Вазген Авагян. Леонидов, Уфа, "обратизм"

ЛЕОНИДОВ, УФА, «ОБРАТИЗМ»

С большим удовольствием читая новые и новые произведения моего близкого знакомого и коллеги Александра Леонидова, задумал я, посоветовавшись со многими, высказать и свою дилетантскую точку зрения о сущности его творчества – да и вообще творчества писателей «Книжного ларька», очень близких друг другу по духу. На мой взгляд – о чем бы ни писал А. Леонидов (Филиппов) – всегда отражается в его книгах одна главная тема…

Эта тема – трагедия советского кондоминьера, то есть полноправного, обеспеченного общинника, не знакомого ни с частной собственностью, ни с нуждой. Леонидову пришлось жить в эпоху «огораживаний» – то есть чудовищной экспроприации общинной собственности, разорения советского общинника (кондоминьера), который из совладельца колоссальной советской собственности превратился в изгоя и парию.

А ведь кондоминьер – состоял в кондоминиуме [1] с согражданами. Не имея частной собственности (о чем любят рассуждать либералы) – он имел кондоминиум, являющийся вполне себе юридическим понятием, из которого получал регулярные и обильные выплаты благ. Это и жильё, и лечение, и учеба, и право на труд, избавлявшее кондоминьера от страха безработицы и одновременно – от страха перед произволом начальства.

Пай в кондоминиуме – вот то реальное благо, которого лишил людей Ельцин и рыночные реформы, то ядро – укутанное миражами идеологических химер, разного рода маразмов советской власти (всем нам памятных), прочими либо фиктивными, либо напрямую вредными людям кривляниями до-рыночной системы…

Трагедия разоряемого, сгоняемого с земли советского кондоминьера – подобна трагедии английского или ирландского крестьянина времен «огораживаний» (и там, и там, кстати, ставилась на ноги рыночная частнособственническая экономика, грубо попиравшая права общинной собственности). Этот разоряемый кондоминьер весь от макушки до пяток состоит из воя о несправедливости судьбы и власти. В то же время неверно считать его реакционным реставратором, ярым «советианином» (по аналогии с христианином, мусульманином), да и вообще сколько-нибудь последовательным сторонником советской власти.

Исторически сотни миллионов кондоминьеров попали между двух стульев: старой власти, вообще отрицавшей собственность, и новой – ограбившей их, лишивших их собственности, отобравшей их права и собственность – для своих избранных фаворитов. При этом на старой, советской власти лежит большая доля ответственности не только за те маразмы, которыми она обильно уснащала быт советиан, но и за неоформление, юридическую неопределённость величайшего из кондоминиумов. Это не просто правовая беспечность – это халатность и идеологическая несостоятельность прежней власти, которой сполна воспользовалась новая власть хищников…

Поэтому и возникает в отражении трагедии кондоминьеров одновременно и антилиберализм, раскалённый эмоциями докрасна, и антисоветизм, порой не менее истеричный. Это слой людей, которые охотно сами снесли бы памятник Ленину, но не позволят сделать это рыночникам-либералам, и даже будут драться за памятник…

Леонидов, как писатель, живет и творит в определённую эпоху, очень непростую эпоху для российской державности. Либеральное упорство власти сопровождается ползучей катастрофой роста цен. Историки будущего скажут: во дни, когда создавался «Приватизатор» или «Вышний Рарог, начало» Леонидова – в стране государственный долг катастрофически полз вверх, чему не могли помешать никакие дополнительные поборы вроде ЖКХ, капремонта или ПЛАТОНа.

Обнаружилось полное банкротство либерального правительства. Неслыханные расходы по содержанию самого пышного двора среди развитых стран мира, жульничество ЦБ РФ при выпуске денег, воровство раздутого до неимоверных пределов чиновничества полностью истощили государственную казну. Поборы множились, но они не касались олигархии и перерождающейся церкви, владевших большей частью всех благ. Цены росли, а доходы трудящегося населения оставались прежними.

Крах СССР привел к возвышению олигархических слоев криминально-воровского толка, отличавшихся полнейшим отвращением к труду, равнодушных к промышленности и сельскому хозяйству, застывших и обожествлении понятий доллара и Запада (Европы). Этот узкий класс, почти вовсе освобожденный от налогов плоской шкалой налогообложения, владеет гигантскими богатствами, почти безраздельно располагает ключевыми постами в системе судопроизводства, хозяйничает в армии и в сфере управления.

От него, как китайской стеной, отделен народ России, бесправный и допущенный преимущественно к низкооплачиваемому черному труду.

Массы во времена Леонидова, скажут историки литературы, жили в ужасающей нищете, но это была особая нищета растленных масс, отягощенная презрением к каждодневному систематическому труду, в сочетании с всеобщим ослеплением легкой наживой в рыночной лотерее, обезлюдиванием деревни и переселением в мегаполисы.

Эта пост-приватизаторская среда растленной и ленивой неустойчивости и гонорливой бедности, способствовала созданию если не класса в строгом смысле слова, то обширной прослойки авантюристов, бродяг, тунеядцев и бездельников. Образованию этой прослойки не только не препятствовали всевозможные благотворительные учреждения и подаяния времен Путина, но напротив – они лишь умножали эту категорию разношерстных тунеядцев и авантюристов.

Нищета, общественное отчаянье, безнадежность и моральное разложение породили эпоху Леонидова, в которой и живут его персонажи. Это люди деклассированные, чаще всего Леонидов рисует человека, занятого черным трудом, не имеющего своей профессии и живущего случайными заработками, бродягу и романтика большой дороги.

Страницы Леонидова наполняют студенты-недоучки, мелкие безработные чиновники, бывшие солдаты, ветераны локальных войн (вроде чеченской), разорившиеся бизнесмены, богема, картежники, приживальщики, воры, проститутки.

Не найдя себе подобающего места в общественной системе, герои Леонидова встают в стихийную оппозицию к этой системе. Они понимают (как и автор) ее иллюзорность, но в силу собственной аморфности ничего, кроме протеста, противопоставить ей не могут.

Леонидовский и вообще уфимский «обратизм» [2] – это не только литературный феномен, но в равной поре политический и этический. Это способ познания и восприятия жизни. Он теснейшим образом связан с идеологией антилиберализма. Писатели-обратисты осознают жизнь с точки зрения религиозного (православного, реже мусульманского) визионерства. Первейшей обязанностью государства полагается защита и возвеличение церкви, религии; русский народ объявляется народом-избранником, назначение которого – сокрушение либеральной чумы.

Уфимский обратизм унаследовал от «перестройки» её грубый натурализм, понимание мира как движения и борьбы конкурентных форм, но привил этому наследию традицию – никогда, впрочем, не прерывавшуюся – нового средневековья с его сознанием неизбежности конца.

Возникает у обратистов культ преувеличения, культ чудовищного, уродливого (как напоминание о смерти, неизбежном конце) – особенно яркий у Леонидова с его «предельностью» образов и ситуаций.

И в силу антиреформенного, антилиберального сознания, уфимский обратизм признает наличие в естественном сверхъестественного, признает за индивидуумом, даже самым заблудшим, возможность спасения с помощью свободной воли, признает в нем сопричастность к божественному промыслу и тем самым способность к преодолению разочарования, пессимизма, чувства тщеславия и всяких других заблуждений.

Для обратиста, пост-постмодерниста – требуется неукоснительная вера в загробное существование. Для уфимской литературы типа леонидовской – характерны противоположение: реальности – иллюзии, духа – материи, восхваление жизни, проникнутой страхом смерти. Леонидовская литература, как и вся уфимская (включая недавно обсуждавшийся роман А. Хусаинова «Культур-мультур») в ее ортодоксальном варианте проникнута религиозными целями и учительными тенденциями.

За этим антилиберальным щитом уфимских писателей от Байкова и Леонидова до Хусаинова и Шарипова прятался экономический крах, моральное разложение окружавшего их общества – словом, та реальность, глядя на которую незамутненным глазом, нельзя было не заметить всей отчаянности положения. Писатели Уфы попытались ответить на вопросы, поставленные действительностью, обратистской литературой.

Конечно, ответили они далеко не на все вопросы. Да и не могли ответить. Они выступили в роли недовольных, в роли критиков, порой острых и саркастичных.

Великая заслуга этих писателей в том, что они в обстановке застоя, вызванного жесточайшей реакцией, все же сумели отобразить упадок и разложение общества, ясно выразить свое в нем разочарование и горькое беспокойство за будущее. Надуманным героям коммерческой ходульной литературы-штампа они противопоставили своего антигероя, иллюзиям – реальность.

Другое дело, что допустимые тогдашними условиями существования литературы пределы реальности были довольно быстро исчерпаны. И вот, когда реальность уже перестала питать этот жанр, он стал вырождаться: иногда в конформизм, иногда в простой сарказм, иногда в откровенную развлекательность в погоне за читательским успехом. Произведения, представленные на «Книжном ларьке», порой ярко свидетельствуют об этом процессе.

[1] Кондоми́ниум (лат. con — вместе и dominium — владение) — совместное владение, обладание единым объектом, чаще всего домом, но также и другим недвижимым имуществом. Понятие «кондоминиум» получило большое распространение в ряде государств, в частности в США. Что же касается советской экономики, то в ней кондоминиумом граждан являлся весь народнохозяйственный комплекс, деливший между пайщиками всю прибыль и управлявшийся ими, как советом директоров.

[2] Термин, введенный в оборот Э. А. Байковым в 2007 году, когда он обсуждал вопросы пост-постмодернистской реакции уфимской литературы, о возникновении протеста традиционалистов против пост-модернизма с чертами и свойствами самого постмодернизма.

© Вазген Авагян, текст, 2016

© Книжный ларёк, публикация, 2016