Вадим Богданов. Книга небытия. Часть 1

Вадим Богданов

 

КНИГА НЕБЫТИЯ

 

 

Эта книга не претендует на историческую достоверность. Все так и было.

 

 

ПЕРЕКРЕСТОК 1 – НАЧАЛО

 

 

Страшное место, эта ваша Святая земля – сады, поля, пастбища, горы, пустыни, неприступные скалы, оазисы – везде смерть. А люди... Христиане, мусульмане, недобитые кочевники-язычники, беглые персы-огнепоклонники, евреи, греки, армяне – всякая шваль. Вера? Чья? Христиан: византийцев, католиков, тамплиеров, поклоняющихся то ли дьяволу, то ли собственному заду? Мусульман: шиитов, суннитов, исмаилитов, бешенных ассасинов в горных крепостях? И время. Время – двенадцатый век, обычное поганое время, когда не знаешь что легче – жить или умереть, и понимаешь, что самое правильное не рождаться.

Вот вам. Это все. Место, люди, вера и время. Поверьте, этого достаточно, чтобы заварить адскую кашу. А потом расхлебать её с аппетитом. Или оставить, как есть. Для других. Для вас.

 

 

Средиземное море, восточное побережье. У моря гордые крестоносные государства: Королевство Иерусалимское, княжество Антиохия, графство Триполи. Кусок христианского мира, выхваченный почти сто лет назад со стола диких сельджуков. Обетованная земля, существующая милостью венецианских торгашей и силой рыцарских банд. Благословенный край, подобно неповоротливому медведю, огрызающийся на укусы своры мусульманских псов, и теряющий клочок за клочком из своей выгоревшей шкуры. Теряющий безвозвратно.

1143 год. Имад ад-Дин Зенги с армией правоверных захватил Эдессу. Армии короля Конрада III и Людовика VII, пришедшие на выручку из Европы, были биты поодиночке. Эдесса осталась у турок. Три короля – Германии, Франции и Иерусалима решили ударить на Дамаск, но правитель Сирии объединился со своим старым врагом сельджукским князем из Алеппо. Великий поход, прозванный позднее Вторым крестовым, окончился ничем.

1152 год. Войска Нур ад-Дина огнем и мечом прошлись по графству Триполи, оставляя за собой россыпи трупов и развалины крепостей.

Так было. Яростные набеги египтян, сирийцев, сельджукских князьков сменялись шаткими перемириями и новыми набегами. Крестоносные государства шатались и разваливались под ударами легкоконных орд, в сварах и дрязгах королей, князей, баронов. В мире существовала только одна сила, способная укрепить и сохранить завоеванное паладинами прежнего века, но сила эта преследовала другие цели – странные и непонятные.

«Тайное рыцарство Христово и Храма Соломона», Орден рыцарей Храма – тамплиеры. Суровые, надменные и неистовые воины, бойцы, спаянные жесткой дисциплиной, профессионалы войны, жестокие и коварные. Аскеты, накопившие несметные богатства. Отравители, врачующие больных и увечных. Монахи, справляющие обряды, неизвестные святой католической церкви. Ученые, колдуны, идолопоклонники, идущие своим путем, тайным, недоступным разумению непосвященных. Предатели, карающие предательство смертью… Тамплиеры.

 

 

— Злой! Отпусти меня, Злой… дай уйти, я уйду и всё… всё.

Человек говорил с Богом – давно, может быть неделю, может быть всю жизнь – он бредил. И умирал. Но Бог не отвечал ему. Никогда. Бог был злым – ему не нужны были мертвые, только живые.

— Падальщик!

Человек дернул ногой. Падальщик переваливаясь, как клуша, отошел в сторону. Он щёлкнул клювом и обиженно заквохтал. Падальщик любил мёртвых.

Человек приподнял голову. Поводил черными гноящимися глазами. Перевернулся на спину.

На него текло небо. Небесная твердь расплавилась и текла на землю, как медь – человек помнил расплавленную медь. Это было в Эдессе. Горел храм Святого Луки. Медная кровля расплавилась и потекла. Как сейчас. Или потом, когда осаждали Дамаск. Струя расплавленной меди разбилась о шлем Щербатого Жофруа.

Человек закрыл глаза.

— Злой, отпусти меня, у меня Её нет – ты же видишь. Дай мне уйти, дай уйти и всё… – Бог не ответил человеку, он никогда не отвечал ему.

Человек попробовал ползти.

Земля утекала в небо. Струился песок, камни, скалы где-то вдалеке. Они изгибались, как языки пламени. Белые и ослепительные, как небо. Пустыня горела и плавилась. Она испарялась в небо. Она исходила жаром. Как труп – человек вспомнил трупы… так труп исходит зловонием. Эта земля умерла, и Бог не любил её.

— Ладно, Злой, ты не отпускаешь меня – значит, я уйду сам. Сам… и ты…хоть ты и Злой… Не все здесь в твоей воле. Как ты этого не поймешь… – человек пошарил рукой на груди. Там у него был стилет, тонкий, трехгранный, такой, от которого почти не чувствуешь боли. – Смотри, Злой, и попробуй что-нибудь сделать. – Человек часто говорил так, но Бог никогда не отвечал ему.

Человек все еще искал в грязных лохмотьях… Стилет действительно был там, но очень давно, неделю или целую жизнь назад.

Пальцы человека вдруг ткнулись в боль. Человек тут же вспомнил её, глухую, привычную, почти незаметную. Пальцы почувствовали влагу. Человек забыл о стилете, о боли, о Боге – он вспомнил воду.

Человек оттянул лохмотья и увидел рану – серое развороченное мясо. Мясо тускло сочилось вязкой слизью. В ране было что-то мелкое и белесое. Человек подцепил его пальцем и поднёс к глазам – это был червь.

Человек улыбнулся. Он хотел что-то вспомнить и забыл.

Человек очнулся от того, что кто-то теребил его ногу. Он хотел пошевелить ею, но не смог. Падальщик ударил клювом и пробил толстую воловью кожу. Сапог стал наполняться кровью.

Человек вспомнил, что жив. И догадался, что сейчас умрет. Падальщик не был злым, он любил мертвых.

Потом человек вспомнил звук – так стучат копыта. Человек вспомнил людей – от них всегда боль. Люди берут его, переворачивают, трогают, тормошат – от них очень больно. Человек хочет умереть, но вспоминает воду – так он пьёт.

— Это франк. Что будем делать с ним, брат Большой?

— Возьмём с собой – в Мехте продадим Аслиму. Пусть живёт. Брат Безымянный, сажай его на свою заводную, на ней меньше груза.

Брат Безымянный перевязывает человеку раны, разжимает зубы – на воспаленный, распухший язык падают несколько обжигающих ледяных капель. Капли растворяются, уходят – после них остается прохладная пустота.

Человека поднимают в седло, притягивают кожаными ремнями. Ему больно, но он улыбается. Он опять проиграл. Бог протянул ему свою руку. Бог не дал ему умереть.

— Ты обманул меня, Злой, перехитрил. Ты не хочешь отпустить меня… ты, Злой! – Человек снова говорил с Богом – он бредил. И Бог ответил ему. Бог отвечал всегда.

— Ты ещё не сделал того, что должен. Сделай и ты умрешь.

Брат Безымянный вез франка на своей второй лошади, он вел ее в поводу, рядом.

Человек бредил. Он говорил с Богом, а слушал его брат Безымянный. Безымянный слушал долго, не пропуская ни одного слова. А потом подозвал брата Среднего, тот знал латынь.

На привале они подошли к брату Большому.

Брат Большой был старшим из братьев. Он был самым мудрым, он слушал недолго.

— Этот франк одержим Чашей. Я встречал одного такого в войске гяуров… давно. Мы не повезем его в Мехт – он знает слишком много. Он – воин Чаши. Я покажу его Старцу Горы.

Брат Безымянный покачал головой.

— Старец слишком много стал думать о власти, больше чем о служении Аллаху, брат Большой. Он может использовать новое знание во вред, – брат Безымянный всегда отличался осторожностью. – Но может быть я не прав?

Брат Большой задумчиво посмотрел на бормочущего свои странные слова изможденного человека, на франка.

— У нас будет время подумать об этом – путь долог. Дело Аллаха ждёт нас в Аль-Хадже.

Братья тронулись в путь. Человек ехал с ними – иногда он открывал глаза и видел всадников. Один из них часто оборачивался к нему и тогда человек видел голубые глаза, узко посверкивающие из-под зеленой чалмы.

Они называли себя руки Аллаха – они творили его волю. Их было десятеро – два раза по пять, две руки – десять пальцев, десять воинов-побратимов – два отряда по пять человек. Две руки. Часто они действовали отдельно друг от друга, иногда вместе.

У них не было имен, только прозвища. Они родились в разных странах, но все служили одному Богу. Для простоты и чтобы не смущать непосвященных, в этом месте и в это время они называли его Аллахом.

 

 

Братья пробирались через пустыню уже несколько дней. Франк поправлялся – нутро его было жилистым и крепким как удавка, силы быстро возвращались к нему. Он больше не говорил с Богом – он выжил. Братья не спрашивали его ни о чем – франк молчал. Франк ничего не просил – ему перевязывали раны, его кормили. Он благодарил за доброту молча. Братья уважали его отрешенность. Ему давали по несколько капель бальзама, тогда он спал прямо в седле, это был хороший сон – франк выздоравливал.

Прошло еще несколько дней.

Потом был оазис Аль-Хадж. Человека оставили с запасными конями за холмом. Братья вернулись скоро. Потом человек лежал на траве. Потом закапывал вместе с братьями трупы. Трупов было много, больше двух десятков – братья были хорошими воинами.

Человеку дали коня одного из закопанных. На лошадях других поместили какую-то поклажу. Медленных верблюдов оставили в оазисе.

На дневку остановились в небольшой котловине. Человек окунулся в жаркое душное марево – это был сон.

— Йал-ла! Йал-ла! – человека рывком выбросило из дремы, он вскочил...

Засада была устроена мастерски. Кругом визжали, выли – бешенные копыта взбили песчаную пыль – в лицо метнулась ослепительная сабля. Человек нырнул в сторону, бросился под брюхо лошади. Конь взвился, всадник вылетел из седла с разрубленным лицом – его достал брат Безымянный, только другой, из второй руки. Человек подхватил саблю убитого.

Вокруг рубились братья. Кто-то уже успел вскочить в седло. Нападавших было больше, но и умирали они быстро – братья были хорошими воинами.

Человек тоже зарубил кого-то, потом прикрыл спину одному из братьев, потом конник сбил его с ног. Человека подхватил брат Большой. Потом пришлось отбить двуручный меч, потом снова. Человек посмотрел в лицо нападавшему и узнал его.

— Годфрид! Ты?!

Лицо нападавшего исказилось.

— Ты ещё жив, предатель! – тяжелый меч смел гибкую сабельку, бросил человека на землю, – Умри, пес, ты продал Храм! – Меч поднялся.

Человек закрыл глаза – давай! Над ним что-то резко щелкнуло. Брат Безымянный, на этот раз тот самый, отбросил разряженный арбалет и снова взялся за меч.

Человек вскочил – теперь он знал своих врагов, он узнавал многих. Сабля в его руках запела. Так учил драться Рыбак – на пределе. На пределе собственных сил и сил стали, так, чтобы клинок звенел – звенел, бился, вибрировал, как живой, пел не умолкая, так, чтобы казалось – ещё чуть-чуть и сталь не выдержит бешенного напряжения, взвизгнет в последний раз и разлетится осколками. Клинок должен петь – только тогда сталь рассекает сталь.

И человек начал бой. Он разрубал норманнские кольчуги под белыми бурнусами, крошил арабские шлемы, опутанные слоями тонкого шелка. Его противники призывали кто Бога, кто Аллаха, и умирали, скрючиваясь в белой пыли. Его несколько раз ранили – это были хорошие добрые раны, из них текла кровь, а не гной. Потом человек увидел, что брат Мизинец опустился на колено.

Человек прикрыл его стальным вихрем, поддержал одной рукой… Человека залила чужая кровь. Потом оказалось, что врагов больше нет. Человек понял, что не может стоять, он неловко оглянулся – если он упадет, то уронит брата Мизинца… К ним подскочили братья, подхватили обоих, бережно уложили.

Брат Мизинец захрипел, он протянул руку – брат Большой сжал её.

— Не отдавайте франка… он теперь… брат – кровь смешалась.

Брат Большой успокаивающе погладил слабую ладонь.

— Да, он теперь наш брат. Брат по крови.

Брат Мизинец закрыл глаза – он умер.

Брат Безымянный и брат Большой бродили по месту схватки.

— Брат Большой, посмотри сюда, – брат Указательный левой руки опустился на песок и откинул ткань с лица одного из нападавших. – Узнаешь?

— Да, брат, это Хуршах, я видел его в Бениасе, он верный пес аль-Джеббеля, Старца Горы.

— А это? Тогран – сотник Старца, его прислали из самого Аламута. Все эти люди отборные федаи. А здесь – смотри, брат, это гяуры. Гяуры, чтоб я сдох! – Брат Указательный чуть не подпрыгнул на корточках.

— Годфрид де Ферн, сановник Храма. А это? Брат Безымянный, ты узнаешь кого-нибудь?

— Да, многих. Я не знаю имен, но все они тамплиеры.

Брат Указательный снизу вверх посмотрел на старших братьев.

— Аль-Джеббель опять стакнулся с храмовниками, не иначе. А мы хотели ехать к нему в Алейку.

Брат Большой опустил глаза. Безымянный положил руку ему на плечо.

— Опасно не то, что Старец в сговоре с Орденом, а то, что он выступил вместе с ним против нас. Не думал я, что он когда-нибудь осмелится на это. Храмовники и хашишины – две самые большие силы на этой земле. Их стоит опасаться. Но, что связало Аль-Джеббеля и Великого Магистра? Ведь Старец совсем недавно отобрал у Храма крепость Апомею. Магистр должен быть зол, как семеро дьяволов.

— Чаша. И храмовники, и Старец рвутся к Чаше. Они еще не нашли её, и поэтому они вместе. Когда найдут – вцепятся друг другу в горло. – Брат Большой отвернулся. – Мы должны найти её раньше. И мы найдем ее.

 

 

Костер бросал короткие багряные отблески на лицо франка. Франк лежал в центре мятущегося светлого круга. Раны его были перевязаны, в голове бродили терпкие дурманящие снадобья. Он проваливался в бездонную черную яму, он кружился на багряной огненной карусели. Он внимал каждому шороху вокруг, каждому всполоху огня, каждому вздоху собравшихся возле него братьев. Он не видел их, они стояли за гранью света. Только когда новая охапка сухой травы ложилась в костер, и пламя взметалось выше, резкие провалы багровых теней обозначали контуры их лиц.

— Кто ты, человек?

— Я воин и слуга.

— Кому ты служишь?

— Тому, чей приход предсказан.

— Кто он?

— Спаситель. Он придет последним пророком в этот мир и приведет его к Доброму, к Богу.

— Кто твой Бог?

— У него нет имени, он не изрекаем, он идея и первопричина, он непостижим. Он – Доброта, он – Любовь, он – Разум. Он – бесконечность и отстраненность. Он бесплотен и поэтому противен злу.

— Что есть зло?

— Всё сущее – зло, материя – зло, создатель сущего – зло. Зло правит этим миром – бог его Злой.

— Что уничтожит зло?

— Чаша. Она призовет в мир Спасителя. Я должен найти её.

Люди за пределами света молчали.

— Ты знаешь кто мы?

— Братья.

Снова тишина, только шумит пламя. Потом человек слышит голос – это брат Большой из правой руки.

— Было семь великих пророков: Адам, Ной, Авраам, Моисей, Иисус, Магомет и Исмаил. Каждый из них прожил жизнь, выполнил волю Аллаха и ушел. И вот настал срок придти в мир восьмому и последнему из великих. Восьмым будет пророк Махди. Это ему предстоит вершить суд над живыми и мертвыми, это ему предстоит победить Аримана и привести избранных в царство Мира и Разума. Это его называют Спасителем.

— Мы – руки Аллаха, мы творим его волю. Мы оружие его на земле. Мы ищем Чашу. Ты, франк, сражался сегодня с нами, ты убивал наших врагов, ты смешал свою кровь с кровью нашего брата. Ты воин Чаши. Руки Всевышнего свели наши пути воедино. С правой руки убит брат Мизинец – согласен ли ты, франк, заменить его? Согласен ли ты идти нашим путем? Согласен ли ты стать нашим братом?

— Да...

Багряная карусель опрокинулась и стала бездной.

— Да.

Желтое пламя облизало небо языком бешеной собаки.

— Да!!!

Костер выл и гудел, перемалывая кости травы выщеренными углями. А Злой тихо смеялся на самом дне бездонной ямы и временами заслонял звезды.

— Ты их тоже предашь. Предашь... Непременно предашь. Ты принесешь Её мне. А я за это убью тебя. – Злой покатывался, ему было весело. Злой не был человеком, всего лишь богом. Река времени неслась мимо него.

 

 

В бывшей мечети аль-Акса, под боком дворца короля иерусалимского, у церкви гроба Господня, на месте где, по преданию, находился храм Соломона, собрался капитул «Тайного рыцарства Христова».

Воистину тайной были исполнены дела христова воинства. В черной комнате глухого ноздреватого камня, с окнами, обращенными во тьму, и дверьми, ведущими в подземелья, застоявшийся воздух содрогался от слов, произносимых людьми в белых одеждах. И тени в ужасе метались по углам, прячась чадящего огня, боясь, что заметят их, невольно подслушавших тихие голоса людей, несущих мечи и кресты цвета крови.

Их было шестеро – этих людей. Шестеро высших сановников Храма. Великий Магистр, сенешаль, маршал, главный капеллан, казначей и прецептор. Не хватало одного – седьмого.

О многом говорили сановники. О деньгах, что пожертвовал Ордену Генрих Плантагенет во искупление убийства им Томаса Бекета. О новых кораблях, заложенных на верфи в Яффе. О потерях и добыче. О пожаре в сидонском госпитале. О связях с Киликией. О новой папской булле и о старых конфликтах с клиром. Говорили о политике, о пути государств, о королях-марионетках. Говорили о жизни и смерти. Об убийствах и предательстве. Говорили о вещах, за которые мать католическая церковь сжигала на кострах. О многом говорили сановники, об одном лишь молчали, ждали, когда заговорит Великий Магистр...

— Годфрит де Ферн... Где он? Что с его отрядом? – взгляд Магистра остановился на маршале.

Маршал поднялся, с шумом отодвинув тяжелый стул.

— Последнее его письмо было из Алейки. Я уже докладывал об этом. Соглашение с Аль-Джебелем достигнуто. Де Ферн писал, что он с отрядом ассасинов приступил к выполнению миссии. Еще он упоминал о каких-то «пальцах Аллаха», которым известна тайна Чаши... После этого, вот уже семь месяцев, от него нет никаких посланий. Я не знаю что с ним. – Маршал замолчал, но остался стоять под перекрестными взглядами пятерых.

Заговорил главный капеллан.

— Я прошу разрешения недостойному слуге Храма обратиться к великому капитулу, – капеллан посмотрел на Магистра, тот кивнул. Капеллан помолчал, словно собираясь с мыслями. – Мои уши многое услышали сегодня. О многом говорил я сам. Много вопросов стоит перед орденом Храма, много задач предстоит решить нам, его служителям. Много забот навалилось на плечи наши. И слушая превеликое множество слов, произнесенных сегодня, с ужасом вдруг подумал я, что о главном не было сказано нами ни одного слова. Неужели, подумалось мне еще, что под гнетом дел, больших и малых, в суетности дней наших, забыли мы о единой великой цели, служить которой призвал нас Господь. Неужели забыли мы, для чего создано Великое воинство Христово. Забыли мы – высшие сановники Храма. А что же тогда говорить о простых братьях, не посвященных в тайны Ордена. Воистину гордыня и спесь застилают глаза наши. К мирскому обращены души наши, души, коим сам Господь велел блюсти чистоту, вести жизнь светлую. Ибо великой цели служим мы! Воистину Великой! – Капеллан остро глянул на маршала. – И вот теперь, когда дошел черед до разговора о миссии, ведущей к достижению нашей цели, о чем слышим мы? Маршал не знает, что случилось с отрядом наших братьев, с членом капитула, с людьми, отправленными на поиски... – капеллан многозначительно осекся. – А вы сами, вы, маршал, пробовали найти Годфрида де Ферна и его отряд? Что вы сделали для их поисков за эти полгода? Что доносят осведомители, которым мы платим огромные деньги? Что?

Капеллан обычно не вмешивался в вопросы тайных миссий Ордена, но он хотел посадить на место маршала своего брата. Об этом знали все. Лицо маршала побагровело.

— Где прикажете его искать? В горах Ливана, в сирийских пустынях, в Египте, в Аравии, в Иране? Миссия могла привести его куда угодно. – Маршал был разъярен, но изо всех сил пытался сдержаться. – Де Ферн надежный слуга Храма и опытный воин. Если он жив, то даст о себе знать. Наши люди предупреждены о нем. Если он объявится где-нибудь, нам сообщат. Остается ждать... и молиться, – маршал вспомнил, что он тоже монах. – Мне нечего больше добавить.

Маршал сел, положив перед собой тяжелые кулаки.

— А что если Старец нас предал? – это сказал сенешаль. – Аль-Джебель мог уничтожить отряд.

— Какая корысть ему убивать наших людей? Он первый предложил союз. Он нуждается в нашей помощи. Как впрочем и мы в его.

Рыцари Храма молчали. Заговорил Магистр.

— В игру вмешалась третья сила. Она спутала планы наши и Старца. Старец опять вел двойную игру, он обратился с предложением союза не только к нам, но и к королю Амальрику. Джеббель пообещал, что он сам и все его приверженцы перейдут в христианство и станут верными слугами нашего короля. Какие цели преследовал Старец, делая это в высшей степени сомнительное предложение? Собирался ли выполнить свое обещание? Я не верю в это. Король поверил. Старец поставил одно единственное условие – тамплиеры не будут собирать подати на землях исмаилитов.

— Что? Как? Подати? – Капитул был возмущен и удивлен. Возмущен больше.

— Король согласился на это условие. – Продолжал Магистр. – Посланцы Старца отправились в его крепость Алейку с подарками и грамотами короля Амальрика. Но они не добрались до места. Кто-то позаботился об этом. Маршал?

— Я ничего не знаю, мой Магистр.

— Хорошо. Но король Амальрик подозревает Храм. Он требует наказания виновных.

Сенешаль нашелся быстро.

— Пусть виновным будет брат Готье дю Месниль, рыцарь одноглазый и тупой. Он уже давно выпрашивает себе наказание: нарушает устав, болтает на каждом углу чего не следует, постоянно устраивает стычки с госпитальерами. Мы сами осудим его, а король пусть довольствуется тем наказанием, которое мы вынесем.

— Хорошо, брат, так и сделаем.

Великий Магистр Одон де Сент-Аман сказал:

— Мы не знаем, вернется де Ферн или нет. Все в руках Господа. Но кто-то должен делать его работу. Мы должны решить, кто займет место де Ферна в капитуле. – Магистр оглядел сановников. – Я слушаю ваши предложения. Сенешаль?

— Я не знаю, сможет ли кто-нибудь заменить де Ферна. Он держал в руках нити всех наших миссий.

— Главный капеллан?

— Не знаю. Нет. Я плохо разбираюсь в тайных делах. Не знаю...

Маршал криво осклабился.

— Почему бы вам не предложить своего брата, святой отец? Или искусство скрытой войны слишком мудрено для него? – Старый воин отвернулся от капеллана. – Годфрида де Ферна может заменить только один человек – Жерар да Ридефор. Брат Жерар был воспитанником Годфрида. Он в курсе всех дел Ордена. Более того, де Ферн всегда смотрел на него как на своего приемника. Только Жерар сможет продолжить дело де Ферна.

— Жерар да Ридефор слишком молод для такого поста. К тому же он недавно в наших рядах и не прошел обряда высшего посвящения. Он...

— Жерар да Ридефор достаточно зрел. Он прошел не одно сражение. Он был маршалом Иерусалима. Ему доверено много секретов Ордена, он долгое время был нашим тайным братом. Он один подготовил и выполнил миссию по похищению сына великого визиря Египта.

— Да, да, – неожиданно закивал головой казначей, – одной этой миссией брат Жерар принес Ордену шестьдесят тысяч золотых. А сколько мы получали с захваченных им караванов…

Высокий капитул смотрел на Великого Магистра. Его голос решал все. Гроссмейстер ордена тамплиеров встал.

— С сегодняшнего дня и до возвращения брата нашего Годфрида де Ферна, тайными миссиями Ордена будет ведать брат Жерар да Ридефор. Я сам проведу с ним обряд высшего посвящения. Маршал, вызовите брата Жерара в Иерусалим. Главный капеллан, займитесь приготовлениями к обряду. А теперь помолимся, братья, и да услышит Господь наши молитвы.

 

 

— Пхе-пхе-пхе... Бальбандирет! Бальбанди... пхе-пхе-пхе... дирет! Где этот кусок шакальего помета, раздавленный белым верблюдом Митры? Где этот паршивый огузок дохлой овцы, сброшенной на землю светлым богом Шаншахом? Бальбанди... А, вот ты где! Подойди ко мне, внучек, подойди к своему дедушке, подойди мой ласковый... – Старик приторно растянул слюнявый рот шире обычного и быстро перебросил клюку в левую руку. Правой он проворно потянулся к голоштанному внучку. Ласковый внучок не стал ждать, когда жесткие шишковатые пальцы вцепятся ему в плечо. Он отбежал на безопасное расстояние и стал деловито ковыряться в пупке.

Старик в досаде плюнул и попал себе на бороду.

— Ах, ты нечистый выкидыш бешеной кобылицы, покрытой крылатым богом Толбазом. Ах ты отродье матери семерых иблисов... Пхе-пхе-пхе... – последнее ругательство дало новый поворот мыслям старика, – Если не подойдешь ко мне, я скажу твоей матери, чтобы не давала тебе жрать сегодня... И завтра тоже. Пхе-пхе-пхе...

Эта угроза заставила внука задуматься. Он бочком подобрался поближе.

— Ты звал меня, дедушка?

— Звал, звал, внучек... Эх! – Внучек ловко увернулся от дедовской клюки. – Помоги мне добраться до... подойди, подойди не бойся. Эть!... Вот так! – Старик с наслаждением вытянул внука вдоль спины. Внук перенес эту процедуру стоически – палка была такая же сухая и легкая, как и рука, державшая ее.

Старик оперся внуку на плечо.

— Пойдем, Бальбандирет, навестим мертвых.

Старик и ребенок вышли за пределы оазиса. Прошли мимо двух покатых холмов, миновали соляную пустошь. Поперек пути лег узкий глубокий каньон, резкий, как резаная рана в пергаментной шкуре пустыни. Крутой тропой спустились на самое дно. Здесь не было солнца. Только змеи и ящерицы на черных камнях.

Еще здесь лежали мертвые.

Старик сел на камень, закрыл глаза. Ребенок вытянулся, посмотрел в узкое небо.

Этим костям больше тысячи лет. А это? Это моя Эфимия. Она умерла три года назад. Ты забыл ее? Нет.

Старик поджал губы, здесь ничего нельзя трогать. Мальчик улыбнулся, он держал в руках позеленевший бронзовый меч.

Это спата – кавалерийский меч. Чей он? Его народ назывался римляне. Они были очень давно. Я их не видел, мне рассказывал дед. Он сражался с ними? Да. Победил? Конечно. Время побеждает все.

Старик потер заслезившиеся глаза. Мальчик улыбнулся.

Для чего мы здесь? Чтобы ты узнал дорогу сюда. Для кого? Для меня.

Небо провернулось. Солнце легло в яму мертвых.

Старик захотел встать. Ребенок поднял его.

Пойдем – скоро наступит тьма. Как скоро? Скоро – ты застанешь ее, я по счастью – нет.

 

 

— Бальбандирет! Иди, помоги своей матери. – К старику и ребенку подошел высокий человек, до самых бровей закутанный в темно-синюю ткань. Он освободил лицо – его кожа было сухой, как выжженная солнцем верблюжья кость. – Ты опять ходил к мертвым, дед?

— Да, внучек, да... Пхе-пхе-пхе... – старик сощурившись смотрел во след прытко скачущему к стоянке мальчугану. Взгляд деда ткнулся в маленький лагерь у самого родника. Возле пяти грязно-бурых шатров суетились несколько женщин. Рядом бродила скотина. Мужчины снимали поклажу с запыленных верблюдов. – Пхе-пхе... Скоро я уйду к мертвым насовсем – чую, внучек, чую. Жалко вот вместо себя некого мне оставить... пхе-пхе-пхе... Нет, некого, да. Вы вернулись вовремя, Дамон.

— Ты слишком поздно взял себе ученика, дед.

Старик остро сверкнул глазами из-под клочковатых бровей.

— Ты слишком поздно смог родить сына.

Высокий человек насупился, трое его сыновей родились уродами. Он отдал их пустыне... Надо было взять себе Мириам, не ждать пока умрет Зулейма. Он сам привез Мириам в род. Старик отдал её Гайсану... Женщин никогда не хватало на всех. Теперь сын Мириам уже взрослый воин. Но он чужой. И Мириам... Хэн!

— Надо было учить Шаншама.

— Он не из рода вождей. Ему не быть хранителем Нашего Бога. – Старик протянул руку, человек подхватил ее, медленно повел старика в лагерь. – Из Бальбандирета вышел бы хороший хранитель… Да. За его мать мы положили троих родичей. Вельда этого стоит. Новая кровь взамен пролитой старой. Бальбандирет будет сильнее всех наших детей, смотри – в нем сила жизни, а они как старики перед ним. Пхе-пхе-пхе... Только... кто же придумал это дурацкое имя?!

— Ты сам, дед, – Дамон был искренне изумлен, – ты сказал, что имя сыну вождя дает сам Наш Бог и нарек его Бальбандиретом.

— Да?.. Ну, конечно! Так и было. А как же иначе? На то воля Нашего Бога. Я и сейчас говорю... Пхе-пхе-пхе... Мы тогда как раз встретили караван с италийским вином... Удачен ли был ваш нынешний поход, Дамон?

— Удачен, дед. Вернулись все.

— Хорошо... Посади меня здесь, внучек, я подожду ужина. Потом будет длинный разговор. Пхе-пхе-пхе...

Дамон вошел в лагерь. Верблюды напоены, отправлены пастись. Добыча прибрана. Женщины готовят ужин, воины отдыхают. Дети на месте. Бальбандирет? Вот он – дерется с кем-то, побеждает. Мириам и Шаншам в стороне ото всех, говорят о чем-то, слишком тихо. Вельда? Вот она – самая красивая, женщина вождя. Вождя девяти воинов, десяти женщин и двух десятков детей, стариков, калек и уродов. Великого вождя... Хэн!

 

 

Верхние боги провернули колесо небес. Средние повеяли ветерком. Нижние дали прохладу. Когда солнце уйдет, черные боги нашлют холод. Пора поговорить.

Женщины ушли, у них есть работа. Старики выжили из ума, они здесь не нужны. Дети – прочь с глаз. Здесь только воины и хранитель.

— Бальбандирет! Останься, внучек. – Мужчины были удивлены, но не возразили. Хранитель покашлял, пожевал беззубым ртом. – Пхе-пхе... Пять дней – завтра пора трогаться с этого места.

Воины, сонные после ужина, покивали – да, пора, пора...

— Для чего нам уходить? Разве здесь плохо? Никто не знает про наш оазис, никто не найдет нас здесь. Здесь трава и вода. Зачем нам идти в пустыню? – Шаншам в первый раз говорил на совете, его голос звенел от волнения, но был тверд. Шаншам сидел в тени чахлого деревца, чуть в стороне от всех.

Хранитель покачал головой.

— Для чего ты, Шаншам, заставляешь говорить тебе старые истины? Ты не знаешь сам? Наш Бог велел нам не стоять на одном месте семь дней. Мы исполняем его волю... Пхе-пхе-пхе... За это он дает нам... дает свои дары. Пхе... Да, дары.

— Какие дары? Какие дары дает нам Наш Бог! Посмотрите вокруг! Посмотрите на самих себя! Кто мы? Кучка падальщиков, подбирающих трупы, потому что не хватает сил на живых. Наши женщины рожают уродов. Наши земли – пустыня, где нет даже скорпионов и змей. Нас преследуют голод и жажда. Наши дети умирают, им нужна нормальная еда и Наш Бог не может их накормить. Вот какие дары преподносит нам этот бог. А где-то за краем пустыни есть города, есть прекрасные земли, которые истекают молоком и медом. Но ваш бог не пускает вас туда. Почему? Потому что там люди познали Истинного Бога, единого, самого могучего из всех богов. Этот Бог не оставляет поклоняющихся ему, и жизнь этих людей легка и богата. А ваш бог...

— Замолчи! Замолчи! Отродье... – старик шипел, он задыхался от ярости. – Я знаю, кто напел тебе эти слова! Иудейка! – Старик затряс кулаками. – Молчите все! Сядьте! – Старик махнул клюкой на воинов. Старик глубоко вдохнул, выдохнул шумно. И, кажется, успокоился.

— Послушай, Шаншам, и вы тоже послушайте. Наша жизнь трудна и путь наш труден. И много лишений терпим мы. Но с нами Наш Бог. Он с нами. Зайди в мой шатер, посмотри на него, прикоснись к нему. Ты почувствуешь его, почувствуешь Бога. А где тот бог, о котором говоришь ты, Шаншам, где он? На небесах? Кто его видел? Говорят, тот бог велик, он творил чудеса, он кормил многих людей тремя хлебами и тремя рыбами. Говорят, он сыпал с небес крупу, из которой варят похлебку. Говорят, по воле его слуг из земли начинали бить родники… Но кто это видел? Никто, об этом только рассказывают. А Наш Бог? Разве ты сам, когда мы кочевали в пустыне, и не оставалось у нас ни воды, ни пищи, не приникал к нему и не чувствовал, как наливается божественной силой твое тело? Забыл? А разве не продляет Бог наши жизни? Сколько живут на свете обычные люди – пятьдесят, шестьдесят лет. А мы? Нашим старикам больше ста двадцати лет. А старухам и того больше. Наш Бог с нами, Шаншам, он помогает нам. А то, что мы в ответ исполняем его заветы, я думаю, это справедливо. Ты слишком молод, Шаншам, горяч. Ты еще не видел мир. Поверь мне, те земли, о которых ты говоришь, вовсе не сочатся медом и млеком. Там кровь, боль и слезы. Поверь мне. Мир везде одинаков. А ты... Это ничего, что ты погорячился сегодня. Ты смелый воин, хороший парень. Мы найдем тебе хорошую жену... Пхе-пхе... Не хочешь наших девушек, сходим в набег – нам нужна новая кровь. Приведем тебе невесту, женишься, поклонишься Нашему Богу...

— Нет, я не буду поклоняться каменному истукану, сила его от Дьявола! И на счет богов ты все перепутал, старик. И невесту мне не надо приводить, я сам уйду к ней. И только попробуйте меня остановить! – Шаншам вскочил, выхватил откуда-то из-под ног лук, наложил стрелу. На его поясе уже висела кривая сабля. – Назад, назад, падальщики! Я ухожу к своему народу! – Шаншам быстро пятился, наводя лук то на одного воина, то на другого.

Старик махнул посохом.

— Возьмите его! Возьмите, не дайте уйти!

Шаншам оскалился.

— А, слуга Сатаны! Скажи, за сколько лишних веков жизни ты продал свою душу!

Шаншам спустил тетиву. Тут же бросился бежать. На краю оазиса его ждал снаряженный верблюд, рядом с ним Шаншам увидел закутанную в покрывало фигурку. Сухие тонкие пальцы вложили ему в руки поводья. Мама!

— Беги, сын. Беги отсюда. Ты помнишь куда идти? Вот покажи этот талисман. Тебя примут... Расскажи им об их Марии. Прощай! Прощай, сын.

Подбежали воины.

— Где он?! Эх, сука, ты дала ему свежего верблюда! На!

Кто-то ударил ее глухо и не больно, не Дамон, наверное, Гайсан. Это хорошо. Мария упала. Почувствовала, как что-то растекается по груди. Во рту появился металлический вкус. Я умираю? Это хорошо. Мария еще успела посмотреть в пустыню, но верблюда не увидела. Он, наверное, уже далеко. Как хорошо. Лети... Лети, мой голубь... Мой Гозаль.

Дамон стоял рядом. Он стоял и смотрел на удаляющегося Шаншама, на Мириам. Его люди побежали к верблюдам. А он стоял и смотрел. На Мириам, на Шаншама... Они чужие. Или он чужой. Для них... Для себя... Хэн!

Когда воины погнались за Шаншамом, со стариком остался один Бальбандирет.

Мальчик подошел к деду, присел на корточки. Старик лежал, опрокинувшись навзничь, остро задрав белую бороденку. На горле натянуто двигался кадык.

В груди старика торчала стрела. Наконечник был каменный, и стрела не зашла глубоко. Только до сердца. Грудь старика резко вздымалась. Стрела смешно болталась взад-вперед.

Мальчик потрогал ее за оперенье. Потянул к себе, отпустил. Стрела закачалась влево-вправо, смешно. Старик гулко закашлялся, захрипел, захлебнулся. Изо рта плеснула кровь. В этот миг солнце кануло в ночь. Сразу. Безоглядно. Навсегда?

Мальчик посмотрел вокруг, подергал дедушку за рукав.

— Деда, тьма уже наступила?

 

 

Девушка кричала. Очень долго, очень хорошо, очень приятно. Очень долго – когда он отвалился, она могла только тяжело дышать, с шумом гоняя воздух сквозь чуть прикушенные губки. Пэри... Он повел рукой по её смуглому телу. Коснулся высокой шеи, колыхнул щедрую грудь с большими коричневыми сосками, пробежался пальцами по уютным складочкам на боках; поласкал бархатный животик, мягкий, податливый; погладил обильные бедра, снаружи, внутри... Его пэри вздрогнула. Потом... он будет любить её потом, а сейчас его ждет Аль-Джеббель, Старец Горы.

— Достаточно ли ты отдохнул после дальней дороги, о гость мой, посланец имама, великий дей Касым ад-Дин ибн Харис? – человек, стоящий возле шестиугольного, усыпанного свитками стола, был высок, голос его был полон почтения, но голова, повязанная зеленой чалмой едва склонилась.

— Да, о мой радушный хозяин, в объятьях твоих гурий забываешь об усталости... но не о деле, – Касым выпрямился, – Я проделал долгий путь от крепости Аламут в Иране до крепости Алейка в Ливии. Меня послал к тебе сам имам Гасан, и нам нужно о многом поговорить. О многом Аль-Джеббель.

И они говорили о многом, эти два человека, в небольшой светлой комнате, пестрящей коврами и шелковыми подушками, в уютной комнате за высокими белыми стенами неприступной крепости Алейки, затерянной в Ливанских горах.

Ты заключил договор с неверными, Джеббель?

Да, во имя Аллаха. У тамплиеров большая сила, их выгоднее иметь в союзниках, чем в недругах. Мы сильны на Востоке, они на Западе. Мы нужны друг другу. Сказал мудрец: найди себе сильного друга и станешь сильным сам.

Где Тогран, Джеббель? Мы отправили его на помощь к тебе из самого Аламута. Прошло больше года, как он пропал в твоих землях.

Тогран погиб. Как и многие мои воины. Погиб за дело Аллаха. Не было бы смерти – не было бы и героев. Без жертвы нет воздаяния.

Ты пустил в его отряд храмовников, Джеббель, он могли предать его.

Храмовники не нарушают своих договоров. Они сильны – от силы правдивость наша, от слабости ложь. С ними единственными из гяуров можно вести дело. Тамплиеры погибли вместе с нашими федаи. Мы нашли их тела в пустыне.

«Руки Аллаха» пропали неизвестно куда. Мы не можем найти никого из «пальцев». Все произошло в одно время. Слишком много странного произошло в твоей стороне Джеббель. Поступки твои непонятны имаму. Твои собственные дела, похоже, заботят тебя больше, чем дело Аллаха. Что ты ответишь на это? Кстати, почему тебя называют «старцем», ведь лет тебе вряд ли больше, чем мне?

В уютной комнате, среди ковров и подушек царило молчание. Но не долго.

Возраст измеряется не только годами, но и мудростью, Касым. Говорят, в Аламуте сейчас неспокойно. Наш глава Гасан Второй, да продлит Аллах его дни, объявил себя сразу халифом, имамом и даже последним великим пророком Махди – одновременно. Говорят, не всем это пришлось по нраву. Говорят это слишком много для одного человека, даже для внука Гасана ибн-Саббаха. Многие деи и простые федаи недовольны. Иран далеко, Касым, но я думаю, поддержка даже из такого удаленного и незначительного уголка, как Алейка, будет полезна имаму. Что ты ответишь на это?

В уютной комнате за неприступными стенами в самом сердце Ливанских гор два человека молчали. Но не долго.

У тебя хорошие воины, Джеббель... Имам нуждается во всех своих слугах от дея до федаи. Делу Аллаха, Джеббель, понадобятся и твои мечи и твоя мудрость. И чаша...

Аль-Джеббель вздрогнул. Два человека поднялись.

— Да, будет так, во имя Аллаха, Касым. Я помогу имаму всем, что имею, для друга – сердце, для врага – ум… Кстати, о моих мечах – ты еще не видел райского сада Алейки. Во многом благодаря ему верность моих воинов делу Аллаха становится крепка как камень, а их бесстрашие и презрение к смерти вызывают ужас у наших врагов.. – Аль-Джеббель повлек Касыма за собой.

— Что? Ты устроил для своих федаи «рай» как в Аламуте?

— Да, о Касым, и с одной из его гурий ты уже успел познакомиться.

— Я бы не прочь встретится с ней еще раз, тем более, что наверняка для входа в твой рай-джанну не нужно проходить по мосту, толщиной с волос. Правда, некоторые мудрецы пребывают в сомнении – испытывают ли души в раю плотские утехи или только духовные. – Касым уже улыбался, дела завершены, и довольно удачно, великий дей расслабился.

— Зато другие мудрецы, – подхватил улыбку Джеббель, – дают бороду на отсеченье, что у райских гурий к утру восстанавливается девственность. Но я думаю, нам нет нужды вступать в любомудрые споры, тем более, вот он, райский сад Алейки. Проходи, мой гость, я позабочусь обо всем.

Касым опустился на мягкое ложе среди розовых кустов и жасмина. Здесь были тень и прохлада, текли ручьи из шербета, и нежные струны невидимых музыкантов услаждали слух. С небес спустилось сладкое облако пьянительных воскурений. С Касыма сняли одежды, прикосновения гурий были лепестками роз, ласкающими тело. Кричала девушка. Долго, хорошо, приятно. Потом были еще девушки и еще. И еще...

Шейх Аль-Джеббель поднялся на стену. Ветер, вот что ему нужно. Бешеный ветер, чтобы прочистить мысли – рассчитать, взвесить, решить. Пусть будет ветер. Чаша была так близко и опять ушла. Куда? Если знать... Ему нужно время. Сколько? Кто знает... Ему нельзя сейчас ссориться с Аламутом. Нужно время. Он найдет чашу и станет имамом, калифом, даже пророком Махди, почему бы и нет – настоящим, а не как этот выскочка Гасан. Гасан долго не протянет, его уничтожит собственная гордыня. А может, его убьет рука федаи? Но кто осмелится вложить в эту руку кинжал? Я знаю... У Гасана есть сын Мухаммед. Мухаммед Второй, почему бы и нет... Нельзя допускать раскола в лагере хашишинов. Труднее будет собирать силы ордена... потом, когда я стану имамом. И Чаша... Гасан тоже знает о ней, этот его пес дурак Касым проговорился. Или он так уверен в своих силах? Тем более дурак...

 

 

Касым очнулся на гнилой циновке в сырости и смраде. Во тьме. Руки его были скованы. Он попытался встать, что-то полыхнуло в его голове, он упал.

Касым очнулся, скрученным в жестких руках тюремщиков. Его волокли по каменному коридору. Касым напрягся, хотел вскочить, сбросить с себя... Что-то отняло у него дыхание, взгляд потерялся в мутной мгле, Касым обмяк.

Касым очнулся подвешенным на цепях, с него стекала вода. Вокруг трещали факелы, колченогая жаровня сыпала снопы искр. Аль-Джеббель стоял перед ним.

— Собака! Как ты смеешь Джеббель! Ты... вероломный... ответишь! Тебя сотрут... Гасан...

— Гасан далеко. Ему осталось не долго. Скоро у хашишинов будет новый глава, более скромный. Он не будет объявлять себя имамом, халифом, великим пророком. Его научит пример отца.

— Ты... собака...

— Успокойся, Касым, ты еще можешь пожить и без имама Гасана, почему бы и нет... Ответь на мои вопросы. Что ты знаешь о чаше, о великий дей? Что знает о ней Гасан? Ну, отвечай.

— Ты не услышишь... не дождешься... Собака!

— Ну, что ж, Касым, я подожду. Вряд ли ты знаешь очень много, но я подожду.

Джеббель отвернулся, вышел из комнаты. За его спиной раздался отвратительный визг. Как будто резали нечистое животное, свинью. Долго, очень долго.

 

 

Глава ПЕРВАЯ

 

 

Святая земля. Святое небо над ней. Святая вода на ней. Святые люди в ней. Святые, потому что мертвые – мертвые не делают зла, только живые. Любите мертвых, люди – они святы! Убивайте живых, чтобы полюбить их – всех. Всех...

Эти люди не боялись смерти – и убивали. Они дурманили себя гашишем и совершали подвиги. Подвиги мужества, веры и верности – они убивали. Они знали Рай при жизни. Рай, специально созданный для них в неприступных горных крепостях. Их накачивали гашишем и переносили в блаженные сады за высокими стенами. Им говорили, что они попали на небо, и они верили. И я бы поверил. Они нежились в объятьях гурий и слушали ангельские напевы. А потом просыпались на грязных подстилках на земле, на нашей с вами земле. Но они помнили свой Рай и знали, что, убив, вернутся туда, вернутся после смерти. Они торопились убить, они торопились умереть – им было плохо на этой земле, как и всем. Всем известно – после жизни наступает смерть, а что наступает после смерти? Вы не знаете – они знали и не боялись убивать.

Этих людей называли хашишины – за их приверженность к гашишу. Гяуры исковеркали арабское слово в ассасины. Кто они были – секта, воинственный орден, может государство без территории и границ? Не знаю. Они владели городами и крепостями, у них было войско и опытные командиры, они были фанатиками и несли знамя Исмаила. Они назывались федаи, что означает жертвующий за веру. Их сердце было в Иране в неприступной крепости Аламут. Ими правил имам – очередной потомок Бузург-Умида, родственника Гасана ибн-Саббаха – основателя, сначала сын, потом внук, правнук и так далее до самого конца. Имам правил душами своих подданных и страхом своих врагов. Его власть была страх.

Еще при Гасане-основателе часть ассасинов перебралась в Сирию и Ливан, это были миссионеры, проповедники, воины и убийцы. Убийцы основали вторую державу ассасинов, и она быстро набрала силу. Жертвующие за веру воевали против крестоносцев, воевали против мусульман, воевали против всех – за себя. И выигрывали. В их владениях были город Бениас, множество замков и крепостей. Здесь были свои шейхи, свои правители. Аль-Джеббель – Старец Горы.

Сирийские федаи держали в страхе весь Ближний Восток – кинжалы их были быстры, а яд еще быстрее. Не спасали ни кольчуги, ни толпы телохранителей, ни богатство, ни королевский род – Тир, Триполи, Антиохия уже заплатили свою кровавую дань. Кто следующий?

 

 

Вы видели Иерусалим – маленький, неопрятный, вонючий, пыльный и пропотевший – с отрогов Иудейских гор? Вы видели высокие башни и белые стены, дома с плоскими крышами и щелями вместо окон? Видели королевский дворец, башню Давида, бывшие мечети и временные церкви, видели купол храма Гроба Господня?

Я тоже не видел – давно. Все это видел непонятный человек в бурой хламиде, войлочной шапке с завязками, в засаленных шароварах и сапогах с острыми носками. Голенище правого было распорото и перетянуто по икре веревкой. Человек стукнул в землю посохом и стал спускаться к городу.

Через час непонятный человек вошел в Иерусалим.

Его окликнул стражник, прятавшийся от зноя в каменной нише у ворот Давида.

— Эй, Непонятный, ты кто таков и какое у тебя дело в Святом Городе? Отвечай воину короля Иерусалимского! – стражник пошевелил копьем, чтобы Непонятный не засомневался в его воинственности.

— Я – паломник, иду поклониться Гробу...

— Ты не похож на паломника, Непонятный. – Стражник снова пошевелился, но из своего убежища не выполз – в городе и окрестностях шаталось столько всякого сброда: богомольцы, попрошайки, ворье, целые толпы помешанных и просто придурков – что из-за каждого вылезать из благодатной тени на солнце было бы просто глупо... – Читай «Отче наш», Непонятный, а то получишь копьем по загривку.

Непонятный насупился, замялся... И тут на дороге послышался шум. Шум рос, крепчал, ширился... Воинственный стражник накинул на голову хауберк и подтянул поближе щит. В этом приближающемся грохоте его опытное ухо различило львиный рев ослов, грозное бряцанье бубенцов, пронзительный скрип колес, смачную разноязыкую ругань... и еще, на самой грани слышимости, нежное позвякивание золотых монет. К городу подходил торговый караван.

Со сторожевой башни просигналили. Из караулки у замка Давида появились еще стражники и констебль.

Караван вошел в ворота. Это был не очень большой караван, шуму было больше – десяток ослов, дюжина верблюдов, с пяток лошадей и несколько погонщиков. Впереди на породистом вихлявом иноходце ехал хозяин.

Хозяин был тоже вихлявым и породистым – тонкая морда, узкие усики над верхней губой – губы, как два дождевых червя, изгибались высокомерно и презрительно. Неимоверное количество белого шелка было смотано в его чалму и скреплено огромной золотой брошью с камнями.

Констебль вышел вперед. Не дожидаясь вопросов, вихлявый хозяин заговорил на хорошем французском эдесских барахольщиков – надменно:

— Я везу караван драгоценных товаров: пряности, ткани, кабриджата и груз чудесного растения для приготовления упоительного пития. Я немедля с большим почетом должен быть препровожден к правителю сего города и земель. А иначе мой гнев и неудовольствие повлекут наказание на нерадивых слуг, ибо никогда еще ваш город и правитель не видели столь великого и знаменательного посольства, ибо я – Аламгир из рода Газебо, посланник великого Хиндустана, в вашем языке, Индии.

Констебль был родом из местечка Лавуаз, что под Пуатье, и многое повидал на своем веку. Он сдвинул на ухо шлем и возразил на плохом французском босяцких предместий – насмешливо:

— Ты врешь, мусульманская собака. В той стороне живут одни псиглавцы да поганые гоги и магоги. А наш король Балдуин IV добрый христианин, чего ему говорить с посланцем проклятого Богом народа? Коли ты хочешь войти в город и торговать своими гнилыми тряпками и вонючими порошками, гони пошлину, не то я вышвырну тебя за ворота и напускаю стрел в мать-твою задницу.

— Как ты смеешь говорить так! – Благородный Аламгир из рода Газебо надулся и сделал вид, что побагровел. Он был возмущен и страшно разгневан. – Великое перемирие было заключено между Салах-ад-Дином и вашим правителем, ты не смеешь нарушать его!.. Мое важное посольство и дары, и чудесный напиток, коего не пробовал ни один из франков!.. А если посмеешь, у меня есть воины и...

— Клянусь ляжками Святой Магдалины, – не стал дожидаться конца гневной речи констебль, – я нашпигую тебя стрелами раньше, чем ты призовешь своего Аллаха, и выброшу в ров, вместе с твоими воинами и товарами. Плевал я на перемирие и твой поганый напиток. Добрые христиане пьют веселое вино и пенистый эль, а не вонючие отвары адского зелья. Плати пошлину или я...

Констебль сделал знак рукой – в руках стражников появились арбалеты. С башни отозвались лучники.

Благородный Аламгир заметно струхнул. Глазки его забегали, червивые губы опустились, а толстозадый иноходец присел.

— Конечно, конечно, доблестный страж ворот, если у вас даже с послов требуют денег… Если таковы здешние порядки, то я конечно. Я проехал дальний путь и везде уважал обычаи разных мест. Вот прими, храбрый начальник. Этого должно хватить и на пошлины, и на тебя, и на твоих храбрых воителей. Уберите же свои самострелы.

Довольный уроженец местечка Лавуаз принял весомый кошель.

— Ну, спасибо, Аламгир Газебо! Проезжай и торгуй с миром. Но помни – вас, мусульманских собак, здесь только терпят... Пропускайте их ребята!.. Удачных сделок тебе, чтобы было чем заплатить пошлину при выезде. А про твое посольство я так и быть никому не доложу, здесь таких послов по дюжине в неделю проходит... Давай, давай, шевелитесь басурмане!

Непонятный человек, о котором благополучно забыли, прошел в город следом за караваном.

 

 

Это был самый жаркий час, такой жаркий, какой только можно себе представить. На улицах было безлюдно. Непонятный направился Соломоновой дорогой к площади Мории. Он шел мимо Патриарших бань, оставил справа метохию Святого Саввы, прошел приют Иоанна Предтечи, церковь Святой Марии большую, перешел на улицу Храма. Он не торопился, шел уверенно, не зевая по сторонам и не захлебываясь благоговением на каждом углу, как пристало паломнику. Он явно знал, куда идет. Может быть, он не впервые в Святом городе.

За бойней Непонятный свернул налево и через Красные ворота вышел на площадь. Пересек ее, обогнул Храм Гроба Господня, монастырь каноников. У церкви Иакова Младшего, притулившейся за Храмом, клевали носом несколько апатичных нищих. Когда Непонятный уже почти миновал их, один из попрошаек вдруг вскинул голову. Он проводил Непонятного долгим пристальным взглядом. Потом порылся в своих лохмотьях и, опираясь на костыль, отковылял на десяток шагов от своих товарищей. Нищий был хром и казался очень старым. Он и был старым, лишь ненависть в его глазах горела люто и молодо. Непонятный не заметил этого.

За Храмом, почти у самой городской стены стоял дворец королей Иерусалимских. В ближнем к Храму крыле находилась резиденция тамплиеров. Непонятный направился к ней.

Не подходя слишком близко, он встал в тени рослых кипарисов, обступивших дворец, и стал наблюдать. Что он высматривал – непонятно. Может быть, чернявого человека с горбатым носом, который вошел к тамплиерам через боковую калитку с большой корзиной в руках.

Простояв почти час, Непонятный кивнул каким-то своим мыслям, стукнул посохом в каменную плиту мостовой и снова зашагал через площадь. Ему нужно было пройти мимо Храма.

 

 

— Добрый человек! Добрый человек! – Непонятный обернулся – к нему, по-паучьи перебирая тремя ногами, бежал колченогий нищий. – Добрый человек!

Непонятный остановился.

— Что тебе, убогий? Мне нечего дать тебе.

Старик задышал с тяжелым нутряным хрипом.

— Нечего, говоришь! Дай то, что отнял у меня десять лет назад – дом, детей, внучку маленькую… А! Что молчишь, я сразу узнал тебя, сразу! – старик уцепился своими мосластыми клешнями Непонятному за одежду.

— Я не знаю тебя, убогий. Ты сошел с ума. Ступай прочь.

— А-а – не помнишь!.. А как вы, мусульманские суки, избивали курдов-эзидов и несториан в Бохтане, помнишь? В Бохтане, в Бохтане! Я Далимурат – старейшина, помнишь меня, выблядок сатаны!

— Ты обознался, убогий, я не знаю тебя…

— А-а! Не знаешь! Сейчас узнаешь! – тощая рука нищего вынырнула из лохмотьев – в судорожно сведенных пальцах была зажата какая-то железяка. Блеснул отточенный край. Непонятный небрежно заслонился посохом. Твердое дерево ударило старику по запястью – железяка вылетела и зазвенела по вытоптанным плитам.

— Шел бы ты, убогий…

Старик обмяк, на глаза его навернулись слезы.

— Ах ты сволочь, ты сволочь, ты… все равно не уйдешь, теперь не уйдешь! Стража… – нищий слабенько закричал, попытался развернуться к Храму – там, у Гроба всегда стоит караул… Непонятный сделал неуловимое движение кистью, из рукава выпорхнул стилет. Слева под коричневый сосок, поросший седым волосом – сквозь лохмотья так хорошо видно, куда он должен ударить. Стилет очень тонкий, разрыв на коже очень маленький, когда вытащишь сталь, рана закроется сама, крови почти не выйдет, разве что капелька. Да и то сказать, кто будет выгонять эту кровь – не мертвое же сердце.

Любопытные нищие у ворот Храма Гроба Господня видели, как у старого Далимки прихватило сердце. Какой-то непонятный человек, наверное, знакомый, поддержал старика, довел до стены и бережно усадил в тень. Потом он бросил Далимке мелкую монетку.

— Эх ты, убогий, убогий…

Узенькой улочкой Непонятный покинул площадь. Улочка, петляя и извиваясь в сутолоке домов, вывела Непонятного в торговые кварталы.

Непонятный зашел в богатую лавку под яркой вывеской. Встретил его молодой расторопный приказчик.

— Мне нужен Тадео Бонакорси. – Непонятный левой рукой сделал в воздухе округлый знак.

— Хозяина сейчас нет на месте, но он должен вскорости придти. Вы можете подождать его там. – Приказчик указал на дверь по правую сторону от прилавка. Приказчик не задавал вопросов – у каждого торговца, если он хочет преуспевать, должно быть много агентов – разных, и даже таких непонятных, как этот.

— Да, я подожду его.

Непонятный скрылся за дверью.

Приказчик принялся раскладывать образцы новых шелковых тканей на столе так, чтобы солнце выгодней подчеркивало их причудливые узоры и расцветку. Тут в лавку вошел новый посетитель.

— Я великий посол волшебной страны, в вашем языке Индии – Аламгир из рода Газебо. Я привел огромный караван изысканных товаров, кабриджата и чудесного напитка. Во ниспослание всяческих доходов и удачных дел мне нужно видеть почтенного купца, в вашем языке негоцианта – Тадео Бонакорси.

— Хозяина нет, и я не знаю, когда он вернется... Вы можете изложить свое дело мне, достойный Аламгир Газебо. – Приказчик изящно поклонился, качнув гладкими волосами. Благородный Аламгир, казалось, слегка озадачился.

— Нет... мне нужен сам Тадео Бонакорси почтенный купец, в вашем языке негоциант... – Аламгир помолчал, словно, вспоминая что-то. Потом поднял левую руку, неуверенно повел ею в воздухе и, после короткого раздумья, наконец, завершил округлый жест.

Приказчик благостно улыбнулся.

— Извольте подождать хозяина в той комнате, он вскорости должен пожаловать. – Приказчик, склонив голову, указал на дверь, но уже не по правую, а по левую сторону от прилавка. Агентам достойного купца и негоцианта Тадео Бонакорси вовсе не обязательно встречаться друг с другом.

Аламгир прошел в комнату.

Хозяин Тадео Бонакорси действительно пожаловал вскорости. Почтенный мастер Тадео двигался стремительно, как маленький тучный самум в сирийской пустыне.

— Энрико, если придет метр Скорки за долгом, скажи, что деньги вот-вот прибудут из... из Флоренции. Те брабантские кружева, что ты готовил госпоже Бриссе, отнеси жене королевского кастеляна, старая грымза меньше торгуется. Иветте Сент-Ак отправь образец последней ткани из Газы. Энрико, племянник дорогой, если ты не перестанешь говорить сальности и вообще ошиваться возле дочери барона де Ги, ее жених отрежет тебе уши, а я лишу наследства. Ко мне кто-нибудь приходил?

— Дядюшка, я никогда не говорил леди Джоанне... Да, дядюшка, двое.

— Кто?

Племянник сделал левой рукой округлый жест.

— Где они?

Племянник показал двумя руками на две двери.

— Хорошо. Пока я говорю с ними, меня ни для кого нет. Ясно? А про леди Джоанну, дорогой, мы поговорим после...

Мастер Тадео вошел в третью дверь, за прилавком.

 

 

Уважительный племянник своего дяди некоторое время возился с тканями, потом запер лавку изнутри и, воровато прислушиваясь, двинулся следом за дядюшкой. За дверью была лестница. На площадке второго этажа, куда выходил дядюшкин кабинет, Энрико не остановился, он поднялся на чердак.

Энрико был умным юношей и понимал, что дядины секреты всегда могут пригодиться. Собственно и пригождались уже не раз. Секреты стоят денег. На чердаке у Энрико была приготовлена особая ниша среди потолочных балок, сидя в ней, можно было слышать, что говорится в кабинете. Слышно, правда, было не очень хорошо, но все-таки кое-что разобрать удавалось. Кроме того, в щель был виден дядюшкин стол и часть комнаты.

Энрико занял свое место и прислушался. Говорил дядя.

— ...Да, конечно, мои люди собрали нужные сведения. Вот все они здесь. Здесь все, о чем просили... Какая чаша? – дальше несколько слов были слышны неразборчиво. Собеседник дяди что-то ответил ему… слишком тихо. Энрико заглянул в щель, но никого не увидел, видимо тот сидел в противоположном углу.

— ...Повлекло значительные расходы. Больше чем мы рассчитывали... дикие племена… и другие стороны, заинтересованные в деле... опасно... – опять что-то невнятное и затем отчетливо, – тамплиеры... – Что на это ответили дяде, расслышать было совершенно невозможно.

С кем же все-таки разговаривает дядюшка – с надутым индийским купцом или с непонятным оборвышем? Голос не разобрать. И снова дядюшка.

— ...Я понимаю, что вы только письмоноша, но скажите вашим хозяевам на Кипре, что так дело не пойдет. Я могу передать все, что собрал кому-нибудь другому, желающих полно. Хотя бы Старец... Ладно-ладно, вот – забирайте. – Энрико увидел на столе кожаный футляр для свитков. Чья-то рука подхватила его, и футляр пропал из глаз. – Как долго вы пробудите... Три дня? Хорошо... Подождите еще немного в той комнате, мне нужно отдать кое-какие распоряжения своему племяннику, я не хочу, чтобы вас видели...

Энрико выскочил из своего укрытия, скатился по лестнице и стремительно зарылся в ткани на прилавке.

Из двери выглянул дядюшка.

— Ты здесь, Энрико? Никто не заходил?

— Нет, дядя.

— Заканчивай возиться и отправляйся по делам. Нечего тут торчать… Ты понял?

— Да, дядя.

Мастер Тадео напоследок строго нахмурил брови и захлопнул дверь. Через несколько минут Энрико уже снова был на своем посту.

У дяди был второй посетитель. Но только кто? Оборванец или купец? Как плохо слышно… и то только дядюшку.

— Король Балдуин хочет мира... Собрание Высокой палаты… Очень сложно стало разобраться. Молодой король очень плох, скоро проказа убьет его. Он недоволен регентом королевства Гвидоном де Лузиньяном. Между нами говоря, Гвидо за время своего регентства наворочал такого… Бароны не поддержат его. Говорят, король хочет помириться с графом Раймундом Триполийским и вернуть ему регентство, это самое лучшее сейчас… грызня… Все они могут претендовать на трон. Дурацкое право наследования по женской линии – никогда не угадаешь, кто будет королем. А тут еще Жерар де Ридефор, сенешаль ордена Храма, мутит воду. Он поддерживает Лузиньяна… смертельные враги с Раймундом. Все кричат о мире… но у меня есть сведения… не собирается… И вообще храмовники как всегда ведут двойную игру. Кажется, Ридефор хочет развязать войну с Саладином… Слишком надменен и заносчив. Высокая палата не пойдет против короля… По какой-то причине перемирие не выгодно Храму… Он приведет к гибели… и Старец... Убить?! – дядюшка забормотал совсем тихо, ему так же тихо ответили.

Черт! С кем же говорит дядя?!

— Конечно, допускаю… Кого? И кто?… В этой ситуации… не уверен, да и зачем ему… Не знаю, Высокая палата соберется через два дня, наверное тогда… В Акре? Нет, решили здесь, в Иерусалиме… Как раз будет много народу: и знать, и простолюдины – толпа. Да, наверное, вы правы… Успеете ли за три дня? Ко мне больше не приходите, я сам найду вас… Где? Ну, как знаете. Подождите за той дверью, я проверю все ли спокойно… Чаша?..

Энрико был уже на лестнице. В лавке он выхватил из-под прилавка сверток с тканями и вылетел на улицу. Племянник занял позицию у постоялого двора, напротив и чуть наискось от лавки, так чтобы хорошо видеть вход.

Первым появился непонятный оборванец. Не останавливаясь и не оглядываясь по сторонам, он двинулся вдоль улицы, часто постукивая посохом по мостовой. Индийский купец вышел позже и сразу зашагал к постоялому двору. Здешний слуга подвел ему коня. Купец взгромоздился в седло, бросил слуге медяк и направился в ту же сторону, что и оборванец. Энрико оставил свой наблюдательный пост и поспешил следом. Но не успел он сделать и десяти шагов как…

— Эй, Энрико, куда ты так прытко? А я к вам, к вам, ну-ка веди меня к старому подлецу Тадео… Куда… – Пожилой господин ловко ухватил Энрико за рукав.

— Приветствую вас, метр Скорки, дядюшки нет дома, а я очень спешу…

— Ну, нет, маленький прощелыга, достойный отпрыск своего подлого рода, от меня не отделаешься! Веди меня к Тадео! – Метр Скорки грозно потряс увесистой палкой из мореного дуба.

Поникший Энрико, зная по опыту, что у почтенного метра не заржавеет огреть его по спине, повел разгневанного купца в лавку.

 

 

Непонятный шел по улице в сторону восточной окраины. Прохожих было немного: несколько женщин, прячущих лица за тканью, разносчик воды, пара крамарей с лотками, заполненными разным мелким товаром. Вдоль улицы у порогов своих лавок сидели потеющие торговцы, несмотря на дневную жару не отчаявшиеся заманить к себе покупателей. У облупившейся каменной стены скучала некрасивая проститутка.

— Эй, путник, непонятный человек, не хочешь отдохнуть со мной после дальней дороги. Я хорошо приласкаю тебя.

Непонятный чуть улыбнулся.

— Спасибо, добрая женщина. Я бедный паломник, мне нечем заплатить тебе за ласку.

— Ты не похож на паломника, Непонятный. – Шлюха скривила губы.

— А на кого я похож?

— На убийцу. – шлюха в упор смотрела на Непонятного. Зависла напряженная пауза. Зрачки Непонятного сжались в точку.

— На очень плохого убийцу. Убийцу блох. – Шлюха засмеялась сипло, будто закашлялась, кожа на ее горле натянулась, задвигалась как у ящерицы. – Плохой убийца! Иначе они не трахались бы у тебя на голове.

Непонятный улыбнулся.

— Мне жалко блох. И тебя... Почему в Иерусалиме только христианки торгуют своим телом?

— Потому что все остальные делают это бесплатно. Даже еврейки. Проходи Непонятный, не берешь сам, так не заслоняй товар другим... Эй, красавчик! Хочешь, я покажу тебе, как дева Мария подмахивала Святому духу! Иди ко мне, красавчик, мусульмане всегда хотят белых христианок. Я покажу тебе настоящую христианскую любовь.

Красавчиком был благородный Аламгир из славного рода Газебо, проезжающий мимо на своем иноходце. Он скептически оглядел проститутку сверху вниз.

— Что вы, христиане, знаете о любви... Читала ли ты трактаты об этом высоком искусстве индийских или персидских мудрецов, о, уличная жрица страсти? А знаешь ли ты тридцать три положения замедляющих и столько же убыстряющих? Можешь ли ты сжимать свою фердж, в вашем языке... ну, не суть важно, словом сжимать ее так, чтобы она целовала нефритовый пест и...

— За три золотых я буду сжимать тебе все, что захочешь, красавчик, и даже больше.

— Что?! За три золотых я могу иметь весь гарем султана Дамаска, вместе с мальчиками для обслуги! Красная цена тебе с твоей девой Марией...

Аламгир не успел назначить красную цену деве Марии, потому что на улицу вывернул разъезд храмовников – трое рыцарей и четверо сержантов. Аламгир, чтобы не бросаться в глаза, благоразумно спешился и прижался с конем к обочине. Запыленные воины возвращались с дороги в Яффу. Отряды тамплиеров охраняли ее от набегов мусульманских банд, сопровождали паломников и торговые караваны, прибывающие в Святую землю морем. Во главе отряда ехал суровый пожилой рыцарь. Его помятый боевой шлем был приторочен к седлу. Из-под кольчужного капюшона, прикрывавшего голову, выглядывала грязная окровавленная повязка. Белые с красными восьмиконечными крестами орденские одежды рыцарей были порваны. Двое сержантов, в одеждах темных тонов, с двух сторон поддерживали в седле своего раненого товарища. По всему было видно, что отряд попал в переделку.

Поравнявшись с Аламгиром, пожилой рыцарь вдруг остановил коня. Его глаза зло прищурились.

— Посмотрите, братья, мы проливаем свою кровь, защищая Святой город от поганых басурман. А они здесь выбираю себе непотребных девок и позорят чистое имя Матери Божьей. До каких же пор мы будем терпеть это... – рыцарь наехал конем на Аламгира, чуть не уронив его в сточную канаву. Аламгир вывернулся в самый последний момент.

Увидев, что маневр не удался, рыцарь поднял толстенный арапник.

— Ты хотел попробовать христианской плоти, так отведай прежде христианской плети, собака!

— Я великий посол великого Хинда, в вашем языке... великое перемирие, заключенное... – побледнев, залепетал Аламгир. Рыцарь сверкнул глазами, что-то рыкнул, но сдержался.

— Бог даст ненадолго заключенное. Это перемирие не мешает Черному Гозалю нападать на мирные караваны. Ничего! Бог даст, Жерар де Ридефор станет Великим магистром, он не будет терпеть поганых сарацинов у Святого города. Убирайся, сомнительный посол, я не трону тебя сейчас. А ты, шлюха, позорящая святую веру... – рыцарь снова занес руку. Тяжелая плеть, казалось, перешибет женщину пополам. – Ты, грязная тварь...

Непонятный, на которого никто не обращал внимания, шагнул к Аламгиру сбоку. Посох стремительно, как змея метнулся в морду аламгирова иноходца. Испуганный конь, истошно заржав, взвился на дыбы, толкнул лошадь храмовника. Рыцарь, не успев завершить удар, откинулся назад и от неожиданности потерял стремя.

— Проклятье черного дьявола!

Аламгиру не сразу удалось успокоить рвущегося с повода коня. Перепуганная шлюха юркнула в ближайшую подворотню. Аламгир побледнел еще больше, а Непонятный спокойно отступил назад и замер, опершись на посох.

Разъяренный тамплиер, будто не замечая Непонятного, двинулся к Аламгиру.

— Ты ответишь мне, пес...

— Боль и страх – оружие Бафомета. Принимающий в руки оружие зла, сам служит злу. Так зло берет власть над доблестью. – Это сказал Непонятный, негромко, будто про себя, но тамплиер услышал и вздрогнул, и втянул голову в плечи.

Храмовники развернули коней и умчались, разгоняя пылевых чертиков на мостовой.

 

 

Приказчик Энрико постучал в глухую дверь с квадратным окошечком на уровне глаз.

— Кто?

— Это я – Энрико.

— Мальчик? Входи.

— О, сударыня, как вы...

— Да, мальчик, я прекрасна. На, целуй... не так пылко, в прошлый раз ты оставил мне следы на бедрах. Что нового, мальчик? Ты все еще увиваешься вокруг этой беляночки, дочки старого Ги? Нет? А я слышала иное. Ну, ладно, ладно, не красней, я прощаю тебя... Нет, нет, подожди, потом... Ты что-то узнал?

— Да, сударыня, два дядиных агента в разговоре с ним упоминали о какой-то чаше. Я, как вы и приказывали, тут же побежал сообщить вам.

— Значит, Тадео все-таки взялся за это дело... Не думала я, что у него хватит духу. Что дальше?

— Дядя передал письмо – какие-то сведения в кожаном футляре для свитков. Кажется, их надо переправить на Кипр. К сожалению, я не знаю, кому именно из двух агентов дядя передал письмо, я слышал только обрывки разговора.

— Так. Дальше.

— Они говорили о том, что сенешаль тамплиеров Ридефор хочет вопреки воле короля развязать войну с Саладином. И что кого-то нужно убить. И еще во всем этом замешан Старец Горы.

— Все?

— Да. О, сударыня, какая у вас гладкая кожа...

— То что Ридефор хочет войны, это не новость. О его связях со Старцем тоже известно... Ты проследил агентов своего дяди? Мальчик?

— Нет...

— Что?! Да убери ты руки!

— Я... они пробудут в Иерусалиме еще три дня, я найду их!

— Найди. Найди, мальчик. И тогда приходи ко мне. А сейчас ступай... Что еще? Опять деньги? Ты слишком балуешь свою беляночку, мальчик... На вот. Ну, ступай, ступай... Щенок.

 

 

Непонятный свернул с богатой улицы и переулками и проходными дворами стал пробираться к окраине. Здесь было душно, запущено и тесно. Дома, сдавленные со всех сторон, чуть не проваливались верхними этажами на улицы. Деревянные балки вылезали из облупившихся стен, как ребра из разъеденного проказой тела. Редкие узкие окна были заткнуты перекошенными рассохшимися ставнями. Это были трущобы Святого Города, но Непонятный не ведал этого. Он не знал такого слова.

Из ряда одинаковых домов Непонятный выбрал один, с самыми крепкими дверями и глухими стенами.

На стук ответили сразу, будто ждали за дверью. Ответом было короткое ругательство – что-то из полузабытой арамейской фени.

— Мне нужен Каркадан-Носорог – меняла. – Непонятный говорил на фарси. – Ночь Предопределения грядет… Уже скоро, вот-вот грянет.

За дверью еще раз кратко ругнулись, но уже безадресно. Отлязгав положенным количеством запоров, створки раскрылись. На улицу высунулся огромный смуглый калган, густо обросший курчавым волосом. Глаза калгана – две влажные маслины, рассмотрели Непонятного с ног до верхушки посоха и обратно. Потом посмотрели в лицо.

— Пожди. – Калган убрался обратно в дом. Вернулся, словно спохватившись, – Прими… – калган повел ладонью, показав, куда нужно принять. Опять убрался.

— Эть! – из раскрытой двери на улицу выплеснулась здоровая струя помоев. Ели бы Непонятный не принял, куда было указано, его бы окатило до пояса.

— Заходь…

Непонятный шагнул с улицы в дом. Из полдня в сумерки. Прошел за привратником по коридору, потом свернул за ним направо, потом еще раз. Остановился.

Глаза быстро приноровились к полумраку. Немногословный привратник сложением оказался под стать своему огромному калгану. А необъятный пустой казан, который он держал в руке, был под стать им обоим. Привратник упирался загривком в низкий потолок. И еще он смотрел на Непонятного.

— Зулка! Забери казанок, – не отрывая глаз от лица Непонятного, басовито крикнул привратник куда-то в сумеречное пространство. Ему ответил звонкий девичий голос.

— Большуга, козлик! Занеси сам. А я тебе дам… – где-то за дверью засмеялись сразу на несколько женских голосов. – Только Анну мы не позовем… – снова взрыв смеха.

— У! Бабы! – почти без злости прорычал Большуга – имя еще больше соответствовало своему владельцу, чем и калган, и казан вместе.

— Каркадан? – напомнил Непонятный.

— Тут. – Большуга толкнул незаметную дверь. – Хозяин, человек.

— Пускай.

Непонятный вошел в комнату. За широким тяжелым столом сидел Носорог, Каркадан. За что его так прозвали, непонятно – у него не только не было рога на носу, но недоставало и самого носа. Еще у Каркадана недоставало правой руки. Зато морщин на высушенном годами лице было предостаточно. Каркадан, судя по всему, был армянин. Или грек. Или перс… Но уж никак не еврей, хотя кто его знает. Багдадский вали не прощал воровства никому.

Непонятный вытащил из-за пояса тусклую монету, бросил на стол. Старый меняла ловко подхватил ее и поднес к глазам. Изучив со всех сторон, вернул Непонятному.

— Я рад видеть тебя... – Каркадан помедлил, подыскивая подходящее обращение, – Непонятный. Мой дом отныне – твой дом. Мои люди – твои люди. И да будет доволен тобой Аллах!

Меняла набожно поднял глаза к потолку.

— Большуга! Вместе с Шакшиком будете служить моему гостю. Выполнять все, что он прикажет... В нашем деле, мой господин, и там, куда вам предстоит попасть, всегда могут понадобиться пара надежных клинков... В воздухе пахнет войной, и король Балдуин не сможет её задержать, нет, не сможет... Иди, Большуга, приготовь покои гостю... Ступай же!.. А мы поговорим, беседа с достойнейшим услаждает слух, скрашивает жизнь... Мой господин, так что слышно о Ночи Могущества?.. Це-це-це... Велик Аллах! Велики дела его! А гонец из хиджаза в этот раз привез совсем мало. Совсем... Це-це-це...

После содержательной беседы Большуга показал Непонятному его покои. Покои больше были похожи на темную конуру с несколькими лежаками. С одного из них поднялся взлохмаченный заспанный человек.

— Это Шакшик-трепло. – Показал на него Большуга.

— Это человек, которому мы будем служить. – Большуга показал на Непонятного. – Хозяин сказал.

Шакшик-трепло зеванул во все зевало и потянулся.

— Уж мы послужим. Какие приказания, господин?

— Нужно сходить кое-куда. Солнце еще высоко.

— Пошли.

И они пошли, и ходили много. Исходили весь город. Непонятный забредал в разные дома, в некоторых был долго, в некоторых нет, а в некоторые вовсе не заходил, только смотрел на них.

Один раз Непонятный приказал Большуге дождаться, когда солнце спрячется за башню Давида, и своротить ворота в богатом дворе, а сам куда-то пропал. Потом они бежали втроем грязными закоулками. В другой раз Непонятный приказал Шакшику срезать кошель у тощего рыцаря. Потом на них накинулась челядь какого-то дворянина, и Большуге с Шакшиком пришлось отбиваться от них палками, а Непонятный стоял рядом и смотрел в другую сторону. Потом было еще много разного непонятного. Непонятный заглянул даже в халупу старой колдовки на улице проституток, а Большуга с Шакшиком стояли на улице и плевались.

В дом менялы они вернулись в сумерках.

 

 

— Нет, Большуга, что ни говори, а слаще бабы может быть только девушка. – Большуга и Шакшик сидели в своей каморе и под ленивую трепотню перекидывались костями. Перед каждым стояло по кувшину с вином, к которым они часто прикладывались. Непонятный сидел в другом углу спиной к ним. На полу рядом с ним тоже стоял кувшин. – Да ты и сам знаешь, не зря же к Зулке полез. Только непонятно, зачем ты туда Анну позвал. Кидай кости, Большуга.

Большуга засопел яростно, сграбастал кубики.

— Да не звал я туда Анну! И к Зулке я лезть не собирался! Пусть я разведусь со своею женой, если это не так. Я просил Анну хлёбово мне приготовить, вот она, дура, сготовила похлебку с мясом и понесла мне. А Зулка тут полы мыла, задом вертела, я её по заду хлопнул, а у ее шароваров веревка возьми и лопни. Тут и Анна... Пока я хлёбово с рожи отирал, весь дом собрался. У, бабы! На кой хрен они мне вообще сдались! Бабу любить все равно, что спасти гиену! – Большуга в сердцах потряс кости и бросил перед собой. – Пять!

— Ну, не скажи, Большуга, не скажи! – Шакшик звучно глотнул из кувшина, подобрал кости. – Сношение с бабой прекращает заботы и беспокойства, успокаивает страсть и гнев и полезно при язвах. Только делать это надо с умом, если ночью, то когда переварится пища, а если днем, то после обеда... У меня десять. Ты проиграл мне уже целый динар, Большуга. Да, в сношении великие достоинства и похвальные дела, оно облегчает тело и привлекает любовь. Умножать сношения в дни лета и осени вреднее, чем зимой или весной... Так как на счет денег, Большуга?

— Потом сочтемся... Не знаю, Шакшик, я свою Анну бил уже и так, и болезненным боем, а ни любви, ни сношений. Это она из-за того, что я на Каркадана работаю. Анна говорит, что я здесь погубил уже столько людей, скольких не произведу на свет, даже если буду сношаться целыми сутками.

— Да, смерть – разрушительница наслаждений и разлучительница собраний. Только ведь у нас как: или ты убьешь, или тебя. Воин, он или погибает сразу, не убив никого, или убивает много и живет долго. Тут ничего не поделаешь, так устроил Аллах... ну, или у вас Яхве, все едино. Ты, Большуга, кидай кости-то, не спи.

Большуга вздохнул.

— Рабби говорит… Эх… И старики проходу не дают – тоже бухтят, что грешно это все. И что с иноверцами якшаюсь...

— А ты пошли своих стариков подальше. Вон Гозаль, тоже я слышал из ваших – иудей. А кровь любит! И в банде у него кого только нет: и христиане, и мусульмане, и всякие другие. А богатств сколько он добывает!

— Тоже нашел иудея! Да он не обрезанный ни разу! Пришел лет двадцать назад откуда-то из пустыни от кочевников-язычников, мальчонкой совсем. Мать его они из каравана выкрали. Принес амулет фамильный. Приняли его в семью, а он необузданный, дикий, злой как черт. Деда зарезал, прихватил кубышку с деньгами и ходу. Сколько лет о нем слуху не было, а тут появился, да с бандой. А что людей они бьют это точно. Никто столько крови не льет. Даже храмовники.

— Я знаю, кто больше крови льет. – Шакшик наклонился к Большуге и прошипел страшным шепотом. – Хашишины!

— Ты что! Ты что! – Большуга отпрянул. – Вот точно ты Трепло-балаболка, вино тебе язык развязало. Мусульман, а пьешь как монах… Ты о них даже не думай. – Большуга покосился на Непонятного. Тот сидел в той же позе спиной к ним, только казалось, чуть раскачивался. – Они сквозь стены слышат. И Старец...

— А чего бояться! Мы для них кто? Никто! Зачем им нас убивать? О Старце весь базар втихаря болтает и ничего. Мы им без надобности – они больших людей убивают.

— Да! Отец мне рассказывал, как убили графа Боэмунда. Прямо среди бела дня в толпе у ворот Антиохии!

— Точно. Хашишины любят убивать на людях. Так страшнее. Они убили князя в Тире, и в Триполи кого-то... О, они и мусульман не жалеют – сколько эмиров зарезали! И в Дамаске, и в Химсе... Даже на Саллах-ад-Дина покушались. Говорят, он спит в железной башне без окон и дверей и никого к себе не пускает. Потому что хашишином может оказаться кто угодно – и друг, и верный слуга, и даже родной сын. Во как!

— И никуда от них не скрыться, везде найдут и распорют брюхо. Везде, по всему свету. Везде! Э?..

Непонятный, на которого никто не смотрел, вдруг встал, с грохотом отодвинув лежак. Шагнул к Большуге, схватил его за ворот, перекрутив так, что сдавило горло, притянул к себе. Огромный Большуга неловко пригнулся, захрипел, уцепился вдруг ослабевшими пальцами за Непонятного. Непонятный выдохнул ему в лицо.

— Я никого не убивал в Бохтане... Никого... Ни курдов, ни внучку... маленькую... никого... Запомни, старик. – Непонятный отшвырнул Большугу и, пошатываясь, вышел из каморы.

Большуга и Шакшик молча уставились друг на друга.

— Он... он что, много выпил? – Большуга потер горло.

— Ни капли. – Шакшик поднял с пола кувшин. – Полный.

Вдруг Шакшик насторожился, потянул ноздрями.

— Банут!..

— А?.. Чего говоришь?

— Ничего. – Шакшик отстранено глянул на Большугу. – Ничего...

Вышел следом за Непонятным.

На улице было покойно и тихо. Только звезды дрожали в вышине и чуть слышно звенели. Или это верещали цикады?

Непонятный нетвердо стоял в углу внутреннего двора руками упершись в стену. Шакшик подошел сзади, бесшумно.

— В твоей голове бродит банут-гашиш. Ты непонятен… Источник восхода ниспослал султана Дня на сто восемьдесят делений запада, и было это на ас-Сурейя. Скажи во имя Шейха Горы, когда Сияние настигнет султана Ночи?

— Что? – Непонятный повернулся к Шакшику. – Не понимаю...

Шакшик вздрогнул, на какое-то мгновение на лице его появился испуг... коротко размахнувшись, Шакшик ударил Непонятного кинжалом в живот – снизу вверх.

Клинок скользнул по животу, рассекая одежду. Недоумение. Непонятный откинулся назад, левой рукой пытаясь блокировать кинжал. В правой уже был стилет. Непонятный ударил из неудобного положения, промахнулся. Кинжал Шакшика резанул наотмашь, тоже очень неловко, зацепил открытую шею, скатился бессильно по груди. Непонятный оступился, хотел сдать назад – помешала стена. Ткнул наобум. Выбросил левую руку навстречу стремительному отблеску. Когда ладонь обожгло, инстинктивно сжал пальцы, вывернулся. Как больно! Ушел с линии атаки влево вдоль стены, так чтобы противнику не с руки было ударить. Ударил сам... Попал?

 

Темная фигура перед ним развернулась, косо метнулась к забору. Метнуть стилет? Нет, лучше не рисковать.

Непонятный сделал шаг к дому и понял, что не дойдет. Из шеи текло, в голове мутилось, левая рука ослепительно болела. Хотел потрогать шею, поднял левую руку. В руке был кинжал. С усилием разжал стиснутые на лезвии пальцы. Тупо посмотрел на разрезанную ладонь. Почти хладнокровно отметил – до кости... Непонятный пошел.

Вот во двор выходит окно. К нему почти близко. Туда можно крикнуть. Упал прямо перед окном. Встал на колени. За окном разговаривают. Это Большуга и Зулка.

— …сношение успокаивает тело и полезно при язвах.

— Не буду я с тобой сношаться, Большуга, нет у меня язв.

— Зулейма, да я нет... я просто поласкать тебя хочу.

— А его зачем вытащил?

— Я им поласкать тебя хочу.

Крикнуть... Горло свело и во рту этот до омерзения знакомый, металлический привкус...

— Боль... ш... – Непонятного повело, повело... он оперся о стену... Дальше всё.

Зулка не дала Большуге. Он вышел во двор и заметил у стены Непонятного. Прикоснулся – почувствовал мертвый холод. Наклонился, послушал – Непонятный дышал. Большуга разодрал окровавленную хламиду, под тканью блеснул металл – кольчуга.

 

 

— Большуга... Большуга, позови хозяина. – Непонятный очнулся в каморе на своей лежанке. С болью глотнул воды. Шея и левая рука были перевязаны. – Позови Каркадана.

Большуга отставил кувшинчик с утиным носиком, вышел.

— О, господин мой, о драгоценный гость мой, да поднимет тебя Аллах! О, позор дому моему, стенам его и крыше, и женской половине! О, как я не уследил за бесценным моим гостем! О, я осел, сын синей обезьяны, брат свиньи и овцы, и козы, и недостойный я человек! Скажи хоть слово, о господин моего разума и кишок! – Каркадан припадал на колени и ударялся лбом о край лежака.

— Если ты заткнешься, я скажу тебе слово, Носорог. И боюсь, оно не понравится ни разуму твоему, ни кишкам... Слушай меня.

Каркадан замер тревожно, не отрывая глаз от белого лица Непонятного.

— Твой слуга, Шакшик – кто он?

— Шакшик?.. Так это он тебя так? О, я несчастный, о горе мне! О!.. Он просто босяк, господин, каких много. Он водил караваны, был стражником, я давно его знаю, два года он служит мне. За что он тебя, господин?

— Он упомянул Шейха.

— Какого шейха, господин?

— Такого... Шейха!

— О-о-о! – Каркадан округлил глаза. – О-о-о! – Потом посмотрел на Большугу, словно, ища поддержки. Тот непонимающе переступил с ноги на ногу.

— Больше я ничего не понял. Я был... я был тогда немного не в себе. Понимаешь?

Каркадан кивнул.

— Что же теперь делать, господин?

Непонятный откинулся на подушку.

— Делать то, что должно. Мне нужно оружие, Каркадан. Я слишком ослаб. Сегодня я буду лежать. Завтра собирается Высокая палата королевства Иерусалимского. Мне нужно оружие, Каркадан.

— Да, мой господин, я понимаю тебя. Я найду тебе оружие – хорошее... Пойдем, Большуга!

— Большуга, – Непонятный повернул голову, – спасибо, что вытащил меня. Я бы истек кровью.

— Ничего, может это зачтется мне перед Анной.

— Обязательно. Спасенная жизнь всегда идет в счет.

Каркадан с Большугой ушли.

 

 

Иерусалим старый город. Слишком старый – слишком много людей умерло в нем. В таком городе легко умирать. Много раз.

Непонятный не умер – целый день он лежал в своей каморе и пил отвары. Он набирался сил, думал и лечил раны. Раны рубцевались, думы – нет.

Вечером зашел Каркадан.

— Вот, господин, я нашел вам оружие.

Это был арбалет. Непонятный никогда не видел такого – короткое, очень короткое ложе, сложный спусковой механизм, и самое странное – два рычага, две направляющих для стрелы, два стальных лука один над другим.

— О, это удивительный самострел, – Каркадан закатил глаза и прицокнул языком. – Такого нет ни у кого в Иерусалиме. Его сделал слепой мастер в Бахрейме. Этот самострел выпускает две стрелы, две! А какой точный бой! Две стрелы – два врага, за пятьдесят шагов – прямо в глаз. А сила! С двадцати пяти шагов пробивает кольчугу. А какой он маленький, его легко можно спрятать под полой халата. Возьмите, господин, он как раз для вашей руки.

Непонятный принял оружие. Огладил полированное ложе, провел ладонью по тугим лукам, тронул тетиву – она загудела мощно и ровно. Удивительный арбалет!

— Спасибо, Каркадан. Это то, что нужно. Ты правильно понял. Я еще слаб для клинка, а это в самый раз. Помоги мне, я опробую его во дворе.

— Да, мой господин, конечно. Вот здесь стрелы.

 

 

Иерусалим старый город – очень. Его камни впитали много крови – молодой, горячей, живой крови. Много живой крови в мертвом камне – так Иерусалим живет. Святой город, вечный.

В этот день собиралась Высокая Палата – благородные владетели земель, вассалы короля Иерусалимского, князья и бароны сирийские и Святой Земли. Им предстояло обсудить много разных вопросов. Им предстояло решить быть ли войне.

Король со свитой, с членами Высокой Палаты двигался от Гефсиманских ворот. Медленно, через весь город, мимо храмов, дворцов, мимо домов дворян и простолюдинов, сквозь толпы черни. Народ должен видеть своих властелинов.

Непонятный с Большугой были уже на площади перед королевским дворцом. Они укрылись в тени колонны у храма Колыбели Христовой. Отсюда площадь была как на ладони.

— Большуга.

— Да, господин... Куда прешь, паскуда! – Большуга отшвырнул наглого ротозея, пытавшегося протиснуться между ним и Непонятным. – Да, господин?

— Когда я скажу, поднимешь меня на плечо, вот так. Понял?

— Да.

— Хорошо.

Непонятный, опираясь на Большугу, поднялся на уступ колонны. Он высматривал что-то поверх голов, как будто кого-то искал. Искал, но не находил. Непонятный был неспокоен, он чуть покусывал губы – щуря глаза, снова и снова зорко вглядывался в толпу. Непонятный выделил в толпе трех человек – огромного сирийца, юркого пуллана-метиса и чернявого горбоносого человека неясной национальности. Взгляд Непонятного постоянно перебегал от одного из этой троицы к другому. Что ему в них?

Сириец был напряжен, напряжен и сосредоточен. Он не отвечал на толчки своих соседей, не глядел по сторонам, он словно пружина замер в какой-то жесткой готовности – распрямиться, выбросить собранную в кулак силу, ударить... Убить?

Пуллан был неугомонен. Он вертелся, скалил зубы, ругался, хохотал, говорил сразу с несколькими людьми. А взгляд его был прикован к въезду на площадь. И он был холоден, этот взгляд, как сталь клинка, рукоять которого едва заметно выглядывала у пуллана из-за пазухи.

А горбоносый стоял ближе остальных двоих к дороге, на которой должен появиться король. И еще... Непонятный видел этого человека у резиденции тамплиеров.

На площади, рассекая толпу и прокладывая дорогу кортежу, появились королевские телохранители – легкоконные воины в коротких кольчугах на восточный манер. За ними следовали тяжелые рыцари – дружина короля и отдельным строем тамплиеры. Рядом с королем ехали нынешний Магистр ордена Храма пожилой Арно де Ла Тур Руж и Раймунд III князь Триполи. За ними двигались сенешаль Храма Жерар де Ридефор и барон Заиорданский Рено Шатийонский, чуть позади держались Бальан д’Ибелен, архиепископ Гийом Тирский, регент Ги де Лузиньян с братом и глава госпитальеров Роже де Муллен.

Лицо молодого короля было неестественно белое, с синюшными пятнами. Это были следы поцелуев – принцесса Проказа ласкала юного короля. Почти не зрячие глаза умирающего монарха были глубокими и черными как язвы. Прижизненное тление уже сильно тронуло его когда-то сильное и гибкое тело. Король, совершенно изнуренный страшной болезней, мужественно держался в седле и с легкой улыбкой переговаривался с магистром Ордена Храма и Раймундом Триполийским, не спеша двигаясь к дворцу. Вдруг почти посредине площади в движении кортежа возникла какая-то заминка. К королю Балдуину подъехал капитан страдиотов – венецианских наемников.

— Большуга, – Непонятный быстро дотронулся до его плеча, – подними меня. Скорее.

Большуга вскинул Непонятного себе на закорки. Непонятный смотрел в толпу, на тех троих.

Сириец сунул руку за пазуху.

Пуллан не отрываясь, смотрел на короля.

Горбоносый присел.

В противоположном конце площади послышался шум. Это были какие-то возгласы, конское ржание, смех, потом все перекрыл варварский рев трубы. Головы на площади как по команде повернулись в ту сторону. Непонятный смотрел на троих.

Сириец вынул руку из-за пазухи, быстро опустил вниз, словно что-то пряча.

Пуллан смотрел на короля.

Горбоносый поднес руку к лицу.

На противоположном конце площади верхом на упитанном иноходце, под белым зонтиком с веселенькой бахромой, в парчовом халате, появился гордый Аламгир из рода Газебо. По физиономии Аламгира было разлито искреннее осознание собственной значительности и наслаждение величием момента. Правая его рука была выгнута кренделем и уперта в бок. Зонтик над Аламгиром нес босой слуга с лицом прощелыги, в кашемировом балахоне поверх лохмотьев. Второй такой же деятель шел сзади и трубил в кривую трубу. Слуги, были, видимо, наняты Аламгиром специально для такого случая в ближайшей распивочной.

К Аламгиру поскакали королевские телохранители. Толпа пришла в движение, задние надавили, пытаясь разглядеть, что происходит, передние наползли на кортеж, сдавливая с боков королевскую свиту.

Непонятный сжал под полой ложе взведенного арбалета. Сейчас. Это должно произойти сейчас. Непонятный смотрел на троих. Кто из них? Кто? А если все трое? Ну, же! Кто?!

Непонятный выхватил арбалет – потому что...

...сириец стремительно поднял руку, поднес к губам, запрокинул голову. В его руке была кожаная фляга.

...пуллан, не отрывая взгляда от короля, заорал вдруг что-то восторженное, глупое и верноподданническое.

...горбоносый резко высморкался в кулак.

Черт! Черт! Черт!

Аламгир на другом конце площади уже кричал страдиотам о своем посольстве, о верительных грамотах, пытаясь прорваться к королю... И тут из толпы вынырнул человек. Ловко, одним движением метнулся мимо стражи, проскользнул под лошадью Рено Шатийонского и вынырнул перед королем и графом Раймундом. Король от неожиданности и не думал защититься, Раймунд только еще потянулся за мечом...

— Ал-ла!

Непонятный не успел прицелиться – арбалет будто сам собой выбросил граненый болт в спину убийце. Стрела была еще в воздухе, а тот уже замахивался матовым от сюркютского яда кинжалом. Каркадан не подвел с самострелом – убийцу бросило на колени, развернуло. Непонятный увидел его лицо, узнал – это был Шакшик.

Шакшик кривился от ярости и боли. В правой стороне его груди торчало стальное острие, болт пошел насквозь. Шакшик пытался подняться.

К убийце бросились телохранители короля. Но сенешаль Ордена Тамплиеров оказался ближе. Его меч был быстр, пожалуй, даже слишком быстр. Голову ассасина подбросило в воздух на несколько футов. Тяжелый двуручный меч Жерара де Ридефора навсегда замкнул кривящиеся болью и яростью уста.

Сенешаль тамплиеров выпрямился в седле. Он глядел в толпу, туда, откуда прилетел болт. Непонятный передвинул пальцы на спуск второй стрелы.

Взгляды встретились – их взгляды. Рыцарь Храма и Непонятный смотрели в глаза друг другу. Долго, почти секунду. Непонятный стал выбирать слабину спускового рычага... Магистр опустил голову, отвернулся.

— Взять его! Это сообщник убийцы! – Жерар де Ридефор командовал своим тамплиерам. – Того под балдахином! Держите этого недоумка!

— Я посланец Великого Магараджи, в вашем языке величайшего! Достоинство мое пребывает под защитой султана Египта! Я из рода Газебо! Не хватайте мой зонт! Я-а-а!... – кто-то вытянул Аламгира древком копья. Прощелыжные слуги, мигом почуяв запах жареного, побросали свои представительские атрибуты и растворились в толпе. Аламгир пытался объяснить что-то тяжелому храмовнику, а тот уже ухватил великого посла за шиворот и примеривался, как половчее стащить орастого идиота с седла. Тут, наконец, до Аламгира дошло, что пора сматывать... и что делать это уже поздно.

Бам-м-м! Храмовник оторопело покачал головой в огромном, вдруг загудевшем шлеме и стал медленно заваливаться вперед. На его железном затылке Аламгир заметил широкую вмятину.

— Убейте его! Это ассасин! Скорее! Скорее!

Аламгир взвил на дыбы иноходца – сжатый со всех сторон развернул его на двух ногах... скакнул чуть не в самую толпу. Люди прянули в стороны, давясь, толкаясь – Аламгир погнал вперед, расшвыривая нерасторопных. Толпа за ним сразу смыкалась.

— Стреляйте! Стреляйте! Уйдет, собака!

В свите короля налаживали луки. Но Аламгир ушел. Он протолкался на свободное место и деранул с площади, так что чуть не растерял подковы со своего иноходца.

Непонятный соскользнул с плеч живого постамента.

— Пойдем, Большуга, здесь нам больше делать нечего. Сейчас тут станет совсем неспокойно.

— Да, господин.

Непонятный снова спрятал под полу разряженный арбалет.

— Спасибо, Большуга. Ты хорошо держал меня, ровно.

— Идите ближе ко мне, господин, как бы вас не толкнули в вашу больную рану... – Большуга стал выбираться с площади. – Я старался, а то вы могли бы промахнуться.

— Да уж, и тогда твой друг Шакшик вспорол бы таки Четвертому Балдуину живот.

— Королю? А я думал, он примеривался зарезать графа Раймунда.

— Какая разница? В нынешней ситуации это почти одно и то же.

— Не пойму, зачем ему это, Шакшику? Для чего ему убивать короля, графа, для чего убивать вас?

— Твой друг – ассасин, Большуга, вернее был им. Короля или Раймунда, а может быть их обоих ему приказал прикончить... словом, приказали. Вопрос войны и престолонаследия, регентства. А я... Он подумал, что я тоже один из них, из ассасинов и раскрылся мне, а когда понял, что нет, обязан был убить меня.

Большуга остановился, посмотрел озадаченно.

— А вы разве не... Нет?

— Нет, Большуга. Нет.

 

 

Во дворе Каркадана Непонятный и Большуга обнаружили знакомого взмыленного иноходца. А из дома раздавался знакомый дерганый голос.

— Они чуть не убили меня! Меня, достойного товароторговца! А за что? А! А-те, почтенный Каркадан? Ведь я всего лишь ничего! А они? Так здесь принимают послов?! А теперь меня, наверное, будут искать и подозревать.

— Не стоит волноваться, драгоценный Аламгир Газебо, у меня вас никто не найдет, а чуть позже, да посодействует нам Аллах, я выведу вас из города, и вы продолжите свой замечательный путь.

— А мои товары! Мои ослы и верблюды! Мои пряности, ткани, кабриджата и груз чудесного растения для пития!

— Я позабочусь обо всем, щедрый Аламгир Газебо. Клянусь языком Пророка, я выведу вас из Иерусалима вместе с вашим караваном и даже дам вам своих людей в провожатые. Так безопаснее.

— О, благодарю вас, благодарю вас, наилучший из Каркаданов! Благодарность моя не будет знать границ... Я подарю вам целый мешочек кабриджата и еще две горсти! Да!

— Ну, спасибо, Аламгир Газебо! А теперь не изволите ли отдохнуть, после стольких треволнений дня?

— О да, после того как меня ударили по спине древком копья, мне нужно отдохнуть... Но, Аллах! Сколько дураков вокруг! У меня ведь и вправду есть грамоты для короля Балдуина... от одного князька с запада Синдху.

Аламгир, в задумчивости глядя в землю, вышел во двор. И столкнулся с Непонятным. Вскинув голову, пристально посмотрел на него.

— Это был хороший выстрел. И тогда – хороший удар. Рыцарю в голову, моему бедному коню в морду. Только зачем это тебе? Непонятно. Мне непонятно...

Непонятный чуть улыбнулся.

— Мне тоже, Аламгир.

Каркадан сам пришел к Непонятному. Встал у порога и молча склонил голову. Непонятный тронул однорукого менялу за плечо.

— Я ухожу, Каркадан, я сделал все. Войны с Саладином не будет. Король назначит регентом графа Раймунда, и тот продержит мир еще какое-то время. По крайней мере, до нового сбора Высокой Палаты.

— Да, господин, с благоволения Аллаха.

— Возьми свой самострел, Каркадан, он славно послужил мне.

— Да, господин.

— Скажи, Каркадан, как у тебя оказался этот индийский купец Аламгир?

— Его направил ко мне Тадео Бонакорси, господин.

— Ты доверяешь ему... им обоим?

— Да, господин.

— Что-то ты не словоохотлив сегодня, Каркадан. Что-то случилось?

— Да, господин. Тадео Бонакорси пропал сегодня из своего собственного дома. Мы часто работали вместе.

— Ты боишься, Каркадан? Может быть, тебе стоит уйти вместе со мной?

— Нет, господин. У меня еще остались долги в этом городе.

— Понимаю.

— Вы выходите на рассвете, мой господин, с караваном Аламгира. Я дам вам Большугу, вы еще не окрепли после ранения. Когда не будете нуждаться в слуге, отправьте его назад.

Носорог взялся за дверь.

— Прощайте, непонятный господин мой, мы не увидимся больше. Я чувствую – Ночь Могущества близка. То, что предопределено – свершится. Передайте там, тем, кто знает, я все делал для того, чтобы Высшая Власть воцарилась.

— Да, Каркадан. Прощай.

 

 

— Госпожа! Госпожа! Это я, Энрико… Я все узнал – все! – маленький приказчик торопливо стучал в заветную дверь, он едва переводил дыхание, захлебывался словами от усердия. – Я все узнал, госпожа.

— Не кричи, дурачок, не хватало еще ночной стражи. – Дверь бесшумно отворилась. – Входи.

— Они выходят из города утром… Караваном… Индийский купец и непонятный бродяга. Те, что были у дядюшки… вместе.

— Так. И у кого из них письмо? Ну?..

— Я не… Какая разница у кого – они идут вместе.

— Куда? В какую сторону? Через какие ворота?… О, господи, боже мой, племянник твоего дядюшки мог быть и посообразительнее.

— Я не знаю, госпожа. Они остановились оба в доме однорукого менялы с улицы возле свалки у западной стены.

— Что за меняла? Я не слышала о нем.

— Не знаю, госпожа, я выследил этих двоих у его дома, подслушал разговоры и сразу к вам.

— Ладно, мальчик, ты неплохо поработал. Можешь идти… домой. Ты ведь, бедняжка, наверное, целый день не был дома, да? – все исполнял мое поручение. Иди домой, в лавку, там тебя ждет сюрприз. Иди, иди. Сегодня я занята... Ты придешь завтра, после заката.

— О, госпожа!

— Иди. Иди, дурачок, иди.

 

 

Закат следующего дня был долгим. Слишком долгим. Таким долгим, что, казалось, за ним уже не будет ночи. Но ночь была.

Непонятный и Аламгир сидели у костра. Маленький караван уже спал – погонщики храпели, скотина бродила стреноженная где-то в темноте. Только эти двое сидели у огня, смотрели в него, подбрасывали сухие комки верблюжьего дерьма.

Непонятный больше мочал. Аламгир больше хвастался, хотя зачем он хвастался перед этим Непонятным, он и сам не знал.

— Я вел свой караван от самого Ляояна до Ургенча. В Поднебесной, от наследника дома Сун, я получил богатый подарок – вазу Цырчжоу. В Ургенче я наторговал столько, что не мог собрать такой большой караван, чтобы увезти все это. Пришлось жить там целый год, пока распродал помаленьку заезжим купцам. В Дели и Гаджипуре я скупал золото из разграбленных гробниц. Очень хорошо заработал. Я торговал в Атталии, потом в Константинополе… очень хорошо торговал в Константинополе, много. Теперь возвращаюсь на восток. В Дамаске мне присоветовали, пока перемирие, сходить в Иерусалим. Зря присоветовали. Ну да ничего, схожу теперь в Миср, а там может в Мекку, Медину, дальше в Куфу, а там в Багдад, Басру. А что! Товар у меня есть, торговать я, слава Аллаху, умею. Да! Мне пальца в рот не клади... Разбойники? Так я их не боюсь, знаешь, сколько шаек я разогнал на своем пути, о! Так что вот... А ты чего молчишь, Непонятный?

Непонятный поворошил костер палкой.

— Я ходил Шелковым путем три раза. Правда, не торговал... Северный Китай лет пятьдесят назад захватили чжурчжени. Династии Сун там нет и в помине. Что-то ты перепутал, правдивый.

Аламгир поворочался, накинул на плечи плащ.

— О чем ты, Непонятный? Я не понимаю тебя… Да, бандитам от меня приходилось плохо, я ведь старый вояка. Видишь мою саблю? О, это знаменитая сабля, я принял ее из рук умирающего Аль-Мирджана Бхануна. Великий Бханун завещал ее мне на поле брани, возле города Агрипура. Он сказал, что только я достоин владеть ей. Да! Ведь это я сразил его в поединке, вот этой рукой. Узнав об этом, Кутб-уд-Дин Айбек сделал меня тысячником, и я прошел с армией весь Синдху до самых Гималаев. Я здорово отличился в боях, Айбек хотел оставить меня наместником в Городе Кричащих Статуй. Но я не люблю каменные стены, я ушел. Владыка облагодетельствовал меня со всех сторон и отпустил с богатой добычей. Да… А что ты скажешь, Непонятный?

Непонятный смотрел в черное небо.

— Я видел эту саблю у Бхануна, он был убит стрелой. Его тело растоптали боевые слоны, когда войско обратилось в бегство. Эту саблю могли найти воры, обшаривающие трупы... Ты опять что-то недодумал, благородный. Благородный Аламгир из рода Газебо... Твои предки были воины. Они поклонялись огню и стали. Они сами были огонь и сталь. Им покровительствовал Разрушитель, на плече своем они носили знак Громоваждры, слуги Кали обходили их стороной, и сам Яма боялся заглядывать им в глаза. Твои предки правили городами. Они строили храмы и дворцы. Они прогоняли джунгли и разбивали на их месте поля. Это был достойный род. Они не пачкали свои руки торговлей, они не служили иноземцам, они не обшаривали трупы. Что же случилось теперь? Джунгли вернулись в их города. Скажи мне, не из их ли гробниц ты продавал золото, благородный? Благородный Аламгир из рода Газебо, кшатрий.

Непонятный все еще смотрел в черное небо.

Аламгир закаменел. Губы его жестко искривились, глаза стали злыми, очень злыми.

— Кшатрий говоришь? Да ты посмотри на мои уши, Непонятный – шудра я, шудра! Отец мой был… работал… всю жизнь в грязи. Мать тоже… сдохла на куче помоев. А я… Вот мой род, Непонятный, других не знаю. Да, я обшаривал трупы, я торговал и воровал, я грабил гробницы, я украл себе имя… А кому оно еще нужно кроме меня?! Аламгир из рода Газебо... Красиво? Красиво…

— Да, красиво. – Непонятный помолчал. – Ты подобен месяцу, Аламгир. – Непонятный указал глазами на небо.

Аламгир тоже поднял голову.

— Такой же красивый? – Потомок рода Газебо доверчиво улыбнулся.

Непонятный вздохнул.

— Такой же ущербный.

Аламгир надулся.

— На кого же тогда похож ты, Непонятный, а? Может, скажешь?

Непонятный подкинул в костер еще одну сухую лепешку, помолчал.

— Я похож на кусок кизяка, который не бросили в пламя.

Аламгир вытянул физиономию, что должно быть, означало недоумение.

— А чем отличается кизяк, который бросили в пламя, от кизяка, который просто валяется? Что то дерьмо, что это…

Непонятный чуть улыбнулся.

— А ты посмотри.

Костер шумел перед ними. Он был живой, красивый, яркий, горячий. Он светил и обогревал. Пламя не было высоким, языки тихие, оранжевые с синевой, жаркие. Костер… А в костре были драгоценные камни. Нет, это было ярче драгоценных камней. Ярче и драгоценнее, что ли… По ним прыгали маленькие змейки. Саламандры – юркие, прыгучие, то одной гранью блеснут, то другой, то выпрыгнут искрою яркой, то опрокинутся, развалятся, разворошат огненное костровое нутро…

— Понял теперь?

— Да-а… – протянул Аламгир. – Да-а… А кто же должен бросить тебя в пламя, Непонятный? Бог, что ли? Ведь все в воле Аллаха.

— Может и бог. Но который? Я знаю многих. И живых, и мертвых, и забытых, и тех, кому еще молятся, разных.

Аламгир попытался что-то возразить, но Непонятный будто не расслышал.

— Я много жил на этом свете, я много ходил, много видел. Я видел, как рождается облако в горах. Я поднимался выше облаков. Ничего там нет – никакого бога, и облака это просто туман, а никакая не твердь небесная. Может быть, поэтому и лежим мы все верблюжьим дерьмом у дороги, и никогда нам не загореться. Нет, по-моему, никакого бога нет… А если и есть – то это не Бог.

Аламгир наклонился к Непонятному.

— Знаешь, Непонятный, я иногда тоже так думаю. В Бухаре на базаре я видел… – Аламгир зашептал, зашептал что-то Непонятному в ухо, очень тихо. – …И все! Вернее – и ничего! Да! Вот поэтому мне иногда так хочется просто встать и крикнуть, что бога нет, так хочется! Но я боюсь, а вдруг он услышит.

— А ты попробуй. Попробуй, я же не боюсь сказать, что Бога нет. Вот, видишь, и сейчас сказал. И еще могу повторить если хочешь… Ну, а ты?

Аламгир перевел дух, еще раз вдохнул, выдохнул, почесал под поясницей. Встал.

— Бога нет… Бога. Нет... БОГА НЕТ! Нет Бога! – Аламгир уже кричал, подпрыгивая и прижимая к груди кулаки. – Нет Бога!.. кроме Аллаха... и Магомет пророк его… – Аламгир замер, его плечи поникли, – Фу-у… нет, я не могу. Не могу… – Аламгир тихо опустился на землю. – Уф…

Непонятный улыбался.

Наутро их убили. Обоих.

 

 

Только бешеные волки могли напасть на караван в одном переходе от города. И они напали. Караванщики еще продирали глаза, Аламгир, поорав на них для порядка, отошел отлить, Непонятный был где-то рядом. Визжащие всадники появились ниоткуда и пронеслись сквозь лагерь единым вихрем. Защититься никто не успел. Лишь Большуга умудрился ссадить одного своим корявым тесаком, прежде чем ему раскроили череп.

Аламгир стоял в стороне – его не убили сразу. Он бросился бежать, ему накинули петлю на шею и приволокли в лагерь. Откуда-то появился Непонятный. Руки его были свободны, он держал посох.

Аламгир попытался петь обычную песню:

— Как вы смеете!.. Вас накажут!.. Король Балдуин!.. Султан Саллах-ад-Дин!.. Я великий посол! Аламгир Газебо!.. – Бедный Аламгир очень старался. Он так старался, что бандиты отвлеклись от тюков с товаром и подтянулись к нему. Кто-то даже снял веревку с его шеи. Аламгир продолжал разоряться.

Непонятный стоял рядом.

Вперед вышел высокий худощавый человек, чернявый, с вороньими глазами. Он оглядел великого посла с ног до головы, скривился.

— Ты кто такой?

Аламгир повторил все по новой.

 

— Я великий посол! Я Аламгир из рода Газебо!.. Я…

— А я – Гозаль. – Черный подался вперед, нависнув над Аламгиром, – Слыхал?

— Да… – великий посол посерел. – Да…

— Дай твой меч!

Аламгир вспомнил, о своей знаменитой сабле.

— Не убивайте меня... Возьмите… всё… Отпустите…

Черный Гозаль выпрямился.

— А мы и так всё взяли. А ты… Если хочешь пожить еще какое-то время, повесели нас. Умеешь? Поскули собакой, повой, свиньей похрюкай, поваляйся в пыли, сапоги полижи... Ну!

Аламгир на гуляющих ногах отступил назад. Повел перед собой дрожащими руками – откуда-то, наверное, из широкого рукава его халата, появился яркий платок. Аламгир махнул им. Из платка выпал еще один яркий лоскут, из него второй… Из третьего пролилась вода.

Непонятный стоял рядом.

— Ва-а… – по куче бандитов прокатился вздох удивления. – Ва-а!..

Аламгир скомкал платки в кулак, плюнул на него, разжал – в кулаке ничего не было. Аламгир выпучил глаза, вытянул рожу и с натугой вытащил изо рта круглый камешек. Выражение лица при этом у него было на редкость идиотским. Благодарные зрители засмеялись. Потом появился еще один камень и еще один. С каждым камешком рожа Аламгира становилась все более уморительной, а хохот зрителей все более буйным. Потом были еще чудеса – много.

— Хай-яй! – из разбойного гурта выкатился кривоногий полуголый человечек. Его лицо, лысая голова, подобная горшку с двумя ушами-ручками, растянутый рот, даже заскорузлые пальцы с черными поломанными ногтями – всё было воплощенный восторг. Он уже просто не мог стоять на месте. Человечек подпрыгивал, приседал, хлопал себя по ляжкам, выбивая облачка пыли из засаленных шароваров. Он визжал, захлебывался, хохотал, содрогаясь вывалившимся из штанов голым пузом, тут же замирал, тая дыханье, заворожено внимая удивительным чудесам. Замирал, чтобы через мгновение снова взорваться ревом, хохотом, визгом. – Хай-яй!!!

Непонятный стоял где-то рядом.

Гозаль снова вышел вперед, его резкий голос перекрыл шум.

— Ну, довольно! Пора собирать товары и уходить отсюда. Убейте его.

Бандиты недовольно затихли. Кто-то потянулся к замершему Аламгиру.

— Нет! Нет, клянусь Аллахом! Назад! – Голопузый бандит оттолкнул своего слишком исполнительного товарища, круто развернулся к остальным. В глазах его было что-то… что-то безумное и бешенное, что-то неистовое – возразить никто не решился. Человек растопырил руки, прикрывая Аламгира. – Нет, пусть колдует еще! Еще! Давай еще, ахит!

Аламгир неуверенно потоптался на месте.

— Мне нужна моя сумка. Вон она на седле.

Коня подвели поближе. Кинули сумку. Аламгир порылся в ней. Выпрямился, поднял руки над головой, хлопнул в ладоши, потом с силой ширкнул ладонь о ладонь – из рук его появилось пламя.

— Хай… – тяжелый выдох, глаза бандитов округлились – это было уже другое колдовство, непонятное. Страшное?

А низенький кривоногий не боялся – это был восторг – восхищение и благоговение. Еще!

Непонятный по-прежнему был где-то рядом.

Аламгир быстро поднес руку к губам, будто глотнул что-то. Резко дунул – изо рта ударило пламя.

— А-а… Зиндик… – бандиты отступили на шаг. – Маджус! Фарис! Марид! – восторг и удивление уже граничили с испугом. Только голопузый остался на месте – это же чудо! – Хай-яй!

Аламгир медленно и округло двигая руками, сделал пару осторожных шагов – вдруг что-то бросил резко и неуловимо бандитам под ноги. Вай! Гулко громыхнуло, повалил вонючий дым, застелил глаза. Сквозь едкую гарь ударил лошадиный топот – Аламгир вскочил в седло своего иноходца. Оп-па! Ловите, придурки!

Разбойнички ошалело терли глаза.

— Хай-яй! – голопузый прямо с земли кинул тело в седло, взвил коня на дыбы. В пыли и дыму промелькнуло его черное от копоти лицо с безумными глазами и застывшим выражением восторга, дикое... – Хай-яй!

Кони летели бешеным наметом. Аламгир уходил, голый догонял. Он догонял. Аламгир распластался в седле, нахлестывал коня плетью, гнал, гнал… Голый догонял. Вот они уже рядом друг с другом.

— Хай-яй!

Аламгир оглянулся – он увидел восторг и безумие. Восторг и безумие на человеческом лице. Аламгир потерял повод. Иноходец сбился с шага.

— Хай-яй!

Маленький человечек встал в седле на четвереньки, как обезьяна. Кони поравнялись.

— Хай-яй!

Человечек прыгнул. Он ударил, вцепился – они вылетели из седла, покатились.

— Хай-яй!

Человечек держал Аламгира за шею. Аламгир был оглушен, он ошалело водил глазами, руками пытался опереться о землю. Хрустнули позвонки – Аламгир обмяк.

— Хай-яй!

Человечек вернулся. Свалил с седла мертвого Аламгира, как мешок. Соскочил сам. На его лице все еще был восторг, восхищение, благоговение.

Непонятный стоял рядом.

Черный Гозаль наклонился к Аламгиру. Порылся у него за пазухой. Вытащил кожаный футляр для свитков.

— Все! Товар собран. Уходим! – Атаман, резко развернувшись, чуть не столкнулся с Непонятным. Обошел его, побежал к лошадям. Его люди уже ждали в седлах.

Голопузый, отрешенно качая головой и все еще восхищенно улыбаясь, пошел следом.

— Стой! – это Непонятный. Верхняя часть посоха отброшена – он превратился в меч. Тонкий меч на удивительно длинной рукояти. Голубоватый клинок описал свистящий полукруг. Нутряной выдох – ха… Голый живот маленького человека раскрылся поперек. Рана длинная, ровная – рассеченная надвое брюшина разошлась, ощерясь как огромный безгубый рот. Разрез почему-то совершенно без крови – чистый, из него полезли скрученные сизые кишки.

Человечек закричал, упал навзничь на спину, загребая кишки руками.

— Смотри, чтоб в песок не упали, – посоветовал кто-то из шайки, – испачкаются.

Непонятный повернулся к бандитам лицом. Пятеро соскочили с коней. Непонятный отступил, завертел смертоносным посохом. Заскользил над песком неуловимо. Его сталь запела – так как учили. К тому времени, как Гозаль рубанул его на скаку саблей, на земле валялось уже четверо. Непонятного бросили тут же.

Бандиты добили раненых, собрали караван и тронулись в сторону гор. Потом, уже через какое-то время, в дороге, они спрашивали друг у друга – кто это был, откуда взялся, и пожимали недоуменно плечами – непонятно.

Злой?.. Ты? Здравствуй, Злой. Я умер, мне раскроили череп. Видишь, Злой, я ухожу от тебя. Ухожу к Доброму. Видишь? Что ты молчишь, Злой? Что ты улыбаешься?.. Что ты улыбаешься, гад?!

 

 

ПЕРЕКРЕСТОК 2

 

 

Перелистывать страницы.

Человек перелистывает страницы своей жизни. Он пишет их или всего лишь читает? Если читает, то кто их написал? А если пишет, то кто прочтет их? Другие люди? Но они пишут своё...

 

Вот доказательство существования Бога. Как ни прикинь, в любом варианте должен присутствовать Бог – либо писатель, либо читатель.

Я не могу надеяться на Бога, поэтому начал писать сам. А читать предоставляю вам.

Слишком много крови. Слишком много крови на этих страницах. Ведь это летопись – летописи пишутся кровью. Кровь долговечнее чернил, ее сложнее вывести, она остается в веках. Люди забывают многое – радость, счастье, любовь, и помнят кровь.

Брат Безымянный брезгливо поморщился и убрал фолиант в седельную сумку, он был книжником, но не любил крови.

Брат Безымянный и брат Указательный ждали брата Мизинца. Ждали в полутора переходах от Иерусалима.

Они сидели в тени унылой толстоствольной оливы. Их кони стояли рядом.

— Ты все время читаешь книги, брат Безымянный. Ты, наверное, прочел все книги на свете. – Брат Указательный без улыбки смотрел на брата. – Что ты хочешь найти в этих желтых страницах?

Брат Безымянный сощурился, едва заметно улыбнулся.

— Я ищу разгадку, брат Указательный.

— Разгадку чего?

Безымянный снова улыбнулся.

— Сам не знаю, брат. Я ищу ответ на загадку, которой не знаю. Я смотрю на солнце, на небо, на траву, на наши следы на песке, на людей, я читаю книги, вижу в них чью-то мудрость или глупость – и не могу постичь... Мне кажется, что это что-то простое, такое ясное и видимое с первого взгляда, мне кажется, что стоит только спросить и сразу получишь ответ. Но я не знаю, что спрашивать. Я ищу ответ на вопрос, который не могу задать... Ты думаешь, я сумасшедший, брат?

— Думаю, да.

Братья посидели молча. Заговорил брат Указательный.

— Когда я был еще совсем щенком, к нам в деревню пришел молодой поп, он проповедовал учение Бугумила. Он сказал, что в нашем мире борются зло и добро, и что добро слабее. Тогда я решил, что добро надо подкрепить злом, и когда этого попа схватили и хотели сжечь за ересь, я напал на телегу, в которой ромейские солдаты везли попа в крепость, и выпустил им кишки. Нет, кишки я выпустил одному, а другому я отрубил ногу. И когда я вытащил попа из клетки, он перевязал своей рясой обрубок ноги тому солдату и погнал лошадей к лекарю. Попа сожгли, а ромей выжил.

Указательный замолчал.

— И какая во всем этом мораль? – спросил Безымянный.

— А морали никакой не было, брат, потому что меня отправили на галеры. Правда, уже за другое... Но только с тех пор я всегда добиваю злых, чтобы добрые сами себе не причинили вред... По-твоему я дурак?

— По-моему да…

Братья молчали долго.

— Тебе приходилось насиловать женщин, брат?

— Конечно.

— Тебе было противно?

— Когда я начинал первым – нет, а после других бывало и противно.

— А мне становилось противно, когда я спускал.

— Насиловать женщину, все равно, что искать разгадку жизни.

— Все равно, что ее разгадать.

Двое братьев сидели в куцей тени иерусалимской оливы.

— Уже полдень. – Брат Указательный посмотрел на солнце. – Брат Мизинец опаздывает, надо ехать ему навстречу. Как бы чего не случилось.

— Да, ждать больше нельзя, на нас может наткнуться разъезд храмовников. А брат Мизинец... я чувствую – с ним беда. В городе полно шпионов де Ридефора и Старца, к тому же брата могли узнать его прежние знакомцы, у тамплиеров хорошая память. – Брат Безымянный взметнулся в седло. – Едем, брат.

— Едем.

Они нашли его почти сразу, чуть в стороне от дороги. Рядом с ним лежали трупы. Голова брата была вся в крови, он, кажется, не дышал.

Брат Безымянный коснулся пальцами его висков. Замер. Молчал очень долго.

— Он умер? – не выдержал брат Указательный. – Умер?

— Нет. – Брат Безымянный подхватил Мизинца под голову. – Помоги мне, брат.

Вдвоем братья перенесли Мизинца, уложили поудобнее. Сунули под голову мешок.

— Он не может умереть. Он одержим. Чаша держит его.

— Разве так бывает? – Брат Указательный смывал кровь с головы брата. – Ты когда-нибудь видел, чтобы человек выжил с такой раной.

— Брат Мизинец выживет. Он поедет в Тулузу, так сказал брат Большой. А потом он вернется.

— А мы, куда двинемся мы?

Брат Безымянный обматывал голову Мизинца полосами ткани, пропитывая их густой мазью цвета малахита.

— Нас ждет Кипр. Но сначала мы поднимем на ноги нашего брата. – Безымянный закинул руку Мизинца себе на плечо. – Помоги мне, брат.

 

 

— Хорошо, мой юный брат, а теперь скажи, в какого рода капитулы объединяются братья наши во Храме?

— Капитулов таких два рода, наставник, Генеральный капитул и обычный капитул.

— Верно. Что ты можешь сказать мне об обычном капитуле.

— Оный капитул собирается раз в неделю повсюду, где бы ни находились вместе четверо или более братьев. На этом собрании...

— Хорошо, юный брат, можешь не продолжать более. У тебя верная память.

Пожилой рыцарь прошелся по узкой келье.

— Верная память, цепкий ум, крепкая рука... Думаю, очень скоро я буду иметь честь повязать тебя поясом Иоанна.

— Благодарю вас, наставник. – Почтительный ученик поднялся с трехногого табурета.

— Сиди, сиди, юноша. Ты, кажется, хочешь о чем-то спросить?

Молодой тамплиер склонил голову.

— Наставник, старший брат мой, вы много рассказывали мне об истории: об Ордене, о Риме, о Великом Карле – Новом Императоре. Вы говорили о повторении и чередовании, о тайнах, о пути, но я не знаю... может быть, я должен был догадаться сам, но я... Скажите, наставник...

— Подожди. – Рыцарь жестом остановил юношу. – Прежде чем ты задашь свой вопрос, я расскажу тебе притчу. Царь Соломон ехал однажды верхом на лошади и увидел у дороги прекрасную девушку. Царь мгновенно влюбился в нее и сказал: «О, прекраснейшая, не хочешь ли ты пойти со мною в мой дом?» Девушка спросила: «А что ты дашь мне, если я пойду с тобой?» У Соломона ничего не было с собой, кроме кольца. Он отдал девушке свое кольцо и посадил ее на лошадь позади себя. Через некоторое время царь Соломон обернулся, посмотрел на девушку, и она показалась ему не такой красивой как прежде. Еще через некоторое время он снова посмотрел на нее, и она показалась ему уже совсем не красивой и даже уродливой. И Соломон сказал ей: «Ты мне не нужна, слезай с лошади и убирайся прочь». Когда девушка слезла с лошади, царь потребовал у нее обратно свое кольцо. Девушка сунула руку в карман и вынула целую пригоршню колец – все они были одинаковы. Соломон не мог угадать, какое из колец его. И тогда девушка сказала царю Соломону: «Я – вселенная и бесконечность. Сколько уже Соломонов приходили ко мне и уходили. А сколько еще придут и уйдут».

Пожилой храмовник замолчал.

— А теперь, мой юный брат, задавай свой вопрос, если хочешь.

Ученик помолчал, потом медленно покачал головой. Заговорил наставник.

— Тогда послушай меня. Я хочу продолжить наш разговор об Империи. Ты готов?

— Да, наставник.

— Прошлый раз я рассказывал тебе о Риме, о властительном вечном Риме, об Империи... Империя – это великое благо. Для страны, для народа, для государства. Империя это единый правитель, единый закон, единая монета. Это безопасные дороги и дешевые товары. Это мир и спокойствие для всех. Это наука и культура. Это – Высшая Власть.

— Высшая Власть?

— Да.

— Власть Бога? Власть именем Божиим?

— Власть Бога... Ты слишком торопишься, брат, ты только начал свой путь к тайному знанию. Главные секреты Ордена будут доверены тебе только после высшего посвящения. Тебе предстоит узнать еще очень много... Много такого, что, может быть, покажется тебе странным и диким, и... еретичным. Ты готов к этому?

— Да. Я хочу знать... все. Мы создадим Империю? Да?..

— Эпоха империй прошла, брат. Карл Великий не смог воссоздать Рим. Вознесенный арабскими клинками Халифат развалился, даже Византия, последний осколок древнего величия пережила уже свою славу. Да, мы строим Империю, брат, новую Империю – Синархию. Лучшую, единую для всех народов и языков, вечную. Вечную как мир.

Молодой брат схватил наставника за руку.

— Ты говоришь о Царстве Божием, брат?

— Может быть. У Империи много названий. Какое из них останется в веках? Кто знает. Мы лишь скромные слуги, мелкое звено, в длинной цепи, ведущей к мировой Империи, еще от времен старого Рима. Мы выполним свою задачу и уйдем. Как многие служители до нас и многие после.

— Увидим ли мы Империю?

— Мы должны... Мы должны достигнуть Высшей Власти. А это возможно, только если в наших руках будет...

— Что?!

— Чаша.

 

 

— Кхай-пхе, помогай мне Коркут. Кхай-пхе... Помогай мне Бебе, и Наш Бог тоже помогай. – Неловкий Джохи кряхтя и попукивая, поднялся, наконец, на гребень каменной осыпи. – Кхай-пхе.

Зоркий Джохи огляделся кругом – пустыня. Камень, щебень и песок. Всю жизнь пустыня. Кругом пустыня. Кхай-пхе. А до стоянки еще далеко, хой, далеко – до самого вечера. Джохи перекинул хурджун с одного плеча на другое и начал спускаться. Через пять шагов он оступился и съехал вниз на собственной заднице.

Внизу потрепанный Джохи вытряхнул из чарухов понабившиеся мелкие камешки, оправил хурджун – и не удержался, сунул в него нос и протяжно нюхнул. Кхааа-й! Хороша травка, хороша! Не зря ходил, кхай – не зря! Такая трава – и песок в камень превратит. Уже сейчас чувствуется. Не наврала старуха-ведовка. Будет моя шидда, будет жена моя, а от такого, какой у меня будет, ни одна жена не уйдет, помогай мне Коркут... и Наш Бог тоже помогай.

Дальше до лагеря путь был поровнее, и повеселевший Джохи зашагал довольно бодро. Он шагал кривой иудиной походкой, нелепо задрав левое плечо и отклячив тощий зад, то и дело спотыкаясь, оскальзываясь и притаптывая собственную тень.

Бедный Джохи был мичах – найденыш. Его нашли лет тридцать назад в разграбленном и разоренном лагере какого-то каравана. Мальчишку потоптали в свалке то ли свои, то ли чужие, то ли просто скотина. По какой-то случайности он не умер. Не умер и потом в племени. Хранитель, он был жив тогда, прозвал его Джохи. Лет через двадцать Шаншам убил Хранителя, и старик так и не успел объяснить, что значит это имя.

Беда нашего Джохи была в том, что он с детства помнил места, не похожие на пустыню. Помнил и тосковал по ним. Какие это были места и на что они были похожи, Джохи забыл. Но тосковать не переставал. Тоска эта особенно усиливалась ночами. Усиливалась она оттого, что Джохи не мог иметь жену. Во-первых, он не был воином, а во-вторых, он вообще не мог никого иметь. Даже кругляшок из собственных пальцев, как делали другие. Уж очень сильно потоптали его в детстве.

— Ничего! – Гордый Джохи подкинул на плече хурджун. – Теперь у меня все есть, и я поймаю шидду... помогай мне Коркут!

Эту шидду привез в старом сундуке Гайсан. Сундук он прихватил вместе с добром в каком-то доме в большом оазисе Таль. Пустынники напали на оазис днем, и шидда как раз отсиживалась в сундуке. Теперь сундук стоял в шатре, где ночевал бессонный Джохи. Джохи сильно тосковал той ночь. Все уже спали, и он единственный, кто увидел шидду. Она выбралась из сундука и стала осматривать свое новое жилище. Шидда очень удивлялась, ведь шидды живут в домах, а эта вдруг оказалась в кочевом шатре. Под утро шидда опять спряталась в сундук, а Джохи решил поймать ее и сделать своей женой.

Хитрый Джохи все разузнал у старухи ведовки. Поймать шидду, на самом деле, совсем не сложно, нужно только воткнуть стальную иголку в её платье. Тогда шидда превратится в женщину, и будет послушной и покладистой. Правда, никто до сих пор не делал шидду женой, но ведовка сказала, что это вполне возможно, если найти траву мисурму, растущую на голом камне. Мисурма дает мужчине такие силы, что ни шидда, ни обычная женщина не смогут устоять перед ним.

Упорный Джохи искал мисурму три дня. Он облазил окрестности на полдня пути во все стороны. Джохи нашел мисурму и нес ее теперь к ведовке. Сегодня ночью шидда будет его.

Кхай-пхе! Да поможет мне Коркут, Бебе и Наш Бог тоже!

Правая нога неосторожного Джохи ушла в песок. Песок подхватил, потащил его. Джохи упал на бок, по тараканьи перевернулся на живот, раскинул руки, подтянул к себе левую ногу – хотел упереться коленом, толкнуть тело вперед... Колено ушло в песок. Джохи шарил вокруг руками, куда мог дотянуться, хотел подняться на локтях. Локти ушли в песок. Джохи рванулся всем телом, что было сил – и ушел в песок по пояс... Песок проваливался в саму чамчаму, и Джохи проваливался вместе с ним. В чамчаме жил Киамат, прародитель зла. Джохи вспомнил об этом и снова попытался вырваться из зыби. Когда песок набился Джохи в рот, он перестал кричать.

Смерть была такой, как живой Джохи и представлял – провал: во тьму, в бездну, в беспамятство – в черный ужас. Когда Джохи окончательно умер, он осмелился открыть глаза.

В чамчаме было темно, но не долго. Когда песок перестал сыпаться, толстый и пыльный луч света лег на пол и часть стены. Мертвому Джохи было тяжело и страшно, он ждал кого-нибудь из слуг Киамата. Ждать было тяжело, дышать было тяжело тоже. Когда Джохи выбрался из кучи песка, стало полегче. Когда прокашлялся и просморкался, стало совсем легко. Даже слишком легко. Джохи вспомнил о хурджуне и испугался больше, чем когда умирал. Джохи снова зарылся в песчаную кучу. Хурджун нашелся. Видимо помог Коркут.

Настороженный Джохи оглядел чамчаму и увидел Хембешая. Хембешай лежал у стены, он был огромным и безголовым. Джохи стал пятиться от Хембешая, а потом спрятался за песчаную кучу.

Примерно через час умный Джохи понял, что на самом деле он пока не умер. Во-первых, в царство мертвых не проникает свет и не видно неба, даже через дыру в потолке, во-вторых, Хембешай чудовище наземное, а не подземное, и, в-третьих, Джохи хотелось помочиться, а мертвых не должны волновать плотские желания. Джохи слегка осмелел. Он высунулся из-за кучи, глянул на Хембешая. Так и есть – безголовый, ни глаз, ни ушей, ни носа. Ни увидеть, ни услышать, ни учуять Джохи Хембешай не сможет. Джохи показал Хембешаю свое презрение.

Возле Хембешая лежала толстая жердь, если ее поставить на вершину кучи и упереть в край дыры, то по ней вполне можно выбраться из этой ямы. Смелый Джохи стал бочком, бочком подбираться к жерди. Подхватил сухое дерево и только развернулся к куче, как тут что-то ухватило его за чарух. Джохи завопил и рванул к дыре. Как он вылетел на поверхность, Джохи сказать не мог.

Усталый Джохи сидел на краю песчаной воронки, в центре которой зияла дыра – провал в саму чамчаму. Джохи дышал – часто-часто, потом он разевал рот и орал, орал, сколько хватало дыхания, потом снова дышал, и опять орал – в его правую ногу вцепилась рука Хембешая.

Когда терпеливый Джохи все-таки обмочился, он осмелился тронуть руку Хембешая пальцем. Когда Джохи почти высох, он попробовал освободить свою ногу. Когда Джохи снова захотелось, он уже все понял. Это была латная перчатка – тяжелая, с хитрыми сочленениями пальцев, со стальными пластинами, наползающими одна на другую, подбитая мягкой кожей. Перчатка зацепилась кривым шипом за чарух, Джохи еле-еле оторвал её.

Ошалевший Джохи примерил перчатку на правую руку, перчатка оказалась слишком большой. Примерил на левую – перчатка оказалась не на ту руку. Джохи хотел выкинуть перчатку к Коркуту, но потом передумал. Решил отнести её предводителю Дамону.

Спасенный Джохи спрятал перчатку в хурджун и вприпрыжку побежал к стоянке племени. Надо успеть до темноты, он потерял слишком много времени. Кхай-пхе!

 

 

— Бальбандирет!

Юноша ухватил отцовского верблюда за узду.

— Удачен был ваш поход, отец?

Дамон перекинул ногу через обвисший горб, скатился с покатого верблюжьего бока.

— Удачен, сын, вернулись все. Хэн.

Дамон пошел в лагерь.

— Бальбандирет!

Юноша услышал, как клинок покидает ножны. Хэн! Бальбандирет пригнулся, уходя от удара – резко дернул верблюда вперед, прикрылся им, отскочил, на ходу обнажая свою саблю, ее подарил отец. А его уже догонял сверкающий смерч. Бальбандирет отбил один удар, другой, третий, он отступал, отступал, ноги не успевали, корпус слишком завалился назад. Юноша гибко вывернулся, ушел кувырком прямо под чужой клинок, вперед и в сторону. Атака замедлилась, но лишь на мгновение. Сабли сыпались и разлетались с блеском. Бальбандирет начал контратаковать, но вдруг потерял вражеский клинок... кровь ударила в голову, в уши, шибанула жаром – это смерть.

Бальбандирет замер.

— Слишком высоко держишь меч – защищая голову, забываешь о промежности.

Юноша проследил взглядом – чужой клинок снизу вверх, изогнувшись, будто клюв ибиса, прошел под его рукой и ткнулся почти в самый пах. Почти ткнулся.

— Ты не знал этого удара, сын? Я научу тебя. Хэн.

— Спасибо, отец.

— Идем, сын. Поймай верблюда.

Когда Дамон и Бальбандирет подходили к лагерю, они увидели несчастного Джохи. Джохи еле ковылял, его хурджун волочился по земле, ног подгибались, голова болталась из стороны в сторону, как ботало у коровы.

— Непослушный Джохи! Ты уходил со стоянки? – Дамон нахмурился – когда воины отправлялись в набег, в лагере каждый человек был на счету, мало ли что могло случиться.

— О-о... О, кхай-пхе... О, славный Дамон... – Джохи еле ворочал языком от усталости. – Ты не будешь ругать меня, если увидишь, что я принес тебе из самой чамчамы.

Джохи вывалил содержимое хурджуна.

— Колючки? Ты что, смеешься надо мной?! – Дамон, кажется, действительно рассердился.

— Хой... Нет, не то... – Джохи вытащил из сумы, снова зацепившуюся за что-то, латную перчатку. – Я отнял ее у самого Хембешая! Для тебя, о Дамон!

Дамон принял перчатку из рук Джохи. Примерил на правую руку, перчатка оказалась велика, хотел примерить на левую, но передумал и передал Бальбандирету. Тот жадно схватил ее, натянул на руку.

— Эх! Велика самую малость! Какая замечательная перчатка, отец!

— Где ты нашел ее, удачливый Джохи? Сможешь показать место? – Дамон положил Джохи руку на плечо.

— Конечно, господин мой, конечно!

— Там где была одна перчатка, там должны быть и остальные доспехи. Хэн! Но нам пора уходить с этой стоянки... Мы найдем их, когда снова вернемся в эти края. – Дамон повернулся к Бальбандирету, посмотрел на его руки, плечи... – А ты пока подрастешь, сын мой. Я думаю, скоро доспехи Хембешая станут тебе впору. Не зря твоя мать Вельда принадлежит к роду северных великанов. Ты молодец, Джохи, приходи сегодня кушать кебаб в мой шатер. А эти колючки, их не станет есть даже черный верблюд Шайтана. Бальбандирет, собери их и брось в костер, а то кто-нибудь разорвет о них свои чарухи. Что с тобой, невеселый Джохи? Идем, у меня есть, чем угостить тебя и до кебаба. Хэн!

 

 

Вечером отец и сын смотрели на Бога.

Бог был черен, ноздреват, похож на камень. Глава рода и будущий Хранитель ждали, когда Бог откроет им свой лик.

Бальбандирет увидел первым.

Черная неровная поверхность Бога ожила – бугры, впадины, сколы мертвого камня двинулись вдруг, подобно шершавой коже, натянулись на скулах, сложились на лбу морщинами, нависли тяжелыми веками над глазами. Бальбандирет вздрогнул – это превращение неживого камня в живого Бога, оно так... непонятно... каждый раз... всегда... Мальчик еще не привык к чуду.

Сегодня Бог был добр к нему. Бог улыбался – глазами. Насмешливо, с прищуром смотрел на мальчишку. Что, взял в руки меч и чуть не потерял свои причиндалы? Чем тогда хвалился бы перед девчонками?.. Глаза выпуклые, один выше другого. Нос едва угадывается в камне, а рта совсем не видно. Бальбандирету нравился этот лик Бога. Когда Бог являл его, Бальбандирет считал день удачным.

Дамон тоже увидел.

Бог вышел из черной, каменной глубины, лег тенью на корявую поверхность. Дамон кивнул ему. Сегодня Бог был печален. Печален и сосредоточен. Губы поджаты, взгляд опущен. Бог тоже думал о племени. Добыча, это хорошо, но соседи уже наверняка поняли, откуда совершает набеги маленькая шайка пустынников. Да, да, надо уходить в сердце Нефуд, туда, куда рискнут пойти немногие, да и те не смогут добраться до тайных оазисов. Ведь у них нет Своего Бога.

Отец и сын возложили руки на Бога – одновременно. Бог вошел в них. Бог был в них. Он лечил душу, врачевал тела, вселял уверенность и спокойствие. Продлевал жизнь, отгонял старость. Он насыщал божественной эманацией. Бог держал их. Бог вел их сквозь время. В века.

 

 

— Что такое время?

— Река. Она течет из будущего в прошлое. Волны на ней это секунды, минуты, часы – мгновения. Они накатываются на нас – одно, другое, третье, и уходят дальше. Та волна, которая захлестнула сейчас – это настоящее, та, что придет следом – будущее, а та, что прокатилась – прошлое. Мы стоим в реке времени неподвижно, а она течет через нас, сквозь нас. По реке плывут события – листья, ветки, поваленные деревья, откуда-то с верховий. Они касаются нас, задевают, иногда ранят, иногда сметают со своего пути. Мы пытаемся защититься, отталкиваем от себя скользкие тяжелые стволы, барахтаемся, поднимаем муть, которую уносит вниз по течению, в прошлое. В наше с вами прошлое. А для других оно будущее, для тех, кто стоит ниже по реке. Будущее или настоящее.

— Можно ли вернуть прошлое или попасть в будущее?

— Да, если поплыть по реке. Поплывешь вверх по течению – попадешь в будущее, поплывешь вниз – попадешь в прошлое. А если тебя понесет волной – время для тебя остановится.

— А можно выйти из реки времени и встать на берегу?

— Нет.

— Почему?

— Потому что там уже стоит Злой.

— Кто может плыть по этой реке?

— Боги. И Бессмертные, что, впрочем, почти одно и то же.

— Что ты знаешь о Боге? Ты видел его?

— Я видел Бессмертного.

— Какой он?

— Как все люди, почти. Когда людей убивают – они умирают. Когда воскрешают – возрождаются. А он возродился, когда его убили.

— Что это значит?

— Только то, что смерть есть рождение, рождение – смерть. Или наоборот. Хотя... наверное, нет.

— Ты, кажется, заврался, глупый мудрец. Расскажи лучше сказку.

— Слушай, добрый человек. Когда-то давно жил в Персии знатный вельможа из рода Бармакидов. Он убивал колдунов.

— Зачем?

— Наверное, от страха. А может потому, что считал себя сильнее их. Он убил их много, он был очень ловок в борьбе с ними. Но однажды он сам попался в руки страшному колдуну. В Багдаде его знали под именем Кашнур. Этот колдун был рум. Он хранил мудрость древнего Юнана и старого Рима. Колдун мог превращать людей в животных. Это очень страшно – потерять человеческий облик. Но самое страшное – колдун мог превращать животных в людей.

— Людей в животных, животных в людей? Не вижу в этом никакого смысла.

— Враг, превращенный в животное, все равно, что убит. Только гораздо хуже. А зверь, обращенный в человека... я не знаю, что это. Этих людей-нелюдей колдун заставлял служить себе. Женщина-змея завлекла Бармакида в ловушку, и Кашнур превратил его в отвратительного нетопыря, сосущего по ночам кровь у спящих людей. Несколько лет летал Бармакид нетопырем и все искал он логово колдуна.

— Он хотел отомстить.

— Да, а еще он надеялся найти способ вернуть себе человеческое обличье. Бармакид выследил Кашнура в Карпатских горах. Жил колдун в огромном замке над пропастью, и нелюди служили ему. Убил нетопырь колдуна – ночью насосался его крови, а утром когда тот ослабевший поднялся на башню, столкнул дьявола в пропасть. Снова стал нетопырь человеком, но то ли не до конца развеялись черные чары, то ли выпитая кровь колдовская подействовала, но только осталась у Бармакида способность превращаться в летучую мышь и мучила его по ночам невыносимая жажда крови. Поселился Бармакид в карпатском замке, а нелюди – слуги Кашнура разбрелись по свету и разнесли они с собой не добро и не зло, а что-то непонятное, нечеловеческое.

— Дурацкая сказка, старик, и слышал я ее раньше совсем по-другому. Опять ты все переврал.

— Может быть, добрый человек, тебе нужно предсказание или пророчество? Или совет? Это я тоже могу.

— Не нужно, рыночный мудрец, обойдусь без твоих советов, а в пророчества я не верю.

— Ну, что ж прощай, прощай, добрый человек. Но один совет я тебе все-таки дам, причем совершенно бесплатно... бойся женщины-змеи... Бойся ее, добрый человек. А теперь иди. Мы еще увидимся с тобою... увидимся, Черный Гозаль.

— ...Эй! Подходите, подходите, добрые люди! Продаю пророчества, предсказания. Недорого продаю мудрость. Даю верные советы. Подходите – дешево отдаю сказки, совсем дарма правдивые истории. Подходите, добрые люди. Подходите... Правде цена медяк. Мудрости – два медяка. Подходите, добрые люди Трижды Святого города Иерусалима.

 

 

Глава ВТОРАЯ

 

 

Бродяги, воры, разбойники, профессиональные нищие, наемные солдаты – люди у которых хватает ума и силы жить не так как другие. Не ковыряться в земле, не горбатиться за ремеслухой, не прислуживать богатеям – для чего: все равно случится засуха или наводнение, жирный мытарь отберет выручку, капризный хозяин выдерет плетьми и прогонит со двора. А то и просто придет кто-то, кто отнимет все, что можно отнять. У воров, бродяг, наемников и нищих свой промысел. Он не зависит ни от погоды, ни от хозяев и чиновников. Только от силы, наглости, изворотливости, ловкости. Только от собственных рук и ног.

Знаете, что такое дом? Это место, откуда тебя никто не может выгнать, а ты можешь выгнать любого. Есть у вас такое место? И я думал, что у меня оно есть, пока... но словом у вас его тоже нет. Вас может выгнать ушлый родственничек, домовладелец, кредитор, иноземный солдат, пожар, наконец... У этих людей нет дома. Их дом вся земля, весь этот мир, куда смогут донести их босые подошвы. И изгнать из этого дома может только смерть.

Там где люди в силах, они стягивают землю ремнями – люди не любят свободную землю. Ремни врезаются в тело земли, и их называют дорогами. Чем больше дорог, тем тяжелее земле и легче людям. Но земля хочет свободы, хочет разорвать ремни и она выпускает на дороги зло.

Шарр-ат-Тарик – «зло дороги», разбойники, бродяги, нищие, наемники. Часто они и одно, и другое, и третье. Зло дороги.

Я не могу больше ничего к этому добавить.

 

 

Черный Гозаль шел по Иерусалиму. Он не боялся – о нем знали все, но его не знал никто.

Гозаль почему-то любил этот город. Он как-то особенно чувствовал его. Гозаль остановился на перекрестке у маленького базарчика, потянул ноздрями воздух – город был пряным. Это был даже не запах, нет, Гозаль так чувствовал Иерусалим. Пряный город, пряный. Захотелось чихнуть. Гозаль запрокинул голову, посмотрел высоко-высоко, так что закружилась голова – на солнце. Солнце было веселым, сразу чихнулось, еще, и еще раз. Веселое солнце. Гозаль зажмурился. Город пропал, а солнце осталось. Веселое.

За переулком жестянщиков Гозаль остановился перед огромной лужей дерьма, вытекшей из сточной канавы. В канаве и луже деловито копошились какие-то люди.

Воняло вокруг ужасно.

Эти люди были «жуки» – городские золотари-дермочисты, чистильщики сточных канав и уборщики падали. Их называли «жуки» должно быть потому, что они все время возились в навозе. Это был целый небольшой клан, ремесло в нем передавалось из поколения в поколение, наверное, еще со времен римлян.

Мимо Гозаля, разбрызгивая бурую жижу, пробежал плотный мужичок-дерьмочист с двумя кожаными ведрами в руках. На высокие туфли, шелковые шаровары Гозаля упали зловонные капли. Черный закаменел лицом, рука сама собой полезла за пазуху. Дерьмочист, будто почувствовав неладное, остановился. Он выпустил ведра, вытянул откуда-то из-за спины деревянную палку с крючковатым железным наконечником, что-то вроде багра. Ведра осели, накренились, волнами выпуская свое содержимое. Содержимое потекло в сторону Гозаля.

Мужичок-дерьмочист широко улыбнулся:

— Шел бы ты, добрый человек, восвояси, а то запачкаешься.

Мужик издавал вонь и добродушие. Чтобы не запачкаться, Гозаль обогнул лужу и пошел дальше.

В храме Марии Латинской начиналась служба. Гозалю было наплевать на службу и всю эту латинскую дребедень. Он ждал встречи.

На службу подтягивались прихожане. Закрытый паланкин остановился чуть в стороне от храма. Слуги поставили его на землю и отошли. Гозаль подобрался к паланкину так, чтобы тот загораживал его от любопытных глаз.

— Госпожа?

— Да, Черный... или... как мне называть тебя?

— Зови как угодно, я не боюсь, даже если кто и услышит.

— Как твое дело, Гозаль?

— Я потерял своих людей, а добыча была дрянь. Караван маленький, и груз... дрянь, дерьмо.

— Что с моим поручением? Ты нашел футляр для свитков?

— Я ничего не выгадал с этого чертова каравана. Продавать чертов товар – больше потеряешь. А у меня много людей, они хотят денег.

— Если ты добыл футляр, я дам тебе денег. Твои люди будут довольны.

— А я? Помнишь уговор, госпожа? Я просил за свою работу другого...

— Ты получишь все, о чем мы договорились. Дай футляр.

— Я не захватил его с собой. Забыл. Ведь ты тоже не захватила с собой золото?

— Я забыла. Но если ты придешь ко мне завтра вечером, я расплачусь с тобой сполна и за все.

— О, благодарю, госпожа! Для меня такая честь придти к вам в дом... Ты ведь теперь такая благородная дама, ты даже стала ходить в церковь.

— Конечно, ведь мой покойный муж был бароном короля Иерусалимского.

— Все твои покойные мужья были высокими людьми.

— Мои мужья тебя не касаются, Черный, они мертвы, а ты пока нет... Ты понял меня?.. Куда ты смотришь?

В храм входила девушка. Вокруг нее было много людей, но для Гозаля была только она... Тоненькая – Гозалю показалось, что он мог бы обхватить ее двумя пальцами... и сломать – стоит только сжать чуть посильнее и девушка переломится как камышинка. Она была прозрачная, эта девушка, свет проходил сквозь нее, она вся светилась. Она слишком светлая, слишком хрупкая – это страшно. Гозалю вдруг стало страшно, что он может повредить ей, коснуться нечаянно, даже взглядом, и она умрет. Гозалю стало страшно, что кто-нибудь дотронется до нее.

— Кто это?

— Где?

— Вот, подходят к храму.

— Это? Это старик де Ги с сыном, дочерью, ее женихом и прочими домочадцами. А что...

— Она такая красавица. Волосы белые!

— И ты туда же. Далась всем эта бледная девка!

— Мне пока не далась, но, клянусь адом, дастся...

— Что ты бормочешь? Я хочу, чтобы завтра вечером футляр со свитками был у меня, ты понял, Черный Гозаль?

— А я хочу, чтобы к моему приходу у тебя было мокро между ног, благородная госпожа. Прощай!

— До встречи, Гозаль. А ты, беляночка леди Джоанна... розовое ушко, белокурая прядка... жди от меня подарочек. Ой, жди, красавица, что-то слишком часто ты стала попадаться на моем пути, слишком. Ну, обернись, обернись, детка... Посмотри мне в глаза! Видишь? Видишь меня? Нет? Ну и хорошо. Хорошо... Иди, детка, молись своему богу.

 

 

На ночь Черный Гозаль не взял себе проститутку.

Брат Безымянный и брат Указательный не легли спать.

Рыночный мудрец не писал.

Добродушный «жук» не бил жену.

Таинственная госпожа не колдовала.

А тот, кто был Непонятным, видел сны о незнакомой светловолосой девушке.

Утро никто не ждал, и оно пришло как обычно.

 

 

Капала вода. Где-то далеко, далеко. Медленно. Человек не видел воду, но он слышал ее. Сначала капля показывалась из маленькой дырочки у самого дна медного сосуда. Она едва выглядывала, словно одним глазком – подмаргивая от любопытства. Потом капля росла, росла, неровно, толчками, и смотрела вниз, во тьму. Капля толстела, наливалась, как спелая слива. Черенок, связывающий ее с влагой сосуда, становился все тоньше, потом он обрывался – капля на неуловимо долгую секунду превращалась в шарик, а потом разбивалась. Это был кап... ведь вода капала.

Человек облизал пересохшие губы. Язык был огромный и шершавый. По лицу человека текла вода. Человек ненавидел воду и хотел пить ее, но по его голове били кувалдой. Сначала кувалда била снаружи – монотонно, через дьявольски равные, отмеренные секунды. Человек сжимался в дрожащий комок, боялся и ждал удара. Каждый раз кувалда била неожиданно. Она била в темя, все время в одно и то же место, в одно и то же место, в одно и то же... Чтобы хоть как-то сбить вымеренность ударов, человек старался двигать головой. Потом кувалда стала бить изнутри, и человеку стало все равно. Кувалда взрывалась в его голове, и ударяла сразу в лоб, в темя, в затылок, в глаза, в уши – оглушительно била в уши. Но человек все равно не переставал слышать капли.

Человек не знал, как долго он слушает капли – было слишком темно. Человек начинал молиться богу, но забывал, как его зовут. Он звал сестру и только хотел порадоваться ее выкидышу, как вдруг увидел племянника – он был девочкой. Той самой, которую человек завел к себе, накормил, вымыл, но у него не получилось, потому что он старый и умирает. Он умирает, и сестра умерла, а не племянник. Она врала, что это он заделал ей племянничка. Это был тот хвостатый англичанин, и он, конечно, вспомнил бы как зовут бога, если бы не было так темно...

Хватит.

— Хватит, а то он сойдет с ума и ничего нам не расскажет. Зажги еще один факел, слишком темно. Дай ему пить. В этом подвале так ужасно воняет. Эй! Тадео, ты узнаешь меня?.. Ну, не бойся, не бойся так, старенький Тадео, тебе все равно скоро умирать.

— Ведьма... ты... что... тебе... – Мастер Тадео с трудом переглатывал. Горло болело – когда его душили, чуть не сломали кадык.

— Мне нужно знать, что ты передал своему курьеру в кожаном футляре для свитков, и куда курьер это должен увезти. Отвечай, Тадео, ты знаешь, я не люблю пытать людей без нужды, но мой слуга... – женщина показала на кривоногого коротышку с факелом в углу подвала, – мой слуга любит.

Мастер Тадео попытался пошевелиться в веревках, притягивающих его к высокому тяжелому стулу.

— Я... да... скажу...

— Говори, говори, Тадео. К чему ты залез в эту возню вокруг Чаши? Тебе, что не хватало богатства?.. Коротышка, ты дал ему пить?

— Я не знал про Чашу... Меня просто наняли... из Византии. Собрать сведения о купцах. Они хотели знать о купцах от Константинополя до Багдада и аравийских пустынь... Искали купца, который не останавливается на одном месте больше шести-семи дней, который все время путешествует. Я знаю всех купцов, я нашел такого... даже двух. Я отправил пергамент на Кипр. И еще свитки, запечатанные, я не читал их, мне их дали, чтобы я переправил тоже. Я не знал про Чашу – правда... только потом понял... и шпионы спрашивали, те двое... купец и бродяга... Я не знаю, какая связь между Чашей и купцом, который все время в пути... Вот все, вся правда... Ты не убьешь меня, как тогда?..

На лицо женщины упал бледный отсвет – это отворилась дверь в подвал. Женщина повернула голову в сторону света. Тонкое красивое лицо, не доброе, не живое, темное. По лестнице пустился слуга, зашептал что-то на ухо госпоже. Она смотрела на пленника.

Тадео потянулся к ней. Веревки врезались в его рыхлое тело.

— Ты не убьешь меня?

— Не торопись, Тадео, мне нужно идти. – Женщина улыбнулась, губы у нее были тонкие, между ними мелькнул быстрый язычок. – Мы еще поговорим с тобой... Дай же, наконец, ему пить и развяжи его.

— Спрашивай, я все... все... х-х... – Тадео вдруг заперхал, захрипел, дернулся и обвис на веревках.

— Эй, Тадео, старичок! Шевельни его, – это она уже слуге, – что с ним?.. Сдох? Черт, неудачно. Развяжи его... нет, пить можешь не давать, идиот. Бедный старенький Тадео...

 

 

— Ты звала меня, я пришел. – Гозаль ждал в комнате своей госпожи. – Ты не рада видеть меня, прекрасная госпожа?

— Ты пришел не вовремя, Гозаль.

— Разве? Ты сказала придти вечером, я пришел.

— Футляр! Дай футляр.

— Вот он. Бери. Ну, а теперь...

— Да, Черный Гозаль, я заплачу. Сейчас... Сейчас.

 

 

— Ляг! – она ударила его в грудь. Он опрокинулся навзничь – она вскочила на него, темная, гибкая – прижала, скользнула по его телу своим, извиваясь. Ее кожа блестела, она была гладкой и холодной – глянцевой. Масляный свет лампады стекал с нее.

— Дай!

Ее пальцы острыми коготками пробежали от промежности до горла.

Гозаль захрипел, он перехватил тонкие смуглые запястья.

— Ты... ты задушишь меня! Пусти...

Она ласкала его. Кусала, впивалась, трогала языком. А его тело колотила дрожь. Липкий холодок поднимал волоски. По-звериному, жутко.

Ему показалось, что ее язык обвился вокруг его плоти. Обвился, стягивая возбужденный ствол в плотную спираль, будто шершавый вьюн. И... он стал двигаться, ее язык – сразу, по всей длине, то сдавливая, то отпуская – двигаться от корня до самого кончика, туда и обратно – высасывая, выдаивая, выдирая из члена... Это жутко, сладко, цепеняще, до холода в мошонке – Господи!

Она направила его в себя, вбила – жадно, хищно... Замерла. Сладко покачалась на нем. Обхватила его там внутри, сжала. А потом ударила резко, и еще, и еще раз. И еще... Она насаживалась, насаживалась на него, билась, накручивая бедра.

Ее руки впились ему в грудь – он не замечал. Словно спелая вишня кровью, лопнул сосок – он не почувствовал.

Это сладко, слишком сладко и страшно, слишком страшно – для человека. Наверное, так умирают – так сладко. Он хотел закричать. Закричать, но дыханье перехватывало – она поднималась. Он хотел оттолкнуть, сбросить ее с себя, но она опускалась, и он сжимал ее бедра и двигался ей навстречу – еще. Он умолял ее – еще. Еще! Онемевшими губами, невидящими глазами, умершим сознанием он умолял ее – еще. Еще! Еще мгновенье этой пытки и... все... Все, все, все!.. Все, что есть в душе, в голове, в сердце, в чреслах поднялось, вздыбилось черной волной, стронулось с места... Сука! Она зашипела. Она вырвала из себя содрогающуюся плоть. Она откинулась назад, и волосы взвились за ее спиной, будто черный капюшон, глаза сверкнули в темноте пугающе ярко-желтым. Она зашипела. Боже...

Плоть в ее ледяных руках разразилась кровью, вместо семени, и тьма вошла в ее глаза, и сложилась в вертикальный зрачок.

 

 

Давешний дерьмочист и оборванный философ, торгующий на базаре своей мудростью, сидели у канавы, прислонившись спинами к теплой известковой стене. Они грызли черствые дерьмочистовские лепешки и разговаривали.

— Бог, суть существо непознаваемое скорбным человечьим разумом. Все сведения о своей природе Бог доносит до нас через вдохновенных пророков. Лишь опираясь на эти божественные откровения, вложенные в уста смертных, говорим мы: Бог есть то, Бог есть сё, или наоборот. – Мудрец дожевал свой кусок запеченного теста и бросил косвенный взгляд на котомку дерьмочиста.

«Жук» вытащил из котомки новую лепешку, разломил ее, оглядел половинки и отдал мудрецу большую.

— Пророки оно, конечно да, куда же без пророков. У нас на базаре пророков этих как шелудивых собак – достойное ремесло, достойные люди, кроме того, который ходит под себя, когда разорется. Но вот смотри, положим я – надысь говорю своему малому: беги к мамке и скажи, что я мол иду домой, но сначала загляну к матери Гейберде, а то напротив них опять канаву забило, и все это дерьмо течет клиентам под ноги. Ну вот, прибежал пацан-то домой и говорит: тятька опять забил на все это дерьмо и пошел к блядям. Ну, моя, ясно дело, разъярилась и разбила мне всю морду, когда я под утро вернулся-таки домой. Вот что бывает, когда вкладываешь свои слова в чужие уста. – Дерьмочист в подтверждение своей речи кивнул головой и вложил в свои уста горлышко глиняной фляги.

Философ сглотнул.

— О, достойный чистильщик канав, ты поступаешь не совсем корректно, уподобляя себя Господу, а своего пацаненка вдохновенному пророку. Но ты прав в одном, мы мало что можем достоверно сказать о Боге, и те знания, что он дает нам через своих пророков, слишком путаны и туманны. Но у любого явления имеется основное свойство, главный признак, который определяет саму сущность означенного явления, как, например, у солнца – свет, у огня – жар, у воды – влажность. Так и у Бога есть главный неотъемлемый признак, свойство, которое он являет нам постоянно, и, зная которое, мы можем достоверно сказать, кто есть Бог. – Философ помолчал значительно. – А Бог есть – Творец. И основное божественное свойство, есть свойство творить. Оно суть главное и определяющее божественную природу. Бог сотворил все сущее – небо, землю, всех тварей и людей, и их бессмертную душу. И сотворив людей, Бог проявил для нас самого себя, свое главное определяющее свойство. И этого одного уже достаточно для того чтобы понять Божественную природу, а все остальное только дополняет главное. – Мудрец шумно перевел дух и припал к благословенной глиняной фляге дерьмочиста.

«Жук» с минуту переваривал услышанное. Потом тоже глотнул из фляги. Потом посмотрел на небо, на канаву, на побережье которой они сидели.

— Ты красиво сказал, мудрец. О, как ты красиво сказал! И умно. Но вот, положим, возьмем к примеру выгребную яму. В ней живут опарыши. Живут в дерьме, жрут дерьмо и радуются. И несколько раз в день к ним сверху валится дерьмо. И эти опарыши думают, что Человек (их божество) дает им еду и среду для житья. И они думают, что это его главное свойство. По ихому выходит, мудрец, что наше с тобой главное свойство – срать. И Человек есть – Засранец! Так?.. Нет, не так, никогда не поверю, что я засранец, а остальное только дополняет главное. Вот может быть то, что мы принимаем за главное свойство Бога, для него самого не более важно, чем для нас навалить дерьма в выгребную яму. А? Что ты на это скажешь, мудрец?

Мудрец, кажется, не нашелся, что сказать и поэтому замолчал.

Молчание нарушил неугомонный дерьмочист.

— Смотри, мудрец, вон идет дуралей с блаженным выражение на морде – не иначе как оттраханный женщиной-змеей. Смотри, у него даже ноги подгибаются.

— Где? А... да, похоже, ты прав, достойный чистильщик канав, этот человек, я даже знаю, как его зовут, действительно имел сношение с женщиной-змеей. Его глаза обращены во внутрь, нежели во вне, и задернуты туманной поволокой, похожей на змеиное веко.

— Не знаю как на счет глаз, но штаны у него спереди пропитаны кровью – это верный признак. Ох, уж эти мне люди-звери, я однажды сам чуть не попал под женщину-свинью, хорошо, что вовремя увидел позади нее маленький хвостик, а то откусила бы она мне все мое хозяйство – и оскоромился бы, и душу потерял. А еще однажды зашел я к Саре-вортунье...

— Да, встреча с женщиной-зверем опасна, смотри, этот человек даже идти не может, сел прямо на голый камень и сидит. Силы еще не скоро вернутся к нему. Едва только к завтрему.

— Бедолага. И как только произродилась такая погань на человеческую голову, как Господь допустил такое!.. Я имею в виду не дурака, а человекозверей.

— Господь тут не причем, люди-звери – дело рук румийского мага Кашнура, это его создания. И...

— Вот уж нет, ничуть не бывало! Люди-звери произошли сами собой, естественным путем, из диких животных по Божьему недогляду, а не по помыслу Божьему, как мы. Это были самые первые люди на земле, еще до Адама и Евы.

— Ты, ошибаешься, легковерный Жук, достоверно известно, и в тайных летописях записано...

— Да что ты мне будешь говорить! Уж я-то...

— Смотри, он упал! Надо помочь ему, а то городские шакалы ограбят и поглумятся над ним.

Философ стал кряхтя подниматься.

— Да ему уже ни чем не поможешь! – Разумно возразил дерьмочист, но, тем не менее, поднялся тоже. – Стоит один раз сойтись с женщиной-зверем, и считай, душа твоя пропала на веки. Или змея затрахает его до смерти и выпустит ему всю кровь, или он умрет от тоски. Уж я-то знаю.

«Жук» и мудрец подняли человека под руки. Мудрец, к удивлению дерьмочиста, совершенно озаботился судьбой этого человека.

— Куда бы его оттащить, в какое безопасное место?

— Давай отнесем его в госпиталь к иоаннитам, или лучше к тамплиерам, у них принимают всех, а не только христианских паломников.

— Нет, что ты, нельзя, чтобы этого человека видели. Это же...

Философ заткнул себе рот.

— Кто?.. Кто это? Ох, мудрец, чего-то ты скрываешь от меня. Ну, ладно, не хочешь говорить, не надо. А его можно отнести к колдовке с улицы проституток, она бы его быстро поправила. Только у меня нечем ей заплатить.

Философ облегченно выдохнул.

— У меня по счастью есть несколько медяков.

«Жук» пожал плечами.

— Ну, тогда пошли.

И два любомудрых милосерда и сердобола поволокли несчастного через весь город к старой колдунье с улицы проституток.

 

 

Черный Гозаль бредил той ночью в каморке у старой колдуньи с улицы проституток. Он обращался к своему Единому. Он бредил так:

Пустыня. Пусто, пусто. Смерть и пустота. Пустота смерти. Наш Бог, дай сил, накорми, напои. Ты Диавол? Он Диавол, мать? Кто этот камень в шатре Хранителя? Кто я? Шаншам? Или... как там меня назвал дед, которого я убил? Это был родной дед, он хотел учить меня Завету, как и ты, мать... и Хранитель учил меня чему-то... Все учат меня, а Бог? Бог, почему не учишь ты? Потому что я не хочу? Я не хочу говорить с тобой, поэтому спрашиваю и отвечаю сам. Кто ты? Отраженье мое в небесах, или это я отраженье твое на земле? Что ты делаешь? Ты убиваешь меня, или это я убиваю тебя в себе? Бог, который спустился на гору, почему ты вернулся обратно, а не остался со мной, как тот бог, другой, который умер? Я черный, и бог мой черный, а не Сатана, который – Бог Свет. Я стал таким, как ты – злым, мстительным, мелочным и сварливым. Это ты сделал меня таким или мать? Бог, живущий в камне – идол? А на небе – голубь? А в земле – червь? А в душе?

Черный Гозаль бредил, не размыкая сухих губ. Дерьмочист трахал старую колдунью, а мудрец подглядывал за ними через тростниковую занавеску. У колдуньи было крепкое поджарое тело и свежие, не знавшие молока, груди. Мудрец смотрел на колдунью и ничего не хотел.

 

 

Гозаль оклемался лишь к полудню. В голове было горько от ведьминых отваров, но муть и слабость прошли. Гозаль сел. Голову чуть повело и отпустило. Вошла ведьма. Гозаль дернулся прикрыть наготу. Все равно.

Ведьма сунула ему в руки чашку. В чашке было что-то густое и черное. Пей.

— Что это?

— Кровь газели. Пей, ты потерял много крови.

— Что со мной было? Меня ранили?

— Нет, женщина-змея сосала из тебя и не затворила рану, ты чуть не истек кровью.

— Кто? Кто сосал?

Из-за плеча колдуньи высунулась голова мудреца.

— Та баба, с которой ты сношался. Помнишь?

— Да. Я... я должен пойти к ней?

Мудрец и ведьма переглянулись.

— Хочешь еще?

Гозаль закрыл глаза. Он только сейчас почувствовал это. В груди. Да, там где положено находиться душе – пустота. Хочет еще? Нет, он ничего не хочет. Для чего? Это пустота... надо... ему надо – надо уничтожить, забить, залить, заполнить эту пустоту! К ней! Госпожа! Госпожа моя! Только ты!..

Мудрец и ведьма успели навалиться на него, вдавили в лежанку.

— Сейчас он отойдет.

— Что?! Так быстро!

— Да нет, я говорю, успокоится сейчас. Вот, все. – Колдунья отпустила обмякшую руку Гозаля, убрала колено с его груди. – Объясни ему, мудрец.

— Ага. Гозаль, Гоза-аль, слышишь меня? Я друг, слышишь? Ты попал под женщину-змею, Гозаль. Она попробовала твоей крови и трахнула тебя. Ты теперь заражен, слышишь. Она поработила твою душу. Тебя будет тянуть к ней снова и снова, и ты не сможешь противиться этой тяге, ты будешь ходить к ней, и она будет пить твою кровь, пока всю не высосет. А если не пойдешь, то засохнешь от тоски. Примерно за месяц. Понял? У тебя вчера был черный день, Гозаль.

Гозаль пошевелился, словно примеряясь к непослушному телу.

— Я не верю тебе, старик.

Колдунья провела Гозалю по лицу влажной тряпкой.

— Открой глаза, сынок, посмотри на свой член.

Гозаль посмотрел. Застонал глухо. И сразу почувствовал боль.

— Что мне делать?

Колдунья снова протянула чашку.

— Ты должен убить змею, тогда освободишься. Убить сам, своим руками. Иначе смерть.

Колдунья ушла.

— Да, Гозаль, да, слушай ее, она мудрая женщина, хоть и богомерзкая. – Мудрец наклонился к самому уху Гозаля. – Гозаль, Гоза-аль, а ты догнал тот караван, догнал а? Догнал? А бумаги, бумаги, ты забрал у индуса бумаги? Нет? А девал куда? Отдал? Ей, да? Ей? – Мудрец сильно задумался, забормотал. – ...И купец Тадео пропал. Зачем я... все смотрел со стороны... Вмешаться... Совет... Надо было забрать самому... За ним, наверное, следили...

— Племянник.

— Что?

— Это племянник продал дядюшку – купца, если ты говоришь о нем. Мои люди выкрали купца и отдали Госпоже.

— Энрико? Паршивец! Он мне никогда не нравился.

— Щенок навел на караван. Мне обещали богатую добычу и деньги. А охраны почти не было. Только тот непонятный убил четверых... Я забрал с каравана футляр для свитков и отдал ей. Так приказала она – Госпожа.

— Надо забрать его. Слышишь, Гозаль. Собери своих людей...

— Моих людей нет сейчас в городе. Я оставил их за стеной, они слишком примелькались.

— Ну, ничего, мы и сами справимся, правда? Мы заберем рукописи и убьем твою госпожу. Ты поправишься. Ты убьешь ее? Гозаль?

— Я подарю тебе треть ее крови.

— Да. Сегодня. Вечером.

Гозаль, дерьмочист и мудрец стояли у лаза в подземную канализацию, древнюю, еще с римлян. Жук-дерьмочист обвязывался веревкой. Глянул на мудреца.

— А ты-то куда лезешь, старый. Шел бы спать к колдовке, ночь ведь уже, а она дева добрая. – Жук принялся обвязывать Гозаля.

— Нет-нет, я тоже должен. Вяжи и меня.

— А как застрянешь в проходе, брюхо не протащишь? И мы из-за тебя должны? А устанешь – ползти-то долго?

— Нет, не застряну, не устану... Да не затягивай так туго.

— Хорошо, что у нее дом старый. Дом древний, говорю у нее, у новых домов дерьмоводов нету. А здесь прямо в подвал под сральню вылезем. Ну что, полезли что ли. Да, и ротом дышите, а то тяжело сначала будет с непривычки.

Трое ползли в полной тьме, дерьме и вони, в клоаке. Довольно долго ползли, даже для дерьмочиста. Вылезли во тьму, в дерьмо и вонь. Они сами стали дерьмо и вонь, после такого.

Жук зажег слюдяной фонарь. Прошли низким подвальным переходом.

— Здесь, – сказал жук. – Вот в эту дыру, а там подвал змеиного дома. Вы идите, я тут подожду. До утра, не больше.

— Ладно, дерьмочист, жди. Спасибо за помощь.

— Не за что. – Дерьмочист звякнул гозалевским кошельком. – Было бы золото, а золотарь найдется.

В змеином подвале горел факел. На полу лежала куча. Мудрец упал на нее, чуть не закричал – это был Тадео.

— Господи! Тадео, сдох что ли?

— Ты сомневаешься? – Гозаль шевельнул ногой голову кучи. – Да, это тот купец, которого мы выкрали.

— Бедный Тадео, все хотел чего-то, рисковал. Вроде и денег с торговли имел не мало. Все подмахивал и вашим, и нашим. И императору, и тамплиерам, и, говорят, Саладину, и на нас поработал...

— На кого, на вас?

— Еще узнаешь, Гозаль. Позже. Пойдем, вот лестница наверх, кажется.

 

 

Кривоногий слуга привел в будуар госпожи позднего посетителя.

— Сударыня!

— Да, мальчик Энрико. Ты так поздно. Все еще не нашел своего дядю?

— Нет, сударыня, но я принес вам все его бумаги, как вы просили.

— Все?

— Да, сударыня, все.

— А те, из тайника в потолочной балке?

— Да... да, конечно!

— Хорошо, мальчик. Я верю тебе. Можешь поцеловать мою руку... Руку, руку, пылкий Энрико... Ах, ты уронишь меня. Можешь поцеловать здесь, и здесь, и там... Что это, Энрико? Фу, какой противный мальчишка! Не торопись, я устроюсь поудобнее. Да не спеши, не спеши ты... дай я сама. Вот так. Теперь можешь... Ах!..

Мальчик Энрико тёр свою сударыню, как кобель сучку. Энрико был очень молод, а женщина уже начала терять терпение.

— Госпожа! – Дверь в будуар сударыни распахнулась. В комнату влетел слуга с толстой палкой в руке. Слуга рухнул на пол, а палка покатилась подскакивая и грохоча.

Женщина оттолкнула юнца, вскочила, выхватила неведомо откуда кинжал и прижалась спиной к стене. Она зашипела. Энрико подхватил спавшие штаны и застыл, разинув рот. В будуар вошел Гозаль. Черный, весь перемазанный в дерьме, огромный и страшный, с обнаженной саблей.

— Ты звала меня, я пришел. – Слуга на полу поднялся на четвереньки, Гозаль рубанул его не глядя. – Ты не рада видеть меня, прекрасная госпожа?

— Ты опять пришел не вовремя, Гозаль.

— Разве? Опусти свой нож, госпожа. Нет, можешь не прикрываться. У тебя, наверное, как раз мокро... как я просил... после этого щенка.

— Уходи, Гозаль, иначе сдохнешь даже раньше того срока, что я отпустила тебе!

— А? Ты приговорила меня? Своей гладкой? Я снова хочу ее. Дай!

— Беги отсюда, дурак, не торопи смерть.

Гозаль подошел к Энрико. Опустил на него медленные глаза.

— Этот мальчик дорог тебе?

— Нет, нисколько! Можешь хоть убить его!

— Хорошо.

Гозаль шагнул мимо мальчишки к госпоже, а маленький Энрико стал медленно оседать, разбулькивая кровь взрубленным горлом.

— Почему ты отказываешь мне в том, что так просто даешь этому щенку?

— Ты уже получил то, о чем он не мог даже помыслить.

— Смерть?

— Кончай! Кончай с ней, Гозаль! Пока она не вызвала челядь. Забираем свитки и бежим! – В комнату просунулся вонючий мудрец. – Где ты прячешь рукописи, кобра!

— Поищи, грязная свинья! – Госпожа поднесла левую руку ко рту – раздался пронзительный свист.

— А! Гозаль руби ее, руби скорее!

За дверью загрохотали шаги. А Гозаль все почему-то медлил. Мудрец схватил масляную светильню и бросил ее на разворошенную постель. Горящее масло разлилось по шелковым простыням и подушкам. Женщина бросилась к изголовью ложа, схватила что-то.

— Бей ее, Гозаль, да бей же! Вот он футляр!

Гозаль, сбросив оцепенение, метнулся к госпоже. Поздно – та змеей скользнула в сторону и прыгнула к двери. Мудрец попытался поймать ее, нелепо растопырив руки, но лезвие кинжала прошлось по нему, щедро замутив кровь гадючьим ядом. Старик откинулся назад, не удержался на ногах и сел на пол. Госпожа выскочила из комнаты, и тут же в дверь вломились слуги.

Гозаль гнался за госпожой по коридору, потом по лестнице. Слуги? Где-то отстали, он, кажется, даже не добил их, за его спиной разгорался пожар. Гозаль прыгнул в крытый внутренний двор.

Покойный муж госпожи был бароном, рыцарем, здесь Гозаля ждали воины.

Госпожа забилась в дальний угол двора и выкрикивала что-то неповоротливым латникам. А они не торопились. К чему? Кто-то переместился вдоль стены и закрыл Гозалю путь назад к лестнице. Пути вперед к главному входу не было, там ждали.

Двор заливал тревожный свет факелов.

Гозаль собрался умирать и бросился вперед. Воины расступились, чтобы не мешать друг другу. Сколько их? Меньше десятка, но этого более чем хватит, было бы где развернуться. А двор у вдовы барона просторный.

Гозаль не успел ничего сделать, даже умереть не успел. Было всего-то пара ударов, простых – верх-низ, верх-низ. И тут ворота со стороны улицы вышибло словно тараном. Тяжелые створки распахнулись, кого-то сбило с ног. В дом ввалились уличные босяки, страшная рвань с клинками в руках. Впереди с ревом, по-носорожьи несся однорукий кряжистый урод без носа. В низкой руке его кривился, задрав острие вверх, широкий шамшер. Урод с разгона вогнал его в чужое кольчужное брюхо и, не замедлившись, пролетел дальше, вперед, топча скрючившийся труп. Рвань и латники рассыпались по двору.

— Кобра! Змея! Где Тадео?! Змеища! – ревел безносый. Он увидел госпожу. – А, вот ты!

— Носорог... – Женщина, кажется, узнала урода. Под прикрытием воинов бросилась к лестнице, обратно в дом. – Взять! Взять!

Носорог почти пробился к змее. Однорукий мог нападать, давить, но защищаться... он не успел чуть-чуть – подрезали. Упал на колени. Саблю прочь – в руке самострел, уже взведенный, только непривычно маленький... Откуда он его выхватил? Тот слуга, что готовился раскрыть Носорогу башку, был пробит навылет. К однорукому бросился второй – теперь все! И тут (Гозаль готов был поклясться, что произошло чудо) самострел выстрелил второй раз. Болт, припасенный для змеи, достался ее воину. Но Носорог уже не мог дотянуться до нее.

До змеи дотянулся Гозаль. Она уже почти улизнула – он догнал, она метнула кинжал – он уклонился. Она хотела укусить, шипела и извивалась – он зарубил ее, с наслаждением протянув в парном мясе клинок – такая чувственная оттяжечка. Будто кончил.

— Гозаль! Свитки, Гозаль!

Гозаль с недоумением посмотрел на лестницу, в клубах дыма со ступенек сползал рыночный мудрец, весь в дерьме и крови. Гозаль уже и забыл о нем.

— Свитки, Гозаль! Футляр...

О чем он говорит, этот старик? Свитки?

— Возьми футляр на ней, дай...

Гозаль вспомнил. Обшарил падаль, нашел. Потянул футляр у змеи из-за пазухи, тот зацепился за что-то, раскрылся. Свитки рассыпались. Гозаль сгреб их небрежно, сунул обратно в футляр. Все ли? Нет? Протянул футляр старику.

— Нет. – Мудрец покачал головой. – Я уже не смогу, ты сам... Отвези их на Кипр, вот, возьми письмо, там написано кому... попросишь кого-нибудь, тебе прочтут... Тебе дадут деньги, это важно. Империя... Понял?

— Сколько денег?

— Сколько попросишь... Нет, не иди через двор, сейчас здесь будут храмовники... иди, в подвал, там «жук» ждет. Прощай.

— Прощай, старик. Не знаю, отвезу ли я свитки, но спасибо тебе, глупый мудрец, за все. Прощай.

Мудрец закатил глаза. Гозаль убежал. Внизу еще рубились.

 

 

Тамплиеры появились следом за городской стражей, их было двое рыцарей и десяток сержантов. Уже светало. Нападавшая рвань, те из нее, что оставались в живых, давно скрылись. Стражники принялись тушить пожар. Храмовники быстро прошли через двор.

— Этого мы забираем. – Храмовник показал на истекающего кровью Мудреца. Храмовнику никто не возразил.

В Тампле старика перевязали, привели в чувство. С ним говорили два рыцаря, молодой и старый.

— Ты шпионишь на Византию?

Мудрец разлепил покрытые серым налетом губы.

— Я умираю... в мой крови яд...

— Мы можем найти противоядие.

— Поздно...

— Ты будешь говорить?

— Да... Вы извратили дело Павла, воры, укравшие тайное... Второй Рим, вторая Империя, вечная... Византия... Вы враги дела Высшей Власти, хотите сами... Вам нет... не успеете, мы раньше найдем ее... Я ничего не скажу.

— Глупец. Византия дряхла, она пережила себя. Не люди, не царства, но Сын Божий – вот носитель Высшей Власти. Власть не для правителя, но для Бога. Глупый старик.

— Второй Рим, Град Небесный, Чаша даст сил, из нее черпаем бессмертие власти... Падут народы к ногам Империи, будет Церковь единая, вечная. Пресвитер Иоанн на престол взойдет и... Господи, умираю я! Прими меня к себе, Господи! Аминь.

— Глупый старик. Пойдем, мой юный брат, надо отдать распоряжения – попробуем перехватить Черного Гозаля по пути в Константинополь.

— А что если у него другая цель?

— Не думаю... Нет, нет, это должен быть Константинополь, интрига идет оттуда.

— Император?

— Конечно, нет, это тайный совет, что-то вроде секты гностиков, наверняка последователи Офитов. Знание досталось им от отступников Высшей Власти, еще до падения Рима. Они по своему расшифровали писания, и двигаются своим путем. Что ж, Господь да просветлит заблудших.

— Амен.

К рыцарям подошел послушник. Почтительно склонил голову.

— Наставник, вас спрашивает слуга барона де Ги.

Старший тамплиер в удивлении поднял брови.

— Что понадобилось от меня барону в такой ранний час?

— Что-то случилось с его дочерью леди Джоанной.

 

 

— Ой, няня, нянюшка, ой, плохо мне. Ой, плохо... Вчера, как пришли со службы, так и ломит всю, и рученьки и ноженьки так выламывает. А саму-то в жар, то в холод бросает, и знобит, и на сердце будто камень лежит, и давит, и давит, и гнет, ой нету моей моченьки... Няня, нянюшка, плохо мне, плохо...

— Батюшка, батюшка, отец... зачем вы так, разве я в чем провинилась. Почему вы так суровы со мной? Батюшка, разве я бы осмелилась ослушаться вас. Почему же вы даже не смотрите на меня? Почему молчите? Батюшка, не отнимайте руки, ну скажите, скажите, в чем вина моя! Ну не молчите же, батюшка...

— Братец, милый, поговори хоть ты со мной, ну пожалуйста, братец... Помнишь, как мы ездили в церковь в последний раз... Почему ты уходишь, братец? Ты боишься? Меня? А почему на тебе кольчуга? Братец, для чего вы достали мечи? А эти стражи у моей светелки, для кого они? Для меня?..

— Да, святой отец, я молилась. Я молюсь все время. И плачу. Да, я исповедуюсь с радостью, отче, мне так тяжело... Я все рассказала вам, святой отец, все... Неправда, я не лгу. Я не лгу! Видит Бог, мне нечего скрывать. Это не гордыня, святой отец, я говорю правду. Правду! Разве вы не благословите меня?

— Господи, защити меня, дай мне сил, Господи! В беде сохрани и спаси, и научи, что мне делать, Господи. Я люблю тебя, я верю тебе, господин мой, спаситель мой, не покинь меня. Они все ненавидят и боятся меня, за что, Господи? Матерь Божья, к тебе взываю, защити меня. Мама, мамочка! Не оставляй меня, Господи!

— Здравствуй, рыцарь. Кто ты? Как ты проник ко мне? Как странно, я ничуть не боюсь тебя… Ты молчишь. Вокруг меня все молчат… и ты… Я уже давно сижу здесь взаперти. Святой отец сказал, что я одержима дьяволом. Это значит, что дьявол держит меня. Разве это возможно? Разве дьявол это Господь-вседержитель?.. Да? Нет, я не верю в это. Ты лучше не говори мне о дьяволе, я боюсь его. Святой отец говорит, что дьявол приходит ко мне. Но я его ни разу не видела. А святой отец говорит, что этот бесовская гордыня, и что я должна смириться и покаяться. А я уже каялась недавно. Ты часто ходишь в церковь, рыцарь?.. Куда ты? Подожди! Мне так плохо одной. Ты придешь еще ко мне? Нет?.. Постой, я подарю тебе что-то… Вот, это мой шарф, а это мои цвета – белый означает непорочность, а алый – честную кровь. Я еще никому не повязывала свой шарф, рыцарь, еще никто не носил моих цветов… Ах, какой ты холодный, прямо ледяной… и белый как мел… А это… кровь на твоем челе?! Ты ранен! Боже, а я болтаю всякую ерунду, какая я глупая. Сядь сюда, рыцарь, я помогу тебе, я умею останавливать кровь... правда-правда – меня нянюшка научила. Вот так, теперь твоя рана быстро заживет. А мой подарок будет хранить тебя. И ты храни мой подарок, благородный сэр. И когда ты будешь сражаться с сарацинами во славу Господа нашего Иисуса Христа, пусть этот шарф напоминает тебе обо мне… хоть иногда. Я буду молиться за тебя… А теперь прощай. Прощай, рыцарь.

 

 

Всю ночь брат Мизинец метался в забытьи, а брат Безымянный и брат Указательный по очереди бодрствовали у его ложа. Под утро Брат Мизинец уснул – ему снилась испуганная девушка с белыми волосами.

Утром, когда делали перевязку, братья увидели, что страшная рана на голове Мизинца закрылась. А сам он вдруг улыбнулся и прошептал: «Алый… и… Белый».

То, что было дальше, осталось за гранью памяти.

 

 

ПЕРЕКРЕСТОК 3

 

 

И тогда мы жили на узенькой полоске между Небом и Адом. Между Богом и Дьяволом.

Кто еще делил с нами эту узкую полоску Земли? Эльфы, дварфы, стихийные духи, развенчанные боги, души не нашедшие покоя? Да, они, и еще много других. Мы были не одни, не одни в этом мире.

Домовые в курных избах душили нас поленьями после пьянки, полтергейст колотил в замковую кровлю, гули хрустели нашими костями на кладбищах, за деревней караулил Мохнатый Зверь, а из крови убитого врага поднимался мстительный африт. Странные существа, и жили они рядом с нами.

Но ближе всех был, конечно, Дьявол со своими слугами.

 

 

— Господом Христом, и тем, кто придет судить живых и мертвых, заклинаю! Тебя, если ты здесь, повелитель блох и козел, и одержитель свиней, тебя, Злой, заклинаю – изыди! Оставь эту деву чистую, это тело непорочное! Святым и таинственным именем бога Адонаи, великими и всесильными словами Ом, Обь и буквами D, I, L приказываю тебе и слугам твоим злым, осужденным, проклятым, изгнанным и застигнутым, во имя и по достоинству Бога всемогущего во мгновение ока изыдите все! Прочь! Прочь! Vade retro! Ты, злой дух Короны, называемый Таумиель, ты двуглавый и архидемон, будь же…

— Замолчи.

Старик склонился над душным широким ложем, над девушкой, погруженной в дурманный сон, над Джоанной…

— Замолчи…

На лице старика отразилось усилие – усилие, болезненное напряжение свело его черты в темную маску – тень скользнула по его лицу. Пламя свечей колыхнулось, дрогнуло будто под ветром. Тень косматым ворохом нечесаной овечьей шерсти прокатилась по комнате, метнулась из угла в угол, вздыбилась и разбилась о бронзовый семисвечник.

— Нет… – Старик отшатнулся, оступился, молодой рыцарь поддержал его. – Нет. Убери книгу… она не поможет здесь.

Послушник положил на стол тяжелый том, из которого читал святые экзорцизмы.

— Что с ней, наставник? Одержание или овладение? – рыцарь подал учителю кубок с вином, тот, не отрываясь, выпил. Старик опустился в глубокое кресло. Он смотрел на Джоанну.

— Она одержима. Но не Дьяволом, нет. В нее входит дух, но не злой. Может быть элементал или даже ангел высших сфер из мира Ецира или Брия. Но не враг человеческий – нет… По крайней мере не сейчас.

Старик-храмовник откинулся на спинку кресла, закрыл глаза. Он снова смотрел на нее. Он видел – высокий лоб, нос, выточенный тончайшим резцом творца, волосы белее покрывала Девы Марии, нежные губы. Губы шептали что-то, глаза следили за невидимым. Она говорила – с кем? Она видела – что? Она жила, но не здесь, не сейчас – где? когда?

И для чего здесь это тяжелое темное распятие.

Ученик тоже смотрел на девушку.

— А может быть она сама покинула это тело?

— Может быть… – старик открыл глаза. – Где душа ее? В горних чертогах или в адской бездне? На земле? – старик смотрел на ученика. – Я не знаю, что это – проклятье или благословение Божие.

— Ей хорошо сейчас, – сказал молодой, – посмотрите, учитель… Она безмятежна и так прекрасна. Может быть она ангел, случайно оказавшийся в мире, и теперь она возвращается в высший предел.

Старик вздохнул, усмехнулся, точно скривился от боли.

— Не все так красиво и просто, юноша. Не все так красиво… Я чувствую грязь человеческую – злобу. Злобу и зависть. К леди Джоанне подступила тьма, на нее навели зло. Странно… Но что-то не дает тьме поглотить ее душу. Кто-то защищает ее. Ангел, демон, человек? – старик будто спрашивал у своего ученика.

— Ее сглазили?

— Да, этот что-то вроде обычного заклятия на смерть, но… это не просто порча. Нечто похожее умеют делать магрибские колдуны. Они украли крохи тайного знания из катакомб древнего народа гарамантов, живших когда-то у Атласских гор и Египта. От гарамантов остались лишь огромные подземелья под Сахарой и ветхие развалины одного из их городов возле Марзука. Черные колдуны умели подпускать мертвое в живое и живое в мертвое. Заклятие нарушило связь души леди Джоанны и ее тела, эта связь истончилась. Но не полностью, нет, кто-то, как я уже сказал, защитил девушку. Отсюда ее одержимость – кто-то поддерживает ее. А душа покидает тело. Добровольно или нет, не знаю. Опасность в том, что в отсутствие души телом может завладеть кто-то другой.

— Кто?

— Колдун, наведший порчу, демон, просто неприкаянный дух, болтающийся между небом и землей, даже Враг. Вероятно, что-то подобное уже было, от этого припадки и корчи, так испугавшие старого де Ги и всех домочадцев. Связь души и тела очень сложна.

— Как нам… Как нам защитить леди Джоанну?

— Никак. Она находится под покровительством сил больших, чем те, которыми располагаем мы. Кто-то держит ее.

— Держит… Одержимость благо?

Старик не усмехнулся, не покачал головой.

— Мы все одержимы. Над нами Господь-вседержитель. Под нами Сатана – похититель душ. Кто держит тебя, кто держит меня в этом мире? В борьбе мировых сил мы былинки под ураганным ветром. Без поддержки не выстоим и секунды.

Молодой рыцарь отвернулся.

— Может быть, показать леди Джоанну архиепископу?

Старик поморщился.

— Не думаю, что это поможет. Архиепископ конечно в силах изгнать демона из тела, но вернуть в него душу? Скорее он предаст девушку огню – да, от греха подальше. Ты хотел бы такого для леди Джоанны? Ты, Алан Дедескомб?

— Нет, конечно, нет! Ведь она не зло…

Не зло… То ли вопрос, то ли ответ.

— Она не зло, – как эхо повторил старый храмовник. – Не зло.

 

 

— Золото... Золото!

— А?

— Золото, говорю. Тебе говорю, дурень, золото!

— А-а! Золото! Давай.

— На! – раздался звук смачной затрещины. – Ты, говорю, золото гони! Дурень!

— А! О! Да, конечно! Вот вам золото, все золото, сколько вы захотите, все два золотых.

В темноте печально звякнули монеты.

— Проходи! Проходи, дурень, но если тебя кто-нибудь увидит, я первый спущу с тебя шкуру. Если бы сестра мастера сама не попросила, хрен бы я тебя пустил. Иди, дурень, да оглядывайся.

— О, конечно. Я буду незаметен как мышь.

В темной стене открылась узкая щель. Серая фигура шмыгнула в нее, чуть споткнувшись на высоком пороге. Рослый стражник вышел из тени и загородил дверной проем.

— Дурень! Два золотых дал, чтобы к перезрелой толстухе пробраться! И рябая пять дала. Дурни! Любовь, так ее растак!

Страж охранял дом старого расстриги, алхимика и звездочета, знатока мертвых языков и колдовских книг. По здравому разумению чернокнижника давно уже должны были поджарить на медленном огне, но его взяли под покровительство тамплиеры.

Страж зевнул. Сестра у колдуна была действительно толстая и рябая, не говоря уже про ее возраст. Даже и представлять себе не интересно, что проделывает сейчас с ней этот хлыщеватый дурень. Страж зевнул снова.

А хлыщеватый дурень уже миновал дверь в спальню рябой толстухи и пробирался дальше по коридору к лестнице. Лестница привела его наверх в башенку, в кабинет колдуна. Если бы стражник задрал голову и глянул на дом со стороны, он, конечно, заметил бы свет в узком окошке на самом верху, но стражу было не до этого, он снова зевал.

В башне дурень нашел старый пергамент, густо покрытый греческим письмом. На пергаменте была свежая копоть. Рядом с пергаментом на столе лежала тетрадь, исписанная какими-то хитрыми значками и покрытая многочисленными помарками. Еще на столе была кипа разных книг, таблиц, алфавитов и прочей писанины. Дурень начал рыться в этой груде, то и дело сверяя найденные листы с текстом старого пергамента.

Дурень нашел то, что искал на стенной полке. Это был новый свиток с переписанной набело расшифровкой греческого.

Странный визитер достал из-за пазухи чернильницу, короткое перо и кусок плотного холста.

На лестнице скрипнула ступенька – человек резко обернулся, замер. Нет, все тихо. Придвинув лампаду дурень принялся торопливо переписывать текст со свитка на холст.

Через час пергамент был переписан. Дурень ждал, когда высохнут чернила. Вдруг с улицы донесся шум. Под окном загремели копыта, лязгнуло железо. Дурень выглянул в окно – у дверей дома спешился разъезд храмовников. Решительный рыцарь оттолкнул сонного стража и бросился в дом, за ним еще трое.

Дурень отпрянул от окна, быстро задвинул крепкий засов на двери кабинета. Рыцари уже грохотали по лестнице. Дурень вытащил из мешочка на поясе овальный камень-голыш и принялся плотно обматывать его исписанным холстом, стягивая ткань суровой нитью. Рыцари уже ломились в дверь.

По узкой лестнице, через люк в потолке дурень выбрался на плоскую крышу башенки, откуда хозяин дома наблюдал небесные светила. Привалил крышку люка каким-то медным астрономическим прибором. Дверь в кабинете трещала под тяжелыми ударами тамплиеров.

Дурень снял с пояса кожаную пращу. Вложил в нее сверток с камнем. Дверь внизу рухнула, храмовники застучали в крышку люка. Дурень размотал пращу.

Когда его повалили, камень с расшифрованным греческим текстом уже перелетел через два ряда домов и упал на соседней улице.

Может быть его там ждали?

 

 

Наверняка ждали, потому что через несколько дней холст с переводом уже лежал перед Аль-Джеббелем Старцем Горы.

А ночью Старец говорил своим деям:

— Чаша есть Грааль. Она собирает Свет Мухаммада. Божественная эманация Чаши укажет скрытого имама. За Граалем идет охота разных подлунных сил и начал. Чаша не может больше шести дней находиться на одном месте. Почему – знает Аллах. В послании говорится, что на седьмой день пребывания Чаши без движения произойдет нечто страшное, и Грааль уйдет из кругов этого мира. Еще в послании сказано, что Чаша должна пребывать в сфере Триждысвятой Земли. Мы исчислили эту сферу – в ней тысяча триста семьдесят восемь истинных фарсангов… Что скажете на это вы, посвященные деи?

Посвященные деи помолчали для начала, ибо мудрость неспешна. А потом посвященные деи сказали.

— Велика сфера, ай-ай-ай, велика. Это Аравия, Сирия, Египет, Палестина, Киликия, Армения, это города, селения, пустыни, горы и бездонное море, в коем Аллах омывает бороду. Ловить неостановимо движущуюся в этих пределах Чашу, равно что ловить пылинку влекомую ветром по красной пустыне. Великая задача! – Сказали посвященные деи. – И великое решение!… Грааль у купцов. У купцов, у купцов – да поправит невежду Аллах. Только купцы все время в пути. Только они, несмотря на войны и беды земель, хотят из города в город, из страны в страну, не задерживаясь подолгу на месте. Чаша у купцов. И скорее всего у купцов еврейского племени. Да, да! Не иначе! Всеми статьями выходит, что так! То-то мы все не можем ее отыскать! И даже тамплиеры спасовали! А она кочует с жидами! Ай-ай-ай! Да содеет что-либо Аллах!

Так сказали посвященные деи. И еще сказали.

— Но у кого из них? Купцов сотни. Они бороздят эту сферу вдоль и поперек. У какого купца хранится Чаша? Кто знает? Разве Аллах.

— И какая она, эта Чаша? В купеческих караванах сотни чаш, блюд, кувшинов, разных невиданных товаров и горшков – как нам найти среди них нужный? Кто укажет нам на Чашу? Аллах?

Так и еще по-разному и много говорили посвященные деи, а потом стал говорить Старец.

— Чаша сама укажет нам на себя. С этой ночи все караваны в пределах очерченной сферы должны быть досмотрены нами. Все, особенно в окрестностях Иерусалима. Силой, хитростью, кровью или золотом, открыто или тайно, с помощью шпионов или воинов, но мы должны проверить всех купцов и добыть Грааль. Аллах милостивец – Чаша сама придет к нам в руки, нужно только суметь взять. Идите, деи мои! Идите и ведите своих федаи, готовьтесь к новой тайной войне… Я назову ее Война Караванов.

 

 

— Воевать с купцами? Но что скажет регент, король, Саладин? Ведь заключен великий мир! А убытки?

Капитул ордена Храма был смущен, но только не Великий магистр. Жерар да Ридефор никогда не боялся заплатить полную цену, особенно если товар того стоил. А сейчас речь шла о Чаше.

— Это Грааль. Священный Грааль. В нем была кровь Христова. В нем средоточие власти Царя Земного и Небесного. Я… Орден должен обрести эту власть. Вместе с Чашей.

Капитул молчал, но…

— Но правильно ли наш чернокнижник перевел этот дьявольский свиток из дома ведьмы? И как все-таки быть с караванами?

— Разбойники не заключали мира с султаном. Если бандитские шайки будут нападать на купеческие караваны, кто посмеет обвинить короля Иерусалимского и Орден Храма? Кроме того независимые бароны ходят в походы без уведомления Высокой палаты. Если Саладин захочет сам покарать нарушителя перемирия, кто осудит его? Может быть вы, сенешаль? Капеллан? Нет?

— Что касается расшифровки тайного списка… Древние тексты всегда туманны, но я думаю, что сейчас двойного толкования быть не может. Наш колдун разгадывал загадки и потруднее греческой тайнописи. Мы будем искать Чашу в караванах. У купцов, которые всегда в пути. Пусть это даже будет стоить нам мира с Саладином.

— А теперь помолимся, братья мои во Храме. Помолимся за души невинных купцов и караванщиков, и да удостоит Господь малых сих лучшей участи… после жизни.

 

 

Малые стремятся к объединению, наводят узы и связи, и породняются (и все что подобно этому) духом и телом, тщась через величину обрести величие. Малые стремятся понять друг друга и узнать, и найти общее что-то, что есть меж ними и у них, пусть это даже всего лишь разрез скул или название их члена либо бога. Малые собираются вместе, ибо они малы. Но величие нельзя поделить или умножить на количество людей.

Большие не так. Нет нужды большому понимать большого, ибо он сам себе величина, и что такого он может найти в другом большом, чего уже не было бы в нем самом?.. И для чего ему искать другое, когда у него есть свое. Большим не подобает стремиться к объединению – они величие сами себе.

Иные сознают себя малой частицей великого целого. Им дано право распоряжаться собой и всеми. Это они властвуют над большими и разделяют малых. Они достигают единства через раздробление и разобщения через слияние. В их власти – всё. Во всех них – власть. Кто они?

— Мы, имеющие на то разрешение и поручение Его Святейшества, наместника Христова Иннокентия III, Архиепископ Тирский, в силу власти, коей мы облечены, радея о чистоте и единстве католической веры, и во имя святой матери Церкви, присутствующую здесь девицу Джоанну, обвиненную рыцарем Храма Аланом Дедескомб…

— Нет! Нет, святой отец! Я… не так… Я не хотел!.. Я хотел, чтобы вы помогли… она не виновна… Она святая! Она ангел, святой отец! Ангел! Послушайте!..

— …обвиненную… в сношениях с врагом рода человеческого… сержант, уведите рыцаря… чему вышепоименованный Алан Дедескомб был свидетелем…

— Нет! Послушайте! Постойте…

— … и других грехах, в коих девица Джоанна полностью призналась и раскаялась, одушевленные любовью и подстрекаемые милосердием Божиим повелеваем: означенную девицу Джоанну принять в обитель кающихся грешниц святой Гонории и, дабы способствовать скорейшему ее, девицы Джоанны, очищению… подвергнуть оную наказанию огнем!

— Нет!!! Вы не смеете! Она ангел Божий! Она ангел… Убери от нее свои мерзкие!..

— А!!! Стража!

— Он отрубил мне руку!.. А-а!.. х-х-х…

— Алан! Остановись!

— Он сошел с ума…

— Стреляйте, стреляйте же! Боже!

— Архиепископа держите! Святой отец, вы не зашиблись?..

— Черт… Да добейте же его… и уберите.

— В святом храме… Господи, помилуй нас грешных.

— Злой, забери проданную тебе душу.

 

 

Славное времечко все-таки было тогда на Земле Святой и в ее окрестностях. Чего только не творилось! Ну, вот представьте: поставил Византийский император Мануил внучатого своего племянника на теплое местечко – наместником Армянской Киликии. Милое дело! Служил бы внучок, да копил жирок, да дядюшке кланялся. Но нет! Внучок Исаак стал укреплять остров Кипр, что входил в его наместничество. Хорошо укрепил – сильно! А потом отказался паршивец платить годовые налоги в императорскую казну. На острове поднял восстание и объявил его независимым государством, а себя ни много, ни мало его императором. Стал зваться внучок Святой император Кипра Исаак Дука Комнин. Откуда бы такой гонор? Островок-то по сути – тьфу…

Империя такой наглости не потерпела. Мало того, что неистовый Рено в свое время остров разграбил, так тут еще собственный родственник на Второй Рим руку поднял. Знатный доместик Иоанн Контостефанус повел имперский флот в семьдесят кораблей, дабы наказать наглеца, но… император Исаак оказался не дурак повоевать и наголову разбил имперскую армаду. Забот в ту пору у Византии было не мало, плюнули на маленького императора Исаака, плюнули и не стали более трогать.

Но все-таки самое странное – откуда у малого Исаака взялась такая сила, такое нахальство, чтобы на Империю замахнуться? Может он имел чего-то такое, что оправдывало его бесстыдство? Или он намеревался это что-то в скором времени получить?

Не знаю, что хотел получить император Исаак, а Черный Гозаль намеревался получить на Кипре деньги. И он получил их, даже больше чем мог предположить. И это всего за несколько обожженных свитков.

А может быть, Святой император Кипра сошел с ума?

 

 

Джохи помешался.

В пустыню опять ходил, пропал надолго. Ведовка его нашла – поворожила и сказала, где искать. Лежал Джохи на камне – руки крестом, голова запрокинута, в глазах ужас, на горле полоса кровавая, будто палец в кровь обмакнули и провели. А кто? Вокруг пустыня безводная на недели пути – мертвая земля, злая.

Ведовка не разрешила бросать Джохи в пустыне, домой его привезли в племя. Думали, помрет, нет, ожил. Молчал долго, а потом говорит будто по-птичьи: «Иллу-а-хиллю!», и как плюнет прямо в рожу тому, кто ближе стоял. И снова «Иллу – говорит, – а-хиллю!», и опять в рожу, теперь уже следующему. Всем, кто с ним был, досталось, даже ведовке.

Помешался Джохи. Ни слова с тех пор человеческого от него не слышали. Ходит только по становищу и кого ни встретит, фразу свою говорит и плюет в лицо. Старуха ведовка не велела обижать Джохи, и расспрашивать о том, что с ним в пустыне было, тоже запретила.

А что эта его фраза дурацкая значит, похоже, и самой ведовке было невдомек.

Племя между тем по-старому жило. К северу откочевывали по землям непроходимым безводным. Только Своим Богом жили – люди и скотина тоже. Бог всем силу давал. При возможности в набеги ходили, только редко – пряталось племя.

Бальбандирет рос, крепчал, сабелькой поигрывал, на девок стал заглядываться, на всех трех сразу. Рос Бальбандирет. Умнел.

У Бальбандирета было много вопросов, и он подходил к старухе ведовке. Старуха сидела на старой кошме, за шатрами, на самом краю стоянки. Бальбандирет спрашивал, она отвечала. Руки ведовки все время двигались – руки и пальцы. Узловатые пальцы, сухие и ломкие, как ножки у паучка. В руках ведовки все время была работа, ведь даже она считалась женщиной в племени, а женщины должны работать. Рядом с ведовкой почти все время сидел бедный Джохи. Изредка он приподнимался, говорил Бальбандирету свою птичью фразу и плевал в лицо. Бальбандирет привычно уворачивался и продолжал слушать ведовку.

Ведовка говорила.

— О, боги исподнего!

И еще говорила.

— О, мертвые времена!

А потом.

— Бедные сыны Человека!

Потом Бальбандирет спрашивал, и ведовка отвечала.

— Боги, боги… Тесно богам на свете, что на небе, что в земле. Много ведь их, не то что людей…

С этим Бальбандирет соглашался. Людей и вправду было всего ничего, чтобы счесть – хватало пальцев на руках и ногах, даже если брать всех женщин, детей и Джохи. Правда, есть еще те, на кого воины ходят в набеги, они не в счет, это райа-стадо. А богов… даже Бальбандирет знал их очень много, а уж ведовка… Бальбандирет начал перечислять – Йагус, Коркут, Шаншах, Бебе, Йагут, Иблис, Киамат, Наср, Вадд, Иблис… нет он уже был, Бобо-Дехкон, Митра, Сува, Толбаз, Аллах, Козел, Наш Бог… тут Бальбандирет споткнулся. Но это боги, которые на земле, а еще есть боги верхние, нижние, боги разных мест, времен, дней, ночей, шатров, костров, ветров, песков, барханов, фульджеев, вади…

— …И каждому есть охота, – продолжала ведовка. – Сила богов от пищи. Без нее они хиреют, слабеют. Нет, не мрут, не мрут – становятся что тени, потому как бессмертные. И становится им еще горше, чем людям.

— Спокон веков боги за пищу воевали – кому больше достанется, кто сильнее будет, – ведовка перекусывала нитку крепкими белыми зубами и говорила дальше. – Сильные бывали боги, да, сильные, только силу часто зря тратили, в дела людишек встревали. То просто от скуки, то с похоти, а все больше из-за этой самой пищи.

— От людишек пища божеская, да. От людишек. По-разному конечно – кто-то из богов молением да поклонением насыщался – чем больше молений, тем сытнее. Кто-то жертвами. Сытость тут уж от жертвы зависит. Скотина, хлеб и прочее в дело годились. Самые сытные кровавые жертвы, да! А уж человеческих жертв жирнее не бывает. Большую силу с них боги имели. Знавала я таких богов! – старуха прикрыла глаза, словно вспоминая. На серых губах ее появилась слабая улыбка. – Хотя вправду сказать, и их век не долог оказался. Жертвы мельчали, от людей и скотины до дыма доходило – смех. Тут уж выживали те боги, у кого поклонников больше.

Ведовка замолчала на время, погрузилась в работу – костяная игла в ее руках так и замелькала, стягивая суровой жилкой разномастные кожаные кусочки.

— И пищу-то боги свою стали всяку придумывать. Кроме молитв еще разные запреты измыслили – туда не ходить, того не есть, черно-бело не носить. Обряды всякие, один другого длиннее – правильно, пока обряд идет, богу-то прямо как трапеза какая или ужин. Юродства опять же начались… хм, – старуха оборвала сама себя, – …и протча. Молод ты еще знать, да и Джохи наслушается и совсем сбрендит.

Джохи услышав свое имя, заулыбался, сказал свою тарабарщину и снова плюнул в Бальбандирета. Бальбандирет утерся и подумал, что, наверное, уже видел такое юродство ночью в шатре Гайсана. А старуха продолжала.

— А один божок всех переплюнул. Нашел на земле племя, ну самое завалящее, и говорит, молитесь мне, и буду я богом вашим и только вашим на вечные времена, а те и рады. Так и прокормился божок. Оно верно хоть и малый доход, зато постоянный.

Тут Бальбандирет заерзал и спросил:

— А Наш Бог?

Ведовка опустила работу, пристально посмотрела на парня.

— Наш Бог – кормилец, он сам дает, а от нас мало чего требует. Он самый лучший, к тому же под боком все время. Он нас не оставит, если мы его не предадим. Люби его Бальбандирет. Если б не он, давно бы уже всех нас Злой бог прибрал.

— Какой такой Злой? Козел, что ли?

— Да нет! – поморщилась старуха. – Козел это мелочь, и Киамат тоже, а Злой бог всю землю под себя подмял, по сравнению с ним почитай и богов-то не осталось, одни тени малосильные.

— Вот как! А я и не знал о нем.

— Потому и не знал, что нас Наш Бог бережет. – Ведовка помолчала. – Шаншама помнишь?

Бальбандирет вздрогнул – Шаншам был проклятием и бедой, угрозой, о нем никогда не говорили.

— Так вот его Злой совратил. Через мать его, змеищу. Понял?

Бальбандирет смог только кивнуть.

Ведовка закончила работу, расправила на колене свою кожаную шитву. Пошептала, вынула из-под себя что-то, сунула в кожу, еще пошептала. Потом затянула жилку и завязала хитрым узелком.

— На вот, сынок, обережек тебе. Носи не снимая. Ох-хе… – колдунья тяжко вздохнула. – Одна ты надежда у нас, последняя.

Старуха надела оберег на юношу, расправила медленно и старательно. Лицо опустила…

— Ну, чего стоишь – губы развесил! – бабка толкнула Бальбандирета ладонью в лоб. – Не видел, как ведьмы плачут? Беги, чтоб духу твоего не было!

Ведовка потерла глаза.

— Убежал… резвый. Живой. – Старуха потянула руку к Джохи. – Помоги подняться-то, эх… Помрем все, как есть помрем в одночасье… За дедушкой пойдем, за Хранителем… А может… может он все-таки спасется, Бальбандирет-то? А, Джохи? Чего ты там, в пустыне узнал-то, а? Опять не скажешь? Может, помилует Злой живого? А?

 

 

Я остался живым. Я побывал в Тулузе. При дворе графа Раймунда я оправился от раны и выполнил поручения братьев. Я останавливался в Монсегюр. Южная цитадель была готова принять Грааль, она была совершенна. В Уэльсе Рыбак завершил Северную цитадель, он назвал замок Монсальват. Я не добрался до Уэльса, у меня умер отец.

Мне часто снилась белая девушка, там, в кровавом забытьи, и потом, когда я метался в черной лихорадке. И я ей снился. Ей было плохо, я хотел помочь ей. Мне было плохо – она вытащила меня. А потом умер отец, прямо на моих руках, потому что я успел к нему.

Мой брат не помог мне, я хоронил отца сам. Бог с нами...

Умирая, отец не завещал мне ничего, кроме долгов и старого рыцарского доспеха. Отец был порядочным мудаком и, умерев, предоставил мне самому выбирать, как распорядиться этим наследством. К собственному удивлению, я не бросился к местному оружейнику продавать снаряжение, и не удрал от кредиторов в Тулузу, где уже начал постигать учение Совершенных, называемых еще катарами. Я пошел к ростовщику-еврею. Не знаю, как его зовут, я называл его Грязь, так вот я взял у Грязи деньги на боевого коня, пообещав отдать через неделю втрое.

Это был как раз канун праздника святых апостолов Филиппа и Иакова.

Я отправился на турнир ко двору графов Савойских. Я успел как раз вовремя. Мое копье не знало промаха, иначе и быть не могло. Сам граф Немур Савойский два раза выходил против меня, а потом плюнул и согласно своему девизу, пошел своей дорогой. Через два дня у меня было три полных кошеля золота, вырученного как выкуп за доспехи и коней от моих неудачливых соперников. Это была моя добыча.

Я поменял щит. Старый отцовский треугольный, закрывающий почти все тело, но больше удобный для защиты от стрел, чем для конного боя, я поменял на железный тарч. Кольчугу отцовскую, уже порядком драную, я заменил на новую двойного и тройного плетения с налокотниками и наплечниками. Вместо открытого шлема с наносьем, защищающим от поперечного удара, выбрал закрытый с новомодным забралом в виде дверок.

Я вернул Грязи его деньги. Я навестил брата в его замке, доставшемся ему вместе со старой женой и четырьмя пасынками. Я заказал молебен по отцу и рассчитался с его кредиторами. Я написал письмо одной даме в Тулузу, хотя и помнил, что она не умеет читать. Я сходил на могилу к матери и сестре. И поехал в Палестину отдавать долг, единственный долг, который мне осталось отдать за моего любимого мудака отца, то ли Господу-Богу, то ли черту и дьяволу. Теперь это был мой долг, и я вывел его на своем щите как девиз – алым по белому: «Должен умереть».

 

 

Злой ушел далеко, он хотел видеть что будет, но река оказалась подернута туманом. Злого знобило. Ему было больно ступать по острым камням верховий. Злой опустился на землю, больно упирая немощные руки в холодную гальку. Руки были источены венами и морщинами. Невидимая река плеснула в лицо хлесткие капли. Капли выбили слезы из уставших глаз. Злой задремал, несмотря на холод и неудобные камни под костлявым задом. Ему приснилась девушка и еще, что он должен умереть. Злой стонал во сне, но никто этого не слышал. Злой был слишком старым.

 

 

— Рыцарь, не уходи. Не уходи, пожалуйста, мне плохо без тебя. Смотри, твоя рана уже совсем зажила, это я ее вылечила. Только шрам остался. Я все делала правильно, как няня учила… Ты все время молчишь, рыцарь, но мне все равно хорошо с тобой. Я давно ни с кем не говорила. Только с монахами на допросах. Они очень глупые, они хотят сделать мне больно. А за что? Они тоже боятся меня и все остальные. Один монах сказал, что я сломала ему руку. Он надел мне на ногу механизм из дерева и железа. Что было потом, я не помню, но они все смотрели на меня со страхом. И надели цепи. Рыцарь, не уходи… Когда ты уходишь, приходит он… Он страшный, я даже стала думать, что это он делает все те плохие вещи, в которых меня обвиняют. Он приходит, и я ничего не могу поделать против него. Он прогоняет меня. А когда я возвращаюсь, мне… Не уходи, не уходи, рыцарь! Пожалуйста! А то он придет, обязательно придет, я знаю! Он злой, злой! Рыцарь, защити меня, пожалуйста… не оставляй меня, забери, забери с собой. Рыцарь, не предавай меня… ему. Рыцарь… они готовят мне клетку.

 

 

Глава ТРЕТЬЯ

 

 

Иерусалим город – всем городам отец. Оттого Иерусалим город всем городам отец, что стоит он посреди земли – посреди земли, что ни пуп земли. Как взглянешь на карту, то земля – цветок о трех лепестках, слева Европа, справа Азия, и вниз Африка земля. А Иерусалим-град – середа цветка.

Собор-церковь всем церквам мати. Стоит Собор-церковь посреди града Иерусалима, во той церкви соборней стоит престол Божественный. На том престоле Божественном стоит гробница белокаменная. Во той гробнице белокаменной почивают ризы Самого Христа, Самого Христа Царя Небесного – потому Собор-церква всем церквам мати.

— А вот... – молодой инок повел пальцем по пергаментному листу латинской карты, но тут отворилась дверь, и в полумрак комнаты врезался ослепительный иерусалимский полдень. Монах и двое его здоровенных слушателей сощурившись поворотили головы к вошедшему. Это был Старый.

— Алексей, тебя отец Даниил кличет.

— Иду, Игнатушка, только свитки соберу.

Старый, прислонившись к низкому косяку, смотрел, как Алексей собирает свитки. Старый часто смаргивал и жевал губами. Потом сказал:

— Принял нас княже здешний, и с архиепископом говорили.

— Хорошо, Игнатушка! Все ли порешили?

— Про то отец Даниил тебе расскажет. – Старый вздохнул о чем-то протяжно. – Вы Отетя и Кинча тоже подымайтесь, пора пришла в дорогу собираться. И этого, половца выкупленного, Солому, найдите. Вместе пойдете, путь ждет дальний.

Отетя и Кинча поднялись разом. В комнатушке сразу стало тесно.

— А Лущина пойдет? – Отетя затянул пояс с мечами, посмотрел вопросительно на Старого.

— У Лущины своя забота. – Старый поморщился, он не любил, если спрашивают о том, чего нельзя говорить. – Нету его. Ушел уже.

— Куда ж это? Как же без Лущины-то? – Отетя, как обычно, не хотел понимать, когда приходит время прекращать вопросы. – А? А домой когда?

Старый только покачал головой и вышел вслед за Алексеем. Старый старался не думать о доме, все равно он умрет здесь, ведь до дома целая жизнь, а у него ее уже почти не осталось. Старый ляжет в чужую землю – святую.

Дом этих людей остался где-то далеко, так далеко, что его даже не нарисовали на латинской карте. Карта кончалась Арменией и Мидией.

Они были русскими эти люди. Посольство князя Всеволода – игумен Даниил, с ним несколько монахов и дружина. Зачем они пришли в Иерусалим, о чем договаривались с королем Балдуином, о чем спорили с архиепископом Гийомом – я не знаю. Знаю только, что они приходили.

Они шли по следам русов, воевавших в первом походе. По пути тех, кто брал Никею в отряде императора Алексея Комнина. По пути тех, кто не вернулся. В честь кого назвали город Русса. Это было давно, почти сто лет назад.

 

 

Отетя и Кинча вышли во двор. Они были воины, дружинники князя, элита. Их работой была война, самое почетное, самое благородное ремесло в то веселое время. Они умели драться – конными и пешими, в строю и поодиночке, мечом, топором, копьем, перначом. Они умели пускать стрелу за стрелой так, что последняя чуть не обгоняла первую, они умели выхватить нож из-за голенища и ударить быстрее, чем вы зажмуритесь перед смертью. Князь дал отцу Даниилу хороших воинов.

Кинча вел свой род из болгар. Его предок пришел в Киев еще со Святославом, да так и прижился на Руси. В жизни Кинча был немногословен, а в бою неистов и холоден. Любил биться на копьях, как немец. Он был крепок, подвижен и жилист. Борода его была черна.

Отетя на полголовы выше и пошире в плечах, с лицом простодушно-округлым и ленивым. Он и сам был ленивым во всем, что не касалось драки. В бою Отетя был страшен, он бился обоеручь – два меча в две руки – древнее искусство. Говорят, в его роду до сих пор посвящают сыновей Перуну. В другой земле и в другое время я, наверное, назвал бы его берсерком. Но Отетя был слишком разумен для безумия. Бороду имел русую.

Во дворе воины нашли половца Солому. Его прозвали так, потому что никто не хотел придумывать ему имя, а половец, он и есть соломенник – полова. Свое родовое имя Солома давно уже забыл за ненадобностью. Солома был толмачом, зал много местных наречий, видно долго пробыл в неволе. Отец Даниил выкупил его и пообещал вернуть в Степь. Еще Солома ходил за лошадьми – любил коней да и харчи отрабатывал. Бороду имел жидкую.

 

 

Сборы были закончены в один день.

Еще до свету Отетя, Кинча и хмурящийся чему-то Солома вывели во двор снаряженных оседланных коней. Алексея пока не было, игумен давал ему последние наставления.

— Эх, благодать! – протянул Отетя. – Довольно в коробе посидели, в дорогу пойдем! Любо! Еще бы Лущину сюда. А, Солома?

Отетя хлопнул половца по спине. Тот только плечом шевельнул, да звякнул недавно справленной ладной сабелькой.

Вышел игумен, за ним Алексей и Старый.

Отец Даниил благословил детей своих. Не сказал ничего – все, что он счел нужным, было сказано накануне. Игумен и Старый вернулись в дом. Алексей постоял, помолчал, высморкался в два пальца.

— Едем, братья.

— Едем! – С готовностью поддержал Отетя. – А куда едем-то?

Алексей взял под уздцы своего коня, огладил крутую шею.

— Едем в пустынь Евтривскую.

Отетя посмотрел на Кинчу, на Солому. Кинча смотрел поверх, а Солома сосредоточенно подтягивал подпругу.

— Это где ж такая?

Алексей чуть улыбнулся, поднялся в седло.

— А там… – Инок махнул рукой куда-то в пространство. – Между востоком и севером. Солома путь укажет.

Воины и монах выехали со двора. Вьючные лошади, нагруженные всяким дорожным припасом, шли в поводу.

— Что в той пустыне делать будем? – Вдруг спросил Кинча.

Алексей оглянулся на него.

— Про то мне ведомо.

Ведомо, право ведомо было Алексею что-то во Святой земле. И шли товарищи его ведомые его верой по земле боговой и убогой. И видели они Яффу выжженную солью морскою и рощи апельсиновые, и ручьи молока и меда. Шли они по руслам высохших рек и по сирийскому дробному камню и заходили в Дамаск и дивились садам его. Видели они дома без крыш в краю, где не бывает непогоды и дождей не бывает. Странный путь вел этих людей то вперед, то назад, то кругом. Не знаю, что потеряли они во Святой земле, знаю только, что однажды Отетя не выдержал и нашел у корчмы на пыльном перекрестке проститутку. И Кинча ее потом тоже нашел, и Солома два раза.

Странная это была проститутка, ее даже не били за это.

— Лущина никогда баб не бьет… и девок тож, тем более. – Други, умиротворившись, лежали в тени какого-то густого кустарника. Отете было томно и лениво, и он вяло молол языком. Алексей старался не смотреть на своих товарищей, молился что ли…

Вокруг гомонил караван-сарай. Оазис был важным, последним перед долгой пустошью, народу тут собиралось немало и скотины тож. К путникам подошли трое – два солдата и вонь. Потом солдаты ушли, а вонь осталась. Служивые были хозяевами проститутки, деньгу за нее взяли. Один ударил девку в живот. Она скрючилась и убежала в деревянную клетку на колесах, забилась там в угол. Много скотины собралось в караван-сарае.

— Не дело баб в живот бить. И в клетке… Чего это они, Алекса?

За Алексея ответил Солома.

— Грешная она, перед богом своим грешная. В монастырь ее везут. А путь длинный, вот ее и пользуют по дороге. Зарабатывают.

— А-а… – протянул Отетя. – Но все равно, не дело. Девка-то видать красивая была и белая. За что бить!

Алексей поднялся, выражение на лице его было какое-то странное, больное будто и жалостливое, и нетерпеливое.

— Поедем, братья, а! Право поедем! Чего мы тут в грязи-то… – Монашек глянул тоскливо и почти просяще. И на девку эту глянул жалко…

— А и правда, поедем, Алекса. Солнце уже к прохладе – поедем и конец. – Неожиданно поддержал Алексея Кинча.

Товарищи собрались. Собрались и поехали, и на клетку эту со скрючившейся в углу шлюхой почти не посмотрели. Молча поехали, словно обидно им было за что-то, будто за себя обидно.

До темна ехали товарищи, до холода. Потом костер с кизячком запалили, грелись.

— Холодно здесь, – сказал Кинча. – Хоть и жара, а все одно холодно. Земля тонкая что ли – не греет.

— У нас-то сейчас тоже холодно, – Алексей присел к костру, сложил на груди руки, – зима.

Солома лежал молча.

— А в позапрошлую-то зиму на нелюдов ходили. – Вспомнил почему-то Отетя.

— На каких-таких нелюдов? – Алексей удивился. Отетя про что только не болтал в походе, но про нелюдов Алексей услышал от него впервые. Солома тоже заинтересовался, заворочался на шкуре, голову поднял.

— Известно какие нелюды – зверины клыкастые в шкурах. Из лесов хорастинских, что у севера, вышли, посады жгли, деревни. Князь и послал нас побить тварей. А нелюдов тех тьма пришла, а может и того больше. Мы на холме, а они из чащи валят. У нас дружины-то всего что ничего и кони походом сморены. А они все валят и валят. Ну, мы как положено поперед мужичье с дубьем да кольем поставили, сами посередке, с одного краю Орясы полк, а с другого посадские топорники. Лущину воевода сразу в засаду услал. Вот нелюды на нас! Мы их в стрелы – кучами валим, а они знай себе лезут на холм. В руках топоры да мечи из камня да кости или железа холодного некованого. Сначала они в мужиков врубились, сильно сиволапых поломали, но дело свое сермяжники сделали – задержали нелюдов да порассеяли. А тут уж мы их встретили! Но только много их было. Топорников и Орясу попятили, нас зажимают, не развернешься, коня для удара не разгонишь. А зверины все давят и давят. Рублю я их, секу, и Кинча вон рядом, а их много слишком, как попятят нас с холма, то все – опрокинут, сомнут, затопчут стаей своей звериной. На Кинчу я смотрю, а у него глаза белые. Рубит мертвецки и орет своё: «Чую гибель!» …Ты, Лексей, из костра-то вылезь, а то рясу сожжешь.

Отетя глотнул из бурдюка. Алексей прихлопал тлеющую полу ладонью.

— А дальше чего случилось?

— Лущина.

— О!

— Да! А то как же. Лущина на зверей случился. Смел свору, как лошадь слепней хвостом метет. А потом… а ладно. – Отете вдруг лень стало рассказывать. Он опустился на плащ. Запрокинул голову, уставился в рябое от частых звезд небо.

Алексей покачал головой.

— А я и не слыхивал про нелюдов. Как мурому крестили, знаю, а про нелюдов…

— Ясно, что не слышал. – Кинча высунулся вдруг из темноты. – Мы их крестить не стали – побили всех. К реке прижали и пал пустили с трех сторон. Потом кто в реку ушел – стрелами. Всех – и малых и старых.

Монашек рот раскрыл.

— А почто так?

— А потому что нелюды они. Не жить нам с ними на одной земле. Они змею треглавому молятся и Оби. В ночь огнецветы ищут, теми огнецветами землю отворяют и чудищ поганых на свет божий пускают, тех, которым сужено было до конца света в гиене пребывать. Детишек православных они закалывают и кровью идолищ своих мажут. А те оживают и в ночь уходят. Нелюды они! Злым они молятся и страшным. От того прокляты они на земле и на небе. Аминь.

Алексей перекрестился и не решился расспрашивать дальше. Свое слово неожиданно вставил Солома.

— Злые – сильные. Злой бог – сильный бог и потому страшный. А нелюды ваши, видно, сами слабы, вот и искали заступника себе посильнее. Глядишь, злой бог силой своей одарит.

— Не помог им их злой бог, не осталось больше нелюдов – как вышли из леса всем родом-племенем, так все и полегли. Некому больше богомерзкие обряды творить.

— Да и не в зле сила, а в доброте. – Тут же отозвался Алексей. – Господь милостив и добр, а сила его безмерна и в руце его – жизнь… и смерть верно тоже.

— Чтоб смерть причинить, сила нужна и злость, по себе знаю. В чем тут доброта? – спросил Отетя. Очень уж он любил задавать ненужные вопросы. – Вот Ладо, доброе было божество – смерти никому не несло, одну любовь и веселие.

И богов старых Отетя тоже вспоминал всегда не к месту, да и осталось ли им место – старым-то… Алексей аж вздрогнул.

— Ты чего это! Ты чего, Отетя, окстись – идола поганого с Господом сравниваешь? Не богохульствуй! – Монах перекрестился. – Были у нас кумиры, и молились им и тоже кровью мазали, и христиан в жертву приносили, но Господь над всеми верх взял! И не силою, а кротостью и любовью.

Отетя упрямо мотнул головой, он уже не лежал лениво на плаще.

— Конечно, были кумиры – дед мне рассказывал, а тому его дед, как в Киеве богов старых топили. Рассказывал и плакал, и его дед плакал и бежал все вдоль Днепра за Златоусым, и кричал: «Выдыбай, Перуне!» А потом весь народ в реку загнали, а они даже не знали зачем, думали вместе с богами утопят… А, чего говорить!

— Все одно вера православная на Руси настала, и другой не бывать! И мурому крестили…

— Эх, Алексей, походил бы ты по лесам да по засекам, послушал бы, кому люди молятся.

На это Алексей промолчал, он боялся даже представить, кому молятся люди в лесах. Ему на помощь пришел Кинча.

— Ты, Отетя, не путай. То мужичье сиволапое, а то мы. Они может и в церкви-то толком ни разу не были. Эти долго еще Власия с Волосом путать будут, а Илию с Перуном. Ты вот скажи, ты сам-то в Господа веруешь да в Иисуса Христа?

Отетя снова опустился на плащ.

— Я-то верую, крещеный я. Только я вот сам себе как думаю: думаю я, что все кумиры, боги все старые – суть одно. Единый. Лики только разные. В одном боге – Едином все сходятся. Да! Вот так я Господа мыслю. У тебя Алексей троица, а у меня множество, суть все одно – Един, Господь. – Отетя поскреб босую пятку. – Вот и Лущина говорит – в Господа веруй, а сварожичей не забывай.

Алексей насупился, забурчал что-то…

— Ересь… Скажу отцу Даниилу, поставит Лущину вашего поклоны бить… Ух, ересиархи, тоже мне, в носу ковыряет, а туда же – Господа мыслю!.. Спите, ироды! Прости, Господи, детей своих неразумных…

Алексей замолчал, засопел, потупился… Отетя приподнявшись толкнул монашка в плечо.

— Эй, Алексей, аминь, что ли?

Алексей молча улегся, положив ладони под щечку и подтянув к себе колени.

— Аминь значит… – Заключил Кинча.

 

 

Други спокойно по землям ехали. Лихие люди их не трогали – малая пожива с трех воинов и монастырской мыши. Лишь голодными волчьими взглядами со скал да из оврагов провожали душегубы друзей наших. Замечали ладную воинскую повадку. Мечи и луки трое носят сноровисто, сразу видно, случись что, в дело пойдут без задержки. Эдак стрелу промежду глаз получишь, вперед поживы и только. Так что, чем ради коней да доспеха шкурой рисковать, лучше богатых купчиков дождаться.

И двигались путники по дорогам без задержки. От служивых людей грамотами справлялись да мздой какой надо, как положено. Так и ехали. Долго в пути были.

 

 

— По вдоль Иордана пойдем. По долине к Мертвому морю. Где Иордан в Море впадает, деревня Яр-Рихшу есть. Рядом тот монастырь греческий…

— Хорошо, Солома, так и пойдем. Слышишь, Алексей?

— Слышу, Кинча, слышу. Поспешать нам надо. В Иерусалим-город торопиться, отец Даниил ждет уже поди.

— От Яр-Рихшу на закат пойдем. Через горы перевалим, Ишлаим недалеко будет.

— Добро, Солома, добро.

С плоскогорья спускались они в долину Иорданову. Горы будто топором стесаны, на нет сходили. Вместо скал холмы пошли, заместо камня – щебень, потом и землица тощая показалась. Зазеленело. Вот жара самая спала. И задышалось легче, и вода уже где-то недалеко чудилась. А холмы будто волны морские – то вверх, то вниз.

Кинча стоял на холме, на самом гребне, на закат поворотившись. Смотрел недвижно. Даже конь уздой не звякал.

Солнце по небу шло, как посуху. Вокруг Кинчи шло, к закату перевалилось. А он смотрел, все смотрел Кинча. К нему подъехал Отетя. Отетя глянул на Кинчу, потом на закат, потом снова на Кинчу, оглянулся за спину.

— Что смотришь, Кинча?

Небо по кругу двинулось за солнцем – облака…

— Солнцеворот.

Земля с холма была плоская, простелилась под солнцем-небом-колесом колеею дорожною. Небо по ступицу в землю увязло…

— Солнцеворот, – повторил Кинча.

Отетя не нашелся, что ответить.

 

 

Ночь черна была. Устали путники. Алексей очень сильно устал, так и свалился с ног и лежал у костра, а тело все ныло и кости ломило и суставы выворачивало. И вроде уже привык к дороге, а все уставал Алексей. Книжный человек – оно и понятно. Товарищи походные веселей держались. Лагерь разбили, коней обиходили, ужин сготовили. Алексея не гоняли – жалели младшего, берегли. Дрема Алексея забирала. Взгляд расплывался, голову уносило куда-то. Пламя в костре росло, раскрывалось жар-цветом, растворяло тьму ночную. И выходили из тьмы лики неясные – и знакомые вроде и страшные. Сколько лиц проходило мимо Алексея… Смуглые, с глазами маслинами – хитрые. Лукавые языки стрекали между растянутых в фальшивой улыбке губ. Вот и пальцы появились, сучили с неуловимой ловкостью, тянули прямо из воздуха яркие монетки. Это торговцы, всучили Алексею больную лошадь в Шейзаре. Жалкие люди и страшные – без лошадей смерть в пустыне. Вот глаза черные высверкнули сабельным бликом из тьмы багровой – глаза и только, тьма тканными полосами сверху и снизу. Бешеные глаза были. Ожгли бешенством и утонули в вихре песчаном. Кочевники это, убийцы. Напасть хотели, но обошли стороной, не тронули. Очень страшно было. Вот еще кто-то – тупое лицо, глазки осоловелые, щеки дряблые… и не вспомнить уж кто это, а все одно жутко. А этот почитай самый страшный – демон, мавра закованный. Зубы скалит, белки закатывает, черный весь как из геенны выкопченный. Прямо к Алексею, к лицу прямо губы вывернутые тянет, глаза свои выпучивает, пальцы с голубыми ногтями крюками изогнул. А сам голый! Демон, чистый демон звериный… Пыхнули вдруг уголья в костре, разворошенные будто. Еще из темноты появилось – не лицо, не маска… голова гладкая, то ли рыба, то ли омрак какой. Щели без глаз, на щеках будто жабры. А рот! Рот раскрылся не вниз, а в сторону, вправо и влево пасть разверзлась огромная. И зубов в ней нет – тьма чернильная. И голос оттуда. Кинча с Отетей выскочили из багряного тумана, сами из тумана слепленные. Солома тоже. Ответил Солома рыбине. Отетя… Отетя в лицо смотрит… зовет что ли?

— Проснись, проснись, Алексей! Гость у нас нежданный. Во. – Отетя встряхнул монашка за плечо.

Алексей проморгался. Встал.

Воин это был франкский. В доспехах тяжелых. Шлем на голове с двумя дверками против лица. Снял воин шлем, к свету подступил. Жесткое лицо, аж взгляд царапает, на такое долго не посмотришь, глаза сами долу опускаются.

Алексей долго на незнакомца смотрел. В глаза прямо.

Солома ляпнул что-то по франкски. Воин ответил. Солома только хотел перевести, но Алексей неожиданно сказал по латыни:

— Мир тебе, путник. Если с добром ты пришел к нам, то раздели с нами трапезу и отдохни от дороги у нашего костра.

Воин склонил голову. Он был острижен коротко, и Алексей увидел – шрам, длинный, шириною в палец, через полголовы на лоб, будто изъязвленный, безволосый.

— С благодарностью принимаю я твое приглашение, добрый человек. В этой земле ночь холодна и опасна, и полна страхов. Верующие в Иисуса должны держаться друг друга.

— Да будет так. Аминь.

Все у костра расселись. Отетя с Кинчей переглянулись. Отетя украдкой подтянул к себе лук. Кинча мигнул о чем-то Соломе. Солома молча поднялся.

Франк заговорил.

— Я рыцарь, путешествую по обету, который дал на могиле своего отца. Я должен выполнить некоторые поручения в Палестине. К сожалению, по слову обета я не волен раскрывать свое родовое имя. Прошу меня покорно простить.

Воин говорил по латыни. Алексей принялся переводить товарищам.

— Конник он, воин вольный. Паломничество исполняет по обещанию перед родителем помершим. Как зовут, не говорит, сказывает, что не велено.

Отетя вылез с вопросами.

— Чего ему надо-то? Куда этот конничек путь держит?

Солома ушел посмотреть лошадей. В темноту ушел, глаза от костра к темноте приспособил. Затаился, прислушался. Огляделся кругом. Тихо вроде. Один Конник. Конь у него хороший, крепкий конь, только тяжеловат для пустыни. Солома вернулся к костру. Кивнул Кинче – все спокойно.

Франк тоже ехал в Яр-Рихшу. Не в монастырь, нет, наверное искал, догонял кого-то, хотя сам и не сказал об этом, только все расспрашивал: не встречали ли русы здесь кого-нибудь? Никого они не встречали. Вместе сговорились ехать русы и Конник, так в дороге вернее будет и спокойнее. Алексей про себя рассказал, что можно было. Из далекой земли, мол, паломники тоже. Конник покивал, не стал расспрашивать. Трапезу разделили путники, на том и спать улеглись – новыми знакомцами и товарищами дорожными. А на утро путь поделили.

Утром Алексей прочел девиз на треугольном щите Конника.

 

 

— Кто-то лежит у дороги. – Солома показал рукой. – Вроде не мертвый.

Все подъехали к не мертвому. Он лежал как куль с тряпьем, лежал лицом вниз, раскинув голые по колено ноги с раздутыми суставами. Не мертвого перевернули. Глянули в запрокинутое лицо – нос будто кость острый, с окровавленными дырами ноздрей.

Это был старик, косматый и седой, и грязный. Вокруг его тела было наверчено множество отвратительных лохмотьев. На голове и в углах рта старика запеклась кровь и песок. На губах был песок. Но старик оставался жив. Белые волосы в его носу по очереди шевелились от неровного дыхания.

Он даже, кажется, шептал что-то – приоткрытые губы чуть шевельнулись, язык ткнулся в них, силясь выпихнуть наружу слово. Алексей наклонился к старику.

— Я… Иосифа… и Иезекииля… выслушивал часто… – разобрал Алексей. Он знал речь сынов Моисеевых.

 

 

— Это бродячий раввин, – сказал Конник. Он тоже понял бормотание старика. – Наверное, шел в деревню. Обычный безумец, полагающий себя пророком. Их много в этом безумном племени. Бродят по земле, бредни разносят. Ерунда, мусор человеческий.

— Еврей. – Пояснил толмач Солома Кинче и Отете.

— Зачем ты так говоришь, – обиделся за старика Алексей, – он видно блаженный человек, духовный, нищий совсем.

Конник брезгливо потянул ноздрями.

— Блаженны нищие духом. Ибо они не пахнут.

От старика пахло. Богатый дух шел от старика.

Старику дали напиться, смазали раны – раны пустяковые, но изможден старик сильно. Его взвалили на вьючную лошадь. Весу в нем почти что не было.

На привале старика напоили мясным отваром. После глотка вина он ожил совершенно. Охая и причитая, и перебивая рассказ бесчисленными благодарностями за спасение, принялся рассказывать, как какие-то лихие люди неясного роду-племени разгромили караван, с которым он пробирался в Иерусалим. Лихие людишки отняли товары, разогнали да побили караванщиков и купцов. Старикашку бандиты почти не тронули, побрезговали пачкаться о святого человека. Бедный рабби шел теперь в Яр-Рихшу, больше идти некуда, это единственная деревушка в округе на несколько дней конного пути.

Старика взяли с собой.

— Не объест, – заключил Кинча.

А Отетя вздернул старикашку за шкирку на заводную лошадь.

— Сиди, дедок. Ногами-то за нами не поспеешь. Да держись крепче, лошадь норовистая, как бы не сбросила.

Старик ничего не понял из того, что сказали эти грубые люди, но вцепился послушно в повод, закивал головой испуганно и жалко. Старик сам был жалкий и испуганный. На Солому он старался лишний раз не глядеть, от франка тихо шарахался. А на Алексея, Кинчу и Отетю смотрел с недоумением, следил исподтишка за незнакомыми повадками, рассматривал украдкой одежду и доспехи, вслушивался в неслыханную до сих пор речь. Впрочем, рядом с Алексеем рабби было немного поспокойнее.

 

 

Долго ехал этот странный отряд, целый день. Старик все время молчал, шмыгал только быстрыми глазками от одного попутчика к другому. Мотался в седле, будто куль с костями, но не отставал и на задницу сбитую никому не жаловался. Наконец, ближе к вечеру старенький рабби не выдержал своего любопытства и, подобравшись поближе к Алексею, стал спрашивать.

— О, юноша, ты верно принадлежишь к лицам духовного звания в своей вере? Или твоя одежда обманывает меня?

Алексей улыбнулся старику, кивнул.

— Я просто инок, монах в своем монастыре.

— Скромность служит украшением юности и говорит о благоразумии и мудрости. Верно ты не простой монах, если поставлен над столькими храбрыми воинами. – Старик покосился на едущего неподалеку франка.

Алексей покачал головой.

— Я не выше товарищей своих. Вместе едем мы по общему делу, равные друг другу, как братья. А Конник, наш добрый попутчик, как и вы, дедушка.

— Ох, блаженный Аарон! С добрым товарищем и путь кажется короче. Кому как не мне знать, каково одному в тяжелой дороге. – Старик снова заохал, вспоминая свои страдания. – Хоть сбей я свои слабые ноги до самых костей, но так и не смог бы верно, подобно Иисусу Навину, добраться до вод благословенного Иордана. Если бы не ваше меня милосердное спасение…

— Сколько же ты шел, дедушка?

— Семь дней. Семь дней шел я с места разорения моего каравана. Эти семь дней были для меня как сорок лет для народа Израилева, так же влачился я по безводной пустыне, так же терпел жажду и голод. На восьмой день нашли вы меня обессилевшего.

— Семь дней… Долго. Счастье, что ты спасся после таких лишений. Ты почти дошел.

Старик значительно кивнул.

— Пока еврей читает Тору, Господь не оставит его. Ты, благочестивый юноша, должно быть не чужд учености, коли знаешь язык Иосифа и Моисея?

— Меня обучал наставник в монастыре, сам родом из земли греческой. Он знал много ученых премудростей. За знание книжных языков и был я выбран в посольство от князя нашего к королю Иерусалима.

— Ты посол к королю! Что же ты делаешь так далеко от благословенного града в этих пустых землях?

— О том лишь моя забота, дедушка.

Это было сказано так, что любопытный рабби прикусил язык. Но ненадолго.

— И как же показалось тебе, юноша, в благословенной земле Израиля? Что ты узнал в своем замечательном посольстве?

Старик склонил голову на бок и высунул изо рта блестящий от любопытства кончик языка.

— Великое счастье, – сказал Алексей. – Я узнал великое счастье. Я видел землю Спасителя. Я дышал его воздухом, ходил стопами его, касался вещей, которых он касался. Мне светило его солнце, и с неба сходила на меня его благодать. Я лежал ниц у Гроба Господня. Я шел скорбным путем от Гефсиманского сада, орошенного водами Кедрона, до места, где нашли искупление грехи человеческие. Я провел ночь в Вифлиемском храме у ясель Христовых. Великое счастье узнал я – я видел Святую землю.

Конник выругался черно и зло, так, что все вздрогнули. Непонятны были слова – чернота и злость понятны.

— Что ты рассказываешь ему, монах! Кому?! – Франк, он почти выкрикнул свои слова. Губы его уродливо скривились то ли в ярости, то ли в гримасе презрения. – Иудею смешны святыни христианской веры! Они… смотри, он глумится над твоим пылом!

Старик дернулся, пригнул голову как от удара, но в его глазах промелькнуло какое-то злорадное удовлетворение. Алексей не заметил.

— Почему ты так говоришь, Конник? Наш Бог един, и сказано: Спаситель кровью своею искупил нас Богу из всякого колена и языка, и народа и племени.

— Такие, как этот старик, предали Спасителя. А Бог… Спроси его о Боге, монашек, спроси. Пусть он расскажет, а ты посмотришь, тот ли это Бог, в которого веришь ты.

Алексей оглянулся неуверенно, недоуменно.

— Бог есть любовь. Разве можно судить иначе. Ведь так, дедушка?

Раввин посмотрел на Алексея чуть ли не с жалостью.

— Если ты спрашиваешь меня о Боге, я скажу тебе, юноша. Скажу, даже нисколько не надеясь, что слова мои дойдут до твоего разума. Я учитель, и если у меня спрашивают знания, я должен ответить… – Старик покосился на Конника. – Даже если меня накажет этот неистовый и х… благородный воин.

Старик откашлялся.

— Не смертному судить о сущности Бога, и все, что ни сказали бы мы о Нем, есть лишь только слова человеческие о человеческом. А не о Божественном, нет, ибо Непостигаем. Если отбросим от Него мы слова о Нём, меры, чувства людские о Нём, как шелуху, как пыль, все по порядку, все познаваемые качества, всё известное человеку – одно за другим, тогда то, что останется, сможем назвать мы Богом. АЙН-СОФ говорю я – Единственное, Вечное, Непостигаемое, то откуда всё и вся. Бог.

Алексей не говорил больше.

На другой день к Иордану выехали.

Господь Бог иссушил воды Иордана для них, покуда они не перейдут его. Но им не нужно было переходить реку, и они ушли, и Иордан остался безводным.

 

 

Вечер был, последняя ночь перед деревней. Вокруг костра все сидели, только раввин в стороне, за спиною Алексея, будто спрятавшись. Пили воду с вином, так Конник научил, чтобы от плохой воды животом не заболеть. Хлеб ели и мясо. Солома недавно газель подстрелил. Мясо просолили и подсушили на солнце. Все ели.

Старик не выдержал. Запил щедрым глотком свой хлеб и подлез к Алексею.

— Да будет над тобой благословение Иакова, юноша, прости мне мое любопытство. Завтра, оставите вы надоедливого старикашку в деревне и пойдете своим путем. Но прошу я, прежде чем расстанемся мы, скажи, из какой земли пришел ты и твои два воина, какого языка вы и какого племени? Позволь мне взять еще кусочек хлеба с твоего щедрого стола…

Алексей повернулся к старику.

— С севера мы, люди князя Владимирского Всеволода Георгиевича, родом с Руси и племенем, – Алексей глянул на своих товарищей, – русичи, русы.

Старик отсел, опустился на зад, забормотал, зажевал бороденкой, быстро и мелко откусывая от Алексеева ломтя.

— Русы, русы, не те ли «руси», потомки Афета, о которых Иосиф бен Горион говорил, что живут по реке Кира… Шибанеи? Мосхи? А! Да, да Рос-Мосох – внук Ноя и сын Афета, что родился сразу за Фовелом. О них, о них говорил Иезекииль: «Обрати лице твое к Гогу в земле Магог, князю Роса, Мосоха и Фовеля». А-а!

Старик заорал вдруг дурным голосом, вскочил, бросил на землю кусок хлеба. Заплевал, закашлял, рассыпая во все стороны слюни и не сжеванные крошки.

— Кхе! Тьфу! Тьфу! Горе мне! Пребываю я у Мосоха, живу у шатров Кидарских! Долго жила душа моя с ненавидевшими мир! Горе! Горе! Я мирен, но только заговорю, они – к войне!!! – Старик затряс воздетыми кулаками, лохмотья на нем распахнулись, лопнули, не выдержав бури, разбушевавшейся вдруг в его груди.

Алексей испугался.

— Что ты, дедушка?

— Росы! Рос-мосохи!!! Сыны поганых Роса, Мосоха и Фовеля! Пришли! Пришли в землю обетованную! Истинно, истинно сказал Иезекииль – придут они с места своего от пределов севера, сборище великое, войско многочисленное. И поднимутся на народ мой, на Израиля, как туча.

Отетя и Кинча смотрели на старика с недоумением. Отетя даже жевать перестал. Кинча оглянулся по сторонам и меч поудобнее передвинул, на всякий случай. Конник не удивился шуму, лишь усмехнулся криво.

Отетя толкнул своего толмача.

— Солома, чего это он?

Солома глянул на расхристанного раввина равнодушно.

— Ругается на вас, отцов поносит. Боится, что всю жидовскую землю отымите.

Отетя и Кинча переглянулись.

— Мы с Алексой?

— Да! – Рабби вопил. – Господь призовет на них дождь и каменный град, и огонь, и серу!

Алексей попытался поймать неистового старца за руку, усадить… Но тот не дался!

— Отыди! Это ты – Фовель и Мосох выменивали товары и добро на души человеческие и медную посуду. А хотели Чашу!

Конник вздрогнул. Вскинул голову. Улыбки уже не было на его лице. А старик кричал, указывая на него, чуть не тыча пальцем в страшный шрам поперек головы.

— Сказано, сказано про вас, что приведет их Армилус, сын сатаны и камня, сам плешивый и прокаженный, и убьет он Мессию из колена Иосифа, а сам будет убит Мессией из колена Давидова. А отец ваш и дети все прокляты…

— А сейчас про что говорит старик? – Отетя ткнул Солому в бок.

— Опять отца ругает, и детей тоже.

— Вот пес, за что же это он?! Если про мать чего скажет, все бороду ему вырву, не посмотрю, что старец.

— И семь месяцев будут хоронить вас и жечь мечи бряцающие. И твари и гады будут есть мясо мужей ваших и пить кровь князей земли! Племя проклятое, смерть и войну несущее всем…

Алексей не выдержал.

— Опомнись! Что ты говоришь! Ты ведь хлеб наш ел. – Алексей, схватил старика за плечи, стал трясти.

Но старик уже пустил пену.

— Там Мосох и Фовель со всем множеством своим, все необрезанные, сошли в преисподнюю и мечи свои положили себе под головы, и осталось беззаконие их на костях их, потому что они, как сильные, были ужасом в земле живых…

Рабби опустился на колени, согнулся, уронив бессильно плечи. Бормотал уже едва слышно то ли снова о Мосохе, то ли о уже каком-то Москве, о реке и о граде его…

Алексей стоял перед ним, опустив руки.

Подошел Конник. Руку положил на плечо монаху.

— Не слушай. Не слушай иудеев, монах, они отвергли слово Божие, и мудрости нет в них. Лишь бред и мрак.

Старик встал. Отвернулся, пошел, пошатываясь, древний, опустошенный. Не глядя ушел.

Никто не пошел за ним. Только Конник.

Конник не вернулся и наутро.

 

 

Его не стали ждать. У Конника был конь, припасы, он был волен в своих поступках. Путники двинулись в Яр-Рихшу.

Ехали молча. Только однажды Алексей сказал, указав на Иордан: «Где-то здесь был крещен Иисус…» Отетя и Кинча хмуро покосились на темную реку, на кусты у самой воды, узкий плес. Солома мочился, не сходя с лошади.

— До чего ж однако поганый народец! – Отетя плюнул и губы вытер.

— Кто? – спросил Алексей.

— Да жиды. Я когда с Мстиславом Удалым гулял, по Руси полуденной, ох мы и погоняли их, и серебра натрясли!

— За что же вы их?

— Да они не по Божеским законам живут! Дают в долг две деньги, а назад три требуют. А! И детишек воруют для обрядов своих богомерзких. И христиан бьют, кровя выпускают.

Алексей покачал головой.

— Вранье ведь, небось.

— Не скажи. – Кинча поддержал Отетю. – Про преподобного Евстратия не слыхал? Его половцы в Корсунь продали еврею. Так тот еврей голодом инока морил, муку причинял, от Христа принуждал отречься. А когда понял, что не сможет сломить его веру истинную, распял преподобного, копьем пронзил и в море бросил.

— Да взять того же деда еврейского. Мы его от смерти спасли, обласкали, а он на нас лаяться начал, пес. Разве по-людски это! – Отетя снова плюнул.

— Зря вы ругаете евреев, – сказал Алексей, помолчав. – Ведь и Иисус и матерь Божия, и все апостолы – все были евреи.

Отетя и Кинча переглянулись, хмыкнули, заулыбались Алешиному невежеству. Отетя потрепал Алексея по плечу.

— Эх, Алёпа, ты, Алёпа… Чего говоришь-то? Иисус и дева Мария, и апостолы, и все святые и угодники – все русскими были. Это уж потом, когда Христа распяли, евреи появились. Это те, кто слова Божия не приняли – не поверили в Спасителя, вот и обжидились. Вот как.

— Тот, кто не получил Господа – тот еврей, – сказал Кинча.

— Да-а… – только и ответил Алексей.

 

 

Деревня должна была уже показаться, но ее все не было.

— Не проедем. – Сказал Солома. – Не проедем деревню. Где-то за холмами она. Тут и дороги должны быть. Монастырь тут, башня сторожевая. Мимо не проедем.

— Вот. – Сказал Солома через полчаса. – Кони тут прошли. Отряд. Не сарацины. Не понятно кто. Кони по-разному кованы. Вчера было. По следу пойдем, к деревне выйдем.

Отетя и Кинча с подозрением разглядывали следы кованых копыт. Отряд прошел не маленький – лошадей в двадцать.

— Ну что? Двинемся что ли? – Алексею не терпелось добраться до места. Устал монашек в дороге.

— Двинулись. Туда. – Солома махнул рукой, указывая направление по следу.

Еще полчаса ехали, и Солома увидел.

Лежал он прямо на истоптанной копытами земле, неловко переломившись в поясе. Почти голый. Пальцы зарылись в пыль. С подветренной стороны возле него уже намело небольшие песчаные сугробы. Крови и ран видно не было. Только на тонких запястьях лежали припухшие синеватые полоски. Лопатки цыплячьими крылышками топорщились под натянутой сухой кожей.

Это был мальчишка, и он был…

— Мертвый… – Алексей перекрестился. – Господи, кто же его? Мальчишка ведь.

Русские склонились над смуглым щуплым тельцем. Солома в седле остался, лук насторожил, оглядывался по сторонам.

— Нет, кажись, живой еще. – Отетя приложил ухо к ребрам мертвого. – Тихо!

Все замолчали. Отетя слушал.

Было слышно ветер, сухие травы, песчинки… Было слышно как кричат в небе черные птицы. Кони звякали сбруей. Скрипел седлом Солома.

— Он холодный как лед. – Не выдержал тишины Алексей.

— Да ты чего, Лексей, у тебя самого руки ледяные, вот тебе и чудится. Слышь, Кинча, ты сердце, сердце ему подтолкни. Кровь разогнать надо.

Кинча принялся толкать мертвому сердце, Отетя растирал ему руки и ноги, гонял кровь.

Алексею стало странно, неужели они не видят – он мертвый. Давно мертвый, совершенно, окончательно мертвый. С первого взгляда ясно – это не живое, ничего общего с живым не имеет и не может иметь, оно противно живому. Неужели не видят? Они, эти два воина, наглядевшиеся смерти столько, сколько живому и не вынести, неужели они не замечают посеревшее лицо, губы стянувшиеся в синие жгутики, пятна на груди, неужели Кинча не чувствует её холода, а эти руки, руки, которые растирает Отетя – они же одеревенели, они даже не гнутся… Не видят? Не видят?!

Алексею стало страшно. Солома! Может быть, он им скажет…

— Вина ему дайте, – сказал Солома. – Крепкое вино, продерет. Пить дайте, говорю мальчонке. А…

Солома не стал ждать, когда Отетя сообразит дать мертвому пить, спешился сам, поднес к мертвым губам бурдюк…

Мертвый открыл глаза. Сразу, как включился, как будто кто-то пустил внутри него хитрую механическую пружину. И сразу взгляд его лег на Алексея. Сразу – мертвый даже не искал его, будто знал, где он стоит. И Алексей отшатнулся от этого взгляда – мертвый знал про Алексея, знал, что он понял…

Алексей схватился за крест. Мертвый усмехнулся. Глаза его были мутные, стеклянные глаза, какие и должны быть у… у него.

Мертвого подняли.

— Алексей... Лексей! Алёпа, чтоб тебя! – Монах вздрогнул, Отетя прикоснулся к нему. – Слышь, ты! Уснул? А… Солома, спроси сам.

Полова начал спрашивать у мертвого. Господи! Мертвый стал говорить.

У Алексея закружилась голова, он сел на землю. Еврейские слова мешались в его голове, он смотрел, как говорит мертвый – не набирая воздуха, не выдыхая, грудь его оставалась неподвижной, только губы слегка размыкались, скованно кривились, и сквозь них выкарабкивались режущие мертвые звуки. Никто не замечал этого. Никто.

Воины поднялись в седла. Мертвого уже по привычке посадили на заводную лошадь, на мешки с припасом. Конь всхрапнул, дернулся, но замер вдруг, будто пригвожденный чьей-то железной рукой, только косил налитым кровью глазом себе за спину. Алеша не мог попасть ногой в стремя. Кинча подсадил его, встряхнул.

— Поехали, Алексей. Деревня в другой стороне. Малец сказал, что разбойнички через Яр-Рихшу проехали, детей в полон взяли. А он, видишь, слабый оказался, его и бросили. Поехали, Алексей, держись, в монастыре отдохнем, недолго уже.

 

 

В монастырь их не пустили. Напрасно Алексей кричал под воротами, коверкая язык греческими словами и потрясая своими грамотами. Бородатый монах посылал их подальше. Алексей понимал его слова с пятого на десятое, видно слишком мало было в них книжных выражений, понял лишь, что им не рады, и вообще никому они не рады, и что не осталось уже богомольцев, а все разбойники и лиходеи, и колдуны нечистые. Потом монах пригрозил, что призовет на помощь братию и закидает непрошеных гостей стрелами, и даже бросил в Отетю камень. На камень Отетя ответил черными словами, но монах ничего не понял и ушел с глаз. Отетя пнул вековую стену сложенную, наверное, еще при римлянах, из огромных глыб с Иудейских гор. На стене остался след пыльной подошвы.

— Пошли в деревню, мальца отцу-матери отдадим. Дальше как быть подумаем. – Сказал Кинча.

Деревенька еврейская была маленькая. Крестьяне тут жили – в земле копались, воду с Иордана брали, водой да землей кормились. Подати барону платили.

Пусто было в деревне. По улице шли, коней в поводу держали. Одна была улица в деревне. Остановились на пустыре, вроде как на площади. Никто к ним не вышел. А мертвый на коне сидел, головой двигал.

Тихо было, а все равно вроде как шорох вокруг по домам, да по заборам – шу-у…

— Смотрят… – сказал Отетя вполголоса.

Кинча ссадил мертвого с лошади.

— Где дом-то твой?

Солома перевел. Мертвый показал пальцем.

— Иди, – сказал Кинча.

Мертвый оглянулся на него.

— Иди-иди. Чего ты… – Кинча подтолкнул мертвого в спину.

Мертвый шагнул, раз, другой раз… Ноги почти не гнулись, спина была прямая как палка, голова покачивалась на этой палке не в такт шагам. Мертвый оглянулся еще раз – на Алексея. Алексей закрыл глаза.

Когда мертвый был уже на полпути к дому, из-за забора выбежала высокая женщина. Она обняла мертвого, притиснула к себе. Прижала мертвую голову к груди. Вышли несколько мужчин, еще женщины. Они подступали полукругом и остановились за спиной матери.

Солома сказал им что-то негромко, люди отшатнулись, по их рядам пробежал приглушенный ропот. Они боялись не слов, которые сказал им Солома. Они боялись людей. Инородцев с грубыми лицами, с мечами, с властью во взгляде. Мать ничего не замечала, она гладила мертвого по голове.

Воины подошли к людям. Алексей остался, он держал лошадей.

Солома заговорил. Он спрашивал, его спрашивали, он отвечал этим людям. Тронул мертвого за волосы, улыбнулся матери. Селяне окружили воинов, заговорили наперебой, часто-часто мельтеша словами, прикрикивая и приохивая в нужных моментах. Женщины заголосили ненавязчивым фоном, складывали руки на груди, утирали слезы желтыми тряпками с голов. Мать молчала, улыбалась иногда и все держала мертвого у груди.

Кинча подозвал Алексея. Тот подошел медленно, натягивая и перехватывая руками поводья коней.

— Разбойные люди напали на деревню. Бабы говорят, что колдуны. Монахов за стены загнали, убили нескольких. Стражу из сторожевой башни неделю как барон ихний отозвал. Лиходеи детишек собрали – первенцев мужеского и женского полу, повязали и в горы повезли. Людей побили тоже. У неё мужа… – Кинча показал на женщину с мертвым. – Страшно, говорят, было. Боятся тут все, прячутся. Вот как.

Алексей стоял, молчал, губы кусал только. В землю глядел, чтоб не на мертвого, тот рядом совсем был, в шаге.

— Кто были эти люди? – Алексей посмотрел вдруг прямо на мать.

— Евреи. – Мама отвернулась, обняла мертвого за плечи и повела в дом.

 

 

В ее доме ночевали. Нет, Алексей в доме, а воины во дворе под деревом. Коней привязали тут же. Ели жесткий хлеб, воду пили. Отетя остатки мяса из припасов притащил и вина. Не ела мать мяса и вина не пила. А мертвый… звякнула только жалобно медная коробочка на рассохшемся дверном косяке, как перешагнул он порог родного дома, и на миг будто огнем налились вытесненные на ней буквы, составляющие слово «шадай». Никто не заметил этого, а Алексей даже не знал, что слово это значит – Бог.

Алексей знал другое, он знал, что ночью мертвый придет за ним. Алексей никому ничего не сказал, мертвый всем отвел глаза, даже матери. Даже Кинче. Алексей не собирался убегать, прятаться… пусть мертвый придет – у Алексея есть против него слово Божие.

Дом был как каменная коробка, плоский с узкими окнами. Его делила надвое тонкая перегородка. Алексей лег на жесткий топчан рядом с дверью. Мать и мертвый во второй половине. Алексей положил рядом с собой крест и библию. Мертвый придет. Обязательно придет, и Алексей должен вернуть его. Вернуть к мертвым.

Тьма была. Алексей лежал во тьме и возводил стену. С закрытыми глазами, не вслух, про себя, беззвучно, лишь чуть шевеля губами читал Алексей святую молитву. Потом еще и еще, и другую… Он строил стену из слов Божиих. Читать надо было внимательно, не запинаясь и не пропуская ни одного слова. Иначе стена получится с изъяном. Если ошибешься, лучше начинать строить заново. Но Алексей не ошибался. Он знал это дело, ему уже приходилось встречать страхи в ночи. Там, в Муроме, в лесах непроходных старые волхвы подпускали к нему Разных и Чужих. И Алексей не боялся. Упыри и нави, и невидимые, и мары, и ламии из греческой земли – Алексей знал против них Слова. Алексей не боялся мертвого. Боялся стать им.

Время растворялось во тьме. Полночи прошло или больше? Стена уже была крепка. Когда Алексей закончит с ней, он пойдет и возьмет мертвого – сам.

Алексей почувствовал движение за закрытыми створами век. Будто тень прошла. Алексей открыл глаза – луна. Луна появилась в небе, скользнула сквозь узкое окно ломким лучом. Алексей повел взгляд от неё вниз… Мертвый! Мертвый стоял перед ним – в шаге… Алексей прянул назад – стена… вжался в неё – крест!.. крест в руку – слово!.. Мертвый схватил Алексея за горло…

Он был мертв, мертв – совершенно, окончательно, бесповоротно, он был мертв, мертв, тысячу раз мертв, сто тысяч раз… Он был мертв – Алексей… Он умер, когда железные ледяные руки взяли его горло, он умер, когда заглянул в белые остановившиеся глаза, когда увидел перед собой острые как костяные обломки зубы, когда почувствовал смрад, но не услышал дыхания… он умер, когда слово Божие не защитило его.

— Эй! – Что-то вырвало мертвые пальцы из раздувшейся, набрякшей тяжелой кровью шеи. Алексей почувствовал мучительную боль – он вздохнул.

— Хек! – Кто-то большой темный держал мертвого за шиворот как нашкодившего кутенка, а потом шмякнул его о стену. Хряснули кости, мертвый осыпался на пол с дробным стуком.

Алексей задохнулся – это была радость и боль, боль и мучительная невыносимая радость – он жил. И этот большой человек, этот спаситель…

— Лущ… – выдохнул Алексей. – Лущина!

— Что? – Человек развернулся к свету, тряхнул плечами, откидывая плащ… это был Конник.

— Конник… – Алексей попытался подняться на кровати… – Конник!!!

Этот мертвый встал, шагнул от стены.

Конник развернулся к нему – стремительно, плащ распахнулся за его спиной, словно крылья, меч вылетел из ножен с шелестом, как жало змеи…

Мертвый заговорил.

— Я ждал тебя. Почему ты не пришел раньше?

— Злой?!

Меч Конника опустился, он отступил на шаг. Злой.

— Я ждал тебя. – Мертвый говорил медленно, страшно медленно – с трудом выталкивая мертвые слова посиневшим, разбухшим языком. – Слишком долго… Этот мальчик умер, а я ждал тебя в нем. Ждал тебя…

— Что тебе нужно?

— Иди и возьми. Иди и возьми Чашу. Для меня. Иди и возьми…

— Чаша в Кумране?

— Иди и возьми. Иди, и тогда я позволю тебе… – мертвый стоял на месте, но он начал раскачиваться, прямо, как палка, не сгибаясь, сначала медленно, почти не заметно, а потом быстрее, быстрее, вперед, назад, по кругу… – я позволю тебе умереть. Как ей. Как я позволил умереть ей. Ей, белой деве…

— Что? – Конник вскинул голову. – Что?

Мертвый раскачивался, раскачивался, ноги его не отрывались от пола, а тело выписывало круги, оно словно ложилось на воздух, оно почти падало…

— Твоей белой деве. Я позволил ей. Она умрет. Скоро. В клетке, в огне. Умрет.

— Что ты сделал с ней?! Что?! Злой!

— Умрет… Я брал ее. Вот так. Я входил в нее. Она хороша. Она белая. Я брал ее. Я делал с ней все. Я всё… А теперь ее сожгут, чтобы прогнать меня. А меня там нет. Этот ты отдал ее мне. Этот ты. Я шел за тобой. Я здесь. А она там, в огне…

— Будь ты проклят! Будь ты проклят, Злой!

Злой замер. Застыл.

— Ты предал её. Ты предал ее мне. Мне… Ты всех предаешь мне. И еще предашь – много…

— Заткнись. Будь ты проклят, гад.

Меч пришел в движение с места, без замаха. Конник смахнул голову мертвецу. Голова ударилась о стену, отлетела и покатилась по полу. Крови не пролилось ни капли.

Конник тряхнул Алексея.

— Вставай, буди остальных, надо уходить отсюда. Вставай. Это место проклято.

— Что?

— Я не нашел старика. Дьявол! Как я не узнал его сразу! Он обвел меня… А я не догадался кто он. Он ушел… Вставай!

— Кто? Что ты говоришь, Конник?

— Старик. Тот безумный раввин. Пойдем же.

Алексей и Конник развернулись к выходу – у дверей стояла мать. Она смотрела на сына.

Движение остановились. Мать медленно, медленно, как будто в густой патоке, опустилась на колени, протянула руки к отрубленной голове… не прикоснулась, нет, только хотела… пальцами – лба… Голова качнулась по полу – «Нет, нет…»

— Он был мертвым, – сказал Конник.

Мама посмотрела на Алексея сухими глазами.

— Я знала.

 

 

Они мчались в погоне. Кинча, Отетя, Солома и Алексей. И вел их Конник.

Они шли широким кавалерийским намётом, ровно шли, не загоняя коней, но и не сбивая стремительный такт, едва не согласный холодному стуку их сердец. Они шли, не останавливаясь, лишь в самых трудных местах переводя коней на рысь. Они не торопились, они несли месть.

Они не разговаривали – им подвывал ветер. Они не спали – ночь закрывала им глаза. Они не ели – песок скрипел на зубах. Они не обнажали оружие – на поясе Алексея билась сабля.

Никто не спрашивал у Конника, куда он их ведет – Отетя и Кинча потому что сказал Алексей, Солома потому что и сам знал, Алексей потому что верил, и все вместе, потому что видели мертвого ребенка, а там впереди, воровские кони уносили еще почти десяток детей.

Они шли день и ночь, они отставали от воров на два дня и две ночи. Они нагнали их, когда начались горы.

Всадники выскочили на гребень и увидели – их было два десятка или чуть больше, некоторые держали позади себя детей. Воры шли скорой рысью, не оглядываясь, не остерегаясь засад, они торопились.

Всадники развернулись в линию – без команды, без приказа. Даже Алексей знал, что делать.

Отетя, Солома и Кинча вздернули луки – три тетивы разом рванули воздух. Отетя и Кинча в боях усвоили степную повадку, Солома был рожден с нею – они били на полном скаку, не останавливаясь, целясь мгновенно и точно, они пускали стрелу за стрелой, в ветер, в навес, от уха. В эти бешеные мгновенья сближения врага и врага, когда не остается времени даже на вздох – стрелы опережали коней, и ненависть, и ярость, и безумие – но не смерть.

Стрелы скорою вестью предупредили – вас убивают. Воры не могли спастись в бегстве – слишком мало было нападающих. Отряд развернулся навстречу четырем безумцам, детей побросали на землю. Вперед! Сабли, короткие копья, волною изогнутые мечи – всё в дело. Хотите умереть? Да ради Бога! Да Боже ж мой!

Стрелы успели ударить пять раз – воры ударили навстречу. И кто теперь предупредит их, что их уже половина.

Всадники сшиблись. Конник как тряпичную куклу ссадил противника копьем, бросил копье, вырвал из ножен меч. Завертел коня, раздирая ему бока золотыми шпорами – рубит, привставая на стременах. Отетя обоеручь, грудь колесом, так что кольчуга трещит, крутит двумя мечами страшные финты. Солома по кругу коня повел, не остановил, не влез в свалку – как коршун вокруг вьется, а сабля уже кровавится, уже брызги летят с мутного кровостока. Кинча в глухую бьется, не раскрывается, с тремя потому что, холоден Кинча, четок почерк его – верх-низ, щит-меч, удар-удар.

Алексей – на левой его руке маленький круглый щит-скрепочник, сабля – тяжелый килич, поводья в зубах зажал – молча бьется. Молча рубится инок.

Рассыпалось ворьё, пропустили сквозь строй тяжелых воинов. Пока Конник, Кинча и Отетя коней разворачивали, двое на Алексея накинулись. Чуть не достала его щербатая сабля – на щит принял, зазвенел скрепочник от удара, сабля вскользь коня по шее полоснула. Конь на дыбы, опрокинулся под ударами, подмял Алексея, забил в воздухе вывороченными ногами. Конник первым подлетел, сшиб одного иудея конем, второго через плечо располовинил. Снова сцепились всадники, как псы в рычащий клубок. Некогда думать, некогда оглянуться – кто жив, кто мертв, может, один уже бьешься и смерть вокруг…

Хорошие воины всегда были у Израиля, много побед знали. Цари земные набрать их себе в войско за удачу считали. Раньше это было. А теперь? Где воины твои, Израиль? Вот они – лежат мертвые.

Схлынула черная горячка, сошел с глаз кровавый туман. Кто жив, кто мертв… смотрят друг на друга, живы вроде все…

— Где монах? – Конник уже спешился, оглядывается по сторонам. – Монах где? Жив?

— Живой я. Господь милостив. А… Помогите только ногу вытащить.

Живой Алексей, живой, помятый только. Лошадью его примяло. Вытащили монаха – стонет он, встать не может.

— Ты полежи, полежи, Алекса. Землю поешь. – Отетя подстелил плащ, скребнул горсть земли. – Поешь… поможет. Кости вроде целые. Ударился ты сильно. Полежи, сейчас полегчает.

Солома принялся ловить коней. Кинча и Конник пошли по полю.

— Детей! Детишек соберите! – крикнул Алексей. – Отетя, собери ребят, в деревню их вернуть надо.

Еврейские ребятишки, сбившись стайкой, стояли в стороне. Они не разбежались, не спрятались, пока была заваруха, они даже не плакали, смотрели только испуганно, ждали – что сделают взрослые. Убьют или нет. Тихие, воспитанные дети.

Отетя пошел к ним.

А Кинча и Конник добрались до кровавой груды – сюда ударили первые стрелы. Лошади, люди лежали вместе, кто-то бился, хрипел. Кони? Люди? Маленькую девочку стрела прибила к спине вора, за седлом которого она сидела. Кинча вытащил стрелу. Девочка была мертва, а вору пришлось помочь.

Кинча перекрестился. Вытер нож, посмотрел на Конника.

— Добьем остальных?

Конник шагал между трупов, будто искал кого-то.

— Падальщики добьют.

Они не знали языка, но поняли друг друга. Франк и рус – гои.

Кинча уловил краем глаза какое-то движение сбоку, обернулся. Конник оказался быстрее, прыгнул вперед, там был небольшой овражек.

— Вот ты! Пес! – Конник за шкирку выволок из оврага давешнего старика раввина. – Живой, гад, и стрела тебя не берет.

Старик оскалился, завертелся в железной руке, плюнул на франка.

— Клифот! Да сдохнешь ты раньше собственной жены! Пока еврей читает Тору, Господь не оставит его! А ты сдохнешь как животное без голоса и речи… Ох-хох-хох…

Конник бросил раввина на землю. Хорошо бросил, у старика перехватило дыхание, он хлипко запричитал.

Старик изменился. На нем были уже не лохмотья, а добротная крепкая одежда. Лицо, не смотря на исказившую его боль, уже не было испуганным и заискивающим, в нем появилась властность.

Старик стоял на четвереньках и скалился по песьи на обступивших его.

Кинча не выдержал, схватил старика за шею, ткнул под заросший седым волосом кадык ножевую сталь.

— Спрашивай… – просипел сквозь зубы. – Спрашивай его!

Алекса вздрогнул, заговорил торопливо:

— Зачем разбойничали?… Куда детей везли? Чего хотели?

Старик плюнул.

— Да умоешься ты собственными нечистотами. Акум! Не скажу…

— Что с мальчиком сделали? Мертвого впустили?! Зачем! Говори…

Старик вдруг испугался. Он испугался, глаза его засуетились, губы задрожали.

— Дюббук! Дюббук! В него вошел он. Нечистый дух. Не убивали, сам мертвым стал, но не умер. Он искал, ждал кого-то, спрашивал… Бросили его и бежали убоявшись… Но, Господи! Ради славы Твоей и народа Твоего Израиля! Идем против крови и страха! Отведи кровь и страх! Господь!

Старик обмяк и заплакал. Кинча выпустил его. Сзади подошел Конник, отодвинул всех.

— В Кумран первенцев везли? Чашу призывать кровью невинных младенцев? Кто воины были? Слуги Нового Храма? Ты тоже? Кольцо Змея вокруг земли замкнуть решили? И мессию из рода Иосифа уже нашли?

Старик только кивал, глядя в землю, и громко всхлипывал.

— Отведешь нас в Кумран. Храм покажешь.

Старик не возразил.

Детям отдали всё съестное, что нашли у воров. Среди них был смышленый мальчишка лет десяти, деревенский пастушонок, он знал эти места – с отцом пасли на здешних холмах овец. Он выведет малышню. Выведет. Дня за четыре-пять, но выведет. Вода есть, еды хватит – дойдут ребятишки.

А нам надо в Кумран.

 

 

Мертвое Море – лужа застоявшейся мочи, что напрудил какой-то древний гигант. Гигант канул, а лужа каплет. И брезгуют этой лужей и растения, и животные, и люди брезгуют омыть в ней ноги от усталости и пыли дорожной.

Странные люди глотают дорожную пыль возле Мертвого Моря.

Зачем ты идешь в Кумран, рыцарь с темным лицом и странным девизом на треугольном щите?

— Меня гонит Чаша. Она должна быть там. А я должен ее найти.

Зачем ты идешь в Кумран, молодой монах, запятнавший саблю свою в крови человеческой?

— Страх гонит меня. Что-то страшное, Богу противное, должно произойти в этих горах. А я должен помешать этому.

Зачем идешь ты в Кумран бывший раб, сын вольных степей?

— Подо мной конь и клинок в руке, и все пять сторон открыты для меня. Но эти люди дали мне свободу, и я должен им за нее. Я отдам долг – за свою свободу я сохраню их жизни.

Зачем ты идешь в Кумран, крещеный воин, посвященный древнему богу?

— Я видел во сне – дети под землей молились и умирали. А Бог прибирал к себе их до смерти. Бог не должен брать жизни своих детей.

Зачем ты идешь в Кумран, Кинча?

— Бог знает.

— Не кровью, не кровью младенцев призывать Чашу – молением. Не умрут, не умрут они, не правда, не умрут. Не должны… А если и… то Чаша. Чаша! Почему я? Я стар, я всю жизнь был благостен, почему мне отвечать за кровь. О, Израиль! Где слава твоя? Где моя?

…И зачем ты идешь в Кумран старый-старый мудрый рабби Иохай бен Заккай, зачем боишься того, что хочешь совершить, зачем Господь вложил в твои старые руки судьбу Израиля, зачем?..

Почему ты не умер со своим сыном под стрелами бешеных варваров, рабби?

 

 

На запад от Мертвого моря легла когда-то горная цепь. Горы были голы и безжизненны, и окутаны одуряющей жарой. И называли их Рас-Фешха.

Горные пропасти и кручи были изъедены пещерами. В пещерах когда-то селились люди. Зачем они жили в голой пустыне, среди голых скал, рядом с неживым морем? Иногда люди пригоняли свой скот к подножию гор, туда, где бил родник Аин-Фешха.

Старый рабби жался к Алексею. Он шептал торопясь и придыхая, оглядываясь через плечо и вздрагивая, словно каждый миг ожидая, что мертвый схватит его за плечо. Или Конник.

— Он бестелесный, как утренняя струя теплого воздуха над землей. Это душа его, отягощенная грехом, странствует по земле, не в силах обрести покоя. Она беззащитна, Господь больше не покровительствует ей, и злые духи становятся властны над ней. Они охотятся за неприкаянными душами мертвых. А те стараются укрыться, спрятаться от зла. Они выбирают тела святых, набожных или благочестивых людей, над которыми дьяволы не властны, как я, как моё… Или тела невинных детей. Я не пускал его в мальчика, он сам… Дюббук вошел в него, он хотел сделать что-то… то что не успел сделать при жизни. Он и в меня хотел вселиться, но я устоял, а мальчик… Я не убивал его, не убивал, я не хотел… Я только хотел не пустить в него Дюббука. Я не убивал…

Старый рабби жался к Алексею. И шептал, шептал, торопясь и придыхая, словно стараясь оправдаться, словно чувствуя, что ему уже мало осталось. Старый рабби все шептал Алексею, шептал, оглядываясь на спящих рядом воинов, шептал прямо в ухо, так чтобы Конник не услышал. Он шептал обо всем, он рассказывал о себе, о своей миссии, о Новом Храме, о своей больной жене и убитом сыне. Алексей не понимал и половины того, что говорил старик, а половину из того, что понимал, тут же старался забыть. А старик все шептал, шептал, даже удивляясь себе и пугаясь себя, и каждого шороха во тьме и плеска ручья. Бедный старик, он даже назвать не умел того, что происходит сейчас с ним, его никто не научил этому. Алексея научили. Он знал, что это была исповедь.

— Я не боюсь, не боюсь его, что он… Хотя он может не только убить, и ты остерегайся его, юноша. Нет, я не от страха повел его в Храм… не его я боюсь. Я все равно умру. Конечно, я хотел сначала похоронить жену, но таки ладно, пусть ее похоронит община. Я уже не выйду с этих гор. И вы тоже не ходите туда, не ходите, пусть он идет один. Дети уже у Господа, вы уже не вернете их, я же говорил… не вернете, не надо их возвращать… Это жертва. Не такая, как приносили глупые древние язычники, что заталкивали первенцев головой в кувшины, нет. Душа, душа молящегося, что исходит вместе с молитвой к Господу, в уши, во чрево его… Молитва и чистые детские души, не замаранные еще низостью плоти – вот жертва народа Израиля отцу своему небесному. Пока еврей молится Господу, Господь не оставит его. А Чаша рядом, рядом… Но не достанется ему – старик неожиданно хохотнул, – и мне не достанется, грязные мы, в крови. И младенцы не смогут, потому что все равно обман и убийство всё это. И ты, юноша, не спи, не спи – слушай…

— Святая Земля была центром мира, центром Святой Земли был град Иерусалим, центром Иерусалима – Храм, центром Храма – Святилище, центром Святилища – ковчег, а перед Святилищем находился Эвеншетиа – камень, который есть фундамент всего мироздания. Но Храм был разрушен, и не стало улыбки веселой перед Господом, и более нет свода небесного в прежней чистоте его. И воздвиглась железная стена между Израилем и Отцом Небесным. Но здесь Новый Храм, и перенесли сюда камень Эвеншетиа и центр мира сместили… О, юноша, ты думаешь, старый Иохай верит всей этой чуши?… И в то, что молитва женщины, если даже она девочка, не имевшая кровотечений, сравнится с молитвой мужчины, если он даже ребенок? Но Новый Храм это сила – воины и учители каббалы, и законоучители. Через Новый Храм возродим мы Храм истинный. Но только сила… сила это ковчег, а ковчег это… Ай, Израиль, народ твой воистину обречен на гибель гневом Отца Небесного… украли, украли, вырыли грязные кладокопатели… и кровью самозванца испоганили… и сына стрелой в лицо… и Чаша… А ведь без Божественного присутствия нельзя… а дети… а я ведь пророк…

Пророк шептал и оглядывался, а потом плакал тихо, и Алексей слышал уже через дрему что-то о Змее, о римлянине Пандере, об ублюдке, о Шехине, о больной жене и снова о Чаше и Ковчеге. Алексей хотел спросить, что это за Чаша и при чем тут Ковчег, но забывал и снова опрокидывался в дрему. А старик плакал, плакал, а потом отполз на свое место и затих.

 

 

Конник вел воинов в горы. А шли они за стариком. Тропа была трудная, кони едва пробирались среди камней, гладких каменных скатов и зыбких осыпей. Старик двигался впереди пешим, он выбирал дорогу для всадников. Конник держался сразу за ним и зорко следил за ненадежным поводырем.

Шли не останавливаясь до полудня. Все устали, старик часто оступался, оскальзывался. Когда падал, поднимался медленно, охая, кряхтя и присаживаясь на камни. Конник хотел уже крикнуть привал, как старик вдруг прыгнул с конной тропы и отчаянно быстро побежал вверх по крутому каменистому склону.

Отетя снял с седла вялый бурдюк с водой и, привстав на стременах, бросил его в старца. Бурдюк шмякнулся бедному рабби об спину. Пророк ткнулся носом в склон и, раскорячась, медленно съехал в осыпи мелкого щебня прямо под копыта коней остановившихся всадников.

— Храм здесь?

Рабби уже не плакал, только поскуливал без сил, без воли и без надежды.

— Остановимся. – Сказал Конник. – Там, за скалою лошадей укроем.

Храм был пещерой, и двери его были из мореного дуба.

Конник закутался в синий балахон, спрятал глаза за капюшоном. В складках плаща скрыл меч. Раскисшего старца Конник крепко держал за шею.

— Я пойду первым, вы за мной. Когда раскроют двери – рубитесь.

Алексей показал на раввина.

— Старика с собой возьмешь? Зачем? Оставь, он и так натерпелся.

— Оставлю. – Конник подтолкнул старика к Соломе. – Только последите, чтобы не удрал.

Солома привязал старика за ногу к высохшей до окаменелости кривой сикоморе, неизвестно как выросшей почти на голом камне.

— Не удерет. – Сказал Солома Алексею.

Старик повалился на землю, закрыл руками голову.

— Ой, Господи, когда же будет конец пленению Израиля… Или умереть?

 

 

Конник пошел к Храму. Он шел по камням, уложенным уступами наподобие ступеней. Заполуденное солнце било ему прямо в спину, и тень его падала вперед и разбивалась о камни. Конник шел ровно и прямо, не скрываясь, шел прямо к двум стянутым медными скрепами створкам ворот.

Четверо крались по сторонам.

Алекса высунулся из-за камня.

— Будто в ад врата эти…

— Пригнись! – Кинча одернул Алексея. – Не высовывай рожу – щеки отстрелят. Неизвестно кто из тех врат на нас смотрит.

Конник подошел к двери, остановился, выпрямился, крикнул пронзительной птицей.

— Ойим! Ойим!

Одна створка двери раскрылась. Из нее высунулась сморщенная старуха – ведьма.

— Чего ради пришел ты, колдун? – Ведьма сильно косила, один глаз ее смотрел на Конника, а другой бегал по сторонам.

— Убивать, – сказал Конник.

Ведьма упала без крика. Конник распахнул вторую створку двери, к нему бросились товарищи.

— Стойте!

Из ворот вышли пятеро – в одежде цвета темного, переходящего в черный, и на груди их соединились два стяга Ефрема и Манассии, с изображением первый – вола, второй – буйвола. Пятеро подняли над собой голубые волною излитые мечи. А за спиной их, во тьме загрохотало и забряцало – будто битва.

Эти пятеро были воины рода Иосифа.

И против них встали пятеро – разных родов. Разных родов они были, и разное оружие было в их руках, и по-разному видели они этот мир… но лишь тех пятерых, что напротив, одинаково не видели они в этом мире, и не знали им места в нем, и одинаково собирались убить их.

И убили.

Конник, тяжело опираясь руками в землю, поднялся с колен. Алексей бросил саблю и щит, его рвало прямо на зарезанного им человека. Отетя искал среди камней сбитый шлем. Солома зажимал Кинче рану выше предплечья.

— Идем, – сказал Конник, голос получился хриплый и низкий. – Чаша должна быть там.

Конник двинул мечом во тьму пещеры.

— Дети?

— Тоже, если их не успели отдать богу.

— Пошли.

Из пещеры снова выкатился приглушенный грохот, оружейный лязг, кто-то закричал… и тут же топот. Кто-то бежал гулким подземным переходом. Бежал к выходу.

— Проклятье!

Из подземелья выскочил воин в цветах колена Иосифова. Меч его был окровавлен.

Он стремительно увернулся от меча Отети, одним ударом выбил саблю из рук Соломы, рубанул открытого Алексея… Конник подставил меч – мечи замерли, схлестнувшись друг с другом, дрожа напряжением сведенных в противодействии мышц.

— Брат Мизинец!

— Брат Безымянный!

Мечи опустились.

— Уходите отсюда! Здесь нет Чаши, только смерть.

— Что здесь было?

— Они перегрызлись, как псы, выбирая себе мессию. Я им помог в этом. Кто остались в живых, спустились на самое дно храма. Чаша не придет к ним.

— Но мне указали на Кумран. Община ессеев укрыла здесь Грааль, после того как римляне захватили Иерусалим…

— Нет, брат, это обман. Чаши нет ни в этом фальшивом Храме, ни в пещерах Антаньи в Киликии, куда ушла другая часть ессеев. Уходи, брат, уводи своих людей или вы умрете. Уходи, брат, встретимся в Тивериаде. Здесь только смерть.

— Ханаан? Заклятье? «…сказал Господь Моисею, говоря, освяти Мне каждого первенца, разверзающего ложесна между сынами Израилевыми…»

— Да. «…все заклятое, что под заклятием отдает человек Господу, из своей собственности, человека ли, скотину ли, есть великая святыня Господня и должно быть предано смерти…»

Воин в темной одежде обнял Конника и быстро пошел прочь, так и не убрав меч в ножны.

Конник повернулся к своим.

— Надо уходить. Здесь все кончено.

— А дети? – Алексей схватил Конника за рукав.

— Мы не поможем им. Не сможем. Они умрут.

— Но они живы! Выведем их!

Конник покачал головой.

— Невозможно. Их обрекли, отдали… их души уже не здесь.

Конник не отвернулся, твердо смотрел на Алексея.

— Я пойду туда. – Отетя надел шлем. – Я пойду.

— Я тоже. – Кинча цыкнул зубом и сплюнул на камни. Слюна была кровавой.

Алексей обернулся на Солому, тот пожал плечами.

— Я не пойду с вами, – сказал Конник. – И вы не ходите. Если даже вы не умрете, то сможете ли жить после… Я уже видел такое. Не ходите.

Конник, не дожидаясь ответа, пошел вниз, к лагерю.

— Я буду ждать вас до вечера.

 

 

Зал под землей был большой. Высокий, почти в два человеческих роста. В зале шел свет. Через невидимые дыры в потолке лились солнечные лучи. Они двигались по залу, будто солнце двигалось под землей. Лучи ударялись о белые меловые плиты и рассыпались брызгами на стены. В зале не было мертвых, они остались в черном коридоре, в каморке стражи, в кельях, набитых колдовской рухлядью, древними свитками. Кто-то перебил их – мертвых, пока они были живыми. А зал был святилищем, и Кинча споткнулся о камень, который есть фундамент всего мироздания.

— Куда дальше?

— Вниз.

Тоннель уводил вниз, он вонял горелой шерстью и факельным жиром. Стены и потолок были стесаны неровно, на полу лежали каменные обломки.

— Стойте! – Солома что-то услышал. – Впереди… Поют?

— Да… Дети. Бегом!

Тоннель вывел в широкую комнату. Потолок был низкий, уступчатый, по стенам горели факелы, свечи горели…

В зале стояли дети и пели… молились? Их было много, они стояли на коленях, мальчики и девочки – вместе. Невинные дети, первенцы – мальчики, не видевшие еще «мокрых снов», и девочки, не знавшие «лунных недугов». Чистые дети молились богу, тому, которому их научили. О чем они просили его? О том, о чем боялись просить взрослые.

Воины стояли ошеломленные. Удивительное, высокое и жуткое, леденящее было в этом молении. Голоса – они были слышны все вместе и каждый по отдельности, пещера ловила их, собирала, каждый – бережно в каменной горсти. И даже древние слова казались нестрашными на этом потешном детском наречии. И дети не боялись ничего, и ничего не грозило им, и воины стояли рядом. Но дети не видели их, они говорили с Богом. И Бог пришел к ним под землю, как облако. Но облако это было – дым.

Дым пошел из дальних коридоров, снизу. Он стелился двумя толстыми змеями по потолку и сворачивался вдоль потолочных уступов кольцами. Рослые воины пригнулись, становилось тяжело дышать. А дети стояли на коленях и молились.

— Надо вывести их – угорят.

Мужчины шагнули к детям, вошли в ряды… Отетя потянул ближнего мальчишку за плечо, тот обернулся – замолчал, и тело его повалилось вдруг навзничь, не согнувшись как мертвое – деревяшкой, голова его стукнулась неловко о камень и раскололась как живая – кровью.

— Что это? – Отетя сгреб в охапку сразу двоих – мальчика и девочку. Девочка закричала, забилась, а мальчик умер сразу, как только замолчал. Девочка выкрикивала какие-то слова, дым вздрогнул над ней, взвился в спираль. Девочка замолчала и умерла. Они умирали и цепенели, сразу из живого превращаясь в лед. А вокруг молились.

— Господи… – Алеша крестился. – Пока еврей читает Тору… пока читает…

Воины застыли, смотрели только, смотрели… Кинча оступился, задел одного, тот сбился с бесконечного речитатива, попробовал снова начать, захрипел, согнулся, острыми позвонками натянув на спине старенькую рубашку, уткнулся лицом в колени и затих.

Вокруг молились. Молились те, кто не умер, дети. Они смотрели прямо перед собой огромными невидящими глазами и молились. Молились, молились, заклинали… Кого? Наверное, саму смерть.

Дым опустился ниже. Он будто не вытекал из каменного зала, он скапливался под сводчатым потолком и опускался. Отетя закашлялся. Пригнулся, встретился с глазами ребенка…

— Мамо! – Отетя отпрянул, упал, сшиб сразу нескольких.

— Уходим! – Это опомнился Солома. – Уходим отсюда, они всё одно умрут. Они заколдованы.

Тут очнулся и Кинча.

— Бери Алексея! – крикнул половцу, сам схватил Отетю, потащил к выходу – быстро, даже не давая толком подняться. Отетя очумело водил глазами, отталкивался каблуками от пола. Мечи оковкой ножен звякали о камень.

— Очнись, Отетя! Гибель! Чую гибель! Гибель наша! – Кинча вздернул парня на ноги. – Бежим наружу!

Отетя, кажется, понял, побежал за Соломой и Алексеем. Кинча подгонял его в спину.

Дым был уже везде. Коридор, ведущий наверх, оказался вдруг наполненным дымом, святилище потемнело, лучи увязли в дыму и больше не двигались.

— Скорее! Скорее! – Солома бежал впереди и размахивал факелом. Пламя гудело и бессильно разбивалось о медленные дымные пласты. – Скоре…

Солома закашлялся, согнулся в три погибели…

— Дурак… – просипел Кинча. – Не дыши…

Подхватил одной рукой Солому подмышку, другой вытолкнул вперед Отетю и поддал в спину – беги. Отетя побежал.

Каким-то чудом они не заблудились. Вывалились из пещеры угорелые. Втроем. Алексея снова рвало. У него из-за пазухи выпали темные свитки и книга в тяжелом кованом окладе. Где только нашел такую? Отетя свалился. Солома вспомнил о Кинче. Глотнул по быстрому воздуха и обратно… Кинчу он нашел шагах в двадцати от выхода. Дотащил. Смог.

 

 

Когда пришли в лагерь, увидели, что старик грызет себе вены на руках, а Конник кидает в него мелкие камешки, в лицо. Камешки отвлекали пророка, мешали – он злился и плакал. Он собрался умереть, а тут такая помеха, слишком обидная, слишком пустяковая.

Старик все-таки как-то умудрился прокусить себе кожу на запястье и весь выпачкался в жидкой стариковской крови.

— Не мучь его… – почему-то попросил Алексей.

Конник пожал плечами. Неторопливо поднялся, подошел к старику и отворил ему вены. Резко, глубоко и умело. Отвалил тело за камень, чтобы не пачкать в лагере.

После увиденного в пещере никто на это ничего не сказал.

Конник поворошил палкой чадящий костер. Удушливо пыхнули обугленные пергаменты, папирусные листы сыпнули ломким белым пеплом.

— Это же свитки! Ты… ты тоже спускался в Храм? – Алексей смотрел на Конника.

— Хлам. Все хлам и ерунда. Дрянь.

Конник развернул припасы.

— Поешьте. Пейте вино. Допьяна. – Потом Конник спросил тихо. – Там все умерли?

Никто не решился ему ответить, да он и не ждал.

Алексей взял хлеб, разломил его…

— Господь… сойди к молящим детям и злые чары отгони.

 

 

Той ночью и шакалы не выли. И те, кто прятался по горам вокруг мертвого Храма, не шли убивать пятерых коченеющих людей, скрючившихся вокруг скудного костра. И никто не брал оружие в руки, а если брал и поднимал его, то белые огни загорались на лезвии, но не грели и не обжигали – предупреждали. И люди не молились, а молчали. Не знали они, как отводить эти детские души. И небо в ту ночь было другое, и не звезды были, и не луна.

И впервые увидел я тогда, как небеса раскрылись, и все творение, что ниже неба, осветилось, и весь мир содрогнулся. Я испугался и пал ниц, когда увидел в свете юношу, который стоял предо мною. Но когда я смотрел на него, он стал подобным старцу. И он изменял свой облик, став как дитя, в то же время предо мною. Он был единством многих форм в свете, и формы открывались одна в другой. Будучи одним, почему он был в трех формах? Он сказал мне «Человече, почему ты сомневаешься или почему страшишься? Разве тебе чужд этот образ? Это так: не будь малодушным! Я не Злой! Я тот, кто с вами все время. Я – отец, я – мать, я – сын. Я незапятнанный и неоскверненный. Ныне я пришел наставить тебя в том, что есть, что было, и что должно произойти, дабы ты мог узнать вещи, которые не открыты, и вещи, которые открыты, и научить тебя...»

А холод, холод скрючивал и гнул меня, и боль. И стон выходил сквозь скрежещущие зубы, но не плач – плакать-то разучился.

— Помолись, помолись, Конник, поговори с ним, доверься ему, тебе и полегчает. Я знаю, правда…

— Кому молиться? С кем говорить? Кто он? Эх, монашек…

Он сказал: «Единое – это единовластие, над которым нет ничего. Это Бог истинный и Отец всего, Дух незримый, кто надо всем, кто в нерушимости, кто в свете чистом – тот, кого свет глаза не могут узреть. Он Дух незримый. Не подобает думать о нем, как о богах или о чем-то подобном. Ибо он больше бога, ведь нет никого выше него, нет никого, кто был бы господином над ним. Он ни в каком бы то ни было подчинении, ибо все существует в нем. Он безграничен, ибо нет никого перед ним, чтобы ограничить его. Он непостижим, ибо нет никого перед ним, кто постиг бы его. Он неизмерим, ибо не было никого перед ним, чтобы измерить его. Он вечен, он существует вечно. Он невыразим, ибо никто не может охватить его, чтобы выразить его. Он неназываем, ибо нет никого перед ним, чтобы назвать его. Это свет неизмеримый, чистый, святой, ясный. Он – Добро, потому что в нем нет зла».

— Он Бог человеческий. Бог это радость, любовь и покой. Он любит тебя, Конник! Ты знаешь?

— Я знаю другого Бога…

И продолжал старец: «И другой пришел и принял он вид несообразный – змея с мордой льва. Его глаза были подобны сверкающим огням молний. Взял он большую силу, и удалился, и двинулся прочь от мест, где был рожден. И он соединился со своим безумием, которое есть в нем, и породил власти для себя. И поставил он семь царей соответственно тверди небесной – над семью небесами и пять – над бездной ада, так что они могли царствовать. И он отделил им от своего огня, но не дал от силы света, которую взял от отца своего, ибо он – тьма незнания. И когда свет смешался с тьмой, он побудил тьму светить. А когда тьма смешалась со светом, она затемнила свет и стала ни светом, ни тьмой, но стала больной. Итак, у Него, который болен, три имени. Первое имя – Иалтабаоф, второе – Сакляс, третье – Самаэль. Он нечестив в своем безумии, которое есть в нем. Ибо Он сказал: «Я – Бог, и нет другого бога, кроме меня» – не зная о своей силе, о месте, откуда Он произошел. И взял Он дух от Добра и водворил его в материю, и взял он душу и заключил ее во плоть. И так создан был человек по образу Бога и по подобию Злого, но его образ мог стать светом для всех. Так странно соединилось в человеке от добра и зла. И когда Он увидел творение и его окружавшее, и множество ангелов вокруг себя, тех, которые стали существовать через Него, Он сказал им: «Я, я-Бог – ревнитель, и нет другого бога, кроме меня». Но не бог он был, а Злой».

— Не бог твой, Конник! Не бог! Бог есть любовь, а любовь не делает зла. Люби, Конник, и ты спасешься от Злого… Ты любишь людей, Конник?

— Я люблю тех, кому не причинил зла.

И говорил мне юноша: «И святым служат злые силы. И добро совершает зло. В этом мире есть и хорошее, есть и плохое. То, что в нем хорошее — не хорошее, и то, что в нем плохое, не плохое. Но есть плохое за этим миром, что воистину плохо, что называют серединой. Это — смерть. Пока мы в этом мире, нам следует приобрести себе воскресение, чтобы, если мы снимем с себя плоть, мы оказались бы в покое и не бродили в середине. Ибо многие сбиваются с пути. Ибо хорошо уйти из мира прежде, чем человек сотворит грех. Но не уйти из мира тому в ком Зло».

— Ох, Господи! Путаник ты, Конник, ох и путаник. Ты ведь сам слышал, в каждом человеке частица Господа, вот ты и живи этой частицей. Только ее сначала найти надо. Не перепутать, что в тебе от Бога, а что от Дьявола. Это же просто, Конник.

— Слишком просто, монашек. Не для меня…

«Свет и тьма, жизнь и смерть, правое и левое — братья друг другу. Их нельзя отделить друг от друга. Поэтому и хорошие — не хороши, и плохие — не плохи, и жизнь — не жизнь, и смерть – не смерть. Поэтому каждый будет разорван в своей основе от начала. Но те, кто выше мира — неразорванные, вечные».

— Ты веришь в Иисуса, Конник?

— Я слышу его.

«Злой — пожиратель людей. Поэтому ему принесен в жертву человек. До того как приносили в жертву человека, приносили в жертву животных. Ибо то были не боги — те, кому приносили в жертву. До Христа многие уходили. Откуда они ушли — туда они больше не могли войти. И куда они пришли — оттуда они больше не могли уйти. Но пришел Христос. Те, кто вошел — он дал им уйти. И те, кто ушел — он дал им войти. Со дня, когда пришел Христос, создан мир, украшены города, отброшено мертвое».

— Верь, Конник! Верь и люби! И не будет смерти тебе…

— Мне и так нет смерти! Что говоришь ты, глупый монах! Что ты знаешь?! Что ты видел в жизни, молодой монашек?!…

— А что увидишь ты, рыцарь, который должен умереть?

«Это небо прейдет, и то, что над ним, прейдет, и те, которые мертвы, не живы, и те, которые живы, не умрут». Так говорил юноша, и открылось мне в душе, и понял я, и пошел. И звучали во мне слова его: «Вера получает, любовь дает. Никто не сможет получить без веры, никто не сможет дать без любви. Поэтому, чтобы получить, мы верим, а чтобы воистину дать, мы любим». И жил я тогда, чтобы верить, и умер я тогда, чтобы возлюбить.

 

 

ПЕРЕКРЕСТОК 4

 

 

— Что это за камни, отец?

— Это горы.

Бальбандирет трогал горы и удивлялся.

 

 

— Хочешь, я расскажу тебе сказку?

— Нет.

— Тогда я тебя покормлю.

Джоанна сунула в угол клетки плошку с полбяной кашей. Щенок принялся смешно есть, от нетерпения поскуливая и заступая в миску нескладными лапами.

 

 

— Если встретишь его – убей. Если встретишь её – убей. Если встретишь их – беги.

— А если встретишь себя?

— Умрешь.

Гозаль неровно повел ладонью, разлепил глаза – липкий дым расслоился. Сквозь сладкие пласты Гозаль видел юношу и девушку, они уходили. Потом он увидел себя. Гозаль закричал и ударил зеркало ножом. Зеркало зазвенело – оно было медным.

 

 

— Нас убьют?

— Нет.

— Я хочу чтобы больше никого не убивали… Слышишь, Конник! Слышите! Никого больше не убьют! Никого!!!

— Да, Алексей, да. Лежи.

— Пусть все живут, пусть все живут… все живут…

— Все, Алеша, все… Посторонись, Конник. Пусть старик уходит.

Мертвый раввин уходил через каменную осыпь вниз. Он шел, не сгибая ног, отталкиваясь от темноты черной в кровавой корке рукой.

 

 

Когда уменьшается свет до размеров колодезного горла, и дрожащие звезды заглядывают в тебя, и холод цепенит руки и плещет о стены, и край…

«Ты умрешь в пустыне от воды. Я брошу тебя в колодец. Это самая глупая смерть, какую я могу выдумать. И вдвойне полезная для меня. Я избавлюсь от предателя и отравлю воду твоим братьям, что идут следом. Прощай».

«Прощай, Юсуф. Жаль, что я не могу умереть».

Зачем ты приснился мне в этих проклятых горах, Юсуф сын Айюба – бывший друг и враг? Зачем ты снова приснился мне…

 

 

Глава ЧЕТВЕРТАЯ

 

 

Когда Гозаль вернулся в Палестину, он оказался один – шайку его разогнали, дружков повешали, да понасовали на колья, да на колеса понапялили. И пошел Черный Гозаль один по Святой Земле, звеня золотом в кошельке да медью в горстях. А что еще нужно? Ничего. Пока не пришло время.

А время идет. Время идет сквозь людей. Идет из будущего в прошлое. Идет, изменяет их, оставляет и уходит. Что-то уносит с собой. К другим людям. К другим – то же самое время. Это время для нас прошлое. И люди для нас прошлые, и живут они в том, что для нас уже прошлое. Так не гадьте в настоящем, люди, чтобы это не попало в прошлое. Далеко-далеко в прошлое, может до самого двенадцатого века. Одно радует – в будущем люди будут жить лучше. Чем дальше в будущее, тем лучше – тем меньше дерьма принесет им время из чьего-то будущего настоящего. Славное время-времечко… Если вы понимаете, что я хочу сказать. А если нет, то вот вам еще!

Наглый курд Юсуф ибн Айюб, выкормыш Нур ад-Дина, сменил (или зарезал) престарелого халифа Адида, последнего из Фатимидов, и стал султаном Египта. Адид был поганым еретиком и поэтому заслужил лиха. Новый султан принял имя Аль-Малик ан-Насир Саллах-ад-Дин – Победоносный Царь, Защитник Веры, Честь Веры и все такое прочее. Странно, но он и был таким.

Саллах-ад-Дин восстановил в Египте суннитскую правду, он отвоевал у Альмохадов Триполитанию, принял власть в Дамаске, взял Хамс и Хаму, захватил Баальбек, потом Халеб и города его окружавшие. Султан подчинил себе строптивых турецких атабеков, он создал регулярную армию из тюркских конных лучников и копейщиков, он усилил Каирских мамлюков отрядами своих неистовых сородичей с гор Курдистана, он объединил силы Ислама и – оказался один на один с Иерусалимским королевством.

Неверные звали его Саладин.

 

 

— Нас убьют, если мы не уйдем.

— Кто?

— Они. – Конник показал рукой вниз, на дальний склон, там, по террасе вытянувшись цепочкой, двигались маленькие люди. – Или они…

Теперь конник показал вверх. Там тоже были люди, только большие. Они спускались с горы по пологой расщелине. Их было много.

— Шакалы и стервятники. Они убьют нас, если мы не уйдем.

— Мы уйдем. – Это сказал самый большой из русов – Отетя.

Уходили плохой дорогой. Кони боялись, их пришлось тащить в поводу, замотав морды тряпками. Неверные камни обрывались в провалы. Солнце хлестало, и ветер жег. Оступались на кручах крикливые птицы и падали бесконечно, и кружили вокруг в бесконечном своем падении.

А под горами лежали мертвые дети. И рвали души их и тела демоны и стервятники, и сытый от пуза рыгающий проклятый бог их. Нами проклятый.

Ночью вышли к источнику, к роднику Аин-Фешха. К самым горным подошвам спустились.

У родника горел костер.

 

 

— Почему эта вода не вытекает, отец?

— Она же не человек.

Костер шевелил густые вязкие тени. Два человека сидели возле костра.

— Хэн. Вода течет по кругу. Все в мире движется по кругу – по закону. Вода всегда обращается в воду, солнце в солнце, а песок в песок. Поэтому мир и всё в нем – вечно. Только сыны Адама бредут, не зная закона, не ведая своего пути, поэтому срок их сочтен. Как старость не обращается в молодость, так и смерть не обращается в жизнь. Хэн.

— Отец, для чего мы пришли в эти камни?

— В горы, сын. Так хочет Бог. Хэн. Разве ты не видишь?

— Вижу. Отец, сюда идут люди!

— Хэн!

Костровой багрянец взметнул две черные тени.

— Беги за верблюдами, Бальбандирет! Нет! Стой. Сначала Наш Бог.

Человек у костра поднял что-то тяжелое с земли и скользнул во тьму. Второй за ним.

— Кинча, они заметили нас. Что будем делать?

— Их только двое. Незачем их убивать.

Пятеро подходили к костру. Оружие не доставали. Вдруг из тьмы выскочил человек. Сверкнули оскаленные зубы и шалый клинок.

— Бей, Отетя!

Тяжелый меч запоздал, и Отетя успел только откинуться назад – клинок лязгнул по кольчуге.

Нападавший был быстр. Страшно быстр. Он связал в клубок сразу троих, клинки мелькали как спицы, и глаза его мелькали перед ошеломленными воинами, и зубы, и рычал он, как раненый гепард. Он насел на Конника, тот едва успевал…

— Черт! Черт! Бейте же его!

— Он совсем мальчишка! – Солома выхватил из огня головню. – Я возьму его.

Солома прыгнул сзади – и тут из темноты ударил топот и рев. Бешенный дромадер – огромный, пролетел прямо через костер, взбивая снопы искр, слепой и взъяренный прошел он сквозь рассыпавшихся воинов, как огненный зверь преисподней. А за ним второй.

— Хэн! Хэн! Бальбандирет!

Всадник вздернул мальчишку в ковровое седло.

— Хэн! Хэн!

— Хэн! – прогремело еще раз и затихло вдали. Эти люди ушли от гор – в пустыню.

 

 

Злой… Злой, этот мальчишка чуть не убил меня. Слышишь! Может быть он в силах? Может быть, я все-таки избавлюсь от тебя?! Может быть, он меня убьет!!!

Убьет. Но не он – Я…

Злой прошлепал по мелководью. Плес здесь был тихий, вода из синевы уходила на глубине в спокойную черноту. Злой боялся заходить глубоко. Он бил руками по воде и кричал что-то призывное. Круги от его ударов тут же смазывало ровное течение. Время текло, и Злой снова бил и снова кричал. Потом побежал, выпрыгивая из воды, пинаясь и выбивая веер брызг плоскими жилистыми ступнями. С другого берега никто не слышал его.

 

 

«Нас гнали через пустыню. Нас загнали в пустыню. Не иудеи, не воины разоренного храма. Конник назвал их как-то чудно, как змея шипит. Они должны убить нас, а мы их. Господи, сколько же еще смертей-то будет! Господи, сохрани нас. Сохрани нас от смерти – не дай убить».

«Они налетели сворой и отошли, потеряв троих. Плохие воины – как шакалы, умирать боятся. Они отошли и дождались своих, их стало много больше. Мы оторвались от них. Я знал здесь дороги. Мы ушли в пустыню и хотели повернуть на Ишлаим, но они нашли нас. Или это были другие? Они наскакивали и гнали нас обратно. Мы пошли вдоль Моря на солнце. Они хорошие лучники, но стрелы у них слабые – у нас в Степи лучше. Я сказал своим – нам не оторваться».

«Татар будто бы навел кто-то. Солома грешил на тех двоих у костра. А я думаю, нет, не они. Солома вел нас через самую глушь – днями и ночами. Мы уходили, но они доставали нас снова. Разве татарина обгонишь. Худо убегать, худо… В драку бы!»

«Чую гибель. Край настал. Выберемся ли? Алексея вытащим ли? Бог знает, не я. Конник здесь. Чую, от него это. С ним все началось. Бросить бы его, пусть своим путем идет, а нам домой пора… Только не по божески это, даже не по людски. Вместе выбираться будем».

«Русы хорошие воины, очень хорошие. Не хочу их смерти. Только… псы след взяли. Взяли след, уже не отстанут. Хорошие псы, насмерть натасканные. Чудом лишь спасемся. Эй, Злой, поможет от ассасинов чудо?… Знаю, что нет».

Маленький отряд гнали вдоль Мертвого Моря на юг. Солома ловко уходил от преследователей, путал следы в каменистых пустошах и песчаных россыпях, прятался в оврагах, торопил, уводил из-под носа у сарацинов через узкие каменные проходы. Солома знал эти места, и ему помогал Конник.

Когда отряд отрывался от преследователей, их снова догоняли.

Когда враг подходил особенно близко, стрелы бились друг против друга. Потом мы перестали отвечать – стрелы кончались.

— Лущину! Лущину бы сюда да наших. Мы бы тогда… – зубами скрипел Отетя и песком на зубах скрипел.

— Убьют нас. Когда в кольцо возьмут, убьют, – говорил Солома. – Скоро.

Алексей молился за всех. Губы потресканые облизывал и молился. Кинча и Конник молчали. Кинча позади, Конник впереди держался, то рядом с Соломой, то вперед уходил, высматривал чего-то. На холм поднялись они – застыли оба, переглянулись.

— Катф аль-Джамаль? – Солома смотрел на Конника. Тот смотрел вниз, за холм.

— Нет. – Конник показал рукой. – Людей мало. Там зинджи. Рабы.

Солома все смотрел на Конника.

— Ваши? – половец кивнул на крест, на плече рыцаря. – Или их? – Солома показал головой назад, в ту сторону с какой шли за ними преследователи.

— Может твои?

Солома усмехнулся. За холмом, едва обгоняя облако вязкой пыли, двигался караван.

Это шли копты – египетские христиане. И гнали негров – рабов.

 

 

Не было удачи, эй-ё! Не было удачи! Раньше была, теперь ушла, отвернулась. Тяжел купеческий труд, тяжел – поборы да погромы. Богатая страна Египет – лакомая, да лакомств на всех не хватает. Ушур с торговли – плати, джизью и харадж за веру – плати, за телейсаны желтые или калансувы, чтоб с правоверными не путались, – обратно плати. И стремена на седлах должны быть деревянными и две заплаты на платье как на рабах… А дороги! А право дорожное! Дорого стоят дороги, и у каждой хозяин: у какой в замке над кручей, у какой в засаде разбойничьей, а иной раз и тот и другой бывает. А что творится в Королевстве Иерусалимском в земле христианской!

Остановили караван лихие люди, то ли нехристи окружили, то ли свои душегубы. По правилу встречали купцы грабителей, складно – в стрелы брали, нету трусов здесь, не ходят трусы в дорогу, дома сидят. Славно рубилась охрана, нет отступы в пустыне и жалости нет, насмерть рубились караванщики. Не отбились. И падали в пыль купцы и погонщики под ноги лихим людям, как для молитвы падали перед Богом, но не молили. А рабы черные, те еще раньше на землю легли. Обшарили караван вражины и ушли, ничего почти не взяли, даже не убили больше почти никого, просто ушли.

Потянулся через пустыню сирый караван. Охрану почти всю выбили – голый караван остался, без защиты, легкая добыча. Бросили повозки разбитые, мертвых похоронили. Товаров, однако, не бросили – хорошие товары и рабы дорогие. Товар на рабов перегрузили. На Хеврон повернул караван, куда ближе было.

— Не было удачи, эй-ё! А вы еще лихо принесли. Ваши хвосты-то? – Караванщик левой рукой, кнутовищем ткнул в серые смерчики у кривого близкого горизонта. – За вами, спрашиваю?

Караванщик сунул кнут за пояс, левой рукой вытер потное сырое лицо, ошметок правой руки был перетянут грязной тряпкой. Тряпка воняла кровью и гнилью.

— Уходите. Богом молю-то, уходите. Не то… – Правая рука потянулась к короткому мечу на поясе. – А-шш!

Тряпка ткнулась в бок, караванщик вскинул культю, зашипел от боли.

— Уходите, порежут-то ведь нас. А нас уж-то резали! – голос задрожал. – Уходите, ради…

— У вас дюжина – тех, кто может драться, и все раненые. Нас пятеро и все здоровые. Вас всё равно убьют. Там… – Конник показал за спину, – ассасины.

Купец вздрогнул. Конник перехватил к бою копье, до этого по-походному упертое в стремя. Опустил поперек седла.

— Нас тоже убьют. Если мы не пойдем вместе. Вместе мы можем отбиться. Мы и вы.

Караванщик оглянулся беспомощно на своих товарищей.

Тут вперед вылез Отетя.

— Туда, вон на прихолмок надо взобраться. Там обороняться сподручнее. Басурманам вверх лошадей гнать придется. – Отетя по-свойски проехал через караванщиков. Развернул головную повозку. – Айда!

Караван пошел куда нужно – только пыль, снова взбитая сотнею копыт, потянулась в обратную сторону.

До холма не дошли, не успели.

Завизжали, завыли, посыпались с холмов бешеные всадники. Стегали коней, сами подстегнутые мыслью, что добыча уходит. Развернулись полумесяцем, на ходу перестраивая ряды, раскинулись широко. Стрелами ударили.

Караван вздрогнул по всей длине, как змея волной содрогнулся. Рабы в землю упали. Кто-то заголосил, заскулил и тут же заткнулся истошным кашлем. Караван-баши глаза выкатил – кровью глаза налились, кровь в голову ударила, лицо почернело.

— Гони! Гони! И-ии!… – Караванщик заорал, вдруг – срывая голос до визга. – Гони! – Забил, захлестал плетью налево и направо.

— Куда гони?! У, усрак! – Солома поймал плеть, крикнул прямо в лицо купцу. – Разворачивай! Разворачивай возы! В круг! В круг ставьте!

Караванщики схватили под уздцы, закрутили коней, вьючных верблюдов, зинджей пинками погнали. Смешался караван, сбился в чумовую кучу. Рёв, ржание, ругань, скулеж, рычание, мольбы и проклятия – все к небу, все к боженьке. Пыль колючая, соленая и едкая как щелочь догнала и окутала кучу обезумевшего от страха мяса. К смерти приправила.

Ассасинов было с полсотни.

А мы уже ждали. Конник впереди в центре, Отетя и Кинча чуть позади, справа и слева. Алексей и Солома за ними.

Пошли?

Клином, фряжским строем ударили, копьями. Ассасины не ждали конной атаки, не успели рассыпаться перед стальным острием. Тяжело прошли конники, разорвали редкий сарацинский строй. Развернулись. А теперь… Давай, рубаки! Чую гибель! Чую гибель!

Стремительна конная сшибка. Врубились в легкоконных кольчужников, теперь только не завязнуть, не сбить смертельной скорости. Редким строем шли ассасины, слишком редким, окружить караван старались. Как три стальных тарана прошли закованные в броню воины сквозь ассасинский строй. Солома и Алекса спину прикрывали.

А караванщики уже в круг за повозки встали, выровнялись, оправились от испуга. Забили из луков.

— Отходим! Кинча! Крикни Коннику! Отходить надо! Кинча!

Конник развернулся. Кивнул глухим шлемом, коня пришпорил.

К лагерю пошли, к возам, скорее, пока басурман отбросили. Кинча последний пошел, Алексея прикрывал, потом тоже развернулся и в намёт. Только Алексей замешкался вдруг, стремя потерял что ли или стрелу схватил, конь вдруг на дыбы взвился. И сарацины подскочили поближе и еще стрелами.

— Где монашек?!! – Конник уже до возов добрался, оглянулся, взревел дико. – Монашек!

А там, где Алексей на коне мчался, только груда черная, как еж стрелами утыкана, уже и лошадь не бьется.

— А! – Конник взвился, бока коню шпорами взрезал… а тут Алексей… Черт! Живой! Выбрался из-под мертвого коня, самого мотает, за голову схватился, оступился… Нет, поднялся, побежал навстречу Коннику. Тот монаха в седло втянул и обратно шпоры вдарил.

— Живой!

— Бог милостив. Уберег…

Сарацины отошли, охватили караванный стан по кругу. Они не торопились. Носились стаями, как шакалы вокруг добычи закружились. Подскочат, куснут, стрелы выпустят и назад.

— В остою взяли. – Отятя снарядил лук. – Не выпустят, покуля мы их всех не положи… – Отетя вытянул тетиву до уха, – …им. Понял, дядько?

Тетива разорвала воздух, как пересушенную шкуру. Вылетел из седла быстрый всадник, скрутился, забился на земле волком, будто стрелу из-под ключицы выкусывая. Караванщик проследил за полетом стрелы и серьезно кивнул, хотя не разобрал ни слова из чудной речи. Левой рукой он взял щит и стал прикрывать Отетю.

Вражеские стрелы били в борта телег, вспарывали тюки с товаром. Рядом лопнул и выпустил духовитую струю бурдюк с розовым маслом.

— Кличут тебя как, дядко, а? Меня вот Отетькой прозвали, а тебя? Понимаешь, чего говорю-то? – Отетя вбил еще одну стрелу в сарацинский бок. – Эх, недума…

— Феофилакт я.

— И то ладно. Держись, дядько, сейчас вручь сшибемся…

Время, которое следовало дальше, можно было назвать адом. Если бы я не знал, что такое ад настоящий.

Ревел обезумевший Конник, скакал по возам, и стрелы бились о его железное тело, а щит он бросил, и меч его, казалось, высоко звенел, будто пел, срезая вражеские клинки и рассекая кольчуги. Алексей – кто-то, наверное, Кинча, натянул на него худой калантарь, стоял, привалившись спиной к опрокинутому возу в ворохе каких-то тряпок, отмахивался кривой своей саблей, и крючился, и припадал на покалеченную ногу, но пока жил. Отетя, опять без шлема, рубился двумя мечами, все хотел пробиться к Алексе, а кровь текла из прокушенной губы и пузырилась, и пенилась в уголках рта. Кинча стоял на возу и отбивал сколотым щитом мурзамецкие копья, трое всадников вытанцовывали вокруг него и все пытались сбить или стянуть копейными крюками. Солома, почему-то без сабли, бился шалыгой-кистенем, верхом бился, скакал через возы. Тюкнул из Кинчевских троих одного шалыжищем, что тот с коня вылетел. Потом кто-то подпалил товары, и пролитое масло занялось тягучим и низким пламенем. С треском вспыхивали какие-то сушеные разности, с дыма потянуло сладким и паленым. Скотина бесилась и рвалась с привязи, верблюды вскидывали кудрявые шеи и ревели, а кони грызлись и били копытами, и зинджи, прикованные рядом, шарахались от обезумевших тварей и сами рвались с цепи, и с ума сходили. Караванщики сцепились в дрожащий клубок и отбивались спина к спине, а если получали смертельную рану, бросались на вражьи копья и ломали их, и хватали сарацин за ноги, и старались свалить. Сарацины, кто не полез в свалку, конные, скакали вокруг и били в упор из луков, метали джирды и арканы, но мало кого могли зацепить в мешанине, и боялись побить своих. Алексей упал. Затрещал разодранный в щепу борт телеги, несколько верблюдов сорвались и таранами прошли через всю кровавую кашу. Потом вырвались зинджи. Рабов держали скованными попарно, и через каждую пару проходила длинная цепь, запирающая кандалы в общую связку. Зинджи вырвались, бросились врассыпную. Огромный негр, освободившись, не побежал, а кинулся в самую кучу, размахивая хвостом намотанной на кулак цепи, и разбивал головы и своим, и чужим, и сарацинам, и караванщикам, пока на копья не взяли. Несколько зинджей тянули за собой раненых товарищей, намертво скованных с ними. Лиловый старик с перебитыми ногами пытался отползти и волочил за собой труп. Кто-то, отбежав на несколько шагов, ложился в песок. Один, тоже оказавшийся прикованным к трупу, отгрызал ему руку у запястья.

Как свалили Отетю, никто не видел – метнули, верно, брус в голову. Алексей раньше еще упал, потеряли его. Солому вроде копьем с седла ссадили – щит-то пробили, а спас ли набранный из стальных пластинок куяк… Кинча…

Кинча.

Кинча, согнув неловкие как у веревочного паяца сбитые ноги, опустился на брошенный ящик. Под ногами оказалось сорвавшееся с воза колесо, обод его был расколот, и спицы торчали как вытянутые, сведенные предсмертной судорогой пальцы. Саднило и болело измученное кольчугой, истертое ремнями доспехов, избитое тело. Руки опустились на колени, кисти свесились бессильно. Кинча начал разжимать одеревенелые пальцы, медленно, по одному, с боль… Звякнул выпавший меч. Пальцы не слушались. Зубами схватив за кожаную основу, стянул латные рукавицы. Смотрел на свои руки. Каменные мозоли у основания большого пальца и сбоку на указательном. На правой. Это от крыжа, крестовины. Ногти поломанные. Левая болит от кулака до плеча. На ней щит был. Пальцы побелели. Попробовал согнуть, разогнуть… Подошел Конник.

Ровный, прямой. Будто не было ничего… Железный. Чего ему сделается. Кинча видел, как его зацепили арканом, свалили, потащили, потом рубили лежачего. А чего ему, железному. Хороши фряжские доспехи. От пят до маковки закрывают.

Конник снял шлем, войлочный подшлемник, откинул подбитый тканью кольчужный капюшон. Шрам на его голове был налит кровью.

Кинча встал. Он выпрямился, до боли напрягая тело, – глаза вдруг застлала холодная ярость. Из-за него!… Шагнул навстречу – меч остался лежать.

— Ты… только… Только попробуй… чтобы они не выжили. Ты… Я тебя. – Пальцы сами сжались в кулаки с хрустом надсаженных суставов. – Ты…

Конник шагнул мимо, глядя куда-то вперед. Нагнулся, уперся в разбитый тележный борт, откинул… потом вытащил из-под щепы и вороха горелых тряпок Алексея.

— Жив?

— Живой… Господь милостив. Опять…

Отетя лежал с рассаженной головой в десяти шагах и пытался растянуть обхвативший шею аркан. Солома сам пришел, выхаркивая кровь из груди. От караванщиков осталось трое. Обгорелый Феофилакт принялся отпаивать Отетю вином.

Кинча вернулся за мечом. Что-то горело в глазах, горело и жгло, и першило, и хотелось выскрести эту гарь и глаза промыть. Кинча сжал зубы, скривил лицо – страшно, так что кожа спаленная чуть не трещала, не лопалась… и глаза закрыл, сжал со всей болью, чтобы расплющить эту боль в них или выдавить наружу. И выкашлять бы, выхаркать бы наружу, как Солома кровь, стоялый ком в груди. Господи, Боже ты мой! Плакать-то разучился.

Кинча шибанул ногой ящик, на котором сидел, угловая доска отскочила, ящик рассыпался – из него хлынули звенящей волной переложенные хлопковой ветошью золотые кубки и чаши.

 

 

Каких только мудаков не выбрасывало время на помоечный берег Святой земли. Я восхищаюсь одним.

Рено Шатийонский. Ренольд де Шатийон-сюр-Луен, да, кажется, так.

Кто он? Норманн, валлиец, бургунд? Кто его отец? Не знаю. Может те, кто будет копаться потом в наших рукописях, и нароют что-нибудь о его происхождении. Сам он утверждал, что в его роду был даже один Римский Папа. Этот его Папа заварил лет полтораста назад крутую кашу на Клермонском соборе. Вы понимаете, о чем я… Честно говоря, одно мгновение я хотел вывести род Рено из Меровингов, но пожалел издеваться над покойными тихими королями.

Откуда он взялся? Свалился с неба. А может, вылез из какой-нибудь дыры в Шампани – и сразу полез набиваться в родню к правителям Антиохии. Из постели любвеобильной наследницы Антиохийского княжества Рено прыгнул прямо в князья. Ему вообще везло на жен. Первая жена принесла ему Антиохию, вторая всю Трансиорданию. В веселой Святой земле легко сходились и разводились. Но жены – чушь. Рено…

Рено со своим другом князем Киликийской Армении Торосом II и шайкой таких же, как они, молодых и наглых узколобых раздолбаев захватил византийский Кипр.

Рено разорил и ободрал славный остров как ножанскую вдову, и свалил с островка вместе с награбленными сокровищами, показав здоровенную дулю почтенным и престарелым византийцам, собравшимся изловить его и повесить, как мародера на первом суку.

Рено четырнадцать лет просидел в плену у Нур ад-Дина.

Рено посуху перетащил корабли в Акабский залив, выбил войска Саладина из самой Акабы и несколько лет безнаказанно пиратствовал во всем Красном море, наводя безумный страх на магометанских купцов.

Рено прошел Аравию, и кровавый конец уже приснился перепуганным до колик жителям Мекки и Медины, и никто уже не смог бы спасти логово чертова погонщика верблюдов от разорения!.. Никто. Кроме Саладина.

Да, Рено многое успел за свою жизнь, он владел коронами и разорял земли, он укреплял замки и разрушал крепости, он плевал на Церковь и издевался над патриархами, он спорил на равных с королями и императором, он гнил в тюрьме и нежился на княжеских перинах, он покорял женщин и насиловал женщин… одного он не смог сделать в своей жизни – не оставил после себя сына.

 

 

— Смотри, сынок, они отбились. Крепкие канальи.

— Да, мон сеньор. Но следующей атаки сарацин они не выдержат. Быть может, нам следовало бы помочь им?

— Да, пожалуй, пока они не перепортили весь товар. К тому же они, кажется христиане. Я вижу среди них рыцаря.

Три всадника смотрели с холма на разоренный караван. Первый на мощном породистом жеребце в сбруе с золотой насечкой, сам в ярком кафтане-сюрко поверх доспехов. Эмблема на его груди являла золотого дракона с петушьим гребнем и хвастливый девиз: «Где ты? Вот Я!». Второй воин был на лошади поскромнее, его кольчугу покрывала простая шерстяная туника без рукавов. Стальные руки его отливали медью в закатном солнце. Одеяние третьего всадника было белым.

— В наши смутные времена увидеть рыцаря на службе у магометан так же просто, как и язычников на службе у христианского князя.

— Вам не нравятся мои язычники, сэр храмовник?

Тамплиер не ответил. С холма были видны разбитые, чадящие гарью возы, и редкие шатающиеся между ним фигурки. На расстоянии нескольких полетов стрелы, за пригорком, невидимые с каравана, шли три десятка сарацин, на ходу перестраиваясь для новой атаки. Сарацины вскинули копья, и шелковые значки зазмеились под вечерней ветряной тягой.

— Сир, прикажите мне скомандовать! Умоляю, сир, они ведь сейчас ударят!

— Давай, мой мальчик…

Молодой рыцарь подхватил оправленный в серебро турий рог, и тугой рокочущий звук, неожиданный и раскатистый подобно майскому грому, прокатился по холмам почти до самого Мертвого Моря. Ему тут же ответили другие рога и пронзительные варварские дудки. С холма на подступающих сарацин обрушились рыцари и дикие сельджукские конники Заиорданского князя Рено де Шатийона.

 

 

— Вы хорошо рубились. Мне было не жаль спасти ваши души. Кто ты такой, рыцарь, и кто эти люди, и вон тот хитромордый калека? И что вы делаете на моей земле?.. Что ты хочешь спросить, сынок?

— Мон сеньор, разве ваши земли лежат не по ту сторону Моря и реки Иордан?

— Моя земля там, где я и мои рыцари! Чем задавать свои хм… вопросы, иди лучше и прикажи разбить лагерь, будем ночевать здесь. И прикажи чертовым туркам не дудеть больше в свои чертовы дудки… Итак, я спрашивал тебя, сэр рыцарь.

— Благодарю вас, барон, за спасение. Я толозанец, странствую по обету, обязывающему меня временно не открывать своего имени. Спутники мои – посланцы из страны Русов к королю Иерусалима, а этот несчастный – купец, глава каравана, который вы изволили спасти.

— Спасать там, видит Бог, было уже нечего, но и хрен с ним, вы хорошо врезали сарацинам, и я разрешаю вам следовать с моим войском. Я думаю, скоро вы сможете мне пригодиться. А пока отдыхайте и врачуйте раны. Чего тебе, калека? Товары? Я не видел никаких товаров. Если ты еще раз сунешься ко мне, морда, я посажу тебя на кол. Все.

Владетельный сеньор повернулся и выказал своим гостям свою владетельную спину.

 

 

— Это шатер самого нашего господина барона Рено Шатийонского, бывшего князя Антиохии, сеньора Трансиордании.

— А тот молодой, возле шатра?

— Племянник. Приехал недавно из Шампани. Вроде как набивается в наследники.

— Успешно?

— Вроде как да. Наш барон бездетен, а в племянничке вроде как души не чает.

— А племянник?

— Дурачок. Хотя может быть просто молодой еще. Переслушался менестрелей.

— А храмовник что тут делает?

— Так ведь наш господин теперь как бы лучший друг нынешнего Магистра. Вместе дела проворачивают и на графа Раймунда зубы точат. Но об этом молчок!

— Об этом молчке орут на всех Иерусалимских базарах. Все знают историю, как Раймунд сосватал за Ридефора богатую наследницу, а потом продал ее какому-то пизанцу.

— Итальянцы никогда не были настоящими дворянами, вроде как мы с вами… А вам откуда известны наши истории? Вы ведь вроде как сказали, что совсем недавно прибыли из Прованса?

— Я сказал, что прибыл из Тулузы. А еще я сказал, что не в первый раз во Святой земле. Но сказал я это брату Ландрику рыцарю Ордена Храма. А вам любезный рыцарь… э-э… Гелленбольд, кажется… знать об этом вроде как незачем.

— Хм… Получается вроде как – да.

Любезный рыцарь Гелленбольд скривил рожу и отошел в нужном ему одному направлении.

Конник пошел к русам.

Русы и половец устраивались спать под телегой. К ним прибился и потерявший в мешках воинов барона Рено свои последние товары купец Феофилакт.

Конник подождал.

Алексей закончил молитву. Поцеловал крестик и повернулся к Коннику.

— Что выведал, Конничек? Куда мы? Куда теперь-то?

— С Рено пойдем. От его отряда отбиваться нельзя. Без защиты нас выследят и прикончат в пустыне. Барон отправился за добычей, и будет двигаться в сторону караванных путей. Насколько я слышал, Шатийон никогда не признавал перемирий, он будет потрошить магометан, пока ему не надоест. Если мы пересечемся с христианскими купцами, и Рено их не ограбит, вы сможете продолжить свой путь к Иерусалиму.

— А ты?

— Пока не знаю. – Конник тряхнул головой. – Пока я ничего не знаю.

 

 

Алексей любил останавливать время.

Как сейчас. Сейчас он лежал на возу, воз покачивался, и Алекса плыл в мягких медленных волнах. А время вокруг него остановилось. Движение стало плавным, краски успокоились, даже солнце – оно уже не слепило, не било в глаза и голову пронзительным светом, оно стало ласковым, как дома. Звуки ушли куда-то, опустились до ровного рокота. Только мысли – мысли остались и крутились в голове, и Алексей улыбался им. Алексей смотрел на людей вокруг себя и внимал им, и чувствовал их и думал, что знает о них все, да, все-все, будто читая их души. Это было доброе знание.

Вот Отетя, рядом едет. Надувая губы, скребет пальцами щеку, скрипит светлой щетиной. Поглядывает искоса, думает, удобно ли Алексе на возу, не попал ли под разбитую ногу острый край какой-то военной железяки. Может плащ свернутый подложить?

Феофилакт держится за борт телеги, пыхтит. У него гнилая боль дергает отрубленную руку, и ужасно чешется между отрубленными пальцами. Купец выть готов, вспоминая о потерянных товарах, но только скрипит зубами. И прикидывает, кому подороже продать свой доходный дом в Каире, чтобы дать маленько денег семьям погибших караванщиков.

Кинча хмурит упрямый лоб. Косится на Конника. Хочет подобраться к нему и сказать, чтобы тот не серчал за тот раз, чтоб не подумал чего. Кинча даже Алексу просить не будет, чтобы толмачил, просто подъедет, скажет и все.

А Конник думает о девушке с белыми волосами. Когда он думает о ней, его холодные и отрешенные, как оборотная сторона зеркала, глаза – становятся синими-синими. Это сначала, а потом он начинает кусать губы, и глаза снова обращаются в лед, и мука застывает в них. Он любит ее и тревожится за нее. С ней беда. И с ним горе.

Подъехал рыцарь. У него простоватое лицо и соломенные усы подковой. Он шевелит губами, но голоса не слышно. У него в сумке лежит маленький кривой кинжальчик, усыпанный цветными камешками. Рыцарь везет его маленькому сыну, который остался в холодном и сыром замке Гелленбольд. Рыцарь часто думает о нем и о рыжеволосой своей жене, и тревожится, не бунтуют ли смерды.

Рыцарь сказал, что хотел и уехал. А Алексей остался лежать, и время вокруг него остановилось, и доброе знание жило в нем и жило вне его, и он лежал убаюканный в нем, как первое дитя в господней зыбке.

Странно знать о людях. Странно знать, что красивый кинжальчик простоватый рыцарь отнял у смуглой девушки в купеческом доме в Акабе. Он намотал на кулак ее черные волосы и изнасиловал ее, а потом отрезал груди. Девушка лежала голая в луже крови и была похожа на свинью. Рыцарю стало противно смотреть на нее, и он ушел, так и не убив до конца.

Хорошо, что ты не знаешь этого Алексей. Не знаешь ничего такого про Конника, про Кинчу, даже про Отетю…

Страшно знать о людях все… Бедный Бог.

 

 

Кинча, Отетя, Солома и Конник уходили в дальние разъезды, это была их служба в войске Рено. Разъезды уходили в разные стороны, далеко – кружили вокруг, они искали добычу для сеньора. И добыча нашлась. Это был огромный караван, он шел как раз по дороге из Дамаска в Каир.

На караван вывел храмовник. Он будто знал, где по Иорданской земле проползет эта тысяченогая гусеница.

Было опасно. Караван шел огромный, одной охраны насчитали около двух тысяч. Конница шла, выстроившись в две длинные колонны, справа и слева на расстоянии половины полета стрелы вдоль всего каравана. Впереди отряд в сотню сабель и еще арьергард в две сотни. Сильные опытные воины, правильное боевое охранение.

Барон Рено лежал на вершине холма, приподнявшись на локтях, и смотрел, как тянется по долине караван. Рядом с ним был племянник, тамплиер и несколько воинов. Барон щурился, складывая вокруг выгоревших глаз множество сухих морщинок.

— Лакомо. – Сказал Рено. – Лакомый кусок тащится у нас под носом. С какого конца прихватим?

— Их впятеро больше чем нас. Их строй широк, а конница подвижна. Когда мы ударим, пехота встанет за возы и начнет бить из луков, а конница легко сможет окружить нас. – Храмовник был опытен в таких делах. – В любом случае мы должны напасть, и это будет славное дело.

— Да, да, их строй широкий и длинный, они смогут окружить нас. Надо сделать наш строй тонким и удлинить фронт, до того как мы встретим их. А наши турки пусть обойдут сзади тех, кто спрячется за возы. Я думаю, так будет верно, мой сеньор. Встанем тонко и широко и мы победим. Что изволите сказать на это, дядя?

Барон не торопился. Старый разбойник думал. Сухая травинка касалась его лица, и он, не глядя, отгонял ее будто муху.

— Алим, там ведь, кажется, дорога входит в русло высохшей реки? – Рено обернулся к командиру своего сельджукского отряда. Лысый турок кивнул загорелой до черноты головой.

— Да, господин. Дорога делает поворот и входит в вади Кадхан.

— Вход в долину реки довольно узкий?

— Да, Рена-башлак, но склоны очень сильно крутые и конницу там не развернуть. Можно только бить стрелами сверху. И к тому же…

— Заткнись.

Барон все еще думал. Потом сверкнул на племянничка улыбкой белой, злой и веселой.

— Тонко и широко, говоришь. Это, сынок, хорошо для турниров. Нет! Мы встанем гуще и плотнее. Как только можно плотно. Когда караван будет входить в русло реки, и авангард завернет в узкую долину и скроется из глаз, мы ударим по арьергарду. Да! Ударим на басурманский манер им в хвост. Пока половина их конницы будет продираться в узком проходе через собственные возы назад в хвост каравана, мы вырежем довольно магометанской сволочи и сравняем наши силы… Не хмурься, Алимка, иди готовь своих дьяволов и думай о добыче. Будешь прикрывать мои фланги. И еще… господа, послушайте сами и передайте всем. Каждого, кто кинется грабить возы без данной на то команды, будь он рыцарь или сержант, благородного происхождения или простолюдин, я повешу без всякой чести на жердях моего шатра. Я, Рено Шатийон, даю в этом свое верное слово.

 

 

Не люблю, когда Господь переворачивает шахматную доску, и ты вдруг замечаешь, что играешь за черных.

Только что ты стоял, усмиряя страх и налившийся постыдным хладом низ живота, а на тебя шел огромный безжалостный неправый враг, потому неправый, что он нападал, а ты защищался. Враг шел и упивался твоим страхом и собой, и своей силой творить неправедное и несправедливое. И ты ненавидел его. И как постыдно сладко вдруг поменять все, и самому стать этим огромным врагом и идти на кого-то, и впитывать чужой страх, и упиваться собственной подлостью, и силой творить неправое. И не усмирить этот постыдный хлад внизу живота и это чувство, сродни сладострастию, которое захлестывает сердце и мозг, когда втаптываешь и уничтожаешь кого-то… Его! Врага.

Кто не удивлялся, когда горстка одетых в железо варваров разгоняла толпы одетых в железо сарацин? Сарацины не успели удивиться и не успели раздаться перед вражеским строем. Рыцарский клин втоптал арьергард каравана в рыжую землю. В пыль разнес конные сотни. Стрелы отлетали от стальных кольчуг, магометане били по лошадям, рыцари падали через головы своих коней и не могли подняться. Отрезанный от места схватки авангард, вдруг оказался позади, видимо сарацины знали обход через теснины. Два рыцарских копья, по десятку всадников в каждом, развернулись встреч конной сотне. Татары Рено уже резались на возах с охраной и караванщиками. Снова трещали возы, и тянулась вонючая гарь, но кровь быстро впитывалась в пересохшую землю и почти не мешала. Когда нечего защищать, можно биться и в окружении – тогда защищаешь только себя. А кто-то, защищая себя, защищает твою спину. Значит, и ты защищаешь его. Никогда не мог уловить момента, когда заканчивается бой. Только что рубился и везде вокруг был враг, и вдруг – никого. И поначалу кажется, что ты умер.

 

 

Барон Рено смеялся. Он был пьян, он был совершенно пьян.

— Это красное вино! Ха! – Барон кричал и смеялся. – Ха! Брат Ландрик! Это все твое любимое красное вино! Терпкое и густое! Слишком терпкое и густое, ты переборщил со специями! Я стал пить не хуже храмовника! А?

Барон качался в седле, стремена болтались, барон вытягивал ноги, откидывался назад, скакал вдоль разбитого каравана, хохоча и горланя.

— Забирай! Забирай, брат Ландрик! Я отдаю тебе все чаши и кубки, и даже блюда из золота и серебра. Забирай! Будет из чего жрать вашей братии! Ха! Алимка! Куда ты тащишь эту курву? А ну пей со мной, мусульманская собака!… Ну и что Саладин! Я твоего Саладина!… Я его мамочку…

Барон все-таки вывалился из седла, его подхватил племянник.

— А, сынок! Хочешь эту курву? Тут их целый гарем!

К Рено подскочили оруженосцы и несколько рыцарей. Он гоготал и бил их по плечам широченными ладонями. Потом к нему протолкался храмовник. Стал быстро говорить что-то, с силой притянув к себе его голову. Рено улыбался, водил глазами по сторонам, явно мало что соображая. Вдруг он гоготал с новой силой.

— Саладин! Ха-ха! Вот повезло! А где его высокородная сестра, я ее мамочку… Где она? Дайте мне ее, я хочу засвидетельствовать ей своё… И приветствовать в своем королевстве!

Рено побежал вдоль каравана. Он остановился возле огромной крытой повозки из позолоченного дерева. Из нее выскользнули несколько закутанных с ног до головы женщин. Видно было, что женщины ужасно испуганы, они жались друг к другу, они боялись этого огромного варвара, пахнущего кровью, дышащего кровью, пьяного от крови.

Еще более страшным им показалось то, что он обратился к ним на языке Пророка.

Рено начал криво раскланиваться перед женщинами, потом полез одной под изар. Женщина закричала и повалилась на землю. Рено плюнул.

— Уведите эту курву! Отпустить?! Еще чего!… А мне на Саладина!… Маленький ублюдок! Я его мамочку…

Рено пьяно оступился, его хотели поддержать, но он растолкал всех неожиданно сильно и жестко. Вокруг него образовался пустой круг. Барон стоял в нем один, неверно пошатываясь. Потом расстегнул пряжку наборного золотого с серебряным ремня. Пояс с мечом и длинным кинжалом опустился на выгоревшую степную траву.

— Все. Хорош, – сказал Рено трезвым голосом. – Теперь домой. Домой!

 

 

— Вы же помните, как становятся воинами?

…Колотить затупленной тесаной жердью таких же горшкоголовых сопляков, как ты сам, сломать несколько ребер себе и голову третьему сыну графского бутылера. Заслужить добрую зуботычину от старого шевалье с лицом рыжим как его же кулак. И услышать, упираясь гудящей головой в землю и выплевывая изо рта кровь и песок, что из этого сосунка может получиться мужчина…

Так становятся воинами. Прыщавой ночью в дортуаре, пытаясь устроить на жестком лежаке разбитое тело, когда нет сил даже погонять кулак. Просыпаясь от общего хохота, когда долговязый недоумок мочится тебе в ухо. Задыхаясь от немоты в равнодушном круге десятка волчат, наблюдающих, как ты пытаешься отодрать его мосластые пальцы от горла. И размазывая его рожу по каменным плитам, и взрывая тяжелыми башмаками его скрюченное брюхо и пах…

Так становятся воинами. Чтобы волчата замолкали, когда ты говоришь. Чтобы можно было поворачиваться к ним спиной и быть уверенным в собственной безжалостности. Чтобы никто из них не мог отбить твой стоккат. Чтобы вдруг, неизвестно когда поседевший, рыжий шевалье падал на колено, едва приняв твой бастард на треугольный щит. Чтобы полдня биться на копьях, а потом размазывая слюни по первым усам, прыгнуть без очереди из провонявшего потом седла в провонявшую потом постель тридцатилетней камердамы, чьи одрябшие прелести уже не находят более зрелой добычи. Так становятся воинами.

Конечно, я помню.

— И что из этого пропустил ты?

— Пожалуй, только дряблую камердаму.

Я помню, как становятся воинами. Я помню, как воинами умирают.

…Стрела, пробившая подмышку, гнилое подземелье, яма-зиндан, куда сыплются нечистоты, ржавый клинок, звено кольчуги загнанное совней под ребро и гниющее, кровавый понос в походе и конское копыто в свалке, и копья пехотинцев, и косы смердов, и яд в кубке…

— И что из этого вы избежали?

— Увы. Ничего.

Конник улыбался.

— Как твое имя, юноша?

— Жиль Батифол. Я третий сын, поэтому у меня только прозвище. Мне дал его мой дядя. Он говорит, что я очень скор в бою.

— Да. Я видел.

— Вы тоже очень быстрый. Пожалуй, при случае, мне будет сложно за вами угнаться.

— Ты делаешь много лишних движений. И гнешь корпус.

Конник и юный племянник барона Рено ехали рядом.

— «Должен умереть»… Чудно… Что означает ваш девиз на щите?

— Видимо то, что, ты знаешь латынь.

— Не-е-ет! Еще чего! Ни одной буквицы! Мне прочитал брат Ландрик.

— Ты давно в Святой земле?

— Да, уже полгода. Я воспитывался при дворе графа Матье Монморанси. Он посвятил меня в рыцари после дела под Шиноном. А потом я испросил его дозволения отправиться во Святую землю. И вот я здесь. А вы…

— Мне кажется, тебя подзывает дядя.

— Да. Мы поговорим с вами после. С вами интересно говорить. Прощайте, рыцарь, который должен умереть.

Молодой подстегнул коня и догнал своего почти державного родственника.

— Дядюшка, какие ценности вы полагаете самыми значительными для себя?

Дядюшка Рено оглянулся на свое войско. Копья колышутся, значки струятся, знамена ведут рыцарей за собой и указывают, где слава. Чужая земля ложится под копыта пылью и становится родной. Рыцари – смерть и отвага, соль, кровь и млеко Обетованной земли.

— Золото и медь, – ответил Рено.

 

 

Керак – грозная цитадель, столица Трансиордании, логово разбойного барона Ренольда Шатийонского. Шесть сторожевых башен и неприступные бастионы, главная башня высотой в пять этажей. Горные кручи вокруг, и гордые орлы-стервятники на скалах и башнях.

Славный пир венчает славную победу – пора чествовать победителей и глумиться над побежденными. Второй этаж донжона замка Керак – общий зал, способный вместить с полсотни благородных рыцарей и вассалов правителя Заиорданья, а также четверть его собак, прислугу, шутов, жонглеров, менестрелей, с пяток прекрасных дам и с дюжину непотребных девок, потребность в которых почувствуется уже после третьего кубка. …Я всегда тосковал по красоте.

 

 

В зал входили светловолосые и рыжие люди – золото и медь.

Слава северной расы. Золото и медь. Темноволосых – южан, было мало, балом правил норд. Волосы – длинные и короткие, с неровно обрубленными прядями и обритые под горшок, вьющиеся и волнистые, и торчащие как свиная щетина. Шелковые бородки и жесткие усы решительными подковами, и гладкие булыжные подбородки. Глаза – голубые и серые, и яркие как синь-вода. Господи, где найти красоту твою, неужто ли в людях?

Да вот же она, вот – краса Палестинского рыцарства! Грубые варвары, вломившиеся в изящную восточную сказку. Смотри! Какая красочная смесь утонченной арабской роскоши и буйной северной дикости. Кто здесь? Разряженные щеголи, перенявшие привычку к шелкам у покоренных азиатов, но забывшие научиться у них ходить в баню. Умащенные благовониями дикари, от которых за версту шибает ядреным духом здорового мужского тела. Великаны с прыщами на носу. Красавцы, прячущие под локонами нарывающие на лбу язвы. Смотри, смотри! В чистые глаза с отражением молодого неба под пушистыми ресницами, в растрескавшиеся рты с дырами от выбитых зубов. Любуйся юной статью и зрелой сдержанной силой. Вот тебе – белые руки с содранными ногтями, румяные щеки, перечеркнутые сизыми шрамами. Вот – высокие лбы и расплющенные палицами носы. Вот она красота – живая, действующая, сильная, без лжи и прикрас. Вот они цвет благородного сословия – жуют, хохочут, рыгают, радуются как малые дети вкусной еде и сладкому питью, обжираются, вытирают сальные руки о сальные волосы… о золото и медь.

 

 

— Плесни еще, Кинча! – Отетя фыркал, будто жеребец, тряс поотросшей за время похода русой гривой и выгибал грудь.

Рядом стояла старая кобыла и сгоняла с зада кровососов. Русские мылись в скотопоилке на навозном дворе барона Рено. Кобыла пила медленно, на сбитой скровавленной холке ее ворошился в мясе жирный овод. Куцый хвостишка не доставал до упыря, и морда у кобылы, когда она глядела на Отетю, была печальной и отрешенной. Кобылу прогнала дворовая черная девка. Чернавка принялась пялиться на русских, открыв большой, как могила рот.

Отетя обливался водой и тер себя руками. Тело у него было большое, вольготное, с милой ленивой рыхлинкой – чуть оплывшие бока, живот мягкий, как соломенная подушка, руки округлые. Это с виду. Потому что стоило Отете напрячься, поднимая деревянную бадью, или просто потянуться поскрести у себя под лопаткой, этот его кроткий милый жирок пропадал, раздавленный напором двигающихся под кожей мышц. Плечи наливались литой тяжестью, бока гибко подбирались, и живот по мягкости становился похожим на стену сарая.

Живот Кинчи был похож на каменную кладку… руки на кузнецкие клещи, плечи на виселичную перекладину, а спина была похожа на посадские ворота, обложенные медью и утыканные квадратными гвоздями. Кинча раздирал пятерней колтун на голове. Колтун не поддался, и Кинча срезал его ножом.

Алексей был славен добротной крестьянской худобой, что не боится ни жары, ни холода, ни голода, ни смертного труда. И порукой тому были все его ребра, лопатки, и длинный крестец, и жесткие жилы, и толстая в рыжинах кожа.

Все мужики одинаковы – думала дворовая чернавка. «Хоть и что чужеземцы. Зады волосатые, спереду болтается, до шеи белые, ровно скисшее молоко, а рожи и шеи красные, ровно черные. И знают только людей губить да новых стругать за клетью».

— Эй! – крикнул умственной чернавке Отетя. – Девица красная, покаж, чего у тебя под хвостом!

Красна девица ничего не поняла, но для порядка смутилась и, задрав подол устряпанной котты, побежала за клеть помочиться.

Подошел Солома, посмотрел неодобрительно на разнагишавшихся урусов. Зорко оглядел двор, заприметил чернавку за сараем. Та высунулась было, но, увидев Солому, юркнула обратно.

— Князь зовет. На гоститву. Говорит, видел, как в деле бились. Уважает.

— Честен пир? То дело! Давненько мы не пировали… А, Кинча? Помнишь, как в тот раз с Лущиной?

Кинча усмехнулся, глаза его на миг затуманились, будто обернулись в прошлое, когда они вместе с Лущиной… Эх!

Алексей серьезно кивнул на слова Соломы.

— Надо идти, коли князь кличет. Грех обижать володетеля.

Русы, на ходу запрыгивая в нижние порты, побежали одеваться.

— А ты, Солома?

— Я вот… после.

Солома, не глядя больше по сторонам, пошел за клеть.

Отетя тронул Кинчу.

— Слышь, Кинча.

— Чего.

— Главно нам это… не упиваться на пиру-то… А? Не то неровен час начудим чего. В чужой народ идем. Место стороннее, порядки незнакомые.

— Да.

— Слышь, Кинча, так ты будешь?

— Чего?

— Ну-тык упиваться-то?

— Нет.

Отетя подумал немного, печально вздохнул.

— Ну… тогда и я не буду.

Кинча хлопнул товарища по плечу.

— Они и вина столько не найдут, чтоб нам с тобой упиться. А, Отетька?

— Да уж… – протянул Отетя, впрочем, без особой уверенности.

 

 

Приодевшихся русов в главной зале встретил баронов стольник. Достойный хранитель погребов был занят тем, что следил за перемещением блюд и припасов из кладовых и кухонь на столы, и за правильным и равномерным размещением оных. Поэтому он только махнул Алексею, указав, куда им будет сесть по чести и чину, и снова стал проверять, чтобы пафлагонский сыр не стоял чаще, чем через пять гостей.

Русы уселись на лавку, степенно оправили одежды и бороды, и стали глазеть по сторонам, обращая внимание на разные разности и тонкости.

Народу в зале пребывало много. Входили и рассаживались запоздавшие гости, бегали слуги. Было шумно, весело и суетно. Алексей искал по сторонам Конника.

Столы стояли в два ряда друг против друга, а с одного конца стол стоял поперек, он был поменьше и побогаче накрытый – стол хозяина. За ним сидели барон Ренольд Шатийонский, его племянник Жиль Батифол, храмовник брат Ландрик, замковый капеллан и еще пара хмурых и пожилых соратников барона.

А в зале и вправду было весело. Весело тем злым, наигранным и надрывным весельем, какое бывает перед боем. Да, когда прячешь страх и ждешь в недвижном строю неизвестно чего, и копишь в себе эту злую фальшивую веселость и стараешься казаться спокойным, а сам не терпишь уже выхаркнуть, наконец, это свое насильное спокойствие и взорваться диким и смертоносным движением… и криком.

В углу зала стройной кучей стояли музыкантщики в длинных балахонах с рукавами до самой земли и дудели в свои сопелки, рожки, мяли волынки, гремели цимбалами, притопывали ногами, зыркали веселыми выпученными буркалами из-за надутых щек, а похожий на хомяка галисиец Хрипатка бил двумя руками в бочковый барабан.

Вдоль столов катались акробаты и жонглеры, они выделывали разные штуки и трюки. Особенно гостям понравился трюк, как малый по прозвищу Троттитоне – Головастый Плут пролетел добрых четыре сажени по воздуху и врезался башкой в волынщика Бурого, после того как кавалер Латринес, герольд барона Рено, дал ему пинка под задницу.

Знатный кавалер Латринес занимал должность герольда по причине того, что обладал голосом, зычным как у зубра, и имел жезл, толщиной с хорошую оглоблю, которым с превеликой ловкостию управлялся. А, кроме того, кавалер Латринес до тонкости разбирался в соколах, знал все правила куртуазии, этикет и прочую дворцовую деликатность.

Пир еще только начинался, и герольд Латринес громогласно объявлял появляющихся в зале гостей. Он кричал:

— Храбрейший рыцарь Гускингуз, истоптавший в песок все пустыни Трансиордании и окрестных селений!

Или:

— Шевалье Тинет, ретивый поборник славы и правды Христовой, и гроза жалких сарацин.

А еще:

— Бернар де Коу, певец меча и лютни.

Или в крайнем случае коротко:

— Фрон Дирк – Четыре Палки.

Среди подобных знаменитостей попадались рыцари, по той или иной причине пожелавшие остаться неизвестными.

— Рыцарь Черного Зверя из Арденн, имеющий своим гербом вздыбленного медведя на алой полосе.

— Бесстыжий рыцарь из Мули, имеющий нагую девицу на пшеничном поле.

— Безымянный рыцарь из Тулузы, имеющий своим девизом слова: «Должен умереть».

Так достойный герольд встречал и величал благородных гостей, согласно их достоинств и репутации, почти полностью перекрывая своим басом царивший вокруг гам, гомон, дикую музыку и вопли комедиантов. Русских он окрестил «Великим посольством князя русов к великому Рено, правителю Заиорданья». Представив всех, кого было нужно, передохнув и дождавшись какой-то одному ему известной минуты, герольд Латринес вышел на середину зала промеж двух столов и ударил в пол своим жезлом.

— Слушайте, благородные рыцари и прекрасные дамы!

Благородные рыцари и прекрасные дамы не хотели слушать зануду Латринеса, а хотели скорее пить, есть и веселиться, поэтому шум нисколько не затих, а скорее усилился. Кавалер Латринес был совершенно разгневан таким нарушением этикета

— Заткнитесь все! – снова провозгласил он, так, что загудел котел с тушеной бараниной. – Заткнитесь курвины дети! Как есть заткнуться всем и баста!

Благородные рыцари и прекрасные дамы снова обратили свое внимание на славного герольда. Постепенно все заткнулись. Только у музыкантов продолжал мерно бить на весь зал какой-то рассеянный цимбал. Герольд повернулся к оркестру с самым грозным видом, который не сулил музыкантам ничего хорошего, кроме славной порки на скотском дворе.

Старшина музычников метр Ариозо, наконец, спохватился и двинул в ухо самозабвенно лупящего в медь ученика Варфоломку. Тот вылетел вперед и чуть не сбил с ног барабанщика Хрипатку. Барабанщик Хрипатка за волосы вернул Варфоломку обратно в строй, где каждый музыкант стремительно, но от души наградил глухую бестолочь кто чем мог. Лишь волынщик Бурый ограничился тем, что довольно добродушно потягал малого за нос, приговаривая: «В большом оркестре цимбалом не щелкают, глухарь ты паскудный. Слушай, чего вокруг деется, сопля такая». Ученик Варфоломка приложил к носу прохладный цимбал и подумал, что опять ляжет спать голодным и поротым.

А строгий герольд, снова бухнув в пол своей оглоблей и, удовлетворившись, наконец, установившейся тишиной, уже произносил красивую речь в честь барона Рено, щедрого и милостивого правителя Трансиордании. Речь была завершена подъятием кубков за военачальника, сюзерена и гостеприимного хозяина, а также за одержанную над неверными победу, за подвиги, за гостей, и вкупе за прекрасных дам, ради которых, как выяснилось, все собственно и делалось, в смысле подвигов и побед.

За всем этим пир покатился по своей обычной разъезженной, умасленной и залитой лужами вина колее. После смачных чавканий, зычных бульканий и скрытых препираний по поводу очередности пития из кубков, которые, как водится, были расставлены по одному на двоих гостей, начались разговоры, смешки, куртуазные ухаживания за дамами и прочее веселье. А шумливые музыканты и назойливые жонглеры были в этом совсем не помехой.

Среди дам наибольшим успехом пользовалась смазливенькая дамуазель Оригонда, которую привел на пир престарелый родитель, обедневший барон из Сайды. Вокруг прелестницы роем вились юные красавцы и зрелые вдовцы. Девица стыдливо лыбилась на все стороны и отвечала на галантные ухаживания лишь маханиями ресниц да безветренным попукиванием от волнения. Ее пьяненький родитель сидел рядом и тихо улыбался такому обилию женихов.

В пиршественной зале становилось жарко. Дамы истекали тонким потом, от которого раздувались ноздри галантных шевалье.

Вдоль стола неслись и залетали в уши обрывки разговоров. Вот чернявый рыцарь из Сидона обсуждает с Фрон Дирком – Четыре Палки какого-то их общего знакомого:

— Нет, не скажи, он только так рубится! Жих, жих… В бою он ого!

— Видел я его в деле, – Четыре Палки выкатил презрительную губу, – сонный он какой-то. Спить что ля?

— Нет! Он медленный – это да, зато сильный. Я вот, к примеру, лучше три твоих удара выдержу, чем один его.

— Что? Да тебе одного моего удара хватит, чтоб со стремян слететь!

Ответ возмущенного сидонца заглушил худой менестрель, который по просьбе дам начал длинную и заунывную шотландскую балладу про неистового графа Оркни, рыцаря Томаса Лермана и несчастную графиню.

 

Среди горных вершин, меж ущелий и скал,

Там где яростный ветер покоя не знал,

Там где голос не часто услышишь живой,

Мрачный замок стоит под высокой скалой.

За громадою стен он покой свой хранит.

Злою славою замок тот был знаменит.

Вдалеке от людей, суеты и забот

В этом замке с женой молодою живет

Неистовый Оркни – граф.

 

Как-то зимней порой ураган налетел,

Ветер бился о камни, в теснинах свистел,

Непомерные глыбы в ущелья срывал…

Только замок незыблемой твердью стоял.

В ту пору, когда тьма, и дорог не найти,

Юный Томас Лерман в полночь сбился с пути,

Вот под стенами замка он в рог свой трубит,

Но врата не с радушьем ему отворит

Неистовый Оркни – граф.

 

Тут пение менестреля заглушил крик Фрон Дирка.

— Я тебе башку снесу, полукровка черномазый!

Сидонец рванул из-за пазухи кинжал, но в этот миг на стол между разбушевавшимися собутыльниками обрушился жердеподобный жезл.

— Без кровопролитиев, великодушные господа. – Голос кавалера Латринеса был холоден и исполнен стального достоинства. – Дайте-ка сюда вашу пыркалку, сударь… Давай говорю и баста! И как только удумал притащить на достойное собрание эдакую живопырину. Стыдитесь, сударь!

Видно было, что сидонец устыдился.

— Без железа, великодушные господа, без железа, – многозначительно сказал герольд и подмигнул Фрон Дирку.

Тот, кажется, понял.

— Валлийский ванька-встанька! Давай! Ставлю свой пояс против твоих подвязок, что я вышибу из тебя дух!

Соперники вышли на пустое пространство между столов. Рено благосклонно взирал со своего высокого кресла на всю эту возню. Барон любил молодецкую потеху.

— Победителю жалую свой серебряный кубок! – Объявил он.

Благородные дамы, кровожадные, подстать своему времени, возбужденно переглядывались и щебетали о том, как хорошо было бы не заляпаться юшкой, буде брызги ее полетят в их сторону.

Рыцари должны были бить друг другу в лицо. По очереди, сначала один, потом другой, а потом снова. Защищаться и использовать оружие запрещалось – лишь открытые лица и голые кулаки. Победившим объявлялся тот, кто последний останется на ногах. Ванька-встанька. Рыцари бились, валились на пол, сплевывали кровь и промывали вином глаза… поднимались. Четыре Палки сильно, но бестолково и размашисто лупил сидонца по глазам и скулам, а тот отвечал четким и резким ударом в челюсть. Фрон Дирк не смог подняться после пятого удара.

Племянник Жиль Батифол, пожалуй, был единственным, кто после этого замечательного происшествия продолжал интересоваться шотландской балладой. Он обратился к своему хмурому соседу, сенешалю барона Рено.

— А что там было дальше в этой балладе?

Сенешаль, похоже, вместе с трезвостью утратил значительную долю своей хмурости и оказался на поверку довольно многоречивым собеседником.

— Дальше, я думаю, достойный Томас Лерман трахнул бедную графиню, пока сэр Оркни наливался своим вонючим шотландским элем, который пенится будто моча жеребца, пробежавшего несколько лье. А может и не трахнул, а только собирался, или может все это померещилось графу с пьяных глаз – но неистовый Оркни все одно выпустил кишки молодому рыцарю. А потом утащил труп и лишившуюся со страха чувств графиню в тайную комнату, ход в которую знал только он. Там граф запер любовничков, а сам пошел допивать бочонок с элем.

— А потом?

— Потом я думаю, граф допил-таки свой бочонок и послал за новым и от него тоже, судя по всему, отпил знатную долю, потому что совсем обезумел, и стало ему мниться, что сэр Томас жив и снова милуется со своей гостеприимной хозяйкой.

— Ну?

— Граф побежал в тайную комнату вдругорядь навести порядок, но от сквозняка дверца захлопнулась, и Неистовый Оркни остался замурованным на веки вечные вместе с мертвым рыцарем, полумертвой графиней и своим мертвецким похмельем. Аминь.

Тут сенешаль исчерпал запас своего красноречия и отправился за ним на дно своего бокала.

— Жуть! – только и сказал на это юный племянник барона Рено.

А чуть в стороне подпивший рыцарь Гускингуз, имеющий своим гербом гусиный хвост на лазоревом поле, с жаром рассказывал о своих путешествиях недоверчивому шевалье Тинету.

— Крестом рекусь, от Аммана четыре дня шли, по пустыне поганой. Уже вода кончилась, уже проводникам кишки выпускать намерились, а тут сад.

— Прям-таки сад?

— Убей меня лихорадка! Сад! В бога-душу-мать – сад, я тебе молвлю! Да важно бы только сад, ведь там в саду – дворец басурманский. Прям песиянские хоромины.

— Посредь пустыни? Плетешь нелепицу. – Шевалье Тинету только что отказала дамуазель Оригонда, и он был по этому случаю зол и несговорчив.

— А на самом деле-тоть это и не дворец, а баня! Самого Магомета, гореть ему вместе с Иудой, мыльница. А вдоль по стенам изнутри все срамными росписями исписано – бабы там, мужики голые, все друг с другом амур делают. И так, и эдак, – рыцарь Гускингуз стал показывать как, – и через вот эдак-так. Друг другу всякую галантность доставляют.

— Врешь. – Рубанул сплеча шевалье Тинет. – Врешь! Магометанам ихний Магомет, жги его сковородка, зараз наказал божьих тварей малевать.

— Я вру?! – рыцарь вспыхнул сразу – от широких ушей до черных полосок под ногтями. – Ах ты – параша…

— Шта?!!! – шевалье Тинет очень не любил столь дословного перевода своего имени. – Гусь дрисливый!

Затрещали шелка и бархаты на загрудках доблестных кавалеров. Опрокинулись скамьи, и полетела на пол посуда. Довольные слушатели, а теперь уже зрители раздались в круг. Но и этот спор решил все тот же герольдский жезл.

— Поимейте уважение к дому благородные рыцари – заткните свои поганые пасти и сядьте, как подобает. А то перегрызться готовы как шелудивые псы из-за сучки. Вот завтрево будет божий день, возьмете свои мечи, клевцы, шестоперы, секиры и прочие железяки и уладите свое дело. А сейчас молчок. И баста!

Соскучившийся в тишине Бернар де Коу, певец меча и лютни, обнажил свой инструмент. Тонкие пальцы пробежали по его напруженным жилам. Дамы охнули. Певец откинул со лба золотистую прядь. Устроил поудобнее свою огромную лютню. Струны, скрученные из бараньих кишок, разлились сладкозвучным мелодиэ.

— Врежь про «Обманутого Рыцаря», «Даму из Арля», про «Рыцаря в Сорочке»… – раздались крики с разных сторон стола. Де Коу молча наигрывал, устремив глаза в закопченный потолок. Он уже знал что исполнит. Лишь натешившись всеобщим вниманием и нетерпением, рыцарь Бернар НАЧАЛ:

 

В Авиньоне иль в городе Риме

Был у Папы младой кардинал.

Днем он в храме служил панихиды,

А ночами на лютне играл.

На Клермонском Соборе то было,

Когда Папа всех звал на восток,

Чтоб Господень мы Гроб возвратили,

Преподали Султану урок.

Кардинал там молился со всеми,

Вместе с Папой народ подымал –

Королей, шевалье и баронов,

Вдруг монашку одну увидал.

В ней узрев красоту неземную,

Был безумною страстью объят.

До рассвета он с ней наслаждался

И забыл он про свой целибат.

Теплый дождик прошел над Клермоном.

Весь народ шел за Гроб воевать.

В кардинале проснулася совесть.

Стал он громко и горько рыдать.

На колени он пал пред монашкой,

Повинился, всем сердцем скорбя,

Был он бесом намедни попутан –

Погубил и её, и себя.

В монастырь тут она удалилась

И дала самый строгий зарок.

И на небо прощенной умчалась,

Разрешившись от бремени в срок.

Кардинал разорвал свою рясу

И закинул в крапиву её.

Поутру опоясал кольчугу,

В Болдуиново войско ушел.

Он в сражениях храбро сражался,

Сарацинов в капусту рубил.

Сделал круглым меня сиротою –

Своей жизни он не пощадил.

Я за Ерусалим тоже дрался.

Завсегда был я первым в бою,

Но однажды злодей-басурманин

Отрубил мне наследность мою.

Помолитесь девицы и дамы

За меня, я сражений герой.

За грехи своих папы и мамы

Я наказан жестокой судьбой.

 

Последний аккорд баллады замер где-то среди потолочных балок. Долгое мгновение стояла мертвотворенная тишина… оглушительно всхлипнула дамуазель Оригонда. И тут зал взорвался. Восхищенные крики, рев рыцарей, восторженно лупящих в столы кулаками и кружками, рыдания дам… «Убил! Убил, поганец! Убил мое нежное сердце, и баста!» – кавалер Латринес снимал с глаз слезинки – пальцами, больше сходственными с граблями смердов. Это был триумф рыцаря-поэта. Даже ревнивые менестрели смотрели на счастливчика уважительно и завистливо, лишь для порядка держа на физиономиях скептические мины. Жиль Батифол стоял как громом прибитый посреди этих восторгов, совершенно потрясенный и уничтоженный, и только шептал что-то ужасно возвышенное, благородное и глупое.

После этого пир кончился. И началось – веселье.

Да, то самое – злое и надрывное, которое хлещет из тебя перед боем и сносит башку, и бьет багровой волной в мозг и гудит в ушах – и ты, уже не в силах ждать команды башелора, вылетаешь из строя с копьем наперевес – один на вражеские стрелы и пики, и рубишь, привставая на стременах, налево и направо. И оно, это проклятое веселье, выходит сиплым свистом из твоих надорванных легких и пузырится на губах, и мир твой опрокидывается в обратную сторону безмолвия… и начинается крик.

Меня зовут Троттитоне – Головастый Плут, сын Жожа – Стальной Башки, внук Баблы – Безголового. Я жонглер Богоматери. Сегодня я убил своего деда.

Я услышал, как старик захрипел. Я жонглировал ножами и увидел, как дед споткнулся. Будто нож спиной поймал, старый дуралей. Он работал мандритту, публика смеялась и была довольна, но он захрипел и стал заваливаться набок. Я толкнул его в спину и стал отправлять ножи в деревянного султана. Стальная Башка крутил двумя мечами аверсу, он ничего не видел. А дед все хрипел, он задыхался, он выкатывал глаза и кривил губы, будто раскусил клопа-вонючку. Публика смеялась и была довольна. Я запомнил эту мину. Я снова толкнул старика, чтобы он не упал, толкнул прямо на Стальную Башку. Тут отец понял, что не все ладно, он бросил мечи и поймал деда, и принялся трясти. Публика смеялась. Старик стал белым даже сквозь краску. Башка подхватил его обмякшее тело, закружил, завертел его, он ломал и сгибал его как тряпичную куклу. Голова старика болталась так, будто соединялась с телом не шеей, а фрагской тесемкой. Публика была довольна. Нельзя было стоять, и я прошелся вокруг колесом, и танцевал на руках фарандоллу. Стальная Башка швырнул старика мне. «Унеси его, – шепнул отец, – старик отплясался». Я потащил старика за ноги, подпрыгивая антраш через два шага на третий. Публика была довольна. И смеялась.

Я Троттитоне – Головастый Плут, сын Жожа – Стальной Башки, внук Баблы – Безголового. Сегодня я стал жонглером Богоматери. Когда убил своего деда.

Я притащил старика в часовню. Я знаю, так нельзя делать, но там никого не было. Старик вцепился мне в плечи. Так сильно! У него были ледяные стальные пальцы. Мои лохмотья трещали и расползались цветными лоскутами. Старик пытался подняться. Он был весь в поту, холодном и липком, краска текла с его лица вязкими каплями.

— Нельзя, нельзя умирать… – дед хрипел, внутри у него свистело. – Представ… ле… ние! Плут, Плут, запомни – жить смешно. Смешно умирать. Запомни, Плут…

Дед закашлялся, как будто внутри его рвалось льняное полотно…

— Когда тебя беда… – Дед вдруг обмяк, дал опустить себя на пол. – А… Все равно. Я сейчас сдохну. Не ной, не скули… не ной! Смейся, шутенок! Смейся! Ну! Ну, посмейся, Плут.

В часовне было темно, тень держалась над огромным распятием. Оно было какое-то странное это распятие, большое и неправильное. В чем-то неправильное… И тень будто вилась над ним. И тут я увидел глаза. Прямо перед собой, совсем рядом. Это был лик Богоматери. Она смотрела на меня со стены, чуть повернувшись, и закрывала плечом, будто прятала от меня – Младенца.

— Ну, шутенок… – старик дернулся и дернул меня за руку. – Посмей!…

Он хотел закричать. Тогда я взял его за шею. Не так как мой отец, а по настоящему, будто работал летающий шест. Здесь нельзя кричать. Я держал старика за шею. У меня тоже стальные и ледяные пальцы. И я заметил, как тень над распятием содрогнулась.

А потом я работал для Богоматери. Я посмел. Я работал все, что умел, а лучшее повторял по несколько раз. Я сделал все. И когда я упал без сил и без дыхания, споткнувшись вдруг о своего Безголового деда, и почти умер, Богородица сошла ко мне.

Публика была довольна. Она смеялась.

Я Троттитоне – Головастый Плут, сын Жожа – Стальной Башки, внук Баблы – Безголового. Я жонглер Богоматери. А вы… это вы сами сдохли!

 

 

— Мертвые! Они мертвые, навсегда погибшие для Христа люди! П-тьфу! П-тьфу! Пакость! Непотребство! Какие непристойные пляски и телодвижения!

— Да что вы, святой отец, гляньте как весело! Как уморительно скачет этот шутенок! А какую рожу сделал старик!

— Непотребство, говорю я вам. И стыдно должно быть вам, христианскому князю, поощрять такие похабные увеселения.

— Да будет вам, святой отец. Вечно вы как припьете начинаете все хаять. А, извиняюсь, сами, бывает, такие коленца выделываете, что куда там этим жонглерам. Да вы добавьте, добавьте пряностей в винишко. Пряности возбуждают жажду.

— Печалите вы меня, сын мой, ибо напраслину возводите на служителя Господа и хулу. И не надо, не надо мне никаких ваших пряностей – излишества все это. Я и так выпью… Ик-ось…

— Ваше здоровье, святой отец, чтоб не зашибиться вам, как вечером будете залезать на свою папессу. А не нравятся пляски, слушайте музыку и бардов этих вишь менестрелей. Вона как выводят.

— И это тьфу. Светские мелодии, щекоча слух, обманывают разум и уводят нас от Церкви и ее добра.

— Ну, тебе не угодишь, поп! Может, ты сам хочешь чего представить благородным дворянам. Чего-нибудь душевного и возвышенного. Чего-нибудь про церковное добро. А?

— И представлю! Сейчас и представлю!

— Давай, давай. Гости и сыты, и пьяны, и молодой шут утащил куда-то старого, и барды замолкли. Самое время тотчас о божественном. Ну?

— Счичас. – Достойный своего хозяина капеллан поднялся и замахал на кого-то руками в дальнем конце зала, да так замахал, что потерял равновесие и повалился животом на блюдо с журавлем. – Счичас…

Капеллан восстановил устойчивость и провозгласил в зал.

— Довольно! Довольно глядеть на пляски глумцов и внимать срамословию пустобрехов! Трезвитесь! Трезвитесь, во истину говорю вам, и бодрствуйте, потому что противник ваш диавол ходит, аки рыкающий лев, ища, кого поглотить… А по спервопорядку заглотит услаждающих поганские нравы их совратителей! – завернув эту фразу, капеллан снова пошатнулся. – Вот! Вот сё эссе гомо, кто постом и молитвой преграждает вам путь к диаволу, аки воин недремлющий! Эго сум! Смотрите…

— Да будет вам, святой отец. – Рено поморщился и своей еще довольно трезвой рукой отправил обратно на скамью раздухарившегося попа. – Отдохни покуда, а то на мальвазию сил не хватит… Эй, Жиль, сынок, ты вроде сегодня опять притащил в замок какого-то юродивого. Пусть он порасскажет нам о божественном да о своих странствованиях и приключениях. А может и псалом споет.

— Да, мон сеньор, я и забыл о нем, а он верно голоден. А матушка всегда говорила: когда ты за столом, прежде всего, подумай о бедняке – кормя его, ты кормишь Бога.

 

 

Он был небольшого роста этот человек. Старый, но крепкий, хотя и худой, и колючий как сикомора. Его вел служка, опасливо держась позади и стараясь лишний раз не коснуться. А тот просто шел. Это был флагеллант – бичующийся. В зале стало тихо. Только цепи звенели.

Он шел, опустив глаза. Но спина его была прямой, и цепи врезались в его стертые в кровь плечи и перехлестывали спину, а гири качались не в такт шагам, и шипастые головы их били по его голым ногам.

Он так и не поднял глаз. И никто не решился заговорить с ним, и рыцари вдруг словно сбросили с себя хмель, и дамы потупились, и некоторые даже будто начали молиться. И показалось всем вдруг нелепым и стыдным пить и веселиться, когда есть на свете этот человек…

И тогда он заговорил сам:

— Я расскажу вам то, что я видел, когда был свет. И то, что я слышал, когда была тьма.

Я был молод тогда и пас скот на холме за селением. Белых овец я пас на южном склоне, а черных я пас тоже на южном. Когда с чистого неба бьет гром, это не страшно, но странно, и я не испугался, когда увидел его, но удивился. Он шагнул на холм, как будто ступил на последнюю ступеньку лестницы, начало которой на небе. Я смотрел на него, а он шел ко мне, и с каждым одним шагом он приближался на дюжину шагов, и с каждым другим шагом он вырастал, вздымался и нависал надо мной, подобно волне, готовой обрушиться на берег. Я смотрел в лицо его и видел глаза его, и были они как бездна, если бы только могла быть бездна звездного света. Испугался я сорваться в эту страшную бездну, но тут увидел царский венец его. Он был как зубчатые вершины гор, если бы только могли быть горы на лунном диске.

«Царь! Царь Небесный!» – закричал я и побежал в селение. А что я мог еще подумать, ведь он пришел прямо с неба. От крика моего белые овцы разбежались, а черные овцы разбежались тоже. Я бежал по селению и кричал, и люди не верили мне и бранились, но все же взошли на холм.

И увидев нас, он пошел к нам и заговорил с нами. И когда он ступал на землю, не расцветали цветы на следах его, и не замолкали птицы, когда он говорил, но поступь его была неземная, а голос ангельский, если только есть ангелы на свете. И силой слова своего он сдвинул гору, а потом вернул ее на место. И ликом своим он затмил солнце, и стало темно, будто ночь. А слова его достигли душ наших и сердец. И у того, кому они проникали в душу, душа от счастья покидала тело, а кому они коснулись сердца, у того сердце разрывалось от любви.

И когда я остался один перед его взором, замолчал он и смежил веки. И вернулось на небо солнце, и ожили люди вокруг. А он повернулся спиной к нам и ушел. Кто-то говорил потом, что в небо, а кто-то, что в Александрию Египетскую. Но были и такие, что не поверили даже, будто он приходил.

Но он был, действительно был и прошел по земле. И красота его действительно была красотой, а сила силой, и он действительно был, но… Почему он ушел и для чего приходил?

Мы грубые люди и мы не поняли этого и разошлись по домам. И многие плевались, а иные сетовали за потерянное время и брошенную работу, и самые лучшие чувствовали себя обманутыми. А я почувствовал себя виноватым, и поэтому когда брат мой, проходя мимо, ударил меня по щеке, я подставил ему вторую.

— С тех пор я хожу по свету и снова собираю в стадо белых овец. А черных овец я тоже собираю. Вы, наверное, хотите спросить, почему я все время говорю про овец белых, а про черных тоже говорю?

Да потому что белые овцы – мои. А черные – мои тоже.

Флагеллант замолчал.

 

 

Странные люди жили в то время. Если смеялись, то все разом – до колик и до икоты, если плакали, то в один голос, а пили до бесчувствия и обжирались до рвоты. Странные люди. Как малые дети, способные только на одно чувство, одно вожделение, одну страсть за раз. А может, у них чувства, страсти и вожделения были такие огромные, что переполняли их и не могли уместиться в одном человеке все вместе. В одной душе. А уж если они молились…

Но они не молились.

— Что он несет?

По столам пробежал недоуменный ропот.

— Кто он такой? Несторианец? О, Господи, неужели же манихей!

Ропот становился отчетливей и грознее. Тут вылез капеллан.

— Кто научил тебя этой еретической притче? Отвечай, червь! Брат Ландрик, кровь и костер! Заступитесь за поругание католической веры!

— Гоните его в шею! – Барон Рено встал во весь рост. – Гоните его вон!

И тут флагеллант поднял глаза. Он смотрел прямо на Рено.

— Губитель…

— Гоните его!

— Губитель!

В плечи флагелланта вцепились двое слуг, но он остался стоять, уперев пятки в каменный пол.

— В стольном граде Крак, где янычаров тьма…

— Заткните его, ради дьявола!

— …Временно живет, мелькая… – слуги пытались запрокинуть ему голову и зажать рот. – На троне дивный как… индюк сидит… А за его спиной…

— Да уберите же этого кликушу!

— … И духи темные витают над крестом!

Слуги наконец-то сбили юродивого с ног и потащили из зала. Его цепи и страшные усаженные шипами гири колотились и лязгали, и выбивали искры.

— Но вот король… идет на штурм дворца! …Губитель! Он говорит АУФ…

Флагелланта уволокли. Рено шумно перевел дух и залпом осушил свой кубок.

— Веселитесь! Веселитесь, дьявол вас раздери! Музыка! Музыка! Всем плясать! – Рено рухнул в свое кресло.

Жиль наклонился к своему соседу, хмурому сенешалю барона Рено.

— А кто это – Александрия Египетская?… Юродивый сказал что-то про Александрию Египетскую… Кто это?

Сенешаль вытащил изо рта индюшачью ногу.

— Какая-нибудь Каирская принцесса. Я так полагаю.

Сенешаль вернул индюшачью ногу обратно.

А веселье продолжалось: и Рено кричал что-то снова, размахивая кусом павлиньего крыла и опрокидывая в себя кубки черного вина, и певцы рвали меха своих грудей, и затисканные служанки визжали по углам и благородные дамы, и все плясали. И дьявол всех разодрал!

 

 

— Ах, почему вы меня так прижали?

— Да ить тут тесно, как у аббата в гробу.

— Ой, а зачем это мы тут с вами? Пойдемте в залу, там папенька.

— А чего вы в той зале не видели, мамзель? Вашего что ли папеньку?

— Ой, тут так жарко, я прям сопрела… и вы дышите мне прямо в ухо.

— Это оттого, что уж больно вы меня распалили, мамзелька!

— Нет, я пойду к папаше, извольте убрать свою руку…

— Моя к вам большая любовь не велит мне ее убирать.

— Ну, тогда хотя бы откиньте этот полог, а то я вся задохлась.

— Не можно, дражайшая мамзеля, а то нас могут заметить и получится конфуз.

— Нет, все-таки я пойду… пустите, пустите меня!

— Только за выкуп, моя волшебница!

— Какой выкуп?! Пустите, пустите!

— Покажите мне ваши пальчики, мамзелька. Очень вас умоляю, душа! Только пальчики!

— Да вот же они смотрите… ах, что вы делаете…

— Целую их мамзель. А от любви прямо разжевать их готов!.. Но нет, не эти пальчики вы мне покажите, а те, что на ваших чудненьких ножках!

— Ах, бесстыдник! Как вы можете говорить такое?

— Ну, умоляю, только самые кончики! Хотя бы мизинчик! Душа, душа моя!

— Ладно, смотрите… Ой, что вы там так трогаете?.. О, боже! Держите же меня, я ведь сейчас упаду… А зачем здесь лежат эти шкуры?

— Не ведаю, мамзелька, ума не приложу…

— Ах!…

 

 

— Сир… дядюшка, зачем же вы пьете так много вина? Разве вы уже не опьянели?

— Сынок… это ты пьешь вино, чтобы опьянеть, а я пью его, чтобы прогнать хмель другого вина.

— Какое же это другое вино?

— Кровь. Кровь, сынок… Жиль!

— Слушаю вас, сир.

— Скажи кастеляну, пусть отправит три бочонка моим нехристям. Пусть и они пьют за нашу победу!

— Но, дядя, магометане вина не употребляют.

— Мои употребят! Они и свинину жрать будут, если я велю. Отправь, говорю, вина нехристям! Пусть зальются…

— Слушаю, сир.

 

 

Кавалер Латринес мотался между столов, балансируя своим ужасающим жезлом. Из его головы под действием шафрановки выветрились все тосты и здравицы, и теперь он мучительно соображал, чего бы такое еще восславить.

— И баста, – сказал, наконец, достойный герольд самому себе, наполнив свой кубок до краев. А потом возопил: – За добытую добычу и особливо за ту ее часть, что сидит в «Поротой» башне, и пусть пропадет ее брат недоносок Саладинишка во славу барона Рено, щедрого и милостивого правителя всего Заиорданья.

— Виват! – провозгласили все, кто еще мог провозгласить.

Упоминание о недоноске Саладинишке барону Рено неожиданно не понравилось.

— Саладин? Что мне ваш Саладин?! Мать его так! Тоже мне султан! Юсуфка! Я в плену был в Мосуле с князем Боэмундом, а Саладинов отец Айуб с дядькой Ширку задницу у Зенги лизали! А теперь вон – султан!.. А я там мамочку его за оградой!..

— О?! Вот это да!!! Вот так Рено!!! Правда, что ль мамочку его?…

Рыцари, восхищенные удалью своего барона, зашлись хохотом. Даже те, кто уже был под столами.

— Слышь, Рено, а может это ты и есть настоящий Саладинов папашка-то? А? Ха-ха!!!

— А может, может евойной сестрицы, что в «Поротой» сидит?! Ах-ха-ха!!!

— Очень даже может быть! С него, с нашего Рено станется!!!

Рено все-таки хмурился.

— Принцесса Каирская… Армяшки они все! Безродные курды армянские! А тоже – титулов нахватали! А у меня в роду был даже Папа Римский!

— Да ты и сам Рено – король королю!

— Слава! Слава Рено Шатийонскому!

— Виват!!!

— А её я сгною… – Рено сказал это очень тихо.

Снова зазвенели кубки и затрещали хмельные головы. Кто-то облегчался прямо под столы, кто-то блевал на блюда. Слава барону Рено – нашему хлебосольному хозяину! Слава!!!

Никто не заметил, как племянник барона Рено Жиль, прозванный Проворным, вышел из-за стола – он один расслышал последние слова своего дяди.

 

 

Башню прозвали «поротой» от латинского слова porta – дверь, вход. Да, вход в башню действительно был и очень большой, два конника могли въехать разом, но из тех, кто в башню входил, мало кто выходил обратно.

— Принцесса… Александрия! Принцесса Каирская! Вы здесь? Я пришел спасти вас. Не бойтесь, я не причиню вам…

Жиль отвел рукой тяжелый полог. Комната была вся устлана, завешана, завалена коврами, подушками, шелковыми покрывалами. В кричащей пестроте взгляд терялся. Светильники цедили масляный желтый полусвет, растекающийся по комнате слоями, будто туман. Вся эта красочная мешанина совершенно нелепого для Поротой башни барахла была прихлопнута глухой крышкой каменного потолка, холодного и заплесневелого. Ковры и паласы уже успели натянуть в себя подвальную сырь и навязчиво отдавали псиной.

Три женщины скрючились среди шелковых подушек на ворохе тонких одеял. Они были в тяжелых расшитых балахонах, за которыми сложно угадывались очертания фигур. Лишь тонкие лодыжки и крашеные кармином ступни выделялись трогательной испуганной наготой. Лица женщин были спрятаны под изарами.

— Принцесс…

От звуков мужского голоса женщины тонко и обреченно завыли. Потом две из них юркнули в самый дальний угол и забились куда-то в подушки.

— Принцесса, я…

Оставшаяся дама вдруг закричала что-то густым плачущим басом и, развалив ноги, повалилась на спину. Ее вышитый балахон при этом умело распахнулся. На принцессе были тонкие почти прозрачные шаровары.

— Вы…

Не переставая блажить, принцесса откинулась назад, выгнув спину и еще сильнее разведя ляжки. Живот студенисто колыхнулся, согнав на бока волны жировых складок, а смуглые груди с черными сосками утекли куда-то к подмышкам. Сквозь газовые шальвары отчетливо был виден курчавый треугольник. Принцесса лежала не долго.

— Хужа! Хужа! – она живо перекатилась на живот, вспрыгнула на колени и проворно потянулась к руке Жиля. – Минен хужа! Ай, Алла! Бир! Бир мине, бир! Мин хинен, хужа!

— Что? Что? – ошеломленный таким натиском Жиль отступил.

— Ай! Ай, хужа! – гизар сполз с головы принцессы. К руке Жиля потянулись две полные мокрые губы.

Жиль увидел широкий, покрытый рябью нос и нежные черные усы над верхней губой сорокалетнего рта. Не дотянувшись до руки, принцесса снова опрокинулась на пол и закатила живот.

Вдруг за спиной Жиля громыхнуло.

— Жиль Батифол! Ах ты…

Жиль отшатнулся, глянул за спину – в камеру ввалились кривые челядинцы с совершенно диким рожами и сам барон Ренольд.

— Ха! Я же говорил, вот он! А вы – девственник, девственник! Давай, сынок, видишь курва готова! А ну, пошли все! Не мешать молодцу! Давай, сынок… Куда ты?! Стой! Стой, Жиль! Куда… Убежал. Молодой… А ну пошла, курва! Не понравилась ты ему. Сгною…

 

 

— …решил Господь простить их, хоть и знал, что замысливали ангелы его, и что сходились они с дочерьми человеческими. Сказал тогда Господь ангелам, подойдите ко мне и скажите свой грех, и я прощу вам его, каким бы он ни был. И стали ангелы по одному подходить к Господу и говорить: я повинен во гневе, я – в похоти, я – в жестокости, я – в измене Тебе… и Господь прощал им грехи. И последним к Господу подошел самый любимый, самый светлый, самый близкий к нему ангел, который, Господь знал это, не имел за собой ни одного греха. Удивился Господь и воскликнул, какой же грех простить тебе, ведь ты воистину чист и безгрешен? А ангел ответил – прости мне мой будущий грех. И стало по слову Божию, и простился тому ангелу грех, которого он еще не совершал.

— А… а какая в сём тому ангелу корысть?

— Бестолок! Право слово, господин флагеллант, бестолок он, да и только! Да в том корысть, цимбальная твоя голова, что он мог теперь содеять любое злодейство, любую пакость Богу противную, и ничего бы ему за то не было. Во как!

— А чего же он сделал?

— Да, блаженный господин флагеллант, чего тот ангел сделал?

— Наверное… ничего. Это самое страшное. До сих пор… Ничего…

— Значит, – барабанщик Хрипатка сипло переглотнул. – Значит, это… что-то… еще грядет?

— Да.

— А как… я извиняюсь, святой господин… А как звали того ангела?

— Сын Зари.

Флагеллант встал и, чуть покачиваясь, пошел в дальний угол скотского двора. Варфоломка быстро отвернулся, чтобы лишний раз не увидеть эти страшные цепи.

— Господин флагеллант! Куда же ты? Поснедай с нами, мы ж все-таки одного цеха мастера. – Хрипатка потряс вытянутым из-под Варфоломки мешком.

Флагеллант не обернулся, лишь рукой повел – не надо.

Барабанщик Хрипатка и цимбальщик Варфоломка сидели в лопухах за Поротой башней. Они принялись разворачивать утянутые с кухни да с пиршественных столов припасы. Барон поутомился от музыкантского усердия и пинками выгнал с пира компанию достойных музычников. Хрипатка и его курносый ученик решились отбиться пока от своих и поужинать в спокойствии на баронских задворках.

— Дядька Хрипатка, а с чего вы сказали, что блаженный одного с нами цеха? Он что, тоже музыкант?

Дядька глотнул из долгоносого кувшинчика. Лицо его приобрело выражение мечтательного любомыслия.

— Безумец, Варфоломка, музыкант не в меньшей степени, чем ты или я, только инструмент его немного расстроен.

Варфоломка выудил из мешка надкусанную ляжку какой-то небольшой птички и серый залапанный шматок пафлагонского.

— Дядька, а что значит «Сын Зари»?

Дядька покосился на ученика, отнял у него сыр, снова глотнул из кувшина, закусил пафлагонским…

— Люцифер, Варфоломка. Лю-ци-фер.

 

 

— Куда это вы, молодой господин, на ночь глядя?

— Мне нужно ехать. Открывай поскорее.

— Сейчас, молодой господин. Какой вы прыткий. И погнал же вас черт с веселого пира. Сейчас, сеньор Жиль, сейчас. Один я остался на воротах. Все в караулке питействуют. А мне ить и не оставят…

— На, возьми монету, глотни за мое здоровье.

— Благодарствую, сеньор Жиль. Доброй вам и удачной дороги. Ай-то чую, ненастные времена наступают в нашей веселой земле. Намедни слышал я, как ворон на Поротой башне по-басурмански каркал. А я и говорю Бужелю, стрельни, у тебя глаз вострее, а он мне – не морочь, мол, меня, старый… Ну вот, ускакал. А мне теперь обратно ворот вертеть.

 

 

На пиру в самой куче общего веселья и одновременно вроде как в стороне сидели и разговаривали два человека.

— Так от чего же гонялись за вами псы Горного Старца? – Храмовник был вкрадчив. – Что скажешь, сэр рыцарь Без Имени?

— Ассасины гонялись за караваном с товарами, мы лишь случайно оказались на их пути.

— А что занесло тебя в Кумран, рыцарь, да еще в такой странной компании – русов и этого язычника?

— Четыре ноги моего коня.

— Что?

— Послушай, храмовник, я волен сам выбирать себе дорогу и места, куда она меня приведет. Я волен путешествовать с любыми приглянувшимися мне людьми, тем более что они добрые христиане. Я волен отвечать на твои вопросы и волен отправить тебя за них туда, куда бы ты никогда не отправился по своей воле… Я говорю ясно?

— Ты говоришь достаточно ясно… но слишком дерзко для безымянного бродяги, которого спасли от смерти посреди пустыни! Чем это ты так загордился, что позволяешь себе…

— Я горжусь – этим… этим… – Конник коснулся меча, потом рыцарского пояса. – И… – Конник сделал яркий жест, начав его немного ниже своего рыцарского пояса, – этим. Я говорю так, как позволяет мне моя сила, мое происхождение и моя доблесть. И если кто-то решиться оспорить меня… или осмелится назвать бродягой, то я всегда к его услугам.

— Ты зря ссоришься с Храмом…

— Упаси Бог… – Конник улыбался в лицо тамплиеру. – Упаси Бог Храм поссориться со мной!

Конник поднялся и пошел к русским. А храмовник не стал смотреть ему вслед.

— Мы уходим, Конничек. – Алексей потянул разморенного Отетю за рукав, взял за плечо Кинчу. Поднялся, поклонился вежливо на три стороны гостям и на одну сторону хозяину. Хозяина за столом не было. – Спаси вас Бог, добрые люди. Довольно мы напировались, навеселились тоже. Благодарим князя нашего земовластьца Ренульда. В земле своей разнесем славу о его победах, гостеприимности да хлебосольстве. А мы на покой сейчас. С утра нас дорога ждет дальняя.

Алексей еще раз поклонился. Стал теребить захмелевших Отетю да Кинчу.

— Погоди, Лексей, еще маленько посидим, бражкой остудимся, а то больно варно стало.

— Идем, идем отетник-лежебока. Солома обещал про дорогу разведать, так с восходом тронемся.

Кинча и Отетя выгреблись из-за лавки, поклонились как могли. От поклона Отетю вдруг потянуло на сторону, он шагнул, шагнул… и слегка притиснул сидящую на соседней скамье даму. Алекса кинулся ловить Отетю. Из-за пазухи у монаха выпали темные свитки. Конник нагнулся, подобрал их.

— Откуда, монашек?

— То мое дело, Конничек.

Кинча вынул из рук Конника свитки и передал Алексею.

— Пойдем, Лексей. Пора.

Русские вышли из зала.

— Почто они сиромаха блаженного обидели? – спросил Кинча. – Будто пса шелудивого прогнали. А князь куда со своим сыном подевался? И Конник не такой какой-то… смотрит, будто замыслил чего. Не ладное что-то здесь творится. Чую. Чую чего-то.

— Ничего, Кинча, скоро выберемся. – Алексей подернул бредущего рядом и вяло загребающего ногами Отетю. – Поживей, Отетюшка. И вправду чуется что-то…

Русские остановились на развилке каменной галереи.

— Теперь куда?

— Туда может? – Алексей показал в более светлый коридор.

— Ну так пойдем туда, – согласился Отетя.

Там была часовня.

 

 

Распятие – огромное и неправильное царило в часовне, и тень подобно змею вилась на нем. И из тени этой вышел маленький человек.

— Per ipsum et cum ipso et in ipso! Через него самого и с ним самим и во имя его! Воистину сегодня сами демоны гонят грешников пред лик Изгоняющего.

Лицо человека было белым и глаза. И кожа натягивалась на его скулах, когда он говорил, и казалось, что она чуть не лопается от страшного напряжения. Он вскинул руки, черные рукава широкого одеяния поползли вниз, обнажая скрученные, сизые, будто червяки, жилы на этих изжелта-белых изможденных руках. Человек стал читать что-то по латыни.

— Что он, Алексей? – Воины оробели почему-то и даже будто спрятались за монаха.

— Молится.

— А. – Отетя стер со лба разом выступившую холодную похмельную испарину. – Может, ты посидишь тут Алексей с божьим человеком, а мы путь узнаем. Как из башни выбраться. А?

— Идите. Я подожду.

Воины ушли. Алексей стоял у входа, ждал, слушал латинскую молитву.

Человек двинулся к Алексею – черной, вдруг выросшей тенью, будто всколыхнув пламя горевших в часовне свечей. Он шел быстро, и тень сначала отстала от него, а потом, когда он остановился, догнала и встала за ним как темный нимб. Алексей вдруг узнал этого человека – это был капеллан.

 

 

Барон Рено вернулся в зал.

— Где Жиль? Где Жиль? Нету? Черт с ним! Сопляк! Вина мне!

Пиршественный зал стал подобен болоту, веселье то замирало, затихало, двигаясь вязкими волнами, приглушенным рокотом от одного стола до другого, то прорывалось вдруг, вспучивалось от самого дна стремительно и надсадно, и лопалось зловонными пузырями – визгом, криком, хохотом. Но еды было еще много и вина вдосталь.

В зал вошел стражник.

— Барон, твоя милость, там турок Алимка просится и с ним басурманские десятские. С вашей милостью говорить хотят. Толкуют, что дело важное.

— Пускай их. Окажем честь магометанам.

Вошли турки. Их было около десятка. Не кланяясь, встали перед столом Рено. Они были холодны эти турки, холодны, решительны и сдержанны. Холодны, как леденящий мозг бардж, сваренный из добротного опиумного мака. Лишь лихорадочный блеск в глазах да едва заметные синеватые пузырьки слюны, собирающиеся в уголках губ, говорили, что не люди они уже, а одно ледяное бешенство.

А Рено сидел перед ними развалясь в своем похожем на трон кресле и стегал взглядом их лица, и горячая ярость поднялась откуда-то из самого его нутра и заставила клокотать сердце и жаром ударила в голову.

— Чего вам надо, псы?! Как стоите перед своим господином?! Плетей захотели?

Турки лишь оскалились на эти обидные слова. Алим наклонил упрямую лысую голову, складки на его бычьей шее налились кровью. Но голос его был холоден.

— Пусти ее, Рена-башлак. Пусти домой. Музафардин не простит, ты знаешь. Он и так злой на тебя. Отпусти его сестру. Отпусти, беда тебе будет. И нам, кто с тобой был.

— Да ты трус, Алим! Ты прямо трясешься от страха! Ты и твои десятники! А может вы как сопливые юнцы перебрали своей маковой отравы, и вам теперь иголка кажется смертельным мечом, а ишак горным драконом?

— Ты можешь лаять на меня, сколько хочешь, Рена-башлак, но пусти сестру Айуюбида. Не то будет беда…

— Я плюю в пиалу твоему Айюбиду, Алим. Я делал его мать и… сдается мне, что и твою мать тоже. Пошел прочь, трус, и уводи своих трусливых шакалов скулить в вашей мертвой пустыне. В моем войске не место трусам, что мочат свои седла от одного имени какого-то курда. Уходи, ты надоел мне.

 

 

Капеллан остановился перед Алексеем.

— Ты знаешь его?

— Кого?

— Того кто приходит в твои мысли будто тать и изводит их своим совершенством. Кто есть высшая прелесть и средоточие восхитительного порока, и сладостного греха. Кто пришел с тобой и уйдет с тобой, но останется навсегда!

С каждым словом капеллан подходил к Алексею все ближе и ближе, и тот уже начал отступать, пятясь и оступаясь на неровных плитах.

— Ты же знаешь владельца того, что вызывает в тебе неукротимую зависть и преклонение! Того, кто не знает поражения и шагает по трупам, как по ступеням, возносящим из рая в ад! Кто смущает веру твою ложью своих прекрасных богов, кто не дает тебе уснуть ночами и тревожит днем. Кто покоряет женщин и пленяет мужчин. Говори же! Признайся самому себе, осмелься хотя бы раз произнести Его имя и поклониться Ему! Ну! Говори! Кто он?!

Алексей сглотнул.

— Лущина?..

— А?

— Ты пьян! – Алексей оттолкнул от себя нависшего капеллана. – Ты пьян!

Капеллан переступил негнущимися ватными ногами. Ик…

 

 

Алим зарычал, еще ниже пригнул голову.

— Я убью тебя, проклятый гяур! Я подарю Музафардину треть твой крови, а из головы сделаю горшок для его благородной сестры!

Турок рванул из-за пазухи кинжал и прямо через стол прыгнул к Рено. Барон будто ждал этого и прыгнул навстречу. Они сцепились как два бешенных камышовых кота. Они рычали и шипели друг на друга, и брызгали слюной, один пьяный ледяным маком, а другой горячим кровавым вином – два мертвецки пьяных убийцы.

 

 

В часовню влетели Отетя и Кинча.

— Скорее! Скорее, Алексей! Во дворе начинается заваруха. Татары напали на стражу.

— Где моя сума?

— Вот она. Мы все собрали. Солома будет ждать с конями у малых ворот. Скорее!

Алекса проверил свою котомку – оглядел книгу в тяжелом окладе, пергаментные листы, вытащил из-за пазухи свитки и тоже убрал их в суму. Перевязал все тщательно, повесил котомку на грудь.

— Пошли. С Богом.

— Стойте!

Глаза капеллана сделались гляделками, они стали маленькими и красными.

— Чего вы тут делаете? – Поп уже мало что соображал, и это бесило его, и хотелось кого-то убить. – Чего вы тут делаете? В моей божественной земле! Я божий наместник и владетель всего здесь и везде! Эго сум… А вы кто?

Алексей начал что-то отвечать, но капеллану это было не нужно.

— Чего везете? Вынюхиваете. Все шпионы! Чего у тебя в мешке, монах, дай сюда. Может, это то, из-за чего чертов брат Ландрик роется в каждом караване. Давай мне, порадую храмовника.

Капеллан потянул к Алексею свою корявую руку.

 

 

А пир уже кончился и начался бой. Кровавый вихрь пронесся по черной цитадели Керак. Донжон вспыхнул яростной схваткой мгновенно как спичка, от подвала до верхних зубцов. Турки во внутреннем дворе в невозмутимом безумии с гашишной пеной на губах рубились с заспанными стражниками. Турки прорывались в донжон через запасные выходы, со стен, через соседние башни. Лучники били стрелами с галерей. В главной зале пьяные рыцари дрались обломками мебели и засапожными ножами. Потом срывали со стен оружие гостеприимного хозяина: перначи, секиры, рунки, гизармы. Бой был ужасный, кровавый и стремительный. Турок было меньше, но они подготовились к смерти и не боялись убивать.

 

 

— Осади, батюшка. – Отетя несильно, но обидно отшвырнул святого отца, тот, не устояв на ногах, проехался по полу.

Русские выскочили из часовни.

Они побежали. Но бой уже закрутился, и пробиться сквозь сцепившихся в драке людей было невозможно. Отетя и Кинча обнажили мечи, но в свару не встревали, лишь отмахивались и прикрывали Алексея.

— Сюда! Русы!

— Конничек!

Да, это был Конник. Он выскочил из какой-то незаметной боковой двери.

— Сюда.

Русские бросились за ним. Конник пропустил их вперед и отступил. Лязгнул замок. Комната была большой и высокой. В ней горели высокие светильники, стоял громадный стол. Под потолком залу опоясывала деревянная галерея, слева и справа на нее выходили два темных прохода. И еще в комнате были люди, и они направили на русских взведенные самострелы.

— Конник! Ты что?

— Прости, монашек. – Конник скользнул куда-то в тень и будто исчез.

Вперед вышел воин в белом с красными крестами одеянии поверх кольчуги, в медном закрытом шлеме.

— У тебя есть то, что нужно мне, чужой монах.

— Я… не отдам. Это не твое.

— Не бойся. Не бойся, монах. Смерть твоя будет легка. Любая смерть легка, если нет страха.

Рыцарь отодвинулся, чтобы не закрывать цель арбалетчикам.

— Губитель!

Он не успел отойти – через всю комнату, наискось, сверху вниз пролетело что-то тяжелое и ударило храмовника в голову, отозвавшись глухим звоном. Рыцарь застонал и упал на колени.

— Губители! Губители! Он говорит – смерть! – раздалось раскатисто под самым потолком. Потом что-то зубовно забряцало и затихло с топотом в одном из верхних переходов.

По каменному полу, лязгая страшными шипами, покатилась тяжелая гиря.

Храмовник пытался подняться, на его шлеме была широкая вмятина. Он почти встал, пошатнулся и задел светильник.

Плоский светильник, наполненный нефтью, закачался на тонких гнутых ножках, и рухнул, выплеснув через край багровую огненную ярость. Огненные струи потекли по невидимым выбоинам в камне, образовывая вокруг русичей почти правильную пенту.

— Врешь! – взревел вдруг Отетя и, своротив неподъемный дубовый стол и выставив его наподобие то ли щита, то ли тарана, рванулся к выходу. – Врешь, нас уж-то сжигали уже! Лущина-а-а!!!

С хряском ударили в Отетин стол стальные болты. Пара пролетела над его головой, а один ударил в пол, выбив из каменной плиты долгую визгливую искру.

— Лущина-а-а!!! – Повторил Отетя и снес столом замешкавшегося ратника.

Будто разбуженные этим магическим кличем Кинча и Алекса рванулись за Отетей.

Челядинцы бросили самострелы и выхватили с поясов длинные кинжалы. В тесноте замковых переходов, в свалке, они были гораздо сподручнее тяжелых мечей. Ландрик едва держась на ногах, отвалился к стене, пропуская вперед своих служек. Отетя с разбегу вдарил углом стола в запертую дверь, дубовые доски треснули повдоль, но дверь удержалась.

— Чую гибе-ель!!! – это Кинча не стал ждать, когда их зажмут в угол, раскрутил меч и прыгнул навстречу вражинам. Первый сразу упал с рассеченным плечом, двое отступили, отмахиваясь кинжалами. Остальные лезли из-за их спин, топоча и мешая друг другу. Самые разумные принялись затаптывать расползающееся по полу жидкое пламя.

Алексей переминался на месте, неловко прижимая к себе обеими руками заветную котомку. У него не было оружия.

Стыдно ругнувшись, Отетя снова подхватил свой необъятный стол, отбежал на несколько шагов, развернулся, на ходу смахнув кого-то с ног, и ахнул в дверь снова. Дверь заметно просела.

— Наддай! – Сам себя подбодрил Отетя и наддал со всей мочи. Дверь распахнулась. Отетя хотел выскочить, но помешал стол. – А! Ебит! Расступись!

Отетя швырнул стол в нападающих, схватил Алексея за шкирку и сунул в дверь. Кинча, ткнув напоследок мечом, бросился следом по темному кордору.

— Отетя… – Алексей охнул, ноги его подогнулись.

— Что?! – Отетя тряхнул его. Протащил несколько шагов. Увидел. – Мамо…

Из груди Алексея торчало стальное оперенье. Ландрик успел перезарядить арбалет…

— Алёпа…

— Письма, – простонал Алексей. – Книжицы.

— Что?

Алексей отнял котомку от груди, в ней болтался арбалетный болт, острие пробило ее насквозь и показалось снаружи.

— Книги попортили… оклад пробили.

— Беги, дурень!!!

 

 

Рыцари вышибли татар в часовню. Прыгали через скамьи и рубили мечами, и падали. Капеллан белый, пьяный до бесчувствия, раскачивался и пел заупокойную молитву: «Вечный покой даруй им, Господи, и вечный свет пусть светит им…» Рено, окровавленный, изодранный, с огромным двуручным мечом метался перед распятием. На барона насели сразу трое. Алимка рычал что-то по-своему и кромсал воздух тяжелым ятаганом перед самым носом барона. Рено завалился назад, распятие затрещало, накренилось. Где-то вспыхнул огонь. Рено прыгнул вперед, смахнул полголовы замешкавшемуся турку. Поскользнулся в кровавой луже. Рыцари и татары сцепились в яростный ком. Ком прошелся по часовне и выкатился наружу.

 

 

Русские заблудились. Они бежали по бесконечным коридорам, витым лестницам, вваливались в какие-то комнаты, в которых рубились пьяные люди. Отетя и Кинча отбивали чужие клинки и бежали дальше, и волокли Алексея.

Внезапно бой кончился. Огромная башня вдруг омертвела – разом от подземелья до самой крыши. Стих лязг клинков, боевые кличи, грохот… Кинча остановился, вслушиваясь в тишину.

— Всё?

Отетя вытер мокрый лоб, плюнул на пол, промолчал.

— Кто кого?

— Какая разница? – Отетя прислонился к стене, – Выбираться надо.

Алексей снова оглядывал свою заветную котомку. Кинча все слушал что-то.

— Солома живой ли?

— А чего ему сделается? – Отетя снова сплюнул. – Он уж, поди, за семь верст отсюда.

— Думаешь, бросил нас?

Отетя только поморщился.

— Идем, Кинча. Под небо надо… из этого камня.

Они снова попали в часовню. По стенам тлел огонь, а центре среди закопченных обломков и скрюченных и разваленных трупов стоял воин с саблей в опущенной руке. Когда русские вошли, он обернулся.

— Солома!

Русские подбежали к половцу. Он стоял весь в крови, но, кажется, не был ранен. Он поднял голову, скривил лицо, будто от боли.

— Гумиль я. Гумиль-Лев! Яугир, воин!

Алексей подошел к распятью. Оно лежало, криво уткнувшись в стену, огромное, неправильное, страшное. Алексей смотрел на лик Спасителя. Дерево разошлось длинной острой щепой. Через лик шла трещина, будто шрам.

— Что же вы… – Алексей содрогнулся, он понял, понял, наконец, в чем был этот ужас, эта неправильность, нелепость, невозможность этого огромного распятия. Спаситель был распят вниз головой.

Алексей оглянулся. Он увидел капеллана. Рот его был открыт, губы задрались и зубы торчали страшные и темные. Потом он увидел храмовника. Воин в белой с кровавым одежде пытался встать, криво, боком, одной рукой упираясь в пол, а другой, подтягивая к себе уже непослушный слишком тяжелый меч.

— Отдай. Отдай… – просипел Ландрик, – Зачем тебе… Это письмо Маркиона, последнее письмо о Павле… о Чаше… Зачем тебе? Отдай… Все одно – смерть. Отдай и беги, спасайся, а то… он найдет тебя…

Алексей смотрел на храмовника невидящими глазами.

— Господи. Что же вы… Что же вы с Господом-то своим сделали.

Алексей снял с груди черную котомку. Положил ее перед Ландриком.

К Алексею подошли его воины. Кинча, Отетя и Гумиль.

— Куда мы теперь?

Алексей выпрямился, расправил плечи, будто стряхнул бесполезную поклажу.

— Домой.

Русские ушли. Они ушли из этого замка, взяли коней у поджидающего их за воротами флагелланта. Они дошли до Иерусалима. Встретились с игуменом Даниилом и бессмертным Лущиной. Они дошли до дома. Они дошли до дома все, живые и здоровые. И монах Старый умер в родной земле.

 

 

Брат Ландрик стоял на коленях и перебирал свитки. Темная книга была открыта, и с закоптелой страницы смотрел золотой лик Козла. Конник подошел бесшумно.

— Это то, что ты искал, храмовник?

Брат Ландрик испуганно обернулся, мгновенно выставив перед собой кинжал.

— А, это ты… Да. Кажется, это то, что мы ищем. – Он снова склонился над свитками.

— Бафомет.

— Что? – Ландрик держал в руках пергамент и быстро пробегал его глазами.

— Иди к нему.

— Что?…

Брат Ландрик оборотился к Коннику, но договорить не успел. Стилет вошел в шею, точно в зазор между шлемом и кольчужным воротником.

 

 

— Нет, Варфоломка, что ни говори, а умерли они хорошо – в церкви. Повезло им. По нам с нашей-то работой это прямо как чудо.

— А от чего умерли-то? Вроде и у старого и у малого ни раны никакой, ничего.

— Старый видать от старости умер, а молодой от счастья. Лицо у него такое – счастливое.

— От счастья? Чего вы лепите, дядька Хрипатка, от счастья разве помирают?

— Эх, Варфоломка! От счастья и надо умирать. Счастье умереть, когда тебя ласкает жизнь.

Варфоломка промолчал и украдкой сунул в рот сухой огрызок белого господского хлеба.

— Шевелись, Варфоломка. Метр Ариозо ждать не будет. А до скотомогилки еще идтить и идтить.

Мастер Хрипатка подернул поводья двух ослов, на которых добрые музыканты везли хоронить Троттитоне Головастого Плута и его деда Баблу – Безголового.

 

 

ПЕРЕКРЕСТОК 5

 

 

Наверное, это действительно была эра воинов. Страшное и благословенное время. И не важно, в какой стороне земли или неба могли они преломить свои копья и скрестить мечи – они царили. Они сражались от края и до края вселенной. С кем? Да сами с собой.

И в чем можно было различить их – они одинаково ценили верность и клялись в предательстве, он служили своим царям и своей вере, они одинаково не считали денег и продавали свои мечи. Что наполняло их жизнь – лошади, оружие, охота. Но главным было иное. Женщина и любовь – война.

Они бросались в войну как в женщину. Они брали женщину в битве.

Они жили в войне, как в любви. Их любовь была коротка, как жизнь.

Они шли на войну, как на любовное свидание. И слагали песни о своих любимых. Они входили в войну как в храм. И пели молитвы о любви. Воины-поэты, воины-жрецы. Их жизнь была война. И в этой войне убийство врага не считалось победой, а собственная смерть не несла поражения. Война была их служение. Служение, даже если они сами того не ведали. Служение тому, о ком говорить не мне. И не вам…

 

 

— Хватит скулить. Найди мне шлюху. – Черный Гозаль тычком ноги сбросил с лежанки девочку.

Она упала, деревянно стукнув коленями об пол. Но скулить не перестала. Гозаль откинувшись на спину, вытянулся.

— Белую. – Гозаль пошевелил ногой. Волосатая темная стопа закрыла от него девочку. – Ты не белая, ты грязная. И не шлюха, а дрянь.

— Я шлюха…

— Дрянь.

Девочка сидела на согнутых ногах, упираясь руками в пол, криво сгорбив спину. Сосцы ее были острыми и тугими, и свисали как у кормящей суки.

— Я чистая.

— Дрянь. – Гозаль зевнул. – Пошла отсюда. Я не дам твоей матери денег. Найдите мне белую шлюху.

Девочка поднялась. Смазала по губам кровь.

— Я чистая. А если хочешь настоящую шлюху, то иди на базар, там солдаты торгуют грешной… пропускают в день по дюжине. Одержимая. Говорят, что барышня из Шлаима. Говорят она белая, если отмыть…

Девочка не уловила, как Гозаль вскочил. Вспыхнуло вдруг что-то, и пол оказался прямо под щекой.

Гозаль не глядел больше на нее – вышел из комнаты. Девочка лежала на полу, боком, подломив правую руку. Волосы закрыли ее лицо, и свет из открытой двери упал на них. Волосы и вправду были белыми. Седыми.

 

 

— А я тебе говорю, забирай ее!

— Кто ты такой, чтобы мне приказывать?!

— Я, пес твою мать, сержант архиепископской хоругви! Сколько мы еще должны болтаться в этой дыре?! Забирай ее, чертов каноник, и дело с концом! Нам уже месяц как в Иерусалим надо!

— А я тебе в который раз говорю, не можем мы принимать всякую приблудную шалаву! У нас святое место!

— Тебе чего, архиепископский декрет не указ?!

— Нету у меня никакого декрета! Ни судебного постановления, ни письма об отлучение, ничего нету!

— А чтоб тебя! Говорю тебе: она дочка барона де Ги, что допустила до себя нечистого. Бумаги, верно, запоздали в пути.

— Вот придут бумаги, тогда и примем.

— А нам чего же?! Ждать что ли по новой, богова кукла?! Мы уж и так все проелись прожилися! Допусти тогда меня до настоятельницы!

— Будет с тобой, свиным рылом, настоятельница толковать! Ждите!

— Да как же, тебе говорю, ждать?! Ведьма же она, дьяволом одержимая! Ты знаешь, чего она с палачом на допросе сделала?! А может она и нас порешит или в козлов обратит да на шабаш на наших спинах понесется?! А?!

— Коли она ведьма, как ты говоришь, так ей должны были все волосы с тела сбрить и зубы передние выбить, чтоб заклинания не бормотала. А раз ничего из того не сделали, то значит она и не опасная вовсе. Ждите!

 

 

— Отец, зачем мы здесь?

— Чтобы ты узнал мир.

— А Наш Бог?

— Чтобы его вспомнил. Ешь.

— Я видел девушку. Она белая, как небо, когда солнце стоит над воткнутым в землю копьем, и тень короче мизинца. Я заберу ее с собой.

— Хорошо. Ты заберешь ее, и она родит тебе здоровых детей. Это хорошо. Хэн.

— Она сидит в клетке, и ее охраняют воины.

— Ну и что?

— Ничего.

— Хэн.

 

 

— Грешная… Эй, грешная, проснись… Проснись.

Щенок заворчал. Выбрался из теплого овала рук и решительно тявкнул.

— Просни-ись…

— Кто это?

— Чш-ш… Не бойся. Вот возьми.

Сквозь деревянные прутья клетки протиснулась тонкая рука.

— Да бери же!

Джоанна почувствовала на ладони тонкий стальной холодок.

— Он придет к тебе сегодня, а ты его убей. И беги.

— Кто ты?

— Я чистая. А его ты убей. За меня… и себя.

— Кто он?

— Он Черный.

— Злой?

— Да. Убей его.

К прутьям прижалось узкое лицо.

— Ты тоже чистая, я знаю, ты сильнее меня, поэтому убей. Ладно? А я всё… пойду, мать ждет…

— Девочка. Постой…

Девочка ушла. Джоанне показалось в темноте, что волосы ее блеснули на миг – сединой.

 

 

Сержант архиепископской хоругви пытался ударить с отходом, но тоже упал, повис на тележном колесе, обдав его струей крови. Звук был такой, будто он полощет горло. Двое других уже перестали дергаться. Ночь снова была тиха. И в ночи остался лишь тот, кто был Непонятным. И клетка.

— Леди. Джоанна!

Воин в темном плаще распахнул дверь. Девушка отпрянула, сжалась в комок. Глаза на ее осунувшемся меловом лице горели страшно и чёрно. Воин оступился.

— Кто ты?! Злой? Джоанна…

— Я убью тебя… Рыцарь.

Девушка забилась в самый угол клетки, выставила перед собой стилет. Лезвие его было тонким, почти невидимым, темным. Щенок прижался дрожащим тельцем к ногам Джоанны и зарычал.

— Убей. Я не умру. – Рыцарь пошел к ней.

— Все умрут. От моего кинжала – все!

Девушка стала двигаться от него к другому углу, прижимаясь спиной к прутьям.

— Не я.

— Не подходи! – Джоанна рванулась вперед, выкинув руку с клинком стремительно, из-под локтя, ударом, которого она не могла знать.

Рыцарь не пошевелился.

Девушка отшатнулась. Щенок заскулил.

— Ты дьявол! Я узнала тебя! Это ты приходил ко мне. Все из-за тебя! Я одержима тобой…

— Нет. На тебя навели чары. Я поддержал тебя. Невольно. Я был ранен – ты поддержала меня. Мы связаны. Злой связал нас.

— Кто?

— Бог. Его так зовут. Он Злой.

Джоанна опустилась на пол клетки. Рука легла на спинку щенка.

— Ты лжешь мне?

— Нет.

— Чего ты хочешь? Я больше никому не позволю прикасаться ко мне. – Девушка снова забилась в угол, одной рукой прижимая щеночка к груди, а другой, стискивая рукоять стилета. – Я убью… Я умею, я убивала… так говорят.

— Это не ты. Это я убил палача. И того монаха… он хотел…

— Я знаю, чего он хотел. А остальные?

— Остальные? Были другие? Еще?…

— Да.

Рыцарь молчал.

— Тобой управлял Злой. Я пустил его в тебя. Невольно.

— Невольно? Ты невольник, рыцарь? Раб? Нет. Ты свободный, ты знаешь, что делаешь. Просто ты предатель. Ты предал меня.

— Нет!… Я не мог иначе. Это Злой… Я долго искал тебя. Вот здесь приказ, тебя приговорили… я убил гонца. Пойдем со мной, я спасу тебя!

— От чего? От костра? Пустое. Меня уже пытали огнем. Это не больно, почти…

— Если ты умрешь, то попадешь к Злому. Вот это больно.

— Нет. – Джоанна подняла руку с клинком. Щенок быстрым язычком лизал Джоанне щеку и подбородок. – Уходи. Уходи, рыцарь. Мои цвета потускнели. Алый и белый. Непорочность и честная кровь. А твои цвета, рыцарь? Уходи. Я хочу к Богу. И он не злой. Может быть, он не очень добрый, но и не злой. Не Злой. Тебя обманули, рыцарь. Уходи. Живи, сколько сможешь, а я на рассвете умру. Уже скоро. Уходи.

— Нет! Я не оставлю тебя! Я заберу тебя!

Рыцарь шагнул к ней, и стало всходить солнце. А слезы ее становились синими в этом стремительном южном рассвете, и глаза. Но рыцарь не смотрел в них, потому что из них ушла тьма, они стали такими как раньше, такими, которые он мог бы полюбить.

— Господь, не оставь меня! Рыцарь мой, где ты!

Рыцарь ударил.

Когда она опустила руки. Рыцарь ударил.

Джоанна не успела почувствовать боли, увидела лишь короткий стальной отблеск… но клинок не коснулся ее – огромного темного рыцаря вдруг смело, закрутило, бросило на стену. Клетка накренилась, затрещала, стала опрокидываться. Джоанна вскрикнула, вцепилась в отчаянно визжащего щенка. Она увидела перед собой горящие синие глаза, ее схватили за запястье, рванули. Потом она, кажется, потеряла сознание, чувствовала только мягкое живое тепло у груди и быстро-быстро бьющееся сердечко.

А Рыцарь вдруг испугался – умереть.

 

 

— Если встретишь его – убей. Если встретишь её – убей. Если встретишь их – беги.

Гозаль неровно повел ладонью, разлепил глаза – он видел юношу и девушку, они уходили. Он уносил ее, прижимая к груди.

Гозаль застонал. Ударил опустошенным кувшином о пустую клетку. Запрокинул голову к низкому, наливающемуся жаром небу.

Гозал закричал! Завыл!

Они уходили.

Гозаль упал на колени. Встал. Развернулся. И побежал. Он бежал прочь он них. Закрыв, стиснув со всей силы глаза. Он боялся увидеть себя. И умереть.

 

 

— Как тебя зовут?

— Джоанна. А тебя?

— Бальбандирет.

— Как?

— Молчи.

Он и она лежали, прижавшись, друг к другу в узенькой пещерке. Нет, просто в тесной расщелине на спине теплой скалы. Кроме них в расщелину поместился лишь Бог.

Они лежали и смотрели на серое и черное небо и на ветер, который двигал небо и врывался в их убежище и смешивал их волосы.

— Джоанна.

— Да…

— Что это?

— Это гром. Гроза. Может быть, пойдет дождь…

Через все небо полыхнуло. Гром ударил сразу, над самой головой.

— Джоанна…

— Да.

— Надо…

— Что?

— Нам надо быть вместе.

— Зачем?

— Чтобы не бояться грозы.

Ветер. Гром. Гроза. Потом тишина.

— Джоанна…

— Да?

— Прости меня.

Под скалой сидел отец. Дамон сложил ладони на лицо. Ветер рвал с его головы черный плат, но отец открыл лицо небу, лишь когда рухнул ливень. Он боялся верить этому бьющему в хлест счастью. Дамон подставлял под струи руки и лицо и молчал. Бог и так благословил их. Такого приданого Он не давал никому.

 

 

На реке времени тоже шел дождь, и Злой спрятался, будто его никогда и не было. А его никогда и не было там, где шел этот дождь.

 

© Вадим Богданов, текст, 2015

© Книжный ларёк, публикация, 2015