Светлана Смирнова. Осколки воспоминаний

ОСКОЛКИ ВОСПОМИНАНИЙ

рассказы

 

 

Первая любовь

 

Нина стояла на железнодорожном мосту и смотрела вниз на проплывающие мимо спины поездов и электричек.

Каким ветром её занесло сюда, сама не понимала. Стояла и вдыхала знакомый запах мазута, прелых листьев, слушала птичьи вскрики электровозов, которые почему-то всегда тревожат душу, словно зовут в далёкие края, незнакомые города, обещают нечаянные встречи...

Под мостом, на станции, толпился народ с тяжёлыми сумками и чемоданами. Кто ждал электричку, кто поезда.

А Нине некуда было ехать. Она просто стояла и смотрела.

Вспомнился Колька – её первая любовь. Он в школьные годы посещал детскую железную дорогу в парке им. Якутова и носил красивую форму железнодорожника. Фуражка очень шла к его тёмно-рыжим кудрям и чёрным глазам.

Той памятной весной он вернулся из армии и ждал её под окном.

А она, не догадываясь об этом, прогуливалась с подругой по аллейке, болтая о всякой чепухе.

Видела, что кто-то стоит в их палисаднике, но в голову не пришло, что это может быть он.

Колька сказал:

– Я тебя жду уже три часа. Ты где была? Я демобилизовался.

И они пошли в старый знакомый им с детства парк. Просидели там дотемна на скамеечке под кустом сирени, которая ещё не распустилась. Смотрели на реку, слушали доносившийся с железнодорожного моста ритмичный стук колёс, далёкие свистки электровозов, разговаривали.

Его не было три года. За это время она окончила школу, провалила экзамены в институт, устроилась работать чертёжницей и немного охладела к нему.

Так ей казалось в тот вечер.

За полгода до его демобилизации она оборвала переписку с ним, но хранила все письма. Он служил в Германии, и конверты у писем были особенные, с красивой картинкой, с незнакомым запахом чужой страны.

Она с замиранием сердца ждала каждый день почтальонку, худенькую сморщенную башкирку с большой тяжёлой сумкой через плечо. А когда та приносила письмо, была невероятно счастлива. Это тихое тайное счастье билось в её душе, как ключ. И с этим чувством она жила несколько дней, время от времени перечитывая строки, написанные его рукой...

Но Нина не стала Кольке всё это рассказывать.

Может быть, он почувствовал перемену в её отношении к нему? Её холодность?

Когда прощались у ворот, он ей ничего не сказал и пропал. А Нина ждала.

И вдруг подруга говорит, что к её матери в магазин приходила Колькина мать за продуктами. Делилась переживаниям, что Кольку какая-то девка закрутила. И ему придётся на ней жениться. Приходили её родители, да такие настойчивые!

У Нины руки опустились.

...Прошло три месяца. Наступил август.

Поезд шёл в Москву. Объявили короткую остановку:

– Абдулино. Стоянка две минуты!

Поезд зашипел, дёрнулся всем составом и остановился как вкопанный.

Нина глянула в окно и рванулась к выходу. Павел, ничего не понимая, побежал за ней, пытаясь задержать:

– Ты куда? Не успеешь!

Но она вырвалась из его крепких рук и помчалась по путаным рельсам, которые выписывали зигзаги, – там стоял Колька в слегка помятой железнодорожной форме. Но всё равно красивый, единственный.

Он работал помощником машиниста. Случай в последний раз свёл их на этой небольшой станции.

Сказала ему: «А мы в Москву едем», – и показала рукой на Павла, который её ждал у вагона.

Хотела отомстить. Показать, что тоже другого нашла.

Колька стоял и молчал. Этот отчаянный поступок, наверное, сразил его.

Это был заключительный аккорд в их отношениях.

Она вышла замуж за Павла.

На следующее лето Колькина жена, похожая на бесцветную моль, крашенная в блондинку, катала в их аллейке голубую колясочку. Говорили, что у Кольки родился сын. Но Нину это уже не волновало. Она тоже ждала ребёнка.

И вот, прошла почти вся жизнь, которую они прожили врозь.

А поезда всё бегали по рельсам. Кто-то встречался, кто-то разлучался, кто-то уезжал навсегда...

 

2016 г.

 

Розовая тетрадь

 

Иногда вещи пропадают, словно проваливаются сквозь землю. Ты их ищешь и нигде не можешь найти...

В таких случаях бабушка говорила: чёрт взял!

Я знаю, это случается почти с каждым.

Вы хорошо помните, что вот та розовая тетрадка лежала на столе и вы совсем недавно, буквально на днях, листали её...

Но сегодня она вам понадобилась, а её нигде нет.

Вы всё в комнате перевернули верх дном, в процессе поиска разбили старую керамическую вазочку, которая жила с вами бок о бок добрых полтора десятка лет и была дорога вам. Вы ставили в неё цветы, а потом стали держать в ней шариковые ручки и простые карандаши. Она стала спутницей вашего творчества.

И вот – осколки на полу... Досада в сердце. Муж, разумеется, обещает её склеить. Но вы прекрасно знаете, что у него никогда не дойдут до этого руки. Он сложит аккуратно черепки на своём письменном столе на видном месте и благополучно забудет об этом.

Да и стоит ли склеивать то, что разбилось?

А в ту розовую тетрадку я в юности переписывала стихи, которые мне хотелось сохранить и перечитывать время от времени. В те годы было трудно купить хорошую книгу. Книг, вообще-то, издавалось очень много. Но Есенин, Цветаева, Ахматова, Гумилёв были под запретом. Ещё я переписывала в эту тетрадь стихи из местных газет: Лиру Абдуллину, Римму Мазитову и других поэтов нашего города; советских поэтесс: Новеллу Матвееву, Ларису Васильеву, Ирину Снегову, Сильву Капутикян, Майю Никулину и многих других.

Как бы мне хотелось полистать сейчас эту тетрадку и посмотреть, чем жила моя душа в шестнадцать лет!

Пропавшая вещь становится загадкой. Ты напрягаешь память, пытаешься вспомнить, что там было в этой розовой тетрадке? Были стихи... А между строчек чужих стихов таились твои собственные юные переживания и мечты. Ведь стихи ты подбирала под своё настроение, те, что были близки тебе.

Тетрадка была небольшого формата в розовой клеёнчатой обложке. На обложку, в самом центре, ты наклеила открытку, на которой были изображены розовые розы. И подписала: Стихи. А ниже свою девичью фамилию.

Те годы пахнут фиалкой, весенним мягким ветром, яркостью чувств. В те годы ты резко переходила от отчаянья к радости. И казалось, что всё впереди...

В те годы мы казались себе вечными.

 

27.11.2015 г.

 

Почти забытая история

 

Мне было четырнадцать, тебе семнадцать. Мы жили на одной улице, учились в одной школе.

Стоило мне издали завидеть тебя, как у меня тотчас же от волнения перехватывало дыхание, а сердце пускалось вскачь. И я шла по улице так, словно ступала не по надежному крепкому асфальту, а по тонкому хрупкому льду, и он каждую секунду мог подо мной проломиться. Я больше не замечала ни деревьев, ни домов, ни прохожих. Весь окружающий мир сливался для меня в размытое разноцветное пятно. И неминуемо, как опасность, приближался твой темно-рыжий кудрявый чуб и небрежно обмотанный вокруг шеи светло-зеленый шарф. Мне казалось, что твои непроницаемые, как ночной мрак, глаза уже смотрят на меня и все подмечают. И яркую краску стыда на моих щеках, и весь мой нелепый сам себя выдающий вид. Я готова была провалиться сквозь землю. Ты казался мне непоправимо взрослым и недоступным, человеком из другого, еще неразгаданного мной, мира. Ты учился уже в последнем, выпускном классе, а я всего лишь в седьмом.

Вместо школьного портфеля ты небрежно носил красную картонную папку с шелковыми тесемками. Как-то ты ее потерял, и она случайно попала в мои руки. Я принесла ее домой и долго разглядывала твои тетради. Больше всего мне понравилась тетрадь по обществоведению. На ее обложке твоей рукой был нарисован красивый парусник. Твои записи пестрели незнакомыми мне именами философов Фурье, Канта, Фихте. Я с большим интересом вчитывалась в твои конспекты и, наверное, именно тогда зародился во мне первый интерес к философии, и она раздвинула рамки моего понимания привычной повседневной жизни. Я разглядывала твой почерк. Где-то я читала, что по почерку можно определить характер человека. И я добросовестно пыталась разгадать тебя.

Ты мечтал стать машинистом электровоза и посещал детскую железную дорогу в городском парке. И я часто тебя встречала на нашей тенистой улочке в красивой железнодорожной форме. Она тебе была к лицу. Я завидовала и тоже, почти всерьез, мечтала стать машинистом.

Когда мы всем классом ходили за подснежниками в небольшой пригородный перелесок и, набродившись досыта по талому мокрому снегу и набрав по горсти мятых цветов, выходили к железнодорожному полотну, прогретые весенним солнцем блестящие рельсы пахли мазутом и звали нас в какие-то еще неведомые нам далекие города. Мы были спокойны и уверены в себе. Мы твердо знали, что это зовет нас наше будущее. Душевные силы бурлили во мне, не находя выхода. Мне хотелось самой водить электровоз, разбивая его крепкой стальной мордой встречный ветер. Я любила простор и свободу.

А вообще-то, я втайне уже тогда мечтала стать писателем. Но боялась, что мне для этого не хватит таланта. Я с раннего детства писала стихи и грезила, что меня вдруг начнут печатать в городских газетах.

Но стихи мои никто не печатал. А ты как-то сказал моей подруге, смазливой фигуристой Люське, что я живу книжными представлениями о жизни. И ты, наверное, был прав. У Люськи было уже много романов и один даже со взрослым женатым мужчиной. А я по-прежнему витала в облаках. Мне хотелось чего-то необычного. Я все представляла картинку с книжной обложки повести «Дикая собака Динго»: грустная девочка в обнимку с большой доброй собакой на берегу ночной мерцающей реки.

Вскоре ты окончил школу. А еще через год тебя провожали в армию. В твоих окнах горел яркий свет. У тебя шумели гости. А мы с Люськой, твоей соседкой, сидели во дворе на бревнах и говорили о тебе. Неожиданно вышел ты, стал угощать нас конфетами и пообещал нам писать. И писал. Сначала нам с Люськой, потом мне с братом. Потом мне одной. Я получала конверты с треугольным воинским штампом из далекой Германии. Но наша переписка прервалась.

Прошло полгода или может быть больше. Началась весна. В тот вечер мы с подругой бродили по нашей тихой окраинной улице и вели бесконечные разговоры ни о чем. Когда в очередной раз мы проходили мимо нашего двора, я заметила в нашем палисаднике незнакомого человека в черной кожаной куртке, но не придала этому никакого значения. Когда мы возвращались через час, я увидела, что он всё еще стоит на том же месте, и удивилась: «кто бы это мог быть?» Что это мог быть ты, мне даже не пришло в голову. Но это был именно ты. Ты демобилизовался. Ты сказал: «Где ты была столько времени? Я жду уже три часа. Твоя мама сказала, что ты ушла погулять с подругой». И я вспомнила сон, который видела той ночью и удивилась тому, что сны могут сбываться.

Мы пошли в знакомый нам с раннего детства парк на крутом обрыве Белой и дотемна сидели на старой обветшавшей скамейке.

В ту ночь маленьким зеленым чудом распустились листья. Но в моей жизни чуда почему-то не произошло. Наверное, для него еще не наступило время. Ты рассказывал о своей службе, думал о том, куда тебе пойти работать. А я о своей любви к стихам. И сама не знаю зачем, сказала с большим жаром, что смогу полюбить только человека, любящего стихи. Ты в ответ промолчал. Я до сих пор не знаю, о чем ты подумал в ту минуту. Но больше ты не приходил.

Прошло месяца два. Я шла по июньской улице мимо только что распустившихся тополей и вдруг впереди увидела тебя с невысокой девушкой с короткими прямыми волосами в розовой блузке. Вы шли, взявшись за руки. Между вами была какая-то тайна, которой я не знала. Может, это была любовь?

 

01.04.2000 г.

 

Чайная роза, зелёный листок...

 

Этот рассказ не был бы написан, если бы в душный знойный вечер на исходе июля, когда солнце плавило асфальт, а люди каждой клеточкой своего организма впитывали в себя его тепло и энергию, словно запасая на зиму, в троллейбус № 13 на очередной остановке не вошла бы тучная женщина лет пятидесяти в лёгкой шёлковой блузке в мелкий неяркий цветочек, а мой муж не уступил бы ей место.

Таким образом, дама села напротив меня, а её дочка в коротком белом платьице с умопомрачительным декольте, откровенно демонстрирующим её спелую грудь, не пристроилась бы сбоку, держась за спинку кресла. В её руках была огромная хозяйственная сумка. По-видимому, они возвращались с «шопинга», как сейчас принято говорить. На этой остановке располагался огромный торговый комплекс с романтичным названием «Иремель».

Я взглянула на даму – это была Бредихина! Она тоже меня узнала. Но мы обе сделали вид, что не знакомы. Да и можно ли это было назвать знакомством? Десять тяжких дней в травматологическом отделении больницы Станции скорой помощи... Такое хочется вычеркнуть из своей жизни…

Меня привезли туда два года назад в последний день зимы, вечером, со сложным переломом ноги.

Я поскользнулась на обледеневшей, не расчищенной от снега лестнице. «Скорая» приехала быстро. Фельдшер сказал, что сначала надо ногу осмотреть.

Помню, как я карабкалась, цепляясь за мокрые грязные металлические ступени, чтобы попасть в салон машины. А под зад меня энергично подталкивал фельдшер – здоровенный мужчина, и пытался чем-то помочь растерявшийся муж.

Потом я долго лежала в приёмном покое на каталке, мне постоянно хотелось пить, и я просила санитара позвать мужа. Я сломала ногу по дороге из продуктового магазина, и у нас был с собой яблочный сок.

А врач в это время разговаривал с женщиной, лежащей напротив, – она постоянно стонала, а он, предварительно выспросив, чем она занимается, и с радостью узнав, что она частный предприниматель – владелец магазина, ласково и терпеливо ей втолковывал, что это всего лишь остеохондроз.

Затем пьяная нянечка на бешеной скорости, рывками, возила меня из одного кабинета в другой. Чуть не шибанула сломанной ногой о косяк. Я вовремя заметила опасность и закричала. Представляю, как она ненавидела больных!

В палату меня привезли поздно, уже в девятом часу вечера. Врач сказал, что сломаны лодыжки. Если не произойдёт смещения, когда спадёт отёк, то меня выпишут. Я с большим трудом, цепляясь за перекладину над кроватью, перебралась с каталки на кровать.

В палате пили чай. Пожилая растрёпанная женщина в выцветшем халатике из противоположного угла предложила мне чашку горячего чая и конфету. Я была ей благодарна. Это и была Бредихина. Её все называли Маргаритой Павловной. Она хромала и лежала в больнице в ожидании операции, которую всё откладывали и откладывали по неизвестным причинам. Всю ночь я не могла заснуть.

На соседней койке лежала старуха, она выписывалась на следующий день. За ней ухаживала наёмная сиделка, невысокая, похожая на бесцветную моль, худенькая блондинка, лет сорока семи. За сутки она брала полторы тысячи рублей и всю ночь сюсюкала со старушкой: уговаривала её писать, какать – потом подмывала, предварительно надев резиновые перчатки, и распыляла в воздухе ароматизатор. Этими же руками в грязных перчатках она зачем-то трогала мою бутылку с минеральной водой, которая стояла на тумбочке. В конце концов, уронила её на пол, за тумбочку. Подняла. Поставила на место. Затем схватила мой блокнотик с яркими нежными цветами на обложке – я в него записывала стихи. И стала торопливо листать. Наверное, думала, что я сплю. Я не выдержала и возмутилась. Она спокойно ответила: «А я думала, это бабушкин блокнот. У неё был такой же». И положила на место. Утром, в свете солнечного морозного дня, я осмотрела свой блокнот и увидела на его страницах отпечатки чужих грязных пальцев. Этим блокнотом я пользоваться уже не могла.

Звали эту женщину Альфия. Жила она в Стерлитамаке.

На следующий день, ближе к обеду, пришёл муж и сообщил, что вчера вечером в приёмном покое украли мою норковую шапку и пуховую шаль. Я очень расстроилась, а Альфия сказала: «Не стоит так расстраиваться, норковые шапки теперь не в моде – их никто не носит. Вязаную купите».

Однако, когда старушку, за которой она ухаживала, забрали родственники, и Альфия стала собираться домой, то обнаружила, что пропали её собственные зимние кроссовки. Она не посчитала это пустяком и устроила настоящую истерику. Обшарила все углы в палате, и поехала домой расстроенная по снегу в летних босоножках. Обувной магазин находился рядом с больницей, но ей не хотелось тратить деньги, хотя она заработала сорок тысяч! Потом она не раз звонила по сотовому, справлялась, не нашлась ли пропажа? Но кроссовки так и не нашлись.

На место выписанной старухи положили женщину моего возраста. Тоже с переломом. Мы с ней разговорились и, как это часто бывает с коренными уфимцами, нашли много общих знакомых. Звали её Лиза. У Лизы был сын-холостяк, майор милиции. А у Бредихиной дочь мать-одиночка. И вот у Бредихиной возникла идея: а не познакомить ли их? Хорошая бы пара получилась! Лиза к этой идее отнеслась сдержанно. А Бредихина ринулась в бой! Вела с Лизой длинные доверительные беседы, которые меня очень утомляли. Мне совсем не хотелось знать подробности её личной жизни.

Бредихина расхваливала деловые качества своей дочери. Она рассказывала, что эту бесплатную операцию пробила её дочь. Она не раз ходила на приём в Министерство здравоохранения, доказывала, что её мать вполне заслуживает бесплатную операцию, так как она тридцать лет проработала в их ведомстве.

И, представьте себе, добилась! Вот какая она у меня пробивная и замечательная!

Я узнала, что Бредихина всю жизнь проработала в ближайшем роддоме – разносила в приёмные часы передачи по палатам. Работу свою не любила, люди её раздражали.

– Я с характером, – говорила она. – Вот придут в восьмом часу, и давай стучать в окошко. Я ни за что не открою. Пусть ходят вовремя, ведь русским языком для них написано, что приём передач с 5 до 7.

Муж ей изменял, она постоянно за ним следила, бегала к его любовницам, скандалила. Всё закончилось разводом.

Меня утомлял её голос. Но мучило неотвязное чувство, что мы с ней раньше где-то встречались. Но где? Я не могла припомнить...

Меня она возненавидела уже на второй день моего пребывания в палате. Причины я не знала.

Если мой муж задерживался, она говорила с насмешкой:

– Мужик, он и в Африке мужик! Все они такие...

Когда начинался обед и я оставалась в палате одна, она подкрадывалась к спинке моей кровати, к которой была подвешена моя сломанная нога, и выдержав паузу, словно примерившись, резко ударяла по ней ребром ладони, не обращая внимания на мои вопли. Ведь могло произойти смещение! Но она, по-видимому, этого и добивалась. Но зачем? Я не понимала. И пожаловаться было некому. Постовая медсестра была близкой подругой её дочери, и жили они в одном доме. Сказать об этом врачу во время обхода? Но она скажет, что не делала этого.

Её навещали подруги. Одна из них была экстрасенсом. Она тоже хромала и ходила, опираясь на трость с набалдашником в виде головы змеи. На её лице была печать тёмных сил. Бредихина с ней подолгу о чём-то шепталась.

Но перед операцией она долго молилась, не отрывая головы от православного Молитвослова.

Наступил праздник Восьмого Марта и муж принёс мне чайные розы. Они дразнили своей нежностью и хрупкостью. По вечерам я любовалась их красотой и обычно думала о чём-то своём. И вдруг мне вспомнилась старая открытка. На ней тоже были изображены чайные розы. А прислала мне эту открытку ко дню рождения малознакомая девочка, с которой я виделась всего лишь раз у общей подруги.

Открытка была подписана стихами:

 

Дорогая Валентина!

С днём рожденья поздравляю!

И от всей души желаю

Счастья, радости и смеха

И во всех делах успеха!

Целую, Рита.

 

Рита была невысокой пухленькой девочкой со светлыми кудряшками, милой и безобидной.

Стояла та пора поздней осени, когда с деревьев облетают последние листья, а фонари по вечерам светят ярко и задорно. В тот вечер мы праздновали день рождения Алии. Алия училась в железнодорожном техникуме и была близкой подругой одной из моих многочисленных подруг из параллельного класса. До дома Алии мы добирались долго, пешком. Сейчас этой улицы уже нет в городе. Старые деревянные дома снесены и на их месте высятся башни-многоэтажки.

А тогда... всё было по-другому. Мы шли пешком по тёмным хмурым улицам. Шли долго. Улица называлась Госпитальная и в моей голове всё вертелись строчки Пастернака:

 

Ты спросишь, кто велит,

Чтоб губы астр и далий

Сентябрьские страдали?

Чтоб мелкий лист ракит

С седых кариатид

Слетал на сырость плит

Осенних госпиталей?

 

Почему так называлась эта старая неприветливая улица, я не знала. Но стихи моего любимого Пастернака меня с ней сближали и примиряли.

Наконец, мы дошли до нужного двора. Дом стоял в глубине, ярко светились окна. Мы поднялись по ступеням невысокого крыльца и постучали в дверь.

Выглянула радостная именинница. Гостей было немного: брат Алии, недавно вернувшийся из армии, Рита и мы. Подробности того вечера уже выветрились из моей головы. Только помню, что Алия разливала красное терпкое вино из красивой бутылки, приговаривая, что это вино называется «Чёрные очи». Мне было всё равно, я в винах не разбиралась. И думала: «Наверное, это хорошее вино, судя по красивому названию». Но кто-то из гостей вывел её на чистую воду. Оказалось, что это простой дешёвый портвейн, который Алия перелила в красивую бутылку.

Рита весь вечер смеялась мелким рассыпчатым смехом и поглядывала на брата Алии, а я откровенно скучала.

Потом мы также долго возвращались по ночному городу домой, плутая по его улицам и переулкам, на которых вовсю хозяйничал почувствовавший свободу, распоясавшийся осенний ветер.

Нас провожали Алия и её брат. Брат был совсем взрослый, ему было уже двадцать четыре года. Когда подходили к моему дому, он неожиданно крепко обнял меня за талию, так, что у меня дух перехватило, и сказал: «Выходи за меня замуж». Я растерялась. А Алия торопливо вставила: «У неё есть жених!». Я поняла, что она боится, что её брат женится на русской. Рита тоже это слышала и обижено насупилась. Тот далёкий вечер из ранней юности помнился. Но это воспоминание хранилось где-то на самой дальней полочке.

Через несколько месяцев ко дню моего рождения пришла поздравительная открытка от Риты с чайными розами... Вот и вся нехитрая история. С Ритой мы больше никогда не виделись. А может и виделись, да я её не узнавала. Кто знает?

А может, Бредихина и есть та самая девочка Рита? Ведь жизнь как только не ломает людей.

 

© Светлана Смирнова, текст, 2000–2017

© Книжный ларёк, публикация, 2018