацию единой индустриальной сети. Промышленная политика – это (верно или неверно – другой вопрос) избранная правительством логика функционирования единого индустриального комплекса. Она (логика) замещает критерии частной рентабельности, частной прибыльности, хозрасчета на отдельно взятом участке критерием общей, системной, сетевой целесообразности. В рамках такой общей целесообразности вполне допустимы и частные случаи «плановой убыточности» (в конце концов, что такое бесплатное всеобщее образование, как не убыточная частность общей пользы?!) и частные случаи дотационности.

Индустрия – это новый мир, технологические цепи которого бесконечно уязвимы перед случайностями, и потому нуждаются в постоянном преодолении случайности, неопределенности, волатильностей, в чем, конечно, не нуждался мир натуральных хозяйств, мануфактурных торговцев или мир банковских спекулянтов.

 

*** ***

 

Инновационные тенденции включают в себя появление новых материалов с принципиально новыми характеристиками, новые способы обработки и использования старых материалов, новые сферы применения как новых, так и давно известных материалов. В некотором смысле инновационная проблема звучит так: трудно придумать новый конструкт, если нет соответствующих ему материалов, и трудно придумать новые материалы без потребности обеспечить новый, уже имеющийся вид конструкта.

Как говорится, имеем проблему первичности курицы и яйца: где та первая курица, которая появилась раньше яйца или где то первое яйцо, которое не было никем снесено?

Элементная база нового, инновационного конструкта – вообще тяжелая для индустриалов сфера. Первый реактивный самолет, построенный в начале ХХ века в Румынии, не полетел, потому что основные его части были сделаны из фанеры: кризис материала определил кризис идеи реактивного самолетостроения на многие годы...

Производство как новых материалов, так и новых способов обработки металлов упирается не только в их рыночную невостребованность в отсутствии нуждающегося в них конструкта, но и в общую неопределенность направления их развития. Как их свойства, так и их особенности достаточно расплывчаты для производственника. Чаще всего преобладает деструктивная линия «новый материал должен быть не хуже и дешевле старого», хотя с точки зрения индустриальной теории понятие «не хуже» – застойно (должен быть качественный скачок к лучшему), а понятие «дешевизна» вообще иллюзорно.

Подавляющее большинство предметов не имеют стабильной себестоимости, обходятся производителю от ноля до бесконечности условных единиц в зависимости от объемов, форм, смежной инфраструктуры производства. Для индустрии нет понятия «стоимость», для неё есть понятие «технологическая обеспеченность».

Поэтому поставленная рыночной экономикой задача делать материалы и компоненты технологических переделов «дешевле» есть игра по выдуманным правилам, а вовсе не предмет объективной реальности.

Мы ставим телегу впереди лошади: мы стремимся сделать дешевле саму вещь, а не производство вещи, а это очень и очень разные с точки зрения «техномики» категории.

Возьмем простой пример: стоимость видеомагнитофона в России с 1990 года упала более чем в 100 раз. Это было достигнуто за счет увеличения серии производства, за счет запуска новых, конкурирующих со старыми, производств, за счет механизации и автоматизации значительной части процессов сборки и комплектации, значительно сократившей человековремя труда на сборку одного видеомагнитофона. Аналогична и судьба мобильных телефонных аппаратов. То, что было очень и очень дорого, стало весьма дешево, что убедительно доказывает условность понятия «дешевый» и «дорогой» для технологических процессов.

Если бы логика удешевления пошла бы не путем перемены техносферы, окружающей видеомагнитофонную и радиотелефонную сборку, а путем их удешевления за счет внутренних ресурсов застойного циклического воспроизводства стабильной партии, то как «видики», так и «мобилы» становились бы хуже и хуже, чаще бы ломались, менее качественно выполняли бы свои функции, но дешевле более чем в 100 раз все равно бы не стали.

Если сделать корпус телевизора из сушеного навоза, мы выиграем в цене немного, а вот негативных явлений получим куда больше иллюзорного стоимостного выигрыша.

Если кто-то думает, что я шучу, то должен признаться, что это вовсе не так. Со зловещего рубежа 1991 года, вообще поделившего все и вся на «до» и «после», технологическая потребность качества слишком часто уступает рыночно-ценовому качеству дешевизны. Вещи потребительского рынка, конечно, от этого немного дешевеют, но вовсе не настолько, чтобы оправдать эффект возрастающей потребительской «малоразовости» употребления продукта технологического передела.

В данном случае мы имеем дело с попыткой экономить внутри сложившегося производства вместо поиска экономии вовне имеющихся производственных навыков, поиска, конечно, связанного как с риском провала, так и с опасностью быть непонятыми или уйти на тупиковый путь развития материалодела.

Понятно, что внутренняя экономия бесперспективна – она имеет очевидный предел как своего продвижения, так и своего применения. Для индустрии она не только бесполезна, но и вредна, поскольку, помимо удешевления оборудования, материалов и комплектации работает и на удешевление квалификации производственных коллективов. Это на практике выливается во всем нам знакомую проблемы «желтой сборки», в проблемы парадоксальной для ХХ века производственной деиндустриализации, связанной с увеличением доли ручного и низкомеханизированного труда, с увеличением доли низкообразованных чернорабочих кадров на производствах.

Ларчик рыночного капкана для индустрии открывается просто: существует правило, которое впервые вывел я, и которое поэтому в специальной экономической литературе носит иногда имя «казуса Авагяна»: скорость временных оборотов капитала (хроника капиталооборота) обратно пропорциональна средней скорости технологических обновлений (хроника инновативности).

Обычному читателю трудно понять такие громоздкие формулировки. Объясню проще: высокая скорость полного цикла капиталооборота – главная цель финансиста – высокая скорость окупаемости вложений возможна только при условии полной отлаженности, алгоритмичности процесса.

Человек на ручной мясорубке прокрутит больше мяса за единицу времени, чем тот, кто сперва начнет изобретать и собирать с ноля из случайных деталей электрическую мясорубку, даже если в итоге электрическая и окажется много продуктивнее механической. К тому же для электромясорубки нужны особые материалы, нужно, наконец, наличие и дешевизна собственно электричества! Кто и зачем станет делать изолированные провода в отсутствии электроприборов? И наоборот, кто сможет собрать электроприборы в отсутствии изолированных электрокабелей?! Снова получается курица и яйцо, готовые вечно спорить о праве первенства!

Таким образом, хотя и пишут иногда (и даже Г. Зюганов в своей докторской диссертации!) что у денег нет качества, количество – их единственное качество, но деньги, как капиталовложения, имеют и количество, и качество.

Количество для капиталовложений – это ускорение оборотности, дающее чисто количественный прирост денежного дохода. Качество капиталовложений – это их инновационная ёмкость, способная в случае своего высокого качества развернуть в бесконечность как итоговую прибыльность, так и итоговую медлительность окупаемости капиталовложений.

Индустрия требует от нас совсем не того, что требует рентабельность. Индустрия требует не удовлетворять, а создавать спрос на свою продукцию, потому что по большинству видов индустриальной продукции естественного, спонтанно возникающего спроса нет и быть не может. Вообразите себе печальную участь торговца гвоздями в поморской деревне, где привыкли строить все по русской смекалке, без единого гвоздя!

В приведенном примере не работают и рыночные механизмы, поскольку если один торговец гвоздями станет продавать гвозди дешевле другого, если они у него будут качественнее, чем у другого, если, наконец, он даже даром станет отдавать их понемногу с целью демпинга конкурентов – это ничего не даст. Продолжая аналогию, можно заметить следующее: чтобы в деревне, где строили испокон веку без единого гвоздя, началась торговля гвоздями, нужно:

1) Сперва произвести много никому не нужных гвоздей, которых нелепо и предлагать к продаже.

2) Затем выкинуть их всех в большом количестве на свалку, где они будут валяться и ждать смекалистого инноватора, способного найти этой бросовой вещи применение в своей стройке.

В принципе перед читателем и есть краткий курс индустриального материаловедения. Нужно сделать ненужное никому, и сделать его много, потому что небольшая партия ничего не решит. Дальше нужно дождаться, пока ненужное станет по каким-то причинам нужным (а может, оно и никогда не станет – именно так доселе лежат на свалке истории технологии производства дирижаблей, печных алмазов из графита и т. п.)

После того, как ненужный материал или технология (или материал и технология) станут нужными, цикл их производства возобновляется, но уже на рыночных условиях рентабельности и конкуренции. Таким образом, индустрия не обслуживает потребности, она их провоцирует и искусственно создает.

Очень ошибаются те, кто считает, что индустрия есть система производства нужных вещей. Это определение – скажем попутно – вполне применимо к рынку, как системе розыска и доставки нужных вещей, но очень далеко от индустрии. Индустрия – это, как ни парадоксально звучит, – система производства именно ненужных и непотребных вещей с последующим (только последующим!) переводом их в разряд нужных.

Индустрия, которая перестала идти вышеуказанным путем, автоматически перестает быть индустрией, хотя, возможно, сохраняет некоторые внешние признаки промышленности. Она превращается (опять же, невзирая на внешнюю видимость заводских труб) в систему традиционного производства в застойном традиционном обществе. А традиционное производство плохо тем, что оно гибнет, почти всегда гибнет – будь то следствием его столкновения с истощением его традиционных ресурсов, его столкновения с деградацией человеческого материала, неизбежной в условиях застоя, или его столкновения с посторонней, внешней динамичной индустрией. На практике чаще всего все эти факторы сочетаются вместе, обеспечивая традиционному производству гарантированную гибель.

На демидовских заводах выплавка металла (весьма, кстати, ценимой марки «белый соболь») шло на древесном угле. Если бы современные объемы выплавки металла попытались бы опираться на базу древесного угля, то леса планеты исчезли бы в течение года. Но демидовские заводы разорились далеко не только от истощения лесной базы, но и от столкновения с заводами Джона Юза, с мощной внешней инновационной металлургией, захлестнувшей царскую Россию и убившей в ней традиционное железоплавильное производство...

Сама же мировая железоплавильная индустрия сперва предлагала металл в количествах, совершенно непотребных и даже немыслимых для традиционного общества. Индустрия буквально давила, буквально терроризировала рынок огромным количеством металла, побуждая, а чаще попросту заставляя как производителей, так и потребителей национальных рынков, использовать в производствах и в быту новый (в таких количествах) материал.

Современная инноватика такова, что технологическому целесообразному замыслу нужно обеспечить базу материалов и комплектующих совершенно нецелесообразную. Время материалов и комплектующих «двойного назначения» – когда деталь может использоваться и в традиционной сборке, и в инновационной, – неумолимо проходит. Такое время «двойной востребованности» – характерная черта ранней, начинающей инноватики, только-только зарождающейся и ещё примитивной техносферы. Планета эту стадию давно перешагнула.

Для развития индустрии важна именно принципиальная новизна материала или метода, а отнюдь не мелочные прикидки его применимости, встраиваемости в существующие рыночные отношения. Более того, вопреки рыночной логике, целью инноватики должно быть не удешевление, а первичное удорожание производства, что смертельно для рентабельности. Возобладавшая во времена после 1991 года логика удешевления производств (совпавшая по времени с общей технологической деградацией человечества) ведет в тупик, к дегенерации, поскольку дешевле натурального хозяйства вообще никто ничего не придумал, ведь натуральное хозяйство вообще по определению не знает и не потребляет денег, оно – с точки зрения рентабельности – БЕСПЛАТНО.

Индустрия не делает дешевых, или тем более бесплатных, как натуральная средневековая ферма, вещей. Индустрия делает дешевой не жизнь, а рост, развитие производства. Вещи же в индустрии дорогие и очень дорогие – как с точки зрения информационной, трудозатратной, так и с точки зрения ресурсной и энергетической ёмкости. Дешевизна роста и развития достигается за счет обеспечения этого самого роста необходимыми для него комплектующими, которые производятся ЗАРАНЕЕ, до роста, подобно тому, как топливо заливается в ракету до старта, а не после отлета. Индустрия таким путем дает людям доступность ранее недоступного через потребность ранее непотребного.

Разгадка вышеприведенной загадки про яйцо и курицу на самом деле весьма проста. Конечно, естественно, раньше было яйцо. Оно – как принцип и форма – появилось задолго до любых куриц, и вообще птиц. И, появившись, как технологическая методология репродукции, яйцо сделало возможным перспективу появления как птиц вообще, так и куриц в частности.

 

*** ***

 

У нас очень много говорят о постиндустриальном обществе (оно же информационное), переход к которому осуществляется в наши дни (не думаю, что в СНГ, но в мире – да). Особенно любят ссылаться на постиндустриализм разные «начальники режимов» СНГ, те, кто разменяли общее благополучие на личное процветание. Само слово – «постиндустриализм» греет им душу, как бы дает индульгенцию за ту чудовищную деиндустриализацию, которую они преступно организовали с 1988 по 1998 гг.

Должен их сразу же огорчить: информационная, она же постиндустриальная, эра вовсе не предполагает деиндустриализации, как им это по безграмотности привиделось. Напротив, постиндустриализм правильнее было бы называть гипериндустриализмом. Чтобы было понятнее, объясню простым примером. В XVIII веке для прокорма страны требовалось не менее 80% населения занять в сельском хозяйстве; и это не отменяло голода, нехватки продовольствия, социальной дистрофии и пр.

В конце ХХ века наиболее развитые страны мира могли прокормить себя без голодовок и физиологической нехватки белков, жиров, углеводов силами… 5–2% населения! Это ведь не значит, что общество крупнотоварного, машинного, высокотехнологичного сельского хозяйства стало «деаграрным». Оно стало гипераграрным, поскольку выработка на каждого агрария, занятого в производстве продуктов питания, выросла в тысячи раз!

Почему же возникает иллюзия, что сельское хозяйство (на самом деле бесконечно более развитое, чем в средневековье) исчезло? Потому что наши наблюдатели-обыватели привыкли мерить труд не трудом, а потреблением. Постаграрное общество (оно же индустриальное) – это понятие не экономическое, а социальное. Общество стало казаться постаграрным потому, что в агросфере требуется теперь за счет науки и техники на порядок меньше рабочих рук, и она социально невелика. Очень производительна, но ДЕМОГРАФИЧЕСКИ населена негусто. Отсюда и иллюзии…

Постиндустриальная эра – то же самое, только в мире индустрии. Это не уход индустрии из жизни, а наоборот, такое высшее развитие индустриальной производительности, которое позволит, как и в сельском хозяйстве, большинству населения попросту встать и уйти с заводов. И позволит, как я выразился, и заставит – потому что прежней численности персонала будет не нужно…

В чем же заключается новизна информационной-постиндустриальной эры? Не в том, конечно, что промышленное производство, развиваясь, требует все меньше рабочих рук, все меньше чернорабочих, все меньше людей может и хочет разместить на тучных хлебах своей занятости. Это, как раз таки, было всегда. Вспомним немецкий стих начала ХХ века «…автоматы пришли из Берлина/ теперь нужно меньше рабочих рук/ вставайте за обе машины». Вспомним индийских ручных ткачей, которых уморил механический ткацкий станок, привезенный из Англии.

Индустриальное развитие шло с одной и той же тенденцией, что в доиндустриальную, что в индустриальную, что в постиндустриальную эпохи. Тенденция эта такова: 1. Облегчение труда через полезное приспособление => 2. Возможность сделать больше традиционного продукта => 3. Отмена необходимости прежнего числа работников, производящих традиционный продукт => исход «лишних людей» либо в смерть и гибель, либо в производство нового продукта. Однако новый продукт вскоре становится стандартным, традиционным, и тогда см. пункт 1 индустриальной тенденции…

В мире идет постоянное состязание между ФОРМАМИ ПРОИЗВОДСТВА и ВИДАМИ ПРОИЗВОДИМОГО. Совершенствуясь, формы производства выдавливают людскую массу за проходную заводов и фабрик, но новые виды производимого разбирают эту выдавленную социальную массу и вовлекают её в новый производственный процесс.

Все это старо как мир и, повторюсь, никакого отношения не имеет к постиндустриализму. Постиндустриализм, как явление социальное, а не производственное – это эпоха такого развития производительных сил, когда человечество отказывается равнодушно смотреть на массу высвобождающихся на производствах людей и решает найти им гарантированное занятие и заработок. Если прежде судьбу «лишних людей» решали слепая судьба и инновационный предприниматель, то теперь их судьба – зона заботы и ответственности всего общества.

Но, поставив социальную проблему именно таким образом, постиндустриализм не может уйти и от экономической проблемы: «лишних» все больше и больше, оптимизация производства позволяет буквально заваливать всеми мыслимыми продуктами силами очень небольшого числа людей.

Если в низкоразвитых обществах рабочие и крестьяне составляли подавляющее большинство населения (и, как вы понимаете, не от хорошей жизни, а просто потому что иначе было нельзя), то в постиндустриализме есть шанс оставить в полях и на заводах ничтожное меньшинство.

Что тогда делать большинству? Паразитировать? Отчасти да, такое решение проблемы выдвинули уже все известные нам высокоразвитые государства. Придуманы миллионы вакансий, которые, мягко говоря, не очень нужны, и которые, мягко говоря, вполне могут быть сокращены без ущерба для производства. На этих вакансиях трудятся миллионы выпущенных фабричным молохом «лишних» людей. Им придумывают труд, чтобы не развращать их бездельем, и чтобы немногие оставшиеся на фабриках не слишком им завидовали.

Здесь мы можем вспомнить советскую теорию «свободного выбора профессий» и «поиска занятия по душе». Здесь же помянем и американскую традицию «вэлфера», т. е. выплаты неработающим, чтобы они не умерли, и продолжали не работать; американский «малый бизнес», поглотивший более половины населения США, но при этом по сути своей убыточный, финансируемый правительством США (какой же тогда это бизнес?!) в угоду теории что «люди должны где-то работать». Много чего можно вспомнить, размышляя о гуманном отношении к высвобождаемым производством людям.

Но любому человеку понятно, что такого рода схема тупикова. Она порождает не постиндустриальное, а потребительское общество болота, чудовищной социальной и психофизиологической деградации личности. Идея постиндустриализма в другом.

Эта идея заключена в неисчерпаемости научно-технического поиска, в который вовлекается все большее и большее количество людей. Иначе говоря, постиндустриализм – это учение о социуме, в котором подавляющее большинство населения работает на сокращение вакансий в индустрии и сельском хозяйстве за счет их совершенствования.

Возникает система, в которой индустрия есть переменная, сумма продукции которой стремится к бесконечности, а сумма персонала – к нолю. Эта обратная пропорциональность уровня научно-технической вооруженности производства его потребности в людях и называется постиндустриализмом.

Никакой другой информационной эры не будет. Выдающийся русский философ А. Зиновьев справедливо развенчивал мифы об информационном обществе, замечая, что люди никогда не будут сыты информацией, никогда не смогут в неё одеться или в ней жить. Как бы ни важна была информация в будущем, всегда должно быть в избытке и масла, и хлеба, и тканей, и машин, и механизмов, и домов. А их нужно кому-то создавать…

Конечно, можно спорить с основным пафосом постиндустриализма. Можно указывать, что ситуация, в которой рабочие и крестьяне составляют 1% населения, а ученые, исследователи и естествоиспытатели – 99% – утопия. Что большинство людей не способны к самостоятельному сложному творчеству…

Но постиндустриализм нарисовал ту перспективу, которую смог. Не будем требовать от него слишком многого. Он попытался найти выход из той мрачноватой ситуации, при которой потребности человечества ограничены, а возможности постоянно техно-энерго-вооружаемого производителя – нет. Если так дальше пойдет – то один-единственный оператор, запустив с центрального пульта трактора-роботы, сможет накормить всю страну. Если так развиваться дальше (ха-ха-ха! – в сторону стран СНГ, которые «дальше развиваются» совсем в другую сторону), то один-единственный металлург с центрального пульта управления сможет выплавить стали на нужды всех отраслей. Куда остальных девать?!

Потребительское общество имеет свой, дегенеративный ответ на вызовы перманентного сокращения производственной потребности в людях. Этот ответ – наращивание потребностей (теперь уже все больше омерзительных, противоестественных и надуманных) параллельно росту производственных возможностей.

Попытка сделать человеческие потребности столь же безразмерными, что и человеческие производительные способности, на практике проявляется в патологизации социума. Академик Э. Байков многократно и справедливо указывает в своих трудах: основное направление инновационного процесса в мире уходит в сторону от человеческой природы, от человеческой физиологии, от человеческого естества. Задача наращивать и разнообразить потребление делает его бездумным, бессмысленным, вредным как для физического, так и для психического здоровья людей, и чудовищно ресурсно-энерго-затратным.

Отсюда выход или в светлую утопию постиндустриализма – в которой лишние люди уходят с производства делать лишними оставшихся там, или мрачная фантасмагория деиндустриализации, возвращение на улицы Эривани традиционного ослика вместо машин. Архаизация делает производство примитивным, а потому и более емким для приема на черную работу.

В любом случае постиндустриализм и деиндустриализация – как Запад и Восток, вместе им не сойтись…

 

САМОУБИЙСТВО ДЕИНДУСТРИАЛИЗАЦИЕЙ

 

Я – не отстраненный свидетель чужого горя, для меня гибель высокотехнологичной индустрии Армянской ССР стала частью и моей биографии. Я, отдавший жизнь экономике своей республики, нес этот крах в душе, как отцы несут на руках умершего ребенка...

Сегодня, когда мужественная и решительная политика Путина-Медведева возвращает надежду не только россиянам, но и тем, кто традиционно жил и трудился в ареале великой цивилизации Ломоносова и Менделеева, Суворова и Кутузова, Мусоргского и Айвазовского, нужно говорить не только о том, КАК умирает индустрия, но и о том, ПОЧЕМУ?!

Расчленение исторической России породило то, что по сравнению с 1988 годом потребление электроэнергии в промышленности моей страны сократилось в 8,5 раз, сельском хозяйстве – в 8 раз, в строительстве – в 3 раза. Производство тепловой энергии уменьшилось в республике в 40 раз! Как это может быть?! Ведь и война не приносит такой разрухи?!

Удар особой силы был направлен на армянскую индустрию не умершую, а убитую. ПОЧЕМУ умирает индустрия? Давайте начнем с того, почему она рождается. Она рождается тогда, когда ЛИБО в данном конкретном месте производить нечто выгоднее, чем в других местах, ЛИБО тогда, когда завозить нечто из других мест – по каким-то причинам – неудобно. Первая причина (производственное преимущество) принадлежит открытой, глобальной экономической системе, вторая (экономическое блокирование) – закрытым, замкнутым системам.

У общемирового производственного преимущества есть три источника, три составные части. Это дешевизна сырья, дешевизна рабочих рук (1) и дешевизна энергии переделов. Три-то их три, да только два источника, две составные части порочны по определению. Что значит «дешевизна сырья»? Почему мы кому-то продаем какое-то сырье дешевле, чем можно за него выручить? Ведь сырьё – это невосполнимое достояние всей нации, включая будущие поколения! Значит, заманивая к себе производство (инвестора, как сейчас модно говорить) дешевым сырьём, мы тем самым обираем собственный народ!

Ещё хуже дело обстоит с дешевыми рабочими руками. Конечно, толпы рабов, живых одной китайской лапшой, приманят инвестора, но нужно ли такое «счастье» стране?! И разве цель государства – в производстве как таковом?! Цель государства – только и исключительно во благе народа, а производство, индустрия – только средство.

Итак, ответственный руководитель экономики не может делать ставки на дешевое сырьё (2) и дешевый труд. Если он не сделает ставки на дешевую энергию сложных технологических переделов, то может распрощаться с индустрией.

Причины гибели очевидны: например, в Армении иностранный товар (в условиях крупносерийного производства во внешнем мире) победил (в основном, за счет неизбежной малосерийности) аналоги армянского производства. К 1996 году Армения утратила 90% экономического потенциала. Объем собственно промышленного производства Армении сократился на 80%. Объем производства в цветной металлургии сократился в 10 раз, машиностроении – в 11 раз, химической, легкой и пищевой промышленности – в 15 раз. Это была в полном смысле слова летальная катастрофа для армянской индустрии.

Когда всем стало плохо, кому-то было очень хорошо. Пришедшая к власти путем «цветной» революции-путча группировка Левона Тер-Петросмана, эти убийцы высокоразвитой экономики Армении, питались извне. После развала СССР петросмановская группировка уже не скрывала ни фактов, ни цифр.

Официально объявлено, что США в 1992 г., в рамках своей колониальной политики, ввезли в Армению для подкупа местной узурпировавшей власть «демэлиты» около 500 млн долларов. Деньгами и натурой (продуктами, товарами) ввозилось более 100 млн долларов в год.

Сегодня с властью русофобов в Армении покончено (но, зная коварство Запада, – надолго ли?!) и происходит трудное, отягощенное продолжающимся блокадным удушением возрождение армянской экономики, возможное только и исключительно при союзе с Россией.

Вражда же с Россией превращает малые государства в орбите этого геополитического гиганта в лишенных экономики, производства и сбыта побирушек, торгующих исключительно русофобией (благо, этот товар в «американском мире» охотно и дорого покупают).

Как выше было указано, в «петро-османовщину» было вложено свыше $500 млн экономически пропащих, но политически выгодных Западу диверсионных «инвестиций». Это было несопоставимо с ущербом, который нанесен народному хозяйству когда-то прекрасно и собственными силами процветавшей Армении, но зато очень сладко временщикам, оккупировавшим ненадолго властные кабинеты в Ереване.

В нашей соседней «братской» Грузии (участнице геноцидной блокады армян) русофобы продержались у власти дольше, и потому объемы их кормления с западной ложечки куда как больше.

На режим Саакашвили США извели без всякой экономической отдачи порядка 2 млрд долларов! На эти деньги пировали главари саакашвиливской банды, да строились «потемкинские отели» из стекла и мрамора и ровные шоссе для передвижения армейских соединений НАТО. Грузинский народ все годы правления своего «фюрера» корчился в муках нищеты и самого натурального голода. Даже рынок на границе Грузии и Осетии Саакашвили вынужден был силовым образом разогнать, чтобы голодающие грузины не имели этого единственного окна в процветающую Россию...

Армянская газета «Ноев Ковчег» (3) весной этого года опубликовала статью с характерным названием «Грузия: картонное изобилие»: «В Грузии отсутствуют технологии дешевого массового производства»...

Грузины при Саакашвили продолжали бежать из Грузии. Как же жить... без экономики?! США стали кормить Грузию даром – в обмен на русофобию. На языке экономики это звучит так: «Отрицательное торговое сальдо Грузии увеличилось на 65,5% – до $2,7 млрд». Иначе говоря, огромная товарная масса ввезена в Грузию не на обмен, а как «гуманитарная помощь». Да и объем денежных переводов из России в Грузию увеличился, составив 66,8% всех денежных перечислений в страну из-за рубежа. Государственный внешний долг Грузии на январь 2008 года составил 1 млрд 810 млн 986 тысяч долларов. Помимо государств, кредиторами Грузии являлись международные институты, долг которым в совокупности составляет 1 млрд 253 млн 052 тысяч долларов.

Сегодня, когда под ударами доблестной российской армии развалилась грузинская военная машина, выяснилось, что в смысле экономическом разваливаться в Грузии НЕЧЕМУ. Как говорили в популярной комедии – «все украдено до нас»...

Давно уже пора понять всем народам простую формулу: «русофобия = нищете». Давайте обратимся к самоубийственному истреблению индустрии в государствах, которые сегодня кичаться, что их уход из русской сферы влияния дал им процветание: к прибалтийским странам.

Бахвальство прибалтов – дутое и чисто пропагандистское. Подлинный экономический успех выражался бы, прежде всего, в технологическом рывке, в инновационном преображении сложных и уникальных производств. Вместо этого нынешнюю «экспортную мощь» Латвии являет... лесная отрасль, которая в СССР вообще за промышленность не считалась! В 80-е года «лесное хозяйство» шло в номинации «сельского». Сейчас, чтобы хоть чуть-чуть подправить свою убойную промстатистику, латыши вытащили из аграрной строки в промышленность лесхоз, пищевку да текстиль. Там тоже далеко не рост, но хоть какая-то ощутимая в цифрах величина...

Роковым для реальной Латвии стало ПОЛНОЕ уничтожение ее точного машиностроения, приборостроения, микроэлектроники. Нет больше РАФа, нет больше ВЭФа, нет больше суперсекретных «изделий» на латышских «альфовских» микросхемах. Похоронена латышская оптико-электронная система «Волопас», когда-то контролировавшая полет межконтинентальных баллистических ракет, вместе с Рижским оптико-механическим заводом.

Все в прошлом. Убита уникальная производственная среда, утрачены смежники, готовившие запчасти и комплектующие. Нет больше разработки и сборки, нет латышских металла и пластика, стекла и резины, нет людей, умеющих отремонтировать оборудование, транспорт... Сдохли наука и образование...

Чем они там теперь живут, в Прибалтике? Подаянием – и с Запада, и с Востока. Московские олигархи в свое время финансировали самые антирусские, отмороженные партии в Риге и Таллине. Они же обеспечивали до 40% (!!!) бюджета прибалтийских государств, организовав через их территории (тоже, видимо, с целью поддержания русофобии) трассы вывоза сокровищ России. Конечно, и Запад не отстает – на подкуп и выкармливание прибалтийских правящих русофобов тратятся колоссальные суммы.

Тем более что создать тут парадную витрину «счастливого Запада» нетрудно и недорого: скажем, Эстония – небольшая страна с населением 1,4 млн человек. Да их всех Америка может взять на пансион за счет жестокой эксплуатации, скажем, жителей Таиланда, где на сборочных производствах девочкам платят по буханке хлеба за 12–14-часовой рабочий день.

Несомненно, когда цена на русофобию возрастет, США так и сделают. Но пока природная жадность мешает этой империи зла содержать прибалтов в более-менее сносных условиях.

Пропагандистское враньё о сегодняшнем уровне жизни в Прибалтике разоблачить нетрудно. Громко выдается большая зарплата, которая тут же, не сходя с места, пожирается большой квартплатой. Вот и весь секрет статистического процветания физической нищеты стран Балтии...

Конституционный суд Латвии (Суд Сатверсме) вообще, как говорит молодёжь, «отжег», отменив «потолки квартплаты» и предоставив право устанавливать её произвольно. В Латвии (само население которой составляет два миллиона человек) за последние 14 лет около 40 тысяч семей были выселены из своих законных квартир с формулировкой «Без предоставления другой жилой площади». В результате отмены «потолков квартплат», с 1 января 2007 года жильцы вынуждены платить столько, сколько им установит хозяин дома, без каких-либо ограничений.

Подлость прибалтийской жилищной системы заключается в том, что беднякам объясняют, что при неплатеже их просто выселят никто иные, как их собственные соседи! Омерзение охватывает при этой сцене – как люди, годами жившие вместе, делившие горе и радости, вдруг превратились в упырей, которые – чтобы весь дом не отключили от систем ЖКХ – самостоятельно разбираются с несчастными неплательщиками!

«Проблемные семьи стали тихо исчезать из района либо менять свое отношение к жилью», – пишет очевидец событий. Высокая квартплата делает невыгодным содержать лишнее жилье, сдавая его в аренду, и освободившиеся квартиры, как правило, тут же поступают на рынок. Таким людоедским способом можно решить квартирный вопрос где угодно!

Особняком среди агонии окружающих Россию экономик стоит Белоруссия. Здесь никогда не отказывались от планового развития экономики. Хозяйство республики как развивалось на основе пятилетних планов и программ, так и развивается. Главная роль принадлежит промышленности. Растет производство грузовых автомобилей, тракторов, телевизоров, холодильников и морозильников и др. Но и по производству важнейших видов сельскохозяйственной продукции на душу населения Белоруссия вышла на лидирующие позиции даже среди стран Европы.

Белоруссия первой среди стран СНГ достигла и превысила уровень докризисного 1990 года. Продолжительность жизни в Белоруссии выше, чем в большинстве стран СНГ, включая Россию...

Например, под Минском начато строительство «силиконовой долины», где будут создаваться высокие технологии. Причем ученые, промышленники и специалисты, занятые в этом процессе, на пять лет будут освобождены от налогов и пошлин. Не приходится сомневаться, что очень скоро Белоруссия станет не только сборочным цехом, но и поставщиком высоких технологий для других стран.

Главный урок динамичного развития Союза России и Белоруссии – убеждение в том, что рост ничего не даст, если проходит на фоне сокращения доли наукоемкой и высокотехнологичной продукции. А на постсоветском пространстве и в бывшем соцлагере идет не только уменьшение выпуска технической продукции, но и деградация её производительного уровня. Например, машиностроение в массовом порядке переходит от более высокотехнологичной продукции (скажем, станки ЧПУ и пятикоординатные) к более архаичным форматам (малокоординатным станкам с ручным оперированием и др.) То же самое можно сказать о лесопереработке (вывоз леса-кругляка и ввоз мебели и пиломатериалов), о легкой промышленности и других производительных отраслях. Ни при одном из этих раскладов мы не получим новых поколений станков и оборудования для модернизации сложных переделов наших технолиний!

Общество охотников и собирателей (геологов и буровиков), в которое стремительно трансформируется постсоветское пространство, предполагает коренную деструкцию как материально-технической, так и духовно-культурной жизни общества. Утрата способности воспроизводства сложных техносистем собственными силами, тотальная зависимость от импорта на этом рынке не менее опасна, чем отсутствие продовольственной безопасности страны, в которой более чем на 40% завозится извне необходимый продуктовый паек для граждан. А ведь уже в открытую идет развал и растаскивание линий сложной обработки и вторичных технологических переделов сырья...

Дело, конечно, не в прикрытой американским инвестиционным подаянием экономической агонии русофобских режимов – туда им и дорога... Дело в том, что никакого будущего у страны, снявшей ставку на высокотехнологичный и сложный передел, на наукоемкую продукцию, нет и быть не может. Отсталость карают, отсталых бьют.

 

1. Естественно, при достаточной производственной квалификации этих рабочих рук, без которой их дешевизна имеет мало значения.

2. Между тем, в России доходы от нефтегазового сектора составляют 45-50% от общего объема доходов федерального бюджета. На долю нефти, нефтепродуктов и газа приходится более 60% российского экспорта. Но и оставшаяся промышленность РФ долгие годы была в льготных условиях энергозатратной оранжереи. Например, на внутренний рынок «Газпром» поставляет более половины добываемого им газа. Из 548 млрд кубометров газа, которые компания планировала добыть в 2006 г., на внутренний рынок поставлено около 286,3 млрд кубометров. Стоимость 1 тысячи кубометров газа в России составляла тогда около $40, тогда как в Европе «Газпром» продавал газ в среднем по $230 за 1 тысячу кубометров, а в Белоруссию продавал его за $100. Исходя из этого можно сказать, что незначительный обрабатывающий сектор промышленности в РФ, напрямую не связанный с недрами, выживал и выживает не благодаря своей экономической эффективности, а благодаря особым условиям, созданным для них самим местом пребывания.

 

Станки – терминаторы

Тенденции развития станкостроения выбросят нас из цивилизованного мира

 

Несколько азбучных истин для руководства России. Простую вещь сделать просто. Сложную вещь сделать сложно. Есть возражения? Индустрия родилась там и тогда, когда очень значительное количество людей стало думать над одним-единственным вопросом: как лучше, дешевле и быстрее сделать очень простую вещь. Эту простую вещь – часть сложной конструкции – в индустрии назвали деталью.

Теперь встал другой вопрос: простая вещь (деталь) будет тем легче делаться (быстрее, надежнее, дешевле), чем большее количество людей и ресурсов на это бросить. Если множество людей постоянно концентрируют свои интеллектуальные возможности над упрощением, удешевлением, ускорением производства простой вещи, то нетрудно догадаться, что в итоге они обязательно (ведь простая вещь – не сложная) придумают самый оптимальный способ решения производственной задачи. Что же касается ресурсов, отпущенных на изготовление вещи, то уравнение А. Леонидова гласит: величина серии производства определяет возможный предел затрат на оборудование производства. Если забить молотком один гвоздь, то стоимость забивания гвоздя будет равна цене молотка. Если забить молотком два гвоздя, то стоимость забивания одного гвоздя сократится вдвое. Понимаете?

Так возникало великое индустриальное правило СТАНДАРТИЗАЦИИ: система, в которой все большее количество людей начинало производить все более простые вещи во все большем количестве. Чтобы это колоссальное количество простых вещей можно было затем собрать в сложные, требовалась стандартизация. Она и появилась – как обратная сторона индустрии. Иначе говоря, задачей индустриала стал сбор все новых и новых сложных конструкций из имеющихся в наличии стандартных элементов, и это было похоже на головоломку: собрать из давно известного некую новую неизвестную прежде сумму…

Подобно тому, как патрон должен подходить к винтовке – иначе нет смысла ни в патроне, ни в винтовке – любая новация в технике укладывалась в прокрустово ложе стандартизации деталей. Машина новая – но на тех же болтах и шайбочках и т. п.

На определенном этапе это стало давать сбои. Новые головоломки из старых элементов не получались. Новые «Жигули» фатально оказывались старыми «Жигулями», которые просто загримировали под новизну…

Спираль развития подвела индустрию к колоссальному перевороту: на новом этапе развития потребовалось перешагнуть когда-то спасительную грань стандартизации и осуществить революционных масштабов переход от производства стандартных вещей из стандартных деталей к производству нестандартных вещей из нестандартных деталей, которые при этом были бы дешевле, лучше и быстрее в производстве, чем прежние стандартные…

В области станкостроения это поворот от механического задания параметров к вычислительному заданию параметров. Механика статична; механический станок заранее содержит в себе очень жесткие параметры тех деталей, которые он сможет произвести.

Станок с ЧПУ тоже зависим от механики и содержит массу чисто механических компонентов. Но он знаменовал собой переход к ПОТЕНЦИАЛУ АВТОМАТИЧЕСКОГО ПЕРЕНОСА ЗАМЫСЛА В МАТЕРИАЛЬНОЕ ВОПЛОЩЕНИЕ.

Что это такое? Это нужно знать и понимать каждому, чтобы выжить. Я нарисовал кривоколенный канал в бруске металла. Нарисовал – и нарисовал, и что с того? Стандартный сверлильный агрегат не может сделать кривой канал в бруске. Его механическая природа заранее запрограммирована на производство прямых каналов, и других он высверлить не может.

Это была реальность механической эры станкостроения. Теперь реальность информационной эры станкостроения: я нарисовал нечто корявое в компьютере. Кинул параметры этого предмета на пятикоординатный ЧПУ станок…

Это уже другая в основах своих индустрия. Я не прошу у станка выдать мне ту деталь, с целью производства которой станок был создан. Я прошу его выдать деталь, о конкретных параметрах которой создатели этого станка понятия не имели. Прежде мне потребовалось бы заказать под новую деталь производство нового станка. Теперь мне достаточно загрузить координаты – новый станок работает по ЛЮБЫМ параметрам.

Революция? Да! Думаем мы о ней? Нет!

А ведь для мира это, прежде всего, технологический прорыв, это увеличение производительности в десятки раз, это возможность качественно изменить дизайн и выйти на рынок с продуктом нового поколения, это гарантия стабильности предприятия. Это возможность обрабатывать сложную криволинейную поверхность и гнутоклееные детали любой формы за одно позиционирование на станке. Сегодня операции фрезерования, профилирования, выборки любых пазов, сверления, шлифования, нарезки шипов, выпиливания выполняются при практически мгновенной смене инструмента.

Станкостроение принципиально шагнуло к увеличению числа независимых рабочих шпинделей, расположенных в одной рабочей плоскости, в сторону бесколлекторных двигателей системы перемещений головки и вращения. Имеем тенденцию к уменьшению размеров и облегчению веса рабочей головы, а следовательно, удлинения рабочего суппорта, что дает возможность постоянно увеличивать размеры обрабатываемых деталей. Растет количество станковых рабочих столов в базовой комплектации, что позволяет значительно повысить производительность станка.

Фиксация заготовок станков будущего будет выполняться либо пневматически, либо вакуумным зажимом. Так же растет номенклатура рабочих инструментов, которые можно насадить на шпиндель. Кроме того, тенденция станкостроения ведет к постоянной оптимизации магазина для автоматической смены инструмента.

Программа позволяет заранее рассчитать пооперационною время на изготовление каждой детали, правильно подобрать инструмент. Управляющая программа позволяет моделировать процесс обработки детали, управлять и корректировать движение столов и рабочих шпинделей.

Программа трехмерного моделирования изделий и цикла их обработки дает возможность технологу заранее видеть деталь на всех этапах ее обработки.

Мы стоим на пороге того нового фантастического станка, который я обрисовал выше: станка, который уже завтра позволит автоматически переносить вольную фантазию в материальную реальность…

А для СНГ это катастрофа. Говорю как практик с большим опытом работы в индустрии: КАТАСТРОФА. Столкновение информационных и механических станочных парков будет сравнимо столкновению современной армии с племенем неандертальцев…

В России и СНГ даже самые успешные и состоятельные инструментальщики выбирают 3-осевое оборудование и не задумываются над тем, какие преимущества может дать 5-осевая обработка при решении тех же задач. Сегодня значительная доля изделий инструментального производства может быть изготовлена при помощи 3-координатных фрезерных станков. Люди утешают себя тем, что, как показывает СЕГОДНЯШНЯЯ практика, непрерывная 5-осевая обработка, когда одновременно меняются все три координаты и два угла, необходима в исключительно редких случаях.

Однако не мной подмечено: даже при производстве изделий, для изготовления которых достаточно применения 3-координатного оборудования, использование 5-осевых станков способно принести ощутимую выгоду. 5-координатное фрезерование позволяет не только расширить номенклатуру выпускаемой продукции за счет новых возможностей оборудования, но и повысить качество изделий.

Ряд изделий зачастую оказывается выгоднее изготавливать из цельного куска металла. Во-первых, прочностные параметры у штампованных заготовок выше, чем у отлитых. Во-вторых, уже сегодня создание технологической оснастки для литья изделий сложной формы не всегда бывает экономически выгодным. И в-третьих, исключается появление скрытых дефектов типа каверн. Кроме того, при высокоскоростном фрезеровании, когда основная часть тепла при резании уходит в стружку, возможна обработка сталей в закаленном состоянии без их отпуска, что позволяет избежать закалки после фрезерования, а вследствие этого можно избежать коробления, связанного с термообработкой.

Относительно новым направлением развития 5-осевой обработки является применение для фрезерования роботов-манипуляторов, которые уже сегодня позволяют получить точность порядка 0,1 мм.

5-координатное фрезерование позволяет выполнить обработку сложных корпусных деталей за один установ, благодаря чему повышается точность изготовления и исчезает необходимость в применении вспомогательных приспособлений. Повышается стойкость инструмента и сокращается время обработки.

Пятикоординатка прямой наводкой бьёт в грядущую цель человечества – формирование системы массового производства нестандартных изделий. То есть к парадоксу крупносерийного производства единичных, уникальных по свойствам и конструкции вещей. Скажете – невозможно?!

Но я уже показал, как это возможно. В случае достижения автоматики переноса замысла в бесформенный кусок металла – а она уже не за горами – мировая индустрия сумеет производить уникальное на поточных линиях. И тогда наши старые технопарки сами станут бесформенным куском металла, годным только на переплавку…

В теоретическом плане расчет траектории движения для 5-координатного фрезерного станка — сложная математическая задача. Если программу для 3-осевого фрезерования зачастую можно составить при помощи калькулятора, карандаша и бумаги, то в 5-координатной обработке придется полностью довериться CAM-системе.

Понимаете ли вы, что будет, если с этой новой реальностью столкнется страна, где двадцать лет деградируют без передышки образование, инженерная и техническая мысль?

Хотелось бы, чтобы вы это поняли…

 

ТЕХНОТКАНЬ: ВОЗНИКНОВЕНИЕ, ФУНКЦИОНИРОВАНИЕ, НЕКРОЗ

 

1.

Потребительская философия, потребительская психология порождают в итоге целостное мировосприятие т. н. «ПОТРЕБИТЕЛЬСКОГО ОБЩЕСТВА». Потребительство – явление психосоциальное, и очень не правы те, кто путают его с явлением совершенно иного порядка – явлением экономико-физическим, потреблением. Потребительское отношение к экономике вовсе не означает высокой степени потребления, и даже скорее наоборот. Точно так же и высокая мера простого физического, бытового потребления вовсе не вытекает из потребительства, и напротив – препятствует ему.

Потребительское отношение и «потребительское общество» – это феномены КРАТКОСРОЧНОЙ ПЕРСПЕКТИВЫ мышления. Задачей потребительского общества выступает не повышение уровня потребления, как такового, а максимализация сиюминутных возможностей текущего потребления. Отсюда и знаковое явление потребительского общества – потребительское кредитование, суть которого заключается в переплате за товар или услугу во имя ускорения их получения.

Присущее данному типу общества потребительство уже не раз в исторической ретроспективе приводило к катастрофе в области простого физического потребления. Так, например, хотя советское общество относимо к типу индустриально-аскетическому, а ельцинизм – к ярко выраженному типу потребительского общества, при переходе от индустриальной аскезы к потребительству потребление всевозможных благ в среднем по РФ упало более чем в два раза.

Ещё более поучительна история с негритянским потребительством в Зимбабве. Президент-популист Р. Мугабе дал своим избирателям-неграм право и возможность разграбить, растащить, распродать по частям фермы белых земледельцев. В итоге, хотя год или два наблюдался (за счет распродаж и присвоения) рост уровня потребления негров, Зимбабве из крупного экспортера сельхозпродукции стало зоной голода и гуманитарной катастрофы.

Несмотря на очевидный, как кажется, абсурд и безумие потребительства, именно потребительское общество, а не индустриальное, является примером естественного общества. С технологической точки зрения потребление является лишь конечным пунктом очень длинной (и постоянно удлиняющейся) цепочки производства, является подчиненной и служебной частью производственного процесса.

Однако с точки зрения социальной, биологической, психологической – какой угодно, апеллирующей к животному в человеке, – потребление есть единственная цель, единственный смысл жизни, тогда как производство – нудный и мучительный посредник-преграда между человеком и его потреблением. Хотелось бы кушать сразу, но «почему-то» приходится идти «ишачить» на завод целую смену, чтобы только потом покушать. Естественно, «ишачащие» желали бы устранить эту переборку, а многие из «ишачащих» даже, как ни удивительно, вообще не видят связи между трудом и потреблением. Потребление – это мое, говорят они, а трудиться меня заставляет государство и другие насильники, угрозами и палкой гонят меня трудиться…

Подавляющее большинство обществ с глубокой древности были потребительскими. Они абсолютизировали потребление, как единственный источник наслаждений для человека, и стремились минимизировать трудовой процесс, если не получалось совсем от него избавиться. Именно поэтому в космос человек вышел только в ХХ веке, а не, скажем, с космодромов Римской Империи.

Для модернизации в современном смысла слова, т. е. для НТП, нужны были свободные ресурсы, а откуда им было взяться, если традиционный человек съедал столько же, или даже больше, чем производил? Попытка довести свой контур потребления до своего производительного контура (а по возможности – посредством грабежа и иного хищничества, обмана и пр. и сделать контур потребления шире контура производства) приводила к стабильному дефициту ресурсов для технопрогресса.

Нужно было очень сложное сплетение обстоятельств, чтобы человек в массе своей отказался бы в долгосрочной перспективе потреблять значительную часть своего продукта, в многовековой перспективе стал бы копить ресурсы для модернизационного рывка. Нужно было общество, в котором человек искренне бы осудил потребительское наслаждение и нашел бы наслаждение в аскетическом подвиге отказа от возможного и доступного потребления (а не как в потребительском обществе, где наслаждение находят в поиске невозможного и недоступного потребления).

Индустриализм возникает из двух источников: протестантской трудовой этики и российского имперского милитаризма. Это различие источников и предопределило противоречия между двумя ветвями индустриализма на планете. В обоих случаях – что в протестантской трудовой этике, что в российском милитаризме-оборончестве, состоялось очень важное и знаковое явление: цель производства и средства к достижению цели поменялись местами. Если в традиционном обществе целью выступает потребление и господствует потребитель, то в протестантском и российском военизированном обществах целью выступало производство, а господствовали права и интересы производителя.

Индустриализм рождался из воспитанной веками монастырского быта христиан аскезы, из безжалостного и беспощадного подавления потребительства. В Европе это явления «буржуазной бережливости», крайнее, предельное самоукрощение в девизе протестантов «молись и работай!». Если прежде много тысячелетий все заработанное прожиралось, и цикл производства начинался с ноля (в этом особенность краткосрочной перспективы мышления – ловушки, в которую всегда попадает потребительское общество), то буржуазная бережливость, потребовавшая экономить на всем, даже на церкви (лозунг «дешевой церкви» и др.), предопределила долгосрочное накопление ресурсов для развития и качественной трансформации производства.

Протестантское общество работало и жило вовсе не для того, чтобы смачно, с хрустом потреблять блага жизни. Оно работало в религиозном экстазе (само слово «комфорт» – первоначально означало достижение молитвенной гармонии человека с миром). Чем больше экономный протестант-аскет зарабатывал, тем больше он вкладывал в свое дело, в свое производство, старательно обделяя себя во всем, что касается потребления.

Так из христианской монастырской аскезы родился индустриал-аскетизм (когда себе жалко всего, а производству – ничего), а из индустриал-аскетизма, из многовекового накопительства, из многовекового превышения выработки над потреблением – современный индустриальный мир. Была преодолена многотысячелетняя нищета человеческого рода, осуществлено кардинальное преобразование природы. Этого не могло бы осуществиться, если бы не присущая индустриал-аскетизму способность к долгосрочной перспективе мышления.

Явление индустриального мира с его потребительским изобилием – дело, мягко говоря, нетипичное. Нигде на планете оно не только не произошло само по себе, но и, как ни парадоксально, далеко не везде прижилось, даже будучи привезенным в готовом виде из Европы. Например, в Японии прижилось, а в Африке – очевидным образом нет.

Две ветви христианства породили два типа индустрии. Первая – протестантская и отчасти католическая – европейский индустриализм, «молись и работай» под страхом ада. Вторая – русская концепция «страны-фабрики», в которой «все для фронта, все для победы!». Здесь тоже логика рая и ада: «Или научимся делать эти предметы, или нас сомнут».

Русский, после советский, но в основе своей все равно русский и дореволюционный индустриал-милитаризм, естественно, дискомфортен, потому что разрешает для нужд обороны делать с человеком все, что угодно. Не менее дискомфортен и западный индустриализм, в котором тоже разрешено делать с человеком все, что угодно, но уже не для нужд обороны, а для главной цели: обогащения. Хотя оба типа индустриализма обладают равной степенью дискомфортности, но в ареалах своего возникновения они воспринимаются, как естественные. Другое дело – если один из индустриализмов попытается пересадить себя в традиционный ареал обитания своего брата.

Тут начнется вой и стон, потому что как западный человек отказывается резать себя на кусочки ради нужд непонятной ему обороны, так и русский человек отказывается резать себя в лоскуты ради тоже непонятной ему цели наращивания нолей на банковском счете.

Но так или иначе СССР и США, например, были все равно технократическими близнецами, потому что как кальвинизм в широком смысле, так и империализм в широком смысле производят индустрию, а более её никто породить не в состоянии. Принять со стороны – может быть, а породить из недр своих – извините, не получается.

В этом нет ничего удивительного. Жесткая аскеза (уже не важно, для обороны она или для бронирования места в кальвинистском раю) любому человеку тяжела, любому претит, любому кажется бременем. Никакая лошадь не любит седла, никакой вол не любит ярма; но лошади и волы делятся на тех, кто ПРИВЫК тащить седло и ярмо, и тех, кто НЕ ПРИВЫК, для кого это противоестественное, дикое издевательство над природой.

А без седла не будет и победы, без ярма – урожая. Будут традиционалистские нищета, беспомощность, ужатость во всем. Чем выше жажда немедленно потреблять все доступные блага, тем ниже падает возможность добывать блага для человека. Чтобы справиться с современной индустрией, человеку нужно отсидеть 10 лет в средней школе, 5–6 лет в ВУЗе, да ещё, желательно, года 3–4 в аспирантуре. Полжизни выпадает на тяжелый, преисполненный самоограничениями подготовительный период! Безусловно, на дискотеке с девочками эти годы провести было бы приятнее…

Индустриализм дискомфортен и в каком-то смысле даже противоестественен. Он препятствует всему животному в человеке, противостоит животной и звериной стороне природы человека. Даже простой грамоте научится (для индустрии дело острой необходимости) – тяжелый крест для человека. Для средневековья не редкостью были даже неграмотные короли. В Англии королевские автографы появляются только с XVIII века (нужды индустриализации заставили), а женские автографы королевской семьи – ещё на век позже. В 60-х годах XIX века в Испании из 72 тысяч муниципальных советников 12,5 тысячи официально числились безграмотными. Из них не владели чтением и письмом 422 мэра испанских городов.

Следует понимать, что ЕСТЕСТВЕННОЙ является именно всеобщая неграмотность, тогда как всеобщая грамотность есть плод достаточно жесткого насилия над биологической природой человека, стремящейся к наслаждениям и убегающей от скуки и напряжения.

Но индустриализм потребовал далеко не только всеобщей грамотности и хорошего общего образования. Это было бы полбеды! Индустриализм потребовал вместо хорошего общего образования (широкой культуры, когда знаешь о многом понемногу) узкого, частного, но при этом глубокого технического образования.

Человек неизменен, что доказали опыты этнографов и антропологов, помещавших мальчиков из наиболее отсталых общин в классы суперсовременных школ. Человек не растет и не меняется, и потому не может быть умнее своих предков. Чтобы стать в чем-то умнее своих предков, ему приходится стать в чем-то другом глупее их, по принципу «тришкина кафтана»: срезаем полы, чтобы подшить локти.

Чем выше поднимался столбик человеческого знания, тем тоньше он становился, тем уже оказывалось его основание. Индустриализм потребовал образованных людей? Это только половина правды. Индустриализм потребовал специфически образованных людей, он потребовал особой конфигурации интеграционных процессов в обществе и производстве...

Не бытовой комфорт породил индустриализм. Индустриализм породил бытовой комфорт современности, но сам родился от аскетизма. Известно, что наилучшее – враг хорошего. Образно выражаясь, индустриализм противопоставил хорошему фанатическую веру в наилучшее.

 

2.

 

Постоянная тенденция РАЗВИТИЯ техносферы – УСЛОЖНЕНИЕ. Этот постоянный процесс не имеет четко определенного начала и лишен какого-то строго обозначенного предела. В науке про такое говорят – перманентный процесс. Усложнение имеет три стороны – его комплектуют процессы нарастания точности измерений, нарастание определенности гарантий и нарастание экономности отлаженного действия.

Отделить их друг от друга сложно. Они – просто разные аспекты одного явления. Точность измерений касается и проблем ценообразования: когда ремесленник отливал уникальные топоры на глазок, или когда на современном рулоне туалетной бумаги пишут «длинна 70 м + 2 м», то и цена может быть свободной. Понятно, что рулон, длину полотна которого сами изготовители не знают (разлет – четыре метра!), может быть на два рубля дороже или дешевле.

Но если точность измерений микронная, то плавающая цена – анахронизм. Получается – экономисты не поспевают за технологами. Технолог гарантирует микронную точность детали, а экономист приблизительно, на глазок ставит цену на ЭТУ ЖЕ САМУЮ деталь. Технолог гарантирует год, два, пять лет бесперебойной работы точного механизма – а экономист рискнет ГАРАНТИРОВАТЬ неизменность цены этого же самого механизма на пять лет вперед?!

Рыночная теория, либеральный «экономикс» – не сказка и не миф, конечно. Они рождались из реалий своего времени, из ТЕХ реалий, которые НА ТОТ ПЕРИОД адекватно отражали. Фабрика мира во Флоренции XV, Голландии XVI, Англии XVII веков от Р. Х. – породили теорию «Лессе пассе, лессе фэр» (т. е. «предоставьте делать, предоставьте идти» – лозунг французских буржуазных экономистов). Рыночная теория, либеральный «экономикс», архаичные сегодня, вчера были вполне дееспособны. Они рождались из цехового позднесредневекового производства, в котором коммерческая тайна была естественным продолжением цеховой тайны производства, для которого мир казался бесконечным, сырьё – неисчерпаемым и пр. Цеха Флоренции, мануфактуры Англии просто не могли вообразить себе ситуации, когда планета окажется маленькой, ресурсы – исчерпаемыми, а произведенное некуда будет девать, продукция сложного производства станет ЛИШНЕЙ.

Для молодого «экономикса» стояла одна задача – производить больше и качественнее. При этом вопросы сырьёвой обеспеченности самой материей, плотью бытия, и вопросы сбыта не разработаны и в принципе не могут быть разработаны в западном «экономиксе», лучшие годы которого прошли в позднем средневековье.

Здесь цеховое производство освобождалось от феодальных ещё плановых принципов. Они были невыгодны для производства, они работали только на сокращение доходов. Герцог или граф, городская коммуна, церковь, цеховые регламенты и ограничения – все они мешали сбывать товар, сбыт которого (по причине огромности потребительского мира и мизерности запасов произведенного), казалось, мог проглотить ЛЮБУЮ партию товара. Поэтому – «предоставьте делать, предоставьте идти!» О защите, протекции производство ещё не просит, оно взмолится о защите потом, много позже…

Именно поэтому западная экономика бессильна перед кризисами перепроизводства, она не умеет их предсказывать и не умеет им противостоять, она только предлагает подождать, пока «само все рассосется». Ничего себе, наука, называется! Уже две мировых войны таким макаром случились, пока ждали рассоса!

В основе либерального «экономикса» – социальный дарвинизм, выживание сильнейшего. А кто сильнейший? В экономике это тот, кто сделает больше, дешевле, качественнее полезного товара – и суть конкуренции именно в поощрении такого силача. Кризис перепроизводства на планете, вдруг – в ХХ веке – ставшей маленькой, бьёт в первую очередь именно по сильному. Именно по тому, кто сделал и, соответственно, затоварился – больше других. И в этой новой ситуации логика «экономикса», либерально-рыночной теории, предполагавшей именно бесконечный и неисчерпаемый мир сбыта, заходит в коллапс. То, что было естественным отбором, поощрением в мире недостаточности, в мире избыточности превращается в орудие истребление лучших производителей.

Второй могильщик либерально-экономической логики – растущее разделение труда. Рынок есть место обмена товарами, продуктами. И он действительно оптимизирует экономические отношения, когда его участники – производители продуктов, товаров. Когда один привез мешок картошки (ГОТОВОЙ!), а второй – мешок пригодных к непосредственному поеданию яблок, – рынок работает.

Но разделение труда заменяет производителя продукта (товара) на производителя частной операции (алгоритмизированного действия). Обмениваться продуктами можно – хоть с деньгами, хоть без денег. Но как и, главное, зачем – обмениваться операциями, действиями? Ведь именно потому и разделили, что удобнее и быстрее делать конечный продукт! Если я рублю, а Ованес пилит, то что же нам делать? Мне пилить, а Ованесу рубить? Но это же АРХАИЗАЦИЯ производства – то есть свертывание разделения труда, возвращение к натуральному хозяйству, где каждый сам рубит, сам пилит, и сам на дудуке играет. Именно это (АРХАИЗАЦИЯ) происходило в пору ельцинских реформ, когда доценты стали сами себе растить картофель. Но ведь это же неправильно, противоречит прогрессу!

Почему происходит архаизация экономических отношений? Потому что тех, кто находился уже на стадии обмена технологическими операциями, заставляют обмениваться, как в старые времена, по принципу товарообмена.

Но и это не все.

Не стоит смешивать простое разделение труда и такое сложное явление, как когнитивное кассирование производства. В разделении труда имеет место простая передача части производственных функций другому лицу для ускорения и иной оптимизации производства. При этом передающий не утрачивает способности к САМОСТОЯТЕЛЬНОМУ воспроизводству делегированных функций. Он их отдал для удобства, а не по необходимости. Нужно будет – каждый из 18 человек, производящих булавку на хрестоматийной английской мануфактуре XVIII века, сможет сделать булавку самостоятельно.

Поэтому простое разделение труда (соответствующее мануфактурной стадии производства) не порождает нерасторжимой в своей целостности органики техноткани. Выбывание из строя какого-либо звена в простом разделении труда может принести производству неудобство, но не гибель.

Образец устройства целостного ремесленного производства:

 

1

1

1

1

1

1

1

1

1

1

1

1

 

Здесь мы видим автономные ячейки, каждая из которых производит продукт «1». Производят они (ячейки) его независимо друг от друга. Скажем, 12 фермеров выращивают картофель на 12 участках. Оторвите от этой цепочки любое количество звеньев. Общей массы картофеля станет меньше, но его производство никуда не исчезнет. Более того, чем меньше останется звеньев в цепочке, тем дороже станет на рынке картофель, принятый нами за «продукт «1».

Здесь раскрывается действие рыночного механизма, который – отдадим ему должное – В ДАННОМ СЛУЧАЕ работает, как часы. Все описываемые либерал-монетаристами правила рентабельности, конкурентности, взаимоотношений производителя и потребителя совершенно адекватны для данной модели ПРИМИТИВНОГО производства. Именно поэтому рецепты либерал-монетаризма могут оказывать благотворное действие в примитивных обществах.

Как справедливо отмечали ещё в 1996 году американские советники в республиках бывшего СССР: «Все наши рекомендации – для доиндустриальных стран третьего мира. Мы не знаем, как действовать в условиях деиндустриализации высокоиндустриального общества» (Г. Хей).

Почему они так говорили? Сами-то они не понимали до конца, с какой именно разницей они столкнулись в лице, скажем, Сомали и РФ. Я объясню и им, и уважаемому читателю: это разница между экономикой самодостаточных, только количественно дублирующих друг друга хозяйственных единиц и органикой техноткани.

 

Образец устройства простого разделения труда:

 

12
1/12	1/12	1/12	1/12	1/12	1/12	1/12	1/12	1/12	1/12	1/12	1/12

 

Здесь мы видим, что один продукт (назовем его продукт «12») производят 12 человек. Однако навыки и способности целостного производства продукта не утрачены, они могут в любой момент быть восстановлены силами элемента «12» (см. схему). Элемент «12» – это, скорее всего, инженер, управляющий производством продукта «12». Он распределяет роли, КАЖДАЯ из которых хорошо знакома ему самому.

Следовательно, если элемент «12» забросить к дикарям в дебри Амазонки (и если дикари его не съедят, а примут за бога), то он и там легко сможет организовать разделение труда на производстве продукта «12».

Сам отберет 12 человек из дикарей, объяснит каждому его маневр, его манипуляцию и соединит их в линию производства. А в качестве Робинзона может обойтись и без 12 подмастерьев, сам сделает все. Почему сам все сделает? Потому что все – от первого до последнего шага – знает и умеет сам.

Это очень важное уточнение. Оно и размежевывает разделение труда и когнитивное кассирование, которые в традиционной экономике традиционно почитаются за одно и то же.

Усложнение разделения труда приводит к тому, что в производстве сложных продуктов уже нет возможности разместить все знания и навыки в одной голове. Происходит кассирование когнитивных функций о продукте по производственным участкам.

Понимаете ли вы, что это значит?! Это значит, что сложного современного производства не знает в деталях НИКТО КОНКРЕТНЫЙ! Это значит, что знание современного производства существует над отдельным человеком, оно существует для человечества, как неделимой совокупности, но не для отдельно взятого человека! Любому отдельно взятому человеку оно во всей целостности недоступно.

Выброшенный в джунгли Амазонки и принятый там за бога, инженер с радиозавода не сможет организовать там производство телевизоров. И не потому, что дикари будут его плохо слушаться или недостаточно внимательно прислушиваться к его указаниям. Просто инженер с радиозавода умеет работать с извне поступающими деталями, блоками сборки. Дайте ему блоки – он смонтирует телевизор. Но в джунглях блоков нет, нет проводов, пластика, кинескопы на деревьях не растут! Произвести телевизор в условиях девственных джунглей инженер мог бы, если бы умел сам найти и сам выплавить металл, сам найти и добыть, и переработать нефть для пластика, сам в деталях знал бы все секреты кухни смежных производств и т. п.

Но такое знание выше сил человеческих. Производство сложных продуктов давно уже недоступно отдельно взятому человеческому разуму, давно уже есть плод коллективных усилий множества разумов. Это как принцип двух ключей: я без вас не открою сейфа, а вы без меня. Два наших ключа в отрыве друг от друга – бесполезный металлолом, и мы – обладая каждый половиной секрета замка – в одиночку справиться с замком не в состоянии.

Образец устройства техноткани:

 

A				B				C
I		II		III		IV		V		VI
1	2	3	4	5	6	7	8	9	10	11	12

 

Когнитивное кассирование – процесс сложный, мало изученный экономистами, и, по совести говоря, СТРАШНЫЙ. Взгляните на схему устройства техноткани: здесь каждый из элементов знает только свой маневр, обладает своим «ключом» в устройстве, предполагающем принцип множества ключей. Элемент «1» не может осуществить манипуляции элемента «9», и наоборот. Но это полбеды. Элемент «I» не может заменить не только элементы «III» или «V», но и подчиненные ему элементы «1» и «2». И не потому, что он, как руководитель, некомпетентен, – ведь и обратной связи нет, «1» и «2» тоже не могут его заменить.

Просто в техноткани у каждой клеточки своя функция, свой объем производительных манипуляций. Вышестоящие звенья работают с готовыми блоками, которые умеют комбинировать в нужном и правильном порядке. При этом содержимое блоков для них – «черный ящик». Элемент «А» умеет правильно соединить блоки «I» и «II». Но он уже не может собрать эти элементы из нижестоящих под-блоков, и в этом особенность когнитивного кассирования.

Классическая – идущая ещё от Лейбница – идея технократии, идея притягательная и опасная, заключалась в том, что знающие правят незнающими, а умелые – неумелыми. Но процессы формирования техноткани и когнитивного кассирования привели к тому, что в новой реальности вышестоящий вовсе не есть знающий, а нижестоящий – незнающий. Вышестоящий в той же мере не в состоянии заменить нижестоящего, как и нижестоящий – вышестоящего. Предположить такое Лейбниц в свое время просто не мог. Техническое знание стало в полном смысле надчеловеческой сущностью.

Не только продукт, но и знание о нем раскассировано между людьми. Невозможно уже передать целостного знания, как это делали древнегреческие философы или ещё даже Френсис Бэкон. Каждый из мастеров может передать последующим поколениям только свой отсек, довольно узкую отрасль знания. И оттого, если выбыл по какой-то причине один элемент в совокупности дискретной когнитивности, все остальные элементы оказываются бессмысленным хламом. Если нет хотя бы одного из 12 ключей, то сейф производственной премудрости уже не открыть, хотя все 11 оставшихся ключей в наличии…

 

3.

 

Техноткань – это процессы параллелизации и синхронизации функционирования и развития отраслей знаний и умений, носители которых понятия не имеют об искусстве друг друга. Если секрет производства тонкого сукна у флорентийских шерстянщиков XV века хранил как зеницу ока господствующий в городе цех Лана, то секрет производства современной продукции вообще никто не хранит, потому что его никто из людей не знает.

Никто из современных производителей, выдернутый из своей ячейки техноткани, не сможет самостоятельно возродить производство даже при наличии неисчерпаемых, но необразованных человеческих ресурсов.

Приведу характерный пример. Китай заказывает на российском заводе УМПО авиационные двигатели и другое сложное агрегатное оборудование. Благодаря этому УМПО пережил страшные годы ельцинизма и выплачивал своим рабочим зарплату, которая В НЕСКОЛЬКО РАЗ выше, чем зарплата китайского рабочего.

Вот вопрос: почему китайцы платят чужим рабочим В НЕСКОЛЬКО РАЗ больше, чем заплатили бы своим, родным? Разве это рационально? Казалось бы, людские ресурсы Китая неисчерпаемы – укради чертежи авиадвигателя, разрежь готовый купленный, скопируй… С более простыми вещами китайцы именно так и поступают. Да и не такая уж большая тайна чертежи УМПО, и в ельцинской России можно даже атомную бомбу купить, не то что технологии гражданского авиастроения…

Но все это (ПОКА!) бессмысленно, потому что в Китае (ПОКА!) нет соответствующей техноткани. Нет огромной совокупности людей, которые умели бы делать каждый свое отдельное очень сложное дело, и нет тех, кто свел бы эти отдельные сложные дела в общее суперсложное дело, итогом которого выступает авиационный двигатель.

Китайцы не одно десятилетие работают над формированием своей техноткани. Они достигли на этом пути немалых успехов. Но – пока идут заказы на УМПО, в несколько раз более затратные, чем аналогичные на китайском заводе – китайская техноткань ещё недостаточно высокотехнологична.

Промышленный шпионаж имеет смысл только между двумя примерно одинакового уровня технотканями. Бесполезно воровать шуруп, если у тебя не предусмотрено резьбы. Бессмысленно красть секрет производства болтов, если не имеешь производства гаек. Производство того же авиадвигателя не могут увезти в Китай ни инженер-перебежчик, ни даже целая группа инженеров-перебежчиков. Бесполезно везти чемоданы производственной документации.

А как вывезти производство современного авиадвигателя в Китай? Только вывезя все элементы техноткани, так, чтобы слесарь с УМПО обучал бы китайского слесаря, мастер – мастера, инженер – инженера и т. п., каждый в своей ячейке передавал бы свой уникальный опыт. Мастер с УМПО не сможет толком обучить китайского слесаря, а инженер с УМПО – китайского мастера цеха. Знания об особенностях производства кассированы по десяткам, сотням голов. Записать их тоже невозможно – потому что прочитать их без объяснений знатока дела ни на каком языке нереально.

Попробуй научить играть на пианино без УЖЕ ГОТОВОГО пианино и без УЖЕ ИГРАЮЩЕГО преподавателя! Попробуй, подбери мелодию, тыкая пальцами в клавиши без постоянных консультаций стоящего над душой педагога!

Именно так работает и техноткань: в ней элементы сами себе готовят замену, сами себя совершенствуют, автономно друг от друга. Но в этом великий парадокс техноткани – как же можно функционировать и совершенствоваться АВТОНОМНО (сиречь, независимо) друг от друга, если вы – элементы единого целого, единого производства?! Для выхода из этого парадокса и существуют уровни интеграции, которые мы видели на схеме устройства техноткани.

Сижу я управляющим на знаменитом «Арарате». Думаете, я знаю и умею воспроизвести каждую деталь производства? Нет. Мне этого и не нужно. Более того, если я в погоне за эрудицией начну влезать в частности технопроцесса, я завалю «Арарат»! Я должен воспроизводить и совершенствовать только свою ячейку: я интегрирую производственные блоки, внутреннее содержание которых мне неизвестно. Я работаю именно с блоками – только в отношении блоков я и могу предлагать оптимизацию комплектации и пр. Если каменщик, вместо того, чтобы класть кирпич, будет бегать на кирзавод, изучать технологию выпечки кирпичей, стройка остановится!

Кирпич приходит уже готовый, и в этом суть техноткани. Тебя ДОЛЖНЫ обеспечить готовым кирпичом, ты не обязан сам его выпекать (а потому и не умеешь сам его выпекать), и только при гарантиях бесперебойного получения хорошего кирпича ты сможешь выполнить свою работу, сможешь дать рентабельность и накормить семью, сможешь быть нужным и полезным членом общества.

Как бесконечно далеко это от норм натурального, да и средневеково-цехового (оно же «малый бизнес») производства! Там ты делаешь продукт. В техноткани ты только ячейка, и ты не производишь продукта, ты производишь операцию. Без одного-единственного постороннего компонента, за который ты не отвечаешь, и более того – о котором ты и понятия-то не имеешь – твоя производственная операция становится бессмысленной и смешной, как смешон детский шагающий робот, упершийся в стену и отчаянно перебирающий ногами.

Несмотря на все минусы – процессы, формирующие техноткань, НЕОБРАТИМЫ. Некроз техноткани производит всегда колоссальные катастрофические последствия. Традиционализм (он же «малый бизнес» в современной терминологии) не в состоянии просто прокормить, не говоря уж о большем, колоссально разросшийся в ячейках техноткани род человеческий.

Переход к примитивным производственным цепочкам будет означать физическое вымирание большей части нынешнего населения городов, потому что традиционализм не может содержать в городах больше 10% населения страны. При этом оставшиеся в живых, скорее всего, будут завидовать мертвым, потому что они столкнутся с невообразимыми для условий техноткани нуждой, бедствиями, ущемлениями и неудобствами быта.

Понимая, насколько опасен некроз техноткани современного общества, удивляешься, понимая, насколько легко и органично этот некроз происходит. Если для разрушения крестьянского хозяйства нужны латышские стрелки с винтовками и ненавистью в сердце – больше крестьянское хозяйство ничем не проймешь – то для разрушения современного производства достаточно выключить один, даже второстепенный его элемент.

При этом осмысленная и логичная работа элементов техноткани сразу становится бессмысленной и алогичной, а технократы производят впечатление фрустрированых людей (т. е. людей не вполне психически здоровых, под влиянием суперстресса потерявших адекватность). Они продолжают свою деятельность, которая уже не ведет к сборке конечного продукта и не производит стоимости. Продолжают они её не только потому, что больше ничего делать не умеют, но ещё и потому, что не обладают целостным знанием и целостным видением всего процесса сборки и комплектации. Они и раньше этим знанием и видением не обладали, но делали то, чему их научили их предшественники по ячейке, и все было хорошо: операцию оплачивали, зарплата шла, жизнь двигалась заведенным порядком.

Теперь внутри ячейки продолжается прежняя деятельность: из ячейки не видно, что где-то затор продукции. В ячейке нервничают, думают, что сами виноваты, что делают что-то не так, пытаются увеличить производительность труда и качество своей операции, отточить все мыслимые и немыслимые манипуляции.

Некроз техноткани – это последовательная, по «принципу домино» утрата смысла в деятельности огромного числа автономных ячеек, это расползание нерентабельности вокруг одного-единственного заблокированного элемента техноткани. Некроз тоже имеет необратимый характер – далеко не факт, что если блокировка элемента, с которого все началось, будет снята, разрушенные ячейки самовосстановятся. Если затянуть – они уже сами по себе выступят в роли заблокированного элемента, вокруг которого распространяются вторичные волны некроза техноткани.

 

ПРОИЗВОДСТВЕННАЯ КВАЛИФИКАЦИЯ И МИФЫ «ЭКОНОМИКСА»

(Продолжение заметок индустриала)

 

Производственная квалификация – это создание искусственных людей для искусственного мира. Индустриальное производство чуждо естества. Нельзя поймать в естественной природе бушмена и поставить его к станку; он умрет от тоски, потому что в жизни своей на фоне естественной природы никогда не видел замкнутых стен…

Профессиональному образованию индустриальной эпохи свойственны две основные тенденции: перманентное сокращение сферы приложения и времени действия. Иначе говоря, профессиональное образование позволяет делать все меньше видов вещей и во все более короткий отрезок времени. Первое связано с тем, что чем сложнее вещь, тем труднее человеку освоить её выпуск. Последнее связано с тем, что не успеешь научиться их делать, как их уже снимают с производства в пользу новых разработок.

Касаясь проблем теории производственной квалификации, следует отметить в ней два основных пережитка: феодально-сословный и либерально-рыночный. Феодально-сословный пережиток заключается в придании квалификации, разряду, отметке об успешной сдаче экзамена особой фетишной роли. Квалификация воспринимается не как определенное искусство и мастерство, а как отчужденный от человека титул, сословная привилегия.

Никто не спросит диплом у сапожника, потому что если сапожник знает свое дело, то диплом никому не интересен, а если не знает – диплом ничем не поможет. Квалификация – это владение определенным искусством, мастерством, навыком, НЕЗАВИСИМОЕ от своей бумажной формализации. Однако в качестве рецидива феодализма и сословных отношений из определенного рода квалификаций (и сопровождающих их формальных документов) пытаются сделать своего рода дворянский ранг. Из мастерства пытаются сделать кормление, поместье, приносящее доход независимо от действий или бездействия его владельца.

Все мы знаем, какое огромное значение придается в нашей стране понятию «высшее образование», при том, что зачастую ПРОФИЛЬНОСТИ (то есть самому главному!) этого высшего образования не придается вообще никакого значения. Высшее образование (любое – хоть прядильный факультет) – дает право на офицерский ранг в армии, хотя это трудно объяснить логически, и т. п.

Подмена человеческого умения человеческим званием, способности – чином, возможности – рангом есть остатки феодального мышления в современной профориентации. «Ты защищаешь диплом один раз, а он тебя – всю жизнь!» Хорошо, что не додумались пока передавать дипломы по наследству, хотя и это, учитывая реалии СНГ, не за горами…

Либерально-рыночные пережитки профориентации – связаны уже не с сословностью, исподволь проникшей в сферу профессиональной квалификации, а с частновладельческим хозяйствованием.

В трех словах это – переменчивость, самобытность и произвол. Являясь родимыми пятнами любого частновладельческого хозяйства, эти качества препятствуют техническому прогрессу и уничтожаются техническим прогрессом.

Что такое рыночная переменчивость? Это очень важный в «Экономиксе» постулат, преподносимый нам как неизбежная необходимость рыночных отношений. Это «трудовая мобильность» и «трудовая миграция», это «переквалификация», «способность к быстрой адаптации в новых условиях», «предприимчивость в смене устаревшей профессии на перспективную» и т. п. Думаю, каждый, кто знаком с «Экономиксом», согласится со мной, что вышеназванные явления составляют очень важную и неотъемлемую его часть.

А теперь задумаемся: могут ли эти явления бытовать в высокотехнологичном обществе? Очевидно, что они могут быть только в обществе отсталом и примитивном; нетрудно переключиться с одного простого дела на другое простое. Нетрудно перейти из грузчиков в дворники. Из слесарей в токари – уже сложнее. А из астрофизиков в микробиологи?!

Чем дольше приобретается производственная квалификация, чем она сложнее и искусственнее – тем меньше шансов запросто её поменять. Мы не говорим о колоссальном дискомфорте астрофизика, которого капризы и причуды рыночных индексов понуждают стать микробиологом; не говорим о колоссальной бессмысленности растраты как человеческих сил, так и материальных ресурсов, неизбежном для переучивания астрофизика (5–8 лет упорной учебы) на микробиолога (ещё 5–8 лет упорной учебы).

Мы говорим о том, что на определенном уровне развития науки и техники это становится просто невозможным. Во-первых, как бы ни капризничали рыночные биржи и волатильности ценных бумаг, есть чисто биологический предел человеческих сил. Для того чтобы освоить ряд современных профессий (скажем, современную медицину) – ЖИЗНИ порой МАЛО! Если на одну профессию жизни не хватает, то как же можно требовать от человека (в соответствии с канонами «трудовой мобильности» Экономикса), чтобы он несколько таких профессий за жизнь освоил?!

Переквалификация, которой хвалятся биржи труда СНГ (это когда двухнедельные курсы отсидел – и стал из танкиста электриком) – не только крайнее неудобство для теряющего самоидентификацию человека. Это ещё и атрибут примитивного технологического уклада. Чем сложнее техническая (да и любая иная) система, тем дольше ей учатся управлять, тем меньше шансов ПЕРЕУЧИТЬСЯ.

Высокие технологии изживают рыночную переменчивость и отвергают её; впрочем, рыночная переменчивость платит им тем же. Нет ни одной частновладельческой космической компании, способной вне и помимо государства, его бюджета и госплана, покорять космос. Нет ни одной авиастроительной компании, которая развивала бы самолетостроение без поддержки, заказов, субсидий и бонусов от государства, его бюджета и госплана. Русскому Царю ещё в XIX веке пришлось выкупать у частников железные дороги, потому что они – с их протяженностью, материалоемкостью, социальной значимостью и поминутной синхронизацией расписания – оказались слишком сложной системой для рыночной переменчивости.

Идеал рыночной переменчивости – сезонный рабочий. Нужно собирать мандарины – наняли. Собрали мандарины – уволили. Следующей осенью приходи… Идеал технократии противоположный – это профессионал, который всю жизнь разрабатывает одну и ту же тему, все глубже и глубже уходя в детали её оптимизации. Такого попробуй уволь в неурожайный сезон – замену ему придется готовить ДЕСЯТИЛЕТИЯМИ, да и то – если у сменщика будет потребный талант, способности, склонности именно к этой теме, именно к этому делу…

Второй пережиток частновладельчества в производственной квалификации – самобытность. Я владелец мастерской, леплю горшки, да такие, что в целом мире им подобных нет! Честь мне и хвала, и называюсь я ремесленником. Но приходит время, когда встает настоятельная потребность состыковывать сделанное в разных мастерских. Это удобно, это универсально, это, наконец, просто необходимо на определенном витке развития. Не всегда у тебя будет возможность и желание бегать за патронами к тому мастеру, что продал тебе ружьё.

Это значит – ты хочешь, чтобы к твоему ружью подходили патроны и других мастеров. Это значит – стандартизация. А всякая стандартизация – это эмбрион Госплана. Государство задает стандарт, и ты, частный производитель, не можешь его нарушить: вначале невыгодно, а на поздних стадиях и законом запрещено. Но ведь это значит, что ты уже не совсем частный производитель. Это значит, что часть твоего производства, касающаяся нормирования и калибрования, уже обобществлена, уже делается не твоими наемниками, а государственными служащими! Это значит, что и профориентация, и квалификация приобретают государственный стандарт вместе с изделиями. Закат самобытности – это закат частновладельчества.

Если прежде были просто умельцы, державшие «секрет фирмы», то теперь их совокупность слилась, образовала единую в составе государства ОТРАСЛЬ с едиными стандартами работы, едиными квалификационными требованиями и свободным внутриотраслевым перетоком кадров. Утрачивая самобытность, частный собственник утрачивает важную часть своей власти над коллективом, становится из Хозяина с большой буквы одним из стандартизированных хозяев, безликим элементом совокупности получателей ренты.

Третий пережиток либерально-рыночного толка в сфере высоких технологий – произвол. Понятно – частный собственник потому и частный, что делает все по-своему, как в голову взбредет. Если дом МОЙ, то я могу его перестроить, выстудить или попросту сжечь, и если я этого не могу, то какой же я хозяин?! Кто запретит мне, сидючи на кухне, изрезать собственные, честно купленные в личную собственность штаны?! Или скажем, в порыве чувств, разбить МНЕ ПРИНАДЛЕЖАЩУЮ тарелку?! Естественно, ни у кого такого права нет: вещи, принадлежащие мне, переданы в мой произвол.

А если это атомная электростанция? Да что там АЭС – если это просто квартира, за каждой стеной которой, и снизу, и сверху – соседи? Я, может быть, вздумаю поджечь её. Если бы это был отдельно стоящий дом – мне никто бы и слова не сказал. Но это квартира, продукт более высокого, чем изба, технологического уклада. И за её поджог меня накажут. И правильно сделают. И никакие свидетельства о приватизации квартиры мне в суде не помогут.

Когда я сжег собственную квартиру, я нарушил права других людей. Повредил их собственность, которая на более высоком, чем избяной, технологическом укладе НЕРАЗДЕЛИМА с моей. И так везде: чем выше растут технологии, тем ниже мое право частновладельческого произвола. И где-то, по мере натиска всех этих санэпидемстанций, ростехнадзоров и антимонопольных ведомств, на каком-то этапе технологического развития я утрачу последние черты частного владельца коммерческой фирмы и превращусь (стиснутый со всех сторон жесткими рамками) в заурядного государственного директора, включенного в госплановскую сеть предприятия.

В сфере кадров и профессиональной квалификации также происходит аналогичный процесс. Произвол частного владельца сперва ограничивается, а потом и вовсе отменяется в связи с технологическими требованиями.

Интересно рассмотреть в этой связи парадокс, связанный со временем свщмуч. Николая II Александровича Романова. С точки зрения традиционного права монарха любой министр Царя был просто его слугой, которого Царь вправе нанять и вправе выгнать. Однако с точки зрения развития технологий в царской России министр являлся руководителем сложноразветвленного ведомства, требовавшего высокого уровня профессиональной компетенции. Министром одновременно мог быть назначен кто угодно (право) и не мог быть назначен кто угодно (технологическая реальность). Этот парадокс стал одной из основных причин краха царизма в России. При Ельцине ситуация в РФ во многом повторяет царскую – технологические потребности входят в противоречие с произволом хозяина страны.

Что действительно для страны – действительно и для отдельно взятого частного предприятия, которое по мере своего технологического развития постепенно, автоматически и как бы незаметно перестает быть частным.

С развитием технологий, повышением квалификации и общего интеллектуального уровня работников происходит автоматическое сжатие диапазона произвола для формального владельца производства.

Главный парадокс производственной квалификации очевиден: чем быстрее выходят из эксплуатации технические устройства, тем дольше нужно готовить людей, способных их воспроизвести. Папирус производили тысячи лет подряд, бумажные книги – только сотни (век бумажной литературы кончается с приходом Интернета), граммофонные пластинки – только десятки лет, а компьютерные диски не сумели прожить между дискетами и «флешкам» даже полноценного десятилетия. Однако квалификация человека, изготовляющего компьютерный диск с его «коротким бабьим веком» несопоставима с квалификацией средневекового печатника.

Если прежде много поколений мастеров учились одному и тому же ремеслу, и потребность в том или ином мастерстве отпадала КРАЙНЕ РЕДКО (отчего и отраслевые геноциды – профциды, аналогичные вымиранию индийских ручных ткачей, случались не часто), то ныне одно поколение умудряется пропустить через себя несколько технологических укладов. В то же время, как мы уже отмечали выше, только очень наивный человек может думать, что представителя ненужной профессии можно БЫСТРО переучить на что-то совсем постороннее его прежней отрасли. Быстро и относительно дешево переучиваются только чернорабочие – на чернорабочих же.

Профессиональное образование и квалификация оказываются в довольно узком (и постоянно сужающемся) коридоре возможностей. С одной стороны, очевидна дезактуализация рыночных перетоков из отрасли в отрасль, исчезает возможность альтернативного профессионального выбора. Профессиональная подготовка, с одной стороны, настолько сложна, а с другой – настолько узкоспецифична, что переход в новую профессию в зрелом возрасте становится все тяжелее и тяжелее.

С другой стороны, чем реже человек может изменить профессии, тем чаще профессия начинает изменять человеку. Вот ведь какая незадача! Десять лет учиться сложному технопроцессу, чтобы затем узнать, что его сменил принципиально иной, ещё более сложный технопроцесс!

С точки зрения человечности, присущей всем мировым монотеистическим религиям, профцид недопустим вообще ни в какой форме и ни с каким интервалом – точно так же, как и любой геноцид. Однако высокие технологии делают профцид недопустимым и с лишенной эмоционально-гуманистической окраски производственной логики. Пущенный на самотек процесс усложнения профподготовки, сочетаемый с процессом упрощения её упразднения породит такое количество профцидов, что экономика захлебнется в них, утонет в хаосе постоянно ротируемых отраслей.

Практика свидетельствует, что вал неуправляемых, стихийных профцидов в начале 90-х годов (Ельцин) и в 2009 году (мировой финансовый кризис) способен погрести под собой общество, государство, систему социальных служб и пр. При этом выбрасываемых на помойку экономики жертв профцида выручают только низкотехнологичные области применения труда (что и естественно, в силу вышесказанного нами): безработный астроном не может запросто перейти в состав физиков-ядерщиков или симфонического оркестра «Виртуозы Москвы». Он естественным образом перетекает в продавцы, в дворники, в сторожа и пр. Получается порочная зависимость: индустриализация, учащая упразднение специализаций, порождает профцид, а профцид порождает деиндустриализацию, выступает причиной деградации общества.

Выход только один, и он имеет связанную с государственным планированием природу. Это слияние производственной квалификации, обучения, подготовки с собственно производством, ликвидация феодальных и либерально-рыночных пережитков в теории профподготовки (не «ВУЗ => Производство», как сейчас, когда профподготовка предваряет профпрактику, а «ВУЗ <=> Производство», когда профподготовка идет параллельно профпрактике, и не на начальном этапе профпрактики, а на всем её протяжении).

Это продуманный и системный контроль за производственными переменами, сменой технологических укладов, которые из стихийного бедствия, обрушивающегося как снег на голову, должны стать запрограммированными ступенями восхождения общества ко все более высокому качеству жизни.

Технический прогресс возник в попытке человека улучшить себе жизнь, и он не должен перерождаться в монстра, пожирающего человеческую жизнь. В конце концов, прогресс для человека, а не человек для прогресса!

 

Экономика национального социализма: краткий очерк

 

Всем, кто верит в будущее – посвящаю...

Начну с простых вещей, которые необходимо понять и осознать каждому, кто верит в будущее, кто считает, что российская и мировая история не могут и не имеют права закончиться сумерками ельцинизма.

Если я ловлю рыбу – какова оплата за мой труд? Тут ответить нетрудно: пойманная мной рыба и будет оплатой моего труда. Если у меня хватит совести, то я пойду и поставлю Богу свечку – за то, что помог мне с этой рыбой. Но Бог и без свечек мне рыбу вырастил. Я трудился – наградой за мой труд стал продукт в виде рыбы, пойманной мной.

Усложним задачу: если я ловил рыбу не один? Если кто-то наивный до меня её прикармливал хлебцами, а кто-то другой наивный готовил мне к рыбалке снасть? Какова их доля? Должен ли я поделить пойманную рыбу на три части, и тем самым признать, что прикормка, ловля рыбы и подготовка рыболовной снасти есть равный по стоимости труд? Или же я введу свои коэффициенты стоимости труда? Или же, что вполне вероятно, я скрою улов и поделю между помощниками малую часть улова? Откуда им знать, сколько я сегодня поймал? Они же работали вчера!

С развитием разделения труда и последующей когнитивной кассации труда усложняется и проблема раздела продукции, или, что то же самое в данном случае, – проблема раздела производственной прибыли. На каком-то этапе она становится ключевой для развития или деградации индустрии.

Неловко подобранное слово «эксплуатация» (т. е. в буквальном переводе – «использование») – беззубо и беспомощно. Пока мы живем в обществе, мы друг друга используем с неизбежностью, продавец меня – как покупателя, а я продавца – как продавца. Как с этим бороться – я не знаю. Тем более не понимаю – зачем?

Ведь понятно, что речь идет не о простом «использовании» человека человеком – не в том смысле, в котором говорят – «сданный в эксплуатацию лифт». Речь на самом деле идет о ШАНТАЖЕ человека человеком (подробно рассмотрено в марксизме), а также об аналогичном ШАНТАЖЕ предприятия предприятием, человека и предприятия – государством, нации – нацией и др. (случаи, в марксизме недостаточно подробно рассмотренные).

Производственный шантаж возникает там, где нет равных возможностей симметричного воздействия у двух оппонентов, нет экономического паритета контрагентов, нет того, что в «холодную войну» называлось «гарантиями взаимного уничтожения». Паритет же бывает в экономике очень редко. Это, скорее, исключение из правила, нежели правило. Естественно, каждый может навскидку припомнить несколько случаев, когда два контрагента позарез нужны именно ДРУГ ДРУГУ и взаимно друг без друга не могут.

Если это так, то государственному контролю действительно нечего делать в данной ситуации. Поверьте, экономические единицы, обладающие свободой воли относительно друг друга и равной заинтересованностью друг в друге, разберутся полюбовно и осуществят раздел конечной общей прибыли к обоюдно удовлетворительной справедливости.

Но перейдем от приятного исключения к неприятному правилу. ЧАСТО ЛИ мы видим взаимно равнозаинтересованных экономических контрагентов? Нет, не часто. Тот контрагент, который занимает более выгодную позицию в экономике, может начать шантажировать того, кто занимает менее выгодную позицию.

Если я держу в руках воздух, то догадайтесь, смогу ли я веревки вить из держателей воды и пищи? Они без меня уже начнут задыхаться и умирать, а я ещё даже и малейшего дискомфорта без их продукции не почувствую! Дело не в том, что вода и пища – ненужные вещи. Дело в том, что мне без их производителей можно обойтись дольше, чем их производителям без меня.

И вот я, держатель воздуха, уже начинаю наглеть. Я постоянно сокращаю объем воздуха, который даю им в обмен на все более возрастающие порции воды и пищи. Они работают все больше и впадают в крайнюю нищету, потому что вынуждены все отдавать в обмен за воздух. Я стремительно богатею и все больше бездельничаю, потому что даже самая минимальная порция воздуха, которую я вырабатываю на своем оборудовании за 5 минут, может обеспечить меня провизией на целую неделю...

В нарисованной мной схеме совершенно безразлично, являюсь ли я частным предпринимателем (буржуазией), государственным лицом или ещё кем-то. Равно как и шантажируемые мной люди – вовсе не обязательно пролетарии. Они могут быть пролетариями, а могут быть и сами буржуазией. Они вообще вольны быть кем угодно; важен не их социальный статус, а появившаяся у меня возможность шантажировать.

Шантаж экономически сильного игрока по отношению к экономически слабому бывает настолько глубок и обширен, что приводит к краху общества, к «разбеганию» социума по ячейкам индивидуального производственного одиночества.

Здесь действует формула «S = t + T – H», в которой большое «T» означает прирост производительности труда за счет производственной кооперации и социальной интеграции, а «H» – вычет экономических шантажистов. Понятно, что вместе делать продукт крупной серией ПРОИЗВОДИТЕЛЬНЕЕ во всех смыслах, чем в одиночестве и мелкой серией. Это и создало общество и государство (относительно государства можно добавить, что основной его продукт, коллективно вырабатываемый гражданским сообществом, – защита и безопасность). Но мы знаем массу исторических примеров, когда фактор «Н», который, по сути своей, безразмерен и может расширяться до бесконечности, поглощал всю дополнительную производительность коллективов с избытком.

8 млн людей в ельцинской России сбежали из государства (будем называть вещи своими именами) на фермерские участки, где в одиночку, вне всякой производственной кооперации, в режиме натурального крестьянского хозяйства стали себя кормить и содержать. Для этих людей перестало существовать переутомившее их государство, равно как и они перестали существовать для государства.

Естественно, производительность ручного и примитивного труда у ельцинских «фермеров поневоле» была очень низкой. Но государство так жестко обошлось с ними, что они предпочли эту низкую продуктивность всякой социальной интеграции.

По аналогичной причине «разбежались» государства майя и ацтеков в Мезоамерике. Майя строили каменные города, многие из которых были покинуты задолго до прихода европейцев. Жизнь в этих городах стала столь невыносима, что майя предпочли разбежаться по джунглям, где и сегодня живут и трудятся методами каменного века. Ацтеков европейцы застали на последней стадии изнеможения, ввиду чего войска Кортеса моментально пополнились десятками тысяч индейцев, целыми городами переходившими на его сторону в борьбе с императором Монтесумой. Родное государство стало для ацтеков страшнее любого чужеземного ига – парадокс, над которым сегодня неплохо бы подумать последователям Ельцина...

Если в формуле «S = t + T – H» отрицательный фактор «H» становится больше положительного фактора «T», экономика, как совокупность интегрированного совместного труда, и государство, как кожух, футляр этой экономики, рассыпается в труху. Невозможно и бессмысленно подчиняться государству, в котором получаешь меньше, чем получил бы, хозяйствуя один в тундре. Напомню в связи с этим феномен «затундренных крестьян» в царской России – крестьян, бежавших от невыносимого шантажа и вымогательства властей в тундру и переходивших к образу жизни догосударственных аборигенов. Напомню и о феномене 1917 года, когда – под влиянием очень многих факторов – государство рассыпалось, рухнуло (кстати, вне и помимо большевиков, под собственной тяжестью) и на просторах империи образовались бесчисленные гнойники самой бесшабашной анархии и самозванства.

Однако это крайние случаи регрессивного перехода от интеграции к дезинтеграции под давлением экономического шантажа. Люди переходят от индивидуального к совместному труду, чтобы увеличить выработку и качество продукта. Однако это таит в себе огромной величины подводный камень: продуктов стало больше, они лучше прежних, однако сколько кому теперь здесь, в этой общей куче принадлежит?!

На этой точке трагедии начинаются. В высокотехнологичной экономике конечный продукт складывается из деталей, которые сами по себе бессмысленны и ничего сами по себе не стоят. Мы собрали машину и продали её. Один принес чертеж, другой винтик, третий гаечку, четвертый скобу, пятый – зажим... Какова цена гаечки? Если она составляет 1/100 от веса машины, то, может быть, она стоит 1/100 от прибыли? Но ведь и ежу понятно, что в таких вопросах весом не определишь ничего... Или, может быть, считать в человеко-часах труда?

Тоже нелепость. Допустим, человек делал гаечку долго – по неопытности. А другой сделал винтик в десять раз быстрее – рука набита. Неужели лентяй и неумеха, убивший столько времени на гаечку, должен получить в 10 раз больше прибыли, чем производитель винтика?

С какой стороны ни подойди к разделу прибыли от продажи высокотехнологической продукции – никак нельзя получить объективных критериев дележки прибыли. И поровну всем будет несправедливо, и не поровну – не поймешь как...

Между тем вопрос раздела продукции – далеко не только морально-этический. С точки зрения технологической неправильным разделом прибылей будет любой, при котором происходит деградация производства. А она происходит вовсе не только от того, что обделенные люди обиделись...

Бог с ней, их обидой! Обделенный прибылями производственный участок выступает невольным застрельщиком, закоперщиком некроза техноткани. А в одной из прошлых статей я доказывал, что техноткань едина, неделима и является общим достоянием. Потому и некроз её в любом участке касается не только этого «попавшего» участка, но и всего общества.

Давайте рассмотрим, что происходит в обделенном техноучастке производства с точки зрения техномики. Недополучив прибыль, он встает на путь антиселекции. Он – прокаженный в мире профессий. От него бегут, как от чумы, все сколько-нибудь достойные люди, а сволачиваются туда только те, кто больше нигде и никому не пригодился. Происходит порча человеческого материала – люди объективно все менее профпригодны (какой тут отбор – хоть кого-нибудь бы заманить!), от этого участок работает все хуже и хуже. И это начинают ощущать соседние участки, которым сперва было очень весело глядеть, как их собрат впал в нищету, оттого что они вместе со своими денежками прихватили и его денежки...

Технический парк оборудования ветшает. Старое не на что чинить. Его не удается полноценно эксплуатировать. Новое, если и покупают, то самое дешевое – сиречь, худшее. Коллектив низкопробный, оборудование низкопробное, помещения и географическое расположение низкопробные – нетрудно понять, чем это пахнет.

Начинается паралич технопроцесса в целом. Из-за плохих комплектующих с обделенного участка получается плохой конечная продукция. Невесело уже всем!

Может ли рынок отрегулировать этот процесс? Нет, в высокотехнологичном обществе не может. Есть два рыночных средства воздействовать на обидчика. Первый – перестать отгружать ему продукцию по предлагаемой им смехотворной цене. Второй – бросить производить эту дешевку и заняться чем-то более прибыльным.

Если я крестьянин, то я им, обидчикам-то, покажу кузькину мать! Копейку за горчицу?! Тогда я вам, сволочи, во-первых, никакой горчицы не продам – кушайте без приправ, а я склады завалю. А во-вторых, ещё и сеять на будущий год этой горчицы не буду – живите вообще без неё, раз такие жмоты!

Но это логика самоценного производителя самоценной продукции. В обществе высоких технологий такой фокус не пройдет. Если за тебя взялся умелый шантажист, то ты продашь ему продукцию за любую цену, потому что тебе кушать надо, а кормит тебя шантажист. И перейти с одного вида деятельности на другой... Как вы себе это представляете, если человек лет двадцать убил на освоение сверхсложной профессии очень узкого профиля? На кого и как ему переучиваться?! Это вам не горчицу пересеять, не пшеницу на рожь поменять...

Совершенно очевидно, что в мире индустрии, тем более сложной и интегрированной, рынок только наломает дров, а нарубить их не сумеет. Но не только рынок. Плановая экономика тоже не предложит автоматически выход. Ведь очевидно, что речь идет о строгой ОБЪЕКТИВНОЙ закономерности, соблюдение которой приводит к развитию, а несоблюдение – к деградации. А плановая экономика – дело произвольное, запланировать можно так, а можно и эдак, и один вид планирования приведет к развитию, а другой – к деградации. Существует только одна (причем в каждом отдельном случае своя) верная, восходящая конфигурация раздела прибыли и бесконечное множество неверных, нисходящих, ведущих к дегенерации социума иных конфигураций.

Рынок вообще развязывает шантажисту руки, держатель «узких мест» товарооборота получает тут все козыри. С него снимается даже моральная ответственность: ведь не я тебя обделил, мужик, а такова воля рынка...

Марксизм говорил об эксплуатации человека человеком. Описывалась ситуация, когда запасливый буржуй может веревки вить из голодного пролетария, готового продать свой труд сколь угодно дешево – лишь бы усмирить муки голода в животе. А возможна ли обратная ситуация, когда обнаглевший и запасливый пролетариат веревки вьет из предприятия?

Естественно, да. Вспомните советских шахтеров-забастовщиков, буквально взорвавших советское государство (а вместе с ним и свою собственную жизнь), в котором они находились в особо привилегированном положении. Тут не буржуй шантажировал наемных работников, а наемные работники шантажировали «коллективного буржуя» – свое государство. И другие примеры в укор марксизму: а разве нация не может прижать шантажом другую нацию? Разве профессия не может прижать шантажом другую профессию?

Учитывая нищету сегодняшних колхозников и самодовольство современных дантистов, можно предположить, что дантисты выступают эксплуататорами колхозников. Однако для понимания этого факта нам придется выйти из классического марксизма. Как это дантист может эксплуатировать колхозника? А вот так: дантист, используя свое довольно редкое пока ещё образование и невыносимость зубной боли, путем шантажа пациентов взимает с них очень высокую оплату за свой труд. А у колхозника в силу ряда причин нет возможности взимать за свой труд такую же оплату. В итоге потребитель переплачивает дантисту и недоплачивает колхознику. Все по законам рынка. А в итоге сельское хозяйство в заднице...

Для развития техносферы в целом, для развития технической цивилизации необходимо изыскание в каждом отдельном случае такой формулы раздела конечной прибыли, при котором не происходила бы антиселекция ни в одной из ячеек техноткани. Только в этом случае будет происходить равномерное развитие всех автономных участков производства и, соответственно, устойчивый рост и развитие всей цивилизации.

Сам по себе общий экономический рост ни о чем не говорит. Он может быть вызван, как рост температуры у пациента, лихорадкой, гнилостно-бродильными процессами и общим заражением крови. Экономический рост у всех вместе, в масштабах государства, обязан сочетаться с экономическим ростом у каждого в отдельности, по автономным участкам единой техноткани. Только в этом случае смелые инновационные начинания смогут обрести надежную базу качественных комплектующих, подготовленных кадров и довольных жизнью, работающих с опережением энтузиастов.

 

ИНКУБАЦИЯ ИНДУСТРИИ

 

Модная тема современности – «бизнес-инкубаторы». Это такие заведения, куда зазывают желающих открыть коммерцию. Новичку в бизнесе предоставляют офисный кабинет, компьютер, телефон, факс, несколько общих для всех новичков консалтинговых и коммуникативных услуг. Все это богатство на 3–5 лет, для старта. Иногда добавляется сюда ещё и освобождение от налогов, полное или частичное, предоставление льготных, или с покрытием части процентной ставки, кредитов. Кого вырастит «бизнес-инкубатор»? В предложенном варианте он вырастит ещё одного спекулянта-перекупщика, потому что условия, как видим, создаются именно для спекулянта. Предоставляются именно финансовые инструменты, а не производственные. С чего же и откуда тут взяться производству?

Технический прогресс производственного оборудования идет по двум автономным направлениям: СИЛА и ТОЧНОСТЬ. Иногда они пересекаются, но все же сохраняют свой независимый характер. Побеждает то оборудование, которое предоставляет немыслимую прежде СИЛУ – концентрацию энергии, удар или давление чудовищной мощности, дает движение макрообъектам. И – побеждает оборудование, способное к манипуляции все более тонкой, ювелирной, микроскопической.

Экономически сила и точность взаимозаменяемы. Туда, где есть оборудование беспрецедентной, вне конкуренции стоящей СИЛЫ – подтянется и оборудование ТОЧНОСТНОЕ. Туда, где стоит оборудование сверхточное, сверхэффективное в тонких манипуляциях – экономика обеспечит подвоз силовых машин.

Основной техномический парадокс заключается в том, что эффективность производства связана с массой, тогда как эффективность инноватики – с индивидуальностью. Совершенно понятно, что табун в сто лошадей вытянет тяжесть, недоступную ни одной отдельно взятой, даже самой сильной лошади. Но очевидно и другое: табун в сто ломовых лошадей не обгонит на скачках одного арабского скакуна. Сила – за количеством, тогда как точность – за качеством.

Техномический парадокс производства, находясь в глубине технопроцесса, оказался непонятым теоретиками, и вылился на поверхности в конфликт планового и рыночного принципов управления производством. Люди заспорили, в сущности, на нелепейшую тему: что лучше, тяжелый трактор или гоночный автомобиль? Тяжелый трактор, доказывали сторонники плана, сделает то, что гоночному автомобилю не под силу! На это сторонники рынка справедливо возражали: зато гоночный автомобиль сделает то, что тяжелому трактору не под силу!

У этого спора, длящегося и по сей день, нет рационального решения. Дилемма поставлена неверно, предметы взяты для сравнения разнопорядковые, как огурец и молоток, например. Никто и никогда не докажет, что огурец лучше (или хуже) молотка, равно как и наоборот. Потому что огурец, хоть и вкуснее молотка, но забивать гвозди им менее удобно…

Противоречие между СИЛОЙ, как одним ведущим фактором эффективности экономики, и ТОЧНОСТЬЮ, как вторым не менее важным фактором, создало в сумбурных головах экономистов (очень много думающих о деньгах и очень мало – о технопарке оборудования) вервольфа (оборотня) планового//рыночного превосходства.

Вервольф на то и вервольф, что неустойчив в облике: то так оборотится, то противоположно. Отталкиваясь от эффективности силовых машин технопарка, мы обязательно рассчитаем преимущество плановой, огосударствленной экономики, тогда как отталкиваясь от точностных машин технопарка – столь же неизбежно высчитаем преимущества эффективности частного сектора среди производителей.

Теоретически для массового читателя это сложно понять, поэтому попробую дать несколько практических примеров силового (энергетического) и манипулятивного (точностного) подходов к прогрессу машин и механизмов.

Эффективность теплиц зависит от объема их площадей, бесперебойности отопления в них и тщательности ухода за каждым отдельно взятым культурным растением. Что касается объема площадей и мощности накачивающих тепло агрегатов – понятно, что государству в этом деле нет равных. Сравните государственный совхоз «Алексеевский» под Уфой с его теплицами-цехами и частные, фермерские парники в индивидуальных хозяйствах! Это просто несопоставимо! Чем больше тепличное помещение, тем экономнее силовые (энерго) затраты на отопление каждого квадратного метра теплицы. Почему? Да по тому же самому, почему один автобусный двигатель ест меньше горючего, чем десять легковых малолитражных движков! Отопить десять маленьких теплиц дороже (и очень существенно дороже!), чем одну равную им по площади большую. Десять маленьких тракторов для десяти маленьких полей будут и дороже, и затратнее, чем один большой трактор для равного этим десяти лоскутам по площади поля.

Однако если подойти с критериями ТОЧНОСТНЫМИ, то, конечно же, на личном участке уход за каждым отдельно взятым растением не в пример лучше, чем на колхозном поле (в советское время пенять этим колхозников стало штампом партийных инструкторов).

Возьмите, наконец, авангард НТП – оружие. У оружия, работающего по большим площадям (массового поражения) велика мощность, но мала точность. У оружия точечного поражения – велика точность, мощность не в пример меньше ОМП. Очевидно?!

Силовая тенденция современной индустрии отчетливо тяготеет к гигантомании, причем не только в бывшем СССР: от рассеянной мануфактуры к концентрированной, от мануфактуры – к фабрике, от фабрики – к комбинату, к производственному объединению, тресту, монополии, отраслевому министерству, транснациональной корпорации, которой тесно производить продукт даже в пределах одного, отдельно взятого ГОСУДАРСТВА, а не то что там в пределах села или города!

В то же время творческий процесс инноваций как был в каменном веке, так и остался сегодня процессом личностным, индивидуальным. Сто дураков не заменят в нем одного умницы. Здесь коллективный разум работает на понижение, а не на повышение ставок.

У сверхсильного гиганта на могучем торсе очень часто оказывается закреплена микроскопическая головка слабоумного (пример – советской ГОСПЛАН и Горбачев М. С.). Напротив, производственно-энергетический торс великих инноваторов – таких, как Н. Тесла или Д. Менделеев – часто оказывается очень хилым, и возникает ситуация «ум сделать есть, сил сделать нет».

Видимо, нужно признать, что есть такая сторона НТП, как МАКРОГЕННОСТЬ, связанная с расширением (в идеале – до бесконечности) в пространстве, и есть такая сторона НТП, как МИКРОГЕННОСТЬ, связанная с углублением внутрь пространства. Обратите внимание, общего вектора у НПТ нет! В нем большие вещи (если взять опыт ХХ века) стали ещё больше, а маленькие – ещё меньше. При этом это две стороны одного процесса, а вовсе не разные процессы. Иначе говоря, в ХХ веке маленькие устройства сумели стать ещё меньше, потому что большие сумели увеличиться, и наоборот.

Развиваясь столь ДВОЯКО, техника поставила перед экономикой слишком сложную задачу, породившую конфликт (на самом деле далеко не неизбежный) двух миров: советского и западного. Все, что касается макропроектов, СССР решал значительно быстрее США (экономисты даже вычислили цифру – в 4 раза быстрее, несмотря на разрухи после двух мировых и гражданской войн в период вычисления). Однако как только дело вставало о микропроектах, СССР начинал пробуксовывать, и он проигрывал западному миру в тысяче мелочей. Совокупность мелочей – вовсе не мелочь. Это жизнь, удобство и быт человеческий.

Началась отмеченная Гэлбрейтом и другими умными людьми конвергенция систем, взаимное заимствование друг у друга успешных проектов. Ведь ясно же, что США без СССР никогда бы не вышли в Космос (бизнесу это вообще не нужно, гнала угроза конкурентного преимущества соцлагеря), а СССР без США никогда бы не справился (в итоге так и не справился) с автомобилизацией своего населения.

Гэлбрейт мудро полагал, что система, в которой страна и в Космосе исследования ведет, и всех своих граждан автомобилями снабдила, – уже не капитализм, и не социализм, а их синтез. Синтез, сумевший примирить силовое преимущество МАКРО с точностным преимуществом МИКРО.

Да, в какой-то степени это называется – «впрячь в одну телегу коня и трепетную лань». Задача сложная – но тот, кто её решит, получит господство над миром.

После развала СССР и торжества частнособственнической апологетики стала особенно очевидна её историческая ограниченность и обреченность. Хорош или плох был СССР, но он, что называется, вставлял в одно место фитиль этому беспробудному застойному болоту, под названием «рыночная экономика». Без фитиля «империи зла» наступила тишь да гладь, и отнюдь не божья благодать полной самоуспокоенности, и провозглашенного Фукуямой «конца истории».

Мне приходилось по долгу службы беседовать со многими капитанами современной РФ – людьми не слишком высокопоставленными, но в то же время и не последними. Я часто задавал им вопрос, достаточно невинный – когда же и как представляемое ими государство собирается наводить порядок? На что слышал самодовольный ответ оргазмирующих от собственного бытового благополучия гедонистов: «Что? Нет, нет, все всегда так и будет! Так и должно быть, никак иначе! Все хорошо, все путем, все как нужно…»

Примите эту горькую истину, как пилюлю: чтобы там ни говорил Д. Медведев про инновации, для этой «элиты» ВСЕ ВСЕГДА ТАК И БУДЕТ. Она другого не ищет, и другого боится. МИКРО в их среде окончательно победило МАКРО, стереофонические унитазы вырвали с корнем проекты межпланетных космических кораблей.

Для меня же очевидно, что люди, которые попытаются запрудить реку истории плотиной, погибнут под развалинами этой плотины. И опыт послесталинской КПСС у меня перед глазами…

Две основных линии технического прогресса – СИЛА и ТОЧНОСТЬ, противореча и, в тоже время, дополняя друг друга, симметричны такой же двойственности экономической потребности человека.

Экономическая потребность человека тоже распадается на две противоречащих и дополняющих друг друга основных, фундаментальных тенденции. Человек хочет, чтобы его личные доходы были неограничены и бесконтрольны, не срезались бы искусственно со стороны, но он же хочет, чтобы окружающая его среда была устойчивой, контролируемой, предсказуемой, точно-измеримой.

В своих заработках человек хочет творчества, а не контроля. Но от окружающей среды ждет жесткого контроля, а не творчества. Это – экономическая ипостась двуединства МИКРО и МАКРО в научно-техническом прогрессе.

Если решить обе проблемы сразу – то есть предоставить возможность никем не сдерживаемого, никем не контролируемого роста доходов трудящегося, но в то же время обеспечить устойчивость и предсказуемость (контролируемость) его окружающей среды – то ключ от мировладения у вас в кармане.

Разработки возглавляемой мной ИЛ «Энергопрогресс» как раз и выстраивают схемы такого рода сочленений, сочетаний МИКРО и МАКРО для Российской Федерации. В основе разработок лежит теория СИЛОВОЙ ЛИНИИ, от которой возможно отложить сколь угодно много микроответвлений частнособственнической АВТОНОМИИ.

Например, в крупных городах РФ уже сейчас полно т. н. «Торговых центров», в которых под одной крышей собрано огромное количество хозяйственно совершенно независимых субъектов. На правах аренды эти субъекты занимают тот или иной угол ОБЩЕГО ЗДАНИЯ, и возникает СИМБИОЗ макро- и микро-хозяйств – большого единого оптимизированного хозяйства торгового центра и малого автономного хозяйства рыночного предпринимателя.

К сожалению, мы видим такой симбиоз только в сфере непроизводительной спекуляции, продажи и перепродажи чужого товара.

Идея инкубации производительных сил строится по этой же схеме, но только в производственной сфере. СИЛОВАЯ ЛИНИЯ производства призвана обеспечить своим бесчисленным микро-ответвлениям преимущества доступа к мощностным, энергетическим преимуществам гигантской силовой системы. То, что удобнее делать в макро-формате, централизованно, системно – нужно делать именно так, не изобретая велосипедов.

Но то, что требует творческого подхода, заботы и опеки для мелочей и деталей – силовая линия отдает на откуп частному ответвлению. Проектов СИЛОВЫХ ЛИНИЙ для инкубаторов производства РФ очень много, поделюсь только некоторыми, для примера.

1. Россия безмерно богата гидравлической энергией великих рек, которую добывает самыми экологически-дикими способами. Использование моделей бесплотинных ГЭС, петлевых гидроотводов на отводных рукавах делает гидроэнергию России неисчерпаемой. Напомню, что для государства она бесплатна, Богом дарена. Производственный инкубатор ставится на базе очередной экологически-безвредной ГЭС, которая обеспечивает предпринимателей огромным массивом очень дешевой электроэнергии, предоставляемой – если нужно – в кредит (кредитование энергией может быть для производителя беспроцентным), или – если нужно – вообще бесплатно. Комплекс из ГЭС, производственных корпусов (цехов) под ключ и инфраструктуру берет на себя государство. Приходи, арендуй, пользуйся, производи. Начинается инкубация совершенно частного (которому никто в карман глядеть не будет) бизнеса – но – СОЗИДАТЕЛЬНОГО, ПРОИЗВОДСТВЕННОГО. Электроэнергия в замкнутом пространстве – это не деньги, её не украсть для увода в оффшоры. Если производишь, она тебе нужна. Если не производишь – она тебе ни к чему, спекулянты отпадают от инкубатора сами собой…

2. Агрохозяйство, силовой линией которого является предусмотренное ИЛ «Энергопрогресс» комбинированное (и потому бесперебойное) сочетание альтернативных источников энергии. Государство сдает его под ключ для арендаторов: это огромные теплицы или огромные скотоводческие фермы, разбитые на сегменты для частников-арендаторов.

Снова – инфраструктура и энергетика общие, и за них отвечает государство. Плюс – помогает с организацией сбыта, с общей системой закупок готовой продукции – заготконтора для всех желающих работает единая. Энергокредит для тружеников – в неограниченных объемах. Нужна энергия – страна тебе её даст, отапливай коровники, прогревай огуречники сколько влезет. Но трудись сам: контролером будет не только твоя совесть, но и твой кошелек: чем больше произвел продукции, тем больше получил денег, без ограничений, свойственных советскому времени. Мало денег – расширяй аренду, бери новые сегменты под свой трудовой контроль – энергию дадут, инфраструктуру и коммуникации подведут, сбыт отладят – только работай, не отвлекайся…

3. Технопарк с производством сложной техники (или даже просто пылесосов) – государство запускает большой завод, гарантирует ему минимальный доход путем выкупа части продукции в обязательном порядке (твердый договор-минимум), но ничем не ограничивает возможности продаж сверх плановой разверстки. Это – силовая линия предпринимательства. Само же предпринимательство вокруг – как листья на дереве: совокупность инновационных фирм, предлагающих оригинальные технические и дизайнерские решения для улучшения нашего пылесоса, новые, несложные, но нестандартные по решению технические детали для поточной линии и т. п. Между прочим, это схема наиболее успешных американских корпораций, на которых предприятие-гигант выступает хребтом огромной совокупности смежников из малого бизнеса, снабжает их заказами, приобретает их продукцию, совершенствует их задумками свою продуктовую линейку и т. п.

4. Морское побережье РФ – колоссально, и в основном это побережье депрессивных регионов РФ. На Севере или Дальнем Востоке инкубацию производства следует вести рядом с практически неисчерпаемой энергией приливов//отливов. Приливные станции – забота государства, электричество и иные энергоуслуги – дешевле мировых цен, в кредит – сколько угодно… Придет ли бизнес на таких условиях производить на холодный берег? Уверяю – не придет, вприпрыжку прибежит. И – отладит рачительную хозяйственную точность на участке, к которому государство подвело со своей стороны всю мощь современной МАКРО-энергетической линии.

СИЛА – есть.

ТОЧНОСТЬ, аккуратность, тщательность – есть.

Осталось только приготовиться к лаврам владельца мира.

 

Экономический кризис и крах эконометрии

 

Эконометрия — наука, изучающая количественные и качественные экономические взаимосвязи с помощью математических и статистических методов и моделей. Современное определение предмета эконометрики было выработано в уставе Эконометрического общества, которое главными целями назвало использование статистики и математики для развития экономической теории. Термин «эконометрия» состоит из двух частей: «эконо» — от «экономика» и «метрия» — от «измерение» (1).

Эконометрика должна была дать инструментарий для экономических измерений, а также методологию оценки параметров моделей микро- и макроэкономики. Она активно использовалась для прогнозирования экономических процессов как в масштабах экономики в целом, так и на уровне отдельных предприятий. Казалось бы, с помощью математиков и ЭВМ эконометрия в последние десятилетия достигла большой точности. Казалось, эконометрика заняла достойное место в ряду экономических наук (2).

При этом все математические выкладки рыночной эконометрии оказались бессильными предсказать и, тем более, предупредить экономический кризис 2008 года. Как говорится, слона-то ребята не приметили! А между тем эконометрию прочили в науки точные, её объект изучения считали аналогичным объектам технических и естественнонаучных дисциплин.

Наиболее известные и дальновидные экономисты давно уже критиковали эконометрию. Например, критика эконометрики великим американским экономистом Кейнсом обусловлена его отказом «трактовать экономику как точную науку» (3).

В начале 1970-х годов известный английский экономист Уорсвик резко критиковал экономистов-математиков за «отсутствие связи с конкретными фактами» (4). В это же время Ф. Браун утверждал, что «построение регрессий временных рядов годится только для обмана». В. Леонтьев охарактеризовал эконометрику как «попытку компенсировать бросающийся в глаза недостаток имеющихся данных путем широко использования все более и более изощренных статистических приемов». Резко отрицательно к эконометрике относились и представители австрийской школы экономики (5).

В 2009 году, полностью проворонив кризисные симптомы, эконометрия оказалась, фактически, в числе лженаук, рядом с астрологией и алхимией.

Почему обанкротилась западная система экономических замеров, ненадолго пережив свою советскую сестру? Насколько вообще применима математика в экономике – при том, что экономика без математики бессмысленна и беспредметна?

 

О жутко обернувшейся шутке

 

Где-то в 70-х годах ХХ века веселые математики решили проверить: а можно ли с помощью математических методов и доказать, и опровергнуть одно и то же утверждение. Так родились дуальные эксперименты математических доказательств. Выяснилось, что машина может с помощью математических методов, по желанию заказчика что угодно доказать, и что угодно опровергнуть, то есть выводы машины абсолютно практически бессмысленны, так как полностью зависят от предварительной программы, задающей данные и алгоритм расчетов.

От машины тень подозрения пала на математику, считавшуюся самой точной из наук: ведь математика – это «машина в голове», механизм, вычисляющий результаты из данных по строго заданному и единому для всех алгоритму.

Оказалось, что математика вовсе не точная наука, как про неё думали, а утверждающий противоречащие друг другу вещи оракул. Математические расчеты действительны только при полной оторванности абстрактной единицы от жизненных реалий, при том, если речь идет о работе с воображаемыми, абстрактными единицами, а не с многопараметральными явлениями из реального мира.

Экономика – наука, построенная на вычислениях, расчете, но при этом расчет идет (главное отличие от математики) в условно-зыбких единицах, меняющих свое значение в течение времени. Это, конечно, не касается четко определенных погонных метров, тонн, галлонов, литров, баррелей и т. п. И не касается это даже инфляции денег – которая, хоть и создает зыбкое, пунктирное значение единиц, но все же точно (в процентах и их долях) исчислимое.

Эконометрия не здесь дала сбой. Она дала сбой при осмыслении гораздо более важных для экономики категорий – математической оценке труда и математической оценке дотрудового сырья.

В ХХ веке бесконечные ресурсы стали конечными, неисчерпаемые – исчерпаемыми, оцененные – переоцененными. Труд же вообще не поддается числовой оценке и в этом – главный предмет шарлатанства действующей эконометрии.

Экономические измерения в принципе не в состоянии точно определить РАЗМЕР и ИНТЕНСИВНОСТЬ труда в математических единицах. Тут не помощники ни физика, ни химия, ни физиология, ни хронология с их спецификой исчисления. Например – каков физический объем труда? Можно ли его замерить потраченными силами, растраченной энергией? Конечно же, нет! Если в физике всякий выход из неподвижности уже есть работа, то в экономике есть работа, безделье и активное безделье – заключающееся, по-русски говоря, в валянии дурака. Мало ли кто и сколько сделал движений? Может, человек вспотел при толчее воды в ступе или при наполнении бочки без дна… В этом случае любые его трудозатраты, физиологические напряжения не есть в экономическом смысле труд. За то, что человек валяет дурака, ему не платят. Таков закон экономики.

Или другой пример: один копал лопатой, другой – экскаватором. У кого выше затраты сил и энергии? У лопатного землекопа. А у кого выше производственный результат? У экскаваторщика, конечно…

Итак, физическое понятие «работы», четко измеримое в математических единицах, не может быть применено к труду, к экономическому понятию работы.

Хронология тоже бессильна. Она может точно учесть проведенные где-либо часы и минуты, но разве количеством отбытых часов измеряется труд? Какая разница, сколько человек просидел на работе, важно ведь, что он сделал. Несправедливо и разрушительно для экономики платить больше тому, кто дольше сидел или больше других совершил механических манипуляций. Тут к тому же добавляется проблема соотношения физического и умственного труда, которая вообще и окончательно ставит математику в тупик.

Например, поскольку объективная оценка уровня публикации весьма сложна, гонорары начислялись либо по личному впечатлению редактора издания, либо по знаковой величине. Сейчас, правда, от этого вовсе отказались, ничего не начисляя авторам, и даже заставляя их самих платить за научные публикации (вообразите, какую «веселую» жизнь это создало нам – публицистам и ученым!). Естественно, такая «отмена математики» никак не улучшила стимулирование научной и творческой деятельности, умственного развития страны, инновационной среды в ней и т. п.

 

Эконометрия труда: «загадка сфинкса» для социализма и капитализма

 

Проблема стимулирования полезного труда (и противодействия тунеядству и бесполезному труду) – основа основ любой экономики и любого развития. Чтобы максимально задействовать трудовые резервы общества, нужно вычислить стоимость единицы труда, а её нет в эконометрии. Часы, секунды, вольты, амперы, кулоны есть – а единицы для труда не придумано.

В традиционном обществе, где роли, стоимости и обмены отрабатывались веками, создавали впечатление неизменности, проблема эконометрии так остро не стояла. Действовала конвенциональная (договорная) система обменных процедур всех видов – когда каждый участник знал цену тому или иному экономическому действию (равно как и суть этого действия) не от отца даже, а от деда и прадеда. Конвенциональная система не имеет ничего общего с эконометрией – она просто параллельно дублирует процессы экономических замеров в расчетном пространстве.

Конвенция о взаимной оплате в традиционном обществе не учитывает ни временных, ни физических, ни качественных параметров интенсивности труда. Наиболее оплачиваемыми в конвенциональной системе оказываются как раз наименее трудящиеся элементы, главная цель которых не труд и не развитие, не прогресс общества, а наоборот – безделье и поддержание незыблемости кругооборота традиции.

До тех пор, пока именно незыблемость кругооборота традиции, а не НТП, – главная ценность общества, схема эффективно работает. Именно НТП, начиная со второй половины XIX века, стал разрушать паразитарные надстройки, собственно, и ставшие паразитарными (нефункциональными) при отмене нерушимых традиций вечного кружения на месте.

Крах монархий, сословности, и даже крах института хозяина в 1917–33 годах – это последовательная ликвидация научно-техническим прогрессом защитных оболочек традиции (социальных страт, имевших льготы за поддержание фундаментальной неподвижности экономики).

Но нет традиции – нет и конвенционализма в эконометрических вопросах. Новый труд не имеет освященной веками традиции оценки, а новые деньги – освященной веками незыблемой стоимости, незыблемого товарного содержания в себе.

НТП ударил по людям, которых собирались НТП облагодетельствовать. Как писал великий историк экономики Бродель: «Вопреки всем мифам, до капитализма Европа практически не знала голода» (6).

В числе пословиц и поговорок, собранных В. Далем, есть и такие: «На Руси никто с голоду не помирал», «Нужда научит калачи есть» (то есть погонит в низ, на черновую работу, где был дешев пшеничный хлеб – поясняет В. Даль.) М. Меньшиков, известнейший монархический публицист, расстрелянный большевиками, свидетельствует, что Россия никогда не знала нужды и голода до второй половины XIX века: «В старинные времена в каждой усадьбе и у каждого зажиточного мужика бывали многолетние запасы хлеба, иногда прямо сгнивавшие за отсутствием сбыта. Эти запасы застраховывали от неурожаев, засух, гессенских мух, саранчи и т. п. Мужик выходил из ряда голодных лет все ещё сытым, не обессиленным, как теперь, когда каждое «лишнее» зерно вывозится за границу» (7).

А в начале ХХ века, по свидетельству того же Меньшикова, русских призывников-богатырей на армейских призывных пунктах сменило поколение недомерок и калек. Образованнейшему человеку того времени, М. Меньшикову, вторит неграмотный старичок-крестьянин Поликарп из путевых заметок Мельникова-Печерского: «В старину все лучше было. На что ни глянешь – все лучше... И люди были здоровее, хворых и тщедушных, кажись, и вовсе не бывало-то в стары-то годы. И все было дешево, и народ был проще... А урожаи в стары годы и по нашим местам бывали хорошие. Все благодарили создателя. У мужичка, бывало, год по два, да по три немолоченый хлеб в одоньях стоит... А в нынешние останны времена не то... Объезжай ты, родимый, все наши места... нигде не единого одонья не увидишь, чтобы про запас приготовлен был» (8).

Или вот ещё свидетельство человека весьма в вопросах русской жизни авторитетное: «…Господское гумно стояло, как город, построенный из хлебных кладей, даже в крестьянских гумнах видно было много прошлогодних копен. Отец мой радовался, глядя на такое изобилие хлеба...» – вспоминал С. Т. Аксаков в «Детских годах Багрова-внука», писанных, как известно, с натуры (9).

Выдающийся новеллист XIX века В. А. Соллогуб очень четко диагностирует либеральные «свободы»: «Немцы да французы жалеют о нашем мужике: мученик де! – говорят, а глядишь, мученик-то здоровее, сытее и довольнее многих других. Ау них... мужик-то уж точно труженик – за все плати: и за воду, и за землю, и за дом, и за пруд, и за воздух, и за все, что только можно содрать. Плати аккуратно: голод, пожар – а ты все равно плати, каналья! Ты вольный человек: не то вытолкают по шеям, умирай с детьми, где знаешь... нам дела нет» (10).

Русского помещика Соллогуб описывает так: «Первое мое правило – чтобы у мужика все было в исправности. Пала у него лошадь – на тебе лошадь, заплатишь помаленьку. Нет у него коровы – возьми корову – деньги не пропадут. Главное дело – не запускать. Недолго так расстроить имение, что и поправить потому будет не под силу».

Русским писателям вторит известный русофоб, человек, свидетельство которого ценно хотя бы тем, что заподозрить его в «лакировке русской действительности» невозможно – Р. Пайпс. Проработав огромное количество источников, он сделал вывод, что с середины XVIII века и до отмены крепостного права и помещик, и крестьянин были относительно зажиточны. Данные Пайпса «не подтверждают картины всеобщих мучений и угнетения, почерпнутой в основном из литературных источников» (11).

Приход в экономику НТП оставил впечатление жуткой катастрофы и на страницах монархиста И. Бунина, и на страницах патриархального Л. Н. Толстого. Старая, конвенционная система раз и навсегда установленных санкций и вознаграждений в сфере труда была утрачена, а новой, ей на смену, шла система волюнтарная, произвольная, тесно связанная с желаниями новых хозяев новых производств, и часто отмеченная печатью их жгучего садизма по отношению к трудовому человеку. Не было традиции оплаты – но не было и надежных экономометрических методов её расчета.

Социалистическая революция 1917 года оказалась как детищем НТП, с одной стороны, так и реакцией на него – с другой. Революционные низы видели в режиме 1917 года ВОЗВРАЩЕНИЕ К КОНВЕНЦИОНИЗМУ В ОПЛАТЕ. Они бежали к традиции от ужасов хозяйского произвола. Большевистские вожди, конечно, по своему видели революцию, но низы упорно стояли на своем, и это создало сильные и слабые стороны советской модели 1933–1987 гг. Государственное планирование, мегапроекты в СССР – это факторы НТП. Прискорбные же явления уравниловки, кумовства (в итоге пожравшего СССР), массового тунеядства, прикрытого формальным трудоустройством, и апеллирующего не к плодам труда, а к заведенному обычаю (восемь часов отсидел – отдай мне рупь!) – это реанимация враждебного НТП традиционализма в СССР.

Существование двух противоречивых начал в экономке СССР – научно-технической революционности строя и враждебной ей традиционалистской реакции – обязательно должно было кончиться дуэлью и гибелью одного из соперников.

Мы знаем, что победил традиционализм с его замшелыми нормами сословности, самодержавия и престолонаследия, феодальными порядками, колоссальной деградацией производства (стремящегося в условиях полной и окончательной победы традиционалистов к естественному состоянию традиционного общества – экономике натурального хозяйства). Футуролог М. Калашников утверждает, что МОГЛА победить и научно-техническая революционность, став единственной реальностью в СССР-2, отбросив навязанную крестьянскими низами Сталину традиционность и конвенционизм. Может быть! Но одним из главных факторов, погубивших силы НТП, стала полная разруха в области научной эконометрии. Действовавшая в СССР эконометрия ничего не могла точно измерить в реальном мире (ни объемов РЕАЛЬНОГО труда, ни масштабов реальных потребностей общества), и ничего не могла точно предсказать.

Традиционализм давал синицу в руке против журавля в небе НТП. К тому же силы традиционализма, по сути своей, отстало-феодальные, апеллировали к эконометрии Запада, казавшейся научной. Запад предложил мерить пользу в денежных единицах. Причина и следствие поменялись местами: нужно было наладить такой учет, при котором высокая польза обществу обеспечивала бы высокий заработок. Сделали наоборот: чем выше заработок, тем полезнее обществу считать человека. То, что при этом самыми полезными оказываются наркоторговцы и коррупционеры, в 90-х годах ХХ века почему-то никого не волновало.

Менять причину и следствие местами ой как опасно… Например, питание служит источником для испражнений, но если испражнения станут источником питания – дело, сами понимаете, хуже некуда!

Сегодня, по признанию мировой экономической общественности, кризис, начавшийся в 2008 году, полностью аннулировал все эконометрические расчетно-оценочные системы капитализма, как макро- так и микро-экономик.

 

ВЕРНУТЬСЯ НА ТОРНУЮ ТРОПУ ЦИВИЛИЗАЦИИ

 

Задачи развития, прогресса, инноватики не могут быть решены ни на конвенциональной, ни на произвольной, ни на деньгоцентричной эконометрии. Они не могут быть осуществлены и без эконометрии, как бы не относились к ней Кейнс и Мизес, потому что экономика вне расчетного пространства – нонсенс.

Устранение произвольных толкований в определении ценности и объема труда, приход к объективным оценкам трудового вклада (без уравниловки традиционализма и без шулерства либерал-монетаризма) – необходимое условие движения экономики вперед. Монетаризм (в котором единицей измерения труда считается денежная единица) очевидно несовместим с прогрессом, потому что ориентирован на быстрый результат, скорую отдачу и оборот средств, а не на долгосрочные рисковые вложения в неизведанное, необходимые прогрессу.

Традиционализм несовместим с прогрессом, потому что со своими нормами раз и навсегда установленной неизменности, со своей предельной предсказуемостью заранее на многие годы он демотивирует творческий труд и энтузиазм в освоении нового. Кто же захотел бы ехать на Клондайк, если бы там не было азарта возможности найти золотой прииск?

Волюнтаризм вообще ни с чем не совместим – это путь распада, путь в хаос, и ничего больше.

На мой взгляд, новое общество должно строить эконометрию на основании принципов «авторского капитализма» и неограниченной доходности научно-технического патента, построенной на принципах постоянных отчислений авторам за каждое успешное использование их нововведения в экономике. Каждая проданная машина должна нести определенный процент всем авторам всех деталей её производства. Необходимо формирование класса миллионеров-изобретателей и рационализаторов на костях класса миллионеров-уголовников и миллионеров-махинаторов. Необходимо вывести авторскую собственность в первые ряды, а в идеале – в единственную форму доходной собственности, параллельно ликвидировав паразитизм рантье, стригущих купоны с простого обладания элементами пространства или суммами в банке.

Наверное, именно это и будет эконометрия, достойная эпохи НТП – эконометрия, устойчивой единицей оценки труда в которой станет экономический эффект от нововведений.

 

СНОСКИ:

 

(1) – В докризисном мире выпускался ряд научных журналов, полностью посвященных эконометрике, в том числе: Journal of Econometrics (Швеция), Econometric Reviews (США), Econometrica (США), Sankhya. Indian Journal of Statistics. Ser.D. Quantitative Economics (Индия), Publications Econometriques (Франция). На русском языке также существуют специализированные журналы. К ним относятся «Прикладная эконометрика» и «Квантиль». Отдельные публикации по эконометрике появляются в журналах «Экономика и математические методы», «Вопросы статистики», «Вопросы экономики» и некоторых других. Эконометрику и сегодня изучают в ведущих мировых университетах, господствует мнение, что без её математических методов невозможно проводить современный макро- и микроэкономический анализ.

(2) – Первые попытки количественных исследований в экономике относятся к XVII в. Они были связаны с представителями нового направления в экономической теории — политической арифметики. У. Петти, Ч. Давенант, Г. Кинг использовали конкретные экономические данные в своих исследованиях, в первую очередь, при расчете национального дохода. Важным этапом возникновения эконометрики явилось развитие статистической теории в трудах Ф. Гальтона, К. Пирсона, Ф. Эджворта. В 1911 г. выходит книга американского экономиста Г. Мура «Законы заработной платы: эссе по статистической экономике». Эту работу историк статистики И. И. Елисеева называет первым трудом по эконометрике. В это же время начали строиться экономические модели, использующие методы гармонического анализа. Эти методы были перенесены в экономику из астрономии, метеорологии и физики.

(3) – В рамках его традиции экономическая среда изменчива и непредсказуема, а большинство экономических переменных связано между собой множеством сложных нелинейных зависимостей. Из этого следуют нестабильность коэффициентов корреляции и невозможность решения предсказательных задач. Поэтому экономическая наука не может претендовать на точные количественные измерения. Она должна быть основана на реалистичных предпосылках и содержать инструменты, помогающие понять и объяснить эту среду.

(4) – Он утверждал, что эконометристы «занимаются не столько изобретением средств систематизации и измерения имеющихся фактов, сколько созданием неисчислимого множества претендующих на это способов».

(5) – Так, Мизес писал: «Введенные в заблуждение идеей, что науки о человеческой деятельности должны подражать методу естественных наук, великое множество авторов поглощены квантификацией экономики. Они думают, что экономика должна подражать химии, которая развилась от качественного к количественному состоянию. Их девиз – позитивистский принцип: наука — это измерение. Но они не в состоянии понять, что в области человеческой деятельности статистика — это всегда история, и что гипотетические корреляции и функции не описывают ничего, кроме того, что случилось в определенный момент времени в определенной географической области как результат деятельности определенного числа людей. Как метод экономического анализа, эконометрика — ребяческая игра с числами, которая не добавляет чего-либо в разъяснение проблем экономической действительности».

К более детализированной критике множественной регрессии со времен Кейнса также добавилась невозможность отделения мультиколлинеарности, неправильная спецификация динамических реакций и длинных лагов, предположение о линейности без точного знания соответствующих значений регрессии, некорректная предварительная фильтрация данных, необоснованные выводы из корреляции, непостоянство параметров уравнения регрессии, отождествление экономической и статистической значимости и невозможность соотнесения экономической теории с эконометрикой, а также неадекватный объём выборки.

(6) – Ф. Бродель. Структуры повседневности. Материальная цивилизация, экономика, капитализм. XV-XVIII вв. Т. 1. М.: Прогресс, 1986.

(7) – М. О. Меньшиков «Из писем ближним», М., 1991 г., стр. 47.

(8) – Мельников П. И. (Андрей Печерский), Собрание сочинений, т. 1., М., 1963, стр. 26.

(9) – См. С. Т. Аксаков, «Детские годы Багрова-Внука», М., 1983 г., стр. 59.

(10) – см. Р. Пайпс, «Россия при старом режиме», Нью-Йорк, 1974 г., с. 196-197.

(11) – В. Соллогуб «Тарантас», М., 1983 г., стр. 299. Верить ли Соллогубу? Вот как отзывался о нем Белинский: «Теперь после Гоголя он первый писатель в современной русской литературе»(Белинский, Собр. Соч., М., 1979 г., т. 5, стр. 212).

 

РАСЧЕТНОЕ ПРОСТРАНСТВО И ПРОИЗВОДСТВЕННЫЙ ПОТЕНЦИАЛ

 

Расчетное пространство – это доступная учету протяженность имеющихся в наличии благ. Чья? Неважно: человечества, государства, нации, муниципалитета, отдельно взятой общины или семьи и т. п. В расчетном пространстве благо:

1) есть во владении;

2) количественно выразимо;

3) передаваемо из рук в руки.

При соблюдении трех этих условий выстраивается СРЕДА РАСЧЕТОВ, суть которой – в определении приоритетов раздачи имеющихся благ. Как определить приоритетность?

Способ 1: в соответствии с требованиями науки экономики (по-русски – «домостроя», по-армянски տնտեսություն), так, чтобы произведенное распределение способствовало росту количества благ.

Способ 2: в соответствии с нормами շահագործում (хрематистики) (1) – по произволу сильного и хитрого.

Разбойник, набивающий карманы, – не экономист. РАСПРЕДЕЛЕНИЕ, НЕ ВЕДУЩЕЕ К РОСТУ ОБЩЕГО ЧИСЛА БЛАГ, – ЭТО ЭКОНОМИЧЕСКОЕ НЕВЕЖЕСТВО ПО ОПРЕДЕЛЕНИЮ. Предмет экономики как науки – именно в том, чтобы наращивать блага с помощью инструментов распределения. Если распределение не способствует росту общего количество благ – оно антинаучно. Для того чтобы делить блага так, как тебе хочется, никакой науки не требуется, достаточно инфантильной жадности из раннего детства.

 

О ВОЛЕ СИЛЫ И СИЛЕ ВОЛИ

 

Расчетное пространство (РП) находится в серьёзном противоречии с порожденным им же денежным обращением. Расчетному пространству свойственна объективность, ибо и наличие, и отсутствие (две основных категории РП) – предмет объективной реальности. Денежному обороту свойственны произвол, волюнтаризм, личные амбиции тех, кто ближе всех к источнику эмиссии (Правительства, чиновников независимого от правительства НацБанка и т. п.).

Здесь прежде всего стоит сказать о двух явлениях – реальном и иллюзорном. Денежная масса В РЕАЛЬНОСТИ не может быть подвергнута ни увеличению, ни уменьшению. Она всегда равна самой себе – и составляет 100% самой себя. Почему? Да потому что, независимо от того, выпустило ли государство миллион, миллиард или триллион рублей – на общую их сумму ВСЕГДА можно купить всю Совокупность Реализуемых Благ в стране (СРБ).

То есть общее количество денег, независимо от того, какой цифрой оно обозначается – это сумма, соответствующая цене СРБ. И при выпуске в оборот «всего лишь» миллиона на него можно купить СРБ. И при выпуске в оборот триллиона (да хоть гугола!) на него можно купить все тот же самый СРБ – не больше и не меньше.

Денежная масса (ДМ) = СРБ => всегда!!!

 

Если х=у, то и 1% от х = 1% от у, и 0,1%х =0,1%у.

 

100% денежной массы, как ни крути их, были стопроцентной оплатой за все блага в стране, и останутся ими же, сколько бы нолей не написали, или наоборот, не убавили на бумажке. Другое дело – сколько тебе лично принадлежит от этих 100%, увеличивается ли ТВОЯ ДОЛЯ В НИХ, или падает?!

Поэтому совершенно неважно, сколько именно выпустило денег в оборот то или иное государство. Бумага все стерпит! Если новые деньги распределять равномерно по всем гражданам – при любой прибавке нолей на купюрах население инфляции не почувствует. Ну стоил обед рубль, а получал я 10 рублей в день; ну стал обед стоить 10 рублей, а я стал получать 100 рублей в день. Мне от этого ни жарко, ни холодно.

Почему? Потому что в РЕАЛЬНЫХ величинах обед как был 10% моего дневного дохода, так ими же и остался. Доля моя не изменилась при набавлении нолей – для меня инфляции не существует. Другое дело, если изменится доля, соотношение! Тогда кричи караул! Да только к количеству выпущенных денег это никакого отношения не имеет. Урезать мою долю можно не только путем выпуска новых денег, но и наоборот, путем дефляции (уничтожения «лишних» денег). Получал 10, обедал на рубль? А стал получать три, а обедать на 50 копеек… Формально никакой инфляции и даже снижение цен налицо, а фактически долевые мои права явно ущемлены!

ДОЛЯ МОЯ В ЭМИСИИ – явление реальное. СУММА МОЯ В НОМИНАЛЕ – явление иллюзорное. Номинал денег – штука бессмысленная по определению. Проблемы у потребителя начинаются не тогда (и не от того) что деньги инфлюируют (падают относительно других валют), и не от роста цен (падение денег относительно товаров). Проблемы потребителя в том, что его долю в общей собственности (кондоминиуме граждан) кто-то урезал.

 

РАСТУТ НЕ ЦЕНЫ, А ВАША ОБДЕЛЕННОСТЬ

 

Сейчас скажу сенсационную вещь: ЛЮДИ, УТВЕРЖДАЮЩИЕ ВОЗМОЖНОСТЬ РОСТА ИЛИ СЖАТИЯ ДЕНЕЖНОЙ МАССЫ В СТРАНЕ – ИЛИ НЕКОМПЕТЕНТНЫ, ИЛИ (что более вероятно) ПОКРЫВАЮТ ПРОЦЕСС РАСХИЩЕНИЯ.

Денежная масса не растет и не сжимается. Она вообще сама по себе ничего делать не может, потому что суть есть тень и зеркальное отражение. Может ли ваше отражение в зеркале расти или сжиматься независимо от вас? Только в кривом зеркале! Может ли денежная масса расти или сжиматься независимо от физического объема реальных реализуемых благ? И если вас за сутки сделали в 4 раза беднее, значит ли это, что физический объем реальных благ упал за сутки в 4 раза?!

Мягко говоря, маловероятно. Куда более вероятно, что кто-то элементарно СПЕР часть ваших вещей из вашего дома с помощью механизма инфляции. Те вещи, которые вы до инфляции могли купить, а после неё не можете – они ведь никуда не делись, не испарились, не сгорели. Чаще всего они стоят в тех же магазинах на тех же местах. Но – через механизм обесценивания денег (тихо снижая вашу долю в совладении) – у вас эти вещи попросту УКРАЛИ.

Расчетное пространство объективно диктует: можно ли отдать вам ту или иную вещь, или нельзя (например, если её попросту нет в наличии). Денежные отношения – отражают не этот диктат реальности (нельзя отдать то, чего нет), а произвол властей страны ВНУТРИ этой реальности – ХОЧУ или НЕ ХОЧУ я вещь вам отдавать – при возможности отдать её вам.

Ещё раз подчеркну: денежная масса не расширяется, не увеличивается, и не сокращается, не сжимается. Физически мешочек медяков тяжелее пачки ассигнаций со многими нолями. А сущностно – денежная масса (вся её выпущенная в оборот совокупность) – это условный знак (иероглиф), обозначающий власть совокупности жителей страны над совокупностью реализуемых в ней благ.

«МЫ владеем ЭТИМ» – вот та сущность, которую выражает денежная масса в полном её объеме.

ВИДИМОСТЬ роста или сжатия денежной массы – это иллюзия, аттракцион, аберрация зрения, вызванная псевдозначениями купюрного номинала. Растет или сжимается ТОЛЬКО личная доля каждого в процессе неравномерного вбрасывания в оборот новых псевдозначений и псевдовеличин.

Таким образом, инфляция и рост цен – ВСЕГО ЛИШЬ ОПЕРАЦИЯ ПО АДМИНИСТРАТИВНОМУ ПЕРЕРАСПРЕДЕЛЕНИЮ СОБСТВЕННОСТИ. Поскольку товары производят многие люди в конкурентной среде, и рынком называется именно это, то производство денежных знаков государством есть сугубо-нерыночная, абсолютно монополизированная сущность. И все вызванные ей перераспределения собственности есть всего лишь бюрократическое и коррупционное решение, а вовсе не итог какого-то рыночного соревнования.

 

ИДЕОЛОГИЯ РАЗВИТИЯ ПРОТИВ ПРОИЗВОЛА ВЛАДЕНИЯ

 

Настоящая, научная экономика от самых истоков своих понимала, что есть решения произвола, и есть решения осознанной необходимости, и что неосознанная необходимость вполне «обходима» людьми.

В свое время марксисты полагали, что экономика развивается по объективным (независимым от воли и желания отдельных людей) законам, как космические тела движутся по орбитам, не людьми для них начертанным. Реформаторы РСФСР, переделавшие её в РФ, вышли из марксистских кафедр и сохранили в головах основы марксизма.

Например, Е. Гайдар утверждал, что все страны движутся в одном направлении, но с разной скоростью, и любил повторять афоризм Маркса: «Развитые страны показывают отсталым их собственное будущее». Именно этой идее подчинена книга Гайдара «Долгое время», в которой он нудно и, действительно, ДОЛГО, высчитывает на сколько именно лет Россия «отстала» от ведущих стран Запада, утверждает, что мы сейчас организационно в той точке, в какой США находились 50–70 лет назад и т. п. (2)

Это вздор, плавно перешедший от марксистов к рыночникам гайдаровского разлива. Экономика – это территория идеологического произвола, она может развиваться многими путями, а может и вообще не развиваться. При иной идеологии на смену воздушным шарам на смену могли прийти вовсе не самолеты, а дирижабли. При иной идеологии основным источником энергии стали бы не нефть и уголь, а, скажем, приморские приливы. Со всем вытекающим из такой подмены изменением техносферы вокруг нас.

Мы не идем никаким предопределенным путем. Мы идем одним из бесконечного множества возможных путей. Вполне возможны две одинаково развитые, но стоящие на совершенно разных устоях техносферы. Не очень удачный пример, но очень уж современный и наглядный: Северная Корея умеет делать космические ракеты и ядерное оружие, но не умеет делать телевизоры и качественные легковые автомобили. А Южная Корея – наоборот. Южная, конечно, «бодрее» выглядит, но чисто теоретически – космодромы и ядерные заряды сложнее бытовой техники…

А кто-то и не идет никуда. Скажем, народы Крайнего Севера или Экваториальной Гвинеи без вмешательства извне НИКОГДА бы не выстроили всех этих формационных «измов», они жили и живут в первобытной общине. Они не движутся с меньшей скоростью; они вообще не движутся…

Сегодня это вынуждены признавать и самые оголтелые либерал-монетаристы. Например, Анатолий Чубайс в лекции в Российской экономической школе заявил о необходимости систематизировать создание инновационной экономики в РФ (3). Нынешний глава «Роснано» и бывший «крестный отец» приватизации и энергетики не скрывает ориентацию на интервенционистскую модель, в рамках которой не пресловутому гайдаровскому рынку, а Белому дому и Кремлю предлагается осуществлять «инновационный» рывок. Так, одним из предложений Анатолия Чубайса является «упреждающее стимулирование рынков» как инструмента инновационного развития, а также создание механизмов распределения рисков и прибылей государства и бизнеса в инновационных проектах. Одна из причин выбора модели — кризис 2008–2010 годов, который, как сказал Чубайс, «исключил все шансы для становления инновационной экономики» в самостоятельном режиме.

Экономика в силу избранной ИДЕОЛОГИИ может заимствовать целиком или частями чужой маршрут развития, может разработать свой собственный, а может и вообще никуда не двигаться, наплевав на любимую доктрину материалистов и атеистов – доктрину «движения, как внутреннего свойства». Никакого «внутреннего свойства» двигаться куда-либо у экономики и у рынка нет.

Идеологическая заданность предопределяет траекторию прогресса. Не из возможностей возникают наши желания, а наоборот – из желаний постепенно выкристаллизовываются возможности. Экономика, как наука, ставит власть в добровольную (ибо кто же может заставить власть что-то делать принудительно!) зависимость от идеологии развития, идеологии первичности нужд НТП (научно-технического прогресса).

Власть сама себе устанавливает ряд ограничений доступного ей произвола, стимулируя деньгами не случайных фаворитов, а постоянно находящихся в фаворе УМ, ТРУД, ИЗОБРЕТАТЕЛЬСТВО. Закрепить это каким-то формальным законом много раз пытались, но всегда неудачно: оно и немудрено, ведь если власть НЕ ХОЧЕТ следовать программе развития САМА ПО СЕБЕ, то всегда найдет для произвола лазейку (4), что бы там ни писал витавший в облаках Е. Гайдар.

Но зачем власти САМОЙ СЕБЯ стеснять? Для того чтобы (тем или иным методом социальной «агрономии») вырастить побольше реальных благ – физической, сущностной основы денежного оборота. Если Совокупность Реализуемых Благ выросла, то повышается (при стабильном объеме) весомость денежной массы. Вовсе необязательно выпускать для этого новые деньги – весомость денежной массы растет и при старом номинале, путем снижения цен и роста стоимости денежной единицы.

 

ИНСТРУМЕНТ САМ НИЧЕГО НЕ ДЕЛАЕТ: ДЕЛАЮТ ИМ

 

Мысль о том, что может независимо от власти и её идеологических настроений действовать какая-то автономная экономика, построенная на принципе рентабельности, – чушь, выдуманная не нюхавшими станка и грядки потребителями. Экономика на одной рентабельности – все равно, что учеба на одном удовольствии: ничего в итоге не сделаешь, и ничему не научишься. Рентабельнее всего – без шуток! – умереть. Это доказывает и здравый смысл, и практика рыночных реформ в РФ. Как пел В. Высоцкий:

…можно в отдельной, а можно и в общей,

мертвых квартирный вопрос не берет,

вот молодец – этот самый усопший,

вовсе не требует лишних хлопот!

Рентабельность – это возможная отдача с необходимых вложений, то есть далеко не гарантированная вторичная реальность, наступающая значительно позже (в авиации – через двадцать лет, в космонавтике – через сорок) после первичной реальности затрат, которые – в отличие от прибыли – как раз таки гарантированы.

Поэтому, предоставленная критерию рентабельности экономика вместо рывка в техническое завтра скатывается к самоедской «экономности», шаг за шагом сокращая свою «цветущую сложность» и слой за слоем избавляясь от вновь и вновь появляющихся «лишних людей». А на десерт в этой системе – растущий криминал, потому что принцип ПОЛУЧЕНИЯ ПРИБЫЛИ ЛЮБОЙ ЦЕНОЙ легче всего реализовать именно в криминале.

Динамично развивающиеся страны не могут следовать принципам рентабельности. Например, лидер нерентабельности – США, в которых граждане потребляют в два раза больше, чем вырабатывают, при том что и вырабатывают-то они чаще всего какую-то чепуху, которую продуктом называют лишь с натяжкой. А лидер рентабельности – Малайзия, в которой девочка на производстве работает по 12 часов за буханку хлеба в день, без отпусков и выходных.

Основная гипотеза экономики, как науки – в предположении, что посредством той или иной перегруппировки ИМЕЮЩИХСЯ в наличии благ (товаров, услуг, ресурсов) можно повлиять на величину ПОТЕНЦИАЛЬНЫХ (предполагаемых в будущем) благ (товаров и услуг).

Иначе говоря, в экономике от перемены мест слагаемых существенно меняется сумма. Скомбинируешь имеющиеся под рукой ресурсы так – получишь рост благ, а скомбинируешь эдак – получишь сокращение.

Во внеэкономическом (безнаучном, спонтанном, стихийном) бытии хозяйства наиболее вероятен закон естественной ирригации: НИЗКОЕ ОПУСТЫНИВАЕТ ВЫСОКОЕ (в оригинале: բարձրություն անապատ).

Подобно тому, как вода, если не заниматься искусственной ирригацией, будет скапливаться в низинах, оставляя вершины местности пересохшими, финансирование будет скапливаться в местах его преимущественного сбора, опустынивая промежуточные участки техносборки прибылей. Например – ликвидация заботы о немощных стариках и инвалидах увеличивает прибыль, ликвидация затратной системы взращивания нового поколения – увеличивает прибыль (дешевле ввозить взрослых, «готовых к употреблению» и неприхотливых мигрантов-азиатов), сокращение оплачиваемого персонала и средней величины зарплаты, ликвидация соцпакета – увеличивают прибыль и т. п.

Основная гипотеза экономики, как науки работает только в случае идеологического её приложения – то есть подчинения технологий управления экономическими процессами некоей внеэкономической, высшей и безусловной, навязанной экономике извне цели.

Собственно-экономическая оптимизация (շահագործում) окончится тем, что всех убьёт – именно так слепая машина рассчитает наиболее оптимальное решение по предложенному алгоритму максимизации прибыли. Кальвинистская бережливость (протестантская трудовая этика) видит в потреблении главного врага производству, а в потребителе – злостного паразита экономики, пожирающего выработку (самоцель и самоценность в кальвинизме), своим пожиранием снижающего возможную прибыль, грешащего самым страшным грехом протестантизма – «упущением прибыли».

Если целью предприятия является удаление с производства всех лишних людей, и если государство принять как совокупность предприятий – то что же это получается? Чем больше народу получится выбросить из жизни, тем лучше?!

Задача государства прямо противоположна задачам рыночной оптимизации числа персонала; государство заинтересовано в том, чтобы содержать и прокормить как можно больше своих граждан – в этом вся сущность государства.

Поэтому в идеологии строительства НАЦИОНАЛЬНОЙ экономики принцип рыночной оптимизации не может быть положен в основу никоим образом. Иначе говоря, экономика не может быть сама по себе национальной идеей. Она самой природой государства (если оно хочет выжить) обречена служить всегда абстрактной, базирующейся в туманном будущем и всегда затратной национальной идее.

Когда и экономические реалии, и персонал властной вертикали подчинены этой ИДЕЕ БУДУЩЕГО, ВИДУ ГРЯДУЩЕГО – только в этом случае и происходит развитие производственного потенциала. То есть тот самый процесс, научным описанием которого и занимается экономика, как дисциплина более-менее точного знания.

 

Աքսորում:

 

(1) От греч. χρηματιστική — обогащение – термин, которым ещё Аристотель обозначал науку об обогащении, искусство накапливать деньги и имущество всеми доступными способами.

(2) Гайдар доходит даже до абсурдного утверждения о том, что Россия ВСЕГДА в ХХ веке отставала от США на один и тот же отрезок времени, который никак не может преодолеть. То есть – и тогда, когда у нас был в Поволжье голод, доходящий до людоедства, и тогда, когда брежневские селяне кормили городским дешевым хлебом скотину – мы отставали от США на одно и то же количество лет…

(3) Газета «Коммерсантъ» № 121 (4421) от 08.07.2010, материал Дмитрия Бутрина.

(4) Например, знаменитые реформы Жана-Батиста Кольбера (1619–1683) – реформатора XVII века во Франции. Основную идею реформ можно сформулировать пятью словами: производить, экспортировать, обогащаться, накапливать, доминировать. Система ценностей по Кольберу такова: доминирующая идея мощи державы, внутреннее экономическое процветание, завоевание зарубежных рынков, глобальное политическое влияние, культурное и цивилизационное развитие.

Кольберу в разоренной войной стране, имея короля-самодержца с расточительными привычками, и без помощи международных финансовых организаций, было нелегко. Собственно, войны и разрушили введенные им САМООГРАНИЧЕНИЯ ВЛАСТИ ВО ИМЯ РАЗВИТИЯ, надоевшие королю. А «неоконы» в США в начале 80-х годов ХХ века тоже выбросили за борт современности все программы технического развития страны. Выбор был сделан в пользу нехитрых технологий быстрого обогащения, построенных на неограниченном печатании долларов и биржевых спекуляциях.

 

© Вазген Авагян, текст, 2009

© Книжный ларёк, публикация, 2016