Вадим Богданов. Книга небытия. Часть 2

Вадим Богданов

 

КНИГА НЕБЫТИЯ

 

 

Эта книга не претендует на историческую достоверность. Все так и было.

 

 

Глава ПЯТАЯ

 

 

Да они были рыцарями. И утонченный араб, и свирепый франк, и роскошный византиец, и полунищий кочевой тюркют. Они были рыцарями, потому что у них были боевые кони и благородное оружие в руках. И самое лучшее, что они умели, это убивать друг друга.

Они были рыцари и исполняли свое служение. И для лучших из них крестовый поход превращался в поиски Грааля, а джихад обращался в хадж. А в конце пути ждала их Женщина – чаша и святой град – Любовь.

 

 

— Брат, забери флягу. Воды долго не будет. Хвала Аллаху сторож был совсем дурак. Зачем в подвал поперся? И про ход рассказал – дурацкая башка, думал, мы его в живых оставим. Брось его вон в ту нору, чтобы не сразу нашли. Давай посвечу… Теперь мы свободны как куланы в степи.

— Куда пойдем? В Святой град? Может в Армению?

— Нет, к Музафардину двинем, в Дамаск.

— Примет ли?

— А чего? Воины всем нужны. Там и земляки есть. Многие с самого Тургая в Аш-Шам пришли. Султан хорошо платит. Я жену возьму или даже две, а ты старший брат – значит, башлак станешь. Может даже темником, а? Про Рено никто и не узнает. А ты чего молчишь, младший?

Младший брат лишь сопел, старательно расшатывая основание стального прута решетки, что запирала узкий лаз подземного хода Поротой башни замка Керак барона Рено.

 

 

Странно видеть как одно и то же утро настает для разных людей. Одно и то же солнце восходит в разных краях. Как в одно время разные люди встают под него или склоняются перед ним, или перестают жить. И как странно, что одно и то же утро для каждого значит нечто иное, чем для другого.

Я бы сказал, что утро было розовым, как только что отшлепанная девичья попка. Но боюсь, это было бы слишком. Потому что в то утро Рено Шатийон сажал турок на кол.

Те немногие магометане, что остались в живых после битвы в замке Керак, изможденные и черные от голодовки в Поротой башне, плевались и осыпали барона проклятиями. Пока затесанные шесты не начинали раздирать их задницы, кишки, легкие и прочий ливер.

Рено Шатийон стоял на восточной стороне своего замка и со стены смотрел на казнь. Крики долетали сюда уже порядком затихшие.

Барон Рено отвернулся.

— Чертовы турки. Не могли придумать казни попроще. Никак не могу привыкнуть. Латринес, надо было их повесить.

— Невозможно, сир. Дикари перестали бы вас уважать. А держать их в башне тоже резону нету. Кто за них выкуп даст? Трое вон сбежали надысь. И как только исхитрилися, бестии! – Достойный кавалер Латринес выковырял из гнилого зуба половину бараньей ноги, понюхал ее и заглотил снова. – Сир, осмелюсь напомнить, что я уже в который раз напоминаю вам об эпистоле от поганого Саладинишки.

Барон помолчал.

— От этого паршивца, моего племянничка вестей нет?

— Нет, как нет. Слышно было, что он от мира решил удалиться, потом вроде, будто обет принес, чтоб с дамьём не якшаться, а то еще кто-то врал, будто искать пошел по свету сосуд какой-то, то ли святости, то ли всяческой скверны. А от самого него вестей нету. От Саладинишки только эпистола, и баста.

— Паршивец. – Рено проследил, как последний турок плотно сел на кол. – А кто твою эпистолу читать будет? Храмовника закололи, капеллана зарезали. Магометан с кольев не снимешь. А я только речь их разумею и сам говорю. Кто читарь будет?

— Есть у меня человечек. – Латринес подтолкнул к барону своего человечка, скрюченного, сморщенного, со взглядом отравителя, страдающего многолетним несварением. – Вот он. Книжник из монастыря храма Воскресенья. Ученый муж. Рясу в крапиву сбросил.

— Хм… Расстрига значит. Ну, читай, книжник. После ответ напишешь.

Но после следовало нечто такое, о чем восхищенные мощью своих предков потомки складывают легенды, анекдоты и исторические труды. А свидетели… свидетели поступают кто как может. Турки от удивления перестали визжать на своих кольях, стаи окрестных стервятников взвились в воздух и обделались от страха на собственные скалы, жезл кавалера Латринеса треснул вдоль как пересушенная жердь, а сам кавалер и его человечек-книжник попробовали спрятаться друг за друга и звонко стукнулись лбами, несмотря на заметную разницу в росте.

Сеньор Заиорданья барон Рено Шатийонский ругался.

А потом расстрига-книжник с мукой отравленного отравителя в глазах, дрожащими пальцами выводил тонкую арабскую вязь ответа барона Рено султану Саладину. Вот как расстрига докладывал о том своему дуумвиру из ордена Храма:

«А дальше я прописал, что де барону Рено сам король Иерусалимский приказывать не решается, а не то, что всякие такие султаны, кое благородное происхождение не вызывает ни у кого сомнений. Тут барон упомянул о своем знакомстве с почтенной матушкой султана, и отозвался премного о её достоинствах, что я также со всем тщанием перенес на пергамент. Далее барон присовокупил, что он де лично ни с кем, ни о каких перемириях не сговаривался, и мнение его на этот предмет совершенно противуположное. И что касательно сестры султана и товаров с каравана, кой из Каира в Дамаск шел, то барон не токмо что ведать ничего о том не ведает (а о престарелой дородной султановой сестре в особину), а наоборот, готов всякого любопытного в сокровенные дела свои посветить и душу свою христианскую перед поганым магометанином наизнанку вывернуть, стоит ему только под стены замка Керак появиться. Но только прежде чем вопрошать, султану следует совершить омовение своего лица, хотя и это не избавит султана от многих бед и напастей. Дальше я признаюсь, пропустил об отрезанных ушах и порванных седалищах, поскольку говорил барон быстроного, а писало было иступленное. Начертал только об ославлении Саладинова чадолюбия, и о зело родственной любви дяди Саладина Ширкуха к своему племяннику, от язв, произошедших в результате коей, дядя и скончался. В конец письма барон всякое благое для католической церкви знамение призвал на голову Египетского султана и народа его, и пророка, и ихних угодников. И с тем остался верным христианином и рыцарем и бароном Трансиордании. Аминь».

О том, как Аль-Малик ан-Насир Саллах-ад-Дин султан Египта читал письмо барона Рено, преданий сохранилось мало, ибо султан был сдержанным человеком и редко допускал вспышек ярости по отношению даже к самым презренным врагам своим. Сказано было только, что когда прочел он письмо и вышел через время некоторого грохота из покоев своих в железной башне в Каире, спокойны были его члены, и холодно было лицо его, и голос его был ледяным, и сказал он этим ледяным голосом лишь одно слово:

— ДЖИХАД!!!

 

 

Поедатели свинины. Грязные, вонючие – сброд, стадо. Они и в бой идут как свора псов, не знают ни строя, ни команды. Варвары. Сыны небритых расщелин. Есть среди них воины, но все вместе они – дикое зверье. И для правоверного долг и честь прогнать их со Святой земли, уничтожить. Забрать их земли и отнять их женщин.

Джихад это война на пути Аллаха. И мы идем этим путем. Саладин решил.

Саладин прочел истихару, и Аллах укрепил его в принятом решении.

Саладин собрал совет и сообщил о своем решении сю-баши и накибам.

Саладин услышал иджму и решение его стало законом.

Саладин собрал свои войска в Раас аль-Ма и под белым знаменем потомков Али начал газву.

 

 

На свете всегда есть люди, которым нет дела до войны. Как нет дела до мира. Как нет дела до скорого бега лет, до череды событий как кровавых, как счастливых. В жизни касается их лишь собственная дряхлая старость.

Сухой точно кость старик был один на выжженной и пустынной земле, лежащей между Тивериадой и Сефурийской долиной. Он то шел, медленно, часто останавливаясь и вглядываясь во что-то мутными слезящимися глазами. То садился на камни и качал головой. То нагибался и трогал что-то у своих ног, то оглядывался вокруг и кивал сам себе. Старик ходил кругами, возвращался, поднимался на холмы, пробирался сквозь теснины и скалистые отроги и опирался о палку. А ветер рвал его космы, выбеленные множеством солнц. Старик бормотал что-то и вытирал дрожащей рукой сухие губы.

Вокруг старика лежали мертвые. Заколотые, забитые стрелами, порубленные – франки, арабы, тюрки, пулланы. Старик ходил среди них, разглядывал их, говорил. Брал в руки их холод, вдыхал их тлен.

— Как много людей. Удивляюсь я с них – люди, такие же люди как всегда, такие же, только мертвые. Хорошие мертвые люди. Они умерли. Такие сильные и умерли, а я слабый и живу. Почему? Не справедливо. Кто-то живет мало, кто-то много. Лишнего. Да… – Старик посмотрел на землю. – А вот лежит пожилой мертвый. Кричит. И мертвый кричит. Не успел докричать при жизни. Да? А я? Мне и прошептать нечего, а уж кричать… Да, но таки почему-то умер он, а я не умер. Даже лошадь его умерла. Несправедливо. Да… А что он кричал?

 

 

— Гуго! Гийом! Назад! Граф велел уходить! Куда, курва! – Шевалье Верле развернул коня, смял перначом голову преследующего его конника в пластинчатом панцире и врезался, врубился в строй сарацинской пехоты, где увязли пасынки графа Раймунда. – Не отставать! Держитесь баталии! За графом, за графом, уходим!

Верле рассек пешую кучу турок, Гуго и Гийом выбрались из свалки. Шевалье, забросив щит за спину, рубил налево и направо двуручником и выбирался за братьями. Позади продолжали трубить рога, тщетно призывая застрявшую на холмах пехоту вернуться к королю. А где-то еще дальше храмовники, иоанниты и остатки арьергарда бились уже в полном окружении. Но отряд графа Триполи, шедший первой колонной, уже почти прорвался сквозь сарацинские ряды, а там впереди был выход из теснины и чистая земля и озеро, и вода, вода!

Верле дал шпоры, затоптал одного турка, другого срезал через плечо. И тут коню подсекли ноги. Конь опрокинулся вперед. Верле выдернул ноги из стремян и успел соскочить, он почти не упал, и даже увернулся от ударов копыт. Сарацины отпрянули от бьющейся лошади. Верле скинул щит на руку, пробежал два тяжелых, страшно медленных шага.

— Гуго! Гийом! – Верле закричал, горло было забито гарью и песком. – Гуго!

Он даже не понял, с какой стороны пришел его последний удар.

 

 

Старик, медленно согнувшись, прикрыл рыцарю Верле пустые глазницы.

— Кыш! Кыш! Пошли прочь! – старик замахал палкой на жирных черных птиц. Седой ворон глянул на старика одним глазом, слетел с размозженного лица сарацинского воина на его грудь и, переступая лапами по пластинчатому панцирю, начал теребить блестящую застежку ребристого персидского шлема.

— Да, здесь кончилась битва. Малый отряд вырвался из окружения. Да. Да, они смогли. Ушли в сторону Триполи. Когда позади уже сдавались и умирали… Что было там?

Старик шел дальше между мертвых людей. Он спустился в ложбину, поднялся на холм.

— Вот здесь стоял король. Потому что богатые умирают лишь возле короля. Какой красивый доспех, – старик смотрел на рыцаря с обломком копья в боку, – нагрудник с золотой насечкой, хотя и грязный, и смятый. Какой-нибудь бедный араб сорвет его и получит за него много коз. Ведь они погибли, эти гордые вельможи, зачем им кольчуги и шлемы, их больше не будут убивать. А король не умер. Он как я, живой. Да, да… Бедный король. А вот здесь стояло Древо Креста… этот светловолосый степняк почти дошел до него. Это место, кажется, называется «Гора Блаженства».

 

 

— Шевалье! Надо спасать короля! Граф Онфруа, король!…

— Плевать на пуатевинца. Древо держите! – Молодой граф Онфруа Торонский с рыцарями прикрывал от верхоконных турок святое Древо. Зажатая в тиски, засыпаемая стрелами и дротами центральная часть Иерусалимского войска билась вокруг своего короля и Животворящего Древа. Здесь сражался цвет рыцарства, владетели Святой земли.

Бальан Д’Ибелен тащил за руку ошалевшего короля Гвидо:

— Сир, надо пробиваться к Раймунду, с ним мы можем вырваться.

— Нет, нет! Все пропало, мы погибли! Надо сдаваться, Саладин милостив и благоро…

— Бальан, брось его, надо вернуть пехоту с холмов. Загородимся копейщиками и будем пробиваться к Рогам Хаттина и дальше к озеру. Мы сможем вырваться… Хоть бы один глоток воды… проклятье! – Барон Рено Шатийонский, черный от сажи, в разорванном сюрко, страшный и огромный, склонился с высокого седла и схватил Бальана за плечо. – Вели трубить сбор! Зови пехоту!

Длинная, как молния, стрела ударилась о его шлем. Рено мотнул головой.

— Будь проклят, чертов курд, ты все-таки поймал меня, я твою мать… Древо и Крест! Все, кто дышит, за мной! – неистовый барон снова врубился в свалку. – Жиль, сынок, хорошо, что тебя нет здесь…

Онфруа Торонский рубился, привставая на стременах, и оттеснил уже сарацинов от Древа. Граф потянулся достать верткого турка, прорвавшегося мимо него. Рыцарь почти достал его, но черное копье с перекладиной на острие с огромной силой ударило его в открытый бок и сломалось от такого удара. Онфруа закричал и рубанул с разворота. Меч снес с головы турка кожаный шлем, и по его плечам рассыпались густые соломенные волосы.

Молодой граф Онфруа Торонский вылетел из седла и потерял сознание. Он не увидел, как было повалено Древо Креста, и он остался жив.

 

 

Старик запутался в веревках королевского шатра, смятого, порванного, втоптанного в кровавую грязь.

— Здесь мало мертвых. Они сдались, эти гордые рыцари и славный король. Они не захотели умирать. Глупцы. Теперь они живые. Отвратительно, ужасно живые. Но они еще могут умереть, да, они все-таки умрут… обязательно умрут, потом. А я?

Старик, пыхтя, пробирался дальше.

— А здесь народ победней, победней. И лежит погуще. Зачем они пришли сюда? А! Они хотели скинуть турок с холмов. Да, да. Как много… Как тяжело им было взбираться на такой взгорок. Пешком, со щитами, с копьями. Бедняги. Но теперь все, все хорошо. Отдыхайте, мертвые люди, отдыхайте.

Старик шагал через поваленную иерусалимскую пехоту.

— Как много железа. Так много железа, что сама земля режет мои старые ноги. Ничего, земля растворит в себе сталь. Останется только рыжая пыль. Да, да. Земля даже железо принимает в себя, а меня? Нет, не принимает. А если стрелу в лицо?

 

 

— Сарацины собираются на вершинах по правую руку! Надо ударить по ним, пока они не расстроили наши ряды! Во славу Креста скинем их оттуда! Вперед! Вперед! Турок на копья! С вами брат короля! – старший брат короля коннетабль Годфруа де Лузиньян гарцевал позади строя измученных жаждой, голодом и жарой пехотинцев. – Вперед!

Годфруа махнул рукой и вернулся к королевскому шатру.

— Сомкнуться! Плотнее, сучьи дети! Плечо к плечу, держать строй! Скинем басурманов с холмов! Крест! Крест! Смерть полумесяцу! Плотнее, чертовы выблядки! Держать строй! Вода впереди! Вода впереди! О де фронт! – констебли повели клин иерусалимских туркополов против конных турецких сотен.

Гуг Пенон шел в третьем ряду, и ему было уже все равно. Он совершенно бездумно передвигал ноги, то и дело забегая на пятки переднему или получая от заднего тычки в спину, когда оступался на подъеме и сбивал шаг. В обгоревшей стеганке было невыносимо жарко, железная шапка раскалилась, пот, смешанный с пылью и сажей ел глаза, и ремень до крови стер подбородок. Гуг волочил нижний угол щита по земле, а копье-дарду упирал в землю как посох.

Гуг смотрел под ноги и поэтому не увидел атаки. Гуг услышал ее. Гуг не услышал команды, но увидел, как передний ряд встал на колено и упер копья в землю. Гуг забыл, что нужно делать дальше. Он просто стоял и ждал, опустив надорванные руки и глотая песчаный ком в горле. Ждал, когда конница рухнет на них. Гуг ничего не слышал и ничего не видел, но конница вдруг раздалась в стороны, выпустив тучу стрел из тугих басурманских луков. Гуг не услышал их свист и не увидел их полет – стрела попала ему в глаз и вышла возле уха.

 

 

Старик перебрался через целый вал порубленных турок.

— О, как много мертвых! Да, здесь сражались монахи. Монахи с крестами и с мечами. О, какое богатое служение. Скольким магометанам они принесли благо Господне. А сами? Да. Умерли. Почти все. Их окружили. Но они выстояли службу до конца. А те, кто сдались, по счастью не надолго переживут мертвых.

Старик старался не наступать на воинов с белыми и красными крестами на одеждах.

— Какой мертвый и красивый! Будто архангел Гавриил! Белые волосы, былые одежды. Алые кресты будто кровь, брызнувшая из-под железных стрел. Одна, две… Пять! Пять железных стрел! Если бы у него был еще мертвый белый конь, я бы точно подумал, что это сам Гавриил.

Старик шагал дальше и вдруг отвернулся от земли и задрал бороденку к небу.

— Нет, не могу… надо быстрей пройти это место, мои ноги скользят на этих кишках… Господь, зачем убивать людей так!.. Ах, они сами хотели умереть, хитрые монахи. Да, да… хитрецы. Иначе, зачем они добровольно сунулись в ад?

 

 

— Наконец-то после проклятой ночи мы видим перед собой врага! Саладин вышел нам навстречу, так атакуем же его стремительно и без колебаний и обратим этот день в ад! – Великий магистр ордена Храма Жерар де Ридефор рвал поводья и горячил боевого коня. – Ударим, и госпитальеры ударят следом.

Арьергард иерусалимского войска пытался двигаться за своим королем и обозом, отбивая наседающих позади турков. Магистр с командорами находился в середине строя возле орденского знамени. Рыцари госпитальеры и храмовники отгородились от сарацинских атак баталиями своих сержантов и туркополов.

— Опасно. – Брат Жак де Майи указал на скатывающиеся с высот все новые конные сарацинские сотни. – Мы не знаем, сколько их. Если мы завязнем и оторвемся от центра, сарацины обложат нас со всех сторон.

Магистр ударил кулаком по колену.

— Чушь! Де Майи, ты говоришь как человек, который хотел бы удрать. Ты видно слишком любишь эту белокурую голову, кою так хотел бы сохранить!

— Я умру перед лицом врага как честный человек, – ответил ему брат Жак. – А вы останетесь жить как предатель.

— Босеан! Босеан! – кричали магистру братья-сержанты и оруженосцы.

— Святой Иоанн! Святой Иоанн! – кричали госпитальеры.

Воины Ордена Храма и Ордена Всадников ушли в битву.

А Жак де Майи шел впереди всех. Его долго не могли убить, даже когда окружили со всех сторон. И когда он отказался сдаться, забили из самострелов. Его белоснежного коня не сумели отловить и подбили лишь на самом краю пустоши.

 

 

Ветер взметнул полосу серого пепла, крутанул, проволок несколько шагов, бросил в лицо нелепому старцу, живому среди мертвых. Старик повернулся к ветру спиной.

— Они напали на самый хвост Иерусалимского войска. Степняки, сарацины, это их любимая повадка. Напасть сзади, куснуть, напасть еще раз, кусать, кусать со всех сторон, пока не загрызут до смерти. Так волки валят газелей в степи.

Старик шел дальше и ворчал, ворчал себе под нос, а ветер вырывал из-под его ног облачка праха. Холмы кончились, перед старцем была равнина, покрытая травою и кустарником. Когда-то покрытая.

— Зачем, зачем они остановились в Марескальции? Хотели укрыться? Так укрепления давно развалились. Хотели найти воду? Так нету там воды, уже давно нету, и селение давно заброшено. Зачем они остановились?

Старик зашелся кашлем, сплюнул на руку черной от гари слюной. Вытер руку о хламиду. Сожженные стебли травы и ветки хрустели под его ногами и ломались.

— Здесь они провели ночь. Восьмидесятитысячное иерусалимское войско. А сарацины подожгли степь. Но зачем, зачем они остановились?!

 

 

— Господи, спаси нас! Господи, когда же кончится эта ночь!

— Не ной! На вот, глотни водички. Да не пролей! Это последняя.

— Господи, прости меня грешного. Защити и помилуй Господи, и оборони от турецкой стрелы и не дай погибнуть в пламени яко колдуну окаянному. Уведи дым в сторону и дай воды и пищи…

Рыцари, пехота, обоз стояли, сбившись в плотный ком, пытаясь укрыться от дыма, огня, сарацинских стрел. Магометане подожгли степь. Иссушенные травы и кустарники взялись мгновенно, сразу по всей равнине, от края и до края.

— Святой Мартин Кипящий, к тебе також взываю, сбавь жар свой хоть на ночь, дай прохладу в день твоего именитства, прошу тебя как святого заступника. А я уж каждый год на день твой по молебну буду заказывать…

— Да не ной ты! Эй, сирые, туши, туши пламя-то, прибивай, затаптывай!

Пехотинцы бросались в огонь, топтали низкое тягучее пламя, забрасывали землей, прибивали щитами – обгорали и задыхались, и корчились в чаду. А король Гвидо корчился в своем походном шатре и расплескивал вино из чеканного кубка.

— Увы! Увы! Все для нас кончено, мы все погибли, и королевство потеряно! Бальан! Граф Онфруа! Братец Жофре! Вы не оставите меня?! – то и дело восклицал король, а вельможи молчали и отворачивались от своего монарха.

Дым застилал тысячные ряды, люди дохали, перхали, кашляли – и низкородные, и дворяне. Той ночью не было неба, дым заменял его. Звезды не могли пробиться сквозь застелившую небо гарь, и свет был кровавым. И лепестки пламени стелились под ногами и жалили, и убивали.

Раймунд граф Триполи кусал губы и ругался, поносил последними словами своего заклятого врага Жерара де Ридефора.

— Три мили! Всего три мили осталось до озера! Зачем он заставил короля остановиться?! Тварь, сволочь, предатель и трус! Сука! Король Гвидо – тряпка и болван! Гуго! Гийом! Держитесь рядом со мной! Возьмите у Верле воду, попейте. Ночь будет длинная. Сволочь Ридефор!

Жерар де Ридефор прятался в шатре и представлял, как он поутру разорвет, растопчет, раскрошит проклятых магометан.

Рено Шатийонский сидел как влитой в своем высоком седле, неподвижный и холодный, посреди этого ада, и конь его даже не переступил ногами, когда туркопол Гуг Пенон покатился по земле, сбивая пламя со стеганки.

— Святые угодники, выведите! Господи! Да будет ли этому конец!

— Заткнись! Заткнись! Где вы, проклятые турчане?! Пусти меня… Выходите! Твари! Суки, на-а!!!

Рыцари и пехота стояли плотными колоннами и задыхались в дыму. Стрелы приходили откуда-то из тьмы, вспарывали дымовую завесу и впивались в людей, в лошадей. И скотина бесилась, и люди сходили с ума. Рвались из ножен мечи, бешеные рыцари на обезумевших конях срывались в смертельную тьму, в ночь, в дым, в пламя, в смерть.

Брат Жак де Майи, отстояв караул возле знамени Ордена, последней водой поил с ладони своего белоснежного скакуна.

 

 

Солнце тлело и катилось к западу. Солнце оставило седое стариковское темя и уперлось в коричневый лоб. Солнце устало от жары. Земля устала от солнца.

Старик, старик – он все также шел по пустынной и выжженной земле, лежащей между Тивериадой и Сефурийской долиной. Он шел медленно, часто останавливаясь и вглядываясь во что-то мутными слезящимися глазами. Он садился на камни и качал головой. Он оглядывался вокруг и кивал сам себе. Он нагнулся и поднял из-под своих ног отрубленную голову.

— Какая красивая мертвая голова. Молодая. Русые вьющиеся волосы, высокий лоб, тонкий нос, родинка над губой. Да. – Старик держал голову обеими руками и смотрел в ее лицо. – Что видят теперь эти глаза? Что слышат уши? Может быть не меня? Я никогда не узнаю, а он никогда не расскажет мне. Счастливый мертвый человек… Счастливый? Кто-нибудь, кроме матери, целовал ли эту родинку над губой?

Старик шел и держал перед собой мертвую голову и говорил с ней. Он забыл обо всем и двигался, не разбирая дороги. И остановился, лишь услышав вдруг громкий окрик.

— Старик!

Старик поднял глаза, сощурился против солнца. Против солнца стоял всадник на высоком коне.

— Жид? Что ты здесь делаешь, жид? Шпионишь на Саладина? – голос всадника был по серьезному грозный и нечаянно звонкий, как у мальчишки. – Куда ты идешь и как твое имя?

Старик пожевал губами.

— Меня крестили Иосифом, а другие свои имена я уже позабыл… Я сапожник. Да. А иду в Сефури, там я…

— Что? Ты крещеный?

— Палаточник Савл, видевший воскресшего Бога, крестил меня года через три, как распяли Иешуа Назарянина.

Всадник нетерпеливо подернул повод. Конь переступил тонкими ногами.

— Ты никого не видел там впереди? Дорога свободна?

— Это мертвая дорога. Она свободна для всех, кроме меня…

— Ты видно совсем безумен, старик. Шел бы прочь отсюда.

Всадник поравнялся со стариком.

— Боже, как палит! – Воин снял с головы раскаленный закрытый шлем. – Самый канун Мартина Кипящего…

Всадник вытер лицо рукой. Старик увидел белокурые пряди, выбивающиеся из-под капюшона, высокий чистый лоб, тонкий нос, припухлые почти детские губы… и родинку над верхней, в самом уголке.

— А… – у старика стянуло горло, он глядел на юного рыцаря, раскрыв рот, потом медленно перевел взгляд на то, что держал в руках. Сухие пальцы разжались – мертвый округлый камень выпал из стариковских рук, прокатился и замер у самых копыт боевого коня.

— Шел бы ты прочь отсюда, старик, – повторил рыцарь. Он снова надел шлем, и голос его стал глуше и жестче, и даже как-то мертвее… Или просто старше? Или это только показалось глуховатому старцу? – Шел бы ты прочь, старик. Сейчас здесь пройдет великое войско короля Иерусалимского.

Старик отступил. Он увидел за холмом тысячные колонны – всадников и пехотинцев, рыцарей, страдиотов, туркополов, храмовников… Он увидел свиту короля и Животворящее Древо Креста, на котором был когда-то распят Иешуа Назарянин.

Старик хромоного шагнул, потянулся к рыцарю дрожащими пальцами:

— Не ходи, не ходи туда. Ты умрешь… первым.

— Откуда тебе знать, жид? Ты что, вещий?

Мальчишка засмеялся и дал шпоры коню. Он умчался вперед, впереди великого христианского войска. А старик остался стоять. Он стоял, пока последний воин не прошел мимо него, и лишь тогда ответил самому себе.

— Не вещий – вечный.

 

 

Злой увидел старика на своем берегу. Злой, сам не ожидая, засвистел, надув пухлые губы, и бросил в старика камень. Злой побежал за стариком, он хотел крикнуть что-то обидное, но старик вдруг обернулся. Злой увидел кровавую струйку на лбу старика, его укоряющие глаза. Злой опустил руки. Ему вдруг стало стыдно и захотелось назвать старика дедушкой.

 

 

В лагере Саладина ликовали победители. Поэтому там кричали, толкались, плясали, пели, курили, вопили, жевали, резали, тащили, раздевали, вспарывали, ругались… Еще не остывшая после битвы кровь бурлила – людей колотило словно в лихорадке, болезненное возбуждение бродило в них, будто теплое и сырое пойло. Возбуждение, и страх, и ярость недавней битвы сходили с воинов мучительно и легко как обваренная кожа, и где-то внутри, внизу живота волной эйфорического облегчения разливалась как теплая кровь – радость. Радость, что они живы.

Воины в лагере расположились по десяткам, по сотням, так же как шли в битву, арабы с арабами, курды с курдами, и разноплеменные тюрки по своим родам и коленам. Палатки шли по кругу, начиная от центра, от султанова шатра, сначала мамлюков-телохранителей, потом арабов, курдов, дейлемцев, ал-буджа, хабаши и других народов, потом тюрков, и совсем по краям лагеря палатки пеших лучников эфиопов.

Вокруг лагеря далеко в степи широкой густой цепью стояли посты. Правоверные не зарываются в землю, не роют рвов и не насыпают валов. Они полагаются на бдительность своих часовых и зоркость верховых караулов. Да и кто решится напасть на победоносную армию Победоносного Царя Защитника Веры султана Саллах-ад-Дина! Только не разбитая армия Иерусалимского короля.

 

 

— Эй, кыштым! Что ты с ним делаешь?

— Хочу резать горло, мой башлак.

— Зачем?

— Большой сильно. Жрать много будет, пить много. Не довезу до базара. Мы с братьями не богатые, у нас еды мало. И коней как сабель, на каждого по одному. Всего три получается, мой башлак. А он большой, тяжелый и ленивый, не успеет пешком за нами. Вот и режу горло. Подержи за волосы, башлак.

— Стой, стой! Зачем убивать, продай прямо здесь или обменяй на что-нибудь.

— А кому он нужен, башлак? У каждого любчи их по многу-много. Мы сами три руки ясырей набрали, а куда их девать? Вот сижу и режу. Жалко добро, плачу, а режу. Такое богатство к нам бы в Тургай, мы бы старшему брату свадьбу справили. А я режу… Уф, тенре! Этот последний остался, подержи за волосы, башлак.

— Постой, кыштым! Я его у тебя выменяю. Чего тебе нужно?

— Чего нужно? Мне юрта нужна в двенадцать решеток из белого войлока, а в ней чтобы три сундука с добром и ковер большой, как тот, что я в Бухаре видел.

— Э, кыштым! Твой раб столько не стоит. Столько даже три раба не стоят, и даже пять рабов. Да к тому же зачем тебе юрта в двенадцать решеток? И восьми хватит!

— Нет, мне надо двенадцать, у меня жен много будет, значит и детей много. Юрта большая нужна. А больше мне ничего не нужно, подержи за волосы.

— Может братьям твоим что-нибудь нужно? Спроси, я дам.

— Сейчас у старшего брата спрошу. Вон он, коня чистит. Эй, брат Алюль, тебе чего нужно?!

— Будто сам не знаешь, брат Гулюль? Мне нужно, чтобы Музафардин Кек Берю меня темником сделал, а больше мне ничего не нужно.

— Этого я не могу ему дать, кыштым, спроси у другого брата.

— Вон второй мой брат саблю правит. Эй, младший брат, тебе чего нужно?!

— Сапоги.

— Сапоги ему нужны, мой башлак. Есть у тебя лишние сапоги? Нету, наверное. У тебя ведь не четыре ноги, как у коня или верблюда?

— Эй! Есть, есть у меня сапоги, козловые, новые почти, сейчас дам, только не режь горло этому рабу.

 

— Ладно, подожду, неси сапоги, мой башлак.

— Несу… Слушай, кыштым, а как твоего младшего брата зовут?

— Хиштаки-саританур, мой башлак.

Через час тюркский сотник притащил белого и вонючего от страха раба к палаткам Музафартдина султана Египта. А еще через час получил от султановского казначея столько золота, сколько стоят десять юрт в двенадцать решеток, все крытые белым войлоком и с тремя ларями добра в каждой. Потому что этот недорезанный раб был Великий магистр ордена тамплиеров Жерар де Ридефор.

Да, воины-монахи дорого стоили султану Саладину и как пленники, и как враги. Но Саладин был щедрым правителем и не скупился на золото. Золото и медь. Но если золото исчезало в карманах и не отсвечивало, то медь, вытекая из ран, играла закатным солнцем, и становилась кровью, и лишь потом густела, застывая на мертвых телах, и становилась черной. Головы иоаннитов и храмовников, заляпанные спекающейся медью, щурились на низкую вечернюю зарю, высоко воздетые над своими телами. А блаженные дервиши и улемы вытанцовывали вокруг них свои вертлявые танцы, а копья с головами качали им то в такт, то не в такт.

— Их двести тридцать, злейших врагов Ислама. Не будет им прощения от меня и любого правоверного. Пусть те из них, кто примут закон Магомета, останутся жить. – Сказал Саладин. – А тем, кто откажутся, пусть будет их тяжелая смерть.

Иоанниты и храмовники умерли все. Лишь один воин-монах покинул живым стан мусульманского войска. Лишь его одного пропустили через густые посты и секреты, и стрелы направленные ему в спину, остались на тетивах. Он один согласился дать клятву покорности Саладину, и с него не потребовали принять Магометов закон.

И набольшие накибы Саллах-ад-Дина недоумевали и спрашивали его.

— Вы отпускаете этого злого неверного, господин наш? Да ведь он забудет о своей клятве, лишь окажется на расстоянии фарсанга от вашей победоносной армии.

— Да, я знаю. Но он очень помог мне своими советами.

— Так ли услышали наши уши, великий султан? Вы получали советы от этого кафира?

— Конечно, нет. Этот неверный воин советовал своему королю. Но советы шли на пользу мне. Этот человек неумен, труслив и несдержан. Он заклятый враг мой и всех правоверных. Но его глупость и ярость послужат нам. Пусть он живет, этот Великий магистр ордена тамплиеров Жерар де Ридефор. А потом я отрежу ему язык как поганому клятвопреступнику.

А за день до этого к Саладину привели короля Гвидо и плененных владетелей, и вельмож. Султан был ласков с ними.

— Вы, верно, хотите пить, король Гвидон? Вот шербет, а вот чистейшая горная вода со снегом. Пока вы мои пленники – вы мои гости. Пейте, пейте… Еще?

Король Гвидо судорожно глотал из серебряной чаши. Вода текла струйкой по дрожащему подбородку, и капли застревали в светлой щетине. Когда король напился, он, не глядя, протянул чашу назад. За королем стоял гордый Рено Шатийонский.

Барону здорово досталось. Лицо Рено стало серым, под глазами набрякли синяки, на макушке торчал колтун волос, черных от спекшейся крови. Барона покачивало, его отчаянно мутило, а голова была пустой и тяжелой. Неистовый владетель Заиорданья осунулся, его жесткие черты, морщины и шрамы на лице углубились и одновременно будто оплыли, как подтаявший свечной воск. А глаза стали старыми, очень старыми. Вот так, сразу и вдруг, будто половина века этого несокрушимого мужа навалилась на него в один день, в одно мгновение, как удар палицы по голове.

А он ведь и вправду был старым. Старый, старый барон Рено, не родивший сына.

Рено протянул руку за чашей. И тут взгляд Саладина вонзился в него. Только что безмятежное и гладкое лицо султана исказилось.

— Нет! – султан закричал. Ярость засверкала в его глазах и скривила тонкие губы. – Нет! Этот человек не будет пить! Проклятый грабитель караванов, для тебя нет пищи и воды! Ты – непонятливый и глупый – причина войны и собственной гибели! Я прикажу повесить тебя высоко и коротко, чтобы вороны выклевали твои глаза, а стервятники твои внутренности. Нет тебе пощады, пока не поднимешь палец и не примешь Закон!

Барон Рено криво и устало усмехнулся.

— Подавись… и водой своей и законом, – барон выпустил чашу из рук. Владетель Заиорданских земель выпрямился и выпятил свой упрямый подбородок. – Ты грозишься повесить меня без чести, как вора, сам вор, называющий себя султаном? Ты, выскочка, чья бабка пасла коз в своих чертовых горах и сходилась с огненными чертями? Ты…

— Не слушай, не слушай его, благородный султан, он пьян… – закричал кто-то из толпы пленных.

Барон лишь оскалился, глядя на белеющее лицо Саладина.

— Нет, не врите, трусы, я не пьян сегодня. Я сух и трезв, как эта проклятая пустыня. И тебе придется отрубить мне голову, как подобает, ты вонючий… я твою мать!

Словом, барон Рено с благородным пренебрежением отнесся к угрозам султана и отвечал ему, как подобало со стороны христианского воина. Так отвечал барон Рено, что Саладин не выдержал – завизжал безудержно и дико, как, наверное, кричали его предки в горах Курдистана, рванул из ножен саблю и снес единым ударом ругачую голову старого барона. И я думаю, что голова эта, еще не долетев до земли, не могла не выкрикнуть, как подобает христианскому воину, еще кое-чего и про Саладина, и про его сестру.

Вот так погиб Рено Шатийонский за Крест смертью мученика, и такая кончина его заставляет забывать то, что было небезукоризненного в его жизни, полной воинственных и страшных приключений, и дает нам пример того, как нужно встретить и нам смерть свою – смело и непоколебимо. Аминь.

 

 

Нам не понять их, нет. В нашем языке нет таких слов, в наших сердцах нет таких чувств. Нам не понять, того, что было открыто древним. О мире, где нет добра и зла. Где нет ни пустоты и ни бытия, а лишь существование. И красота в нем от мира. И Бог от любви. А смерть – продолжение жизни.

Так учили лучшие люди – те, кто познал истину, кто водил народы, кто создавал веру, кто слышал Бога. С кем рядом – невидимая и неосязаемая, но вечная, ходила любовь.

— Мое имя Гулюль, а это мои братья – старший Алюль и младший Хиштаки-саританур. Наш род Бураш. Наш отец Баик, а его отец был Алебай. Мы ведем свой род от Муйтен-бия. Он шел за священной волчицей и привел наше племя в Тургай. Он говорил: сражайтесь за вашу землю и принимайте, если случится, смерть, поскольку смерть – это победа и освобождение души.

— Он был прав, твой предок. В свое время я тоже любил хорошую драку и плевал в лицо смерти. Это было давно… Но знал ли твой пращур закон Мухаммада, да благословит и приветствует его Аллах?

— Он знал все, а еще священная волчица научила его варить бузу, что дарит отдых и веселье воину. Садись к нашему костру святой человек, и призови своего спутника, что кружится будто лисица, укушенная под хвост. Братья, соберите старцу покушать.

Дервиш резво опустился на цветной коврик и подобрал под себя сухие ноги. Костер тюрков горел жарко, и в котле булькала жирная сарида. Старик взял лишь кусок пресной лепешки.

— Мой спутник не может присоединиться к нам, не тревожьте его. Он сейчас далеко.

— Как далеко? Вот же он. Если потянусь, я смогу ткнуть его этой палкой.

Старец покачал головой. Длинный колпак с нашитыми на него лоскутками и с кривыми узорами покачался тоже.

— Он слышит музыку. Будучи высшим из искусств, музыка поднимает душу до высших областей духа. Будучи сама невидима, она скорее достигает областей невидимого в этом мире и подъемлет за собой душу. Его нет сейчас с нами, его душа далеко, далеко. Где – я не знаю. Пути под небом неисповедимы. А то, что вы видите в его движениях и вращении, это просто физическое отображение музыкальных вибраций, ваджад – танец дервишей.

— А! Твой друг будто шаман! Он пускает свою душу бродить по верхним мирам! Наверное, он очень возвышенный человек!

— Мой друг потерял себя в этом мире. Он делал много зла. Но он в пути, он ищет. И может быть, этот поиск приведет его к Богу и к Любви. А пока его душа закрыта для Аллаха, как и для людей. Небо не держит его, люди не чувствуют его. Имя его – Непонятный.

— А каково твое имя, отец?

— Я принадлежу к учению, люди которого взыскуют чистоты. Очищение от всего земного – от ханжества, невежества, от предрассудков, от земных богатств и уз – вот наш путь. Я отбросил свое земное имя, и его нет у меня. Сны и вдохновение вот мой способ приближения к Божеству. Поэтому называй меня Сновидец.

— Так ты умеешь толковать сны! Какой мудрый человек! Вот слушай, мне сегодня такой сон приснился. Опустился на голову моему коню петух – три пера золотых, четвертое в рябушках. Опустился и молчит, и смотрит на меня одним глазом. А глаз у него, что твоя бирюза! Я протягиваю петуху проса в горсти, а он склевал мне руку по локоть и улетел. Я ему кричу, вернись, петух, отдай мою руку! А он дальше летит, не оборачивается. Я давай нахлестывать своего аргамака оставшейся рукой и за ним в погоню. И вдруг вижу, какой-то человек протянул аркан и поймал петуха. Я говорю человеку, верни мне руку, что петух у меня склевал. Взял человек руку у петуха из клюва и бросил мне. Я ее поймал и на место приставил. А потом – глядь, а рука-то петушиная! Вся в чешуях, на пальцах когти, и шпора из запястья торчит. Проснулся я тогда, лежу на спине и еле дышу. К чему такой сон может присниться? Растолкуй ты мне, добрый человек.

Старец почесал себе под бородой, вытянул губы. Посмотрел на небо, на огонь. Пламя костра лукавым беглым огоньком блеснуло в его глазах.

— В какое время видел ты сон: в полночь, в конце ночи или рано утром?

— Рано утром, отец, как раз на заре.

— Уху… – Старик еще подумал, пошевелил морщинистым лбом и лысыми бровями и заговорил, чуть раскачиваясь и будто подпевая. – Сны сбываются. Рано или поздно, в зависимости от влияния звезд, под которыми они снятся. Сон, виденный в полночь, имеет значение в течение года; виденный в конце ночи, имеет значение в течение шести месяцев; виденный рано утром – может сбыться немного спустя после этого. Однако, действие снов подвержено переменам, в зависимости от добрых или злых дел человека.

Старик замолчал. Братья тюрки терпеливо ждали продолжения, но старик казалось, заснул. Он даже перестал раскачиваться.

— Почтенный! – брат Гулюль опасливо потрогал старика палкой, не преставился ли…

— Почему вы не защищаете свою родную землю, как завещал ваш предок, а пришли на чужбину? – Дервиш открыл глаза – резко, будто выпрыгнул из своего сна.

Тюрки переглянулись.

— В Тургае мы были лишь бедные скотоводы, а здесь мы – воины. Мы станем богатые и важные, вернемся в Тургай и возьмем себе самых лучших жен… – Гулюль говорил виновато, будто оправдываясь.

— А ты, что видел во сне той ночью? – Старик живо ткнул пальцем в старшего брата. – А?

Старший потупил глаза.

— Я видел, будто Музафардин сделал меня темником…

— Ясно. – Перебил его старец. – А ты, младший, что видел той ночью? Кто тебе снился?

Младший поднял на старика темные глаза.

— Верблюд.

— Эх-хе-хе… – Старик покачал головой. – Слушайте меня, неразумные дети своего достойного предка. Мир подобен куполу: он отражает то, что вы говорите под ним или что делаете, и отвечает вам теми же словами и действиями. Таков закон: что вы сеете, то и пожнете. И если нет в вас любви, то и воздастся вам не любовью, а ненавистью и мукой. Первая любовь человека, это любовь к родителям, вторая – любовь к родине, третья – любовь к женщине и четвертая высшая форма любви – любовь к Богу. Аллах есть Любовь, Любящий и Возлюбленный! И лишь имеющих любовь в сердце своем ставит Он пред своим престолом. В вас любви нет. Пустота отягощает ваши души. Можно быть любящим человека или любящим Бога, любящим женщину или ребенка; достигши совершенства в той или другой любви, такой любящий будет взят к Небесному Царю. Церковь, храм или Каабу Камень, Коран или Библию, или Кость Мученика – все это и больше того мое сердце может принять и вместить, с тех пор как религия моя – Любовь. Найдите любовь в сердце своем, найдите любовь в этом мире, найдите на земле или на небе и тогда вы узнаете счастье. Ты – многие, и ты – один. Познай себя. Кроме тебя, нет никого.

Старый дервиш замолчал. Он стал смотреть на своего товарища, который все это время танцевал. Он был совсем близко, рядом, он танцевал, то крутясь, то подергиваясь в сложном неуловимом ритме, то скользя и покачиваясь под музыку, слышную только ему одному. Когда он наклонялся, на его бритой голове был отчетливо виден длинный шрам, сизый и страшный.

— А как же сон? Мудрейший? – Брат Гулюль выглядел совершенно обескураженным. – Что с моим сном?

Старик усмехнулся, хитрый старик с дерзкой юностью в морщинах.

— Бестолковые. Налей-ка мне в пиалу из того бурдюка, на котором сидит твой брат. Это, верно, та самая буза, готовить которую научила волчица…

Старик, длинно вытягивая губы, стал пить из пиалы.

— О, отличный напиток! Такой терпкий и прохладный. Он так приятен моим старым деснам.

Старик вежливо оставил немного на донышке.

— Спасибо за угощение, добрые братья. Аллах Милостивец воздаст вам. А мне пора идти дальше. Брат Непонятный! Идем. Пора.

Старик поднялся, опираясь о посох. Непонятный застыл, запрокинув голову и раскинув в стороны руки. Старик взял его за ладонь.

— А сон… сон предвещает близкие побои и изгнание, и скитание, и долгий путь, который не кончится, пока не будет обретена любовь. И предостерегает – не становись оборотнем, человек. Оборотнем перед самим собой.

Старик и его непонятный спутник – двое, ушли, и сухой стук их посохов был похож на шаги третьего, который невидимым следовал с ними.

Может быть, этим третьим и была любовь?

 

 

Войско Саладина снималось с лагеря. Воины сворачивали шатры, собирали утварь. Пленных согнали в колонны и повели в Азриат. Саладин отпустил на свободу короля Ги и некоторых его вельмож, кого за выкуп, кого под клятву не выступать против армии правоверных. Король Иерусалимский повесил меч на луку седла и покинул лагерь врага неопоясанным. Жерар де Ридефор, наплевав на свою клятву, уже мчался в Тортозу, где стоял гарнизон Ордена Храма, чтобы поднять братьев на битву. А один глупый тюркский башлак-сотник хвастался, как он пленил главного гяурского шайтана и сколько он получил за него золота.

Возле шатра хаджиба, начальника гвардии султана, стоял дервиш. Он был не молодой и не старый, в рваной одежде, с лысой головой, перечеркнутой шрамом. Снующая туда-сюда челядь хаджиба, казалось, не замечала его в предпоходной суете, собирая и сворачивая богатое хозяйство вельможи, его канцелярию, и набивая добром обозные повозки. Дервиш стоял неподвижно, а потом вдруг поймал за рукав пробегавшего мимо советника-вакиля.

— Достойнейший и ученейший вакиль, воистину благословен славный хаджиб нашего султана, да будет восславлено его имя, что он имеет такого мудрого советника. Ведь сказано было, что если Аллах пожелает человеку добра, то дает ему вакиля, говорящего правду, чтобы тот напоминал ему, если он забудет, и помогал, когда он вспомнит.

Важный вакиль торопился прибрать к рукам пару ковров, что рабы по ошибке погрузили не на ту повозку, но вежливое обращение святого человека все же остановило его.

— Говори, добрый человек, что тебе нужно, только не задерживай меня, ибо я тороплюсь исполнять свою службу.

— Мне нужно, о достойный вакиль, всего лишь, чтобы ты рассказал мне, не заключал ли император острова Кипра Иосиф какого-либо договора с нашим достославным султаном Саллах-ад-Дином? Через твои честные руки, острые глаза и внимательные уши наверняка проходит много секретов повелителя правоверных, ведь твой господин хаджиб так близок к нему.

Вакиль хаджиба был не дурак и не трус, он знал, как обходиться со шпионами, но его рука не сделала и половины пути до кинжала, заткнутого за вышитый пояс. Дервиш выкрутил вакилю кисть, так, что у того потемнело в глазах от резкой боли, и быстро увлек в пустой угол за высокий груженый воз. Вакиль не успел даже охнуть. Дервиш прижал его к возу и быстро зашептал в самое ухо.

— Ах, достойный вакиль, тот, кого раньше звали Хишам ал-Варди и чье имя проклинают во всем Бахрейне. Не думал ли ты, что сможешь уйти и спрятаться от мести, ты поганый насильник, опозоривший лучшую жену в Укайре?

— Стой, стой, погоди, меня оболгали ее братья, я и не прикасался к достойнейшей хатун, клянусь следом Пророка! О, муршид, поверь мне…

— Я не муршид тебе, собака!

— Почтенный! Достойный! Какой джул тебе обещали? Я дам втрое!

— Мне не нужны твои поганые динары, тварь! Говори о соглашении султана с императором Кипра.

— Да! Да! Они заключили союз. Обещали помогать друг другу. Особенно против франков. Салах-ад-Дин обещал пропустить большой отряд Иосифа в Аравию через свои земли и обещал им неприкосновенность со стороны правоверных.

— Отряд в Аравию? Зачем?

— Не знаю, не знаю, о…

Вакиль хаджиба был не дурак и не трус, он понимал, что в живых его не оставят. Вакиль рванулся вниз и назад, высвобождая руку и скидывая с себя шпиона. Кинжал был уже наготове.

— Я зарежу тебя как барана, фальшивый дервиш, шпион и наемный убийца! – вакиль выписывал кинжалом умелые круги и восьмерки, начиная обходить дервиша по кругу. – У тебя только сухая палка против турабского клинка. Ты уже падаль!

Дервиш стоял неподвижно.

— Иногда простой посох хранит в себе достоинство меча. Особенно против такой твари как ты!

 

 

В то время как мыслители ищут второстепенных причин, мудрец же видит первопричину. Воздух, земля, вода – второстепенные причины. Предшествующая им, та, которая приводит их в действие и останавливает – скрыта от нас.

— Отвечай, несчастный, что еще замышляли вы против великого султана нашего Саллах-ад-Дина, да продлит Аллах его дни?

— Ничего не замышляли мы против Музафардина, да продлит Аллах его дни! Пусть не увидеть мне никогда моей будущей жены, если я лгу, о мой накиб!

Полуголый человек стоял на коленях перед офицером в шелках и блестящих доспехах. Офицер был араб, а человек – тюрок, простой ратник.

— Будь уверен, ты даже неба больше не увидишь, глупый дикарь. Подкрутите фалаку.

Тюрок был весь ободран, избит, а руки его стянуты в локтях и запястьях и завернуты за спину. За его спиной стоял черный палач и охранник-шамиец. На голову тюрка через лоб была накинута веревка, перевязанная узлами. Палач начал стягивать ее, скручивая палкой на затылке. Узлы врезались в кожу, выжимая из нее кровь, веревка сдавила череп так, что, казалось, затрещали кости.

— А-а! Мой накиб! – Тюрок завыл, выгнулся – палач, скручивая веревку, ломил голову тюрка назад, не давая вывернуться и удерживая на коленях. Шамиец кривясь, держал турка за плечи.

— Ослабь. – Офицер двинул рукой, палач ослабил фалаку. – Вы убили своего сотника, своего командира. Это страшное преступление и ты умрешь. Но сначала ты расскажешь мне о заговоре против нашего великого султана, да будет свет его очам. И скажешь, кто приказал вам убить достойного вакиля начальника гвардии. Ну!

Тюрок разевал выдавленные из головы глаза и часто по-рыбьи дышал, сглатывая черным заросшим кадыком.

— Я не… не знаю про султана, да будет ему мягкая степь. И про вакиля тоже, клянусь глазами Аллаха! Мой башлак был вор, он обманул меня, взял раба. Он изолгал свое слово… слово яугира – воина. Он стал не мужчина. Мы хотели взять свое за того раба, но он вопил как баба. В Тургае его имя станет позором для его рода.

Блестящий накиб скривил губы – варварские понятия о чести у этих диких степняков. Офицер снова двинул рукой. Палач и охранник выпустили ратника на землю, и подтянули за веревки второго арестованного. Тот даже не смог подняться, только криво извивался подобно раздавленному червяку и тыкался слепым, залитым кровью лицом в землю. Второго бросили рядом с первым.

Палач и шамиец отошли в сторону и принялись налаживать колья для казни из оставшихся после саладинова лагеря жердей.

Офицер толкнул первого тюрка сапогом.

— Эй, пес, кто этот червяк рядом с тобой? Говори быстрее, я и так задержался из-за вас, а мне еще нагонять свой хошиг.

Тюрок поднял голову, облизал губы.

— Мое имя Гулюль, а не пес, о мой накиб. А это мой старший брат Алюль.

Офицер плюнул ратнику в лицо.

— Твое имя – падаль и корм стервятников, собака. Сколько вас было всего, умышлявших против султана? Говори, тварь!

Тюрок покосился на палача и шамита, с их стороны доносилось ровное тюканье по дереву. Потом все затихло. Видимо колья были уже готовы.

— Нас было трое, о мой накиб. Три брата. Мы двое старших и младший.

— Где он сейчас? Отвечай, где твой младший брат и как его зовут? Ну?!

Тюрок разодрал разбитый рот в медленную и мучительную улыбку.

— Чего скалишься, пес! – Офицер замахнулся на ратника хлыстом.

Тюрок смотрел уже не на колья, а куда-то за спину блестящего накиба.

— Где мой младший брат? – ратник снова ухмыльнулся. – Мой младший брат за твоей спиной, о мой накиб, он вытирает с кинжала кровь твоих слуг.

Офицер изменился в лице, он попытался развернуться, и тюрок прямо с колен прыгнул на него.

— А зовут моего младшего брата – Хиштаки-саританур… – услышал блестящий накиб возле самого своего уха.

 

 

Три славных тюркских воина Алюль, Гулюль и Хиштаки-саританур покинули войско славного султана Музафардина Кек Берю. Отныне они стали изгоями, людьми вне закона в империи Айюбида – от Дамаска и до западных границ Мисра. Но что такое закон для вольного тюрка? Закон для него – это сабля, быстрый конь да плечо родича рядом с твоим плечом. Кто догонит тюрка? Кто поймает его в большой и благословенной земле Филастин? Тем более, когда по всей этой благословенной земле как вселенский огнь из пекла встала из песков и камней великая война.

По плоскогорьям и долинам, и теснинам Святой Земли неслась сталью и огнем Святая Война. И сталь, и огонь выметали неверных словно сор. Слава Всевышнего воцарилась, и воссиял полумесяц, и крест пал. В городе Иерусалиме пели хвалу великому султану Защитнику Веры. И лишь Тир, лишь Триполи и Антиохия, и Тортоза, и Маргат сопротивлялись войскам султана. А Газу после многомесячной осады сдал Жерар да Ридфор, сдал за жалкую цену – собственную жизнь.

 

 

— Ты опять пьян, чертов расстрига! Твоя любовь к шафрановке убьет тебя… или это сделаю я!

— Господин командор, но я занимаюсь расшифровкой письма!

— Ну, и что же ты прочел?

— Вот, господин командор, в послании наверняка говорится о Граале. Апостол Павел унес его в Аравию и оставил в племени арабов-кочевников.

— Что? Вот дьявол! А мы искали Чашу у купцов. Конечно! Бедуины! Они могут кочевать все время вдали от людей, от поселений, никогда не останавливаясь на месте больше шести дней.

— Да, Павел пишет об этом каким-то бессмертным, он называет их еще кладоискатели. Грааль кочует с племенем бедуинов в самых непроходимых пустошах Аравии. Но я не смог найти названия мест. Я пока их ищу…

— Черт! Аравия далека и огромна. У нас уже не осталось сил, чтобы пробиться туда.

— Доложить о письмах Великому Магистру?

— Нет! Проклятый Ридефор почти уничтожил Святой Орден! Грааль не должен достаться ему. К тому же магистр так увлечен войной. Саладин снял осаду Тортозы, и Ридефор теперь двинется под Акру, чтобы соединиться с Ги де Лузиньяном. Пусть воюет, он сам хотел развязать эту войну.

Командор Ордена Храма мерил шагами малую келью обители Ордена в Тире. Он думал.

— Конрат Монферратский, наш новоприбывший предводитель, слишком честолюбив и не любит делиться. Он сам рвется к власти. Король Гвидон, потерявший свое королевство, слишком ничтожен. Граф Раймунд сидит в своем Триполи и побоится высунуть нос за его стены. И ни у кого из них не хватит ни духа, ни войска, чтобы пройти всю Аравию. Был бы жив барон Рено…

— Я прошу простить меня, господин командор, – книжник с глазами отравителя забегал глазками по сторонам, – но может быть рыцарь «Да-и-Нет»…

— Что? Конечно! Молодец, молодец, чертов книжник. Садись, будешь писать письмо нашим братьям в Европе. Пиши: «Брату нашему Жильберу Эралю магистру Прованса и Испании и Великому Магистру Запада»…

 

 

Есть на свете места, где истончаются человеческие души и становятся, что газовая кисея, в которую заворачивается дальний горизонт. Нет, не так. Наступают такие времена, когда души людей становятся хрупкими, будто стебли ириса, вырастающие весной в пустыне. Или нет. Бывает, что найдется для тебя среди людей такой человек, рядом с которым душа становится нежной и будто больной, но болью сладкою и печальной. Или… Это просто. Просто, как чудо. Но, как чудо, это невозможно передать словами и объяснить.

Два человека прижались друг к другу и чуть покачивались в ковровом седле на спине волшебного верблюда-мехари, что выращен был на востоке Йемена в области Махра. Больших денег стоил бы этот верблюд, если бы не был добыт силою меча. И поэтому ровно и осторожно нес он своих седоков, покачивал их будто детей в люльке. И этот ровный его аллюр равен был восьмому размеру стиха-вахи, и строки стройно складывались согласно верблюжьему шагу, и слова шелестели возле губ и уха.

А Джоанна и Бальбандирет, прижавшись друг к другу, словно малые дети, плыли в высоком седле своего мехари. А отец Дамон ехал за ними и удивлялся этой странной повадке любить.

 

 

ПЕРЕКРЕСТОК 6

 

 

Говорят, что суд будет после. Это вранье. Суд уже был.

Суд уже был, и судьи уже вынесли свой приговор, исполнить который каждый берется сам. Каждый сам себе палач и голова, и плаха. А все остальные – та толпа, которой он сам покажет свою же отрубленную голову, держа ее за окровавленные волосы. Точно так же, как все остальные показывают ему головы свои.

Так что суд уже был. В прошлом – суд грядущего. А для краткости все приговоры, что вынес этот суд, называют судьбой. Суд – судьба, уловили тонкость? У каждого своя судьба, каждому был свой суд. Это точно.

Судьбы грядущего. Судьбы человеческие. Но кто судит нас, еще до того как мы сложились, еще до того как мы сделали тот шаг, за который осуждены. Что это такое – суд судьбы? Бред, тавтология, как смерть смерти. Ересь.

 

 

Я не буду описывать вам Ричарда Плантагенета короля Львиное Сердце. Не буду рассказывать его историю. Этого порядочно и не очень порядочно было сделано до меня и наверняка будет сделано после. Он действительно был красив мужественной простой красотой, которой пленяются настоящие женщины. У него действительно были слегка кудрявые светло-рыжие волосы и короткая бородка. Он был высок, статен, ладно скроен и очень силен. Он действительно был славным рыцарем, талантливым полководцем и плохим королем. Все, что вы знаете о нем хорошего и плохого – правда. А если не знаете ни хорошего, ни плохого, то это – правда вдвойне.

Я скажу лишь, что сам понял, глядя на Ричарда. Казалось, печальное проклятие лежало на нем. Да, да, проклятье, а заключалось оно в том, что все чувства и движения, и качества его в целом хорошие, каким-то непостижимым образом в жизни представлялись даже не противоположностью своей, а принимали формы неправильные, искаженные, крайние. Железная норманнская воля превращалась у него в тупое упрямство, пылкая любовь – в животную страсть, верность своим словам и убеждениям оборачивалась ограниченностью, нежность – мягкотелостью, строгость – жестокостью, а праведный гнев – бешенством. «Принц «Да и Нет» прозвал его Бертран де Борн – рыцарь и трубадур. Прозвище прижилось.

Ему не было счастья в жизни, но он знал верность друзей, любовь женщин, знал страх и уважение врагов. А проклятье… Что ж, может быть, оно действительно было, ведь говорили о нем, что как со стороны отца, так и со стороны матери порочен корень его. И поэтому, зная его происхождение, да не удивимся мы его злополучному концу. Аминь.

Бедный король Дик – «Принц «Да и Нет». Живой и не живой.

 

 

О веселом короле Англии Ричарде шептались между собой два бродяги в припортовом кабаке в Марселе. Один был вроде бретонским моряком, а другой выглядел в точь как алжирский пират, такой же чернявый с наглыми выпученными глазами. Говорил бретонец.

— Ричард и король французский Филипп разделились. Филипп повел свою армию через Альпы в Геную, а Ричард сюда в Марсель. Через седмицу король Дик должен сесть на свои суда и идти на Сицилию. Говорят, правда, что его северный флот побило у западного берега Испании.

Бродяги тянули вино из деревянных кружек. Алжирец то и дело озирался по сторонам, оглядывая валяющихся на земляном полу пьяниц, закопченный очаг, кривомордого хозяина и всю вопящую, жующую и пьющую свору бродяг, моряков, наемников и воров, набившуюся под вечер в таверну.

— Говорят, король Дик совсем ополоумел со своим походом. Правда, что он заложил половину Острова Океана и выдоил досуха Анжу, чтобы собрать войско? Я слышал, что его мать Элеонора Аквитанская после того, как сынок вытащил ее из башни, снова взялась за колдовство. Старый король Анри, упокой господи его душу, не зря держал чертовку взаперти. Клянусь Господом и Аллахом, все говорят, что она демонской природы!

— Вранье. – Бретонец наклонился поближе к своему товарищу. – Меньше слушай того, что болтают на рынках. Нам нужны лишь достоверные сведения. А что до Ричарда… он и вправду кажется одержимым. Он все, что у него есть, поставил на этот поход. Это как в игре – последняя ставка.

— Ставка на жизнь… и корону.

— Да, и Ричард будто знает, что риск этот окупится сторицей.

Похожий на алжирца босяк помотал головой.

— Какая ему корысть в это походе? Слава? Не поверю. Король Дик, конечно, гордый как черт, но он не дурак! Он не будет бросать Аквитанию, Анжу, Англию, сюзеренитет над Шотландией, всю свою богатую вотчину ради какой-то славы. Палестинские земли? Чушь! Зачем с непомерным трудом завоевывать далекое королевство, корону которого все равно придется отдать. Может, даже обратно тому самому королю Гвидо, что уже успел потерять ее. Клянусь копытом Иблиса, тут что-то не так. Вон, посмотри на французского короля Филиппа, – пират мотнул головой в заблеванный угол таверны, будто это король Филипп тискал там пухлую потаскушку, – он с большой неохотой сподвигся на это дело. И пропасть мне на месте, если он вложил в поход хоть один лишний динар. Может, ты скажешь, что Ричард пошел за Гробом из благочестия? Ха! Только не сын убийцы Фомы Беккета. Да и посох, знак святого паломника, что вручил ему в Туре архиепископ Варфоломей, сломался, лишь Ричард оперся на него. Это ли не вещий знак, клянусь мечом святого Ахилла!

Рассудительный бретонец примирительно похлопал своего товарища по руке.

— Не будь таким суеверным. Ричарду действительно что-то пообещали. Что-то кроме спасения души, палестинской земли и славы первого короля Европы и святого паладина. Но что? Как ты думаешь, брат Указательный?

— Я думаю – Чашу, брат Безымянный.

 

 

— Я хочу пить.

— Не хочешь.

Вперед-назад, влево-вправо… шаг верблюда размерен как время. Вперед-назад, влево-вправо… седоки покачиваются, покачивается раскаленная земля и камни… Вперед-назад, влево-вправо…

— Я правда хочу…

— Нет.

Вперед-назад, влево-вправо… Только небо неподвижно с неподвижным солнцем на нем.

— Бальбандирет…

— Это я.

— Откуда ты знаешь французский язык?

— Мать научила.

— Твоего отца тоже?

— Нет. Он знал его давно. Он знает языки всех людей.

— Так не бывает.

— Бывает. Для тех, кто живет вечно.

— Бальбандирет…

— Это я.

— Я пить хочу!

— Ты не можешь хотеть пить – ты кормилась Нашим Богом. Ты возлагала на него руки. Ты не хочешь пить, пойми это. Твой мозг просит воды, а не тело. Прикажи мозгу привыкнуть. У тебя нет жажды, Джоанна.

— Бальбандирет.

— Да.

— Я не чиста… Я виновата пред тобой. Я не чиста. Меня…

— Ты девственница.

— Я?

— Есть три рода девственниц. Девственна телом та, которая не знает и не ищет земных радостей. Девственна в сердце своем та, которая сосредотачивает всю любовь свою на возлюбленном. Девственна по духу та, которая в мужчине видит Бога. Только она может дать рождение младенцу, одаренному божественными свойствами.

Вперед-назад, влево-вправо… волшебный верблюд-мехари покачивал молчание.

— Я не вижу в тебе бога, Бальбандирет…

— Увидишь.

Отец Дамон ехал впереди. Он первый заехал в черную тень скалы. Горы встали на пути – неожиданные и страшные черными провалами теней на ослепительных под солнцем каменных гранях. Дамон обернулся к сыну.

— Будь осторожен. Выпусти из рук ее бедра и возьми лук.

Всадники ехали медленно. Вырывались из ломаных теней под жаркие лучи, ломали глаза перепадами света и тьмы. Дамон заметил первым:

— Там на утесе!

Бальбандирет вскинул лук.

На утесе, вниз головой висел труп с кровавыми расклеванными в поллица глазницами.

— Скорее, скорее! Халь, халь!

Всадники подстегнули мехари. Опасным диким галопом по скатам и крутоярам уходили от наезженной тропы в скальные трущобы.

— Бальбандирет! Ищи, где спрятаться. Нужно дождаться ночи.

Нашли пещеру. Когда-то огромная скала, тронутая копытом крылатого бога Толбаза, рухнула вниз и навалилась на соседний утес, разбив в крошево его вершину. Скалы осыпались бешеным камнепадом, но их основания устояли, и между двумя скальными валами осталась большая щель, способная вместить в себя двух верблюдов и троих человек, прячущихся неведомой опасности.

— Этот край называется Хакяри. Здесь живут Хармонай – одноногие люди. Они очень воинственны и в боевые походы собираются быстро и неожиданно. Вооружаются щитами и обоюдоострыми саблями. В год Хинуса они воевали с царем Шамиршахом. Они победили его войска и обратили в бегство двадцать тысяч всадников. Днем они выглядят как демоны – одноногие, ужасные, черные и зубы у них как кинжалы. Ночью хармонай принимают человеческий облик. Если они ловят человека в своих горах, то раздирают зубами все его тело, терзают и мучают его, а потом вешают вниз головой высоко на утесе, и он висит, пока не иссохнет, а коршуны-мертвоеды выклевывают его глаза. Потом демоны разрывают труп на части и пожирают его. И труп этот нечист и зловонен. Места эти лучше проходить ночью, пока хармонай находятся в человеческом обличии и не имеют всей своей демонической силы. Скоро станет темно, и мы пойдем дальше. Хэн. – Отец Дамон сидел лицом ко входу и говорил по-франкски, ни к кому не обращаясь.

Тени на скалах увеличивались, вытягивались, и вместе с тем теряли свою ослепительную черноту. В горах становилось серо. Потом закатный красный плеснул на гребни и вершины, потом снова стало черно. Небо высыпало на горы звезды и белую луну.

У входа в пещеру копошилась тень. Дамон давно заметил ее и лишь поэтому медлил с выходом. Бальбандирет подошел к отцу.

— Чего мы ждем?

— Ты убивал демонов, сын?

— Еще нет.

— Убей, – рука Дамона указывала на уродливую одноногую фигуру, вставшую перед входом. – Хэн!

 

 

Армия святого императора Кипра Исаака была устроена по образцу византийской. Она собственно и была византийской – Исаак перевел на Кипр верные ему киликийские тагмы и набрал несколько тысяч наемников – славян, венгров, саксов – по подобию императорской этерии. Армия стояла гарнизонами по всему острову в городах, крепостях, замках. Это была хорошая армия, не зря Царьград боялся соваться на остров, дабы вернуть его под свое начало. Император Исаак уже показал свою силу на море и только ждал случая, чтобы проверить в деле сухопутные войска.

В замке Кириния помимо гарнизона, в отдельных покоях стоял особый отряд, сотня отборных головорезов – наемников и добровольцев из регулярных войск. Эта сотня готовилась к дальнему походу. Куда точно придется идти, никто не знал, болтали лишь, что куда-то в Аравию.

— Был я в этой Арабии, – говорил пожилой болгарин Фома, налаживая и подправляя медные наручи-паникелии. – Как пришлось мне бегти из Столицы, так гулял я с Ренольдом-князем. Ох, и веселые то были времена… – вояка раздвинул блаженной улыбкой седые усищи, – Да! Гуляли мы и в Арабию. Аж до самой Медины чуть не дошли. Все там ничего – и народ бойкий, до драки смелый, и бабы молодые вострые, гладкие да чернявые, и хабар стоящий. Одно плохо – жарко там и воды мало. Людишки тамошние, когда самое солнце взойдет, прячутся в подземные ходы и пещеры в горах, а твари дикие – шакалы там или львы находят своим чутьем особые камни, берут эти камни в рот, задерут морду к небу, так этими камнями и спасаются.

Фома стал затягивать зубами сыромятный ремень с наручей и замолчал.

— А как спасаются-то, дядька Фома? Пьют они эти камни, что ли?

Дядька Фома аккуратно вправил ремень.

— Отчего пьют? Облака небесные тенью их закрывают, вот и спасаются дикие твари.

Смеяться над дядькой Фомой никто не решился.

— А почто же ты, дядька Фома, из Царьграда сбегнул? Или императорская служба не понравилась?

— Аргипропрата прибил, – коротко ответил Фома и огладил медную полированную поверхность наручей шершавой ладонью. – Ювелира, стало быть, с братом, деверем, служкой евойным и тремя стражниками, что лавку охраняли. Была там еще жинка его, да на бабу рука не поднялась с молодости. Она меня и выдала. Эх! – Фома шибанул кулаком чурбак с отбивой. – Столько золота пришлось бросить, столько золота! И чего мне теперь осталось?

Фома швырнул наручи на топчан, где лежал его боевой паноплий – блестящий, начищенный до нежно-кровавого закатного блеска полный доспех.

— Чего мне осталось вместо золота? Медь!

Золото и медь. Золото… А что же еще нам было ценить в то славное время, зыбкое как греза пробуждения, что проходит за одно мгновенье ока. Золото. А каждая рана гнила, каждая язва нарывала, через день хлестал понос, и от злых газов трещали штаны на задницах и приподнимались юбки. Золото. Идеальный компонент – нестареющий, не знающий болезней, нетленный, вечный. Прекрасный. Во время болезни и убожества, старости и уродства, адского труда и смерти… Это золото. Золото спасает нас. Золото спасает! Хватайтесь за него юные красавицы, и ваша красота никогда не померкнет в его червонной оправе. Благородные кавалеры, приложите золото к гнойной язве, покатайте по изъеденной паршой коже златой дукат, и не побрезгуют покрыть вас с головы до ног поцелуями неувядающие красавицы. Бросьте золото на стол, и стол надломится от обильных яств, и вы исцеленный и прекрасный, будете царить над смертью и смеяться над старостью, и нетленные красавицы будут подавать вам золотое вино и… и… Впрочем, дальше начинается – медь.

 

 

— Джоан…

— Баль… Бальбан-ди… Проклятье, кто придумал такое дурацкое имя! Дорогой, любимый, родненький!

— Отойди от него, девушка. Не мешай.

— Что?! Не мешать?! Вы же ничего не делаете, вы же сидите и ничего не делаете! Вы и тогда сидели когда он… когда его…

— Не мешай, девушка. Не мешай ему умереть.

— Джоан… – Бальбандирет выдохнул сгусток крови. – Джо…

— Не умирай, не умирай, миленький, ты мой Бог, мой Бог, я вижу, я вижу теперь, как ты и говорил… Не умирай…

— О, хранители, он был бы самым великим из нас – мой сын. О, Наш Бог…

— Что? Что вы говорите? Ваш бог? Так зовите, зовите же его, несите суда, вытащите своего болвана из мешка, пусть он вылечит его, пусть поможет, он же бог!..

— Раны, нанесенные хармонай, нечисты, Наш Бог не поможет здесь. Мой сын умрет. Не тревожь его.

— Не поможет?! Тогда плевать на вашего бога! Разбить его тупую башку о камни, бросить его в ослиный навоз, засунуть в задницу течной суки! Я сама! Я сама вытащу своего мужа! А вы пошли все на!…

…руки падают в грудь, кровь проходит струями между пальцев, какая страшная рана – свести ее.

…плоть будто рвали ржавые зубья, гнилая грязь и багровые сгустки, дурная кровь – взять ее.

…синие жгутики жил, дрожащие мышцы, вдох, сдавленный решеткой выбитых ребер – освободить его.

…скованный льдом пульс, жар, бьющий озноб, запертый ток, а сердце… – подтолкнуть его.

Разве девушка может так ругаться?

Может, когда хочет спасти своего Бога.

Я люблю тебя, Джоанна.

Я люблю тебя, Баль… все-таки как глупо тебя назвали.

Это мое имя.

Да, и я люблю тебя.

Ты устала?

Нет, держись, держись за меня.

Спасибо тебе.

За что?

Я больше не буду бояться грозы.

Да, ведь мы будем вместе.

Всегда.

Да. Спи, набирайся сил, любимый.

Я всегда буду любить тебя.

Я знаю.

Прощай, Джоанна, я… я падаю…

НЕ-Е-Е-Т!!!

 

 

«Вот подходит веселая пора, когда причалят наши суда, когда придет король Ричард, доблестный и отважный, какого не бывало еще на свете. Вот когда будем мы расточать золото и серебро! Вновь воздвигнутые твердыни полетят к черту, стены рассыплются, башни рухнут, враги наши узнают цепи и темницы. Я люблю путаницу алых и лазурных щитов, пестрых значков и знамен, палатки в долине, ломающиеся копья, пробитые щиты, сверкающие, продырявленные шлемы и хорошие удары, которые наносятся с обеих сторон... Я люблю слышать, как ржут кони без всадников, как кучами падают раненые и валятся на траву мертвые с пронзенными боками».

Так пел Бертран де Борн, рыцарь и трубадур, про своего любимого короля Ричарда. И так было везде, куда приходил король Ричард, доблестный и отважный, какого не бывало еще на свете – веселый король Дик.

Корабли Ричарда шли к Акре, городу-крепости, который уже много месяцев держало в осаде христианское войско. У Акры Святая земля собрала все свои силы, чтобы дать отпор магометанам. Там уже был французский король Филипп и другие высокородные предводители европейских армий – с рыцарями, лучниками, арбалетчиками, военными инженерами, осадными орудиями, копейщиками, мечниками, прислугою, наемниками, паломниками, купцами, маркитантами, проститутками. Флот христиан, состоявший из италийских кораблей, блокировал Акру с моря.

На помощь осажденным единоверцам под Акру подошел и султан Саладин со своими сарацинами. Он встал лагерем за позициями христиан на Кизанском холме. Осада тянулась, как положено – медленно и тягомотно, с вялыми стычками, редкими штурмами, цингою, отравлениями, поносами, с гнилою водой, тухлым мясом, заплесневевшим хлебом и каждодневными драками христианских воинов друг с другом.

А корабли Ричарда все шли через Средиземное море, следуя за огнем королевского дромона, и подошли уже почти к самому Кипру, когда страшная буря разметала могучий флот. Была как раз пятница страстной недели, день поклонения кресту. Море взволновалось до самого дна, ветер покрывал его огромными, крутыми валами. Ночи в бушующем море были полны страха и болезненных ощущений в голове, в сердце и во рту, но умелые корабелы вели свои дромоны на восток, и христианские воины переносили охотно и безропотно все тяготы и муки морского пути, ради того, кто в этот самый день удостоил принять страсть для нашего искупления.

Случайная игра ветра и волн или божественное провидение, а может быть чей-то хитрый расчет и тонкая интрига, решили дело, но три корабля флота Ричарда оказались той ночью у берегов острова Кипр. Два корабля волны выбросили на камни неподалеку от древнего Амафуса, а третий невредимым дождался утра. Случай или чья-то воля распорядились так, сложно сказать, но только дромон этот нес самое дорогое сокровище английского короля – его невесту наваррскую принцессу Беренгарию.

А император Исаак так хотел проверить в деле свои войска.

Исаак отобрал оружие и все спасенное с кораблей добро у потерпевших кораблекрушение, и заключил их под стражу, как заложников. Исаак пытался выманить с корабля Беренгарию, одновременно укрепляя береговую линию и подтянув к морю свои войска. Но дромон с королевской невестой не попался в расставленную коварным греком ловушку и отошел дальше в море. Как раз в это время, из-за мыса появился корабль Ричарда, сопровождаемый оставшейся частью флота.

Иногда мне казалось, что славный король Ричард любил гневаться. Да, он будто наслаждался собственным гневом и яростью. Еще бы, ведь в ярости можно сокрушить все! Но поначалу в своих прениях с кипрским императором Ричард был терпелив, слишком терпелив, и если бы Исаак чуть лучше знал короля, он сильно поостерегся бы гневить льва.

— Я требую, чтобы пилигримам с разбившихся кораблей были возвращены имущество и свобода! Я требую, чтобы были принесены извинения благородной девице принцессе Беренгарии за все притеснения и оскорбления, коим она подверглась по вашей вине! – король Ричард был холоден и исполнен достоинства в своем первом и последнем мирном разговоре с заносчивым императором, что происходил в местечке Колосси, недалеко от Лимассола.

— А еще чего пожелаете, сир? – император Исаак смеялся над Ричардом! Глупый Исаак…

Когда король вернулся на свои корабли, он бросил рыцарям только одно слово: «Вооружайтесь!»

 

 

— Никто не знает предела силы женщины. Не было в мире человека мудрее Соломона, сильнее Самсона, божественнее Давида, но всех троих повергла женщина, – отец Дамон поправил одеяло на сыне. На потолок пещеры ложились ясные блики открытого костра. Бальбандирет смотрел в самый зенит каменного свода.

— Значит, я жив?

— Ты жив. Твоя жена вернула тебя в мир от самых границ дуньи-вселенной.

— А демон? Хармонай?

— Ты убил его. Только ты мог убить хармонай. Но нечистое оружие нанесло тебе смертельные раны.

— Демоны вернутся? Мне нужно встать!

— Лежи. Эта женщина – дананда. Она очень разозлилась, когда чуть не выпустила тебя. Она разогнала всех демонов в округе. Ты не зря выбрал ее, сын. Женщина-дананда и воин-эггида, когда они вместе – самая большая сила на земле. Может быть, вы сможете победить Злого.

— Где Джоанна?

— Спит.

— А что это давит мне на ребра?

— Это Наш Бог. Твоя жена нагрела его в костре, обернула шкурой и сунула тебе под бок.

— Зачем?

Дамон потряс воротником.

— Кто поймет обычаи женщин? Выпей супу, сынок. Жена твоя совсем не умеет готовить. – Отец поставил перед сыном закопченный казанок, отломил лаваша. – Но в неистовство впадает очень хорошо. Она очень сильная. Люби ее.

— Да, отец.

— Хэн!

 

 

— Скува! Скува! Правое! Левое! Схол! Сходись! – ревели кентархи, ревели трубы, ревели рога, дробно стучали ноги бегущих впереди войска курсоров, на ходу натягивающих луки и раскручивающих пращи. Звонко били по каменистой почве скакуны прокурсаторов – легкая конница вышла на позиции и раздалась в стороны, пропуская вперед и охватывая с флангов строй грозно громыхающих тяжелых конных панцирников-клибанофоров. Сзади подходила пехота, сотрясая берег ровным шагом, ладно вбивая тяжелые подошвы в горячую землю. Это шли дефензоры – основа и костяк воинского построения, сомкнутые плечо к плечу тяжелые щитоносцы, готовые раздавить, вбить в землю вражескую пехоту, распять на копьях конницу, прикрыть, если придется, отступающих курсаторов и клибанофоров, выдержать неприятельский натиск и снова шагать, вбивая в землю тяжелые подошвы, тесня и уничтожая, и проламывая вражий строй. Разноцветные огоньки-фламуллы – штандарты, вымпелы, флаги, значки бились и трепетали на морском ветру над каждым отрядом – и большим, и малым. Шла в бой славная армия святого императора Кипра.

— Бей! Бей! – курсоры выпустили первые стрелы, сыпанули градом обточенных голышей. Прокурсаторы выскакивали из строя на быстрых конях, тоже били, привставая на стременах из луков и самострелов, и снова падали в строй. Славная армия императора Кипра шла раздавить высадившихся на священный берег диких варваров аквитанского царя Рикарда.

Из лагеря варваров отвечали стрелами, чужие конники двигались в его глубине под прикрытием щитов пехотинцев, строились и не спешили выходить в поле.

Клибанофоры развернулись, оставили за спиной дефензоров и, прикрывшись с боков прокурсаторами, тяжелой рысью пошли на врага. Они шли тупым клином, построившись в двенадцать линий – в первом ряду двадцать воинов, в последнем шестьдесят четыре, общим числом 504 всадника. Это были тяжелые страшные войска – воины в пластинчатых панцирях поверх кольчуг и стеганок, в остроконечных шлемах с личинами, кольчужными сетками, оставляющими открытыми только глаза, прикрытые круглыми или каплевидными щитами с яркими эмблемами и узорами, с копьями наперевес, с мечами, булавами, секирами, клевцами. Лошади – в броне-кентукле из войлока, воловьей кожи с нашитыми поверх железными бляхами, в стальных намордниках, с рогами, крыльями птиц, со звериными хвостами на удилах. Страшное блестящее войско!

А вот и варвары. Вышли из лагеря пятью колоннами, в каждой всего по четыре ряда в глубину. Медленным аллюром, лишь примерно равняясь в шеренге, двинулись навстречу. Пехота за ними, лучники между колонн. Лучники дали залп – стрелы пологой дугой пошли в небо и обрушились на греков.

Клибанофоры сорвались в галоп, пошли лавиной, строго держа строй, не обращая внимания на свистящие стрелы.

Рыцари тоже рванулись в атаку – с грохотом и треском конники сшиблись. Казалось, что страшная лавина клибанофоров должна сокрушить, разбить в пыль редкий рыцарский строй, но случилось совершенно иное. Рыцарские колонны шли уступами, поэтому столкнулись со строем киприотов не одновременно, а одна за другой, дробя построение греков. После первого удара колонны тут же развертывались влево и вправо для одиночного боя. Передние порядки клибанофоров мгновенно были смяты и поломаны норманнской сталью, а дальние ряды бесполезно толкались на краю своего же построения, не в силах пробиться к месту схватки, или увеличить общий напор, давя на передние ряды, как в пешей фаланге.

Мгновение две противостоящие конные массы находились в шатком равновесии, завязнув в яростной сече, но вот греческий строй не выдержал, сломался, рассыпался, а рыцари Ричарда принялись кромсать его, не зная ни команды, ни строя – пробивали его насквозь в одиночных поединках и возвращались и снова врубались, сбивая с седел растерянных византийцев.

Клибанофоры начали отходить, прикрываясь прокурсаторами, и одновременно к месту конной сшибки подтянулась пехота. Сотня манавлатов, выставив длинные копья наподобие шилтрона или фаланги, встретила рыцарей, но напора разогнавшейся тяжелой конницы выдержать они уже не могли. Рыцари прорубались сквозь копья и секли двуручниками и секирами запертую в плотном строю пехоту. Дефензоры отступили. И отступление это было больше похоже на бегство.

Да, славная армия святого императора Кипра, разбитая северными варварами, бесславно бежала с поля боя.

 

 

— Это последний колодец на нашем пути.

— Но ведь он совсем высох.

— Да. Кто-то проклял это место и его заберет пустыня.

— А этот человек?

— Хранитель колодца? Он умрет. Рано или поздно…

— Может быть, дать ему прикоснуться к вашему богу, чтобы у него прибавилось сил?

— Он скорее отрубит себе руку. Гляди, как он смотрит на нас.

— Он боится…

— Оставь его, Джоанна, у него своя судьба. Смотри, там, за холмами и пустошью, в зеленом оазисе ждет нас наше племя.

— Там ваш дом?

— Дом? Нет не дом, там наша земля. Наша земля на много сотен фарсангов вокруг. Туда не заходят другие кочевники. Ни люди, ни животные не выдерживают такого пути.

— А вы?

— Нас ведет Наш Бог. Он дает нам силы в дороге.

— А почему вы прячетесь? Вы тоже боитесь?

— Мы никого не боимся! Никого! Мы… мы бережем Нашего Бога. Таков наш завет.

— А кто бережет вас?

— Наш Бог и пустыня.

 

 

— Иллу-а-хиллю. Иллу-а-хиллю.– сумасшедший Джохи разговаривал с птицами. – Иллу-а-хиллю. – Джохи сторожил Злого.

С тех пор как лишился разума, бедный Джохи сильно поумнел. И птицы знали это. Птицы садились умному Джохи на плечи и слушали мысли в его голове.

— Иллу-а-хиллю. – Говорил мудрый Джохи. – Иллу-а-хиллю.

Птицы подхватывали его мудрые слова и разносили их по всему небу и по всей пустыне.

— Иллу-а-хиллю. – Говорил Джохи камню под ногой. – Иллу-а-хиллю. – Говорил он бегущей мимо песчаной гадюке, и гадюка спешила отнести его мудрость царю змей.

— Иллу, – говорил просветленный Джохи государю солнцу.

— А-хиллю, – соглашался государь и скатывался с высот, чтобы уступить место более достойному. Но толковый Джохи был скромен, он кивал государю головой, и солнце возвращалось.

— Иллу-а-хиллю. – Говорил Джохи людям своего племени, но люди были глупы и не отвечали на его слова, тогда терпеливый Джохи плевал в них, чтобы объяснить.

Ночами Джохи часто разговаривал с шиддой. Она вылезала из своего сундука, когда все засыпали, присаживалась к бессонному Джохи, и они молчали ночь напролет. Шидда была умная, почти как Джохи.

— Иллю! Иллю! – вдруг закричали птицы. Они спустились с неба и заметались вокруг Джохиной головы. – Иллю! Иллю!

Встревоженный Джохи вскочил и побежал к лагерю.

Посреди лагеря стоял огромный Гайсан. Он был черный и кричал громким голосом. В левой руке он держал за волосы молодуху Зайру, а правой отталкивал от себя женщин племени во главе с женой предводителя светловолосой Вельдой. Женщины кричали и размахивали руками, Гайсан кричал и тащил за волосы молодуху Зайру. Зайра извивалась и кричала.

Все кричали так громко, что Джохи не мог разобрать слов. Вдруг все замолчали на мгновение, чтобы перевести дух. Хитроумный Джохи подбежал к Гайсану.

— Иллу-а-хиллю! – сказал благоразумный Джохи и плюнул Гайсану в лицо. Гайсан скривился от неожиданности, потом взревел, бросил Зайру и схватил удивленного Джохи за горло.

— Иллу… – только успел выдавить бедный Джохи.

— А ну отпусти его! – Джохи услышал за спиной спокойный строгий голос старухи ведовки. – Отпусти, кому говорю!

Счастливый Джохи почувствовал, что может дышать.

— И ее отпусти. Иди домой, Зайра. Бегом!

Зайра побежала в свой шатер, закрывая локтями грудь и смешно раскидывая голенастые ноги.

— Не лезь, старуха… – Гайсан выдыхнул слова тяжело, будто камень сдвинул. – Я главный. Мне нужна баба. Не лезь. Дамон не вернется. Я – глава!

— Молчи, дурак. – В голосе ведовки было презрение. – Дамон и Бальбандирет скоро будут здесь и Наш Бог с ними.

Гайсан упрямо набычился.

— Я все равно возьму себе кого захочу! Я возьму!

— Только попробуй! Я палкой двину – у тебя хер на лбу вырастет! – ведовка с грозным видом подалась вперед, резко выставив кривую клюку. – Гайсан отшатнулся, оступился, чуть не упал.

Женщины залились хохотом, старуха усмехнулась.

Гайсан побагровел, сжал кулаки.

— Ах ты, старая…

Ведовка неожиданно резво подскочила к Гайсану, стремительно ударила его клюкой прямо в середину лба и так же резво отскочила. Гайсан схватился за лоб, замотал головой. Женщины хохотали.

— Иллу-а-хиллю… – сочувственно сказал добрый Джохи и потянулся к Гайсану, выпятив для плевка губы.

— А! Чтоб вас! – Гайсан отпрянул, топнул в землю и ушел, держась за быстро вспухающий краснотой лоб.

Старуха ведовка тронула колченогого Джохи за плечо.

— Ступай, Джохи, стереги Злого.

 

 

— Приветствуем тебя, король Ричард, владыка могучий и справедливый! Прими нас под свою защиту, оборони и защити от тирана Исаака. Он настроенный ко злу, изменник и предатель, хуже Иуды и Ганелона. Он отступился от Христа, был другом Саладина. Говорят даже, они пили кровь друг друга. Возьми нас и владей нами! – так встречали Ричарда в городе Лимассоле знатные люди и местные магнаты.

Народ и армия оставили своего самозваного императора. Исаак с горсткой верных людей прятался от рыцарей Ричарда по горным крепостям, которые сохранил еще в своих руках: в Киринии, Дидиме, в Буффавенто. Казалось, Исаак совершенно утратил волю и силу, и сам разум. Он то порывался устраивать переговоры с Ричардом, то оскорблял его, нападал исподтишка, то винился и лил слезы, то осыпал угрозами. Император Исаак совершенно потерял лицо, и жалкий конец его был очевиден.

А король Ричард праздновал свою свадьбу в завоеванном городе, и прекрасная невеста его была действительно прекрасна и чудо как хороша.

К Ричарду на остров прибыли сто шестьдесят рыцарей из Святой земли во главе с бывшими, изгнанными и побитыми князьями Палестины. Были там король Ги, потерявший свое королевство, и его брат, и могучий владыка Торона граф Онфруа, чудом выживший при Тивериаде и выпущенный сарацинами на волю за большой выкуп, князь Антиохийский Боэмунд с сыном, и князь Армении Лев. Это пополнение с воодушевлением принялось гоняться за беглым императором по всему острову, захватывая крепости и замки и разбивая отряды не покорившихся феодалов.

Исаак прятался в мощном, хорошо укрепленном замке Кириния. Ги де Лузиньян осадил замок и взял его. Император с последним своим самым отборным отрядом в ночь перед штурмом тайно покинул крепость и скрылся в горах, бросив в замке родную дочь. Дочь Исаака вышла из врат крепости, пала на колени и сдалась на милость Ричарда.

Исаак хотел укрыться в крепости Буффавенто, выйти на побережье, а потом, если придется, бежать с острова. Но верный соратник Ричарда Роберт де Турнхам захватил Буффавенто и все приморские замки, и Исааку пришлось вернуться в горы. Но укрыться ему было уже негде.

 

 

Пожилой болгарин Фома прятался за тяжелым щитом-скутарионом и думал о том, почему у него в голове не шевелится ни одной мысли. Будто голова уже умерла и совершенно не болит и не заботится о собственном теле и о нем самом, о Фоме.

— Монас! – размеренно скомандовал Фома за миг до того, как хвостатый франк окажется на нужном расстоянии, и стремительно шагнул навстречу. Два щитоносца-скутатоса слева и справа сделали по полшага за Фомой, прикрывая его бока.

— Диас! – выкрикнул Фома, делая второй стремительный шаг, чуть подворачивая корпус и приоткрывая свой щит. Скутаты шагнули следом, и еще двое слева и справа от них сделали по полшага вперед.

— Триас! – выдохнул Фома и ударил на третьем шаге со всего плеча и с разворота вертким ударом. Акуфий как тряпку пробил франкскую кольчугу, воин откинулся назад и еще не успел упасть, а строй киприотов уже снова был на своем месте, будто не выплеснулся только что навстречу волной стремительной, неуязвимой и смертоносной. Весь выпад занял три мгновения. На отходе парни успели зацепить еще одного «хвостатого», и теперь он скреб каменную тропу и бил коленями по камням.

Фома смотрел на отброшенных, но снова упрямо подступающих франков поверх своего скутариона и думал, как страшно устал. Устал, дьявольски устал от этой тяжелой и монотонной работы, и если бы не были его, Фомы, тело и мозг вышколены до механической точности, давно он уже лежал бы сейчас на этих проклятых камнях вместе с полутора десятком франков и тремя парнями из своего декархия.

Десяток Фомы прикрывал отход императора. Франки налетели неожиданно, но горная дорога была узка, и декархий Фомы стоил на ней доброй сотни. Другое дело, что выжить Фоме и его парням вряд ли удастся.

— Монас! – выкрикнул воин справа от Фомы, и Фома шагнул вперед, прикрывая товарища сбоку.

— Диас! – еще шаг. Фома принял франкский меч на оковку щита, но не ударил, боясь раскрыть товарища.

— Триа… – товарищ вдруг поперхнулся, отшатнулся назад. Фома не заметил, что с ним, но четко замкнул строй, собой, закрывая нечаянную брешь. «Хвостатые» тут же навалились, видя слабину боевого порядка.

— Цангрой бей! – скомандовал Фома.

Над головой просвистел арбалетный болт. «Кажется последний, – отметил Фома про себя». Один франк упал, остальные снова отступили. «Счастье, что эти дурачины не взяли с собой луков. – Подумал Фома. – Хвостатые обезьяны! Куда они против цареградского строя! Им еще учится и учиться. Только за нашу науку придется платить кровью».

— Монас! Диас! Триас! – снова совершенно не задумываясь, безошибочно точно ударил Фома. И товарищи его ударили следом.

Франки все наседали. «Проклятый Исаак наверняка спрятался в какой-нибудь норе, чтоб его повылазило!» – Фома закрылся щитом вглухую. Скутатов в строю осталось всего пятеро – трое впереди, двое сзади. Фома в центре под самым ударом. Киприоты уже не били сами, только отбивались от лезущих франков, отходили шаг за шагом по узкой дороге, пока не оказались прижаты к утесу.

— Спокойно, братва. – Фома стоял впереди всех, он повел плечом, сбрасывая с левой руки тяжелый щит – перехватил длинный прямой акуфий двумя руками. – Помирать будем, братва. Давай, наемнички, за кровные золотые, императором обещанные. Эха!

Фома ударил. Но франки вдруг раздались перед ним, отошли назад, отступили.

Вперед ровным шагом выехал всадник на буланом коне. Фома сразу понял – этот настоящий зверь, не то, что лапотники-пехота. Всадник показал пустую правую руку в железной перчатке. Поднял, опустил, потом махнул на себя и на строй свой показал. Потом снова поднял и к груди прижал, сказал что-то длинно на своем тарабарском наречии. Все и без слов было понятно, сдаваться предлагает, божится, что жизнь сохранит. Фома оглянулся на товарищей – лица каменные, а в глазах надежда зажигается, вдруг поживем еще! И не то видали наемнички, выбирались же! Может и сейчас…

Фома кивнул. Меч убрал в ножны. По чести сдаемся с оружием. Всадник кивнул в ответ. Рукой махнул, коня попятил. Франки расступились на обе стороны дороги. Эх, Фома, теперь только не оборачиваться. Держитесь, братки, держитесь, наемнички. Если и ударят в спину, так им же «хвостатым» и позор.

Не ударили, отпустили. Тебя, Фома, отпустили, радуйся.

Бывший король Иерусалима Ги де Лузиньян смотрел на спины уходящих в горы киприотов, пока они не скрылись за изгибом ущелья, а потом приказал похоронить убитых.

 

 

— Отец, гляди, там воин!

— Вижу, Бальбандирет. Он держится странно.

— Пустить стрелу?

— Нет. Я подъеду к нему. Хэн!

Воин стоял, привалившись спиной к каменному пальцу. Он был в сером изодранном балахоне, из-под которого выглядывала кольчуга. Шлема на воине не было. Через плечо у него висел треугольный щит-тарч, в правой руке – опущенный до самой земли меч.

Воин не шевелился.

— Иди сюда, Бальбандирет. Смотри на этого человека.

— Он мертв?

— Нет, он встречает смерть. Стоя, с мечом в руке. Смотри, сын. Это человек великого мужества и силы. Он достоин того, чтобы умереть от стали, а не от жажды и голода. Помоги ему.

— Хорошо, отец.

— Хэн.

— Отец, я не могу убить его.

— Почему?

— Он будто смотрит на меня. Я не в силах… Нет, я просто не хочу его убивать!

— Мы не можем взять его с собой, он христианин, он не примет Нашего Бога.

— Я не оставлю его, Джоанна, помоги.

Бальбандирет и Джоанна хотели опустить воина на землю, но не смогли оторвать его от скалы. Он был привязан к каменному пальцу. Он сам привязал себя. Он хотел умереть стоя.

— Он не умрет. Сейчас, я его вытащу, только подержи меня за руку, Бальбандирет.

— Да, Джоанна.

…плавать в море черного мрака или летать…

…ловить сетью напряженных пальцев чужую жизнь…

…или душу звать, над мраком клонясь и руками бить по черной воде…

…в омут пасть, голову сунуть в пасть водоворота змею, шагнуть…

…вынырнуть, будто из жизни в чужую и взять…

…вытолкнуть и пропадать самому –

если б не тот, кто держит тебя на плаву…

— Как твое имя, рыцарь?

— Жиль. По прозвищу Батифол – Проворный. Я искал Святой Грааль. Его нет у вас?

 

 

— Имел я этого драного императора! Наемник воюет, когда ему платят! Нету денег – нету службы! Пошли, братва! – пожилой болгарин Фома махнул рукой, увлекая за собой три десятка оставшихся у императора Кипра наемников.

Последним прибежищем императора оказалось на скорую руку сбитое укрепление-клисура – каменный вал с помостами для стрелков-токсотов, перегородивший глухое ущелье. Кроме наемников у Исаака оставалось еще пара сотен дворцовых дорифоров и сотня лучников ополченцев.

— Заткнись, пес! Как смеешь ты убогий лаять на императора! Встать по местам! – великий доместик императора растерял, мотаясь по горам, значительную долю своего мирного жирка и выглядел сейчас как в былые годы – жестким и опасным. – Этерия! Слушай команду!..

Наемники невольно подобрались, вбитые за годы рефлексы разом подтянули животы, выгнули колесом грудь, но Фоме было уже наплевать на все.

— Да пошел ты… – доместик даже отступил на шаг от такого слова. Кровавая ярость ударила ему в голову. Золоченый ромфей сам прыгнул в руку.

— Собака!

Фома отбил меч щитом.

— Мы уходим. Подыхайте сам.

Фома развернулся и, не оборачиваясь, пошел по ущелью. Наемники потянулись за ним. Они шли как-то даже медленно, будто лениво, обходили ямы-гиппокласты, приготовленные для вражеской конницы, колья, вбитые в каменистую почву.

Доместик дышал натужно и хрипло, тяжелая кровь била ему в виски. С клисуры на уходящих наемников смотрели воины императора – ополченцы в простых кожаных куртках, мятых стальных шишаках и гвардейцы в ярких паноплиях с багряными плащами. Доместик видел в их глазах зависть и тоску.

Кто-то тихо подошел к доместику.

— Убей их.

Доместик вздрогнул. Рядом стоял император.

— Токсоты! Луки к бою! Бей!

Наемники будто тоже услышали эту команду. Они вскинули щиты на спину, рассыпались, и побежали, согнувшись, пытаясь держаться как можно ближе к стенам ущелья.

Лучники ударили радостно и точно. Гвардия кричала и потрясала копьями. Император улыбался. «Он бросит нас, – почему-то подумал доместик, глядя на бледную улыбку Исаака. – Он предаст нас, как предал свою родную дочь. Он бросит нас, это точно. Господи, когда закончится этот позор!»

Война за остров Кипр закончилась, когда бледный император Исаак явился к королю Ричарду и сдался на его милость, моля лишь об одном – не заключать его в железо.

 

 

— Иллу-а-хиллю! Иллу-а-хиллю! – зоркий Джохи первым увидел путников в пустыне, ведь он стоял на страже.

— Иллу-а-хиллю! Иллу-а-хиллю! – счастливый Джохи смеялся и плакал, и подпрыгивал на месте, больно припадая на покалеченную ногу.

Предводитель Дамон и Бальбандирет вернулись к родному племени. С ними пришли двое франков – девушка белая как снег и воин изможденный как смерть.

— Иллу-а-хиллю! Иллу-а-хиллю! – радостный Джохи встретил сородичей по своему обычаю, а те, отвыкшие от Джохиных манер, лишь рукавами утерлись да заулыбались тому, что дома все осталось по-прежнему.

— Иллу-а-хиллю! – закричал Джохи беловолосой, но вдруг замер, застыл кривым столбиком, будто байбак в степи. Не плюнул. Джоанна взяла его за плечо, развернула и подтолкнула легонько – веди. Почтительный Джохи поклонился и повел всех в лагерь, оступаясь и забегая вперед, и оглядываясь на Джоанну удивленно и слегка испуганно.

Впрочем, птицы тоже приветствовали гостей неспокойно. А одна из них украдкой присела Джохи на плечо и спросила его о чем-то. Джохи ответил – нет.

 

 

— Эй! Выходи. Руки держи на виду. Кто такой?

— Десятник императорской этерии я. Фомой зовусь.

— Что ж ты, Фома, по горам-то прячешься будто тать. Весь остров давно уже королю Ричарду сдался. Исаак ваш и тот с повинной приполз.

— Не знал я об этом. Высоко в горах стояли.

За спиной Фомы зашуршало, зашевелилось.

— Эй, Фома, а ты никак не один?

— Пятеро нас осталось. Так что мил-человек самострел опусти. Мы люди отчаянные.

— Вижу, что отчаянные. Так ведь и я не один.

Из зеленых кустарников вышли человек пятнадцать воинов – с луками, мечами, копьями.

— Что, Фома, схлестнемся?

— Ни к чему это. Сдаемся мы. Вяжите. Надоело по горам прятаться.

Наемники побросали оружие наземь.

Человек с самострелом смотрел на хмурых наемников с усмешкой.

— Так ведь не берем мы пленных, Фома. Нам их и держать негде. И не Ричарда мы солдаты, а вольные бретонские корабелы. Вот если пойдете к нам в ватагу, то уж возьмем вас товарищами. Вы, я вижу, люди бывалые, в деле полезные. Ну, наемнички, кто хочет по морю погулять, византийские, италийские да сарацинские дромоны почистить?

Наемнички почти не веря в такую удачу, согласились все.

Корабль бретонцев стоял недалеко, спрятанный в укромную бухточку. Ватажников было с полсотни – все матерые, битые морские волки. Бывшие кипрские наемники быстро вписались в команду.

— Ну, Фома, рассказывай, как воевали. Наемников Исаак в первых схватках положил, а вы как в живых остались? – предводитель бретонцев смотрел на Фому твердо и с прищуром. Фома даже как-то смутился от такого допроса.

— Я же говорю, в горах сидели, в замке Кириния. Сотня нас была – и наемники, и служивые люди. С франками мы почитай всего раз и схватывались.

— А когда крепость брали, тоже опустив руки, сидели?

— Ушли мы до штурма. С императором в горы ушли, без боя. Там прятались.

— Что ж он так берег вас?

— В Арабию собирался нас отправить, в пустыню. Приказа мы только ждали.

— А для чего в Аравию?

— Сокровища какие-то искать. У нас и проводник был из тамошних. Да сбежал быстро. Вольный был вор. Недели в крепости не усидел. Подхватил деньжата и дал деру, только его и видели.

— А звали его как, помнишь?

— Не помню. Почитай года три прошло с тех пор. Голубь вроде. Да Черный Голубь. Только по иудейски, как-то…

— Черный Гозаль?

— Во-во! Черный Гозаль.

 

 

— Какой-то мудрый мудрец сказал, что корни всего того, что с нами происходит, нужно искать в детстве. Он был семь раз прав этот мудрец, да будет доволен им Аллах! Вот я – с детства не переношу крови. Мутит меня с нее, голова кружится, я весь бледнею, серею… Ты смотри, смотри сюда, я специально так инструменты раскладываю, чтоб тебе страшнее было. Страшно? Знаю, что страшно. Так вот, а раз я не переношу крови, то что? То я ее и не проливаю. Правильно? Правильно. А раз я ее не проливаю, то что? То стало быть все эти инструменты мне не нужны. Я их только для вида держу, они мне по цеху положены, по профессии. А еще чего я с детства люблю, а? Проговорить. Вот я и разговариваю с тобой, собакой. А ты, собака, со мной можешь и не разговаривать. Пока.

— Приветствую! Живой? Живчик. И даже не воет, псина. Слышишь, а ты, пес, случаем не иудей? Похож больно. Глаза у тебя умные. А рожа тупая. Давай глянем как тут у тебя с шеей… Синяя. А это что? Медальончик! Золотой! Цыц!.. Не дергайся, родной. И как это караульные просмотрели такую штучку. Ишь ты – голубь… Фамильная видать вещь. Да чего ж ты так напрягся? Тебе оно уже ни к чему. Нет, ты не умрешь, не надейся. Отдыхай пока. Так вот, кровь я, значит, не проливаю, а отсюда что следует? Что подопечные мои не помирают. Нет, они, конечно, помирают потом, но у меня – ни разу. За то я и ценюсь у нашего эмира, дай ему Аллах помощи разбить поганых мукафиров. Чего у меня бывает-то? Обдрищиваются – бывает, с ума сходят – бывает, язык один проглотил… Еще что?... один блевотиной задохнулся … А! Дьявол! Был, был, который помер – сердце у него остановилось, слабоват оказался. Тоже жид, кстати, только старый. А у одного кровь из ушей пошла – фу, пакость, я его за то… Да ты не дергайся! Не дергайся, милый! Это ж не ремни, не растянутся. Это, собака ты бешенная – хитрая механика! Вот, чуешь? Это я болты подкручиваю… нет, не выдернешь… и так… и даже с мясом, хоть ты руку грызи.

— Ну что больно тебе? Больно. Нет, это еще не больно. Больно сейчас будет. Вот, видишь какая штука. После нее у тебя не ноги будут, а бурдюки с кровью. Полные. До верху. А наружу ни капельки не прольется. А если я еще подтяну, то и костей не останется. Мука будет вместо костей. Так ты, значит, на ифрандохов работаешь, а говорили – вор, вор. Плохо. А еще жид. Нет? Не на франков? А чего в крепости шпионил? Вор все-таки… Ну да мне без разницы. Что вор, что воин, что купец, что баба или портной. Похудел ты. И я похудел. Жрать нечего. Уже год как в осаде мы. Корабли от султана нашего, да вознаградит и приветствует его Аллах, редко приходят. Сарида жидкая как слеза девственницы. Ты сам-то жрать будешь? А, ну да, я понимаю, тебе сейчас не до этого. Тогда, может, я вместо тебя порубаю? Дрянь хлебово. А это чего за шум? Никак опять штурмуют. Проклятые мукафиры.

— Эх, бедность наша бедность страшная. Уж и слуги эмировы обнищали. А раньше бывало, о! Эмир Маштуб справно за работу платил. А ты чего своровать-то у нас хотел? Эй! Да ты никак вставал?! Крепок! Смотри ты! Ну, это я поправлю. Так, чего на этот раз применить? На «зубатке» тебя растянуть? Или в «ларец» спрятать? Давай лучше «корону». Ненадолго, денька на три, а то у меня как раз на четвертый день прошлый подопечный с ума свихнулся. Да не дергайся, силы побереги. Вот. Не больно? Это пока, пока, потом все нормально будет. Так чего ты утянуть-то хотел у нас? Ведь в осажденный город пролез, через христианский лагерь, через стены пробрался, прямо в Проклятую башню, сюда прямо, ко мне… А? Ради чего такие подвиги? Ну и хрен с тобой! Не хочешь поговорить, так и лежи тут с крысами. Тьфу!

— Да вот! Вот он лежит! Под ветошью. Берите его. Куда, куда? В яму к дьяволу и шайтану! На хрена он тут нужен! Только место занимает. И кто он такой? И чего его ко мне притащили? Сразу кончили бы собаку, и кормежку сэкономили. А главное дело он и не украл ничего. Пустого его стража схватила, когда из башни нашей Проклятой вылезал. Черный Гозаль? Знаменитый разбойник? Не знаю такого. Ни разу не слыхал. Бросайте прямо с лестницы. Вот. Тут он за неделю сгниет, миляга. Пошли, может, еще похлебки утянем.

 

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

 

 

Чтобы жизнь имела смысл, человеку нужно всего две вещи: цель и любовь. Даже если цель – недостижима, а любовь – безответна. Но что делается со смыслом, если цель и любовь сливаются в одно? Если цель – это любовь, а любовь – цель? Поразмыслите над этим. Имеет ли смысл жизнь, когда любовь недостижима, а цель безответна?

Да, имеет. Потому что на самом деле для жизни достаточно одной лишь любви.

Жаль, что одной жизни для любви никогда не достаточно. Я, например, одну уже истратил…

Не проклинайте любовь – в ней уже заключено проклятие.

 

 

Воловий язык гладил его горло, противно потрескивая недельной щетиной. Второй воловий язык уперся куда-то под почку и колол очень чувствительно даже через толстую кожу стеганки.

— Гуго Бинди? – выдохнул он осторожно. – Из товарищества Черных Кругов?

— Да, это я. Чего надо?

— Для начала надо, чтобы вы приказали своему «уховерту» убрать свои железяки от моего горла и моей спины.

Гуго Бинди сидел, развалясь, на здоровенном отделанном эмалью и серебром сундуке с монограммой Христа, листами аканта и экзотическим плетением по стенке. Спина негоцианта опиралась на центральный шест его богатого шатра. На столбе висел большой венецианский фонарь из дутого стекла. Фонарь горел в четверть силы, и в шатре были видны только сам хозяин, его сундук с блестящей отделкой и угол нетронутой походной кровати. Стол и наваленные на него пергаменты прятались в полумраке.

— Ты кто такой, что вваливаешься посреди ночи к самому главному поставщику христианского войска? А? И как ты пролез через мою стражу?

«Уховерт» за спиной еще плотнее придавил клинками непрошенного визитера. Ему видимо не понравилось это прозвище.

— Страх Господень – слава и честь… – сказал, наконец, ночной гость важного купчины.

— А? – Купчина мгновенно изменил выражение своего лица. – …и веселие, и венец радости. Отпусти его, – сказал купец «уховерту» позади гостя.

Воловьи языки втянуло во тьму. Мэтр Гуго Бинди запалил свечу и подошел ближе.

— Ну и кто ж ты такой, ночной человек? А? – свеча осветила жесткое лицо, гладкий каменный подбородок, скулы. Гуго потянул к лицу человека корявые пальцы. Глаза, неподвижные в мятущемся свете тонкой свечки – черные как уголь, со спрятанным в самой глубине клинком света, смотрели на купчину и сквозь него. Гуго отдернув руку, отпрянул.

— Ха-ха… Ладно. Ладно, гостенек. Говори чего надо.

— Мне нужно в Акру.

— Куда? А может сразу в рай? Или…

— Заткнись. Слушай меня. Мне нужно в Акру. Там в подземелье Проклятой башни сидит человек – вор, Черный Гозаль. Мне нужно вытащить его оттуда. Живым. Ты поможешь мне. За это я отдам тебе корабль Саладина, который вез золото и припасы магометанам в крепость.

Купец Гуго снова опустился на сундук.

— Ты не врешь?

Ночной гость сунул руку за пояс. Вытащил смятый свиток с большой позолоченной печатью. Печать была сломана. Человек бросил свиток купцу на колени.

— Это письмо Саладина осажденным. Проверь печать. Корабль уже у меня, и ты получишь его, когда я вернусь из Акры с Черным Гозалем.

Гуго Бинди бегло пробежал письмо, оглядел печать.

— Тут вроде говорится, что на корабле деньги, чтобы подкупить кого-то из наших вождей.

— Да. Ты хорошо читаешь с арабского. Две тысячи динаров.

— Здесь написано три.

Ночной человек ничего не сказал, но «уховерт» за его спиной шумно вдохнул…

— Ладно, ладно! Две так две. – Гуго бросил свиток на стол. – И еще весь груз, и сам корабль. Я рискую…

— Да. – Человек едва заметно кивнул.

Гуго потянулся к столу.

— Обмоем сделку. – Купец вытащил кувшин и два кубка. – Я подумаю, что можно сделать. Может, отправлю кого-нибудь из королей иль герцогов на штурм, а может, еще как изловчусь. Подумаю с утречка на свежую голову. Пей.

Человек подошел к столу, оставшиеся в темноте за спиной «воловьи языки» раздражали.

— Пусть твой «уховерт» уже уберет свои железяки. И пусть успокоится, а не то еще подрежет сам себя. Ненароком.

Гуго Бинди уже заглотил свой кубок.

— Уховерт-то? Сам себя? – Гуго хохотнул. – Хох! Это вряд ли! Анита! Подойди, выпей с нами.

На свет вышла женщина. На ней было кожаное блио, короткое сюрко, отороченное мехом; на ногах высокие кожаные шоссы и мягкие сапожки, перетянутые ремнями от тонкой лодыжки до голени. На поясе двойной ремень поддерживал двое потертых ножен. Два коротких острых прямых меча с обоюдоострым клинком, очень широким у рукояти, и с длинной крестовиной были у нее в руках. Эти итальянские мечи называли «воловий язык» – страшное оружие для ближнего боя, тем более в паре. Они носили звонкое имя – чинкуэда.

— Если ты еще раз назовешь меня «уховерт», а отрежу тебе эти самые уши… – голос женщины был резкий и глубокий, ночной человек посмотрел ей прямо в лицо…

— Черт! – у Гуго Бинди подогнулись ноги, он смотрел на этих двоих, и на миг ему показалось, что мигни сейчас незнакомец, и эта чертовка, не задумываясь ни на секунду, отрежет ему, своему хозяину Гуго Бинди не только уши, но самою голову. – Черт! Как сверкнули ее глаза! А губы… Сучка, она будто уже отдается этому дьяволу…

Это было падение, стремительное немыслимое падение – глаза в глаза, в ночь с безумной высоты, во мрак. И эти двое рухнули, сорвались друг в друга, как две бездны сами в себя. Черт! Это была не любовь, это была смерть с первого взгляда, с самого первого… это была смерть. И мэтр Гуго, прожженный и хитрый, и чуткий как зверюга, сразу понял это – сразу! это смерть и ее надо прогнать от себя или самому бежать – бежать, пока эти двое еще стоят и тонут друг в друге, а когда их выплеснет наружу… О! тогда мудрый мэтр Гуго должен быть далеко…

— Эй! Очнись, очнись, хозяин. – Женщина-смерть тряхнула мэтра Гуго за плечо. Мужчина-смерть стоял рядом, но он не смотрел на испуганного оторопевшего купчину. Он смотрел только на нее – на нее одну.

Из шатра они вышли вместе. И только тогда купец нашел в себе силы разлепить пересохшие губы и спросить во тьму, сглотнув огромный комок страха:

— Как тебя звать, незнакомец?

— Зови меня Непонятный.

 

 

Лагерь христиан, начавшийся на холме Туронском у Акры, превратился за два года осады в большой европейский город с ремеслами, механическими искусствами и рынками. Горы и холмы, склоны и долины покрыты были палатками христиан – итальянцев, англичан, германцев, французов. Глубокие рвы, земляные окопы и валы окружали лагерь и придавали ему вид крепости. Здесь процветала торговля – жадные италийские торгаши хорошо наживались на войне, на крови и бедствиях воинов, поднявших крест. Бедность, голод, болезни и пороки всегда присущие многочисленным сборищам, не миновали христианское войско. Блистательные примеры милосердия, благородства и самопожертвования, не редкие как среди христиан, так и магометан, смешивались со сценами разврата и зрелищами бедствий. Здесь было все – все как в обычной жизни: нищета и роскошь, подлость и великодушие, целомудрие и распутство, здесь было все, но только собранное на малом пятачке земли и обостренное до крайности. Здесь были обычные люди, измученные чужбиной, войной, бедой.

— Проклятая башня – вот она, любуйся… А как тебя все-таки зовут по настоящему, Непонятный? Как-то глупо шептать это слово ночью.

— Я и сам забыл свое настоящее имя, Анита. Так что можешь называть меня как захочешь.

Эти двое стояли на деревянном помосте последнего земляного вала, ближе всех подходившего к осажденному городу. Анита сняла бархатную шапочку, волосы у нее были короткие и густые, и лежали плотно, как перья у черного врана, острая прядка упала на лоб, но сбитая ветром тут же снова потерялась в вороновой густоте. Проклятая башня молчала.

— У меня был…– Анита замешкалась, подбирая слово, – …он был как Бог. Обычная история. Он подобрал меня на улице, когда трое ублюдков каморрьеров хотели… Одному я выбила глаз щепкой, но двое все же зажали меня. Он зарубил их и взял меня к себе. Всю расхристанную. Даже не спросил, согласна ли я. Я была согласна. Он был как Бог, а мне было всего тринадцать. Я воспитывалась при монастыре камальдулов, а он водил отряд кондотьеров… Мы ходили даже на Сицилию драться с норманнами. Он научил меня всему и подарил чинкуэда. Его звали Орландо.

Анита замолчала. Она вскинула голову под самый ветер, как будто это он выбил нечаянные слезинки по самым углам глаз. Непонятный смотрел на Проклятую. Он морщился, ему словно неловко было за эту сильную женщину, стоящую рядом. Ему было болезненно неловко за нее. Или за себя?

— Ты хочешь сказать, что я похож на твоего первого мужчину, и ты будешь звать меня Орландо. Да?

— Нет! Ты не похож на него! Нисколько! Совершенно! Абсолютно! С ним была жизнь – с тобой смерть. Я раньше не верила в предчувствия, но это как падение из когтей огромной жестокой птицы – от самых облаков в последнюю бездну. И я живу в этом стремительном падении и падаю, падаю. Мне кажется, что я скоро умру. Я умру. А ты останешься жить и полетишь дальше. Я буду звать тебя – Орлан.

Орлан усмехнулся Проклятой башне.

— Я, наверное, тоже должен сказать что-то… такое. Не знаю, что сказать. Я любил одну девушку с белыми волосами. Во снах. А когда увидел ее воочию, хотел убить. Почему? Наверное, я не могу любить по-иному. Может быть, ты права и рядом со мной смерть, может быть я сам смерть, и тебе нужно бежать. Бежать, пока ты…

— Я не боюсь. Я сама смерть. Я буду ей. Я пойду с тобою в Проклятую башню.

— Ты знаешь, Анита, раньше, когда филистимляне жили в этих краях и строили свои замки, на этом месте как раз была башня. Может на ее фундаменте и стоит Проклятая, но та называлась по-иному. Она называлась башня Астарты.

Анита, кажется, уже не слушала, она тряхнула быстрыми волосами, вытянулась – черная, гибкая, опасная, хищная.

— Плевать. Хватит нюнить. Вот смотри. – Анита показывала тонким клинком чинкуэды. – С нашей стороны за валом французы готовят машины для штурма. Но на приступ они не пойдут, пока не придет король Ричард с войском. Даже Бинди не смог подвигнуть французского Филиппа на штурм. Значит к башне нам придется пробираться одним. Вон видишь, у стен навалены обгоревшие бревна, доски и всякий хлам. Это разбитые тараны и две штурмовые башни графа Генриха Шампаньского. Пожалуй, это был самый большой штурм за последний год. Говорят, эти башни стоили ему полторы тысячи червонцев. А магометане сожгли их в три дня из нафатов-нефтеметов. Теперь смотри: сильно левее с другой стороны башни. Видишь канаву? Это копали крытую траншею к стене. Турки разбили ее огромными камнями. Канава упирается в стену, а там кнехты Фридриха Швабского рыли подкоп под фундамент. Сарацины подкоп вычислили и сделали встречный ход. Всех кто был в траншее, вырезали одной ночью, подкоп завалили и забили камнями. Смотри внимательно, Орлан. Запоминай. Мы пойдем ночью через четыре дня в новолуние. Сначала будем пробираться за остатками земляного вала, потом поползем вдоль разваленных туров, оттуда по голой земле до канавы. Доберемся до стены и спрячемся под обломками штурмовой башни. Потом вниз, в подкоп. У Бинди в городе свой человек. Он раскопал сарацинский встречный ход со своей стороны, мы раскопали подкоп со своей. В Акре магометане давно жрут крыс, баранина и зерно идут там на вес золота, а старик Гуго Бинди никогда не упускает возможности нагреть руки. Под стеной есть узкий лаз, такой, что может пролезть человек без доспехов. Мы окажемся где-то в подвале башни. Если повезет.

— Не ходи со мной. Пожалуйста, Анита.

Она стояла к нему спиной. Ему показалось, что у нее ужасно, болезненно, невыносимо хрупкие плечи. Он обнял ее… неожиданно для самого себя. Но не для нее. Она склонила голову ему на грудь. Он неумело коснулся губами ее вороновых волос. Сжал крепче.

— Да. Вот так. Так, наверное, обнимает смерть. Так сладко.

Они стояли на штурмовом валу – открытые, беззащитные, так близко к Проклятой башне, что ни один из сарацинских лучников не осмелился даже глянуть на них. И Проклятая башня, казалось, смежила свои бойницы.

— Как она называлась тогда, давно? Проклятая…

— Башня богини Любовь.

 

 

— В повествованиях о пророках, ниспосланных нам в Коране, во многих аятах содержатся указания на земли Палестины, причем места эти упоминаются как возлюбленные, благословленные и священные. Первые мусульмане, совершая намаз, обращались в сторону киблы, которая была направлена на Иерусалим. Одно из чудесных явлений, произошедших с Пророком нашим Мухаммедом, да благословит его Аллах и приветствует, ночное путешествие и вознесение – мирадж, произошло от Запретной Мечти в Мекке к Мечети Аль-Акса в Иерусалиме. В аяте, повествующем о ночном переносе Пророка, земли вокруг мечети Аль-Акса упомянуты как «окрестности, которые Мы благословили».

Султан Египта Саллах-ад-Дин слушал своего факиха. Мудрый в вопросах веры и закона факих часто разговаривал с султаном.

— Земли Палестины священны для мусульман еще и потому, что многие пророки из рода Израилева жили на этих землях, боролись с безбожием на пути Всевышнего, были убиенны во имя веры или умерли, и похоронены в этих местах. Именно это священное отношение к Палестине побудили мусульман установить на этих благословенных землях мир и процветание. Мир и справедливость были принесены в Палестину халифом Умаром, да будет доволен им Аллах. Именно его деяния стали началом эпохи веротерпимости, мира и процветания на этих землях, веками страдавших от бесконечных войн и жестокости правителей, изгнания народов, разрушений, бедствий и мук.

Султан Египта Саллах-ад-Дин пришел к факиху за советом, но мудрость неспешна и проистекает от многих знаний. Факих щедро вливал знания в уши правителя правоверных.

— Мусульмане, христиане и иудеи жили друг с другом в полном мире и взаимоуважении на протяжении многих веков, пока не пришли на святые земли жадные и невежественные франки. Невиданное доселе в истории человечества зверство произошло в Иерусалиме, когда после долгой осады варвары вошли в него. В городе были умерщвлены все мусульмане и иудеи, жившие в городе – мужчины и женщины и невинные дети, не взирая ни на что, уничтожались поголовно. Варвары за два дня зверски вырезали в Иерусалиме около сорока тысяч мусульман. Мир и процветание Палестины, установившиеся со времен халифа Умара, подошли к концу с этой чудовищной резней.

Султан Египта Саллах-ад-Дин сжимал кулаки и двигал острыми желваками – то ли снедаемый ненавистью к жестоким франкам, то ли нетерпением к словообильности факиха, изрекающего прописные истины.

— Франки попрали все нравственные заповеди христианства – религии любви и милосердия, и, прикрываясь именем борьбы за спасение своей веры, вершили дела ужасные и богопротивные. Неверные сполна должны заплатить за свои злодеяния в пределах Святой земли. Ты, наш великий султан, да будет над тобой милость Аллаха, призван объединить правоверных и вернуть мир и благоденствие в благословенный край. Твоя обязанность и долг свершить все возможное для торжества этого дела. Какие же сомнения терзают тебя?

Султан Египта Саллах-ад-Дин поделился своими сомнениями с факихом. А ученый факих всплескивал руками испуганно и по-бабьи. Еще факих качал белой своей бородой и закрывал глаза. Потом факих попытался закрыть свои уши, но слова султана проникали сквозь прижатые к ушам ладони в самую середину благочестивого мозга. И старичок заплакал. И сказал сквозь слезы своему повелителю великому султану правоверных:

— Неразумный, сын мой… Уходи… Уходи в свой мир и забудь то, что ты сказал мне то, что ты мне сказал. И забудь то, что я слышал от тебя то, что ты мне сказал. Уходи. Молчи… Молчи, заклинаю тебя! Ты придешь ко мне тогда, когда светом Мухаммада наполнятся твои незрячие глаза и мудростью Мухаммада наполнятся твои неслышащие уши. А теперь уходи. Уходи, султан, и служи делу своему как можешь! Иди, и да пусть все-таки будет доволен тобой Аллах!

 

 

Войска Саладина отступили на высоты Карубы. Осажденная Акра и лагерь христиан были невидны отсюда. Холмы и долины, что так часто являлись местом кровавых сражений, лежали в отдалении от лагеря воинов ислама. Места боев покоились теперь в зловонии и нечистотах, усыпанные гниющими трупами людей и лошадей, источая ядовитые миазмы чумы и холеры, и кровавой лихорадки. А это место осталось чистым.

Султан Саладин оглядел свои войска – ряды палаток и шатров, конные разъезды разведчиков и интендантов, снабжающих войска провиантом и фуражом, дымящие кузницы, гремящие железом мастерские. Султан подернул поводья своего скакуна.

— Адил!

Брат султана подъехал к своему повелителю. Султан не глядел на брата.

— Я принял решение, Адил. Мы отправим корабли на остров. Если еще не поздно.

— Войска прикажешь вести мне?

— Да. Ты должен привезти Иосифа сюда. И еще… С ним никто не должен разговаривать. Слышишь! Никто. Держи его всегда рядом с собой. И пусть твои мамлюки будут лишь славянской крови.

— Я уже отобрал воинов. Ты опасаешься федаи Старца?

— Да. Мне нужен живой Иосиф, а не труп с распоротым брюхом, мне нужно то, что хранит его мозг, а не малоразборчивая писанина неверных.

— Я все исполню, мой брат и господин.

— Выступай немедленно, мы потеряли уже много дней.

— Я готов был выйти неделю назад…

— Я думал!

Адил покосился на своего великого брата не очень почтительно.

— Да, господин…

— Пусть будет доволен тобой Аллах. Иди, брат мой.

— Хэй-гэй! – Брат султана махнул рукой и взвил коня на дыбы.

Ему ответила пронзительная дудка в отряде светловолосых воинов.

— Борз! Ульга! Вперед!

Конники узкой тропой ушли с высот в долину. Они спускались вниз к побережью, где за вытянутым мысом стоял флот Саладина. Султан смотрел им вслед, и его драгоценный иноходец с белыми пятнами на ногах, всхрапывая, гнул гордую шею и остро бил копытом.

Султан склонил голову. Тень наползла на его смуглое сухое лицо, султан задумался о чем-то далеком. Голова Саладина все клонилась, острая седая бородка коснулась груди, ослепительного стального зерцала на кольчатом доспехе. Скакун пританцовывал под задумавшимся седоком, но тот, казалось, не замечал ничего, лишь машинально натягивал повод, сдерживая иноходца.

Свита правителя правоверных скучала, ожидая, когда султана покинет царственная задумчивость. И тут по тропе поднялся быстрый и встревоженный всадник.

— Султан, позволь сказать тебе! – непочтительный варвар заставил правителя вздрогнуть.

— Говори.

— Меня прислал Малик-Адил твой брат, там впереди на тропе стоит какой-то старик и не дает нам проехать.

— Что?!

— Старик не разрешает нам проехать.

— Что за чушь! – Султан повернулся к своим приближенным. – Правильно ли я понял этого воина – какой-то старик не дает проехать к морю моему брату и целой сотне отборных мамлюков?

Приближенные испуганно закивали головами.

— Так, о великий…

— О, Аллах, чудны дела твои! Идем, посмотрим…

Султан и его свита поехали по тропе. Скоро они увидели весь отряд, толпящийся в теснине меж двух холмов. Когда воины пропустили своего султана вперед, он увидел сухого жилистого старика в длинном колпаке, с лоскутами и узорами. Старик сидел на камне и будто напроказившим мальчишкам грозил воинам посохом. Рядом стоял спешенный Адил с видом раскаяния, скорби и взволнованности.

— Кто ты, старик? – спросил султан с каплей раздражения, канувшей в озеро удивления.

Старик медленно перевел взгляд на Саладина.

— Я господь бог.

Вокруг пробежала волна шепота, будто от камня упавшего в воду. Лицо султана не выражало ничего.

— Вот Ахмед, – сказал султан, вытянув из своей свиты высокого воина, – в схватке на кизанском холме стрела неверных выбила ему глаз. Сделай так, чтобы его глаз прозрел, и мы проверим, что ты бог. В противном случае мы убедимся, что ты лжец.

Старик засмеялся неожиданно и по-юному звонко.

— Нас два брата. Мой старший брат на небе, а я младший на земле. Все дырки, что выше пупа, в его ведении, а в моем ведении лишь дырки ниже пупа. Может быть, в твоем войске есть воин, которому гяурская стрела выбила что-то еще? В подведомственных мне местах.

Саладин молчал. А потом начал смеяться, и смеялся, покуда слезы не брызнули из его глаз. И старик смеялся вместе с ним. Отсмеявшись, Саладин спросил:

— Почему ты не пускаешь моих воинов, старик?

— Господь бог. – Поправил султана старец. – Потому что я верю в судьбу, Ог-га.

Саладин вздрогнул, услышав свое детское прозвище.

— Я знаю тебя, старик?

— Господь… Знаешь, но не веришь в меня, Ог-га. Помнишь сказку про своего волшебного тезку? Забыл? Однажды царь Соломон приказал Огу похитить и спрятать дочь царя Востока, чтобы сын царя Запада не женился на ней. Ог так и сделал – отвез ее на никому не известный остров и спрятал там. Но как-то раз сын царя Запада пошел ловить рыбу в море. Господь послал большой ветер и пригнал лодку к тому самому острову, где была спрятана царевна. Молодые полюбили друг друга и стали супругами. Ог же ничего этого не знал. Вскоре Соломон приказал Огу привезти к нему дочь царя Востока. Когда Ог привез ее, оказалось, что она уже замужем и родила сына. Подивился Ог провидению божьему и поверил в судьбу. А до этого он в судьбу не верил.

— К чему эти байки… – Саладин принужденно и натянуто усмехнулся, – господь?

— Сильный царь идет на Восток и ведет с собой весь Запад. А Аллах уже пригнал его корабли к острову, и судьба его уже решена. Готовь битвы на земле, маленький Ог-га, и не ходи на море, там нет ничего, что могло быть тебе нужно. Достойные люди не ищут сокровищ, они создают их.

— Ты… – султан забыл о людях стоящих вокруг. – Ты хочешь сказать, чтобы я не искал Чаши?

— Не я – Господь. Поверь в судьбу, маленький Ог-га, и не противься ей. Это достойно.

Старик поднялся с камня.

— Постой, Бахлул-мар! Я узнал тебя: ты – ашуг, ты чистый и просветленный! Ты был у моего отца среди бадинских курдов! Ты рассказывал сказки… Постой! Вернись ко мне! Что мне делать?

Старик пошел в гору, тяжело опираясь на посох и бормоча что-то в косматую бороду.

— Что? Что ты говоришь, Бахлул-мар?!

Старик остановился на мгновение, посмотрел вниз на великого султана.

— Я говорю, весна нынче хорошая. Год урожайный будет.

 

 

Старик в длинном колпаке с лоскутами и кривыми узорами сидел на теплом камне, далеко вытянув перед собой ноги. Он сидел на самой вершине живописного холма в Саронских горах. Посох его лежал по правую руку, а слева стоял прозрачный сосуд. К старику подошел человек в одежде странного покроя – то ли восточного, то ли западного. Впрочем, на Святой земле как в истинном центре мира смешивались и стирались различия между странами света.

— Здравствуй, мой муршид. – почтительно поздоровался подошедший и снял с головы шапку. Когда он склонил голову, волосы рассыпались, и сквозь них выглянул сизый шрам.

— Здравствуй, Непонятный. Давненько не виделись. А ты все ищешь?

— Два года я не видел вас, учитель. Два года я искал.

— Нашел?

— Нет. След увел в Аравию, но Аравия огромна.

— Это пустынники? Как я и говорил.

— Да, вы опять оказались правы, муршид, Чаша была скрыта у кочевников.

— Была?

Старик почесал себе под шапкой, смешно сдвинув ее набок.

— Вши замучили. В войсках всегда полно вшей, ты не заметил?

— Да, учитель. Возьмите мой шелковый платок, он поможет против паразитов.

— Ерунда. Садись, Непонятный. Ты пришел, чтобы снова побродить со мною по свету? Годика три? Нет? Или опять решил сотворить темное дело, как тогда на Тивериаде?

Непонятный промолчал, примостился рядом на камень.

— Мне нужна помощь, учитель, я запутался.

— Ах-балах! Ты всю дорогу усложняешь, всю свою дорогу! Зачем ты выбрал такой кривой и сложный путь? Такой кровавый? Звал же я тебя с собой, и всего-то нужно было пройти изучение «Шариата», «Тариката», «Хакиката» и «Марефата» и практическое приложение «Зикра», «Фикра», «Касаба», «Шагала» и «Амаля». Чего ты уперся в эту Чашу? Я только что отговорил лезть в эту возню твоего старого друга Юсуфа. Он в отличие от тебя проявил мудрость.

— Вы отговорили султана Саллах-ад-Дина?

— Ну да. Он даже узнал меня напоследок.

— Спасибо! Спасибо, учитель! – непонятный вскочил и сделал несколько быстрых шагов вокруг камня. – Значит, он не окажет помощи императору Кипра! Значит, сразу две силы выбывают из игры!

— Плохие игры, сынок, плохие. Не надо торопить приход Махди – дольше проживем. Чего вам не нравится в этом мире? Солнышко светит, вода бежит, девки рожают, мужики дерутся – благодать и только, все как и положено, как заведено Аллахом.

— Я должен.

— Долг – это хорошо. У кого нет долгов, тому нечего делать на этом свете – никому он не нужен, никто от него ничего не ждет. – Старик почесал себя подмышкой и за поясницей. – Помыться надо будет… через месяцок.

Ученик и учитель посидели молча, щурясь на солнце, наблюдая за его оборотом, и следя за движением облаков.

Зарево поздних лучей пурпура и кармина ударили, будто стрелы в мишень, в пустую паутинку, летящую по ветру – и поразили день. Отсвет небесных оружий окутал стебли травы, тонкий звон солнечной тетивы разлился в воздухе и стал слышен. И не успев скрыться от наступающих облаков, крылатый замок солнца стал лить оперенную медь на клубящиеся штурмовые башни, идущие на приступ. Раскаленная медь стекала по облачным уступам и капала на землю и в море.

Непонятный вздохнул глубоко, хотел что-то сказать, но старик перебил его сварливым голосом:

— Нечего разводить любомудрие на каждом камне! Мы видим солнце и облака, и летящую паутину и ничего больше! Сколько можно пытаться глупыми людскими словами описать божественную красоту!

Учитель и ученик посидели еще.

— Ладно, слушай. – Старик смотрел Непонятному прямо в глаза. – Вот этот сосуд надо отнести в лагерь христиан. Сможешь? Знаю, что сможешь. Там в лазарете для людей Ислама работает лекарь иудей. Отдашь сосуд ему. Он кое-что знает про Чашу. Не сегодня-завтра Малик Рид поймает глупого императора Кипра и привезет его под Акру. Жди его. Может, чего и узнаешь. А еще лучше иди сразу в Мехт. Не теряя времени. Когда Малик Рид придет в Святую Землю, он будет действовать быстро, ты можешь просто не успеть раньше него добраться до Чаши. Прямая дорога к Чаше идет от Мехта, запомни это. Пятерых ты отнимешь от смерти и доберешься до Чаши. Пятерых, запомни.

Старик передал Непонятному сосуд.

— Но в Йемене мне сказали Проклятая… Спасибо, муршид. Почему вы помогаете мне, ведь вы против…

— О, сынок, неужели ты думаешь, что твое действие или твое бездействие имеет значение для судеб мира?! То, что ты делаешь, имеет значение только для тебя! Найдешь ты Чашу, призовешь ли в мир последнего Пророка, что будет судить живых и мертвых, на самом деле от тебя не зависит. Усек? Так что, помогаю я тебе или не помогаю, это дела не меняет. Ну, давай, Непонятный мой ученик, двигай, а то ворота закроют.

Непонятный поднялся, но почему-то остался стоять, держа сосуд у груди.

— Прощайте, учитель. Наверное, мы больше не увидимся с вами.

— Прощай, прощай! Пятерых отнимешь от смерти и доберешься до чаши своей. Удачи тебе на твоем пути! А мне пора спать, ты ведь знаешь, мой способ познания – сны и вдохновение. Очень приятный способ и необременительный. Ну, давай, давай, двигай…

Непонятный ушел, а старик, подложив под голову тощий мешок, завалился сразу за камнем. Через четыре минуты он уже тонко храпел, выдувая из носа звуки и щекотные седые волосинки, и видел во сне будущее.

 

 

— Если восстанет среди тебя пророк или сновидец и представит тебе знамение или чудо, и сбудется то знамение или чудо, о котором он говорил вам, и скажет притом: «Пойдем вслед богов иных, которых ты не знаешь, и будем служить им», — то не слушай слов пророка сего, или сновидца сего, ибо через сие искушает вас Диавол, чтобы узнать, любите ли вы Господа Бога вашего.

Пожалуй, если бы Диавол захотел узнать – любит ли Бога своего торгаш на христианском рынке под Акрой, он не вызнал бы ничего. Ибо вера того была подобна камню.

— Пошел прочь, христарадник, нету у меня для тебя хлеба! Иди манной питайся, раз такой праведный! А ты гони десять су!

— Что? Десять золотых су за лошадиную требуху?! Третьего дня еще было восемь!

— А теперь десять. Не будешь брать, так вали отсюда, покупателей полно. Господин твой не маленький – хрен пососет. Тебе чего, шалава?

— Хочешь сладенькую, паренек? Всего одно су, дешевле, чем вонючая требуха. А?

— Ты сама вонючая. И требуха моя в сто раз больше стоит, чем твоя сладенькая. Туда, небось, епископский шарабан без скрипа въедет.

— Пошел ты, козел старый!

— Сама пошла, сука! Лысый, дай ей палкой, чтоб знала!

Лысый охранник почтенного крамаря махнул толстой, оббитой во многих местах кизиловой палкой, махнул лениво, будто отгонял муху. А торгаш уже костерил еще кого-то из толпящихся вокруг покупателей.

— Какой гордый! Не хочешь брать, так дождись короля Ричарда с Кипра! Он, небось, много харча с острова привезет! А пока скажи спасибо щедрому мэтру Гуго Бинди, что хоть потроха с полбой не переводятся! А не нравится, так иди себе на…

Почтенный крамарь легко и безбоязненно посылал недовольных покупателей в разные стороны – и он сам, и его товары, и кошелек, и охрана, все принадлежало щедрому италийскому негоцианту Гуго Бинди, главному поставщику христианского войска.

Кипел, бурлил рынок христианского лагеря под Акрой.

— Шалава, эй, шалава! Идем со мной!

— Куда угодно, мой красавец, только сначала заплати.

— Герцог помирает! Идем скорее! Боже ты мой, герцог…

— Помирает? Так зови священника, красавец, я-то тебе зачем?

— Помирает герцог говорю, дура! Мой господин помирает, герцог Швабский! Бабу просит, чтоб в последний раз. Идем, говорю!

— Заплати сначала, вас тут герцогов как собак, а платить никто не хочет! Одно су, это ведь не много…

— Что? Ах ты, сука! Наш предводитель помирает, а ты!.. Идем!

— Отпусти! Люди добрые, что ж это делается! Силком волокут, а плотить не хочут! Пусти!

Шалава ловко вывернулась из рук пьяного, измазанного в слезах и соплях тевтонца и закогтила ему щеку.

— А! – рыцарь взвыл и стал нашаривать под пузом кинжал, но кинжала под пузом не оказалось, ибо он, как и ремень, на котором висел, сбился куда-то на задницу.

Шлюха вьюном скользнула между зевак и спряталась за их спинами.

— Что ж это, а? А?!! Я – барон фон Вальшбург, я… кровь свою за Христово дело, а шлюхи меня!… мне!… Да я вас!!! – барон ревел высоко и страшно как кабан, почуявший рогатину под лопаткой.

Толпа вокруг резво и без паники раздалась в стороны – помешательство, дело в святых войнах хоть и привычное, но попадать под безумную руку никому не хотелось. А барон фон Вальшбург покричал еще немного, заплакал и пошел, волоча ноги – в кабак, конечно же.

Шалава выглянула из толпы:

— Красавец, красавец! Может, хоть ты меня полюбишь…

Тот, к кому она обратилась, держал в руке хрустальный флакон с узким изогнутым горлом и прозрачным содержимым.

— Я уже полюбил. – Незнакомец развернулся и пошел мимо галдящей толпы.

— Хм, непонятный какой-то… – то ли осудила, то ли восхитилась проститутка.

Непонятный оказался в углу, где продавали зелень. Зелень была вялая и запыленная, и ее было до крайности мало. У прилавка худой и длинный как удод еврей что-то медленно говорил простоволосой рыжей девахе с огромным животом. Еврей показывал длинным пальцем то на девахин живот, то на выложенные перед ними зеленые крючочки. Продавщица-зеленщица похожая, как и положено, на старую ведьму, смотрела на еврея и деваху неодобрительно. Когда Непонятный подошел ближе, он услышал:

— Делай так, как я сказал, и все будет хорошо, – говорил еврей, – господин Торце велел мне позаботиться о тебе, и я позабочусь.

— А молитва? А как молиться? А, дяденька? – деваха лупала ресницами и задирала широкими ладонями живот чуть не до самого носа. – Ведь злые демоны и духи, они ведь разные…

— Конечно, я тебе и говорю, болезнетворные духи специализируются на своих особых недугах, как, например Шаврири, Руах Церада, Бен-Темальйон и другие. Тебе же нужна защита от женских демонов – Лилит, Аграт Бат-Махлат и Наама. Моления я все выписал. Да, и еще, когда будешь спать, клади под подушку листок из Ветхого Завета.

— А молитва Божьей Матери?

— О, Моисей! Про то ты, девушка, будешь спрашивать у своего священника, а не у меня, несчастного еврея. Все, мне пора идти, прощай.

Деваха стала запихивать в торбочку указанные евреем травы. Непонятный подошел ближе. Беременная подняла на него золотые, пушистые как два солнышка глазищи.

— Дяденька, а это большой грех, что я о христианском младенце у еврея справлялась? Христианский-то лекарь уж больно дорог, да и стыдно, как прознает…

— Это был лекарь? – Непонятный быстро глянул в след уходящему еврею.

— Да, он магометанских нехристей лечит… Так велик ли грех-то, как вы думаете, дяденька? – Деваха еще лопотала, а Непонятный уже спешил за лекарем. Но, кажется, тот успел уже затеряться в толпе. – Так грех или не грех…

Деваха словно вопрошая, смотрела теперь на зеленщицу, а та закатила черные глаза и сказала отчетливо:

— Уф, Алла!

 

 

На отшибе в облаке кровавой вони, в лужах гнили и нечистот, осаждаемый жирными мухами стоял лазарет для раненых магометан. Этих несчастных воинов ислама держали для выкупа, а может, просто пожалели убить. Видела Акра и такие примеры великодушия и рыцарской заботы о поверженном противнике. Раненые и больные лежали вповалку на лежаках, на тряпках, просто на земле. От солнца, ветра и непогоды их защищали лишь ветхие навесы с дырявыми стенами.

Мусульман пользовали лекарь-иудей с сыном. Они, собаки, были сродни проклятым магометанам, вот их и подрядили поднимать на ноги родственничков.

— Папа, меня не пустили из лагеря набрать трав. Стражник ударил меня палкой.

— И на рынке я почти ничего не нашел. Значит, сегодня умрет еще, по крайней мере, один человек. Терпи, сын. Сделай перевязку этому раненому, выстиранные тобой бинты уже высохли.

— О, Господь! Папа, я уже не могу это видеть!

— Терпи, сын, терпи. Врач не должен отворачиваться от ран, какими бы страшными они ни были. Что там у него? Черви? Ну и что, возьми веточку эльваха, заостри ее и извлеки из раны столько червей, сколько сможешь.

— Да, папа. Папа, я проходил мимо госпиталя христиан. Там почти чисто, лекарей много, и они могут свободно готовить свои лекарства. Папа, почему тебя заставили лечить пленных, ведь ты лучший лекарь, чем эти куфейские невежды?

— Врач должен лечить любого, кто нуждается в этом. Не спрашивая, победитель он или побежденный, сторонник он Магомета, пророка Мани или молится ночным теням. Делай свою работу, сын, и не спрашивай, кто перед тобой. Каких бы слов ни сказали тебе в ответ, перед тобой будет просто человек. А этот человек обгадился, сын. Смой это или его покровы запреют, а нам и без того хватает заботы о его пролежнях. Что у нас осталось из трав?

— Только черная полынь, крапива, что я нарвал у канавы, еще две головки чеснока, можжевельник. Мята давно кончилась, а чистотела осталось совсем мало. Минералы кончились все. Из чего готовить снадобье?

— Придется еще раз использовать вываренный настой. Терпи, сын…

— Папа, зачем северяне пришли к нам? Они все умрут. У них ужасные болезни: горячки, лихорадки, туберкулез.

— Да, сын, а еще ты забыл абсцессы, гангрены, чесотку, язвы, опухоли, шанкры, рожистое воспаление, проказу, скорбут. Бедные варвары! Из всех лекарств они знают лишь кровопускание и черную ругань, совершенно забывая об очищении желудка. Они пьют грязную воду или перекисшие вина, от которых сводит внутренности и прошибают кровавые поносы. Они едят непрожаренное и непроваренное мясо, старую солонину, вместо плодов и зелени. А на их зерне я видел спорынью, это же чистый яд! Они тяжело переносят сушь и жару, и открытое палящее солнце, иссушающее жилы. Их здоровье подорвано долгими морскими плаваниями и многомесячным стоянием тысяч людей в одном месте. Попробуй-ка мочу этого человека… Ну, что ты чувствуешь, сын?

— Омерзение!

— Ну, ну… врач не должен быть брезгливым. Чувствуешь такую острую горчинку? Это желчь…

— Папа, у него предсмертная горячка, он все равно умрет! Зачем нам исследовать его мочу?!

— А как же ты еще научишься узнавать присутствие в моче желчи? Этот человек умрет, но твои знания останутся с тобой. Они послужат тебе и многим другим людям. Попробуй еще раз…

— Да, папа.

В тот вечер они долго не могли закончить работу. У сирийского сардара началось воспаление, и ему пришлось ампутировать руку. Сардар лежал привязанный к широкой доске и, закусив горькую можжевеловую ветку, выл тонко и обреченно, как ребенок. Руки лекарей двигались умело и ровно. Короткий факел бросал на располосованную рану сирийца неровный свет и иногда ошметки сажи.

— Папа, почему ты велишь мне все терпеть?

— Потому, что мы наказаны, сын. Наказан наш народ, наказаны мы с тобой. За грехи отцов, за наши грехи, за безверие. Наше время ушло, но оно вернется. Надо потерпеть, подождать. Ныне идет время варварства, грубой силы. Молодые народы пришли на нашу древнюю землю. Мудрецы, врачи, геометры не нужны сейчас. А наш народ – народ, который Аристотель, самый мудрый из всех язычников, называл народом философов – изгнан, унижен. Видишь, сын, мы лечим кровавые раны этих диких людей и получаем вместо благодарности лишь тычки и издевательства. Но все переменится. Будет новый Храм, а наша мудрость, справедливость и рачительность будут править миром.

Воющий сардар вдруг замолчал. Лекарь заглянул в его глаза – они стали глубоки и спокойны.

— Что со мной, лекарь? – спросил сардар, и голос его почти не дрожал.

Лекарь вздрогнул, опустил на мгновение руки и снова занялся раной, спрятав глаза.

— А разве вы не знали? Лучники перед боем втыкают стрелы в землю перед собой. Чтобы тратить время только на стрельбу. Вынимают стрелу из земли и – раз! – она уже в человеке. Раз! – другая. И если не убьёт рана, то убивает грязь. У вас гангрена, уважаемый, ясно?

— Проклятье! Я умру?

— А кто не умрёт?

— Вот дерьмо! Загнуться от ржавой стрелы!

Сардар застонал, но не от боли – от отчаяния, казалось, самая боль уже отошла от него.

— Папа, я зажал кость, можно пилить…

— Нет. Зашивай.

— Но, папа, мы же ничего…

— Шей, говорю!

Сардар ничего не понял из иудейской речи, но почувствовал исходящую из рук врача безысходность.

— Эй, лекарь! Делай же что-нибудь, делай! Промой рану, вычисти грязь, отрежь мне руку – только не медли! Ну, сделай же что-нибудь! Не медли!

— А я медлю? Думаете, даже если мои руки будут двигаться в сто крат проворнее, я смогу обогнать кровоток?

— Шайтан! Что ты городишь?!

— Мне ли догнать смерть? Она ушла из раны в кровь – вы знаете, как скор её ход? Шей, сын, шей. Всевышний дал ему сознание пред смертью, а он ругается. Поговори со своим богом, воин. На вот, выпей…

— Пошел к дьяволу, проклятый жид! Не трогайте меня!

— Молодец, сын, аккуратный шов.

— Папа, он умер.

День заканчивался, отец и сын покидали свой госпиталь. Они уходили туда, где им не помешали бы невежественные клифоты, творили положенную молитву, надев на лоб и левую руку тефилин, благодарили всевышнего за то, что он не сотворил никого из них язычником, женщиной или амхаарцем.

Отец и сын медленно шли, поддерживая друг друга уставшими за день руками, медленно переставляли гудящие ноги. Они смотрели на закат или на звездное небо, высоко подняв головы, и иногда им казалось, что нет вокруг них огромного вонючего лагеря, что земля вокруг чиста как небо, и не касаются их ушей ни грубые крики варваров, ни жалобные стоны больных и увечных. Но стоило им опустить взгляд, как снова обрушивалась на них воинствующая грязь этого суетного мира. Они видели ряды палаток, в свете костров, черно-багровых, дымных, видели слоняющихся в темноте воинов, пьяных, несдержанных, страшных.

— Папа, но ведь этих людей привел сюда еврей, не так ли? Их бог Христос был евреем Иешуа. Как же могло так получиться?

— Ох, сын, иногда мне кажется, что за Иешуа и наказан народ Израиля. Смешно, но мы не признаем самого почитаемого в мире еврея, ведь не только христиане, но и магометане поклоняются ему, правда, ставя его на одну ступень ниже Магомета. Мы, евреи, потеряли то, что более всего принадлежит евреям – нашего собственного Мессию. Он для нас как старший брат – более умный, более умелый, более успешный. Мы позавидовали своему старшему брату, отвернулись от него. А ведь он звал. Звал!

— Папа, тише, там недалеко стоят строгие воины, они побьют нас…

— Пророк Михей, предсказывал рождение Мессии еще за 700 лет до того, как это случится, он точно говорил, что Мессия будет рожден в Вифлееме. Конечно, Иешуа был евреем! А как же! Он был всеми признан евреем. Он придерживался Завета и был учен в толковании писаний. Он относился с добротой к еврейскому народу, и он, конечно же, был за евреев! О, он плакал об Иерусалиме, предвидя разрушение святого города. А эти дураки из Нового Храма прогнали меня, когда я говорил им об этом!

— Тише, папа, тише! Те воины, кажется, пьяны…

— Как всегда, сын, как всегда. Ты хорошо работал сегодня, ты молодец, ты привыкаешь… Как Мессия Иешуа должен был быть и Пророком, и Священником, и Царем. Я докажу тебе, что так и было – как пророки, бывшие до него, Иешуа учил вне установленных канонов. Как священник, он принес жертву вне установленного Святилища. Как царь, он собрал под своим знаменем людей не только Израиля, но множества народов! Да! Его слова были грубыми, но они не были и близко так грубы, как слова древних пророков. Он был за евреев, как вы этого не поймете! Когда он посылал своих еврейских учеников, он поручил им идти только «к погибшим овцам дома Израилева». Согласно Божьему плану Мессия, обещанный пророками – Свет Язычникам! Понимаешь, сын? Это мы могли дать свет язычникам, это нам дано было повергнуть Рим! Мы были в силах не допустить разорения Храма, мы могли править всем миром именем Иешуа, но мы… мы отвернулись от старшего брата. И в ответ Всевышний отвернулся от нас. Иешуа – наш старший брат. Христос – наш родственник, наш Кровный Искупитель, еврей, который хотел признать нас своей семьей. Однако в некоторых лишь одно упоминание его имени вызывает отвращение. Эх, если бы мы были терпимее, милосерднее к христианам…

— Кто тут?! Кто тут гавкает?! Жиды?!

Чуть не свалив столб самого ветхого навеса, из темноты вывалился пьяный человек. Он был в расхристанной тунике с голой грудью, в сапогах свесивших голенища до самой земли. Он был нечист и зловонен, и дышал бешеной, неукротимой и тупой силой. И он был жалким в своих заблеванных бархатных штанах, шатающийся, беспомощный как ребенок. Беспомощный во всем кроме возможности причинить боль.

— Что ты тут гавкаешь, жид! Черт тебя побери! Поганишь святое имя! Это что же! Добрые христиане, слушайте! Собака называет Бога нашего Иисуса Христа своим братом! Нашего Бога – своим братом! Дерьмо! Грязная псина! Я заткну твою поганую пасть! Я барон фон Вальшбург…

Барон фон Вальшбург потерял равновесие и повалился вперед, растопырив широкие руки. Навес все-таки обвалился, и барон совершенно потерялся в ворохе навалившейся на него тростниковой крыши. Рыцарь громко ругался, крутясь, шатаясь, вращая руками и призывая всю грязь и нечистоты родной Швабии себе в помощь. Наконец Вальшбург выдохся и повалился наземь прямо там, где стоял, рухнул в неопрятную кучу сора, тряпок, поломанных веток, многомесячной пыли и стенной опоки.

Барон еще скулил какое-то время, то ли пел, поминая своего несчастного императора, потонувшего в жалкой речушке, то ли горевал о своем сюзерене герцоге Швабском, умирающем в этот миг от лишений и непотребной болезни в своей палатке.

— Черт побери. – Сказал барон фон Вальшбург напоследок. – Жиды и проститутки погубят дело Христа. Жиды и проститутки… Черт побери!

Барон фон Вальшбург уснул прямо в куче мусора, а под утро, замерзнув, натянул на себя тряпье, снятое когда-то с прокаженного турка. Проспавшись, барон фон Вальшбург зарезал иудейского врача, чтобы он не поганил больше имя Господа нашего Иисуса Христа.

 

 

Когда Непонятный пришел на следующий день в магометанский лазарет, он увидел мертвого лекаря с распоротым животом, обсиженным мухами, и сидящего как истукан молодого еврея.

— Ты его сын? – Непонятный положил руку на плечо парню.

— Да.

— Не успел я… Пойдем.

Молодой поднялся. Послушно и бездумно, как глиняный голем, пошел за Непонятным. Они зашли под навес, где медикусы обычно готовили свои препараты.

— Я нес это твоему отцу. Ты знаешь, что это? – Непонятный передал лекарю свой стеклянный сосуд.

Молодой понюхал жидкость – осторожно, будто зачерпнув запах ладонью, посмотрел жидкость на свет, капнул из сосуда в глиняную плошечку, добавил туда какой-то состав из пузырька, присыпал порошок. Он делал все это бездумно, механически, будто подчиняясь неслышимым командам.

— Да, знаю.

— И что же это?

— Я не вижу, как перевести название на твой варварский язык. Это компонент для лекарств.

— Только ли для лекарств?

— Еще для ядов и… может быть для тонких дубильных растворов, растворов для травления ливанского кедра, для окраски тканей, и…

— Как ты будешь использовать эту жидкость?

— Никак. Я не буду больше лечить здесь людей.

— А убивать?

Глаза молодого лекаря раскрылись.

— Скоро сюда прибудет король Ричард Английский. Хорошо было бы, если б он не смог выйти из лагеря. Никогда.

— Да. Хорошо.

 

 

Действие похоже на сон. Как будто ты находишься внутри и одновременно снаружи – действуешь сам и смотришь со стороны. Действие – запах, вид, движение, страх. Цвета нет. Действие четкое, контрастное, как вырезанные из черного картона фигуры. Одна из этих фигур – ты. Ты спишь, человече?

Новолуние. Темень – выколи глаз. Даже звезды, кажется, лишь сильнее чернят темноту. Два человека червиво извиваясь, ползут в черной земле. Мужчина и женщина – они несут смерть и ползут за смертью. Проклятая башня…

Со стен башни сбрасывают факелы. Они гудят пламенем, пролетая по короткой дуге, и остаются догорать на земле, выхватывая в светлый круг часть темноты. Факелы бросают снова.

Двое уже в канаве, под самой стеной. Узкий лаз завален камнем. Орлан отваливает его, используя как рычаг обломок обгорелой балки. На Проклятой башне переговариваются часовые.

Орлан ползет руками вперед. Ход очень длинный и идет вниз. Мучительно хочется подняться во весь рост, разломать, раздвинуть над собой камень и спрессованную землю. Хочется кричать.

Лаз заканчивается в темноте. Пахнет сыростью и человеческой гнилью. Анита встает рядом. Щелкает огнивом, дует на трут, зажигает тонкие просмоленные лучинки. Где-то должен быть факел.

— Нас должны были ждать здесь? – Орлан поднимает свою лучину повыше, оглядывается. Они в узкой камере, впереди темнеет неровный проем двери.

— Да, здесь должен быть наш человек… – Анита идет вперед, раздвигая тьму перед собой тонким клинком чинкуэда.

Коридор узкий, такой, что плечи касаются стен, факел так и не нашли. Лучинки горят слишком быстро. Кажется, они пошли не в ту сторону, коридор повел вниз, изогнулся, стал еще уже.

— Стой!

Впереди слышны голоса. Мужчина и женщина погасили лучинки, крадутся в темноте. Коридор узкой щелью выходит в светлую комнату. В ней, судя по голосам – трое.

Анита прыгает в комнату. Орлан увидел, что у нее закрыты глаза. Зачем? Орлан бросается за ней и тут же отшатывается ослепленный. Свет убогой масляной лампы подобен удару для наполненных тьмою зрачков. Слышатся вскрики. Коротко звякнула сталь.

— Все.

Орлан смог разжать веки. Это пыточная камера. Стол с набором тисков, стальными захватами, проволочными петлями, какими-то механизмами. Инструменты на столике рядом. Удивительно, что не видно потеков крови. Жаровня, полная углей, пышет огнем. Двое охранников лежат на полу, один пытается встать, Орлан добивает его. Анита уперла клинок под горло дряблому человеку в набедренной повязке. Тот мелко трясется, кажется, даже не замечает клинков, но с ужасом и омерзением глядит на подбирающуюся к его босым ногам лужицу крови.

Все. Орлан замер. Действие вокруг него качнулось, сдвинулось и встало на место. Сон кончился – Орлан проснулся.

— Ты палач? – Орлан ударил голого по лицу, отбросив жидкую тушу в угол. – Где заключенные?

— Нету. Зарезали всех… кормить нечем… голодаем. – Палач вытер под носом. Увидел кровь на своей ладони, судорожно смазал ее о набедренную повязку. Начал подвывать по-бабьи.

— Всех убили? Говори, говори, мразь!

— Да, всех.

— Был у вас вор – Черный Гозаль? Говори!

— Был, да… Давно уже… сгнил наверное. Его два месяца как в яму бросили.

— Живого? Живого, спрашиваю, бросили?!

— Да… но умер, давно… не кормили…

— Показывай. Веди. Вперед, мразь!

Втроем вышли на лестницу, стали спускаться. Кладка стен здесь была древняя, вечная. Самый нижний уровень подземелья заканчивался ямой.

— Там, – показал палач.

Орлан спустился в яму. В яме был смрад, гной, грязь. И человек. Орлан вытащил его на лестницу.

— Живой?! – палач был ошарашен, от удивления он даже перестал бояться. – А ноги-то! Я ж ему ни одной целой жилочки не оставил! А они? Никак зажили?! А шею глянем…

Палач вертел бесчувственное тело, охал, поражался.

— Это он? Гозаль?

— Он, он! Как не он! Он самый! Надо же. Вот двужильный гад! Без еды, весь поломанный…

— Заткнись. – Орлан двинул кинжалом. Палач рухнул на пол, дернулся всего один раз. На его лице успело появиться выражение омерзения и гадливости – он успел почувствовать на себе собственную кровь.

Орлан поднес ко рту Гозаля узкий флакончик, разжал зубы, влил несколько капель. Тот закашлялся, вздохнул со всхлипом глубоко и болезненно, содрогнулся всем телом. Но потом отдышался, открыл глаза.

— Гозаль?

Гозаль кивнул.

— Пей.

Орлан подал флягу с водой. Гозаль сделал несколько шумных глотков.

— Хватит. Говорить можешь?

— Гх-ха… Да…

— Ты принес в Проклятую башню одну вещь, где она? Ее отобрали? Или ты успел ее спрятать?

Гозаль криво улыбнулся.

— Они… взяли меня, когда я уже шел обратно… суки драные.

— Куда ты ее дел? Говори! Если покажешь, я вытащу тебя отсюда.

— Там. Есть другая лестница, и дыра в старой кладке. Древний склеп, подвал. Поднимите меня. – Гозаль увидел Аниту. – Кто это? Баба?

Они шли быстро. Быстро как могли. Волочили Гозаля, тот еле переставлял ноги, весу в нем почти не осталось. Они торопились. Каждое мгновение кто-нибудь мог найти в палаческой трупы. Может быть, уже нашел. Счастье, что караулы редко спускались в подвал – все караулили стены. Только один раз наткнулись на худого солдатика. Орлан, словно оправдываясь за свою оплошность в пыточной камере, первый снес ему голову. Труп оставили валяться в коридоре.

Каменным уступчатым колодцем спустились в склеп. Стены были покрыты тусклыми фресками, барельефами и резьбой, в центре алтарная плита как в языческом храме.

— Здесь, – Гозаль опустился на каменный пол, прислонился к стене, – фу, запыхался. Дайте пожрать…

На плите стоял каменный… что?

— Что это? – Орлан поднял камень. – Что это? Где Чаша?

— Это то, что я принес сюда. Никакой чаши не было.

— А это что? Анита, посвети мне. – Орлан разглядывал продолговатый камень. Это был мрамор, вытесанный подобно маленькой колонне, округлый в сечении, с плоским острием. По мрамору вились узоры.

— Черт! Проклятье! Это Копье Астара! Дураки! Проклятье, какие дураки! – Орлан выпустил камень из рук. – Все зря! Опять все напрасно! Черт!

— Что это, Орлан, объясни?

— Это Копье Астара, помнишь, я рассказывал: башня Астарты, богини любви… Проклятая башня! Астар – муж Астарты, ее мужская ипостась, ха, дух-муж… Ему долго поклонялись в Йемене. Даже когда приняли ислам. А это древняя башня Астарты, храм… понимаешь, здесь молились богине, она живет здесь… и вот они жезл мужа, мраморный пест, копье, хер… дураки… сунули богине в… Они думали это даст сил и башня никогда не падет… Вот смотри – диск и лежащий серп, Венера и Луна. Они наняли этого дурака, чтобы он притащил камень в башню. Тайно, даже от своих внутри крепости, они же тупые фанатики, где им понять… а он попался.

— Я донес.

— Да. Донес. Но засыпался на обратном пути. Ха-ха, они, небось, думали, что ты собирался что-то украсть, а ты наоборот, сделал подарочек! Ха-ха! Еще и пытали тебя! Ха! В благодарность!..

— Успокойся. – Анита взяла Орлана за руку. – Успокойся, Орлан. Нужно уходить.

— Уходить? Наверху уже, наверное, все перекрыто. Куча трупов… Если бы это была Чаша… А теперь, я не знаю…

— Нужно уходить, Орлан. Успокойся.

— Да, Анита, да. Сейчас. – Орлан сжал ладонями виски. – Все. Уходим. Будем пробираться в порт, там должна ждать лодка.

Орлан потянулся к выходу, но тут где-то наверху раздался каменный грохот. Грохот угловатой глыбой прокатился по узкому желобу колодца, усиливаясь и нарастая, нарастая… Он ворвался в камору склепа, мгновенно заполнил ее всю и опрокинул, отбросил людей на тесные гранитные стены. Там наверху жерло колодца накрыла каменная плита.

 

 

Проклятые мукафиры опять все испоганили. Старший караульный Алибек в досаде пнул труп палача. Тупой стражник Касим безучастно пялился в черноту ямы и держал факел. Алибек раздраженно махнул рукой, Касим нагнулся и скинул труп вниз. Проклятые мукафиры. Он опоздал всего чуть-чуть, а эти ослы, вместо того чтобы тихо ждать, полезли резать караульных. А бедного палача забили около самой ямы. И нет, чтоб прибрать за собой, хотя бы этого в яму скинуть, ведь на самом краю лежит – пни только, так нет, бросили все и убежали. Бараны.

Старший караульный Алибек ругался, чтобы отогнать страх. Исчезновение четырех человек, пятна крови, которые не удастся затереть – вот что он получил от проклятого Бинди вместо обещанного мешка проса. Хорошо еще, что он первый все это увидел. Касим не проболтается, он верный как собака и тупой как буйвол. Но как объяснить все это начальству? А если дойдет до сипах-салара Каракуша? А до эмира Маштуба? Лучше Алибеку самому будет броситься на нож, если его заподозрят в предательстве и сношениях с врагами правоверных. Ох, Аллах!

Алибек отправил Касима убирать трупы – сначала в пыточной, потом в коридоре, где стоял малахольный часовой. Теперь надо найти мукафиров. Они наверняка спрятались в башне, забились в какую-нибудь щель. Алибек насторожил самострел и пошел обходом по подземелью Проклятой башни.

 

 

Башня была проклята. Эта башня была действительно проклята, но проклятием не человеческим.

Ужасна старость. Страшна и ужасна всякая старость, что есть в природе – старость людей, вещей, всего. Ужасна, ибо неизбежна. Но счастье, что от старости есть спасение – смерть.

Страшна и ужасна старость людей – ненавистная и жалкая, но в тысячи раз страшнее и ужаснее старость богов, ибо нет от нее спасения. Как нет спасения от бессмертия.

Нечеловеческое проклятие таилось в башне, ибо не в силах ни один человек проклясть бессмертием. Бог в силах. Но именно люди разбудили это проклятие через тысячи лет – в новолуние.

В башне жило нечто, Оно – древнее и бессмертное, старое, завистливое к жизни и злое, отвратительное своей старостью, вечностью… безликое, безымянное. И тем страшнее и отвратительнее было Оно – проклятое, чем прекраснее было когда-то – живое. Что было Это? Сама темнота, разбуженная огнем факелов? Или тонкая внезапная дрожь вековых камней под беспечными шагами? Или неосторожный звук, вдруг падающий в молчании коридоров, тупиков и провалов, бьющийся от стены к стене? Или змеящийся сквозняк потревоженного людьми склепа – пронзительный, леденящий, и душный, и затхлый? Это не могло иметь и не имело определения на языке людей. Люди чувствовали Его просто – как страх. Страх, стоящий за спиной. Страх и Безумие.

 

 

У Алибека устала рука. Самострел был тяжелый, Алибек держал его одной рукой, во второй был факел. Руку с самострелом ломило, она опускалась все ниже, Алибек вскидывал ее, кривился от напряжения, шипел сквозь зубы. Потом он опустил самострел на факел – скрестил их. Стало полегче. Алибек шел, прижавшись правым плечом к стене – шел медленно, шаг… шаг… Он резко оборачивался назад – описывая факелом полукруг, наставлял самострел в черную пустоту, замирал, не отрываясь от спасительной стены, такой надежной и твердой. Сзади, сзади наверняка кто-то был, Алибек чувствовал это – он там, в темноте, но как ни оборачивайся к нему, как ни крутись, разрывая темноту факельным гудящим пламенем, он все время оказывается позади: за спиной Он протягивает руку, тянется к твоему плечу длинными паучьими пальцами медленно, медленно… Назад! Алибек ударял факелом тьму, она отшатывалась, сдвигалась в глубину коридора, уходила в каменные ниши. Снова назад!

Старшему караульному стало страшно. Он спускался все ниже и ниже, и все сильнее становился его страх. Алибек уже чувствовал, как вторгается и разрывает его изнутри кол городского палача, как впивается в спину кинжал притаившегося во тьме франка. Нет! Алибек остановился, вскинул самострел… Мукафиров надо убить! Это они крадутся за ним, прячутся в темноте, глумятся недосягаемые в непроглядной беглой тени. Да, он скажет, что нашел их в подвале и убил. Его еще и наградят! А трупы? Зачем он прятал трупы своих солдат? Это они спрятали! Хотели замести следы, но старший караульный Алибек выследил неверных и всех убил. Убил, убил! Жалко, что в живых никто не остался, чтобы допросить… Он убил всех! Алибек сузил глаза… Но вдруг их слишком много для него одного? Трое или четверо? С двумя он бы еще справился, но… Надо позвать Касима. Только Касима, его и никого другого, больше никому нельзя верить. Алибек уже повернулся к выходу, но вдруг услышал – сразу, всей своей вздыбившейся мурашками спиной…

 

 

Касим спустил трупы караульных в яму. Для чего это нужно было сделать, Касиму было наплевать. Он презирал дураков, их дурацкие поступки, слова и приказы. Он презирал своего начальника Алибека, потому что тот был дурак. И поэтому Касим никогда не спрашивал, для чего тот требует от него сделать то или иное. Алибек своей дурацкой головой наверняка и сам не знал этого.

Касим был умный, и поэтому он не сказал Алибеку, что у палача на голой жирной шее болтается золотой медальон. Касим почти сразу сообразил, что медальон палача он может оставить себе. Ведь палач умер.

Стражник вернулся в пыточную камеру. Жаровня ярко пылала, и в пыточной было жарко и влажно. Поэтому палач ходил все время почти голым – дурак. Касим положил медальон на ладонь и стал смотреть на него. Там был голубь. Красивый голубь с раскрытыми крыльями и острым клювом. И еще буквы. Касим смотрел, смотрел… Ему вдруг почудилось, что кто-то едва слышно подошел сзади, и тоже стал смотреть на медальон через его плечо. Касим почувствовал, как на шее поднялись волоски – Касим обернулся.

Никого. Стражник сделал несколько шагов вокруг жаровни. Никого нет. Но кто-то был, Касим уверен в этом. Кто-то смотрел на его медальон. Дурак. Вот опять… Касим крутнулся вокруг себя – кто-то будто все время убегал от его взгляда, прятался за уголками глаз. Или показалось?

Касим в последний раз глянул на медальон. Знатная вещь, решил Касим и надел медальон на шею. Вот только голубь почему-то стал беспокоить… Что-то Касим должен был сделать с голубем. Эта уверенность появилась где-то на самой границе разума. Что-то сделать… что-то… Но что?

 

 

— Должен быть ход… обязательно должен быть потайной ход из храма на поверхность. Здесь все время воевали. А жрецы должны жить и хранить сокровища. Да, должен быть ход… – Орлан заметался по склепу. – Ищи! Ветер, тяга, ищи вдоль стен! Анита, лучину!

Как безумные они с Анитой рыскали по склепу. Бесполезно. Лучина кончилась, факелы затушили сами – свет лучше поберечь. Обессилевшие, опустошенные растянулись на голых камнях. Гозаль погрыз лепешек, напился воды и теперь, кажется, спал. Анита прижалась к Орлану.

— Может быть, они выпустят нас, Орлан? Может быть, они откроют плиту? А? Мы выберемся, сдадимся, это лучше чем здесь…

Орлан молчал.

— Орлан, мне кажется, в темноте вокруг нас собираются древние бесы… мне страшно, Орлан. Я скоро умру?

Умрешь? Ты умрешь? А я? Орлан засмеялся. Это была не истерика, ему действительно стало смешно. Он смеялся над своей надеждой и над своим разочарованием, над наивностью Йеменских мудрецов, заставивших притащить в склеп древнюю каменюку, смеялся над неуловимым вором Гозалем, над глупыми девчачьими словами этой стальной женщины, смеялся над склепом и смертью, смеялся над Проклятой и ее проклятьем. Он покатывался надо всей этой жутко уморительной ситуацией с такими драматическими и совершенно нелепыми в этой драматичности атрибутами – древними богами, священными предметами, храмами, склепами, тьмой, новолунием и прочей околесицей. Орлан смеялся долго, пока не услышал, как из тьмы за его спиной кто-то неосязаемый вторит его смеху.

 

 

– Касим! Касим, я нашел их, они в колодце в самом низу, если идти по старой лестнице. Слышишь, ты, дурень! Возьми саблю, идем со мной. Да быстрее! Я завалил колодец камнем, но мы должны сами добить франков, а то их может найти кто-нибудь другой. Шевелись, увалень!

Касим медленно пошел за Алибеком. Опять этот дурак придумал какую-то глупость. Голубь… Голубь… Что же он должен сделать с голубем. Поймать?

 

 

— Не бойся, Анита, здесь никого нет. Отдохни…

Анита затихла, задышала ровно. Орлан потихоньку встал. Анита не шевелилась. Уснула? Орлан подошел к разлому в стене, которым они попали в склеп. Вверх шел наклонный колодец с выступами, подобно ступеням. Выбраться наверх? Может быть плиту можно откинуть?

Орлан прислушался. Почему-то было тихо. Орлан ждал криков, звона оружия, шарканья ног, но было абсолютно тихо. Впереди еще почти треть ночи и рассвет, когда сон самый крепкий, может быть, он смог бы уйти… с Анитой? Колодец как труба усиливал каждый шорох, каждый шепот, что раздавался наверху. И Орлан услышал то, что давно ждал – к колодцу подбирались люди. И еще услышал – кто-то встал за его спиной.

 

 

— Тихо! Вот под этим камнем. – Алибек показал на плиту, неровно приваленную к разлому. – Ты возьмешь самострел и полезешь вперед. Я за тобой. Берись… Камень тяжелый, я еле обвалил его. Берись с того края, я с этого… И-и раз! Эй, ты чего? Берись, говорю.

Касим выпустил плиту, потоптался неуверенно.

— Начальник… Голубь. Я должен выпустить голубя.

— Чего?! Какого голубя, осел?! Хватай плиту!

— Голубь, начальник… Я должен выпустить его.

Касим развернулся и полез из подземелья.

— Стой! Стой, баран! Я приказываю тебе! Вернись!

Касим не отвечал. Чего отвечать этому дураку – все одно не поймет. А голубь… его надо выпустить. Обязательно. Касим начал подниматься по лестнице.

 

 

— Орлан, они хотят открыть колодец… – Анита стояла за спиной, Орлан вздрогнул. Наверху заскреб камень, потом остановился. – Отойди, Орлан, я пойду первой…

Из темноты, из каменного угла самой темной преисподней раздался смех.

Анита выхватила мечи.

— Дьявол!

Смех продолжался.

— Не торопитесь. Не торопитесь, прошу вас… не торопитесь…

 

 

Алибек в бешенстве бил кулаком о камень. Баран! Баран! Зарежу, зарежу проклятого тупоумного Касима!.. Только выпутаться… вылезти из этого дерьма… Алибек почувствовал, что за его спиной кто-то стоит. Кто-то огромный и страшный, сейчас он коснется…

— Начальник.

Алибек развернулся, поднял факел. Это вернулся Касим.

— Беритесь за плиту, начальник. Надо выпустить голубя. Он здесь.

По чуть-чуть, по поллоктя за раз, плита сдвинулась с колодезного горла. Алибек сунул Касиму самострел.

— Лезь вперед.

— Подожди, начальник. Голубь…

— Какой голубь, баран проклятый?! Лезь, паршивая скотина! Лезь, говорю!

— Дурак ты, начальник…

 

 

— Они убрали плиту, я пошла.

— Стой. – Черный Гозаль зажег факел. Он стоял почти твердо, только рукой держался за стену. – Я впереди. Дай нож…

 

 

Касим свесился в колодец.

— Голубь! Голубь! Голубь…

Стражник просунул руку внутрь каменного жерла и светил факелом. По наклонному уступчатому желобу медленно поднималось, будто выдавливаясь из низовой темноты то плавно, то толчками, что-то черное. Слава, Аллаху, Касим сделал то, что надо, а дурак Алибек уже не будет ему мешать.

— Голубь…

Из колодца вывалился изможденный человек в лохмотьях. Он дышал тяжело и со свистом.

— А где голубь?

Изможденный человек поднялся.

— Я – голубь. Черный… А это, у тебя на груди, мой талисман.

Касим почувствовал, как ледяной спазм перехватил его горло, и еще почувствовал – его обманули. И то, что пряталось от его взгляда за спиной, сейчас встанет перед ним, и Касим увидит его, и это очень страшно, но… Дурак, дурак.

Когда Орлан и Анита поднялись из колодца, они снова услышали, как во тьме смеялся дьявол.

 

 

Злой. Это не я. Это не я предал ее, отдал. Гозаль шмыгнул во тьму, а Анита сама вышла навстречу ночной страже. Она не сказала ничего, и я не успел. Она сама… мы были уже рядом с гаванью, а там ждала лодка. Я не мог встать рядом с ней. Ты же знаешь. Ты же сам знаешь, что я не мог! Ты ведь сам это придумал! Ты! Я хотел поговорить с Анитой, сказать что-то важное, но она ушла первая. Что я мог сделать? Да, я разбил этот дурацкий каменный жезл. Копье Астара, бессильный член мертвого мужа проклятой выродившейся в бесплотный страх старой и дряхлой суки. Любви. Нет, любовь не трогает меня, ты же знаешь – я и так проклят. Теперь этот город точно возьмут. Да, это моя месть. А тех, кто рубил Аните ноги и отрезал груди, король Ричард выведет на поле перед Акрой и обезглавит. Точно. Нет, он не ошибется, ведь он убьет их три тысячи. Это моя месть за тебя, Анита…

 

 

Орлан. Я знаю… я знаю, что на этих улицах, я умру. Ты зря смеялся надо мной. Ведь это же был не страх, не девичья придурь, я не боюсь умереть за тебя. Может быть, я умру не здесь, а дальше, у самого порта, а может в следующем проулке, где слышна перекличка караулов. Я умру, а ты останешься жить и полетишь дальше. Мой Орлан. И будешь лететь, пока не упадешь, и падение это, я чувствую, будет страшнее смерти. Мне так жалко, так жалко тебя. Прощай. Я люблю тебя, Орлан. Только, пожалуйста, не ищи меня… там, когда я умру. Я не буду мешать тебе, я не буду звать тебя, Орлан. Я не буду ждать тебя.

 

 

– Уходи, Орлан. Я… – лязгнули темные чинкуэда. Анита, оттолкнулась спиной от кривого простенка, вышла на свет. – Я задержу их.

 

 

ПЕРЕКРЕСТОК 7

 

 

Проклятые цепи. Они держат нас. Тебя, меня, того идиота с шипастыми гирями… Проклятые цепи держат нас в этом мире. Нам-то хорошо, мы можем хотя бы покачаться на них – туда, сюда, над бездной адского пламени. А этот идиот только погреметь ими может. Не он висит на цепях, а цепи на нем. Потому-то он и не свободен. А мы качаемся – жих, жих! Аж дух захватывает! Не боись. Нас держат. Это проклятые цепи удерживают нас от падения. А его от полета… Цепи-то на плечах, да еще гири – разве ж тут взлетишь? Сиди. Ползай.

Упадем. Конечно, упадем рано или поздно. А я не боюсь. Говорят, адский огонь не обжигает. Говорят, это огонь знания. Не боюсь упасть… Но и торопиться тоже не собираюсь! Мы еще покачаемся – жих, жих! Аж дух захватывает…

 

 

Флот Ричарда подошел к Акре в субботу вечером. Встречать английского короля вышел весь лагерь. Не было конца радости в христианском воинстве, какую проявляли по поводу его приезда. Это был настоящий праздник, искренний и беспечный, такой как бывает лишь дома – будто нет войны, болезни и смерти, нет неприступной крепости с отчаянным гарнизоном и армии Саладина под боком. Та ночь была ясна словно день. Ведь взошло над Акрой в ту ночь новое светило христианского мира. Славный король Ричард разогнал тьму в душах христиан, он привез еду и вино, и другой обильный припас с богатого острова Кипра. Кто смог бы рассказать ту радость? Звенели кимвалы, звучали флейты и рожки, пелись песни, всякий веселился, как мог. Вино лилось рекой, и столько зажжено было тут свечей и факелов, и были они так ярки, что долина казалась охваченной пламенем.

— Пей, друг! Пей! Эй, кравчий, тащи вина! Будем славить короля Ричарда, самого веселого короля на всем белом свете! Флагеллант, выпей с нами! Не хочешь? Ну, тогда молись. Молись, чтобы господа храмовники не увидели, как шныряешь ты у нашей галеры. Иди, молись, страстотерпец, нечего тут вынюхивать, не то монахи цепи-то с тебя посрывают и полетит твоя облегченная душенька прямиком к Господу Богу.

Низкие волны зарывались под борт ткнувшейся в песок галеры, как кутята под брюхо кормящей суки. Волны урчали сыто и, чуть покачав неподъемную галерину утробу, затихали. Охранники на судне потягивали слатимое кипрское и грызли солонину. На берегу было почти тихо, веселье происходило в стороне от этого укромного пляжа. Флагеллант, маячивший тут целый вечер, сгинул где-то в темноте среди дюн. Но вот по тропе от лагеря на прихолмок неровными шагами вышла худая фигура с подвернутым подолом.

– Хочу мужа! Хочу мужа!

Хочу мужа я!

Лорда, герцога, барона

Или короля-а-а!

– Фигура запела пьяно и чисто, голосом, раскрытым на все стороны, как нутро проблевавшейся бляди.

– Хочу мужа! Хочу мужа! Хочу мужа я-а! – Фигура застыла в картинной позе, запрокинув голову с высоко поднятыми волосами и заломив над собой руки. Стан ее был изогнут и щекотлив на темно-звездном фоне, и бедра казались как-то особенно благородно одрапированы складками грубой котты.

– Или короля-а-а!

Голос красиво облетел пляж, медленно поплыл за прихолмок и там рассыпался в песок, разбитый внезапной дробью лошадиных копыт. Перед женской фигурой остановились два всадника, рослых и молодцеватых. За их спинами копошилась свита с факелами и фонарями на длинных палках. Свет падал из-за спин всадников прямо на тонкую фигурку, прикрывшуюся локтями от неожиданного света.

— Ты кто? Блядь? – весело спросил первый всадник.

— Да. – Блядь раскрыла локти. – А ты кто?

— Я король.

— Тоже не плохо. – Королевская собеседница опустила руку и будто в задумчивости начала поигрывать подолом, ниспадающим на изящно и точно отставленную коленку. – Возьми меня замуж, король.

— Не могу. Я только недавно женился!

— Что же ты… – Блядь повела плечиком.

— Так вышло. – Король легко рассмеялся.

— Тогда пусть вот он женится на мне. – Девушка показала взглядом на королевского спутника. – Он вроде тоже ничего себе.

— Увы, моя милая блядь. Он только что стал монахом. Отныне он весь принадлежит Храму.

— А! Тамплиер! Понятно! Они ведь больше предпочитают молоденьких послушников.

— Эй! Не забывайся! Не то отведаешь ремня! Говорят, пояс Иоанна больно хлещет.

— Извини, король. Ладно, пойду я. Поищу мужа в другом месте. – Бляди кажется, наскучил разговор с монархом, голос ее утратил игривость, она тряхнула подолом и отступила с тропы.

— Постой, – окликнул ее король, – по говору ты из Периге или Ангулема, где я провел юность. Но как ты, черт побери, оказалась в Палестине?

Блядь хрипло рассмеялась:

– Я приехала из Жье

На зеленой на козе.

Коза скончалася,

И я тут осталася…

Блядь развернулась и, обойдя королевскую свиту, пошаркала к лагерю.

— Постой. Возьми на приданое… – звякнул снятый с рыцарского пояса кошель, – От короля Ричарда Английского. Прощай!... – Ричард повернулся к спутнику, – Поехали Сабле, нас ждет святой император. Бывший…

Ричард коротко хохотнул и пришпорил коня. Будущий Великий Магистр Ордена тамплиеров Роберт де Сабле поспешил следом.

А блядь пошла к лагерю, склонив на грудь голову в бесстыдной высокой прическе, и опустив тонкие плечи так, будто их тяготили, волочась о густой песок два тяжелых крыла.

 

 

Человек с цепями на изможденных плечах смотрел на галеру, освещенную огнями королевского кортежа. Человек стоял неподвижно, и шипастые гири не касались его изъязвленной плоти. Посох в его правой руке был толст и окован понизу черным железом. Флагеллант видел, как король и его спутник поднялись на судно, и трое храмовников в белых одеждах поднялись следом. Луна светлым корабликом качнулась в небесах, и тоскующий женский голос далекий и призрачный коснулся души истового флагелланта, но он не пошел на зов, потому что тяжелые цепи держали его, перехлестываясь на груди и спине подобно косому кресту.

Человек с цепями на изнеженных запястьях смотрел на золотой кораблик из темной галеры. Он услышал женщину, поющую вдалеке, он представил ее пухлые губы и беззащитную шею, и плечи, обнаженные под ночным ветерком. Человек застонал и тряхнул грубую решетку, разрывающую звездное небо на неровные доли – его цепи лязгнули удивительно тонко, подобно изящным браслетам на руках танцовщицы и показались ему на миг серебряным отражением золотого лунного кораблика. Человек завыл.

 

 

Король Ричард, Роберт де Сабле и трое храмовников в белых капюшонах, скрывающих лица, стояли перед закованным в кандалы бывшим императором Кипра Исааком. Храмовники вышли вперед, чуть оттеснив Ричарда и да Сабле.

— Ты взял себе гордый титул, человек Исаак, веди же себя достойно, – сказал первый тамплиер.

— Человек Исаак, ты взял на себя право назваться святым, ответь же за свои поступки, – сказал второй.

— Человек Исаак, ты дерзнул стать единственным носителем Высшей Власти, яви же нам свою силу, – сказал третий.

Исаак с силой оторвался от решетки и, будто не замечая храмовников, бросился прямо к Ричарду – цепь натянулась и бросила бывшего императора на колени.

— Сир! Сир! Вы же давали мне королевское слово, что меня не возьмут в железо! – Исаак протягивал к Ричарду руки и бил своими кандалами друг о друга.

Ричард стоял неподвижно и не смотрел на императора.

— Успокойся, человек Исаак, – сказал один храмовник, – тебе не в чем упрекнуть государя Англии. На тебе серебро.

Исаак отшатнулся.

— Проклятые! Это вы! Вы! Вы украли святые сокровища Соломона! Вы разрушили Святую Империю, которую я мог создать! Будьте прокляты, идолопоклонники, содомиты, исказители Высшей Воли!

Тамплиер ударил императора коротко и хлестко.

— Самозванец! Предатель Иуда и Ганелон! Ты расскажешь нам о Граале, жалкий человек Исаак. Расскажешь, если захочешь сохранить свою жалкую жизнь. Не бойся – если ты окажешься честен, мы не тронем тебя, человек Исаак. Мы отдадим тебя иоаннитам, они будут оберегать твою душу от Зла. Даю тебе в этом слово Ордена.

— Слово Ордена?!! – Исаак взвыл, забился о жесткие доски трюма. – Слово?!!!

На губах бывшего императора показалась пена. Де Сабле потянул Ричарда за рукав.

— Пойдемте, сир. Братья сами допросят императора. Не волнуйтесь, он расскажет все. Грааль будет наш.

 

 

Человек, перехлестнутый тяжелыми цепями с шипастыми гирями на концах, стоял прямо и опирался на посох. Три тамплиера стояли перед ним со склоненными головами.

— Он знал не больше нашего, наставник. Мы вытрясли из него все. Это Аравия, наставник, шпионы Исаака пять лет рыскали по пустыням, но место не нашли…

— Он был одержим? – спросил флагеллант.

— Нет, это случай овладения. Непомерная гордыня была его слабостью, которой воспользовался Злой.

— Что с ним сейчас?

— Мы освободили его. Человека ждет уединенная крепость иоаннитов.

— Хорошо. Жаль, что демон Жерара де Ридфора не был вовремя распознан нами. Ридфор погиб при атаке на Саладина?

— Так говорим мы всем, но на самом деле его схватили шпионы султана, и Саладин велел казнить его как клятвопреступника.

— Жерар принес много вреда ордену. Он заслужил свою участь.

— Куда вы теперь, наставник?

— В Мехт. Случаи одержания и овладения последние годы ведут меня по всей Святой Земле причудливым следом. След этот часто прерывается или заводит в тупик, но я знаю, он приведет меня к Чаше. Я иду по следу Злого.

— Какая помощь нужна вам, наставник?

— Мне нужен крепкий отряд верных воинов. Пусть они пробираются небольшими группами на границу с Аравией и ждут моих вестей в окрестностях Айлы.

— Да, наставник.

— Прощайте, дети мои. Вспоминайте в молитвах моего несчастного ученика Алана Дедескомба и его кающегося учителя.

 

 

Жиль по прозвищу Батифол пил козье молоко. Он сидел на коврике возле утихшего, подернутого пеплом кострища. В стороне женщины терли свежие шкуры костяными скребками. Смуглая Зайра не скрываясь, косила на франка черными ленивыми глазами. Она хотела его себе мужем. Жиль усмехнулся. Он знал уже всех в маленьком племени пустынников. Черного и злого Гайсана, мудрого Дамона, светловолосую жену вождя Вельду, старуху ведовку, женщин, детей, воинов. Леди Джоанна почти целые дни пропадала у ведовки. Жиль дал обет избегать женщин, чтобы найти Чашу, но Джоанна была кем-то иным, будто не женщиной даже, а ангелом… если бы мог быть в небесном сонме ангел самой неистовой силы.

Жиль уже совершенно оправился после своей смерти в пустыне. Он ходил с мужчинами на охоту, бил газелей и загонял куланов. Но на охоту ходили редко. Часто пустыня была мертва на много дней пути, и тогда все племя насыщал черный камень. Когда кормились камнем, скотина не давала молоко. Жиль уже довольно бегло говорил на странном языке этого малого племени, язык был вроде арабский, но с большой мешаниной латинских, греческих и еще совершенно непонятно откуда взявшихся слов, древних и всеми забытых. В набеги Жиля не брали.

Сегодня Жиль не пошел к камню с мужчинами. Он старался избегать черного истукана. Поэтому он сидел и пил козье молоко. Здесь в оазисе была трава.

Бальбандирет, выйдя из палатки вождя, не пошел в свой шатер, а присел рядом. Жиль протянул ему пиалу.

— Во что ты веришь, Бальбандирет?

— Я верю в улыбку моей женщины и в смерть моих врагов.

— Твоя женщина всегда печальна. И кто будут твои враги в мертвой пустыне?

— Женщина улыбается сердцем. А враги те, кто встанет на моем пути.

— В пустыне множество путей. Каждый может выбрать путь, не препятствующий другим.

— Что ты знаешь о пустыне, франк?

— Я умирал в ней.

— Значит, сама пустыня была твоим врагом и встала на твоем пути.

— Наверное, нет. Мой враг не пустыня, а Дьявол, это он препятствует мне в поисках Святого Грааля.

— Злой? Здесь нет никакого Злого, Наш Бог бережет нас от него.

— Ты веришь в Своего Бога?

— Я верю, что Мой Бог не оставит меня, если я его не оставлю. А во что веришь ты, франк?

— Я тоже верю в Бога. Он мой, но он для всех, он хранит всех. Даже тебя, наверное…

— Я видел, как ты умирал, ты сильный, но похож на слабого в своей вере. Твой Бог делает тебя слабым?

— Нет, наоборот, он дает мне силы.

— Как Мой Бог. Но твоего Святого Грааля здесь нет. Нет во всей пустыне. Это точно, я знаю.

— Может быть ты прав, но Господь привел меня именно сюда…

— Боги часто играют с людьми, спроси ведовку.

— Только не мой Бог.

— Хм…

Когда солнце село, и на пустыню опустилась быстрая ночь, Жиль почувствовал, как за его спиной встала Зайра. Жиль поднялся и не глядя на нее пошел спать. Безумный Джохи за его спиной плюнул Зайре в лицо.

 

 

— Мы слуги будущего пророка Махди, да благословит его Аллах и приветствует! Мы ждем его приход и готовим его. Скоро, очень скоро божественная эманация укажет нам скрытого имама. Мы нашли Чашу!

Посвященные деи склонились перед своим Шейхом.

— Благословение и мир тебе, великий шейх! Мы соберем наши отряды по одному твоему слову. Мы готовы идти куда прикажешь. Но Бениас отрезан от нас Саладином, и придется подождать, пока мы сможем собрать наших воинов.

— Торопитесь, деи мои, да будет доволен вами аллах! Чаша в сердце пустыни Нефуд. В племени кочевников бедуинов, что скитаются в самых недоступных людям местах. Так писал Лукхад, ученик Савла. Так прочли мы!

Посвященные деи снова склонились пред своим Шейхом, Аль-Джеббелем, Старцем Горы.

Это было в неприступной цитадели ордена хашишинов, за высокими белыми стенами грозной крепости Алейка, затерянной в Ливанских горах. Так далеко и так близко от бушевавшей в Святой Земле страшной войны.

 

 

Черный Гозаль любил женщину. Он любил именно ее и только ее и всегда любил. Он обнимал ее стан, а она откидывалась назад такая гибкая в его руках, и запрокидывала голову, и смеялась ему. И луна была за нею и над ними. Луна как серебряный песок лилась по ее шее и омывала груди, и они сами становились лунными. И он ласкал эти луной обласканные луны. И было что-то еще в этой любви, то, что понятно было только ему и даже не ей, только ему одному. Но он любил ее и хотел объяснить, хотел рассказать, что не в том их сила и любовь, что это просто они, а в другом, и он знал в чем, но не умел сказать. Он лишь сильнее входил в нее и сжимал стан, и кусал лунные груди, и рвал излитую луной спину, и рычал как загнанный лунный зверь, но слишком темный, чтобы спрятаться в своей луне и поэтому терзаемый и мучимый своими загонщиками. И когда он делал ей нестерпимо больно, она смотрела на него с укором, словно мать.

И Гозаль начинал бредить. Он метался по грязной циновке и выгибался дугой, и говорил что-то на языке, который мало кто знал, но что-то страшное говорил, и это знали все. Знали и боялись к нему подходить и быть рядом. И потому хозяин с неохотой пускал Гозаля, но Гозаль платил всегда исправно и щедро. Поэтому ему всегда находилась почти чистая циновка и целый свободный угол, подальше от других. Только одно плохо – Гозаль кричал. Когда кричали другие, их выкидывали на улицу, а попробуй выкинуть Гозаля… Он же вернется и перережет всех и заберет назад все свои золотые, что так щедро стал носить в последнее время Аслиму из Мехта, хозяину самых красивых снов на земле Филастин.

 

 

— Здравствуйте, братья.

— Мир тебе, брат.

— Вы привели убийцу.

— Да, брат Большой.

— Давайте.

Трое людей в свободных одеждах пустынников приволокли в комнату четвертого. Он был связан по рукам и ногам.

— Бросьте его. – Брат Большой наступил на лежащего перед ним человека. – Ты убийца. Федаи. Жертвующий за веру. Хашишин. Посланник Старца Горы. Но у тебя нет письма. Значит, ты помнишь послание наизусть. Расскажи его нам, и ты умрешь быстро и попадешь в свой рай.

Убийца с трудом поднял голову и плюнул брату под ноги.

— Я смеюсь над вами. Федаи не изменяют своему Шейху. Иначе кто бы ждал их в джанне. Вы – дураки.

Брат Большой отошел к жаровне, стоящей в углу.

— Бросьте его на лежак, братья. Сейчас он заговорит.

Ассасин улыбался.

Брат Большой вытащил трехгранный стилет, очень тонкий, тонкий как игла. Брат поднес его к жаровне.

— Вы дураки! Я не боюсь пыток! Чем сильнее будете мучить меня вы, тем сильнее будут ласкать меня райские гурии! Аллах милостивец ждет меня!

Брат Большой продолжал прокаливать стилет.

— Брат Средний, сходи к Аслиму, возьми состав. А вы, братья, обнажите убийце руку.

— Я плюю! Я плюю на вас! Вы ослы, дети баранов! Ваши матери шлюхи, а отцы умерли в дерьме!

— Не кричи, убийца, сейчас я отправлю тебя в твой рай. Ненадолго. А потом ты умрешь последней смертью и окажешься в аду. Навсегда.

Брат Большой окунул стилет в стеклянный сосуд с масляной жидкостью, что принес брат Средний.

— Держите ему руку! Крепче!

Братья навалились на ассасина, тот выгнулся, напрягся. Брат Большой поднес к его запястью стилет. Острый как игла клинок проткнул сизую выпуклую вену, показалась темная кровь. По треугольному желобку клинка в кровь убийцы покатилась густая золотая капля. Потом еще одна и еще.

— Перехватите кровь! Всё… Теперь подождем.

Ассасин метался какое-то время на лежанке, потом затих. Его тело обмякло, глаза обернулись куда-то в иное и видели теперь не темную комнату с отсветом раскаленных углей по стенам, а что прекрасное и доброе, то, что дарит лишь наслаждение и покой. Но вдруг словно тень пробежала по расслабленному лицу убийцы. Перед ним явилось что-то грозное и великое, и громовой голос приказал:

— Отвечай Хозяину своему, слуга!

 

 

Руки Аллаха собрались в Мехте у Аслима, торговца банутом и барджем, что дарят сладкие сны и призрачное могущество. Их было десятеро – два раза по пять, две руки – десять пальцев, десять воинов-побратимов – два отряда по пять человек. Две руки. Часто они действовали отдельно друг от друга, сейчас собрались вместе.

Говорил брат Большой.

— Посланник рассказал, что хашишины собирают свои силы в Алейке. Основные отряды федаи рассеяны по всей Сирии и Палестине, поэтому Джеббель торопится. Спутник Павла Лукхад оставил зашифрованное указание в своем арабском дневнике. Возможно, Старец Горы скоро узнает точное место, где находится Чаша.

Брат Большой помолчал.

— Тамплиеры нашли письмо Павла к бессмертным, к Стефану-одноглазому. В нем тоже может быть указан путь к Граалю. Но Ордену пока не хватает войск, он почти разгромлен. Храмовники ждут помощи у короля Ричарда. Ричарда свалила лихорадка под Акрой, но рано или поздно он встанет на ноги и отправится на поиски Чаши. Небольшие отряды тамплиеров и рыцарей Ричарда уже подтягиваются к границам Аравии.

Брат Большой оглядел своих братьев.

— Нам нет нужды собираться с силами. Нам не нужно никого ждать. Мы можем выступить прямо сейчас. Но как искать Грааль в огромных пустынях Аравии? Мы потеряли все нити. Иерусалим, Кипр, Кумран, Магриб, Киликия, Хиджаз, Аксум в Абиссинии не принесли ничего. У нас ничего не осталось кроме обрывочных посланий, намеков и путанных пророчеств. У нас нет пути. Что нам делать, братья?

Братья молчали. Братья склонили головы перед своей беспомощностью, и только самый младший брат – брат Мизинец поднялся и отошел в тень.

А через стенку от братьев-воинов катался по циновке Черный Гозаль, единственный человек на много тысяч фарсангов вокруг, который мог привести братьев, храмовников, ассасинов, лже-императора Кипра, даже слуг иудейского Храма, да кого угодно – к затерянной в огромной пустыне великой цели. Но никто не знал этого. Никто не слушал, что говорит этот несчастный человек, раз и навсегда потерявший свою Чашу, свою Любовь.

Только когда он закончил говорить и начал кричать, брат Мизинец что-то услышал сквозь плохо замазанную глиной прореху в самом углу комнаты.

 

 

А Злой сидел на песчаном берегу реки, в которой застыло время, и пересыпал из ладони в ладонь цветные камушки. Он повторял про себя новую считалку: «Пятерых ты отнимешь от смерти и доберешься до Чаши… Пятерых ты отнимешь от смерти и доберешься… Пятерых ты отнимешь от смерти… Пятерых ты отнимешь…» Злой вдруг сбился и забеспокоился. Он стал тревожно оглядываться по сторонам, но берег был пуст. Злой вскочил и побежал вдоль реки назад. Бежать было неловко, Злой оступился, упал и заплакал. На этом берегу он был ребенком.

 

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

 

 

Мир создан из осколков. Да, я понял – это именно так. Творению предшествовало разрушение. Из осколков разрушенного и был создан мир. Чем было оно, то, разрушенное? Об этом знает лишь Разрушитель.

Мир создан из осколков – колких, острых, не подходящих друг к другу, ранящих. Мы – создания ранящие и ранимые, мы раним сами себя и все, что вокруг нас, и все что вокруг нас ранит нас. Сложно? Нет, если подумать. Может быть в этом заключено наказание тому миру, что был разрушен? Наказание не Разрушением, а Созиданием – мука, вечная мука мира созданного из осколков. Поиск того, что было когда-то целым. За что было это наказание? Это знает лишь Созидатель.

Разрушение и созидание. Каково? Ночь, которая не убивает старый день, а рождает новый.

В разрушении уже заложено созидание – надежда. Как в созидании – уверенность в разрушении. Разрушитель и Созидатель – вот две ипостаси Творца.

Другое дело – Губитель, он разрушает не созидая, он отнимает не оставляя ничего, он губит. После него не остается осколков – составных частей нового, после него нет даже пустоты, в которой могло бы появиться что-то.

А что если Губитель – третья ипостась…

 

 

Я видел старую стоянку своего племени. Видел откуда-то снизу, будто я встал на колени. Нет, просто я был маленький, и мне было весело. Я бегал среди шатров и гонял палкой колченогого Джохи. Он падал и даже не пробовал защититься. Было смешно и легко, и я засмеялся. Я смеялся, смеялся, потом повалился на спину и смеялся опять. Из своего шатра вышел старый Хранитель. Он склонился надо мной. Его лицо вдруг стало большим, огромным и темным, а его морщины окаменели, и я понял, что это камень смотрит на меня. Но я не мог остановиться, я смеялся. Мама положила мне ладонь на лоб. Мама. Она взяла меня на руки и стала шептать в ухо на языке, понятном только нам – только ей и мне. Я закрыл глаза, как хорошо. Но тут что-то рвануло меня, развернуло с болью и криком. Это мой отец – Гайсан. Темный и страшный как камень. Я упал, больно ударившись спиной. Мама плакала. Отец рвал ее волосы и бил, бил в грудь, в живот… мама плакала: Голубь! Голубь! Я ударил отца палкой. Я закричал. Я бил его палкой и кричал, кричал. Я хотел убить его. Но земля ударила меня в грудь и в лицо. Я царапал ее и грыз и, кажется, кричал на мамином языке. Я проклинал каменного бога и своего отца, и Хранителя, и уродливого Джохи, и снова камень. И не мог понять, где голубь. И почему я такой темный и страшный.

Это проклятый Аслим начал что-то подмешивать в мой бардж. Сны стали короткими и темными, как яма с кольями. Хитрозадый хавазин, хочет отравить меня. Я осел, сказал ему, что у меня кончились деньги. Я застрял в этом проклятом Мехте. Надо было сразу ехать в Каир, пощипать мою еврейскую семейку. Аслим пока еще боится и не напустит на меня своих шавок. Но я, кажется, слабею. И циновка становится все грязнее. Надо поесть… потом, а сейчас мне нужен еще ноготь барджа. Аслим!

Я снова был в пустыне. Мама дала мне хорошего верблюда. Он уносил меня от стоянки далеко, далеко. Туда где живет мой настоящий род. Мой дед и мои дядья, и моя невеста. Мамин медальон бьется на моей груди. Я пройду эту пустошь и меня не догонит проклятый отец. Гайсан, я проклинаю твое имя. Маму, наверное, убьют. Твари, я вернусь к вам когда-нибудь и вырежу ваши сердца! А каменному богу я отрублю голову, оболью ее кровью Гайсана и принесу в жертву Богу истинному, тому про которого говорила мама. Мама, я помню, я помню все, чему ты учила меня, слышишь. Ты слышишь, я говорю тебе…

Сволочь! Мне не хватило! Аслим! Аслим, сын прокаженного! Дай мне еще! Еще! Я даже не успел уснуть… Прости, прости, Аслим, я не знаю что говорю, просто дай мне еще хотя бы полногтя твоего зелья. Хотя бы кончик ногтя… Я отдам, конечно, я отдам, да, вот он. Это золото. Настоящее еврейское золото. Это медальон моей мамы. Только береги его. Слышишь, сволочь! Если не сбережешь медальон, я вырежу тебе печень и скормлю твоей собаке! Я выкуплю его у тебя. Потом. Дай, дай мне…

Я задыхаюсь. Это пух. Пух и пыль. Душная, мелкая, не такая как в пустыне. Я задыхаюсь. Я не могу спать в этих душных домах, на душных как зыбучие пески перинах. Смрад и чад. И грязь. Меня будто связали веревками. Дед, жалкий и скрипучий, как вой голодного шакала. Он не смог бы поднять сабли и двумя руками. И он смеет командовать мною. Какая жалкая жизнь. В меня бросали камнями на улице. Проклятое стадо! Ничтожный феллах, роющийся в земле и ни разу не взнуздавший дикого дромадера! Дядья поймали меня за руки и за ноги и не дали перерезать твари горло. Я схожу с ума. Дети кидают в меня дерьмом. Ариф с торговой площади бил палкой деда и его старшего сына. Жалкая позорная жизнь. Мама, мама, ты к этому вела меня? Ты этому учила меня? Почему Господь избрал нас для такой жалкой жизни?! Я не могу ждать! Не могу, понимаешь, дед! Где мое оружие? Сабля, лук? Где мой кинжал?! Пустите меня твари! Как хорошо, Господи, как хорошо. Его кровь струится по желобку кинжала, течет по моей руке. Тепло. Мне стало тепло, мягко и спокойно. Я мог бы убить их всех. Всех дядьев, их семьи и слуг, и мою пучеглазую невесту. И весь этот вонючий город! Я знаю, где ты прячешь деньги, дед. Мама, они обманули меня. Я не останусь с ними. Вот мой верблюд. Они не успели продать его. Неси меня, неси. Еще пару вонючих трупов напоследок. Запомните меня! Я убью всех! Твари! Вы твари! А я воин. Я воин и вор!

Хороший бардж. Медальон дорого стоит, я знаю это. Похлебка жирная и пахнет выгребной ямой. Выгребная яма пахнет проклятыми жирными девками, они смеялись надо мной. Суки. Я вырежу им животы и отрежу груди. Я уже не ухожу от Аслима. Зачем? У него есть все, что мне нужно. Я, кажется, опять кричал.

Меня качает. Это мама укачивает меня. Нет, это море. Я на корабле. Я плыву на остров. Я везу то, за что мне дадут деньги. Так сказал умирающий мудрец с рынка в Иерусалиме. Мне хорошо. Я раздвигаю руками светлую воду. Ее так много, а земли здесь совсем нет. Не могу привыкнуть. Качает. И я качаюсь, и так сладко сдавливает член. Будто вокруг него обвился нежный стебель цветка. Тянет. Из меня тянется что-то похожее на наслаждение. Как хорошо. Мне давно не было так хорошо. Но это не женщина, она не приходит больше ко мне. Это… Это змея! Она душит меня! Она пьет из меня! Как хорошо! Я уже не могу уйти от тебя, Госпожа. Я приду к тебе снова и снова. Пей из меня, пей мою душу. Она больше не нужна мне, зачем, ведь у меня есть ты. Я больше не убью тебя. Это кровь или семя бежит с моих чресл в тебя? Это моя жизнь. Госпожа! Госпожа! Не уходи! Убивай меня! Да, я хочу этой сладкой смерти! Стой! Стой, сука! Я отрежу тебе груди и набью ими твой лживый рот! Тварь! Тварь! Змеища! Я падаю на самое дно! Дьявол! Это проклятая башня – в меня вонзается кричащая боль и безмолвие, и гнилое дно преисподней леденит меня, и давит камень. Эти двое – страшная женщина и воин, они страшные, но другие, не те кого надо бояться, и я не увидел себя и не умер. Я побежал! Дураки, я убегаю, но как болит развороченное болью нутро! Как больно!

Меня ударили в бок – вставай! Твари! Как они смели помешать мне! Мой сон… самый сладкий. Я убью их! Дьявол, где кинжал? Они смеются! Они смеют смеяться надо мной?! Убью… Верните кинжал! Отдайте. Не смейте смеяться, я сейчас поднимусь, я встану. Твари… убейте меня.

Меня, кажется, убили. Потом волокли по жестким холодным камням, потом бросили. В могилу? Нет, это просто чей-то голос приказал им. Каменный голос. Голос поднял мою голову и велел открыть глаза. Мой жестокий Хозяин спросил мое имя.

— Черный Гозаль, – ответил я, – воин и вор.

— Идем со мной. – Приказал Хозяин.

 

 

Полдень был золотой и блистал как доспехи святого Георгия. Мы заблудились, свернули не в ту долину и оказались в глухом ущелье, пустынном и мрачном. Солнце метало в нас свои лучи, убийственные, словно сарацинские стрелы. Наши кони были измотаны бесцельным блужданием по каменистым пустошам, да и мы сами едва не валились с седел от усталости и жажды. Нас было семеро английских рыцарей из того небольшого числа, что пошли за своим королем в этот поход. Не многие из нас любили анжуйца, но он был наш король, сюзерен, данный Богом. Хотя бы он и ступал всего лишь дважды на берег Зеленого острова.

Граф Оливер Кентерберийский, самый старший в отряде, дал знак отдохнуть. Мы повалились на камни, подобно смертельно раненым бойцам, оглушенным могучими ударами боевого топора. Головы наши кружились, знойный песок забивал дыхание, и глаза сами собой закрывались, обметанные воспаленным гноем. Долго молчали мы, ясно понимая, что подняться у нас уже не достанет сил. Тогда заговорил сэр Гуго Эльвистам, тамплиер, единственный из нас знающий цель этой вылазки. Он сказал: «Благородные сэры, братья во Христе, что тут скрывать, судьба наша ясно видна нам до самого своего конца, который воистину будет тяжел и ужасен, ибо нет ничего страшнее смерти от жажды и слабости. Но если мы должны умереть, то давайте умрем как настоящие рыцари – стоя и споем прощальную песнь небесному синьору Господу Иисусу Христу. И знайте, братья, что смерти наши не будут напрасны, потому что умираем мы за воистину величайшее и христианнейшее дело на свете». Тут он стал медленно подниматься, опираясь на меч свой, и все мы, кто цепляясь из последних сил за колючий кустарник, кто держась за горячие камни, будто упившиеся кипрским вином на свадьбе короля Ричарда, поднялись вместе с ним и запели, с трудом размыкая иссохшие губы, прощальную молитву Господу.

Странно и страшно было бы на душе у случайного путника, забредшего в глушь, если бы увидел он семерых безвестно умирающих рыцарей и услышал бы их прощальное пение – прерывистое и разноголосое, но так созвучное израненным душам.

Внезапный топот прервал наше пение. Из-за изгиба ущелья появился неизвестный рыцарь, стройный и могучий, с широким охватом плеч и гибкой посадкой, свободный и грациозный в движениях, будто не отягчены были члены его сталью глухих лат, ярких как блеск звезды Альдебаран. Его конь золотой масти дыбился и мчался, еле касаясь копытами гулких утесов.

Светлый всадник осадил коня, наклонил копье и призвал нас сразиться с ним по правилам благородных турниров. И нежданно, будто живительный ветерок пришелся по ущелью, неся в себя прохладу ледяных ручьев и аромат луговых трав, и хмельную сытую радость щедрого пира. И окрепли наши тела дотоле бессильные, и отступила жажда, и весело и спокойно стало в наших душах.

Граф Кентерберийский Оливер ответил рыцарю от имени всех. Граф Оливер всегда отличался нравом надменным и гордым, и даже сейчас, несмотря на столь волшебные и таинственные приметы, сопутствующие появлению светлого рыцаря, с уст графа слетали слова лишенные кротости и незлобивости. Граф Оливер потребовал, чтобы неизвестный рыцарь поднял забрало и открыл нам лицо свое. И едва смолкли его слова, блистающее забрало поднялось, и открылось нам лицо совершеннейшей красоты и кротости, увидели мы глаза полные любви, бледные скулы и алые губы, о которых столько мечтала святая Магдалина, и шелковистую бородку, расчесанную и надушенную самой Девой Марией.

Не посмели догадаться мы, кто пришел облегчить нам наши страдания, лишь склонили головы в благоговении. И первым выступил против светлого рыцаря герцог Нортумберлендский и был он выбит из седла и переломился пополам от страшного удара о камни. Следом принял вызов барон Норвичский, огромный и могучий как вепрь лесов Ирвинга, и тоже был сбит страшным ударом, и пал наземь с такой силой, что кровь хлынула из его рта и ушей. И сам герцог Оливер был сражен светлым рыцарем и не смог подняться, и благородный сакс Харфлит задохся в своем доспехе с пробитой грудью, и брат-тамплиер Гуго Эльвистам, и молодой сэр Глорвиль один за другим повержены были стремительным копьем волшебного незнакомца и остались лежать изломанными грудами на жарких камнях.

Настала пора мне самому садиться в седло, и когда светлый воин со смехом заразительно-веселым и нежным повалил меня ударом о шлем, так сладко стало мне и спокойно, что смерть почудилась мне лишь мягким мановением ангельского крыла.

За турниром должен следовать пир, так было принято в старой веселой Англии. Как завороженные потянулись мы за нашим властительным повелителем и прошли мимо накрытых столов с напитками и яствами, вкушать которые подстать было лишь ангелам и духам небесным. И вышла навстречу нам нежная и благостная Дева Мария и приняла повод золотого коня сына своего – Властительного Сеньора Душ, Иисуса Христа.

Я оглянулся и перечел всех нас – сэра Глорвиля, герцога Нортумберлендского, сэра Харфлита, и барона Норвичского, и графа Кентерберийского. Только добрый брат-храмовник Гуго Эльвистам отстал от нас и будто отдалился, и стал скрыт прозрачной, но на глазах густеющей дымкой. И самое последнее увидел я, что Небесный Синьор склонился к брату Гуго и будто коснулся губ его своей нежной и тонкой рукой.

Синьор мой наклонился ко мне и стер синеватую пену с моих губ.

— Сначала их опоили барджем. – Сказал Синьор. – А потом перебили. Их смерть была легка и полна предсмертных видений. А этот человек жив. Кто ты, человече?

— Я Гуго Эльвистам – храмовник.

— Идем со мной. – Приказал мне Мой Синьор.

 

 

Кушать очень хочется. Пить хочется. Устал. Пила нужна. Тяжело рубить. Так много рубить. Сабля затупилась. Кости твердые. Каймак хочу, густой, с чаем. Неней мне всегда больше всех каймака давала. Я корот в него макал, весь белый был от каймака, с подбородка капало. Корот вкусный с каймаком. Еще семь голов осталось. Сил нету. Воняет все. Гниют мертвые.

Жалко помирать. Нельзя. Домой надо вернуться. А то не узнает никто, как братья умерли. Забудут братьев. Вечером как Улукай-сэсэн сядет рассказывать – про всех расскажет и про Байрамгула, и про Азикая, и про Кюнтая, и даже про рябую Сырбику скажет, что была красавицей и родила двенадцать батыров, а про братьев ничего не скажет. Куда ушли, как умерли, сколько врагов убили, сколько голов у могилы стояло? Никто не знает. Я знаю. Я вернусь и расскажу. Братья меня не били, что неней мне каймака больше всех дает.

Хурпу хочу с лапшой. Хурпа чтоб жирная – на губах бараний жир застывает, пахнет хорошо. Камни здесь одни – земли нету. А у нас земля жирная, как баранина. Катык с водой хочу пить, кумыса хочу. Камни тяжело таскать – силы, где взять? Кушать нечего. Три круга еще, да потом наверх накидаю. Наверх те камни возьму, что поменьше. Белеш хочу. Воняют головы. Поднять надо.

Тяжело мне, а я молчу. Думаю только. Я всегда молчал. И когда с купцами пошли, молчал. И в Ургенче молчал и Хиве. Большие города были, а я молчал. И у Рены-башлака тоже молчал, и когда рубились, молчал, и когда бежали, молчал. У Музафартдина молчал. К разбойникам пришли поганым, тоже молчал. Грех юлбасаром быть и грабить на дорогах. Воин так не должен. Но я молчал.

Копья поднимаю. Высоко. Головы жидкие стали, жарко, гниют. Колбаса конская нежная, жир как слеза. Баурсак тоже хочу. Горячий чтобы, шипел жиром, сладкий. С медом. В меду головы бы не гнили так, не воняли. Скоро круг замкну. Скоро. Как кушать уже забыл. Жалко дерева нету. Таш поставлю.

Сходить, что ли, в аул здешний? Нельзя, убьют, собаками затравят. Слабый я стал, и коня нету. Сабля последняя осталась и тупая. У караванщиков плохое железо оказалось, дешевое, ломалось сразу. А моя сабля из Дамаска, голубая сталь. Наточить надо. Закончу здесь – в Файд вернусь на границу Аравии. Там нас не помнят, не убьют. Дорога прямая – караванный путь от Медины. Денег украду – домой пойду, в Тургай. Хватит уже здесь умирать. Скоро закончу. Тамгу еще на камне выбью, чтоб знали.

Медвежатины бы… У Хозяина-медведя испросить медвежатинки. Крови горячей выпить. Тогда силы много стало бы. Да где здесь медведи? Разве тут выживешь. Жарко. Сухо. Пусто.

Три дня прошло. Все по правилам, братья, не обижайтесь. Вода почти кончилась. Я вас не брошу, братья. Вот вы лежите между землей, что родила вас, и небом, что примет ваши души, и я сижу рядом. Смотрите – вот я ваш брат. Корган не высокий, но у меня уже не осталось сил. К вам прилетят птицы, расклюют ваши тела и унесут их к Великому Тенгри – Вечному Синему Небу. А тела ваших врагов сгниют под камнями и достанутся слепым червям, что утащат их к Эрлик-хану, а их головы, надетые на копья, будут смотреть, как вы вознесетесь, братья, и завидовать вам.

На третины надо варить мясной суп-аш, печь толстые оладьи на углях, пить кумыс. Есть конину и бишбармак. Надо есть досыта, много-много, пить хорошо… У меня только кусок лепешки. Я съем его и буду ждать.

Приходили люди из здешнего аула, смотрели на меня, потом стали кричать и кидать камнями. Они боятся мертвых голов, каменного кургана и вас, лежащих сверху. Они думают, я наколдую им несчастья. Дурацкие башки. Я пустил всего две стрелы, и они разбежались. Никто не потревожит вас братья. Кушать уже не хочется. Пусть ваше мясо покидает кости.

Все, братья, я ждал семь дней, до тех пор, пока семь ваших душ не вышли из тел. Теперь я уйду. Спите спокойно, братья. Стойбище наше часто не навещайте, молодых не забирайте, дороги не рвите, мысли живых не путайте, часто не снитесь. Прощайте. Я не приду к вам больше. Мне нужно растить детей, хоронить стариков и погибших воинов. И вы не должны обижаться на меня за это, ведь я прочитал вам хорошую молитву. Вы ведь не обижались, когда неней давала мне больше каймака…

Я спущусь в аул, быстро убью самого богатого бая и заберу его лучшего коня. И точильный камень, чтобы выправить саблю. Я сейчас, только поднимусь… Мне бы мяса. Живого, с кровью, чтобы дало сил. Тогда я бы вернулся в Тургай и рассказал про вас. Хочу грызть мясо, как белый волк, что стоит передо мною. Хочу рвать его как черный коршун, что смотрит на меня. Братья?.. Это вы! Вы пришли ко мне?! Спасибо! Спасибо, братья… У коршуна такая горячая кровь и быстрая, как вода. Спасибо, брат. Остроты сабли хватит, чтобы рассечь волчью шкуру и отхватить хороший ломоть грудины. Сладко… Спасибо, брат. Теперь я усну, а утром я уйду… убью бая… точильный камень… сабля… Тургай…

Голос! Меня поднял голос! Это великий предок Муйтен-бий пришел за мною! А волк и коршун, и другие мертвые были вместе с ним и смотрели на меня.

— Почему ты здесь? – спросил Муйтен-бий грозно. – Как твое имя?

— Хиштаки-саританур, – ответил я. – Я потерялся, атай…

— Идем со мной. – Приказал мне Муйтен-бий.

 

 

Я любил пустыню. И не верьте мне, если я скажу вам, что пустыня мертва. Она живая. Вот оно, жаркое сердце Аравии – Нефуд. Пустыня. Огромная, почти непроходимая – горы, каменистые россыпи, соляные пустоши, барханы. Земля цвета охры и пепла. Иногда белая, как спалившее ее солнце. Земля, с запада на восток перерезанная руслами пересохших рек. Она живет – моя пустыня.

Вот смотрите – травы, кустарник: акация, тамариски, джузгун, осока, корни которой достигают нижнего края земли, вот безлистная эфедра, вот сочное целебное алоэ. А животные – антилопы, газели, куланы, гепарды, львы. Вот по раскаленному песку сочится кобра, а там, в тени камня, замерла песочная гадюка.

А, вы не видели пустыню в сезон дождей, когда по иссохшим руслам несется бешенная весенняя вода. Вы не видели, как вспыхивают на несколько дней цветочные пожары – анемоны, лилии, персидские цикламены, тюльпаны, ирисы. Вы не видели, как гаснут эти хрупкие огни, как солнце выпивает их влагу, ломает стебли и сжигает в пепел нежные лепестки.

Вы не видели, как пустыня выгоняет людей из собственных домов и как она отнимает то единственное благо, какое может дать нам – воду. Я видел. И я проклял пустыню. И я не ушел вместе со своими людьми и остался здесь, где раньше была вода. Я остался, потому что это я, я должен был хранить ее и не сохранил, и теперь я должен ждать, когда вода вернется обратно. Ведь я – хранитель колодца.

Я много прожил и видел мало и много. Я исходил пустыню, это было очень давно, еще когда хранителем колодца был мой отец, и мой дядя ибн Джами брал меня со своим караваном. Тогда я видел много, так много, что все это не смогло уместиться в моей голове и за годы вытекло зыбким песком. Потом, когда хранителем стал я, моя пустыня уменьшилась. Что осталось в ней – деревня, несколько финиковых пальм, редкие караваны, идущие через нас в благодатный Неджед, да отрог Кузаб, куда я выбирался бить коз.

Я плохо говорю, простите меня, я не учился красноречию и стихосложенью. Я учился оплетать ствол колодца лозой, учился смешивать глину и верблюжий кизяк, учился делать навесы из козьих шкур, бороться с песками и песчаными ветрами, я учился хранить воду. Как мой отец, как его отец, как отец его отца, как все в нашем роду.

У меня очень достойный и всеми уважаемый род. Мы не воины, но когда хариджиты убили шейха Усмана, мы тоже подняли острые мечи и встали под черное знамя. И сейчас после стольких лет, когда я вспоминаю те времена, по спине моей бежит холодок, а в груди захватывает дух, и слезы гордости наворачиваются на глаза. Мы пришли на битву и сказали врагам: «Мы бану дабба, восседающие на верблюдах, пришли оплакивать Усмана бен Аффана лезвиями своих клинков».

Мы не побоялись хариджитов, а их боялись все, кроме тюрок.

Потом ушла вода. Люди долго ждали ее, но вода не вернулась. А когда от безводья стал падать скот и умирать младенцы, и хамсин засыпал оазис, люди ушли. А куда идти мне? Ведь мой колодец остался здесь, и я должен умереть возле него, как умерли мой отец и дед, и мои прадеды. Мне уже не долго осталось. Караваны в Неджед идут теперь окольным путем, за много фарсангов через Ас-Гами. Я никому не нужен и я умру. Но сначала я буду ждать воду.

Я расчистил свой колодец. Я отрыл его еще на много локтей вниз и в сторону, куда указала лоза. Я нашел влажные камни и песок. И вода начала капать со стен. За сутки я набрал почти целую пиалу и смог напиться вдоволь. Я копал еще, я опустился на глубину в сорок кама, но воды не стало больше, она не вернулась. Я кричал и бился головой о стены колодца и очнулся только, когда ночной холод сковал мои члены.

Но я не бросил свой долг. Я остался, чтобы хранить и ждать воду. Я хочу, чтобы пустыня была живой. Ведь я люблю ее. Люблю и проклинаю ее.

Я смотрю, как пустыня наползает на оазис. Она делает как шакал, подобравшийся к телу поваленной львом газели, – сначала тронет мягкой песчаной лапой, потом отступит, обойдет кругом, запустит в кровоточащую рану длинный желтый язык, и лишь потом набросится безоглядно, урча от жадности, будет торопиться, рвать и заглатывать куски, давиться и глотать, глотать.

Мой оазис умрет. Так бывает. Это простой закон жизни – день сменяется ночью, дожди – засухой, жизнь – пустыней. Но и пустыня тоже сменится чем-то иным. Пустыня придет, а потом отступит, потом придет снова и так будет до скончания дней, пока пророк Махди не рассудит людей перед Аллахом.

С тех пор как иссяк мой колодец, я видел мало людей. Я помню их всех.

Когда ко мне приехал этот странный человек, я как раз разделывал козу. Он очень смешно скакал на дромадере. Казалось, что он еле держится в седле и вот-вот перелетит через его голову. Этот смешной юноша был мукаффир, неверный, а ни один франк не умеет скакать на дромадере. Как этот юнец, тяжелый от пропитавшей все его тело воды, добрался до меня, не могу понять. Он должен был валяться, растерявший всю свою воду и засыпанный песком, еще за пять переходов до моего колодца. Но он добрался, и я разделил с ним еду и питье, полпиалы. Я дал ему целую пиалу в дорогу, когда на следующий день он ушел от меня. Я мог бы ему ничего не давать, ведь он ушел в самую мертвую пустошь, куда даже кочевники не заходят и гонят прочь от нее свой богатый скот. Там до самых земель тамимитов лишь песок и камни, белые от покрывающей их соли. Франк ушел на верную смерть. Его что-то гнало, тянуло в этот смертный путь, может быть даже помимо его воли. Наверное, он был одержим. Он был мертвый, этот юнец, поэтому я даже не спросил имени его отца. Не знаю, зачем я отдал ему свою воду…

Через две недели пришли еще двое. О, эти были настоящие номады, пустынники – плоть от плоти этой выжженной земли. Сухие, как хазн. Ни капли лишней влаги в жестких телах. Они шли на прекрасных мехари, я не видел таких уже много лет. Они везли с собой девушку белого цвета с открытым лицом. Они были тоже странными эти двое воинов и женщина. От нее веяло тайным и опасным, как от горячих зыбунов, и когда она смотрела на меня, я шептал заклятье от дурного голубого глаза. Но номады не боялись ее глаз, и молодой воин целовал их, а его отец, глядя в них, светлел и почти улыбался. Они были очень странными эти номады, не похожие ни на одно из известных мне племен. Они не совершали ни омовения песком, ни поклонений. У них не было ковриков-садджада. И когда подошло время вечерней молитвы, они не повернулись в сторону Киблы, а окружили неровный камень, что вытащил из мешка их отец. А самое страшное – они не пили воду.

Эти трое тоже ушли в мертвую пустыню. А я возблагодарил Аллаха за спасение. Ведь они были проклятые мушрики – многобожники, поклоняющиеся идолам и не ведающие Аллаха. Пусть их кости покоятся с костями глупого юноши мукаффира, что шел впереди них.

Я не знаю, сколько я прожил у своего колодца после. Когда живешь один, теряешь счет дней, а дожди в тот год так и не пришли в мое покинутое селение. Весенние воды не наполнили колодец ни на палец. Мне казалось, я начал умирать. Я стал видеть то, чего не могло быть в пустыне. Я видел лотос, в тени которого отдыхали праведники и пророки, и прародители родов. Они читали Коран, написанный рукой самого Мухаммеда. А над всем этим возвышался трон Аллаха, испускающий чудесный свет, доставляющий покой, умиротворение и блаженство всем, кто находится под престолом Всевышнего. Человек не должен видеть такое до смерти. И я испугался, что совершил неправедное.

И мне виделось, что ангел Микаил остановил на мгновение огромные зубчатые колеса механизма вселенной, и ангел Джебраил слетел от божьего престола и прошептал что-то в ухо Азраила, а тот воздел свой огненный меч и пошел ко мне. И вместе с ним пришли в мое селение воины и верблюды. И подойдя ко мне, жестокий ангел с мечом спросил мое имя.

— Хумайд ибн Джабир, – ответил я, – хранитель колодца.

— Идем со мной. – Приказал мне ангел.

 

 

Все мы обмануты, и величайший обман – признавать себя свободным от обмана. Как жалко понимать это, когда жизнь закончилась. Я был обманут сам. Я обманывал других. Другие разносили мой обман по миру. Даже цепи мои и шипы только обман. Как это началось? Это началось с любви. Конечно, как же еще. Она была спокойна, как луна. Я был гордый, как черт. Я мог все, я добивался всего. Мечом, словом, верой, знаниями. Я мог все. Я бы взял штурмом врата рая, если бы знал, где они находятся.

Она была спокойна как луна. И я не смог завоевать ее. Моя луна навсегда скрылась в черных тучах грубого монашьего сукна. Я был обманут, мои силы ничего не значили перед женихом, которого она выбрала себе. Тогда и сам я ушел от мира, и это снова оказался обман. Мы искали Скрижали Завета в хранилищах под Храмом Соломона. Сам святой Бернар направлял нас. В подземельях, охраняемых демонами, мы искали святые Скрижали, мы хотели прочесть слова высшей мудрости, дошедшие до нас лишь в виде глупых рваных заповедей. Мы искали постичь Откровение – божественные законы чисел, мер и весов. Те, что лишенные благодати иудеи пытаются выразить в учении Каббалы. Мы не нашли ничего кроме несметного количества золота. Я смеюсь – нас обманули.

Что оставалось тогда? Власть. Единая, неделимая и безраздельная. Над всеми народами, языками и коленами. Синархия – царство Божие на земле. Мы хотели возродить династию королей-священников Меровингов. Обман. Не человек, но Бог… Мы стали искать путь к Господу. Мы хотели придти к нему гордые как черти, с оружием в руках, с поднятой головой, а не униженные, просящие, корячась на четвереньках и тычась слепыми лицами в пол. Блажен кто верует, и силен кто ведает, говорили мы. Снова обман. Кто мы перед Господом? Прах… Только Чаша давала надежду, и мы искали ее.

Я стал кое-что понимать тогда, начал догадываться… Чаша и Ковчег Завета. Иудеи получили Ковчег и сорок лет блуждали по пустыне, не останавливаясь на одном месте более семи дней. А когда захотели спрятать его в Храм, Ковчег ушел от них. Какое-то время Грааль стерегли бессмертные, блуждающие по миру, потом он оказался у Христа, который тоже странствовал первую часть своей жизни. Потом бессмертные передали Грааль Павлу в начале его странствий, а от него Чаша перешла к кочевникам-бедуинам. И завет Грааля был один – не оставаться на одном месте семь дней. Святой Грааль и Ковчег – суть одно, решил я. Что из того, что первое описывается как чаша, а второе как ларец, это наверняка ни то, ни другое. И кочевье. В этом крылось что-то особенное, кочевники – те, кто не строит городов, не стоит на одном месте, не возводит храмов. Почему не возводит храмов? Потому что Бог и так всегда с ними. Всегда и везде, и им нет нужды возводить стены, чтобы говорить с Богом, Бог сам говорит им. В этом какая-то дикая, стихийная, детская богоизбранность кочевых людей. И сила. Вспомните – кочевые иудеи, построившие могучее царство, варвары, пришедшие с другого конца вселенной и разрушившие Рим, потом арабы – создавшие целую империю, а сейчас тюрки, терзающие мир, и еще не сказавшие своего последнего слова. И как великий символ богоизбранности кочевых – Чаша.

Но разве богоизбранность заключается в силе меча?

Я полюбил кочевья. Я мечтал скитаться по земле и говорить с Богом, как с небом, которое всегда над головой. Это стало бы высшим монашеством для меня. Но я остался, связан Обетом. А потом ко мне пришел Злой.

Вот, это был настоящий враг, настоящая цель для меня, для Ордена, для жизни. Чаша отошла в сторону, ей занялись другие братья, а я стал преследовать Злого на земле. У меня нашлись для этого силы. Я изгонял его из любого укрытия, какое избирал он для своего воплощения. Камень, зверь, человек. Я очищал их огнем. А Он обманывал меня, жалкого демоноборца.

Я заглянул за самый край безумия. Мне вдруг начинало казаться, что древний великий бунт увенчался успехом, что это Сатана правит небесами, а истинный Бог низвержен. Или мнилось мне, что Адам и Люцифер – одно. Ведь и тот и другой пошли против Господа, и тот и другой были изгнаны, и тот и другой должны были влачить судьбу свою где-то под небом, лишенные божьей благодати. Сатана и человек – единая судьба, единая смерть – вечная, без надежды на спасение… Ересь! Я каялся и отрекался от нее, но не верил. Я убивал и умирал.

Когда исчерпаешь меру смертей, становишься иным. Братья во Храме стали слушать меня. Они стали верить мне, но у меня не хватало сил объяснить им, что все – обман. Страшно за тех, кто верует в узор твоих слов. Я боялся обманывать, я придумывал сказки и притчи, но и это был обман.

У меня появились ученики. Но я лгал им и не высказывал своих сомнений. Я готовил их к высшему посвящению, они становились воинами-монахами, воинами-жрецами. Их служение пребывало в великой тайне для всех. Я стал хорошим учителем. Но знания мои оставались обманом. Леди Джоанна перевернула мою душу. Какая-то ведьма прокляла ее. Девушка должна была умереть, но в борьбу за ее душу вступили огромные силы. Джоанна приняла в себя часть этих сил. Когда мой ученик Алан донес о девушке архиепископу, девушка оставалась еще одержима, но я уже видел ее мощь. Джоанну хотели сжечь, но вместо нее я толкнул на смерть своего ученика. Я отдал его Злому. Тогда прямо в святом храме я посвятил Злому эту смерть. Я обманул самого творца обманов, и маленькая беленькая девочка стала избранной, могучей воительницей, воплощением Матери.

После смерти Алана я надел цепи. Я снова пошел по следам Злого. И я понял в какой-то миг, что Злой тоже ищет Чашу, а значит рано или поздно он приведет меня к ней. Верные воины ждали меня у Айлы на границе с Аравией. Я наверное смог бы найти Грааль… Но я понял, что все это – обман. Чашу не должен найти никто.

И вот я иду по следам Одержимого. Сам Злой ведет его. Сам Злой держит его. Он – Губитель. Я смог нагнать его лишь в пустыне. Вернее это он нашел меня. Да, я пил его воду, я ел его хлеб. Мне нужны были силы, чтобы убить его. А он спас меня от смерти в песках. С ним были странные люди, смотревшие на него как на бога – черный семит, тамплиер-отступник, бешеный тюрок и араб-пустынник. Губитель смотрел мне в глаза и капли воды из его фляги, что освежали мне десны, стали вдруг вязкими и горячими как кровь.

— Идем со мной. – Приказал мне Губитель. – Ты – пятый, отнятый мною у смерти, и теперь я точно найду Чашу. Идем со мной.

— Я уйду без тебя, – ответил я.

Я не позволю этого. Злому не удастся обмануть меня снова. Не в этот раз.

 

 

— Мой синьор, флагеллант мертв!

— О, Джебраил, это бестолковый юнец совсем не следил за дервишем.

— Атай, я не виноват! Малахольный сам разбил себе башку своей гирей!

— Бросьте скулить! Хозяин, этот цепной пес все равно не пошел бы с нами. Ты заглядывал ему в глаза, Хозяин?

Губитель опустил лицо в ладони. Он сидел, а его люди стояли перед ним.

— Собирайтесь. Мы все равно идем вперед. Гозаль, показывай дорогу. Хумайд ибн Джабир, попробуй отыскать воду. Хиштаки-саританур, ты добываешь еду, пусть это будут хотя бы ящерицы и змеи. Гуго Эльвистам, мы с тобой гоним верблюдов. Выходим, пока не взошло солнце.

Но солнце всходило. Солнце цвело в небе как изжелта-белая гнойная язва, набухшая красным воспаленным маревом не оседающей пыли. И жар от этой язвы шел по всему небу и сходил на землю. И люди болели в этом жару и верблюды. Но если верблюды ложились и умирали, то люди шли дальше и сходили с ума. И когда Губитель начинал видеть перед собой леди Джоанну, поднимался ветер. Ветер был белым. Белым как ее волосы. Люди глотали этот ветер и заходились кашлем. Ветер был белым от пыли.

Они забыли, сколько дней идут по пустой земле. Они уже не искали воду, не разведывали пути, они просто брели, сбившись в кучу, спрятав лица до самых глаз в душную ткань. Спрятав души в пустой разговор.

— Я знаю, кого мы ищем. – Хумайд ибн Джабир, хранитель колодца, вел последнего верблюда, с последним вялым бурдюком воды на седле. Ибн Джабир замолчал.

— Кого же мы ищем, бабай? – Хиштаки-саританур высматривал ящериц под камнями. – А?

— Я понял, кто эти люди. Они из проклятого народа Асхаб ар-Расс – «Тех, Кто в Колодце». Они бросили в колодец пророка Ханзалу и Аллах уничтожил их род. А эти спрятались в пустыне, и молятся джиннам и черным камням.

— Ха-ха! Глупые слова! Они молятся только Своему Богу. А происходят из племени Сынов Адама, так говорил старик Хранитель. – Черный Гозаль шел чуть впереди, он обернулся. – Они прячут в пустыне идола, а еще скрываются от кровной мести, ведь они нападали на многие рода и племена, что в Недже, что в Йемаме.

— О, кровная месть, карымта, как говорят у нас в Тургае. – Хиштаки-саританур выдернул из-под камня тонкую змейку, свернул ей шею и спрятал в торбу. – Важное дело.

— У нас говорят – сар. И месть может последовать не только за дела, но и за непочтительную речь. Мои слова еще никто и никогда не называл глупыми! Ты слышишь, черный человек?

— Не пугай, старик. Я не буду драться с тобой. Хозяин не даст. А ты, чукмек, уже испробовал печень кровника? Или его род еще глумится над твоим?

Хиштаки-саританур холодно отвернулся от Черного Гозаля.

— Мой род начинается с меня, а род моего врага на мне пресекается. Впрочем, твоему роду и без меня не знать продолжения…

— Что?! Ах ты, щенок! – Гозаль рванул с пояса саблю.

— Не стоит делать этого, черный человек, – ибн Джабир, поднял руку, – Джебраил не позволит…

— Какое твое дело, старик, ищи лучше воду!

— Я-то найду, но и косая верблюдица отворачивается от колодцев Дейлема.

— Что ты хочешь сказать?! Ты смеешься надо мной?!

— Стойте! Я что-то вижу. Мой синьор, там впереди…– Бывший тамплиер Гуго Эльвистам встал на камень. – Это строения!

Люди сбились в кучу, рассматривая из-под прищуренных век дрожащие в раскаленном мареве дома.

— Мираж?

Хумайд ибн Джабир опустился вдруг на колени.

— О, Аллах! О, Аллах милосердный, благодарю, что сподобил меня увидеть небывалое!

— Что это? Что? Бабай! – Хиштаки-саританур затряс преклоненного хранителя колодца. – Чего это такое?

— О, Аллах, это Ирам Зат Ал-Имад, Многоколонный Ирам, Город Высочайших колонн!

— А где колонны-то, бабай?

— Это чудесный город, он появляется только избранным, это земной рай, что построил царь Шаддад.

— Не болтай ерунды, старик! Ирам – проклятый город, Злой уничтожил его ураганом, что длился семь дней и семь ночей. В детстве нам рассказывала об этом ведовка. – Гозаль посмотрел на город из-под ладони. – Это верно потерянный город Убар, он как раз находился где-то здесь в непроходимой глуши. Это место называлось «Середина пустой луны». Хранитель запрещал нам кочевать через эти места.

Храмовник Гуго все еще стоял, забравшись на камень.

— Я слышал, Убар называли городом сокровищ. Только по-моему он должен находиться в Омане. Мой синьор, нам нужно осмотреть эти строения.

— Ни за какие сокровища я не пойду туда. – Гозаль хотел плюнуть, но слюны не было. – Черная язва! Что Ирам, что Убар – это мертвые города. Я не желаю биться с гулями и кутрубами. Золото я привык отбирать у живых.

— А я бы подрался. – Сказал Хиштаки-саританур. – Мой прадед однажды бился с албастой и даже отрубил ей одну грудь. Я тоже хочу так. И золото мне нужно. Я поеду в Тургай и там куплю себе…

— Заткнись! Ты стал много болтать! – Гозаль повернулся к Губителю. – Хозяин, не надо ходить туда. Мертвое место – место Злого. Не надо ходить туда, Хозяин.

 

 

ПРЕКРЕСТОК 8

 

 

Человек отлучен от Бога. С рождения – с начала времен, с первого крика в колыбели – с первого разумного слова в диком лесу. Человек отлучен от Бога, а это значит, что когда-то он был с Ним.

Человек отлучен от Бога, и поэтому живет в человеке ощущение тяжелой утраты, и тоска, и стремление, и забытое знание о Нём. И человек идет к Нему. С рождения – с начала времен, с первого крика в колыбели – с первого разумного слова в диком лесу. Человек идет к Богу.

Бедные древние люди, блуждающие в изменчивом свете собственных знаний. Мудрые и наивные люди, раздробленные в мыслях, душе и чувствах настолько, что сам Бог казался им раздробленным на тысячи ликов. У них не было знания Его, но у них было чувство о Нём. Они не могли познать Его и дорасти до Него без слова Его. Но каждым ударом меча, каждой целинной бороздой, каждой строкой на хрупком листе они приближались к Нему. Путь этот был очень долгий.

Они молились Ему. Казался ли Он им ночным страхом или ударом грома, или идолом с лягушачьими губами, или солнечным огнем – они молились Ему. Они могли по-разному обращаться к Нему, но они искали Его, именно Его. Но не находили. И обманывались и продолжали тосковать. Но снова взывали к Нему.

 

 

– Будь ты проклят! Будь ты проклят, Хозяин! Будь ты проклят, как не был проклят еще никто на земле! Гад! Гад… Губитель! – Черный Гозаль повалился на колени перед вязкой лужей и запустил в нее руки, скрючивая и стискивая в горстях черный и еще влажный от крови песок.

Хумайд ибн Джабир вывернул верблюжью голову, раскрыв зияющую рану на горле животного.

– Вся кровь понапрасну вышла в песок. Но теперь у нас есть еда.

– Почему он сделал это? – Хиштаки-саританур очумело вертел головой между Хумайдом и храмовником. – Он что, зарезал нашего верблюда? Почему он так сделал?

Гуго медленно пошел вокруг, всматриваясь, то под ноги в притоптанные следы, то в даль на темнеющий горизонт.

– Он оставил нас. Он ушел один. Он нас бросил…

Гозаль бил кулаком в кровавый песок.

– Будь проклят! Проклят, гад…

– Теперь у нас есть еда. Я нарежу мясо полосками и высушу на солнце.

– Почему он так сделал? Он что, украл нашу воду?

– Ушел один по нашему пути. А нас оставил…

– Гад! Проклят…

– Я видел на пустоши соль, я его просолю…

– Почему он так?..

– Ушел. Бросил.

– Гад…

Молчание.

Если бы безумие могло говорить, оно бы кричало сейчас.

 

 

Город был пуст и полон песка и ветра. На запад от него лежала соляная пустошь, с севера вставали скалы, а с юга тянулся через город до самых скал и еще дальше широкий песчаный язык. На востоке была черная земля, где песок чередовался с каменными россыпями и хазном. Губитель ушел туда.

– Надо найти воду. Слышишь, Хумайд. Ты должен найти воду! Надо копать в городе, там должна быть вода! Хумайд! – Гозаль схватил пустынника за плечо. Тот молча стряхнул его руку. Он отошел в сторону на чистый песок, повернулся в сторону киблы и начал расстилать молитвенный коврик.

– Приготовься к смерти, черный человек.

Хумайд омыл песком лицо и руки, правую прежде левой.

– О, Аллах! Мы взываем к Твоей помощи и Твоей защите, веруем в Тебя и доверяем Тебе. Мы славим Тебя наилучшим образом и благодарим Тебя и мы отвергаем и отрекаемся от того, кто не подчиняется Тебе. О, Аллах! Тебе одному мы поклоняемся и Тебе одному мы молимся и повинуемся, к Тебе мы направляемся и поспешаем. Возьми нас и не оставь без милости Твоей. Мы надеемся на милосердие Твое и страшимся кары Твоей, ибо кара Твоя, воистину, постигает неверующих!

Старик кланялся и молился, и закатная черная тень падала далеко от него.

Гозаль отступил от пустынника.

– Храмовник! Эй, франк! Ты где? Старик спятил! Мы должны выбираться, найти воду, франк…

Храмовник Гуго Эльвистам стоял на коленях перед воткнутым в землю мечом. Тонкий стальной крест клинка, гарды и рукояти чуть золотился в закате.

– Душа Христа, освяти меня. Тело Христа, спаси меня. Кровь Христа, опьяни меня. Вода Христова, омой меня. Страсти Христовы, укрепите меня. О добрый Иисусе, услышь меня. Погрузи меня в свои раны. Не позволяй отделиться от тебя. От злого врага защити меня. В час смерти моей призови меня. Прикажи, чтобы я пришел к тебе, и с твоими святыми пел хвалу тебе во веки веков. Аминь.

Черный Гозаль потряс кулаками.

– Решили сдохнуть! Сдыхайте, а я не собираюсь! Чукмек, ты-то где?

Гозаль увидел тюрка возле ближайшего разваленного дома. Хиштаки-саританур полез на стену.

– Эй, решил оглядеть окрестности? Молодец, чукмек!

Хиштаки-саританур посмотрел на Гозаля, как на слабоумного.

– С крыши дома ближе к Тенгри – Вечному Синему Небу.

Кочевник поднял руки вверх, к своему вечному небу.

– Очнись от равнодушия, человек, это Ясин – души молитва. Кто хочет милость от Тенгри получить, читай Ясин – души молитву. Облегчение для души эта молитва, свет для души эта молитва. Принесет покой эта молитва. Читай Ясин – главную молитву. Лекарство от болезней она, покров от бед и войны она, в судный час – опора она, читай Ясин – всесильна она. Души твоей – милость она. Небесным лучом засветится могила – когда читаешь Ясин, души молитву.

Тюрку достался самый последний луч этого заката.

Губитель ушел, пока его люди искали в мертвом городе сокровища. Ушел, забрав всю воду и убив последнего верблюда, чтобы избежать погони.

 

 

Тело избавлялось от плоти. Эта фраза пришла ему в голову, и он внутренне усмехнулся. Плоть истончалась, выходила потом, соскальзывала песчинками шелушащейся кожи с рук, с лица, сгорала под солнцем. Тело избавлялось от плоти. Но душе не становилось легче.

Он шел уже шесть дней. Украденная вода кончилась на третий. А он все шел и шел.

Тело избавлялось от плоти. Плоть уже не тревожила его тело. Одежда не стесняла движения, сума не тянула плечи. В его мире все стало просто и хорошо. Нужно только следить за направлением и не сбиться с пути.

У него почти ничего не было. Две тростинки в руках да торба через плечо. В торбе лежали запасные туфли, пустая хрустальная бутылка с плотно притертой пробкой и кусок черного холста. Он шел по пустыне уже шесть дней, и знал, что сможет пройти еще столько же. А потом силы оставят его и он умрет. Добрые шакалы позаботятся о нем. Они избавят его от плоти. Шакалы любят мертвых.

Идти было легко. Не было ни духоты, ни грязи, ни потного зуда под одеждой, который донимает в жару. Ветер заметал мелкие песчинки под просторную ткань, накинутую прямо на голое тело, и они уносили с собой грязь и пот. Песчаный ветер струился по его телу как вода. Туфли прочные и легкие с широкими загнутыми носами, чтобы не загребать песок. На камнях он порядком сбил их, но в торбе лежит запасная пара. Без обуви в пустыне смерть, такая же верная как от жажды. Идти было легко, пока не поднималось солнце.

Солнце грозило смертью. Поэтому он втыкал в землю две тростинки, натягивал на них черный холст из сумы и прятался под его тенью. Хрустальная бутыль лежала рядом. Перед тем как укрыться от солнца, он срывал несколько ветвей с безлистных пустынных кустов и убирал их в бутыль. Бутыль он оставлял на солнце, а сам спал под черным холстом. Когда солнце сдвигалось, и тень уходила, он просыпался от душных кошмаров, переставлял тростинки и засыпал снова.

Он просыпался к вечеру, когда спадал жар. Он убирал в суму черный холст, поправлял туфли. Он выбрасывал из бутыли колючие ветви. И пил их выпарившуюся на солнце влагу. Вода была горькая и маслянистая, но ее можно было пить. Иногда на дне бутыли собиралось почти на целый глоток. Иногда нет. Но этой влаги хватало, чтобы не умереть и чтобы идти дальше.

Предутренний холод он пережидал, завернувшись в холстину. Когда песок под ним остывал, он поднимался и шел вперед. Луна и солнце ходили над его головой, и сыпались звезды.

На восьмой день он понял, что сбился с пути. Ночью он слышал как кто-то звездный и злой смеялся над ним. Память то оставляла его, то наваливалась неподъемной громадой, грозя сломать хребет. Он вспоминал свои имена. Он вспоминал имена людей. Ему казалось, что он орлан и летит под звездами, запрокинув голову к женскому лику. А луна шепчет что-то и ведет счет. Счет прерывался, и снова наваливалась память, но память людей иных.

Ему казалось, что его зовут Савл. Нет, его зовут Павел, так называла его тщеславная мать. Она гордилась, что сын ее гражданин великой Империи. Он снова шел, но идти было тяжело, камень тянул его слабые руки, он перекладывал его и сбивал шаг, и падал, и полз, и замирал в забытьи, а когда просыпался, каменная рожа смеялась над ним. Ему казалось, что он верит Богу, потому что Бог есть любовь. Кто-то сказал ему это… Молодой монашек? Нет, это не его жизнь и чужая память, а он помнит свист бича, и добрый человек Лукхад из племени кочевников бьет его. Он раб, гражданин великой империи, а добрый Лукхад бьет и ведет счет ударам. Счет прерывается, и Павел слышит тихий голос, говорящий о любви. А Павел слеп. Он слеп, но он видит, как Лукхад идет вместе с ним по миру, но Павел почему-то называет его Лука. Он Павел и он пришел в племя, но добрые люди кричат от страха, они думают, что Павла убила пустыня. Мой Бог спас меня, говорит Павел, а люди падают на колени и кланяются черному камню в его руках. Счет…

Как просто досчитать до пяти, но он не может. Он в пустыне, над ним звездное небо, но он потерял на нем нужную звезду, и он ищет ее и начинает отсчет от Альдебарана – один, два, три…

Снова день, но запад поменялся хитростью с востоком. И солнце взошло не там. Руки сами собой, не спрашивая голову, ставят тростинки, растягивают ткань, набивают жесткие ветки в бутыль, берут пробку, нужно закрыть пробку как можно плотнее, иначе вся влага испарится. Он падает в тень. Мимо него идут бессмертные, он знает их имена, глупые бессмертные герои, великие предки, носители заветов, водители народов. Люди, слышавшие бога в звоне своих мечей и криках женщин, что рожали им детей, в воплях дураков, преклоняющих колена перед их статуями, мажущих кровью менгиры, воскуряющих, поющих, убивающих. Ищущих Бога. Вот они боги, они идут мимо – один, два, три… Человек с львиной головой протягивает чашу. От нее пахнет водой и кровью. Один глоток, два… Счет не складывается, и хрустальная бутыль падает из его рук, связав губы смолистой горечью. А чашу скрадывает камень.

Утренний холод разбудил его. Он понял, почему умирает. Он стал смеяться, и его губы треснули от этого смеха. Он умирает от отчаяния. Потеха! Его убивает ни сталь, ни жажда, ни проклятый голод, о котором он даже забыл. Его убивает отчаяние. Он заблудился. Он испугался. Чушь!

Он шел все утро. Он не знал куда идет, но он шел. Он встретил полдневный жар на мертвой земле, растрескавшейся и встопорщенной жесткими чешуями. Он только потом понял, что это было дно высохшего водоема.

Это был оазис, и солнце выжгло его дотла. Не осталось даже мокрой грязи в глубине бывшего озерка. На берегу в горсти сухой травы он нашел полумертвую ящерку.

Ящерка выпила очень мало, он так обрадовался этому и тоже сглотнул капельку воды. Они пошли вместе. Ящерка больше молчала, сидела на его правом плече и лишь стрекала чутким язычком. Ему было больно говорить, резало пересохшее горло, и язык не ворочался во рту, поэтому он тоже молчал. Ящерка вернула на место восток и запад и показала ему нужную звезду. Ящерка была умная. Она знала счет. Когда однажды он упал и почувствовал под щекой жесткую траву, ящерка сошла с его плеча. Ящерка заметалась серой ртутной капелькой среди убогих травинок и пропала.

Пятерых ты отнимешь от смерти и доберешься до Чаши, вспомнил он чьи-то слова. Он поднес к лицу высохшую грязную ладонь, разомкнул изломанные пальцы. Счет сложился.

 

 

– Был бы жив дедушка Хранитель, он сказал бы точно. А я, старая дура, давно сбилась со счета. Точно знаю, прошло тысяча и сто лет, и еще сколько-то. А сколько? Не знаю, нет, не знаю… – Старуха ведовка качала белой головой. – Не знаю…

– Гнать надо баб с совета, где видано, чтобы воины с бабами сидели! – Гайсан водил черными глазами от ведовки до Джоанны, зло накручивая на кулак витой темляк сабли.

– Хэн! Подожди, Гайсан. – Предводитель Дамон повел рукой. – Все говорит о том, что пришли крайние времена. Нам нужны все, кто наделен знанием или силой.

Кто-то из воинов выкрикнул:

– Что страшного в этом полудохлом бродяге, вышедшем из пустыни? Зарезать его и все!

– Да, да! – подхватил Гайсан. – Что-то много в последнее время стало у нас чужих людей. Не пора ли порезать лишних… – Гайсан тяжело уставил на Жиля взгляд своих медленных глаз. – А то бабы наши не на тех заглядываются.

Молодуха Зайра маячила за кругом совета, не подходя слишком близко, но и не отступая далеко.

– Постойте, люди! – Дамон перебил поднимающийся ропот. – Не в чужаках дело, а в сроке! Хэн! Вы забыли? Я напомню вам! Тысячу и сто, и еще сколько-то лет назад в большое племя Бану Адам из мертвой пустыни пришел человек. Он принес с собой Бога и отдал его племени. Этот бог стал Нашим Богом. Человек оставил божий завет – не стоять на одном месте больше шести дней, иначе на седьмой день придут демоны и джинны из разных миров и унесут с собою Нашего Бога. Племя Бану Адам стало сильным и могучим племенем, его люди поклонялись только Своему Богу, и боги чужих племен ничего не могли с ними сделать. Так шло до конца блаженных времен Джахилийи. Потом пришли разные пророки и смутили людей племени Бану Адам. Многие дети Адама прокляли Своего Бога, назвали его идолом и шайтаном, и хотели разбить его. Немногие верные спасли Нашего Бога и унесли его в пустыню. Унесли в самые глухие места, где нет ни воды, ни корма для скота и людей, куда можно добраться только с Нашим Богом, который насыщает божественной силой тех, кто верен ему. Верные люди обозначили святой круг, по которому надлежит кочевать, они нашли никому не известные оазисы в сердце пустынь, они научили людей прятаться и нападать на караваны и селения, чтобы пополнять запасы добычей, а племя людьми со свежей кровью. Они…

– Иллу-а-хиллю! Иллу-а-хиллю! – безумный Джохи забежал на совет, размахивая руками и плюясь в разные стороны. – Иллу-а-хиллю! Иллу-а-хиллю!

– Уймите этого придурка!

– Заткнись, Гайсан! Пустынник очнулся.

Человек пустыни лежал крестом. Руки и ноги его были привязаны к вбитым в землю кольям. Он лежал голым, все волосы на его теле были выбриты, в зубы вставлена палка, притянутая ремнем за затылок. На груди человека нарисовали сковывающий злую силу знак, а страшный шрам на выбритой голове замазали глиной.

– Он оживает, Предводитель!

– Молчите! Хэн. – Дамон отвернулся от злого. – Под самый конец Джахилийи пришел в племя Бану Адам из мертвой пустыни злой человек. Он говорил против Нашего Бога и хотел забрать его. Это он смутил разум и сердце сыновей Адама. Это он уничтожил великое племя. Но он не получил Нашего Бога. Не было оружия способного причинить Злому смерть, но Верным удалось сбросить его в бездонный колодец, на дне которого светятся звезды. Злой, падая в звездную бездну, прокричал верным, что вернется, когда пройдет срок равный сроку от обретения Нашего Бога до его прихода. Сроку тому шесть сотен лет.

Дамон молча оглядел своих воинов. Всех шестерых. Жиль и Бальбандирет стояли за спиной Дамона.

– Похоже, срок этот настал. Хэн! Вот лежит человек, пришедший из самой смерти! Он пришел к нам, и он ждал нас в нашем оазисе! Что он принес с собой? Гибель? Новый завет? Я не знаю… Но знаю, что настали крайние времена. Что делать нам? Мы должны решить.

Дамон снова обвел глазами родовой совет – хмурые воины, черный Гайсан, Жиль, Бальбандирет, ведовка… Джоанна?!

– Джоанна, нет!

Белая девушка подошла к распятому на земле человеку. Короткий кинжал перерезал ремни на руках, ногах, рассек тугой ремень деревянного кляпа. Человек пошевелился, попробовал встать.

– Что же ты сделала, дочка…

К злому подскочил Джохи.

– Иллу-а-хиллю!

Человек медленно вытер плевок слабой рукой.

– Хиллу-а-ильхар! – ответил человек.

Джохи плевок вытирать не стал, упал на колени.

Жиль по прозвищу Батифол подошел к пустынному человеку, подал руку. Тот навалился на нее всем весом, попытался встать. Джоанна поддержала его.

Жиль повернулся к совету.

– Я узнал его! Не бойтесь, это странствующий рыцарь! Он такой же, как я, только имя его… девиз… он... он… Должен умереть.

– Умран, значит. Эх… – Гайсан отошел от оторопи первым, скривился, покачал головой. – Вот ведь не хватало…

 

 

– Нету ничего в этих горах, нету. – Черный Гозаль упал, ткнувшись лицом в песок. – В городе надо было искать. Откуда в горах вода…

Хумайд ибн Джабир опустился рядом.

– Два сезона назад здесь был дождь. Сильный дождь. Цвели оазисы. Потом Аллах прислал сильную жару и ветер. Все умерло. И мы умрем. Помолись, черный человек.

– Пошел к дьяволу.

Четверо брошенных людей умирали среди скал. Хиштаки-саританур и Гуго упали на гребне, а у Гозаля и Хумайда хватило сил, чтобы перевалить хребет.

Хумайд приподнялся, огляделся по сторонам – скалы по кругу обступали песчаную проплешину, неизвестно как оказавшуюся среди гор.

– Это хорошая долина. Мне нравится. – Хумайд пополз на четвереньках. – Похожа на дарат.

У Гозаля не хватило сил даже ругнуться в ответ на эти глупые слова. Гозаль лежал на животе и, свернув голову, смотрел на корячащегося в песке старика. Чего он бормочет, этот куль костей, жесткого мяса и жидкой крови. Ему давно уже положено было сдохнуть у своего сухого колодца. А он не сдох и все роет носом проклятый песок. Откуда здесь вода? Проклятый старик. Заткнуть бы тебе глотку. Бурдюк с костями и кровью. Ты сдохнешь, и песок выпьет твою стариковскую кровь.

Гозаль подтянулся на руках. Шайтана он выпьет, а не кровь. Гозаль потянулся еще, оттолкнулся ногами. Я сам тебя выпью, старик. А потом вернусь на гору и выпью тех двоих. Гозаль перевернулся на спину и снял с живота кинжал. Хорошо, что я не потерял его.

Гозаль попытался подняться. Получилось лишь встать на колени. Стой, стой, старик. Да, вот так, наклони голову, шею поверни… Ни капли я не оставлю проклятому песку. Чего ты там слушаешь под землей! Ты спятил! Гозаль замахнулся кинжалом.

– Да заткнись ты, дурак! – Хумайд выдернул из руки Гозаля клинок. – Тихо! Слушай…

Старик прижал голову Гозаля к песку, но тот ничего не слышал и хотел схватить старика за горло. Хумайд ударил Гозаля рукоятью кинжала по голове. Гозаль обмяк, осел, но не потерял сознание.

– Старик, я тебя выпью. Отдай кинжал.

Хумайд, уже не обращая внимания на Гозаля, отполз еще на пару шагов и принялся разгребать песок обеими руками, расталкивать, распихивать его широко в стороны. Потом старик стал бить слежавшийся нижний слой песка кинжалом. После десятого удара старик закричал. После тринадцатого упал головой в вырытую яму.

Гозаль снова подполз и потянулся схватить юркого старика, но тот взял Гозаля за голову и сильно ткнул лицом прямо в песок… Дальше Гозаль уже ничего не видел, чувствовал только, как, обдирая жесткими песчинками, льется в его горло густая вода.

Пока Гозаль спал, Хумайд наполнил флягу, поднялся на гору и напоил Гуго и Хиштаки-саританур. Потом они втроем дотащились до долины и пили воду пополам с песком. Потом все спали и сосали во сне полоски сухой верблюжатины.

– Это ахса – подземное озерко. Они бывают в даратах – песчаных равнинах, окруженных кольцом гор. Небесная вода стекает по скалам и собирается под песком. Неглубоко, бывает достаточно ткнуть в песок палку. Она журчит, небесная вода. Она разговаривает и ее можно услышать. – Хумайд ибн Джабир, хранитель колодца искусно выкладывал гладкими камнями маленький родник.

– Мы возьмем воды, мяса и догоним Хозяина. Я вырежу ему сердце и съем его. Клянусь всеми дьяволами ада! – Гозаль точил кинжал о камень. – Чукмек, я дам тебе половину его крови.

Хиштаки-саританур делал бурдюк из шкуры с ноги верблюда. Тюрок зубами тянул ремешок и лишь повращал глазами на кровожадные слова Гозаля.

– Молодец, чукмек! А ты, франк, будешь резать нашего Хозяина?

Гуго шел с охоты, бросил наземь подбитого стрепета.

– Что молчишь, франк? Или ты увидел в брошенном городе огненного ифрита?

Гуго опустил лук.

– Я видел в заброшенном городе отряд воинов. И еще… Поднимается ветер.

 

 

Они называли себя руки Аллаха – они творили его волю. Их было десятеро – два раза по пять, две руки – десять пальцев, десять воинов-побратимов – два отряда по пять человек. Две руки. Часто они действовали отдельно друг от друга, иногда вместе. Их было десятеро, а сейчас стало девять.

– Все равно я не верю… – сказал брат Безымянный.

– Он пошел в Аравию. Он шел уверенно и точно. Он зал куда идти. Он знал наверняка. Что могло его привести сюда, оторвав от наших общих заданий? Только Чаша. Он открыл точное место, где можно найти Грааль. Узнал, но не сказал нам. Значит, он предал нас. Наш брат Мизинец предал нас, – повторил брат Большой. Он махнул рукой, давая знак разбить лагерь. – Сколько у нас припасов, брат Указательный?

– На четыре дня, если еще уменьшим пайку на треть.

Брат Большой откатил ногой ободранный верблюжий череп.

– Четыре дня… Еще дней пять мы пройдем, если сделаем как Мизинец – начнем забивать наших мехари и пить их кровь.

– Убить мехари? Без них мы никогда не добрались бы сюда! А как нам идти обратно?

– Обратного пути не будет. В эти места оттого никто и не ходил, что отсюда нельзя вернуться назад. Припасов и сил хватает на путь только в одну сторону.

– Мы умрем?

– Наверняка. Брат Безымянный и брат Средний, осмотрите развалины города. Может быть, там есть вода.

Подошел брат Большой с левой руки.

– Я отправил братьев искать следы. Верблюд ободран пару дней назад. Мизинец и его люди не могли уйти далеко. Если мы не наткнемся на их следы, нам никогда не найти Чашу в этой пустыне. Мы не успеем обыскать ее всю.

– Ты правильно поступил брат. Нужно спешить. И еще… Кажется…

– Да, поднимается ветер.

 

 

Ветер говорит. Ветер говорит о том, что ты сам хочешь услышать. Он говорит о том, что ты покинул где-то далеко-далеко. Он говорит о том, что ты хочешь найти. Он незаметно подкрадывается сзади и шепчет, проскальзывая под щитки шлема, шевеля кольчужной сеткой, и отстает, не услышанный, не понятый.

Ветер несет песчаную пыль, колючую и обжигающую. Она забивается под пластинки доспеха, скользит по выпуклому зерцалу на груди, полирует покатые обводы шлема, она скрипит на зубах, она разъедает глаза, она душит, она выпивает влагу из тела, она убивает.

Солнце царит в этом мире. Оно жжет ветер, заставляя его метаться, не зная ни цели, ни направления, оно скручивает его в спираль, поднимает к небесам и снова бросает в пыль. Солнце прокалило песок, сделало его текучим и едким, как щелочь. Солнце приказывает убивать, и убивает само.

И нет ничего кроме солнца вверху и врага вокруг.

И остается только идти, идти, переставляя ноги и сглатывая сухим горлом, и подкидывая на спине тяжелый щит, и опираясь на копье, и не думать и не слышать. А как награда за прожитый день ждет на закате тревожный и недолгий привал.

Войско христиан шло вдоль моря к Яффе. Путь был тяжел и труден. Летучие отряды Саладина постоянно тревожили армию Ричарда, огромной змеей растянувшуюся по узкой дороге вдоль побережья. Стрелы неуловимых конных сарацинских лучников несли смерть, страх и отчаяние воинам креста.

Магистр ордена Храма Роберт де Сабле принимал донесения в башне Ордена на мысе Атлит. Христианское войско встало здесь лагерем, ожидая подхода флота.

– Великий Магистр, наши братья и верные воины зря ждут под Айлой. Наставник, не заходя в схрон нашего отряда, ушел в пустыню. Последний раз его видели в Файде. След Чаши снова потерялся.

– Какие вести о Старце?

– Шейх Горы отправил множество своих отрядов в Аравию. Мы перехватили один. Их цель прочесать все самые непроходимые пустыни и найти племя пустынников, у которых должна храниться Чаша.

Де Сабле с силой потер лоб.

– Задача почти не выполнимая, но от безумных ассасинов можно ожидать всего. Нужно быть готовыми перехватить Чашу по пути в Аллейку, если ассасины все же найдут ее. К зиме мы должны перекрыть пути из Аравии к Сирии, Иерусалиму и к побережью. Чаша не должна пройти мимо нас.

– Задача почти не выполнимая, Магистр.

– Я знаю. Но мы должны это сделать.

А впереди ждала воинство Христово страшная Арсуфская битва, от которой дрожь прокатилась по израненной земле от моря и до гор.

 

 

Разные силы вступили в борьбу за Чашу, и если одни были видимы и содрогали землю, то другие были незаметные и потрясали людей.

– Если ты говоришь: Я – иудей, – никто не двинется. Если ты говоришь: Я – франк, – никто не встревожится. Если ты говоришь: Я – ромей, варвар, раб, свободный, – никто не вздрогнет. Если ты говоришь: Я – хашишин, – все содрогнутся.

Старец Горы возложил тонкие руки на голову коленопреклоненного федаи.

– Ты – избранный, сын мой. Только ты способен найти священный сосуд, в котором заключен Свет Мухаммада. Я дам пять, нет!.. десять лучших воинов под твое начало. Ты пойдешь в Аравию, ты пройдешь самые непроходимые и мертвые земли, и там, в сердце каменного, напоенного солью и песком сада Иблиса, ты найдешь Чашу! А если ты умрешь в безводных песках…

– Я предстану перед Аллахом, и буду славить имя твое, о мой шейх!

– Иди, я посвящаю тебя в великие Деи! Но сначала я покажу тебе Рай…

Так говорил Аль-Джеббель в крепости Аллейке своим слугам, и отправлял их на поиски Чаши.

– Если ты говоришь: Я – иудей, – никто не двинется. Если ты говоришь: Я – франк, – никто не встревожится. Если ты… А если ты говоришь: Я – хашишин, – все содрогнутся… Ты – избранный, сын мой… Я дам пять, нет!.. десять лучших воинов под твое начало… пройдешь самые непроходимые и мертвые земли… А если ты умрешь…

– Я увижу Аллаха и райских гурий! И возблагодарю тебя!..

– …Я посвящаю тебя в великие Деи! Я покажу тебе Рай…

Уходили воины, шли отряды один за другим. Разными дорогами, тайными тропами и караванными путями просачивались федаи Старца в Аравию.

– Если ты говоришь: Я – иудей… я – франк… я – ромей, варвар, раб, свободный, – никто не вздрогнет. Если ты говоришь: Я – хашишин… Ты – избранный, сын мой… пять, нет!.. десять лучших воинов… в сердце каменного, напоенного солью и песком сада Иблиса… Чашу! А если ты…

– Я буду счастлив, я возблагодарю тебя!..

– Иди… в Рай…

Отряды Старца плотной и невидимой сетью охватывали бескрайние просторы аравийских пустынь, плоскогорий, солончаков и такыров. Одни гибли в безводье, другие шли дальше и прочесывали нехоженые места и искали тайные следы.

– Скажи… Я – хашишин, – и все содрогнутся… десять лучших воинов… Свет Мухаммада… ты умрешь в безводных песках…

– Я отдам тебе свою кровь!

– Я покажу тебе Рай!

Только Старец мог сделать это. Только Старец Горы мог послать на смерть бессчетное число жертвующих за веру. Только по слову Старца пошли бы они и сделали невозможное и вернулись. Или умерли бы со счастьем в сердцах и уверенность, что примет их к себе Бог.

 

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

 

 

Бог есть любовь. Бог вобрал в себя всю любовь в этом мире, вобрал и оставил себе – себе одному безраздельно. Он отнял ее, отнял даже у тех, кто сами были богами. Отнял любовь, но взамен не дал ничего. И древние боги стали пусты.

Так думал безумный Джохи, карабкаясь на каменистый склон. Древние боги стали пусты, поэтому и Хембешай пустой. Веселый Джохи хихикнул, а он еще боялся его и даже, помнится, обмочился. Теперь смелый Джохи не боялся никаких богов. Злой научил его. А еще Злой открыл Джохи причину его тоски – оказывается, Джохи тосковал по рекам. Забывчивый Джохи, наконец, вспомнил их, они были широкие и медленные, и добрые. Примерно как та река, на которой Злой говорил с Джохи, только не такие мертвые. И не такие, которые иногда проносятся по пустыне, сметая на своем пути все живое. Бальбандирет сказал, что злые реки приносит дождь, что живет в горах, но сметливый Джохи сразу понял, что это не дождь, а сам Злой их приносит. Все зло от Злого, это понятно. Хотя… после злой воды пустыня цветет, а это добро. Значит, зло без добра не бывает. А бывает ли добро без зла? Любомудрый Джохи оскользнулся и съехал по склону на своей тощей треугольной заднице. Колченогий Джохи шел к Хембешаю.

Хлопотливый Джохи бежал, притоптывая, припрыгивая, то и дело наступая на свою тень и все время озираясь по сторонам. Быстрому Джохи нужно успеть сегодня вернуться на стоянку. Завтра шестой день и племя уходит с оазиса. Смелый Джохи должен найти могилу Хембешая, взять его доспехи и вернуться назад. Умный Джохи не забыл путь к Хембешаю, хоть и прошло много лет. Осторожный Джохи шел как раз по этому песчаному языку, когда вход в чамчаму открылся. Так, еще несколько шагов, теперь по кругу… Бедный Джохи топтался по песку уже целый час, но могила не открывалась.

Наконец глупый Джохи остановился и стал вспоминать. Там он искал железную траву мисурму, здесь он упал… нет, упал он там, а где же песчаная яма? Зоркий Джохи оглядывался по сторонам. Ветер задул сильнее, он перекатывал комки высохших трав и струил песчаные змейки. Опытный Джохи поплевал на поднявшийся ветер – в пустыне ветер поднимается с солнцем, бояться его нечего. Джохи побежал вперед. И тут вдруг побледневший Джохи увидел на самом горизонте темное едва приметное облачко. И ветер стих. В навалившейся душной и стоялой тишине, безумный неистовый крик обделавшегося от страха Джохи был жалок и почти неслышен.

Когда придурошный Джохи закончил орать, он, вместо того чтобы бежать назад к каменной гряде, понесся вперед, прямо к наливающейся черно-коричневой туче. Ноги хромого Джохи завязли в песке, он дернулся, ноги подломились в коленях, Джохи упал. Он снова закричал, толкая от себя ладонями наваливающийся откуда-то снизу песок, он завыл, когда черная грохочущая ветром стена рухнула на него сверху. Неистовый Джохи орал и выл, пытаясь укрыть лицо рвущимися хвостами головной повязки, он скулил и взвизгивал, пока коричневый Самум пил тысячью жарких песчаных и ветряных ртов влагу его тела. Мертвый Джохи замолчал, когда благословенная прохлада Чамчамы приняла его в себя.

 

 

– В мире есть только две силы – одна от Бога, другая от Дьявола. Человек может обратиться либо к той, либо к другой, творить дела именем Господа или именем Сатаны. Иного не дано.

– Чушь. Чья сила заключена в твоем мече? А в греческом огне, сжигающем саму воду? Чья сила соединяет элементы в новые вещества или слова в магические формулы? Бога? Дьявола? Ты не знаешь. А я знаю – это сила человека. И я уверен, Господу совершенно наплевать – замахнусь я на своего врага мечом, плесну жидким огнем, отравлю или прокляну заклятием. Это дела людские и решаются они промеж людей и орудиями людьми же изготовленными. И Господу до этого, как я вижу, заботы большой нет.

Жиль Батифол ухаживал за Умраном и говорил с ним.

– Ты не прав, Умран, вот эти люди чувствуют, что не от Бога идешь ты по земле, поэтому подозревают они за тобой зло и боятся тебя.

– А ты почему не боишься?

– Я уже умирал.

Умран ел и пил. Ему отвели отдельный шатер, который ставили на самом краю становища. В шатер заходили только Жиль Батифол и иногда леди Джоанна.

– А вы, леди, узнали меня?

– Да. Ты – Предатель.

– Вы стали очень сильны, леди.

– Не называй меня так. Я сильна, но не я причиню тебе смерть.

– Я знаю, леди. Бедный мальчик по уши влюблен в вас.

– Жиль?

– А вы не знали? Смешно. Такая сильная и мудрая… Дикарь убьет его, если узнает.

– Бальбандирет не дикарь. И тем более не убийца.

Умран быстро набирался сил. Его не обделяли в племени ни водой, ни едой. Только Бога к нему не пускали. Поэтому Умран пошел к нему сам.

Была глубокая ночь, время, когда нет лишних глаз. В спящем лагере было пусто. Здесь не ставили часовых, в мертвой пустыне нечего опасаться нападения. Умран не таился – если его не хотят допустить к идолу, то остановят. Кочевником явно хватило бы разума, понимать, что Умран рано или поздно попытается проникнуть к их Богу. Умран пошел прямо к палатке Хранителя, там стоял Бог.

Возле одного из шатров Умран заметил тощую скособоченную фигуру. Рядом с ней кажется, кто-то был, но, чуть заметив Умрана, этот кто-то метнулся серой тенью в шатер, ловко и почти неуловимо для глаза, даже полог входа не качнулся.

От шатра поднялся колченогий Джохи.

– Иллю… – прошептал сумасшедший.

– Илля-сари. – ответил Умран.

Безумный Джохи заулыбался, закивал и побежал вприпрыжку куда-то в темноту.

Умран вошел в шатер Хранителя. Щелкнул огнивом, запалил тоненький фитилек, понес огонек впереди себя и наткнулся на камень. Камень стоял на деревянном кубе, покрытом ковром. Камень был небольшой, в локоть высотой и охватом в три ладони. Умран прикоснулся к нему. Охватил руками, приподнял. Умран вглядывался в него, поднеся огонек к самому камню, и поворачивал и смотрел на каменного Бога. Ничего. На камне не было высечено даже грубого подобия лица или каких-то символов или других черт. Просто каменная болванка, даже не высеченная, а будто вылепленная, сляпанная комковато и неровно из глины или грязи и окаменевшая. Умран поскреб пальцем. Частица Бога вошла ему под ноготь. Умран выпустил Бога из рук, тот упал и покатился в темный угол.

– Разочарован? – Из темноты вышел предводитель Дамон. Он держал Бога в руках, он огладил его и поставил его на место. – Ты посмотрел на него? Потрогал? А теперь уходи.

– Но это же… Просто камень.

– Это Наш Бог. Наш, а не твой. Уходи.

– Проклятье… – Умран выбежал из шатра, скрипя зубами. И наткнулся на Бальбандирета. Умран оглянулся. Все воины племени стояли вокруг.

Умран засмеялся.

– Не бойтесь! Не бойтесь, храбрые воины! С вашей каменюкой все…

Кто-то из воинов вышагнул из темноты, грозно лязгнув саблей. Бальбандирет остановил его. Умран ушел к себе.

Умран опустился на землю. Все. Опять все напрасно. Такой путь. Такое… и все. Камень! Снова, опять, в который раз он находит лишь пустоту и бессмысленность, и опустошение. Камень! Но ведь Гозаль рассказывал и описывал его как… нет… Мертвый камень! Умран мотал головой и выл бесшумно и кусал губы. И… Стой! Камень! Да они же просто подсунули ему камень! Они знали, они же знали, что он придет, и подсунули ему мертвый камень вместо Чаши! А он дурак… Хитрые, примитивные дикари, так обвести его! Теперь Умран смеялся, смеялся так, что на глазах у него навернулись слезы. Они одурачили его! Но он тоже одурачит их. Умран смеялся, смеялся искренне и свободно, смеялся бесшумно, как выл.

Утром к нему приходил Жиль Батифол.

– Что ты искал в этой пустыне, Жиль?

– Священный Грааль.

– Грааль? А что это?

– Это святая чаша, в которую Иосиф Аримафейский собрал кровь из ран распятого Господа нашего Иисуса Христа. Я хотел найти эту чашу и…

– Для чего? Для чего ты хотел найти ее? И за каким чертом ты поперся в пустыню?! Сказано же было для вас всех, простаков, что Иосиф Аримафейский унес Чашу в Галлию, а потом в Англию и в Пиренеи и еще куда-то к черту и дьяволу в задницу! Для чего ты поперся в Аравию, а? Можешь ты мне сказать?

– Господь вел меня. И любовь. Я искал даму своего сердца, прекрасную Александрию принцессу Египетскую, чтобы служить ей. И… кажется я нашел.

– Ох! Уйди, Жиль, уйди…

Умрана долго не тревожили, ставили только воду и еду у входа в палатку. Вечером, перед перекочевкой к нему в последний раз пришла Джоанна.

– Почему ты с эти диким племенем, леди?

– Потому что их ждут тяжелые времена, и я должна помочь им.

– Они воины, сами позаботятся о себе.

– Я говорю не о воинах, а о женщинах и детях, измученных мертвой землей, в которой они живут. Я выведу их отсюда.

– Они сами выбрали свою судьбу – спрятались от мира и жизни. Что, по-твоему, могло ожидать их кроме дряхления и вырождения.

– Они исполняли завет Своего Бога.

– Джоанна, послушай, я пришел сюда за Чашей. Мне не нужен их дурацкий бог, пусть таскаются и молятся ему хоть до конца света. Мне нужна Чаша. Ты должна знать, тебе наверняка показывали ее… Скажи, где она! Скажи!

– Молчи. Твоя судьба решена, Предатель.

В шатер вошел Бальбандирет.

– Вставай, Умран. Пора навестить мертвых.

 

 

Они вышли вдвоем – Бальбандирет и Умран. Они миновали оазис, обогнули два покатых холма, прошли краем соляной пустоши. Поперек их пути лег узкий глубокий каньон, резкий, как резаная рана в пергаментной шкуре пустыни. Крутой тропой спустились на самое дно.

Острый край каньона отрубил от них наливающееся закатом небо. Здесь уже была ночь, только ночь и землистые змеи на скользких камнях. Еще здесь лежали мертвые.

– Не наступи, это дедушка Хранитель. Его принесли последним. После него умирали только дети.

Умран приглядевшись, переступил череп с налипшими на кость седыми волосами.

– Темно. Для чего мы здесь?

– Будем говорить с мертвыми. За тобой много мертвых, Умран.

Умран обернулся.

– За тобой много мертвых. Слышишь? Они говорят с тобой.

Бальбандирет отошел в тень, он смешался с чернотой камней, резких разломов и скальных выступов.

– Посиди, Умран. Послушай.

Умран повел перед собой руками, нащупал плоский камень. Умран побоялся идти в темноту, побоялся потерять тропу и живого человека во тьме, и опустился прямо на камень.

Слушай, Умран. Молчи. Здесь не нужно говорить. Не нужно…

Я не боюсь твоего морока…

Боишься… Не трогай! Нельзя трогать у мертвых.

Умран коснувшись голой кости, отдернул руку. Он посмотрел вверх. Край каньона отрезал небо, и звезды не могли заглянуть в эту мертвую прореху. Только солнце еще отсвечивало красным и недобрым светом.

Смотри, смотри, Умран.

Умран закрыл глаза.

Смотри…

Ты кто?

Я – Аламгир Газебо.

Мертвый?

Настоящий.

Мимо Умрана прошел могучий воин в ярких доспехах. Светлый изогнутый меч был в его руке.

Ты где, Аламгир?

В раю, я сражаюсь и побеждаю. Я воин.

А кто твой враг?

Я сам.

Мимо прошло что-то огромное.

Каркадан? Носорог, ты?

Затрещали стволы деревьев, лианы рвались, и кусты сыпали сорванными листьями и ветвями.

Прощай, носорог. Вот какой твой рай…

Носорог ушел.

Ты убил меня.

Кто ты?

Перед Умраном стоял юноша. Губастый и большеногий.

Ты убил меня и мою внучку. Я так и не нашел ее здесь.

Я не убивал!

Врешь! Я убиваю тебя все время! И все время ты врешь! Хоть раз бы сказал правду!

Я не убивал…

Умри, сволочь!

Парень замахнулся чем-то, Умран вскинул руки, закрывая голову.

Бесшумно подошел отец.

Спасибо, что отдал мои долги, сынок.

Еще не все, отец.

Все. Мои все. Мне спокойно после жизни. Спасибо тебе.

Отец пропал. Появился еще кто-то темный и нескладный.

Монашек? Ты же, кажется, не умер? Я же не убивал тебя!

Нет-нет, не ты, не ты, Конничек. Простуда проклятая. Скрутила осенью. Кашлял долго. И умер.

А Бог? Ты его видел?

Конечно.

И он…

Любовь. Любовь, Конничек, любовь, не сомневайся.

Но как же…

Поймешь, ты сам поймешь скоро. Река, брат!

Благостно и чинно вышел из темноты седовласый патриарх, поддерживаемый под руки детьми. Внуки несли толстые книги, кучерявые правнуки скакали вокруг.

Рабби!

Патриарх не слышал. Он шел, качая седыми власами согласно своему шагу, и слушал, как складно читают внуки. Там, куда он ушел, не было ничего.

Умран стал смеяться.

Я убил столько, что мертвые могут идти целый год.

Не торопись, Умран, в смерти нет времени. Смерть вне его.

Мертвые шли. Те, кого я помнил, и те, кого забыл, и даже, кажется те, кого не убил еще, но видимо убью. В смерти нет времени. Смерть вне его.

И они шли. Брат Ландрик и боящийся крови палач из Акры, и какие-то воины разных армий и рас, и сын старика раввина бежал, но все не мог догнать уходящего от него отца. И насильник Хишам ал-Варди и чье имя до сих пор проклинают в Бахрейне, пробрел, шарахаясь от каждого угла.

Последней шла Анита.

Я не просил тебя умирать…

Да.

Я не пустил бы тебя…

Я знаю.

Я не хотел твоей смерти.

Конечно.

Я сам готов умереть за тебя!

Да.

Ты во всем соглашаешься со мной! Ты смеешься надо мной! Ты ненавидишь меня!

Орлан… бедный, бедный мой Орлан, несчастный.

Я любил тебя!

Я любил тебя!

Я, правда, любил тебя…

Подходите. Подходите, добрые мертвые люди. Продаю пророчества, предсказания. Недорого продаю мудрость. Даю верные советы. Подходите – дешево отдаю сказки, совсем дарма правдивые истории. Подходите, добрые люди. Подходите... Правде цена медяк. Мудрости – два медяка. Подходите, мертвые люди.

Ты кто? Я не знаю тебя.

Хочешь сказку?

Я не помню, чтобы убивал тебя.

Меня нельзя убить. Я – Вечный. Я скитаюсь по реке времени.

Флагеллант? Это ты?

Какая разница. Слушай, лучше.

Жили под небом два существа, и была между ними любовь. И такая это была любовь, что существовали они как единое целое, и часто не понять было, где заканчивается одно и где начинается другое. И даже тень их под солнцем была едина – общая тень была у этих замечательных существ. И жили они без времени, вечно жили, не знали границ ни себе, ни любви своей, и не знали срока своего, и не было им смерти. Все было бы хорошо, да разделилось это чудное двуединое существо, отдалился один от другого, и стал на свете один и другой. И кто-то назвал одного из них Бог, а другого Человек. И Бог был сильнее, а Человек слабее, и оступился он и соскользнул в реку времени и остался в ней, и познал смерть и убийственный бег ее волн. Прошел для одного мучительный срок, а для другого и мгновения не прошло. Хотели бы Бог и Человек снова слиться в одно, но забыл в реке времени Человек о своей любви. Потерял в волнах знание о ней, лишь крупица его осталась, кроха малая в сердце. Долго должен был Человек бороться с жестокими волнами и противостоять им, чтобы снова вырастить и взлелеять в себе любовь. Но было это стократ труднее. И тогда Бог стал учить Человека. Медленно, постепенно, так чтобы понял тот, не отринул, не перепутал смысла любви. И когда любовь в одном и в другом станет прежней, снова обретут они друг друга. Исчезнет тогда разорванность мира, и река времени уйдет, и снова будет лишь вечность, вечность любви для всех.

Нет, ты не флагеллант, он не смог бы придумать такое. Но все это чушь и обман. Потому что не бывает любви в половине целого, даже если она Бог, и то, что осталось над рекой времени, есть лишь только Зло. Злой.

Тогда иди, Умран. Возвращайся к живым, что стоят в волнах времени и захлебываются и борются с ними. И стареют, и умирают. Иди и сделай так, как должен сделать. Умри.

Да, Злой, я умру.

 

 

Бальбандирет и Умран сидели возле ущелья. Была уже ночь. Они пили воду и закусывали лепешками и сухими финиками.

– Чем ты меня отравил?

– Я не травил тебя.

– Похоже на банут, только в голове не стало тяжелее.

– Ты разговаривал с мертвыми. Ты же сам видел их.

– Да, видел. А еще я видел в своих странствиях места, где из земли выходят душные испарения. Днем, под солнцем или в жару они легкие, и ветер подхватывает и разгоняет их, а вечером они густеют и скапливаются в земляных впадинах, подобно туману. Они бывают невидимые и не ощутимые, без цвета, плотности и запаха.

– Дурак ты, Умран. И тупой. На свете есть вещи гораздо волшебнее твоих испарений. И кинжал ты взял. А я ведь говорил тебе, ничего не трогать у мертвых.

– Да, взял. Хороший стилет. Забирай.

– Заберу. Потом обратно мертвым верну, а то обидятся. Сегодня поздно уже. Сейчас поедим и обратно пойдем. Утром дальше кочуем.

– Зачем? Для чего ты кочуешь? Чего ищешь? Что хочешь ты в этом мире?

– Хочу, чтобы верблюды мои были жирные, люди сытые, дети здоровые. И чтобы женщина моя была счастлива. А ты чего хочешь, Умран?

– Я хочу найти одну вещь… Она призовет Спасителя в мир, и мы сможем победить Злого. Да, я хочу победить Злого!

– Ты врешь.

– Что?

– Ты врешь. Ты хочешь просто умереть.

Бальбандирет дожевывал лепешку. Умран молчал.

– Да. Хочу.

– Так умри.

– Не могу.

– А чего же тут мочь… – Бальбандирет ударил стилетом. Ударил, даже не поменяв позы, даже не изменив голоса, лишь чуть задержав воздух на ударе. Ударил точно под левый сосок. – Вот, Умран, твое желание и выполнено. Ты – мертв.

Бальбандирет аккуратно освободил стилет. На всякий случай приложился ухом к груди, почти к самой ране. Сердце не билось. Бальбандирет вытер клинок.

– Теперь можно и вернуть. Мертвые не обидятся.

 

 

Балбандирет вернулся в лагерь до рассвета. Отец Дамон сидел у костра.

– Хэн. Ты вернулся один.

– Да.

Дамон кривыми щипцами вынул из костра раскаленный обломок сабельного клинка.

– Мне было тяжело убивать его, но он действительно был злым. Он ничего не понял. – Бальбандирет держал руки над низким пламенем.

– Могло быть хуже – твой враг мог оказаться твоим другом.

– Джоанна? – Бальбандирет вскинул на отца удивленные глаза. – Ты думал, что злым могла оказаться Джоанна?

– Я допускал это. Хэн…

– Но ведь она…

– Да.

Отец и сын помолчали.

– Наши пришли с охоты пустые. По ту сторону кряжа недавно прошел самум. Хэн. А Джохи так и не нашли.

– Мы не можем больше ждать его. Нам пора уходить, отец. Надо уходить, скорее. Я что-то чувствую. Кто-то приближается к нам.

– Пора. Хэн!

Бальбандирет снова вытянул руки над костром. Отец встал, поднял раскаленную сталь.

– Подожди. Сейчас взойдет солнце.

Солнце не успело взойти, Дамон вдруг дернулся, как от удара в спину.

– Бальбандирет! Злой! Хэн…

Отец повалился прямо на костер, упал, взбив низкое облако метущихся искр – в спине Дамона торчала стрела.

– Тревога!

Бальбандирет упал, откатился от света. Над головой просвистело еще пара стрел.

– Тревога! Война! Враг!

Шатры распахивались, из них выкатывались воины, пластались по земле от прошивающих стены шатров стрел. Черный Гайсан поднялся вдруг в полный рост, выпустил стрелу в страшную темноту, выкрикнул проклятие. И тогда взошло солнце.

Солнце показало, как по разбитому крошеву хамада уходили прочь к горным отрогам три всадника на рослых мехари.

 

 

– Зачем ты стрелял?

– Там же стоял Дамон! Сам Предводитель! О! Как стрела вошла в его спину! Я даже кажется, слышал хруст позвонков!

– Ты спугнул их! Теперь они знают о нас и готовы к бою.

– Плевать! Я вырежу их сердца!

– Ты сумасшедший.

– Да! Я Черный Гозаль! Поднимайтесь! Поднимайтесь! Мы нашли лагерь пустынных падальщиков!

Бывший храмовник Гуго Эльвистам, тюркский воин Хиштаки-саританур, хранитель колодца Хумайд ибн Джабир и вор Черный Гозаль были теперь с воинами – руками Аллаха. Они встретились на кряже после самума. Они оказались нужны друг другу. У братьев были мехари, а у четырех брошенных слуг Губителя вода.

– Я сам его вел! Я! От начала пути и до последнего кряжа! – кричал Черный Гозаль. – Этот путь выжжен в моей голове бешеным солнцем, под которым убегал я из проклятого племени. Я помню весь круг их кочевок по этой земле! Я помню каждый оазис, каждую стоянку, каждую тайную тропу от Хадрама до Шема! О, я дурак, рассказал Хозяину дорогу от кряжа! Он бы ни за что не нашел пути до оазиса! Он бы сдох в проклятой пустыне. Я приведу вас, и мы убьем всех падальщиков! Я съем его черное сердце! Мы нашли их! Они совсем рядом! Ай-да!

Тринадцать воинов встали из песков тем утром. Девять побратимов и четыре потерянных человека, которых занесла в эту последнюю землю чужая жестокая воля. Тринадцать воинов гнали мехари через песок и каменную россыпь к жалкому племени нищих пустынников.

 

 

Бальбандирет стал Предводителем. С этим никто не спорил, даже Гайсан. Маленькое племя готовилось к битве. Побросав лишний скарб, седлали женщины верблюдов, забирали детей, укладывали припасы. Бальбандирет ходил по лагерю, раздавал короткие команды, да люди и сами знали что делать, племени уже приходилось сражаться и спасаться бегством.

Вокруг Бальбандирета встали воины. Шестеро бойцов племени и франк. Жиль Батифол был уже в своем полном рыцарском облачении. Бальбандирет улыбнулся.

– Ты зажаришься.

– Ничего, я привык. Каков план баталии?

– Те трое, что приходили утром, лишь разведчики. Сколько у врага воинов, мы не знаем. Враг станет охотиться на нас, а мы начнем охотиться на него. Перехватим их на пути в лагерь.

Неожиданно откуда-то из-под руки высунулась ведовка.

– Правильно, внучек, вы устроите засаду на лиходеев, а мы, старики, останемся оборонять лагерь. – Ведовка показала рукой. За ней кучей стояли старики. Они были в старых боевых стеганках, в войлочных и медных шлемах, с разномастным и негодным оружием в руках, на которое опирались как на костыли.

– Бабушка, вас убьют…

– Ох, скорее бы, внучек, скорее. Мы готовы.

Кто-то выкрикнул из стариков:

– Не смейтесь, не смейтесь, сынки, мы тоже были когда-то воины.

– Мы встанем перед шатрами, – сказала ведовка. Бальбандирет хотел что-то возразить, но старуха перебила его. – Подожди, внучек. Мы все решили остаться, мы не будем уходить в убежище. – Ведовка держалась за руку Бальбандирета. – Если вы погибнете, нам все одно не жить.

– Что? Вы должны уходить, женщины и дети! Ты что, бабушка, испугалась? Мы же воины! Не в первый раз…

– Молчи, Бальбандирет! Этот раз будет последним. Не спорь! Мы остаемся и весь сказ! Старики поберегут лагерь…

Бальбандирет оглянулся на своих воинов.

– А что будет с Нашим Богом?

– Если враг перехватит Нашего Бога, как мы пройдем без него по пустыне?

– Тихо! – Бальбандирет поднял руку. – Мы уходим на битву, женщины, дети и старики остаются в лагере, но если мы погибнем… В полдень пойдет седьмой день! Если до полудня мы не уйдем со стоянки, придут демоны и джины и унесут Нашего Бога! Бабушка, вы должны спасти Нашего Бога, слышишь, бабушка!

– Да, Бальбандирет.

– Все! Мы выходим! Халь!

– Халь! – ответили воины.

– Бальбандирет! Подожди!

– Джоанна…

Она взяла в ладони его лицо, смотрела, смотрела в него, запрокинув голову, гладила едва слышно, трогала, скользила пальцами по лбу, по щекам, по глазам, векам…

Ты боишься?

Страх отойдет и отступит тьма.

Если нет?

Я держу тебя, я держу…

Я умру?

Через тыщу лет!

Ты останешься?

Навсегда!

Я вернусь. Приду за тобой.

Ты всегда со мной.

Значит…

Да. Ты во мне остался живой.

Хватит! Хватит водить разговоры и делать вид, что впереди что-то обыденное и привычное для всех. Через мгновение или через час смерть начнет здесь биться со смертью и страх со страхом. К страху нельзя привыкнуть. Можно лишь привыкнуть бояться.

Воины ушли в пустыню, ушли перекрыть путь от горного кряжа и встретить врага, прежде чем он ударит по стоянке племени. Бальбандирет не знал, как долго они искали. Тринадцать песчаных всадников вынырнули ниоткуда. Они шли по каменистому сериру, а отряд пустынников стоял на песчаном холме.

Халь! Халь! Прямо из песка поднялись семеро воинов – неожиданно и страшно для не ожидавшего нападения врага. Шестеро на скаку ударили стрелами, били одну за другой, рвали тетивы. Седьмой воин в железной кольчуге и глухом шлеме размахивал тяжелым мечом. Широким галопом послали верблюдов с холма вниз в облаке песчаной пыли, подгоняя себя леденящими криками до небес. У каменного развала два отряда сшиблись. Воины спешивались, кричали, прыгали через камни, стригли воздух клинками.

Гозаль визжал и выл и смеялся от наслаждения, и хлестал, хлестал саблей. Потом вдруг увидел в свалке того парня из своего сна – Убей! Рванулся к нему, но их разнесли в разные стороны. И тут показалось Гозалю, будто беловолосая девушка смотрит и смеется над ним, и ускользает от него на белом верблюде. Гозаль прыгнул и закричал от радости, что не увидел их – юношу и девушку вместе, и не надо ему бежать от них. И тут Гозаль увидел себя. Огромный и черный рубил он кривым мечом и вдруг завис над самим собою…

– Отец!

– Змееныш!

Они встали, скалясь, друг против друга – оба огромные и черные – Гозаль и Гайсан, злые и похожие друг на друга, как близнецы.

– Сатана и каменный идол хорошо сберегли тебя, отец! Мать моя, смотри на меня! Я убью его!!!

– Змееныш!

Хиштаки-саританур плакал, отвалившись от свалки и зажимая рукой вывалившиеся кишки.

– Никто не расскажет в Тургае, как братья умерли, слышишь, неней… Никто не расскажет, как я умер... Видно послед после моего рождения не под порогом юрты зарыли, раз умирать мне в чужой земле. Слышишь, бабушка… – Ему казалось сквозь кровавый туман, что какая-то старуха слушает его и кивает ему. – Как больно, неней!

Хумайд ибн Джабир лежал лицом в землю.

– Мы, бану Даба, восседающие на верблюдах, пришли восславить себя лезвиями своих… Я же не воин, поэтому меня убили так быстро.

Гуго Эльвистам рубился в упоении, в волшебном упоении, в безумии, в отрешении, улыбаясь и наслаждаясь последними мгновениями жизни.

– Господи Иисусе! Прими меня, за тебя сражаюсь я один против всех! Один против всех, как это сладко Иисусе!

Бальбандирет первый раз рубился в битве. Первый раз. Его вдруг окатило, будто ледяной волной – это совсем другое, это не поединок, когда один на один, и не стремительный набег, когда и врага не успеешь увидеть, и нет отца рядом, и сам ты теперь вместо отца и командира для этих воинов, что в три раза старше тебя. Бальбандирета пронзило вдруг ощущение беспомощности, полной беспомощности, невозможности что-то изменить в этой битве. Там, с холма, когда он следил за приближающимся врагом и планировал, все виделось ему по иному, и четко, и ясно. А здесь все рубились и резались, и невозможно было понять или угадать, или увидеть по каким-то признакам отсюда, изнутри, кто победит, а кто побежит в этом бою. И хотелось побежать самому.

Как странно, как странно. А что было бы, если бы все сложилось не так, если бы мы столкнулись чуть раньше или позже, или когда на холме были враги, а мы в низине, или если бы враг раньше заметил нас, или если бы не мы первые ударили стрелами… Как странно, как страшно, что все это не возможно предугадать и предположить, и жизнь стольких сильных и смелых людей может зависеть всего лишь от такой дряни, как удача.

Он забыл, забыл вдруг все эти удары и финты, и уходы, что вдалбливали в него. Он просто ткнул своим кривым, просто ткнул с разбега, влет, ткнул, потому что так было проще и не надо было приближаться и бояться пропустить удар. А клинок вдруг провалился, будто в пустоту, и он еще успел удивиться и подумать, что сейчас придет удар, а он не успеет защититься, и вообще не может даже представить, откуда рухнет на него сталь. И потом он все удивлялся, уже рубясь с другим, почему тот первый оказался таким мягким, ведь даже туша овцы, которую он ребенком рубил на пробу, была тверже, а здесь… Бальбандирет успел перепрыгнуть через кого-то и рубануть чью-то спину, и сам отпрянул, чуть не упав, потому что почудилось, будто и ему в спину вонзается чей-то меч. И еще он дышал, как кричал. И дыхание это поднималось от самого нутра вместе с противной кислой тошнотой, и каждый вздох резал грудь до самой души… И ударов таких, какие он наносил, ему не показывали, и избил бы наверное его отец за каждый такой удар… а здесь человек падает.

И почему он успевает передумать все эти мысли так медленно, ведь люди нападают все быстрее и быстрее, и он уже не успевает подумать ни о чем… И клинок проворачивается в руке, и рукоять выскальзывает, и он не сможет отбить ни один удар, это он точно знает, и поэтому все рубит и рубит, даже не думая о защите. И как это его до сих пор не убили, ведь кажется уже всех… Господи, неужели, если он выберется из всего этого, и если все это вокруг кончится, должен он будет когда-нибудь снова с кем-то вот так же рубиться в другом бою. И точно так же ноги его будут скользить, и он будет бояться и даже не умереть, а все равно бояться, и страх этот будет складываться из страха упасть, и получить клинок в спину, и из страха не успеть парировать удар, и из страха не успеть ударить первым.

Бой этот кончился, только когда руки Аллаха выронили мечи.

Но некому было встретить победу.

 

 

Через час после ухода воинов Джоанна не выдержала. Подбежала к ведовке:

– Я пойду! Я чувствую, я слышу, я нужна там! Там! Я пойду к нему!

Ведовка посмотрела на нее медленно, неторопливо, будто оторвавшись от неспешной дневной работы.

– Иди. Возьми мехари. Белого бери, он поспокойней. Воду возьми и еду. Больше воды. А здесь бальзамы для перевязки. Вот для открытых ран, здесь для ушибов…Умеешь? Беги…

Женщины подняли Джоанну в седло. Смотрели вслед.

– Эх, нескладная. И ездить-то толком не научилась.

 

 

На лагерь напали через несколько часов, как ушла Джоанна – перед полуднем, когда пришло отчаяние, когда женщины глотали слезы, а старики душили вой в горле, когда племя, до конца ожидая своих воинов и не веря в их гибель, готовилось уходить в убежище. Напали с севера из такой выжженной земли, что в ту сторону даже с Богом никогда не ходили.

Стрелы впивались в стариков, выставивших вперед свои железяки, прикрывшихся растрескавшимися щитами. Старики падали друг на друга и затихали, не выпуская оружия из рук. Нападавших было около десятка. Их верблюды были измождены и могли идти в битву лишь шагом. Но люди соскакивали с них и рубили мечами немощных стариков и сами шатались, и напоминали собой скорее высохшие в пустыне трупы или мертвых демонов, чем людей. Женщины бросились к верблюдам, подхватывали детей, убегали в пустыню, а терзающие лагерь демоны, позабыв про все, приникли к источнику, питающему оазис, и стали пить, пить и падали возле него. И один из них прокричал, будто ворон каркнул.

– Аль-Джеб-бель!

Ведовке было тяжело тащить Нашего Бога, но мужчины были мертвы, а женщины укрывали детей. Ведовка пробиралась за палатками, а когда посеменила через открытое место к верблюдам, ее заметили. Стрела ударила в поясницу, сразу обездвижив ноги. Старуха упала прямо на Бога. Рука ее судорожно дернулась, будто сорвав что-то с груди. Когда демоны напились и подошли к ней, ведовка была еще жива.

– Где ваши мужчины? Здесь были одни старики и бабы с ублюдками.

– Вы не демоны. Вы пили воду.

– Мы люди из плоти и крови, но мы бессмертны, пока служим нашему шейху! Где ваши воины, старуха!

– Воины придут… и отрежут вам яйца, бараны!

– О, великий Дей, можно я накажу эту нечестивую женщину?

– Нет. Скажи, есть у вас в племени Чаша?

– У нас много драгоценных чаш и блюд и все вы выгребли из наших шатров, проклятые воры! Тьфу!

– О, великий Дей, нечестивица плюнула в вас! Можно я ее…

– Да… глаз.

Демон рассмеялся:

– Вот мой ослепительный кинжал! – другие демоны вторили его смеху, радовались удачной шутке.

Ведовка тоже рассмеялась, чувствуя, как по лицу течет кровь и слизь того, что только что было ее глазом. Нет, они не демоны! Седьмой день еще не настал!

– Что ты бормочешь, старуха? Что?

– Я покажу… там у источника.

– Показывай!

– Отнесите… ноги не слушают. Да скорее! А то истеку кровью.

Ведовку подтащили к источнику. Она подтянулась на руках. Кровь залила ей лицо, она почти не видела, боль перехватывала ее дыхание, и руки вот-вот готовы были отказать ей. Старуха навалилась на камень, запирающий ток воды из источника в каменную поилку для скота. Ведовка опустила правую руку в источник – демоны подумали, что она хочет омыть лицо, они не заметили, как из широкого рукава скользнул в воду кожаный мешочек с развязанным горлом. Мешочек опустился на дно, упал на бок, выпустив несколько пузырей и струйку желтого порошка, тут же превратившегося в почти невидимую в воде желтую дымку.

Ведовка откинулась от камня.

– Я проклинаю вас. Я проклинаю вас именем ваших матерей и именем самой первой матери на земле. Я проклинаю вашу пищу и вашу воду, и саму вашу жизнь. Я проклинаю все чаши, из которых будете пить. А теперь я умру, бараны, и вы ничего не сможете мне сделать! – Когда хашишины схватили старуху, она была уже мертва.

Ведовка была мертва, но тонкая струйка желтого порошка продолжала вытекать из маленького мешочка и растворяться в воде.

 

 

Счастливый Джохи брел, покряхтывая, и через каждые два шага подкидывая-поправляя задницей большущий мешок у себя на спине. Удачливый Джохи нес доспехи Хембешая, добытые в самой чамчаме, куда бестолкового Джохи загнал коричневый Самум. Это была большая удача провалиться в чамчаму в самый разгар Самума. Кроме доспехов пустого Хембешая хозяйственный Джохи нашел в каменных коридорах чамчамы кучу золота и каменьев, и ларцов с истлевшими тканями, и целые завалы ветхих и пыльных ковров. Но самое главное, безумный Джохи нашел в чамчаме воду – целый источник, отделанный цветными камешками, выложенными так искусно, что зоркий Джохи даже при свете тусклого факела разглядел в них зверей и людей и диковинные цветы. Под пустым Хембешаем лежал меч в богатых ножнах. Толковый Джохи прихватил и его.

Глупый Джохи слегка сбился с направления, выбравшись из чамчамы, и ему пришлось порядком поплутать, пресекая кряж и отыскивая дорогу к стоянке. Но запасливый Джохи не боялся новых переходов в пустыне, он взял с собой большой бурдюк воды, а голодовать терпеливому Джохи не раз приходилось. Гораздо больше, чем пустыни беспокойный Джохи опасался опоздать к выходу племени со стоянки. Безумный Джохи потерял счет дней, и вполне могло оказаться, что к его приходу стойбище окажется пустым.

Но разумный Джохи гнал от себя хмурые мысли и радовался тому, как встретят его в племени с доспехом самого Хембешая.

Идти осталось совсем немного, памятливый Джохи узнавал эти места. Сейчас будет соляная пустошь, потом нужно пройти мимо двух холмов, а там считай уже и оазис. Усердный Джохи порядком запыхался, мешок был очень тяжелый, и потный Джохи пер, согнувшись и почти не глядя по сторонам, лишь на редких привалах обозревая окрестности. И вот ошарашенный Джохи прямо перед своими ногами увидел край земли, который обрывался в бездну. Из-под ног покатились камешки и сорвались в темную глубину. Быстрый Джохи отпрянул от края, опрокинулся на спину, громко громыхнув мешком и больно ударившись об острые углы его железного содержимого.

Очухавшись, легкомысленный Джохи убедился, что перед ним конечно не край земли, а всего лишь глубокий каньон, будто вырубленный в жестком хазне пустыни. И тут встрепанный Джохи снова испугался, он вспомнил, что это за каньон… Это же провал мертвых!

Испуганный Джохи побежал вдоль края разлома, боясь даже взгляд бросить в его темное нутро. Никчемного Джохи никогда не приводили разговаривать с мертвыми, но он знал, что с провалом шутки плохи. Многие мертвые наверняка любят откушать неосмотрительной свежатинкой.

Ай! – застращанный Джохи аж подпрыгнул – один неугомонный мертвяк даже из провала выбрался за добычей! Осторожный Джохи принялся обегать мертвяка по кругу, и вдруг тот прошипел со стоном:

– Ана-аатща-ан…

Задерганный Джохи снова подпрыгнул.

– Мертвые не пьют! – пискнул остолбеневший Джохи.

– Я не… мертвый… – снова со стоном выдохнул мертвяк и добавил совершенно непонятное. – У меня сердце справой стороны…

 

 

Не человек шел вдоль реки. Река делала поворот и разливалась широко-широко. Казалось, что не человек устал, казалось, что он не Злой. Это казалось по набрякшим векам и темным мешкам под глазами, по тяжелому шагу и сутулой спине, по длинным рукам и широким ладоням, раскрытым как-то неловко, будто им непривычно находиться просто так, пустыми, без дела. Река сделала свой поворот и потекла дальше.

 

 

Проклятье. Мне надоело уже вас вытаскивать. То одного, то другого, а теперь еще обоих вместе. Чертово ублюдство!

Разве леди может так ругаться…

Кто это говорит? Бальбандирет? Жиль?

Кто-то из нас.

Попробуй разбери теперь, ведь наша кровь смешалась.

Какая разница, я тащу уже вас обоих.

Ты очень сильная, Джоанна.

Вы очень красивая, леди.

Заткнитесь оба!

Как странно, сначала мне казалось, что меня выбросило из реки…

А теперь нас снова тянет наверх…

Да замолчите же вы! Я… я падаю…

Джоанна!!!

Не бойтесь. Я держу ее.

Кто это?!

Кто ты?

Тот, кто держит всех вас.

 

 

– Что делаешь ты?

– Люблю.

– Где ты?

– Меня нет.

– Почему ты не знаешь покоя, дурак?

– Я люблю тебя. Просто. Так…

 

 

Измученный Джохи притащил Умрана на стоянку. Обессилевший Джохи свалился прямо на землю у первого же шатра. Умран попытался подняться, огляделся вокруг.

– Джохи.

– О-о, что, господин?

– Погляди.

Осоловелый Джохи повел глазами… и тут же вскочил.

– Что это? Что это, господин?

Плачущий Джохи и Умран поддерживая друг друга, пошли по становищу.

Шатры были распотрошены, некоторые повалены, ободранные трупы стариков лежали сваленные в кучу. Рядом с ними лежало вытянутое маленькое тело в черных одеждах.

– Бабушка! – Джохи упал на колени перед ведовкой и заплакал навзрыд.

Умран подобрал обломок шатрового шеста и, опираясь на него, шагнул дальше. Потом нагнулся и поднял тяжелый весь в щербинах ржавый килич, непонятно кому понадобившийся в этой бойне. Возле источника Умран увидел тех, кто разорил племя.

Шестеро лежали почти правильным кругом, как сели поснедать, и еще трое валялись по одному невдалеке. Один лежал, навалившись на каменный край источника. Умран старался не глядеть им в лица. Он прошел мимо. Вдруг сзади раздался нечеловеческий вопль. Это бедный Джохи увидел лица мертвых врагов.

Умран и омертвелый Джохи осмотрели все становище – живых в нем не было никого.

На краю почти у самого верблюжьего загона Умран увидел стоящего на валуне каменного бога.

Умран подошел, посмотрел на истукана. Тот словно смеялся своим сложившимся вдруг из комковатых выступов и щелястых впадин ртом.

– Все из-за тебя? – Умран смотрел на бога вплотную. – Да?..

Тот прищурил затекший куда-то на скулу каменный глаз. Умран вздрогнул.

– Господи, неужели все это из-за этого куска окаменевшей грязи? Господи, неужели все из-за этого окаменевшего дерьма?! – Умран отбросил свой костыль, перехватил саблю обеими руками. – Да будь ты проклят, каменный болван! – «Не убивай!» – услышал Умран позади себя крик безумного Джохи и ударил. Ударил со всего маха.

Умрана развернуло на месте, он взмахнул руками, оступился на нетвердых ногах и повалился куда-то… но прежде чем упасть, он успел заметить как черный камень разлетелся под его ударом и как под камнем вспыхнул ослепительной гранью точеный металл.

Умран не поднимаясь, на четвереньках пополз к отлетевшему камню. Нет, это был уже не камень. Каменная корка сошла с него как шелуха с высохшего плода. Умран ясно видел две металлические полусферы – одновременно и дымчатые матовые, и зеркальные блистающие, и, кажется, шероховатые и идеально отполированные. Две полусферы, одна поменьше, другая побольше соединялись своими основаниями образуя как бы подставку и фиал, кубок – Чашу.

Полусферы заполнял камень. Умран дрожащими пальцами крошил, отламывал его, камень поддавался, легко освобождая… свет! Ослепительный свет вспыхнул Умрану в глаза, он зажмурился, выронил Чашу. В глазах бегали красные и черные круги, Умран испугался, что ослеп. Нет, зрение вернулось. Умран снова заглянул за край внутрь полусферы, осторожно, чуть поворачивая ее к себе. Свет шел не из Чаши. Верхняя полусфера была внутри как зеркало, оно ловило малейшие лучи и собирало их, связывала в один. Умран видел свое лицо в сияющем зеркале Чаши – лицо было кривое, искаженное и нелепое, но узнаваемое – его лицо.

Умран начал освобождать нижнюю полусферу. Осторожно, отводя глаза. Но света под камнем не оказалось. Умран заглянул внутрь. Ему показалось, что нижняя часть Чаши заполнена… Тьмою? Тьма была выпуклая, бархатистая, казалось, она даже выпирает за края. Умран повернул Чашу к свету, так чтобы солнечные лучи попали прямо внутрь. Лучи касались темноты и пропадали, не отбросив даже малейшего блика на внутреннюю поверхность Чаши. Умран опасливо опустил в Чашу ладонь. Пальцы не пропали в темноте, они двигались, словно раздвигая ее. Ноготь ткнулся в дно. Умран повел пальцами по вогнутому полю. Гладко, идеально гладко, как и на зеркальной стороне. Но там свет, а здесь тьма. Рука стала холодеть.

Умран стоял на коленях. Он выпустил Чашу из рук. Запрокинул голову, сильно вдохнул – грудь тут же скрутило болью, черт, совсем забыл о ране.

Оставленный Джохи подошел со спины.

– Надо уходить, хозяин. Седьмой день. Демоны идут. Иа-тиса-р…– опустошенный Джохи показал пальцем в пустыню. С юга, по бескрайнему полю серира двигались, то приближаясь друг к другу, то расходясь, три гигантских смерча.

Калека и раненый заметались по лагерю.

– Джохи, верблюдов бери. Одежда, оружие. Еда. – Нескладный Джохи хотел было опустить в источник бурдюк для воды. – Нет! Там все проклято! Не приближайся к источнику, не приближайся к трупам и не трогай их вещи! Бери только то, что знаешь, только из своего племени. Быстрее!

Калека и раненый взгромоздились на свежих мехари, что не успели увести женщины, и, похватав, что попалось под руку, двинулись к горному кряжу, подгоняя верблюдов и оглядываясь с опаской на приближающихся демонов пустыни. Джохи успел, однако, приторочить на заводного верблюда мешок, громыхающий железом, и большой сундук из своего шатра.

Чаша была у Умрана. И название места, куда он должен принести ее, вдруг вспыхнуло огнем у него в голове.

 

 

ПЕРЕКРЕСТОК 9

 

 

У каждого человека своя звезда. Она горит огромным светочем на небе, и свет ее падает на землю. А между звездами и землей – Бог. И от каждого светоча-звезды падает на землю Божественная тень. Множество теней от множества звезд. Эти тени и есть люди.

Множество людей на земле, множество звезд на небе – по-честному, каждому человеку по одной. А погаснет звезда – и человек умрет, ведь если нет света, не будет и тени.

И насколько человек ярче и живее своей собственной тени под Солнцем, настолько же он тусклее и мертвее Бога. Потому что тень.

И никогда тени-человеку не сравниться с источником-Богом своим, никогда. Разве что, если за человеком встанет такой светоч, что тень, рожденная от его света, закроет самого Господа.

Но все это ересь. Ересь и мудрствование ничтожной серой и плоской тени, несущей в себе лишь образ и подобие источника своего.

Но постойте!.. если Бог – источник тени, то, что тогда источник света?

 

 

В самом бедном гостином дворе в Нибадже мало кто обращал внимание на проезжающих мелких купцов, нищих паломников, отставных калек, бродячих ремесленников и на прочую шатающуюся от земли к земле пеструю шелупонь. Никто и не думал слушать уже который час разглагольствующего в своем углу старого геометра Абу ал-Хасана, неизвестно откуда притащившегося в Нибадж и неизвестно куда направляющегося. Сам про себя почтенный геометр говорил, что идет он по краю тени своей от источника тьмы до источника сияния.

Два соседа велеречивого геометра отгородились от него спинами и пытались выловить кусочки говядины из крупяной похлебки.

– Проекция, друзья мои, проекция и многомерность, – говорил геометр Абу ал-Хасан с возвышенным выражением на лице. – Вот понятия, объясняющие божественность. Человек есть трехмерная проекция Аллаха благословляющего и великого. Вам не понятно? Объясняю! Аллах всевышний и всемогущий дал нам три измерения и обстоятельство время. В трех измерениях мы существуем, и они подвластны нам полностью и до конца – мы можем перемещаться во всех трех направлениях в длину, ширину и высоту, да и сами тела наши трехмерные. Это понятно! Но что получается, если что-то помимо нашей воли начнет перемещать наше трехмерное пространство вместе с нами в ином не подвластном нам направлении? А? Перемещая точку, мы получаем прямую, перемещая прямую, мы получаем плоскость, перемещая плоскость, получаем объем. А что мы получим, перемещая объем? Догадались? Истинно! Это и будет время! Мы чувствуем, что движемся в нем, но ни остановить это движение, ни обратить не можем! Ну, например, как движение моей руки вправо или влево. Ага!

Разгоряченный геометр с таким жаром проделал опыт управления движением своей руки, что зарядил ею в промежность пробегавшего мимо гостиничного служки. Служка, видимо привыкший к подобным опытам, только крякнул и, семеня ногами, побежал дальше.

– Я вижу, – продолжал увлеченный геометр, – вы даже не спрашиваете, кто перемещает нас во времени. Конечно же, это Аллах, всемилостивейший и всеблагий!

Один из двух соседей, что поменьше ростом, похлибче и покривее осанкой, покосился через спину на Абу ал-Хасана, но, не захваченный геометрическим пылом, снова принялся за еду.

– Ага! – завопил старик. – Вы спрашиваете, что проистекает из моих рассуждений?! А то, что сущность, способная управлять четырьмя измерениями, может управлять и множеством измерений… даже бесконечностью измерений, особенно если это сущность Аллаха, который и сам бесконечен. Из тех измерений, подвластных Аллаху, что возможно представить нашим ограниченным разумом, мы можем назвать, к примеру, измерение Информацию, от владения которым проистекает такое свойство Аллаха, как всеведение. Или свойство Аллаха быть одновременно во множестве мест происходит из владения измерением Всепространством.

Сосед геометра, тот, что был помельче, опять не выдержал мудрых речей и повернулся к ал-Хасану.

– Иллю-а-хиллю? – серьезно спросил человек, со вниманием глядя геометру в глаз.

– Ну, конечно! – воскликнул геометр. – Именно после искушения Змеей и Павлином! После отделения человека от Всевышнего, что символизирует грехопадение Адама и Хавы, Аллах, да не померкнет свет его в наших глазах, отделил человека от себя и массы подвластных пространств и отбросил в качестве своей проекции на ограниченный тремя измерениями мир. А чтобы сделать людей смертными, Аллах в мудрости своей пустил чрез наш мир ход времени, дав нам в ощущениях измерение Время, но отняв власть над ним. Он, если хотите, поместил нас в поток, так сказать, реку времени…

– Реку времени? Ты сказал: реку времени? – тут и второй сосед, высокий и худой, повернулся к геометру, положив рядом с собой торбу с увесистым содержимым. – Продолжай, достойный. Что ты можешь сказать о реке времени?

Достойный геометр почесал лоб.

– Ну, я не разрабатывал конкретно задачу реки времени, но если так с ходу попробовать составить ее модель… Коль скоро мы утверждаем, что раб Божий сотворен… – геометр забормотал про себя, потом вытащил тонкую палочку и стал чертить что-то на посыпанном песком полу, закусив собственную бороду. Побурчав и искорябав пол, геометр выдал: – То есть, если сотворен действователь, то действия его тем более сотворены. И отсюда мы можем сделать вывод, что река времени существует одновременно сразу вся от истока своего до устья. И Аллах, находящийся над временем, видит одновременно все, что происходило, и все, что произойдет, и все, что происходит. То есть, получается, на реке времени в одно и тоже мгновение происходит и сотворение нашего мира, и царствование Соломона, и рождение Мухаммада, и хиджра, и мое несварение, и пришествие Дадджала, и последний суд, и конец света. Очень интересная мысль! И, стало быть, ад и рай одновременно и пусты и наполнены грешниками или праведниками, потому что страшный суд одновременно и произошел и не произошел! Какая изящная конструкция! Воистину Аллах просветил меня!

Аль-Хасан продолжал выводить на песке свои формулы. Бормоча: «Сыфр… ик… бесконечно многомерный Господь… уху-ху… так, минус трехмерный человек… нусф, нет, сульс… кхм… факториал-время… а это что за величина?.. приводим к виду… Опять! Фу-у…». Геометр совершенно погрузился в свои вычисления. Высокий не выдержал и перебил его.

– Так что? Что получается?

Старик собрал лоб в глубокомысленные складки.

– Видишь, – геометр указал палочкой, – вот Всевышний, а вот его проекция-человек… так, здесь еще добавим число небес… Вот, словом, человек отнят от Аллаха и разделен. Но! Но тут возникает еще одна случайная величина, видишь… переменная. Она возникает, когда разделяем Господа и человека. Эта величина и вне времени и одновременно рядом с ним. Как бы это объяснить? Она стремится одновременно и к бесконечности – к Богу, и к нулю – то есть к не существованию, говоря по-простому. Но в то же время, накладываясь на три измерения и фактор времени, плюс человек… Она остается постоянной! О, Аллах, спасибо тебе за такое вдохновение! Мои вычисления перевернут науку! Будто божественный луч осветил мой разум!

– Постой, постой, выходит, если эта величина не Господь и не человек, то кто же это?

– Не знаю, возможно, просто условная константа или погрешность, хотя… говорить о погрешности с учетом функции Всевышнего…

– А как вырваться из реки времени?

– Как, как! Стремиться к бесконечности, к Богу. Тогда от трехмерного бытия мы переходим к Н-мерному, где Н равно бесконечности.

– Ничего не понимаю, ты запутал меня, старик.

– Да это же просто! Вот возьмем, к примеру, твою миску с похлебкой…

– Хватит! Возьми миску. Добрый Джохи, дай еще лепешку достойному геометру. Пусть это будет пищей для твоего ума, мудрец. Если ты не перестанешь обнимать свой сундук, непослушный Джохи, я все-таки выброшу его, как обещал! Я пойду, выспрошу дорогу.

Умран взял торбу с увесистым содержимым и пошел потолковать с отдыхающими в зале караван-баши. От уважаемых караван-баши Умран получил множество полезных советов и сведений.

– Если хочешь снискать помощи от людей, угости их сладким щербетом…

– Так ты дойдешь до Ас-Сумайны, стоянки племени бану ал-худжайма на пути в Басру…

– Благослови Аллаха каждый день, ибо только в его воле пройти теми тропами…

– Зря ты говоришь с этим заблудшим стариком Абу ал-Хасаном. Он давно сошел с ума и сбился с пути Аллаха, да будет с нами его благодать…

– Там есть колодцы, но идти нужно труднопроходимой пустыней два дня, не меньше…

– Мысли у старика кривые, как рога у шайтана…

– У тебя подозрительная рожа, незнакомец…

На ночлег задумчивый Джохи и хмурый Умран устроились в том же углу. Геометра видно кто-то прогнал, и он больше не досаждал достопочтенным постояльцам своими бреднями. Бессонный Джохи лежал возле своего сундука и временами приоткрывал крышку и будто разговаривал с ним. Умран спал, как мертвый, и его котомка лежала под его левой рукой, а в правой руке был кинжал.

Утром, уже оседлав верблюдов и собираясь отправиться в путь, Умран и сонный Джохи услышали вдруг, как их окликают.

– Почтенные, почтенные! – это был вчерашний геометр. Вид у него был пугающий: борода всклокочена, глаза безумные, он бежал и размахивал руками как птица. – Почтенные, почтенные!

Достойный геометр бухнулся на колени едва не под копыта мехари.

– Почтенные! Я ничего не помню! Я ничего не помню! Я промучился всю ночь! Я не могу повторить ни одной формулы из моих вычислений! О, горе мне! Аллах, озарив меня лучом мудрости, тут же погасил его! Я несчастный скудоумный старик! Почтенные! Почтенные…

Мехари неприязненно переступил ногами. Умран придержал его.

– Чем же мы можем помочь тебе, старик? Мы люди невежественные в твоей высокой науке.

– Я не знаю, я не знаю, – несчастный старик заплакал, – на меня снизошло знание, когда вы были рядом… может быть…

Умран подхлестнул верблюда, трогая его с места.

– У нас ничего нет! Нам нечем помочь тебе старик. Не мешай нам и не стой на дороге.

Верблюды пошли рысью. Старик прополз пару шагов на коленях и ткнулся головой в землю.

– Несчастный… я несчастный…

Жалкий старик сидел на дороге, и люди перешагивали через него. Только когда один крамарь споткнулся и рассыпал товар, люди заметили, что геометр умер.

 

 

Черные из козьих шкур шатры бедуинов стояли очень близко друг к другу. Толпились и кричали люди, бегали и верещали дети, веяло грязью человеческих тел и нечистотами. После широкой пустыни это скопление людей казалось диким и нездоровым, и отвратительным. Земля так широка, зачем же тесниться на грязном клочке бескрайнего поля.

– Путь из пустыни был долог. – Высокий седой человек не глядел в глаза собеседнику, он смотрел на женщину с белыми волосами, выбивающимися из-под изара. Они стояли у оседланных и снаряженных в дорогу коней.

– Мы вывели почти всех.

– Почему вы спасли меня? – седой опустил глаза в землю.

– Джоанна, как твой живот?

– Тошнило. И ломит поясницу. Все хорошо, Бальбандирет.

– Хорошо.

Бальбандирет погладил плечо Джоанны.

– Наш сын будет великим воином.

– Наша девочка будет великой матерью.

– Не говори глупостей, жена!

– Сам не говори, муж!

Бальбандирет улыбался. К ним подошел Жиль.

– Чего мы ждем? Нам пора выходить.

– Подождем старейшину. Я хочу, чтобы он дал клятву на Коране, что женщинам и детям нашего племени не будет чиниться обид.

– Не беспокойтесь, это добрая община, и большая. Ваши люди будут в безопасности, – сказал седой.

– Спасибо, что помог нам приютить родовичей. Они бы не выжили одни.

– Я обязан вам жизнью. А в этой общине меня давно знают. Мы друзья. Куда вы пойдете теперь?

– В Иерусалим.

– Но там, говорят, идет страшная война.

– Мы идем в Иерусалим.

– Хотите вернуть своего бога?

– Наш Бог ушел из кругов этого мира. Из-за нападения неизвестных врагов он остался на стоянке семь дней. Демоны и джинны забрали Нашего Бога и убили проклятых тварей. Ты же сам видел.

– Да.

Седой развернулся, взял своего коня.

– Я должен идти, передайте мое почтение старейшинам.

– Куда ты пойдешь? – Седой был уже в седле, Бальбандирет смотрел на него снизу, ему показалось вдруг, что седой сейчас солжет.

– В Каир, подальше от битв и лишений. Отсюда из Айлы, туда самая прямая дорога. Я очень устал, хочу отдохнуть. Скажи, Бальбандирет, почему все-таки вы не добили меня, ведь из-за меня и моих братьев погибло ваше племя?

– Счастливого пути тебе, Указательный. Не нам решать, куда ведет тебя твой путь и где он должен закончиться. Те, кто остаются в живых, должны жить. Прощай!

– Прощайте!

Брат Указательный хлестнул коня. Он лгал, он, конечно же, лгал и, скрывшись из глаз, он повернул коня не на запад, а на восток, туда, где в полудне пути от Айлы в подземелье полуразваленной башни стоял отряд тамплиеров.

С ним говорил пожилой рыцарь.

– Ты понимаешь, что коли ты знаешь о нашем тайном месте, то я не выпущу тебя отсюда живым?

– Не обо мне речь, а о Чаше.

– Откуда прознал ты о нашем тайном месте, и кто еще кроме тебя знает о нем?

– Рыцарь, ты теряешь время. У меня важное сообщение для Магистра.

– Я велю поднять тебя вверх ногами и пытать, покуда ты не скажешь…

– Может быть, ты себя самого подвесишь вверх ногами, чтобы кровь хоть немного прилила к твоим тупым мозгам! Говорю тебе, Таинственная Сила движется к Иерусалиму, и святой Поиск может завершиться! Крещение Мудростью ждет избранных и посвященных!

– Так ты ведешь речь о святом Поиске? Что должен передать ты Магистру?

– Чашу несут двое – колченогий калека и высокий худой человек. Они двигаются по труднопроходимым плоскогорьям и пустыням в сторону Иерусалима. Отправь послание Магистру и припиши в конце: «Чашу несет лучший воин Рыбака, царя Ловцов, Посвященный Брат, палец Аллаха, суфи Инсан, Предатель, предавший всех, и ведет его Злой». Запомнил?

– Почему ты помогаешь Храму?

– Потому что все мои братья мертвы, и руки Аллаха уже ничего не решают на этой земле. А Орден сможет защитить Чашу, и не дать демонам вырвать ее из нашего мира.

– Почему ты не отдал эти сведения ассасинам, они тоже сильны?

– Старец добивается власти, а не прихода Спасителя.

– Мне жаль твоих братьев. Ты можешь идти, я посвящаю тебя в донаты Ордена Храма, и поэтому не стану убивать тебя, как того требует Устав.

– Спасибо. И прощай, рыцарь.

– Куда ты пойдешь?

– В Лангедок.

– Может быть, увидимся, брат.

– Может быть.

– Прощай!

 

 

В неприступной крепости Алейке, что в ливанских горах, проснулся Старец.

Старец лежал на спине, на низкой узкой кровати. Тяжелое меховое одеяло сползло с него во сне. Сны были беспокойные и быстрые и отдавались тяжелым пульсом в висках. Липкий масляный свет разливался по комнате. В углу курились благовония, но Старец не чувствовал их запаха. Всесильный глава хашишинов Сирии и Ливана Аль-Джеббель Старец Горы, нагонявший смертный ужас на земли от Армении до Египта, обмочился этой ночью. Старец лежал и впитывал собственным телом сырь и зловоние собственных испражнений.

Зимы в горах становились холодными, но единственное узкое окно спальни было открыто. В окно задувало острые белые снежинки, и они метались в узкой полосе холодного воздуха, вызывая у Старца ощущение тревоги, как мелькание бритвы неловкого брадобрея у горла.

Старец стал бояться смерти. Он начал бояться после того, как когтистая боль схватила однажды его сердце. Тогда Старец обмочился в первый раз. Джеббель никогда не думал, что предчувствие смерти способно вызвать такой ошеломляющий, такой нечеловеческий, беспомощный и унижающий ужас.

Аль-Джеббель дорос до своего прозвища, он стал стариком.

Старик на кровати не шевелился. Двигались его глаза, двигались, то перебегая с предмета на предмет в полутемной комнате, то оборачиваясь в иное и видя перед собой вещи странные и страшные, и светлые и прекрасные. Иногда старику казалось, что это мертвые смотрят его глазами. Смотрят его глазами на мир, видеть который живые не хотят.

Старик понял, что означал его смертный ужас. За смертью нет ничего – пустота, вечная пустота. Без времени, без чувств, без мыслей, без существования. И эта пустота будет длиться до бесконечности, и до бесконечности он будет ощущать ее… Да, ощущать ее в себе и себя в ней, ощущать, даже не имея на то чувств и органов, и разума, и существования. И длиться это будет вечно. Это будет вечность ужаса.

Старик боялся и ждал, когда немощь тела начнет вызывать немощь разума. Джеббель знал много тайн этого мира… Нет, он просто много знал. Джеббель постиг многие механизмы движения народов, государств, людей и человеческих душ. Нет! Джеббель сам строил такие механизмы и руководил их движением. Джеббель мог внушить любовь и привить ненависть, мог за движением бровей прочесть чужие интриги, и сделать так, чтобы другие и в признании пыток не могли прочесть интриги его. Джеббель мог многое. Когда у тебя тысячи верных слуг немощь тела не вредит делам и планам. Немощь разума может разрушить все.

Джеббель стал стар и боялся смерти, только поэтому он предал святое дело. Старик искал Священный Сосуд для себя.

Старик не добивался власти, могущества, познания божественных тайн или богатства, он просто хотел жить, не вечно, нет, но еще хоть сколько-то, хоть недолго. Жить. Разве это грешно – хотеть жить? Просто жить, почему бы и нет?! Ведь живут другие! Жалкие, ничтожные, тупые, трусливые, грязные, низкие твари, почти животные – они живут, живут вечно, плодясь в своих таких же отвратительных ублюдков, которые тоже живут вечно, и тоже плодятся, так почему должен умереть я – великий аль-Джеббель Старец Горы?!

Старик заплакал. Ему было стыдно и грешно думать так, но он думал. Только так и никак иначе, он слишком боялся смерти.

Старик молился, но молитва не приносила облегчения. Старик потерял великое дело, которому служил. Потерял и обрел пустоту.

 

 

– Холодно.

– Ветер поднимается.

– Чего мы ждем здесь?

– Ничего, караулим.

– Кого?

– Молчи, дурак.

С иудейских гор шел ветер. Он выгибал шелковые стены шатра и выстуживал воинов у скудных костров. Воины султана держали все дороги от Яффы, где стояли сейчас франки, до благословенного Иерусалима.

– Зима. Вот бы в шатер с девкой погреться.

– Заткнись. Иди кизяка принеси. Накиб скоро углей попросит.

– А почему я?

Шатер грела пузатая жаровня. Накиб голый лежал на ворохе шкур и обнимал девочку с белыми волосами. Девочка оказалась умелой, накиб покоился довольный и опустошенный. Его ладонь лежала на ее груди, и он теребил бледный сосок излучистым перстнем.

– Я не отдам тебя солдатам. Ты понравилась мне, женщина зиммы.

– С мусульманами лучше, чем с франками, я потому из Яффы сбежала, они мою мать…

Накиб перехватил сосок узкими ногтями и сжал его больно так, что девочка невольно вскрикнула.

– Я не спрашиваю тебя, зиммийка. Ты теперь моя рабыня и принадлежишь мне, а значит, и все твои действия принадлежат мне. Делать что-либо ты будешь, только когда я тебе прикажу.

Накиба прервал глухой стук древка копья о землю. У входа в шатер топтался часовой.

– О, мой накиб, с той стороны из секрета махали. Вроде как тревога. А потом перестали махать.

Накиб раздраженно стряхнул с руки девочку.

– Ты куда лезешь, халюф?! Как докладываешь?! Ты…

Накиб не успел закончить свою ругань. Его перебил истошный, уходящий в визг крик…

– Малик Рид! Малик Рид! Аль-ифран! А-а-аль!..

За криком сразу ударил грохочущий топот. Накиб не успел даже испугаться – шатер повалился, по надувшемуся пузырями шелку пронеслись боевые кони. Франки рубились и рычали, как звери. Магометанская сотня была раскидана и растоптана в три мгновения. Тех, кто не успел убежать, вырезали на месте. Накиба выволокли из шатра, он не мог стоять, его левая нога выше колена была размозжена конским копытом. Накиб увидел перед собой огромного всадника в открытом шлеме. На его щите распластались в беге-прыжке три золотых леопарда. Всадник перекинул оруженосцу огромную залитую кровью секиру. Глянул брезгливо на скорчившегося в руках франкских воинов голого, окровавленного накиба.

– Война идет, а он с бабой! Повесить.

– А бабу?

– Тоже. – Огромный всадник развернулся и махнул дальше по дороге, даже не удостоверившись, успели ли его воины последовать за ним. А впереди него летело, шарахаясь и перекатываясь от одной скалы до другой, как предостерегающий клич ужаса, безнадежности и смерти его страшное имя: «Малик Рид! Малик Рид! Король Ричард!»

С накиба сорвали перстни, сдернули золотую серьгу с камнем, и потащили к широкому кедру у дороги.

– Смотри – девочка совсем, а волосы седые, – франкский воин приволок зиммийку.

– Подержи этого махмуда, я ее по-быстрому… – деловито сказал второй.

– Ты что сдурел?! Король Ричард тебя самого вздернет! Кидай пеньку, дурень. Этого первого.

«Какой стыд, – успел подумать накиб, – с рабыней-неверной…» и еще подумал с гордым благоговением, словно это искупало его позор: «Малик Рид!».

 

 

Король Ричард глупил. Глупил отчаянно и бесповоротно. Так говорили о нем недруги. Он отрубил головы двум тысячам магометанам, защитникам Акры, вместо того чтобы дождаться выкупа за них. Он отказался от выгодного мира, что предлагал ему Саладин. После битвы под Арсуфом, наголову разгромив султана, Ричард не стал преследовать и добивать его ослабевшую армию.

Ричард глупил, и магометане обливались кровавыми слезами над каждой его глупостью. Ричард восстанавливал разрушенные Саладином замки вдоль моря, он отбил Яффу и Аскалон и снова возвел их укрепления. Ричард укрепил побережье, но глупо потерял драгоценное время, возясь с замками и крепостями, вместо того чтобы ударить по Иерусалиму.

Ричард глупил каждый день, бросаясь из своего логова на поиски приключений, подвигов и магометанской крови. Он глупил, когда слушал советы своих друзей. И глупил, когда их не слушал.

И уж совсем глупость он совершил, когда пошел этой тяжелой и глухой зимой на Иерусалим.

– Сир, Саладин возвел новые болверки и бастионы, и укрепил Иерусалим, как никогда. Город слишком далек от моря, и враг легко может прервать наши линии сообщения с Яффой. Наши силы рискуют оказаться разобщенными и отрезанными друг от друга. В эти тяжелые зимние месяцы осада была бы…

– Чушь! – Король Ричард рубил воздух кулаком, как секирой. – Роберт де Сабле, все эти резоны стояли перед нами и до начала похода, и ты сам склонял меня к нему! Так чего же ты снова приводишь их мне, тем более что до Святого города остался всего день пути! Или став Великим магистром тамплиеров, ты осмеливаешься водить меня за нос?!

– Сир, осмелюсь напомнить вам истинную цель всей нашей кампании…

– Что, черт побери?! Святой Грааль? Чаша Спасителя? Ковчег Завета, который твои братья по Ордену по слухам вырыли еще лет пятьдесят назад?! Вот она – моя цель, Иерусалим, Гроб Господень! Вот он всего в одном переходе! И ты требуешь, чтобы я отказался от него?!

– Город не уйдет он нас. Он стоял тысячи лет и простоит еще тысячи. Чаша – вот ключ ко всему. Обладание Граалем сделает вас величайшим правителем под этим небом. Правителем, в империю которого сойдет сам Спаситель…

– Да, но Город?..

– Мы снова овладели побережьем, мы перекрыли путь из Египта в Сирию, мы стоим на пороге Аравии, мы держим пути из Аравии в Иерусалим. Чаша не пройдет мимо нас. Должен признаться вам, сир, и повиниться пред вами… мы оттого подвигли вас на этот зимний поход к Городу, что ждем Чашу. Да, мы ждем, что Чаша будет этой зимой переправлена в Иерусалим. Потому мы и остановились здесь, в Бетнубе, почти под стенами Города. Мы призываем вас не тратить силы на огромный и бессмысленный штурм, а ждать и перехватить Чашу еще до того, как она достигнет Иерусалимских стен. Осенью мы потеряли след Чаши в пустынях Аравии, Чаша ушла от нас. Но она идет, идет к Иерусалиму, к нам… к вам, сир. Так хочет Бог.

 

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ, ПОСЛЕДНЯЯ

 

 

Человеку не нужен дом – он уснет и под деревом; человеку не нужен огонь – он может есть пищу сырой. Человеку не нужна речь, чтобы говорить с себе подобными, когда может он выть, рычать и скулить. Человеку не нужно ничего для себя.

Человеку нужен дом, чтобы поселить в нем Бога, человеку нужен огонь, чтобы возжигать его во имя Бога, человеку нужен язык, чтобы слагать песни и славить Бога.

Человеку нужен был Храм, чтобы знать, что Бог есть. И человек начал строить Храм. Наверное, с этого он и начался как человек.

Храм нуждается в служителях, и вокруг него селятся люди. Храм нуждается в защите, и вокруг него возводят стены. Храм нуждается в обороне, и возле храма собираются армии. Храм нуждается в новых адептах, и армии выходят из стен и начинают завоевания.

Вся история человечества это строительство Храма и служение ему.

Быть бы только уверенным, что в этом храме есть Бог.

 

 

Еще по ветхозаветным временам славна была область Ефрант земли Иудиной. Славна пшеничными полями по долинам, виноградниками, садами, раскинувшимися по склонам живописных гор. Но с библейских времен померкла прежняя слава, и сошла на эту землю слава иная, стократ более славная, однако с войной, и она оказалась вроде как никому не нужной. Красивая это была земля – война и зима убили ее красоту.

Той зимой под Иерусалимом было жарко. Жарко, несмотря на пронзительный ветер с гор, сырой снег, дожди и град, и шумные грозы. Той зимой под Иерусалимом снова столкнулись противоборствующие армии христиан и мусульман. Странная это была война без приступов, без битв – христиане остановились лагерем в Бейт Наблусе и рыскали отрядами по окрестностям Иерусалима, а магометане летучими конными сотнями рвали христианские позиции и готовили засады в горах.

А небо снова брюхатело дождями, и небесные воды все отходили, и небо, разверзнувшись, уже готово было разродиться кричащим и страшным младенцем, но все ждало чего-то.

 

 

– Скачи, Джохи! Скачи, дурак!

Непонятливый Джохи наконец-то сообразил, ударил коня пятками, крикнул громко, погнал вперед. Заполошено гнал испуганный Джохи, оглядывался назад мелко и суетливо, и чуть не валился с непривычного скакуна, но не отпускал повод заводной лошади, навьюченной сундуком и широким мешком с железом.

Умран наоборот, спрыгнул с седла, бросил поводья на куст. Встал – одну ногу вперед, другую назад для упора – толкнулась в голову глупая мысль: «Папа римский обещал проклясть арбалет…» Бэннн… ударила стальная рессора, звякнули двузвенные железцы, заменяющие тетиву. Стрела короткая, округлая и толстенькая, как веретенце, хряснула в грудь подскакивающего всадника, ломая под кольчугой грудину и ссаживая с седла. «Не ждали арбалет, а он не проклят пока…» Новая стрела в канавке – вручную натянул Умран лучье, аж в жар бросило от усилия, и жила на лбу вздулась, но некогда рычагом тянуть, близко уже… «Неужто и вправду хотел проклясть…» Бэннн! Второго в упор, шлем как молотом расплющило. Теперь все, третий раз не успеть зарядить. Умран размахнулся и двинул огромным самострелом, чуть не в полроста человечьего, в морду лошади третьего рыцаря, наехавшего уже вплотную, сам вывернулся с оборотом, меч выхватил. Всадник выровнял коня, стал заходить, теснить правым боком, чтоб с руки было ударить. Ударил. Умран под меч поднырнул, коню по ногам рубанул наотмашь. Конь закричал страшно, завалился вперед. Всадник ногу через седло перекинул, через бок лошадиный съехал ловко, не замешкался ничуть. Со спины щит на руку сдернул, вроде не торопясь даже. Пошел по кругу скользяще.

Умран голый. Голый против железного рыцаря в своей кожанке с чужого плеча и войлочном колпаке. Хорошо хоть самострел взял, знал, что понадобится, за мехари выменял еще в Маане. Раз – финт, обезьяний удар – на щит принял рыцарь, сам не торопится бить, ленится, скупится на драку. Два – с финтом в правое запястье. Ушел рыцарь, самой гардой отбил. И не атаковал в ответ, скучный какой-то, унылый. А Умрану было весело, весело и легко, давно он не дрался вот так один на один, один против всех, один со всем миром. Сейчас вы ляжете, мессир храмовник. Ляжете, хоть и осторожничаете и закрылись в глухую. Я вас растереблю.

Дальше Умран уже не успевал думать. Храмовник пошел в атаку, и Умран не мог бы сказать, на каком ударе рыцарь упал, сначала на колено, а потом и совсем. Умран знал лишь, что это случилось, когда его клинок запел.

– Джохи! Джохи! – Умран догонял своего бестолкового спутника. То стоял, отъехав совсем недалеко, застыв на гребне холма у голой, как чумная команда, кривой рощицы. Застывший Джохи смотрел за холм на что-то, еще не видимое для Умрана. Умран остановил коня рядом.

 

 

Я – хлеб, отпущенный по водам.

Я – хлеб, отпущенный по водам.

Я… Злой лежал на кромке, на самом краю. Река поднялась и стояла вровень с берегами. Злой лежал и смотрел на волны, катящиеся мимо его лица. Иногда они подхлестывали льдистый заберег и укладывались рядами прямо под подбородком. Я – хлеб, отпущенный по водам. Я – хлеб… Злому казалось, что он плывет, скользит по самым верхушкам волн, и холод зимнего половодья такой плотный, что держит его. Злой вытянул руку над водой, ладонь тянуло вниз, тянуло коснуться густой холодной воды… чуть-чуть, лишь самыми подушечками пальцев. Я – хлеб, отпущенный по водам. Злой закрывал глаза, но волны стояли прямо напротив глаз, и он видел их холодом замкнутых век. Я – хлеб, отпущенный по водам… Я плыву по реке. Я найду того, кто утонул.

Я – хлеб, отпущенный по водам.

 

 

Черным крестом расчетвертил небо летящий вран, отразив выпуклым глазом убогий разоренный городишко и Храм. Храм оловянным крестом расчетвертил выпуклую грудь земли, отразив оловянной крышей низкие небеса и высокого врана под ними – черного. Клином прошли под враном быстрые всадники и не дошли до храма, рассыпались по городку.

Ворон пропахал в небе невидимую борозду, откидывая лемехами крыльев тяжелые воздушные пласты. И как странно отразились в птичьих глазах, по разные стороны от этой эфемерной границы: в одном глазу кресты на куполах, а в другом полумесяцы на знаменах.

Городок, больше похожий на деревню, в девяти верстах от Иерусалима назывался Беет Лэхем. Вран видел, как на рассвете сардар Айтемир вел дюжину тяжелых всадников аль-мухаджиров и три десятка легких аль-ансаров. Всадники вошли в деревню, спешивались у ветхих домишек, вязали коней к вековым маслинам и смоквам, шумно перекрикивались, плевались, оправлялись за углы, поддергивали шаровары и бежали выворачивать нищие амбары и овчарни. То тут, то там по деревне стали раздаваться визгливые жалобные крики женщин и не менее жалобное блеяние чудом уцелевших и по дурости хозяев плохо запрятанных овец. Крещенные и перекрещенные по нескольку раз семиты валились под ноги воинам, молили о чем-то, на что-то жаловались и, получив обычные пару пинков, оставались в грязи, смотреть мудрыми печальными глазами, как потрошат их родную скотину. Ложились яркими зелеными, желтыми и синими кольцами отброшенные овечьи потроха, черный вран тянул длинные пряди кишок и рвал их тяжелым клювом, и было ему сладко.

Сардар Айтемир расположился в чьем-то саду под старой оливой. Уже булькали на кострах котлы, и разносился по деревне жирный запах баранины. Айтемир подозвал движением руки своего адъютанта Каитбая.

– Сколько припаса собрали?

– Мало, чорбаджи, кой-как брюхо набить хватит.

– Ай, почему так?

– Деревенька прям под Аль-Мукаддасом, сюда уж, поди, каждый семь-день кто-никто наведывается. Растащили все.

– Плохо. А бабы есть?

– Есть, только то-нито старые. Да корявые, да еще толстая одна как-то беременная корова. А самих коров нету ни одной.

– Ай, плохо! Запас как набирать будем? Нас сипах-салар за чем отправил? За запасом!.. Может монеты есть?

– Нет-нету. Откуда, чорбаджи, у этих земляных людей монеты? Нету.

– Плохо! – сардар Айтемир морщился. И тут он опытным ухом услышал характерное поохивание и повизгивание. – А это кого мужики пялят!?

– Это… – адъютант Каитбай поглядел за угол. – Толстую корову. Не красивая, как задница шайтана. Совсем-насовсем изголодались парни.

Ворон смотрел одним глазом на копошащихся людей и видел другим худого мужичка, застывшего у стены, и видел, как на изрезанное складками грязное лицо его ложатся серые слезы. Низкие выдохи толстой женщины наполняли небо запахом чеснока и горклого жира.

Пробежал воин в толстом стеганом халате, обшитом стальными бляхами. Ворон слетел с вороха дымящихся потрохов и перелетел на оливу.

– Там, чорбаджи, двое верхоконных, – отрапортовал воин. – А у малахольного еще сундук и мешок.

– Так чего вы их не взяли?

– Ушли, чорбаджи. В мечеть мукафирскую спрятались.

– Мечеть? Церковь? Что за церковь? На восточном холме, говоришь? Каитбай! Бери свой десяток, проверим, что за церковь. Может, наши там не пошуровали еще!

Сардар Айтемир натянул на голову шлем, затянул пояс.

– Погоди, башлак, – Адъютант Каитбай хотел что-то объяснить командиру, но тот был уже в седле. – Ай… В седло! В седло! Сам-десят!

Каитбай с воинами пошли вслед командиру.

Ветка оливы спружинила в небо, будто выбросив в него пернатый камень. Вран расправил крыла и в два маха перечеркнул убогий городишко. Обогнал бьющий копытами десяток всадников и встретил мятущийся топот их над куполом храма.

Храм был большой, в форме креста, вершина и перекладина – сам храм, а нижняя часть – длинная галерея, вроде как паперть с колоннами белого мрамора. Покрыт храм оловом, верх сведен стрельчатыми сводами. Три широких входа в разные стороны.

– Адждам! Адждам! – кричали воины на лошадей. Сардар Айтемир промчался по галерее, цокая громко и небрежительно. Верхом въехал во храм.

В церкви было сумрачно. Кое-где по стенам пятна света выхватывали из темноты цветную мозаику. Тюрок смаргивал и щурился, приспосабливая глаза от утреннего солнца к полумраку. Вдруг откуда-то сбоку, будто из самой темноты выдвинулось что-то большое и широкое.

– Ах ты, поганец! Куда со скотиной вперся? А ну, пошел отсюдова!

Конь шарахнулся от взревевшего темного баса, Айтемир натянул поводья, удерживая коня и невольно пригнув голову от упавшего с высоких сводов густого рокота.

– Пошел! Пошел, глаголю!

Айтемир увидел черноризца. Монах был огромного роста, он потрясал окованным по верху и низу посохом, больше похожим на боевую дубину.

– Отыди!

Сардар разозлился от собственного замешательства.

– Как ты смеешь, неверный! Сеске! – Айтемир стал наезжать на монаха конем. – Я тебе кожу сдеру! Я тебе сожгу твое бурханище! Я тебе!..

Монах даже не попятился, лишь перехватил посох грозно и убедительно весомо.

– Попробуй, бесермен! Крови проливать мне не можно, но оглоушу, не сомневайся!

В храм ввалились отставшие от командира турки. Каитбай подбежал к сардару, перехватил коня под уздцы.

– Нет, чорбаджи, не надо так-эдак делать. Этот храм наказано трогать.

– Почему?! Сожгу! Вырежу дерзких неверных! Золото сдеру с образов! А этого сеске…

– Нельзя! Нельзя, говорю. Это хороший храм. Пойдем, пойдем, башлак. Объясню! Я бывал уже тут-здесь… Сам Музафартдин запретил! Нельзя, накажут…

Адъютант Каитбай потихоньку выводил своего горячего и невежественного командира. Сардар все зыркал бешеными глазами на монаха, но поддавался на уговоры, а тот стоял, ни на шаг не сдвинувшись, и все так же держал свой боевой посох.

Десяток всадников топтался пред храмом. Тяжелый вран пролетел над ними и опустился на галерею. Воины вздрогнули.

– Ворон грает на церкве – к покойнику на селе, грает на избе – к покойнику во дворе.

– Заткнись, сакалиб! Сам не каркай, неверного сын. – Айтемир в развороте взвил коня и погнал обратно к лагерю. Десяток воинов шумным тулаем пошел за ним. Только один светловолосый сарацин чуть задержался, отвернулся от товарищей и перекрестился украдкой на православный храм. Потом, словно испугавшись своего порыва, рванул поводья, строгим железом раздирая нежные лошадиные губы, отыгрываясь за свой стыд и испуг. Погнал коня, нахлестывая бока витой нагайкой.

Птица на крыше отозвалась размеренным вороновым словом.

Черен ворон в божьем небе. Черен и одинок, и страшен, что птицам, что людям. Клюет ворон мертвечину, носит воронятам своим куски человечьей плоти, глядит глазами по обе стороны мира, за край и ада и рая заглядывает. И знает много ворон и видит разно, и живет долго. Черный он, будто инок небесный. Монах.

 

 

Монах зажег лампаду, пошел вглубь сумрачного гулкого храма. Высветил лестницу в каменном полу, стал спускаться, подобрав полы рясы.

– Сидите? – голос у монаха был густой, весомый.

– Сидим, клирик. Спасибо, что укрыл нас. Лошади наши…

– Не понадобятся вам лошади. А сундук с мешком я прибрал. – Инок утвердил огонек под потолком каменной клетушки. Оглядел сидящих на низкой скамье гостей. Остановил взгляд на торбе у ног высокого. – Вытаскивай.

– Мы, клирик, покинем тебя в скорости… – высокий медленно, будто ненароком, стал подвигать руку к поясу. – Отблагодарим щедро за помощь…

– Вытаскивай, говорю… да, не то, ножик-то погоди доставать. Без ножа спокойнее будет.

Монах сел за стол. Рукой небрежно сдвинул к краю стольца миски и постную снедь, которой потчевал гостей.

– Ставь сюда.

Высокий замер, глядя прямо в глаза монаху. И тут второй гость, невысокий и скособоченный, нагнулся быстро, схватил торбу и, грохнув неловко о стол, стал распутывать лямку.

– Джохи! – высокий дернулся. Но монах будто пригвоздил его взглядом к скамье.

На стол встала Чаша. Желтый свет лампады преобразился в раскрытом фиале и ударил в низкий потолок ярким столбом. Отпрыгнули на стены причудливые тени, гранит перекрытия под лучом заискрился слюдяными вкраплениями, будто алмазами.

Монах чуть коснулся Грааля грубыми толстыми пальцами.

– Чудо. – Пальцы скользнули по идеальному обводу Чаши. – Вот и довелось увидеть… Чудо.

– Откуда ты знал?

Монах отвел глаза от Грааля и хитро глянул на Умрана.

– Слухом земля полнится, а причудами свет. – Инок охватил Чашу ладонями, медленно перевернул, меньшим фиалом вверх.

В комнате сразу стало темнее, потолок навис, стены сгрудились к отяжелевшему сосуду. Свет будто засасывало в черную дыру фиала, казалось, в клетушке даже стало холоднее.

– Вот она какая… А Дионисий со слов Павла по-иному описывал. Спрячь, Репребос.

Умран не понял сначала, что это инок обращается к нему.

– Что? Как ты меня назвал?

– Репребос, отверженный значит, дурной.

Умран только головой покачал, убрал Чашу в торбу.

Трое посидели, помолчали.

– Идти нам надо. В Иерусалим Чашу донести. Помоги, клирик.

Монах запустил пятерню в темно-русую бороду, поскреб звонко.

– Не надо тебе в Иерусалим, Фальсус. Не доберетесь. Сам же видел – храмовники с франками да сарацины с турками так и рыскают. А то еще говорят, Старца Горы обмороченные эпопты… Незачем вам в Иерусалим идти. Здесь Чашу оставим. Сами и обороним.

– С демонами решил сражаться, клирик? Справишься ли?

– А нам бесов пригвождать дело привычное. – Монах говорил без улыбки. – Базилика крепкая. На века еще императором Юстинианом строена. Стены хоть тараном бей. А под алтарем пещеры. Глубокие, не хоженые. Да ты сам, поди, знаешь. Бывал ведь здесь в мирное время.

– Бывал. Двери широки слишком, если враг разом с трех сторон навалится…

– Застроим двери, не сомневайся, Герулюс. Народу ныне никого не осталось, служителей разогнали, паломники сами разбежались. Двое ворот камнем заложим, от третьих лаз малый оставим, чтоб в полный рост не войти было. Отучатся охальники верхами заезжать… Отобьемся. Один день ведь только выстоять. А?

Человек, запутавшийся уже в своих именах, тихо улыбался непонятно чему.

– Не думал, я, что сюда меня Чаша приведет. Это же… странно даже. Я ведь в Уэльс собирался или… А Злой в пещеры меня гнал, я думал в Иерусалим под Храм Соломона. А вот ведь как все перевернулось…

– Ну! Ну, решайся, Тьютатор! Ни магометане, ни христиане храма не тронут. Нам только шесть дней простоять, да седьмой продержаться! Ну!

– Ты почему меня разными именами называешь, монах?

– Так ведь нет у тебя имени, Цланкулюм. Вот Чашу защитим, тогда и наречем.

– Если Чашу защитим, имена нам уже не понадобятся… никому не понадобятся. А не защитим – тем более.

– Пойдем, человече. А?

Трое поднялись. Тихий Джохи дернул монаха за рукав.

– А тебя как зовут?

Монах посмотрел серьезно.

– Крестили Иоанном, а звали… как только не звали… – монах стал взбираться по лестнице, потом вдруг обернулся. – Лущина.

 

 

Ворон летел под потолком из огромных кипарисовых и кедровых балок. Он сам не знал, почему забрался в этот удивительно темный среди белого дня мир. Ворон летел и задевал крыльями перекрытия и стены и все никак не мог разогнаться и срывался в полете. Он торопился вылететь, пока высокие проемы дверей не закроет навсегда камень.

 

 

Работали тяжело. На камень развалили кусок стены покинутого монахами католического монастыря. Раствор ладил монах Иоанн, бормоча что-то на непонятном языке в бороду, да ругаясь в голос, что негде достать яиц для крепости связки. Камень подтесывали, поднимали лесами до высоких пролетов, выкладывали толсто хитрой сцепкой.

Работе никто не мешал. Сарацины ушли следующим днем, новые напастники пока не приходили. В городке было тихо. Это была не сонная мирная тишина, когда нет ни охоты, ни нужды шуметь и суетиться, а настороженное молчание забитой собаки, что не решается ни носа высунуть из своей конуры, ни гавкнуть ненароком, ни хвостом повилять.

Спать укладывались в монашьей келейке, теснились, словно боялись побеспокоить своей ничтожной малостью пустую громаду храма.

Беспокойный Джохи шептался в углу со своим сундуком. Монах молчал поначалу. Потом вдруг говорит прямо в темноту, ровно зная, что слышит его тот, кому он слово несет, не спит, и лежит также на своей лежанке и смотрит в темноту.

– А давай, человече, я тебя Богдан звать буду, а? У нас так младенцев до крестин зовут. Богом, мол, данный, а кто таков непонятно пока.

– Непонятно… – как эхо повторил человек. – Так ведь не младенец я. Невинности и чистоты на мне и следа нет – кровью да дерьмом весь залит. Да и людям я довольно уже показал, какой я такой есть.

Инок помолчал и заговорил негромко.

– Безымень. Люди говорят, что живут на свете такие призраки, фантомы или сказать лемурцы… двойники – безымень, по-простому. Во всем он походит на человека, но лишь по обличью, ибо носит личину, а своего лица у него нет.

Скрипел печально Джохи крышкой сундука, потрескивали стены, что-то подвывало за тьмою.

– Я ведь сам-то, ты что думаешь, смиренником жил? – продолжал монах. – Как же. Рубака да поскудник. Все делал что-то, воевал, баб драл, убивал. А потом остановился и вспомнить хотел… а что? Нету памяти, и вспоминать нечего, и не могу вспомнить, и не жил будто. И время все по кругу ходит, и не вырваться… Точно кто-то другой телом моим водил, и вроде то ни я вовсе был, а кто? И кто я? Безликий. Безымянный. Нету своего ничего. Потерял? Или не нажил? И кто водил-то мною? Злой? Да, Злой… Слышишь, Богдан! Злой!

Монах, кажется, поднялся на своем лежаке. Он смотрит, смотрит через черноту на Богдана, и взгляд этот ощутим и тревожен, и приводит в смятение этот невидимый взгляд, и жжет через темноту еще сильнее.

Злой – это Бог нашего мира. Что ты можешь с этим сделать, монах?

Нет, Злой не Бог. Злой – это месяц, ущербный и обделенный солнечным светом, светило, которое не может светить, а лишь отражает и, отражая, умаляет и искажает истинный свет.

Ущербный? Ты хочешь, наверное, сказать, что Злой это Бог, лишенный Человека?

Конечно, нет! Что такое Бог и что такое Человек, океан и капля, вырванная ветром с его глади.

Нужна ли океану его потерянная капля…

Нужна, ибо без нее, даже без единой малой капельки океан не полон.

А Злой?

Злой это тень от целого, это дом брошенный, из которого ушли любящие друг друга, сосуд пустой, кимвал звенящий, это пустота и сосущая тоска по наполненности. Это пустота, которая осталась там, где человек и Бог было одно и когда не было деления на человека и Бога, когда все было в Боге. Злой это провал, излом, трещина, рана с разверзнутыми краями, что болит и требует, чтобы закрыли ее, чтобы не было ее… Вот что такое Злой. Вот что такое зло.

Неизвестная величина, которая стремится к Богу и к несуществованию, к бесконечности и к нулю. Геометр был прав…

Что?

Нет, ничего… Я только одного не пойму.

Чего же?

Зачем Злому Чаша?

Спастись.

 

 

За мерным и мирным трудом проходила седьмица: третий день, четвертый, пятый… Схватился раствор, и заложенные камнем проемы дверей стали едва не крепче самих вековых стен базилики. Где-то за окраиной городка проносились крылатые сотни сарацин, тяжелые эскадроны франков. В горах шли холодные дожди, иногда захлестывая притихший городок ливневым ветром. Король Ричард все ждал чего-то, стоя лагерем в Бетнубе, не решаясь ни пойти на приступ Города, ни отойти в Яффу. Говорят, это храмовники мутили воду.

В храме монах и его гости готовились к бою. Богдан начистил и смазал свой убийственный арбалет, монах вытащил из каких-то тайных хранилищ кольчуги в промасленных шкурах, шеломы, наручи, оплечья и другой доспех. Оружие тоже: мечи, шестоперы, секиры, рогатины и прочее. Оружие и доспехи осматривали, правили, подбирали по себе. Готовились не суетливо, степенно и правильно.

Разговаривали монах и Богдан ненареченный. Богдан все спрашивал, а монах отвечал.

Нет, не слышал я, чтобы находил кто-нибудь меч царя Давида. Да он и не помог бы нам, сказки это. Если и был Давидов меч, то давно уже сгнил, рассыпался трухой, проржавел как копье сотника Лонгина, пронзившее сердце Христа, наконечник которого нашли под алтарем в церкви святого Петра в Антиохи. Ну, тогда, сто лет назад, еще в первом походе за Святую землю. Нет, что ни говори, вещи эти хоть и священные реликвии, но суть предметы сотворенные рукой человека, и при всей их чудотворности век их, как и у каждой вещи, предел имеет. Другое дело Грааль! Это ведь не просто чаша или камень, или даже ларец, как говорят некоторые – вещь хоть и чудесная, но наша, земная. Нет, это что-то воистину божественное, от Бога вышедшее и на землю отправленное еще может быть в начале времен. Это та вещь, через которую Господь специально для нас, скудоумных, неверующих яко Фома, руками не пощупавший, явил свое присутствие незримое и необъяснимое. Видим-то мы в Граале лишь форму, доступную глазам нашим – чашу или камень, котел или ларец, или голову отрубленную на блюде, или рог изобильный, или еще чего-то. От убожества нашего не умеем воспринять мы истинный облик и силу, и назначение Грааля. От того может и бежит он рук человеческих. Рук, кои легко очень даже могут извратить замысел божий.

Что есть Грааль? Философы бы сказали, что это сгусток энергий или сущностей, или идей. Священнослужители, что это реликварий или потир первой литургии. Кто-то говорит, что Грааль содержал заповеди Господни и хранился в скинии и был Ковчегом Завета. Магометане считают, что в Чаше собран божественный свет, указующий на скрытого имама. А я думаю, Грааль это поиск наш, искания человеческие. Потому он и кружит все время по свету и не может на месте стоять. Может быть, покуда ищем мы заветную эту вещь, чем бы она ни была, то и Бога ищем. А нашедшему Бога, и Чаша в руки дается. Тебе вот, Богдан. А почему нет? Ему-то там чать виднее.

 

 

Когда сардар Айтемир возвращался в Беет Лэхем со своей сильно потрепанной полусотней, ему в голову пришли вдруг обычно совершенно не свойственные для него мысли. Он подумал, глядя через плечо на кровавый закат, что закат этот такой кровавый обязательно предрекает смерть и насилие. Но в то же время, думалось сардару, если каждый кровавый закат предрекал бы смертоубийство, то и людей на свете не осталось бы. Но опять же, как раз к западу на закате стоит войско короля франков Малика Рида, и одно это уже должно совершенно определенно говорить о кровопролитии и смерти. Но при чем здесь закат? Неужели закат этот приобрел такой кровавый цвет только оттого, что франки подошли к Иерусалиму? Или Аллах в милости своей предупреждает правоверных слуг об опасности? Сардар понял, что в своих рассуждениях ни к чему конкретному не придет и перенес мысли свои на предмет чуть менее отвлеченный.

– Эй! Каитбай! Чего ты там врал про мукафирское бурханище? Почему его разорять нельзя? Эй, Каитбай, волосатый пес, где ты?

– Каитбая убили, чорбаджи, – тихо сказал чей-то голос из строя всадников, – он мертвый.

Айтемир выругался сквозь зубы, буркнул:

– Знаю я… забыл только.

Церковь неверных торчала гранитным бельмом на светлом глазу Аллаха и на темном глазу сардара Айтемира. Сардару очень уж хотелось поквитаться с наглым попом и пополнить казну золотом и серебром мукафирского бога.

– Чего Каитбай говорил про церковь, кто помнит?

– Говорил, что даже персидский шах Хозрой не трогал этот храм, что в нем родился или родится великий пророк, приход которого был предсказан еще огнепоклонником Зороастрой. И что пророк этот будет судить души на страшном суде и убьет Дадджала.

– Что это за пророк такой? Махди, что ли? – сардар Айтемир не силен был в теологии, как и его верные воины. Вольные тюрки совсем недавно еще носились по своим степям и гоняли диких куланов.

– Пророка не знаю, – продолжал тот же воин, – но точно знаю, что храм этот единственный, который не трогали ни персы, ни халиф Умар, ни наш благословенный султан Саллах-ад-Дин.

– Шайтан! – ругнулся Айтемир, и прошептал про себя. – Я все равно тебя выпотрошу, сеске!

 

 

– Мне не нравится этот отряд сарацин. – Два молодых послушника Ордена Храма лежали за грудой камней на склоне холма и следили за движением магометанского разъезда. – Они второй раз входят в город. Что-то вынюхивают или кого-то караулят.

– Трое трупов наших братьев у южной окраины, пятого дня. – Добавил дуумвир. – Кто-то вошел в городок с юга.

– Нужно вычистить эту дыру. Подозрительное место. Заодно монастыри и базилику проверим.

– Ты прав, братец. Доложим командору.

 

 

Ворон ступал по земле, взмахивая крыльями. В драном армяке валялся на улице худой мужичонка. Толстая женщина, его жена, тащила мужа за ногу, но тоже легла рядом, заголив огромный дряблый зад и спутанные выпуклыми венами, в чернеющих пятнах ноги. Лакомые глаза лежащего неподалеку сарацина прикрывала вдавленная, вплющенная в лицо личина островерхого шлема. Вран тянул по земле ворох свежих, дымящихся кишок, разматывая их из распоротого брюха воина черного лицом. Рядом лежал подпитый стрелой орденский послушник, его мертвая голова зияла кровавыми дырами. Глаза послушника оказались светлыми и сладкими.

Командор Ордена Храма хотел пнуть врана ногой, но тот отлетел на три шага и снова опустился на чей-то теплый труп. Командор повернулся к толстой оливе, на стволе которой висел привязанный и пришпиленный кинжалами сардар Айтемир.

– Режьте следующего, – тихо приказал рыцарь.

Два орденских брата вздернули на ноги светловолосого сарацина, вытащив его из кучи связанных и сваленных на землю пленных магометан.

– Я православный, я православный! – вдруг завопил он, извиваясь и дергаясь. – Христьянин я! Я все скажу! Пощадите! Я христьянин!

– Говори.

– За припасом шли, комендант отправил…

– Почему пустые были?

– Не нашли ничего, потом на франков нарвались…

– Врешь. Режьте его.

Христьянину аккуратно вспороли брюхо и стали вырывать из живого кишки, печень, что-то еще…

Айтемир на дереве зарычал, плюнул.

– Так тебе и надо отступник! А вы, вы!.. Проклятые мукафиры! Свиньи! Хоть всех разрежьте! Аллах примет своих воинов! Не устрашит моих солдат, что сражались как львы, и даже Иблис!

– Чего делали? – не понял храмовник.

– Иблис, сволочи, – подсказал кто-то из своих.

– Режьте.

На сарацин напали, когда те расположились на отдых и даже набили желудки тяжелым неповоротливым мясом, и кто-то уже елозил на некрасивой толстухе. Храмовников было мало, и они знали свое дело. Исход боя был очевиден, но не в этом странность. Когда два отряда уже сцепились, откуда-то выскочили три всадника – первый рыцарь в миланском доспехе, другой по одежде пустынник и третий, закутанный в широкий плащ. Всадники прошли через сражающихся – рыцарь и пустынник стремительно рубили мечами, прокладывая дорогу и стараясь не завязнуть в свалке, а третий держался позади и лишь отбивал направленные в него удары. Один глупый орденский брат готов был поклясться, что этот третий был беременной бабой.

 

 

В базилике хранители Чаши, увидев начало заварухи, заложили изнутри досками и бревнами единственный оставленный узкий и низкий вход. Богдан и монах стояли во всеоружии. Зоркий Джохи залез к высокому окошку в одной из апсид и сверху комментировал ход боя.

– Те, кто напал, рубят других. Те хотят стрелами ударить… Мало кого свалили. Рубятся… опять рубятся… разбежались по улицам… обратно сбежались – все в куче и конные, и пешие… снова рубятся… одни других стрелами с крыши бьют. Еще кто-то появился… трое… потерялись в домах… Все. Одни других победили, сейчас пытать будут.

– Да кто победил-то, кто? Как глядятся? – не выдержал монах.

– Грязные и страшные. И те, и другие… и мертвые, но они не победили… – наблюдательный Джохи посмотрел сверху на своих товарищей.

– А кресты? Кресты на ком-нибудь есть? Какого цвета?

– Есть кресты, красные… Ага, красные у некоторых…

– Французы что ли… А одежда не белая?

– Нет. Белые плащи и балахоны какие-то, только грязные все.

– Тамплиеры.

Богдан и монах переглянулись.

– Их нельзя пускать в храм. Они как псы, сразу учуют Чашу.

– Чего же делать-то? С людьми биться ведь… не то, что с демонами.

– Нельзя пускать!..

Снаружи в дверь отчаянно заколотили.

– Откройте! Богом прошу, откройте! Дама рожает! Откройте ради Христа!

– Что за притча!.. – монах в три рывка разворотил завал и вышел наружу.

У ворот стоял рыцарь с перекошенным жалким лицом. Это он бил в дверь рукоятью меча.

– Святой отец! Святой отец! Помогите!

– Постой, постой. Это у вас там святые отцы, а у нас батюшки грешные… Чего случилось-то.

– Дама рожает!

– Где?

– Там. На улице… уйти не успели… схватки…

– Эх, рыцарь, чего же ты ее в храм тащишь?! Вон домов сколько – баба в этом деле перво-наперво в помощь нужна, а уж потом священник. Я ж в родах не смыслю!

– Все попрятались, боятся… война… нас преследуют… Помогите, умоляю, святой отец!

– Да нельзя вам сюда! У нас схватки почище родильных ожидаются! Нельзя к нам с бабой да с дитем!

Из базилики вышел Богдан. Посмотрел на чуть не плачущего растерянного рыцаря с окровавленным мечом в руке. Спросил только: «Леди Джоанна? Бальбандирет с ней?» Рыцарь кивнул пораженно.

– Их надо пустить, брат Иоанн. Они не зря сюда пришли. Грааль знает, кто должен быть рядом.

 

 

Джоанну занесли в базилику. Расторопный Джохи бежал впереди, раскрывал двери, светил лампадой, собирал какие-то тряпки, чтобы устроить ложе.

– Сюда давайте ее сердешную, вниз за алтарь в пещеру. – Показал монах.

По краям великого алтаря две лестницы в семь ступеней уводили вниз. Монах зажег светильники. Чаша была там. Между двух лестниц в нише, на белом мраморе плит православного престола сияла Чаша. Чаша стояла лучистым фиалом вверх и источала свет. Искрились мраморные жилки, сыпались веером лучики, и на стенах двигались светлые пятна. Собранный и отраженный Чашей свет светильников и лампад создавал причудливый ореол, и казалось, что Грааль парит окрыленный сияющими полукружиями призрачных бабочкиных крыльев.

– Господи! – Жиль по прозвищу Батифол хлопал глазами. – Господи! Святой Грааль! Здесь, на месте святого рождения!

Жиль упал на колени, зашептал жаркую быструю молитву.

Монах хотел унести Джоанну ниже за католический престол, где укрытые мрамором покоились святые ясли, за престол трех волхвов, в глубь пещеры в подземную галерею, в тайные комнаты. Но она вскрикнула, изогнулась. Ее осторожно положили на пол, на постеленные расторопным Джохи покрывала.

– Ладно, здесь. – Сказал монах. – Эх, бабу бы знающую сюда… ничего, разберемся. Как ты девонька?

– Воды отходят. – Джоанна была бледная, губы кривились. – Кажется… скоро уже.

– Джохи! – начал раздавать команды монах. – Воду тащи теплую. Много воды! Знаешь, где взять? Давай! Стой! В келье там возьми ткани – все, что найдешь на пелена.

Инок вынул из-за сапога нож, распустил и отрезал кусок веревки с пояса – перевязать пуповину. Нож прокалил на свечке… ну, вроде все, теперь ждать осталось.

Бальбандирет держал Джоанну за слабую руку. Джоанна улыбалась ему сквозь боль.

– Сын, сын, у нас будет сын… – шептал воин, и слезы бежали у него из глаз.

Стойте! Безумие! Это безумие творится в святом храме! Монаха вдруг качнуло. Что ты делаешь, монах? Служитель, охранник! Почему ты допустил этих людей в святая святых? Почему здесь рожает эта чужая женщина? Почему язычник стоит на коленях в святом вертепе перед женщиной своей?! Что ты делаешь, монах?! Во что превратил храм? Место, где увидел свет сын человеческий…

Прибежал деловитый Джохи, он нес большую бадью с водой и какие-то холстины подмышкой. И еще иноку показалось, что с ним была женщина. Тонкая, незаметная, будто туманом сотканная. Женщина всплеснула руками, залопотала что-то, засуетилась, принялась делать свое важное и непонятное женское, то, до чего ни одному мужику никогда не додуматься бы – перехватывала, усаживала, укладывала Джоанну, оглаживала, поправляла, колдовала что-то своими тонкими как тень руками.

Важный Джохи потянул Бальбандирета за плечо, тот послушно оторвался от любимой, пошел к выходу. Монах перекрестил женщин и тоже пошел следом.

Когда монах поднялся в базилику, Богдана там не было.

– Он сказал, чтобы мы защищали Святой Грааль. – Жиль стоял с обнаженным мечом у входа. – Он уведет тамплиеров.

Монах опустился на пол, грузно и бессильно.

– Он не предаст! – Жиль смотрел строго и твердо. – Он не предаст…

– Я знаю, – устало выдохнул Лущина.

Подошел Бальбандирет.

– Умный Джохи мне все рассказал… Сегодня я буду защищать нашего бога… нет, Бога.

Лущина улыбнулся печально – снизу вверх.

– А убивал ли ты демонов, сынок?

– Да, отец.

 

 

– Значит это ты – лучший воин Рыбака, царя Ловцов?

– Да.

– Посвященный Брат Ордена Храма? Мизинец с правой руки Аллаха? Инсан ордена Суфиев?

– Да.

– Ты – Предатель, предавший все и вся, всех веривших тебе, всех любивших тебя!!!

– Да.

– И ты думаешь, я поверю тебе, мразь, что ты просто так скажешь нам, где Чаша?.. Режьте его! Медленно! И прижигай, прижигай, нельзя допустить, чтобы он истек кровь! И сдох, сука!

Богдан висел на оливе рядом с сардаром Айтемиром и улыбался. Айтемир потерял сознание через несколько минут, после того, как начали резать Богдана. Черный вран вился над оливой и кричал на каждое движение ножа.

Злой, хочешь войти в меня и почувствовать каково это, когда тебя кромсают ножом, а вокруг лежат куски твоего тела?

Я чувствую это каждую секунду. Но мне все равно жалко тебя… Хочешь умереть?

Нет! Теперь не хочу! Я хочу увидеть, как ты скорчишься, когда пройдет еще один день и Чаша…

Спасибо, что ты принес ее мне.

Что? Тебе?! Как?! Ты… Кто ты? Ты в Джоанне? Это ты Лукавый выйдешь из ее чрева? Или ты в слабоумном Джохи? Или в неистовом пустыннике? В молодом рыцарьке? Где? Где ты, сволочь?!

Глупый, я во всех вас. Мне так больно. Эта река, наверное, никогда не кончится…

Богдана и Айтемира сняли с дерева, бросили рядом, окатили ледяной водой. Их головы соприкасались, и Айтемир прошептал в самое небо.

– Что это за место? Что это за место такое, Аллах милосердный…

– Это Беет Лэхем, что значит «Дом Хлеба», – ответил Богдан, улыбаясь. – А по-другому Вифлеем. Здесь родился Иисус, по-вашему пророк Иса… в пещере под тем храмом. И, похоже…

– Что?

– Скоро он начнет судить живых и мертвых.

– Кажется, я буду среди мертвых.

– Если повезет…

 

 

Айтемиру повезло, его проткнули мечом. Богдана бросили поперек седла на порожнюю лошадь. Повезли в лагерь в Бетнубу. Пусть Великий магистр и Капитул разбираются, врет он, что Чаша в Иерусалиме или нет. Тамплиеры ушли из Вифлеема, когда заканчивался шестой день.

 

 

– Подбирай доспехи, сынок, – сказал монах.

Бальбандирет стал перекладывать кольчуги, шлемы… тут вдруг довольнющий Джохи приволок свой неизменный мешок. Стал вываливать из него громыхающее железо.

– Вот! Славный Джохи добыл доспехи Хембешая, как обещал предводителю Дамону. Тебе Бальбандирет, тебе! – последней выпала латная перчатка, зацепившись шипом за кожу мешка.

Вторую перчатку Бальбандирет достал из своей седельной сумы.

Размотали тряпки и вытащили из широких ножен хембешаев меч. Он был удивительный – сталь с синеватым отливом и темнеющим благородным узором; клинок, расширяющийся во второй трети плавно, как бедра любимой женщины и снова мягко сходящий к игольному острию. В широкой части был вылит просвет, проушина для облегчения клинка.

Всем миром облачили Бальбандирета в доспехи. Бальбандирет присел, выпрямился, погнулся в разные стороны, сделал несколько финтов, ударов и блокажей мечом. Доспехи двигались гибко, не стесняя движения, подвижные сочленения ходили бесшумно, пластины наползали одна на другую, прикрывая каждую пядь человеческого тела. Меч чуть подгудывал своей стальной прорехой и был почти невесом в руке благодаря филигранному балансу.

Джохи услали к Джоанне. Монах опустил на глаза личину шлема.

– Будем ждать. Время…

Время шло с пугающей тишиной. Лишь какой-то подлый комар и скулил и ныл, нагоняя свою тоску на чужие души. Храм был погружен во тьму, лишь алтарь освещен и три воина стоящих возле. Воины ждали нападения, не выпуская оружия из рук, а внизу, в святом вертепе в пещере под алтарем рожала женщина. И все в храме одинаково ждали рождения и смерти.

Вместе с ночью ударил гром.

 

 

Гром приплюснул к скалистой земле полотняные крыши шатра. Пытатели вздрогнули и посмотрели невольно вверх.

– Сильная гроза, – сказал один.

– Угли зальет, – сказал другой.

– Работайте! – крикнул третий.

Богдан был распят на овальной раме, раскинув руки и ноги колесом. Пытатели перестали видеть его жуткую улыбку, потому что в кровавом месиве лица уже нельзя было угадать губ. Но Богдан мог говорить, об этом палачи заботились особо. Что из того, что речь невнятна? Им платят за результат.

Палачи ворчали – дурацкие рыцари ничего не понимают в пытках, чуть все не споганили, хорошо объект попался жилистый и крепкий, как удавка.

– И быстрее, быстрее! – приказывал третий. – Времени нет!

И гром снова задавал свои вопросы.

 

 

Гром бился в гранитные стены, прокатывался по крыше, ломился в дверь. Воины прижались друг к другу спинами у алтаря.

– Началось? Демоны? Проклятье! – крик едва достигал собственных ушей, грохот наполнил храм, катался огромными валунами, дробя под собою волю, сознание, разум.

Гром не прекращался.

 

 

– Девочка, девочка, дыши, дыши! – тонкая женщина вилась над Джоанной, руки скользили по взмокшему ледяным потом лбу, касались висков, забирали боль, остужали, холодили, успокаивали. Растерянный Джохи забился в угол, сжался в комок, спрятал лицо в колени, он и не думал, что это так страшно. Содрогался вертеп, дрожала Чаша на месте святого рождении и, казалось, взмахивала радужными светлыми крылами.

 

 

В буре царил черный ворон. Он скатывался с гребня на гребень упругих воздушных потоков, он кричал грому, падал вместе с молниями к земле и снова взмывал в черные тучи, кромсая их своей чернотой.

От туч отделился клокочущий вихрь и ушел отвесно к земле. Вихрь крутил в своем змеином чреве ледяной град и свитую в зыбкие струи реку небесной воды.

Ворон летел перед вихрем и указывал ему дорогу.

 

 

– Такой град, что того и гляди, палатку, пробьет… – пыточный шатер шатался и кривился под ревущим ветром и бьющими влет осколками градин. Пытатели держали раскаленные клещи – с полотняного отсыревшего верха капала вода, и капли шипели змеями на красном железе.

– Невозможно работать, мессир!

– Быстрее! Он должен признаться, где Чаша. Рвите его!

Капли крови шипели на раскаленном железе, плоть крошилась черным углем, источая ужасающий запах. Богдан все еще чувствовал слезы, но глаза уже давно лопнули ядовитыми брызгами кипящей в глазницах кислоты.

– Он может умереть, мессир, надо бы дать передохнуть…

– Он должен сказать, где Чаша!

Снова рявкнули разгневанные небеса. Гром заволок уши, и пытатели опять не услышали, как смеется искореженный человек.

 

 

Небо кричало над храмом Рождества Христова, поднимаясь в крике все выше и выше, пока небесный вопль не заглушил самое себя и не ушел пронзительным сиплым посвистом в глухую дрожь каменных стен и сводов. Вязкая духота – льдистая, промозглая, сырая и плотная, как дождевая земля, стала заполнять храм. Яркие болезненные гнилостные краски, будто подсвеченные изнутри безжизненным светом, вдруг налили мозаику апсид, только что тонувшую в темноте. Казалось, между мраморных колонн из мрака дальних углов выступили люди – но искаженные нелепые пропорции их тел не имели ничего общего ни с образами на стенах, ни с настоящими живыми людьми, это было что-то гротескное неправильное, насмешка над святыми ликами.

– Кажется, началось, – прошептал монах, и шепот его вдруг подхватило цветное дерзкое мертвое разноголосье, обрубая слова, перевирая и перекидывая их от угла к углу.

– Кажет… кажет… Жжется… жжется… Начало… чало… Лось! Лось!

– Хах! Лукавый куражится… – хохотнул монах, насильно отгоняя от сердца жутенький холодок. – Вот я тебя!

– Вот я! Вот я! Тебя! Тебя! – Чертово эхо снова закружило, захохотало, кривляясь и глумясь над человеческой речью.

Жиль нахмурился, повел перед глазами рукой с намотанными на латную перчатку четками под кипарисовым крестом, отгоняя наваждение.

– Не вступай в разговоры с Дьяволом, монах. Лучше читай молитву. Или ты собрался надсмеяться над тем, кому шесть тысяч лет?

– Твоя правда, лыцарь, сказано от Матфея: «сей род изгоняется только молитвою и постом»…

Бальбандирет стоял, замерев, будто не замечая ничего вокруг. Монах, не выпуская из рук палицы, стал читать нараспев, разгоняя громким голосом дурман и поволоку:

– …В руце Твоего превеликого милосердия, о, Боже мой, вручаю душу и тело мое, чувства и глаголы моя, советы и помышления моя, дела моя и вся тела и души моея движения…

Жиль, выставив в вытянутой руке крест, тоже читал молитву. Сбиваясь и запинаясь и путая слова:

– …Святым Крестом ограждаемся, от Врага обороняемся, не боимся ни коварства его, ни лжи, ибо Лукавый был попран на древе силою распятого Христа…

– …Милосердием Твоим же покрывай немощь нашу от бесов, страстей и злых человeков. Врагам видимым и невидимым запрети, руководствуя нами спасенным путем, доведи к Тебе, пристанищу нашему и желаний наших краю…

– …Господи, оружие на Диавола Крест Твой дал нам, и трепещет и трясется Сатана, и не может взирать на силу его…

– Даруй нам кончину христиaнску, непостыдну, мирну, от воздушных духов злобы соблюди, на Страшном Твоем Суде милостив рабам Твоим буди и причти нас одесную благословенным Твоим овцам, да с ними Тебя, Творца нашего, славлю во веки. Аминь.

Два христианина замолчали одновременно. Они посмотрели друг на друга и разом, словно прочитав мысли, перевели взгляд на Бальбандирета – язычника. Ничто Злое не могло войти в Святой Храм извне – говорили нахмуренные брови монаха. Значит, Зло уже было внутри – ответили горящие глаза рыцаря.

Два христианина, даже не кивнув друг другу, ударили разом – меч и палица…

 

 

В святом вертепе кричала Джоанна. Она кричала, и голос ее срывался, и рвалось дыхание, и мука изрезала светлое лицо ее. Струйка крови из прокушенной губы сбежала на подбородок. А призрачная женщина, которая была, и которой не было, вилась над ней. И плакал в голос безумный Джохи… Но ни звука не доносилось из пещеры наверх, будто все семь ступеней каждой из лестниц были…

 

 

В пыточной палатке один из палачей не выдержал – завизжал, его скрутило пополам и вывернуло наизнанку длинной струей зловонной блевотины. Второй пнул его под зад, чтобы тот доблевывал в углу.

Богдан попытался вытолкнуть изо рта вязкую слюну пополам с кровью, двинул пальцами, подзывая ближе к себе. Палач промыл ему рот, брат-дознаватель подошел вплотную к колесу, наклонился к остаткам губ распятого Богдана… по лицам текли струи воды с промокшей насквозь крыши, вода застилала брату глаза, он отер их. Тут Богдан начал говорить, сначала невнятно, потом четче, разминая стянутые болью мышцы лица.

– Тот… был распят, а этого… колесовали. Вы… в подвале молились кресту, а они колесу… на лесной поляне… А кто-то хотели верить в вечную круговерть. Я ни во что не верил – не поверю и в смерть…

Дознаватель слушал еще, ожидая продолжения, объяснения, признания… и лишь через несколько мгновений понял, что все, что он слышит, был смех. Брат храмовник закричал, схватил пальцами изуродованное мокрое лицо Богдана, плюнул, отскочил, выхватил кинжал…

 

 

Черный ворон привел вихря-змея на место. Вихрь хлестнул хвостом по рядам примятых шатров, подбросил в воздух распахнутую лоскутными крыльями ткань одного их них, закрутил, скомкал, уронил в пропасть. Смел в кучу коней на коновязях, составленные копья, походные котлы, полевую кузню, промокших людей, телеги, припасы – все… И обрушил на лагерь клокочущую небесную реку.

Ворон забирал ввысь под секущим вихрем, но ему все тяжелее было бить крыльями, и само небо, будто не держало его и проваливалось под ним струями густого дождя… И стелилось под ноги идущим по иудейским горам, бушующим колоннам потопа.

В сорванной бешеным небом палатке два палача упали на землю, а третий выпрямился, хватая хлесткий дождевой воздух раскрытым ртом, но лишь давился заливающей горло кровью, потому что грудь его пробил насквозь выломанный шест пыточного шатра. Богдан не мог ничего видеть, он лишь…

 

 

Бальбандирет отбил оба удара так, что звук от них слился в один. Стремительный меч его порхал как бабочка, успевая связать меч рыцаря и отразить тяжелую дубину монаха. Пустынник выигрывал в движении, он легко уходил от тяжелых и жестких атак противников, не давая загнать себя в угол или прижать к колонне.

Юркий бес прыгал перед глазами монаха, дразнился, уворачиваясь от свистящей палицы. Проклятый дрался по непривычному, слегка похожей на татарскую сабельной повадкой – бил с локтя или с кисти, свободно ворочая мечом, как легкой сабелькой.

Асмодей уходил, уходил, выскальзывал из-под разящего клинка Жиля. Жиль старался двигаться быстрее, быстрее, он уже совсем раскрылся, он рисковал – лишь бы скорее добить эту юркую тварь.

Бальбандирет видел безумие в глазах своих соратников. Он видел Злого. Но убивать бедных людей было ни к чему. Наваждение пройдет и Злой будет побежден теми, кем командует пока безраздельно. Бальбандирет уже знал, как он свалит своих бедных друзей – мечом плашмя по голове, сначала монаха – он больше мешкает с тяжелой палицей, потом рыцаря – как можно быстрее, чтобы первый не успел очнуться.

Когда все было кончено, Бальбандирет увидел своего настоящего врага. Воин закружил по церкви, сплетая наступающих противников в клинковый танец, меч гудел, выписывал круги и дуги, рассыпая брызги крови с разящего лезвия. Новый враг бесплотный и почти невидимый для Бальбандирета вдруг поднялся у него за спиной…

 

 

Джоанна замолчала… Глаза ее широко раскрылись.

– Бальбандирет!

Разбуженный Джохи вскочил в своем углу, кулаки его сжались, на лице появилась незнакомая и непривычная для него и потому очень страшная маска решимости и силы.

– Иллю-а-хиллю!!! – завопил он и ринулся по лесенке вверх.

Могучий Джохи прыгнул на врага сзади, сразу захватив в замок его широкую шею. Враг пытался сбросить цепкую обезьяну с холки, но захрипел, упал на подогнувшиеся колени – жестокий Джохи крутанул шею врага до тошнотного хруста и упал вместе с ним, не успев расплести связанные мертвым узлом руки.

Бальбандирет рубился, отступив за колонны. Жиль и монах, стряхнув наваждение, и в бешеном порыве стыда, неловкости и жажды оправдаться, бросились в свалку, расшвыривая темные и бесформенные фигуры, кромсая тугие тела, лопающиеся фонтанами, как кровавые мешки, что-то дробя, рассекая, топча, разрывая зубами…

Бальбандирет замер в апсиде перед изображением воскресшего Спасителя. Он оказался вдруг охваченным пламенем с головы до ног и раскинул он в этом пламени руки, подобно кресту, и кажется Спаситель протянул руку к нему… И потом вдруг каждый из воинов увидел самое жуткое, самое дикое и омерзительное, то от чего сердце стынет, и наливается жидким страхом низ живота…

 

 

Овальную раму с распятым на ней Богданом сломало, наконец, швырнуло в клокочущий поток грязи, земли, камней, изуродованных стихией тел людей и животных. Богдана болтало на раме как тряпичную куклу, переломанные кости рвали натянутые мышцы и кожу, раны забило грязью, голова билась о железное подголовье. Поток нес его, то вздымая на черные гребни, то окатывая жижей и утаскивая под самое дно. Люди с безумными глазами выныривали вдруг из черноты и разевали беззубые рты, цеплялись пальцами за деревянный обод и снова срывались во тьму. Колесо крутило, черные тучи вращались над ним и молнии-спицы грозили перемолоть все попавшее в это небесное неостановимое вращение. Ворон кричал над Богданом, но боялся опуститься на грудь, слыша, как бухает под натянутыми ребрами сердце. Когда последний вал рухнул, и Богдан ощутил бездонное падение, он…

 

 

– Кто ты? – Джоанна смотрела омертвелыми глазами на пустую стену вертепа. – Ты опять хочешь войти в меня, Злой! Я прогоняю тебя! Именем Господа нашего Иисуса Христа и силой Великой Матери его и всех нас, и всего, что живет и имеет любовь в сердце своем! Исчезни и пусть путь твой простится тебе, как прощаю я тебе муки свои. Уйди и спасись, Злой!

– Спастись? Спастись для меня значит не существовать, раствориться, развоплотиться… Исчезнуть?!!! А я хочу быть… Лучше мука, но бытие, чем покой и…

Джоанна уловила короткий стальной отблеск и успела лишь судорожно вздохнуть, будто падая в холодную воду… но призрачная женщина была быстра, она метнулась навстречу клинку воздушной тенью и приняла сталь в грудь. Женщина закричала голосом полным человечьей муки, тело ее обрело плотность – не туманная тонкая тень опустилась на колени, прижав руки к груди, не призрак, а женщина – обычная земная женщина, что боится смерти и боли. Женщина, пытающаяся поймать в слабеющую ладонь жаркие капли алой крови.

– Шидда! – ворвался взъяренный Джохи. – Шидда!

Огромный тяжелый крест из дерева и железа выплюнул в Злого стальную точеную стрелу. Злой закричал, повалился в надзвездную бездну – Джоанна выпустила арбалет, откинулась навзничь, взрезав подземный воздух надсадным криком. Джоанна потянулась к подруге, но Джохи уже подхватил свою женщину, сжавшуюся в комочек на холодном полу.

– Я теперь не шидда. Я… женщина, жена твоя… Джохи…

– Как? Как? – плачущий Джохи толкал кровь обратно в грудь своей женщины. – Как же?

– Ты же знаешь способ… стальная булавка… в одежду… сердце…

– Как? Как? Злоооой!!!

 

 

Время было скомканным и рваным. Ворон смотрел, как с кровавых ран стекает красный восход, как из застывающих глазниц поднимается в небо бирюза, как тишина онемевших губ наполняет мир…

…я забыл, что где-то над нами Бог, когда Ты это небо выдохнул.

Ворон видел, как поднимается над предрассветным храмом тонкий луч, как собирается он в светлеющем лазурном небе яркой утренней звездой. Он один видел, как звезда отрывается от небосклона и летит, летит куда-то за грань, может быть в другое время, может быть в другой мир, но остается навсегда… гореть, светить… над Храмом, над Вифлиемом, над миром…

 

 

Монах устало навалился на колонну.

– Он родился. Спаситель родился. С Рождеством вас!

Жиль снял помятый шлем, выпустил из рук, шлем прозвенел по плитам и замер.

– Он родился здесь?

– Да.

– Сейчас?

– Да. Сейчас… или тысячу с лишним лет назад… какая разница? Главное, что Он родился.

– А с кем мы сражались?

– С врагом.

– А кто он?…

– Враг.

По лестнице из вертепа поднялся Джохи, он нес что-то закутанное в ворох тряпок.

– Девочка…

Бальбандирет, обожженный и почерневший, окрещенный пламенем, взял девочку на руки.

– А Джоанна?

– Жива… ждет… – Джохи заплакал.

Бальбандирет приобнял его одной рукой.

Жиль вертел недоуменно головой, вглядывался в девочку, смешно хмурившую бровки и посапывающую.

– Я не понял. Она – Спаситель?

Монах улыбнулся.

– Может быть.

– А где страшный суд?

Монах улыбался.

– Пойдем, лыцарь, поедим. И горло промочить не помешает.

Я не знаю, конечно, в чем замысел Божий. Может быть, как явил он нам скудоумным и неверующим присутствие свое незримое и необъяснимое в Святом Граале, так и мы, скудоумные и неверные, должны являть Ему любовь свою и службу свою. Не для Него, нет, конечно – для нас самих это нужно. Только для нас самих. Самим себе мы доказываем, что любим Его и боремся за Него, сами с собой боремся. И побеждаем иногда. Злого побеждаем. И приходим через Злого, через провал этот болящий и обжигающий к Богу. У каждого свой Грааль, кому мечом достается, кому аскезой, а кому мирской жизнью сложной и тревожной. Грааль – это символ Служения и Стремления человеческого к Богу, знак Искания. Аминь, рыцарек, ешь давай.

 

 

ПЕРЕКРЕСТОК

 

 

Богдан чувствовал запах воды и крови, потом почувствовал губами легкий холодок и воду, бегущую по горлу. Яркий свет ударил по его глазам, когда он хотел открыть их. Богдан зажмурился. Глотать воду и жмуриться от яркого теплого света, проникающего за веки, было так хорошо. Богдан потянулся руками перехватить поящую его чашу. Глотнул побольше, сел, поджав ноги. Снова приоткрыл глаза, уже осторожнее. Слепящий край Чаши подмигивал ему солнечными зайчиками. Богдан напился.

Отставил Чашу, огляделся вокруг. Он находился в походном лагере. Вокруг было солнечно и весело-суетливо. Богдана поил большой человек, с лицом похожим на морду льва и с огромной гривой желтых волос.

– Я знаю тебя, – сказал Богдан.

– Вот и хорошо, – сказал львиноголовый, отставляя Чашу. – Поднимайся.

Богдан поднялся. Огляделся. Люди в лагере были разного цвета кожи, в разной одежде. Отличалось и оружие их и доспехи. Привязанная к дереву, выла на гремящей цепи страшная лицом ведьма…

– Это не ведьма, – сказал львиноголовый. – Это смерть.

– Я не боюсь ее, – сказал почему-то Богдан.

– Конечно. Когда человек перестает бояться, он рождается заново. Ты родился, Богдан. Надо бы придумать тебе имя…

– Подожди! Имя придет само… потом.

– Как хочешь.

Богдан пошел по лагерю. Слушал разноголосую чужую и незнакомую речь, странные языки, говоры.

– Вы бессмертные? Вечные?

– Вечность существует там, где нет времени, – отозвался вдруг узкоглазый человек, мимо которого они проходили. – Мы просто победили время.

– Как Иисус? Как Бог?

Львиноголовый и узкоглазый засмеялись.

– Конечно, нет, ведь мы простые люди. Наша жизнь и дела наши прошли до прихода Спасителя. Видишь ли, в некоторых людях пробуждалось что-то от Него. И тогда труды их становились великими, а годы бессмертными. Потому что только в Нём может быть бессмертие, и тоска по бессмертию есть тоска по Нему. И высшая награда человеку – бессмертие в Боге, а высшее наказание – бессмертие без Него, ибо без Него есть лишь пустота.

– А я…

– Тебе повезло, Он дал тебе второй шанс. Живи, радуйся жизни.

– А потом?

– Получишь по делам своим. Твой суд еще впереди.

Богдан увидел ветхого старика, он толкался от одной группы людей к другой. Его не гнали, но и не привечали.

– Это ударивший Бога, – предварил вопрос Богдана львиноголовый, – он наказан…

Богдан пошел дальше.

Спасибо за Чашу.

Злой?! Ты жив!

И да, и нет. Я умер, когда Спаситель открыл людям Путь к Богу. И я жив, пока хоть один человек остается в реке времени.

Зачем же тогда я… Зачем было все это?!

Это жизнь. Река времени текла сквозь тебя, ты хотел выбраться из нее. Ты боролся за приход Спасителя.

Но все было предрешено? Он ведь пришел до меня и пришел без меня!

Все во власти небес, кроме почтения перед небесами. Если бы каждое мгновение по всему течению реки времени кто-то не доказывал, что Спаситель нужен людям, он бы не пришел никогда. Вот и сейчас кто-то так же борется и страдает и умирает, как…

Как я?..

Как тысячи людей. Ради них Спаситель пришел в этот мир. Ради тех, кто жили, кто живут, кто будут жить в этом мире. Ради тех, которые смогут победить Злого.

А я?

Ты далек от Спасителя.

Что же мне делать?..

Ищи любовь. Ищи любовь в мире, в душе, в сердце, у тебя ведь целая жизнь. Знаешь, как это много…

Богдан шел все дальше и дальше по лагерю, он всматривался в лица людей. Некоторых он узнавал, узнавал по изваяниям, по описаниям в древних книгах и манускриптах, кто-то были совсем незнакомые, пугающие, дикие.

Лагерь сворачивался. Бессмертные собирались в дорогу. Узкоглазый подошел к Богдану и тронул его за плечо.

– Хочешь посмотреть на свою могилу? – бессмертный показал на рыхлый холмик влажной земли и пустой камень. – Мы не знали твоего прежнего имени, если желаешь, напиши сам.

Бессмертные уходили.

Богдан остался стоять перед своей могилой. Господи! Что же это? Он убивал, умирал, он предавал и отказывался от всего, он подыхал от голода и жажды, горел, тонул, гнил в каменных ямах, истекал кровью, смотрел на собственные кишки и слышал, как шипят выжигаемые кислотой собственные глаза – только для того чтобы начертать на своем надгробье – Я ВЫЖИЛ?!!!

Богдан обернулся. Бессмертные уходили. Богдан слышал, как они перекликаются друг с другом, о чем-то говорят… О чем? О чем вообще им может быть интересно говорить после сотен лет жизни?

– …Алеф?

– Нет.

– Куф?

– Снова не угадал!

– Гимель?

– Не-а…

– Вет?

– Распят! Распят!

– Я отыграюсь!

– Давай.

– Алеф?…

– …Я найду самое красивое ожерелье и принесу в твой храм… Нет, еще остался, я знаю где его найти. Всегда остается хотя бы один храм Матери и Любви.

– …Куда спрячем Чашу?

– Прошлый раз закатали в римский асфальт… Может быть, отдадим ее…

– Кому, кому?…

Они уходили – нелепые великие древние герои и боги, счастливые, бессмертные – не знавшие, но угадавшие в своей жизни Спасителя – любовь.

 

© Вадим Богданов, текст, 2015

© Книжный ларёк, публикация, 2015