Сергей Круль. Легенды Уфимского кремля

 

 

Потеряла я ребёнка,

а вернула воронёнка!

Эй! Тирэ-тирэ, тирэ-да!

Эх! Тиря-да…

Он летает над землею,

где же свидимся с тобою,

мой любезный, мой сыночек,

дорогой мой вороночек!

Эй! Тирэ-тирэ, тирэ-да!

Эх! Тиря-да…

Молоко моё засохло,

только сердце не замёрзло!

Эй! Тирэ-тирэ, тирэ-да!

Эх! Тиря-да…

 

(старинная башкирская легенда)

 

Худой смуглый человек сидел на корточках посреди бескрайней ночной степи. Человек сидел неподвижно, с закрытыми глазами, и издали его можно было принять за обрубок одинокого дерева, пораженного молнией. Закопченное от долгого солнца лицо, широкие обветренные скулы, редкие черные волосы – человек этот, по всей видимости, был здешним жителем, жителем степи. В десяти шагах от человека стоял конь, степной караногайский жеребец. Жеребец дремал, склонив голову, дремал и человек, в густую, неподвижную дрёму была погружена и бескрайняя степь.

Светало. Догорал костёр, последние остывающие головёшки бледнели, мерцая и рассыпаясь пропадающими в темноте искрами, и угасали окончательно. Степь просыпалась, края её понемногу светлели, озаряясь набирающими силу рассветными зарницами. Далеко и протяжно пропела птица. Алмас, так звали человека, открыл глаза, осторожно втянул ноздрями воздух. Ногайцы? Алмас вскочил, осмотрелся. Никого. Приложился ухом к земле. Тишина. Выходит, показалось. Алмас сел и долго сидел, раскачиваясь и обхватив голову руками. Сколько лет прошло, как он потерял отца и мать, как убили их не знающие жалости ногайцы, а всё было, будто вчера.

Человек лёг ничком на землю, прогретую костром, и в беспомощной ожесточённости разбросал руки, сгребая и вырывая ногтями из земли остатки сухой травы. К человеку подошел жеребец и лизнул его в ухо.

 

– Сюда, скорей сюда, сынок! Алмас, поспеши!

Заботливые материнские руки обернули малыша в шерстяную шаль и положили в тёплый приямок возле очага.

– Полежи здесь, пока всё не успокоится, – Айсылу поцеловала сына в лоб и укрыла его старым тряпьём.

– А ты? – спросил сквозь сон Алмас, и в эту минуту юрта вспыхнула свечкой, пронзая пространство столбом яркого света. Айсылу охнула и упала на сына, прикрывая его своим телом. Из спины её, дрожа и извиваясь змеёй, выросла ногайская стрела.

Лихие джигиты с гиком и улюлюканьем в диком восторге носились по стойбищу, поджигая уцелевшие юрты и пуская стрелы в убегающих людей. Тинехмат-бий может быть доволен – воля его исполнена, ясак добыт, стойбище разорено. Пусть эти непокорные башкирцы ещё хотя бы раз попробуют не подчиниться воле ногайского бия! Пусть только попробуют!..

 

Алмас выбрался из-под матери, когда всё стихло, когда на мертвенно-черном небосклоне повисла жёлтая луна, освещая пустую обожжённую землю. Ни войлочных юрт, ни норовистых лошадей, только тела, горы мёртвых тел и смрад стояли повсюду, и ветер, нескончаемый степной ветер гудел, пронзая душу леденящим свистом. Алмас толкал, тормошил мать, но у малыша было слишком мало сил, и Айсылу лежала неподвижно. Тогда Алмас испугался и заплакал, побежал, петляя по разорённому стойбищу, и споткнулся, упал на мёртвого человека. Ужас отразился в его глазах – это был отец, Акрам-атай. Хотел было закричать Алмас и не смог, ни звука не вырвалось из потрясённой детской груди. Долго еще бежал малыш, размазывая по лицу беззвучные слёзы, пока не добежал до леса и не упал в беспамятстве на мягкую влажную траву, забылся сном…

С того дня Алмас потерял способность говорить. Как и прежде, он всё слышал и понимал, но ответить не мог, речь больше не слушалась его.

 

Человек поднялся, постоял, словно вспоминая что-то, потрепал по шее жеребца и вспрыгнул на него, взлетел, натянул поводья. Жеребец фыркнул, дёрнул мордой и двинулся, пошел неспешным шагом. Торопиться было некуда. Призрак-человек и призрак-конь – кому они нужны, и сколько им еще скитаться по бескрайней степи? Степь, вечная как мир, смотрела спокойно и равнодушно, без сожаления – она многое видела на своём веку…

 

Алмаса нашла одинокая старуха, жившая в лесу. Тансылу-олэсэй собирала коренья и травы, делая запасы на зиму, и увидела спавшего в кустах мальчика. Вскрикнула Тансылу-олэсэй и заплакала, упала в мольбе на землю. Потеряв близких, олэсэй жила одна в глуши, среди птиц и зверей, вдали от своих соплеменников, не знала ни ногайских набегов, ни мужской ласки и была бездетной.

Разбудив мальчика, Тансылу-олэсэй повела его в жилище, земляную юрту, лежавшую среди топких болот. Она одна знала заветную тропку и потому жила долго, ибо никто не догадывался об её существовании. Придя в жилище, олэсэй сварила похлебку, накормила ею Алмаса и уложила спать. И потекла её жизнь размеренно и счастливо.

Всё, что знала, всё, чему научилась за долгие годы одиночества, Тансылу-олэсэй передала Алмасу. Алмас всему учился быстро – управлять лодкой и бить острогой рыбу, ставить силки на лесную дичь и пускать стрелы в пернатых хищников, собирать коренья, ягоды и доить приблудшую дикую козу. Немота мальчика не мешала работе, напротив, подталкивала к общению. Вечерами Тансылу-олэсэй рассказывала про свою жизнь и учила мальчика тюркскому письму. Алмас был старательным учеником и через некоторое время выучился отвечать на вопросы олэсэй записанными им самим словами. Тансылу-олэсэй не нарадовалась, глядя на своего приёмного сына.

Но годы шли и брали своё. Через пять лет Тансылу-олэсэй ослепла, еще через два легла на топчан, подозвала к себе Алмаса и сказала:

– Сынок, Алмас! Послушай меня – скоро ты останешься один. Много бед и испытаний ниспадёт на твою голову, но ты всё вынесешь, всё стерпишь, потому что ты сильный и потому, что ты – ират, мужчина. Но если когда-нибудь тебе станет невмоготу, ступай на север, к русскому городу. Там обретёшь своё счастье. Иди и ничего не бойся, – и с этими словами олэсэй отошла в загробный мир.

Что такое русский город и откуда она про него узнала, олэсэй не объяснила. Алмасу на ту пору исполнилось двенадцать лет.

 

Лето 7087 (1579) года выдалось пасмурным. Не утихая, дул ветер с реки, по целым дням моросил мелкий, неприятный дождь, и ленивое солнце всё больше отсиживалось за большими серыми тучами, не имея никакого желания показываться наружу. Когда же выдавались сухие денёчки, и светило поневоле выкатывалось на небосклон, отрабатывая положенную ему работу, можно было видеть высящийся над рекой крутой, каменистый холм и блистающую на солнце свежесрубленную крепость с высокими сторожевыми башнями.

Очередной наступивший день не обещал быть солнечным – по небу там и тут ползли серые тучи, но заречные дали были ясны, и с холма можно было видеть на много вёрст вперёд.

В крепости согласно распорядку прошла смена караула и на смотровую площадку Никольской башни поднялись заступившие в дозор стрельцы. Двое – старший, крепкий рыжий бородач лет сорока, и младший, ещё безусый юноша. Оба, как положено, в красных кафтанах и малиновых шапках, с пищалями и бердышами.

– Так вот, значит, она какая, Синбирь! – замер в восхищении младший, впервые наблюдавший необозримые пространства с высоты холма.

– Не, это не Синбирь, – ответил старший, расчёсывая бороду.

– А что тогда, если не Синбирь? Что за страна такая? – не поверив, удивился младший.

– Башкирия. Сибирь дальше будет, – пояснил старший. – И Сибирь, а не Синбирь.

– Башкирия? – младший расстроился. – А когда снаряжали, говорили, что в Синбирь пойдём…

– Кто тебе говорил? Не могли такого сказать. Ладно, хватит лясы точить, – сказал старший. – Глянь за реку, тихо там али нет. У тебя глаз поострее будет.

– А кого смотреть-то?

– Да кого увидишь, того и смотри, – старший зевнул. – А я покуда подремлю.

Бородач прислонился к столбу, закрыл глаза.

– Гляди-кось, отец Димитрий проснулся, из церквы вышел, – радостно сообщил юноша.

Внутри крепости, помимо воеводского дома, приказной избы и прочих хозяйственных построек, стояла деревянная церковь с колокольней. Возле церкви был устроен небольшой огород, на котором росли репа, горох, лук, огурцы, морковь и, конечно же, королева стола – капуста. Туда и направился спозаранку отец Димитрий, глянуть, как поживает его хозяйство.

– Да ты не в детинец, а за реку смотри! Сколько ж можно одно и то же твердить! – возмутился бородач.

Юноша прищурился и стрельнул взглядом за реку.

– Ну что, углядел кого? – спросил бородач. – А на отца Димитрия ты не дивись, он завсегда рано встаёт.

– Да не видать, далёко больно, – ответил юноша. – Всё такое мелкое, глаза спортишь.

– Ты не спортишь, ты молодой. Это я спортил, старый потому что. Ну, чего молчишь? Ответствуй, кого видишь?

– Муха какая-то перед глазами. Муху вижу, – ответил, протирая глаза, юноша.

– Какую муху? Что ты городишь! – рявкнул бородач.

– Муха – это человек, – спокойно ответил юноша. – Издалека он не больше мухи. Какой-то человек на коне. Один. Больше никого не вижу.

– Человек, говоришь? – бородач встрепенулся. – Пойду, доложусь Константин Степановичу. Тревожно мне что-то, Петруша. Говорят, этого башкирца уже видели. И сейчас объявился. Ты не уходи, меня дождись.

И старшего стрельца Афанасия Кнутова как ветром сдуло со сторожевой башни. Несмотря на ранний час, он решился доложить о случившемся боярскому сыну Константину Голубцову, поставленному во главе стрелецкого приказа крепости.

Младший стрелец Пётруша Ухов остался в недоумении. И чего это старший так всполошился? Разве может один человек составить опасность для целой крепости? Неужто они так страшны, эти башкирцы?

 

Боярский сын Константин Степанович Голубцов был первым помощником ближнего боярина Ивана Григорьевича Нагого, посланного царём Иоанном IV Васильевичем для устроительства на восточных рубежах растущего государства военной крепости. Отчего жизнь боярского сына протекала в беспокойстве и заботах, главной из которых было поддержание крепости и её хозяйства в должном порядке, а также отражение басурманских набегов, если таковые случатся.

В этот день Голубцов встал рано, с рассветом. Ополоснулся, обтёрся рушником и растворил ставни. В оконный проём ворвался ветер с реки, пробуждая окончательно и напитывая горницу бледным сумеречным светом. Голубцов накинул кафтан, вышел на крыльцо приказной избы. Тут и застал его старший стрелец Афанасий Кнутов.

– Константин Степанович, беда! – бросился бородач к главе стрелецкого приказа. – Башкирец объявился!

– Что такое? – недовольно спросил Голубцов. – Что случилось? Толком сказать можешь?

– Петруша Ухов углядел за рекой башкирца, – начал в спешке стрелец, – того, что вчерашний день видели. Не иначе, как басурмане разведчика выслали. Что делать-то будем?

– Ты что, башкирца испугался? – рассердился Голубцов.– Какой же ты после этого стрелец?

– Почему испужался? – опешил стрелец. – По уставу докладываю. В уставе сказано – ежели заметишь неприятеля, сам ничего не предпринимай, а сообщи об том начальству. Вот я и сообщаю.

Старший стрелец в смущении снял шапку и стал мять её в руках.

– Ну, доложил и ступай, – сказал Голубцов. – Лето нынче худое. Воды много, а солнца нет. Вот не уродятся репа с капустой, что тогда? Голодно зимой будет. Хорошо, если ладья с Москвы подоспеет вовремя. Ну, чего сник, Афанасий?

– А чего делать-то будем? – растерялся стрелец. – Выходит, зря я спешил с докладом?

– Иди, милок, исполняй службу, – наказал стрельцу Голубцов. – Не зря спешил. Передам твоё донесение воеводе. В нашем деле каждая малость значение имеет.

– Тогда ладно. Ну, я пошёл? – стрелец застыл в нерешительности.

– Ну, иди, иди с Богом, Афанасий. И шапку надень. Не положено, – миролюбиво сказал Голубцов.

– Слушаюсь, – старший стрелец Афанасий Кнутов надел шапку и уже веселее добавил: – Ну, бывай здоров, Константин Степанович.

– Иди уж, мучитель.

Голубцов посмотрел вслед уходящему. Стрельцы эти как дети малые! По каждому случаю жалуются.

Тихо в уфинской крепости, объятые утренним сном, стрельцы спали. Только высоко, на самой вершине лесистого холма за Михайловской башней бранились коршуны. Обычно в это время Голубцов совершал утренний обход, в этот раз он направился к Троицкой церкви, туда, где в огороде хлопотал настоятель, отец Димитрий.

– Бог в помощь, отец Димитрий, – Голубцов подошёл к церкви, встал возле деревянной оградки.

– Спасибо, добрый человек! – настоятель выпрямился и, увидев главу стрелецкого приказа, пошел навстречу, отряхивая руки.– Константин Степанович! Добро пожаловать! А я вот на огороде вожусь.

– Да я уж вижу, – стрелецкий голова и настоятель Свято-Троицкой церкви обнялись, как положено, и троекратно поцеловались. – Справный ты человек, отец Димитрий. И огород у тебя в порядке, и колокольня стоит.

– Да я ж не один её ставил, со стрельцами! Вот сердце болит, что колокола нет. Без него и церковь – не церковь. Когда подвезут колокол, не скажешь? – спросил настоятель.

– Ладью со дня на день ждём. Там и колокол твой должен быть, – ободрил настоятеля Голубцов.

– Выходит, до осени колокол поднимем. Хорошо,– настоятель помолчал. – А хочешь кваску? Сам ставил.

– Ты же знаешь, отец Димитрий, я с утра пищу не принимаю. И кваса не пью, – Голубцов улыбнулся. – А хорошо у тебя, спокойно.

Неподалёку у входа в церковь росла березка, хрупкая, опушённая молодой, звенящей листвой. Когда строили церковь, её не тронули. И теперь берёзка словно бы в благодарность осеняла церковный дворик покоем и умиротворением.

– У тебя ко мне дело или так зашёл? – спросил настоятель.

– Так зашёл, – ответил Голубцов. – Обход у меня. Смотрю, где что, всё ли в порядке.

– Обход – хорошее дело. Ну, как видишь, у меня всё в порядке, – отец Димитрий поднял взгляд на колокольню. – Пойду я, Константин Степанович, дела. А ты к вечеру приходи. Приходи, кваском угощу. Храни тебя Господь!

Скрипнула дверь, настоятель вошёл в церковь, застучали шаги по деревянному настилу.

День тем временем налаживался – небо постепенно прояснивалось, из-за туч выглянуло солнце, отогревая остывшую за ночь землю. Константин Степанович потянулся, вдыхая всей грудью свежий воздух.

– Константин Степанович!

К главе стрелецкого приказа бежал запыхавшийся стрелец.

– Чего тебе? – Голубцов шагнул навстречу посыльному.

– Воевода Иван Григорьевич к себе просит, говорит, дело неотложное. Поспешать бы надо.

– Ну, надо, значит, надо, – ответил Голубцов. – Беги назад, скажи, сейчас буду.

– Ага, – стрелец на ходу развернулся и побежал к дому воеводы.

Голубцов пошёл вслед за стрельцом.

 

Боярин Иван Григорьевич Нагой, первый уфинский воевода, трапезничал. В просторной светлице на столе стояла кружка с горячим травяным настоем, плошка с башкирским бортевым мёдом, коврига вчерашнего хлеба. Сквозь раскрытые ставни слышно было, как нежится волна на Белой Воложке, шелестит листва окружных лесов и поют, воздавая хвалу утру, мелкие лесные певички.

Дверь распахнулась, в просвете двери появился Голубцов.

– Звали, Иван Григорьевич?

– Звал. Проходи, не стой на пороге.

Константин Голубцов прошёл в светлицу, встал поодаль стола.

– Разделишь трапезу? – спросил воевода, знаком приглашая стрелецкого главу сесть рядом с собой.

– Благодарствуй, Иван Григорьевич, – ответил Голубцов, – не ем я с утра. Чего звал-то?

– Чего звал? – воевода отпил настою, встал, подошёл к окну. – Тревожно мне, все мысли об одном. Понимаешь, о чём я?

– Неужто о ладье? – Голубцова пронзила догадка. Только сейчас он понял, зачем его звал воевода.

– А ты догадливый, Константин Степанович, – Иван Григорьевич повернулся, прощупывая стрелецкого главу взглядом, отчего Голубцову стало нехорошо. Крепкого телосложения был воевода, одним ударом меча мог человека надвое рассечь, оттого и взгляд у него был тяжёлый.

– Да ты не бойсь. Как думаешь, когда ладья должна подойти?

– Как перед Богом – не ведаю, – ответил Голубцов, чувствуя подступающее к горлу волнение.

– Вот и я не ведаю, – воевода снова повернулся к окну. – А как, если не придёт? Чем кормиться станем? До зимнего обоза далеко.

– Как не придёт? – воспротивился Голубцов. – Не может того быть! Придёт, Иван Григорьевич, должна прийти!

– Я так думаю, Константин Степанович, – воевода подошёл к Голубцову, положил руку на плечо, – сегодня к вечеру снаряди барку с десятью стрельцами и высылай навстречу ладье. Тайно, чтоб никто ни слухом, ни духом. Не желаю, чтобы во второй раз нас пограбили. Не допущу!

И воевода сжал плечо Голубцову так, что глава стрелецкого приказа поморщился от боли. Завидев это, Нагой снял руку.

– Всё ли понял? – воевода еще раз прощупал Голубцова взглядом, убеждаясь, всё ли верно понял глава стрелецкого приказа. Кроме Голубцова, воеводе не на кого было положиться. Потому и проверял на преданность.

– Понял, Иван Григорьевич, снарядим барку, – поспешно ответил Голубцов.

– Тогда с Богом, Константин Степанович. Стрельцов подбери самых лучших, кто есть. Непременно с пищалями. Пусть станут на левом берегу, там, где излучина. Барку спрячут, а сами схоронятся. В этот раз степняки нас не перехитрят.

– Всё сделаю, Иван Григорьевич, не сумлевайтесь, – Голубцов как молодой стрелец вытянулся в струнку перед воеводой.

– Ну всё, иди, – махнул рукой воевода. – Прошка, где ты там?

Хотел было Голубцов сказать воеводе про башкирца, какого сегодня видели дозорные стрельцы, да не успел. Ладно, в другой раз скажет.

– Здесь я, Иван Григорьевич, – из боковой горницы выскочил белобрысый паренёк.

– Настой подогрей, остыл, – распорядился Иван Григорьевич.

– Я мигом, – и паренёк, схватив кружку с настоем, пропал за дверью.

 

Разгорячённая солнцем, крепость оживала и приходила в движение. Из приказной избы высыпали на двор сонные, в нательных рубахах и портах, стрельцы и, как есть, босыми помчались к реке. Не часто выпадали солнечные деньки, и потому служивый люд пользовался случаем. Река забурлила, вспенилась от нырявших и плескавшихся голыми бородатых мужиков, над водой понеслись смех, грубые шутки, кое-где завязались потешные кулачные бои – уфинские стрельцы совершали утреннее омовение.

 

В малой горенке воеводского дома, имевшей свой, отдельный вход, спала молодая девушка. Плотно сдвинутые ставни не позволяли шуму и солнечному свету пробраться внутрь, отчего в горенке стояла сумеречная тишь, придавая ей таинственный, чарующий вид.

Полина, младшая сестра боярского сына Константина Степановича Голубцова, приехала в крепость тайком, спрятавшись в ладье среди мешков со ржаной мукой. Очень уж ей хотелось посмотреть на необозримые степные просторы и пожить вольной, а не затворной жизнью. А испытаний она не боялась, сызмальства бегала и играла в одни игры с мальчишками. Потому и решилась на отчаянный шаг.

Когда всё открылось, ладья с ясаком была уже далеко, за поворотом. Прознав про девичье самоуправство, воевода пришёл в ярость – не должно быть женщине в крепости, девице тем более! – и приказал снарядить лодку вдогонку ладье, дабы отправить непослушницу обратно. Но за сестру вступился брат, глава стрелецкого приказа и уговорил Нагого оставить девушку в крепости. Ненадолго, на год, два, а там видно будет. Может, сама домой запросится.

Сладок девичий сон, но и он не бесконечен. Полина открыла глаза и, увидев солнечные блики на стенах, бросилась отворять ставни. В горенку хлынули снопы солнечного света, привнося с собой свежий воздух и шум живой жизни. Проспала! То-то напотешится над нею братец. Девица-воин приехала! Я за тебя поручительство дал, а ты меня позоришь? Решила поселиться в крепости рядом со служивыми людьми, изволь вести себя подобающе. И не хныкать, а терпеть, и во всём слушаться главу стрелецкого приказа. То есть его, старшего братца.

Полина наскоро причесалась, надела вышитое льняное платье с коротким рукавом, повязала на голову тесёмку, заправляя в неё русые волосы, и прыгнула в приготовленные у порога сапожки. Мгновение, и она уже во дворе. И вовремя – навстречу ей шёл Константин Голубцов.

– Будить тебя иду, – улыбнулся братец. – Солнце высоко, а ты спишь.

– Ишь, спохватился! – гордо вымолвила Полина – Я уж давно во дворе, гуляю.

– Ну, не так уж и давно. Только вышла и второпях, раз сапоги на разные ноги надела, – подметил стрелецкий глава. – Переобуй, пока никто не видел.

Полина глянула вниз. Точно, перепутаны. Ах ты, Господи!

Как раз в это время в крепость возвращались стрельцы после купания. Шум и гомон растеклись по крепостному двору. Раскрасневшиеся и весёлые, в мокрых рубахах стрельцы шли, переговариваясь промеж себя.

– Щас бы рыбки жареной отведать!

– Да, не мешало бы.

– Я бы и от сухарика не отказался.

– Можно и похлёбки горяченькой похлебать!

– Ишь, куда тебя занесло! Может, тебе курочки подать?

– Ребяты, хватит лясы точить! Сбрасывайте рубахи и порты и айда в избу! А я посушу исподнее, покуда солнышко греет! – кинул клич старший стрелец.

– И то верно!

Стрельцы поочерёдно сбрасывали с себя нательное бельё и голышом ныряли в избу отдыхать, коротать время до обеда. Старший с помощниками собирал белье и развешивал его на верёвках, укреплённых на высоких шестах.

Завидев стрельцов, Полина метнулась к брату, прячась за его спиной.

– Ты что, мужиков голых испугалась? – удивился Голубцов.

– Негоже срам напоказ выставлять, – покраснела Полина. – Тьфу! Охальники твои стрельцы.

– А ты что хотела? Здесь баб нет, некому об мужике позаботиться. Вот и соблюдают себя как могут. И стирают, и готовят. Всё сами.

– Константин Степанович, помог бы переобуться, – попросила осторожно Полина.

– Слушай, Полина, – вскипел Голубцов, – иди к себе и переобуйся сама! Одна нога здесь, другая – там. Поняла?

– Поняла. Братец, называется.

Полина обиженно фыркнула, но на Голубцова это никак не подействовало.

– Я тебе здесь не братец, а стрелецкий голова. Живо исполнять!

– Только ты никуда не уходи, – понимая, что братца ничем не проймёшь, Полина, смеясь, побежала переобуваться.

Отослав сестру, Голубцов пошёл к стрельцам, развешивающим бельё. Завидев своего начальника, стрельцы остановились в замешательстве. Налетевший порыв ветра сбросил несколько портков на землю, но стрельцы не поднимали их, не смели поднять – ждали, что скажет стрелецкий голова.

– Как дела, служивые? – обратился Голубцов к стрельцам.

– Да, кажись, ничего, Константин Степанович, – ответил за всех старший стрелец Иван Пименов, живший в крепости с первого дня. – Помылись вот, сушимся.

– Так ведь баня скоро.

– Когда она еще будет, эта баня.

– Слушай, Иван, тут такое дело, – Голубцов помолчал, обдумывая. – Тебе когда в дозор?

– Да завтра, кажись.

– Заступишь сейчас. На место Кнутова. А я с дозорными за реку схожу. Говорят, опять башкирец объявился. Надо проведать.

– Как скажешь, Константин Степанович, – ответствовал стрелец. – Ребяты, что стоим? Поднимайте белье, изгрязнится. Быстрее, ребяты, мне в дозор заступать.

Дав поручение, Голубцов прямиком направился в Никольскую башню – забрать стрельцов Кнутова и Ухова.

– И я тоже хочу за реку, – неожиданно, из-за спины Голубцова появилась Полина. – Хочу, хочу! Возьми, братец!

– Нечего там тебе делать, – Голубцов не стал снижать шага, напротив, ускорил его.

– Но братец, Константин Степанович,– Полина побежала следом. – Скоро лето кончится, а я за рекой так и не побыла.

– Не возьму! – отрезал Голубцов и остановился. – И не думай даже. И хватит за мной ходить! Иди в горенку и сиди там, пока всё не успокоится.

– Что успокоится? – не отставала Полина. – Что случилось-то?

Константин Голубцов отвечать не стал, махнул рукой и продолжил путь к Никольской башне. Полина осталась обдумывать, как ей попасть за реку. Она не привыкла уступать обстоятельствам.

Погожий летний денёк подходил к середине, крепость проснулась окончательно, и в поварской вовсю кипела работа. Приближалось любимое занятие стрельцов – обед, полдневное принятие пищи.

 

Который уже год скитался человек с конём по степи – никто того не ведал. Да никому и дела нет до тех, кто кочует по степи, чего ищет. Степь большая, всем места хватит. Безразличная, высохшая тишина и бескрайний покой, хмельной как варево шайтана, разлитый на сотни вёрст, заполонили пространства и души людей. Рождённый в степи погружается в них с первого дня, как в сладкую трясину, и уже ни вырваться, ни освободиться. Степь для кочевника, что опиум для больного.

Человек и конь, как призрак, как мифологический кентавр, бродили бесцельно по степи, пока однажды, лёжа у костра и глядя на мерцающие звёзды, не вспомнил Алмас слова олэсэй:

– Иди на север, сынок, к русскому городу. Там обретёшь своё счастье. Иди, ничего не бойся.

От кого олэсэй узнала про русский город? Почему иноверцы должны составить его счастье? И почему русские? Пришли чужаки на его землю и они – бехэтэм, его счастье?

Но не было для Алмаса человека более дорогого, чем Тансылу-олэсэй, и не просто так вспомнились ему её слова. Исполняя волю покойной, пошёл Алмас на север. День шёл, другой, на третий день пришёл к большой полноводной реке. И на противоположном крутом берегу увидел дубовую крепость, имэн-кала. Вот он, русский город, вот его счастье! Замер Алмас в восхищении и долго, до рези в глазах, смотрел на манившее взор сооружение, пока ночь не накрыла берег чёрным крылом.

В эту ночь Алмас не сомкнул глаз. Не сходя с коня, он простоял в ожидании рассвета. И с первыми лучами солнца пара зорких коршунов, отправившись на поиски корма для своих птенцов, могли наблюдать ту же картину, что и вчера – сидит на коне смуглый человек и смотрит неотрывно в сторону уфинского холма.

 

Алмаса привлёк шум. В тридцати шагах, в пролеске, кто-то был. И этот кто-то разговаривал. Вернее, не этот, а эти. В пролеске прятались люди, и они что-то замышляли. Алмас потрепал жеребца за ухом, и тот, ступая мягко как лесная кошка, перенёс седока под развесистую ольху, утонул в густой траве, подогнув ноги в коленях. Алмас затаил дыхание, прислушался. Говорили на малопонятном Алмасу языке. Ногайцы? Нет, не похоже. Тогда, может, кыпсаки? Разобрать слова было трудно, но Алмас уловил, что речь шла о ладье, которая сегодня ночью должна прибыть в крепость. Ладья эта доверху нагружена имуществом и продовольствием, и напасть надо у излучины, пока ладья идёт вдоль левого берега. Вылазка должна быть быстрой и внезапной, тогда удача будет на их стороне.

Почему заговорщики задумали грабить русскую ладью? Чем ладья им помешала, чем им помешали русские? Да, русские пришли на башкирские земли, но они никого не трогают и не грабят, а строят деревянные юрты и живут своим трудом. Тогда почему бы не жить с ними в мире?

Алмас не знал, как ему поступить. Сражаться против своих? Нельзя, Аллах не простит. Отдать русскую ладью на разграбление? Этого он сам себе не простит. Что же делать?

Сомненья измучили сердце юноши и, спасаясь от них, Алмас забылся спасительным сном.

 

Переливаясь и блистая на солнце, Белая Воложка несла задумчивые воды тихо и неторопливо, с достоинством. Глуби её всегда были полны рыбой, по песчаному дну били незамерзающие ключи, отчего вода была чистой и прозрачной – подходи и пей, когда вздумается. Столетиями от этой реки кормились башкирцы, называвшие её Ак-Иделью, кормились и недавно появившиеся в этих местах московские стрельцы, поставившие на берегу Белой Воложки крепость.

Лодку снарядили, не дожидаясь обеда. На вёсла сели снятые с дозора стрельцы Кнутов и Ухов, корму занял стрелецкий голова. На носу лодки восседала сияющая Полина (сумела-таки уломать брата). Голубцов взял сестру с условием, что будет молчать и ни во что не вмешиваться.

Лодка шла легко, но её то и дело сносило течением, и стрельцам стоило немалых усилий править её к месту, где Ухов видел башкирца. Голубцов, стоя и не отрывая взгляда, всматривался в речную даль. Берег был пуст – только кусты, пролесок и высокая, густая трава.

– А ты действительно видел этого башкирца? Может, привиделось? – спросил Голубцов у Петруши Ухова.

– Вот тебе крест, Константин Степанович, – перекрестился молодой стрелец.

– Да не переживай ты так, Константин Степанович, – пожалел Голубцова стрелец Кнутов. – Найдём мы твоего башкирца. Здесь он, в кустах схоронился.

– Не найдём, так разведаем, – Голубцов был настроен по-боевому. – Задача наша показать басурманину, что мы его не боимся и готовы хоть сейчас биться.

– Да они вроде и не нападают, – высказал догадку Ухов. – Так, наблюдают.

– С наблюдения всё и начинается, – уразумел Голубцов молодого стрельца. – Подналяжем, братцы, до берега рукой подать. Раз-два, раз-два! Ну-ка дружно, ну-ка смело!

Вскоре лодка ткнулась в песчаное дно. Голубцов спрыгнул в воду, взялся за пеньковую бечеву, подтянул лодку и накинул бечеву на куст тальника.

– Ну, чего застыли? Вылазьте, приехали.

Чужой берег встретил стрельцов миролюбиво, с реки дул лёгкий ветерок, тихо было кругом. Хорошо бы лечь в траву и подремать часок-другой. Но делать этого нельзя – кто знает, что скрывают кусты и ближний пролесок. Надо быть настороже.

– Константин Степанович, а мне можно с вами? – подала голос молчавшая до сих пор Полина.

– У лодки останешься. Петруша, присмотри за сестрой. А мы с Кнутовым окрестности глянем, – распорядился Голубцов. – Поищем басурманина. Афанасий, за мной!

Голубцов с Кнутовым ушли. Полина, почувствовав свободу, пробежалась возле лодки. Радость-то какая! Солнышко светит, речка плескается. Девица не удержалась, сбросила сапожки, босой ногой ступила на берег. Не песок – благодать! Греет ласково, точно голубит.

– Можно, я искупнусь? – спросила Полина молодого стрельца.

– Не должно девице купаться при мужчине, – покраснел Ухов.

– А я за кусты спрячусь. Разреши, Петруша?

– Вот пристала. А как, если братец заявится? Накажет ведь он меня, – занервничал стрелец. Уж лучше бы его послали искать башкирца.

– Не заявится. Я быстро. Ну, можно, что ли? – не отставала Полина.

– Да иди уже, не мучай меня, – Ухов отвернулся. – И побыстрее там.

Полина побежала, смеясь, в кусты. В один миг сбросила платье и бросилась в реку. Река приняла девицу с любовной страстью, горячо и нежно, и Полина вдруг всем телом почувствовала, как тугая вода обнимает и властно и безраздельно входит в нее. Смешанное чувство тайной радости и страха овладело Полиной, от охватившего томления она едва не лишилась чувств. Выручил Петруша.

– Ну, скоро ты там? – услышала она, будто сквозь туман голос стрельца, и разом пришла в себя.

Полина выскочила из реки, торопливо оделась и в мокром платье побежала к лодке.

– Ну вот, я всё, – доложилась Полина.

– Слава Богу, – вымолвил Ухов. – Можно поворачиваться?

– А чего ж нельзя-то? Можно, – сказала Полина. – Одетая я. Да ты не бойсь, Петруша, поворачивайся, – и рассмеялась заливистым смехом. – Вода нынче – прелесть! Так бы и купалась до самого вечера.

– Вот-вот, – вздохнул Ухов. – Я бы тоже не прочь искупнуться, да твой братец не разрешает.

 

Алмас спал чутко и слышал всё, что приносил ему ветер. Закон степи – если хочешь остаться в живых, будь всегда начеку.

По берегу шли двое в красных кафтанах и сапогах. Алмас приподнял голову. Русские? Кроме них некому. Выходит, крепость в разведку пошла. Простояв весь день на виду, трудно остаться незамеченным.

Алмас видел русских впервые. Крепкие воины, высокие, но на всадников не похожи. Такие без седла не долго удержатся. А лица чистые, открытые. И глаза добрые, особенно у рыжего бородача.

Почувствовав чужих людей, жеребец зафыркал, пытаясь встать. Алмас погладил жеребца, успокаивая, пригнул его и пригнулся сам, прячась в траве.

 

– Ну, и где твой башкирец? – спросил стрелецкий голова, в который раз оглядывая окрестности берега.

– Теперь даже и не знаю, – развёл руками бородач. – Может, в кустах схоронился. А, может, завидел нас и ушёл.

– Это верно, – ответил Голубцов. – Разведал и быстренько к своим, докладывать.

– Да чего особенного можно отсюда увидеть, – подивился Кнутов. – Глянь сам, Константин Степанович! Крепость с ладошку, стрельцы как мухи. Да и не станут башкирцы нападать, народ они мирный, спокойный. К тому же у нас с ними договор.

– Договор! – поддел стрельца Голубцов. – А ты сам-то его видел?

– Говорят, – протянул Кнутов.

– Говорят, в Москве кур доят, – нетерпеливо бросил Голубцов. – Не повторяй за другими, чего сам не знаешь.

– Погоди, Константин Степанович, – почудилось Кнутову, будто в траве жеребец машет хвостом. Стрелец решил проверить догадку.

– Ты куда, Афанасий?

– Я сейчас, – и Кнутов подал вправо, к кустам. Прошёл шагов тридцать, рассекая густую траву, и замер. Прямо перед ним, под деревом, сидел, сжавшись пружиной, смуглый человек и жеребец, готовые в один миг сорваться с места. Так вот он какой, башкирец. В легкой кожаной одежде, через плечо лук, колчан со стрелами. Совсем еще мальчик, не старше Петруши Ухова, но уже воин, джигит. Смотрит непримиримо и руку на сабле держит. С таким в единоборстве не зевай. Нет, не похож он на разведчика. Разведчик не выдал бы себя и давно бы вернулся к своим, доложил, чего видел, что слышал. А этому идти некуда. Скитается парень по степи, удачи ищет. Бог с ним!

– Ну, чего, Афанасий? Углядел кого? – донесся голос Голубцова.

– Да не, пусто здесь. Померещилось, – и Кнутов, подмигнув Алмасу, мол, сиди тихо, пошел назад.

Алмас перевёл дух. Он уже видел себя в бою и не ожидал, что русский уйдёт. Стрелец не трус. Тогда почему ушёл? Не захотел понапрасну лить кровь? Тогда рыжий стрелец – мудрый человек.

– Вертаться надо. Нет здесь никого, – доложился Кнутов, поравнявшись со стрелецким главой.

– Похоже, что так, – в раздумье ответил Голубцов. – Пошли. Заждалась нас Полина.

Лодка со стрельцами отплыла от берега. Алмас, приподнявшись, проводил её взглядом. Надо бы подкрепиться, вечером силы понадобятся. И, вырезав из ольхи трёхаршинный шест и заострив его, Алмас отправился бить рыбу.

 

Ладья шла вверх по ночной реке величественно и спокойно, рассекая тёмную серебристую гладь. Дюжина стрельцов как один опускали весла в воду и, с силой вращая их, сообщали ладье плавное и уверенное движение. По воде бежала еле заметная дорожка – висевшая над рекой луна указывала ладье путь. По ней направлял ладью стрелец, сидевший на корме с большим кормовым веслом, держась мелководного левого берега.

Длинный, осемнадцати сажень, плоскодонный речной струг-ладья, оснащённый шестью парами вёсел и прямоугольным льняным парусом, ходил в уфинскую крепость раз в год и был доверху нагружен съестными припасами – мешками со ржаной и пшеничной мукой, вяленым мясом, корчагами с конопляным и льняным маслом, горшками с коровьем маслом, бочонками с медовой брагой. Везла ладья и оружие, огнестрельное и холодное – ручные кремневые пищали, пули и бочки с порохом к ним, булатные сабли, кольчуги, ядра к пушкам. Была на ладье и стрелецкая одежда – шапки, сапоги, кафтаны. Но главной ценностью ладьи был колокол, шестидесятипудовый бронзовый красавец, отлитый на московском пушечном дворе и спрятанный под плотной холщовой накидкой.

В крепости не спали – ждали ладью. Загодя, ещё вечером, развели костры, отмечая место, куда удобнее причалить, вдоль берега выставили стрельцов с заряженными пищалями. Но ладью ждали не только в крепости. На левом противоположном берегу её поджидали кыпсаки. Одержимые жаждой наживы и действуя в сговоре с ногайским бием, они давно ждали случая напасть на ладью, уже и подводы в ближнем лесу готовы были принять награбленное. Ждали ладью и стрельцы, посланные воеводой для защиты с берега и схоронившиеся тут же, неподалёку от степняков.

 

– Кузьма Петрович, ты вот мне скажи, где земля кончается? Седьмой уж день идём, а ни конца, ни края не видно, – размышлял вслух кормщик Фёдор.

– А Бог её знает! Где-нибудь да кончается, – боярский сын Кузьма Петрович Полторацкий, головой отвечавший за сохранность ладьи, вглядывался в темноту чужого берега. – Седьмой день говоришь? Значит, скоро будем на месте.

– Всякое существо границу имеет, – продолжал свои размышления кормщик. – Вот небо, подымешь на него взгляд и не оторвать – прямо дух захватывает! А и оно, должно быть, конец свой имеет.

– Чего это ты разговорился, Фёдор? Все дни молчал, а тут – на тебе! – понесло, – заметил Полторацкий. – За берегом смотри, не ровён час, на мель наскочим. Видишь излучину? Влево давай.

– Так это я понимаю. Потому и балакаю, чтобы не заснуть, – стал оправдываться Фёдор и, завидев за поворотом тоненькие струйки дыма, поднимавшиеся вверх и тонущие в прозрачном небе, перекрестился. – Ну, слава тебе, Господи! Кажись, доехали. Глянь, Кузьма Петрович, дымки, а, значит, и костры недалёко. Видать, близко крепость.

– Рано крестишься. Не доехали ещё, – Кузьма Полторацкий нервничал. – Пойду, поспрошаю стрельцов, все ли пищали заряжены. Не нравится мне берег.

И только он шагнул к стрельцам, как на ладью, выныривая из темноты, посыпались стрелы, десятки стрел, со свистом разрезая прохладный ночной воздух. Стрельцы в спешке попадали, бросились на дощатое днище ладьи, прикрываясь, кто чем может. Полторацкий схватил пустую бадью, прикрылся ею и вовремя – тут же в нее впились несколько стрел. Стрелы летали, кружились повсюду, словно стая разъярённых лесных пчёл, разворошённая неопытным бортником. И уже несколько стрельцов получили ранения, кому стрела попала в плечо, кому – в ногу.

– Ребяты! – разнесся над водой голос Полторацкого. – Пали басурманина из пищалей! Не щади разбойника!

И первым поднял пищаль, выстрелил наугад по темнеющему берегу. Вслед за ним стрельнули и другие пищали – стрельцы ставили длинностволое оружие на борт, прицельно стреляли, после чего, ложась на днище ладьи, перезаряжали пищаль.

Закидав ладью стрелами, кыпсаки бросились на захват судна. Из пролеска на берег с бешеным гиком выскочила конница, истошно крича и сверкая в лунном свете кривыми саблями. Еще немного и худо пришлось бы Полторацкому с помощниками, но тут произошло непредвиденное. Навстречу кыпсакам, из густой травы выкатился всадник. Человек встал на коне, как скала в полный рост, а жеребец вытянул змеиную шею и оскалил зубы, никого не подпуская к себе.

Это был Алмас.

Кыпсаки остановились в замешательстве. Перестали стрелять стрельцы, дивясь увиденному. Этим и воспользовался Алмас – размахивая ногайкой, он ринулся в самую гущу степняков. Раз-два, и кыпсаки один за другим, как подкошенные, падали с коней.

– Смотри-кось, – шепнул один стрелец, – свой своих убивает.

– Да не, не убивает, только сбрасывает, – возразил другой.

– Чудеса, – развёл руками третий.

Кыпсаки не успевали оказывать сопротивления, к тому же Алмас так ловко нырял между ними, так удачно работал ногайкой, и жеребец кусал коней степняков, что те сами сбрасывали своих наездников. Наконец, разбойники пришли в себя и, смыкая ряды, стали окружать Алмаса. И вот уже первая кровь обагрила одежду Алмаса, но тут – как раз вовремя – заговорили пищали, это стрельцы с берега ударили в бок кыпсакам. Вслед за пищалями с берега ударили пищали с ладьи. Выстрелы оказались настолько удачными, что сразу с десяток кыпсаков осталось лежать на песке.

Застигнутые огнём пищалей одновременно с двух сторон, кыпсаки бросились в бегство. Кто верхом, кто своими ногами, врассыпную, куда глаза глядят. Убедившись, что разбойники отступили, исчез и Алмас, пропал, растворился в ночной темноте.

Всё произошло стремительно, в течение нескольких минут. На ладье подсчитывали потери – перевязывали раненых, затыкали пробитые стрелами мешки, осматривали днище, нет ли пробоин. А Полторацкий стоял и смотрел в растерянности на покрытый мраком и неизвестностью берег.

И как это он прозевал басурманина? Посты не выставил, на себя понадеялся. Всё потому, что близко к излучине подошёл. А лучшего места для нападения не придумаешь. Вот и получил стрелу в бок! Если бы не этот смельчак, неизвестно, как повернулось бы дело. Слава Богу, всё обошлось.

– Садись на весла, ребяты, – крикнул стрельцам Полторацкий. – До крепости рукой подать. И не боись, ушли басурмане, не воротятся.

Ладья, на время потерявшая ход и пятившаяся назад, вниз по течению, мало-помалу вернулась к прежнему движению.

– Фёдор, – Полторацкий повернулся к кормщику, – смотри, куда правишь! От берега давай. Слышь, тебе говорю!

– Сейчас, Кузьма Петрович, дай с силами собраться, – кормщик налёг на весло, и ладья медленно стала разворачиваться.

Полторацкий облегчённо вздохнул. Ну вот, скоро будем дома.

 

Воевода Иван Григорьевич Нагой сидел на широкой скамье в раздумьях. На столе догорала оплавленная свеча, за окном висела тревожная ночь. Посидев немного, воевода встал, подошёл к окну. Пора бы ладье быть. Или его подвела догадка? Не может того быть. Ладья и прошлый год приходила в это время.

Воевода вернулся к столу, отпил травяного настоя. Хороши травы в здешних местах. Даже холодным настой прибавлял силы и ясности в мыслях.

Ветер донёс слабый треск, будто кто-то вдали палил. Воевода прислушался. Звук повторился, потом ещё. Точно, из пищали палят. Значит, ладья на подходе. И, значит, степняки всё же решились напасть. Вот окаянные! Ужо я им покажу!

Иван Нагой в гневе вышел из воеводского дома и пошёл торопливым шагом к Никольской башне. Оттуда река как на ладони, разглядеть можно в подробностях.

 

Дозорный Никольской башни старший стрелец Иван Пименов дремал. Его напарник Пётр Урядов нёс службу и, согласно уставу, глядел по сторонам, осматривал окрестности. Причин для беспокойства не было – внизу, на берегу дымились костры, возле костров стояли, переговариваясь между собой, стрельцы с пищалями, на реке и за рекой также было тихо и спокойно. Ночь правила миром, пока живое пребывало во сне.

Урядов закрыл глаза. Вспомнилась изба под тесовой крышей, жарко натопленная глинобитная печь, лампада с образами, жена Аграфена. Как она там одна, без него? Справляется ли? Как без него растут его детки – Анютка, Василько, Афоня? Три года минуло, как не виделся с ними. Как же хочется домой, приголубить детишек, обнять жену! Урядов достал из-за пазухи липовую свистульку, полюбовался её, вздохнул и спрятал обратно.

С реки послышался короткий шум, слабый, неотчетливый, и пропал. Урядов глянул вправо, в сторону, откуда доносился шум. Ничего не видать. Темно. Только лунная дорожка по воде бежит.

– Пётр, кто стрелял? – спросил полусонный Пименов.

– Никто не стрелял, – ответил Урядов. – Тихо всё.

Шум повторился. Потом ещё. Пименов проснулся.

– Что ты мне городишь! – усовестил помощника старший стрелец. – А ну, глянь, что стряслось. Тихо всё ему!

Урядов ещё раз глянул вправо, на этот раз внимательнее, сощурив глаз. Вроде судно какое идёт.

– Кажись, ладья, – пожал плечами Урядов.

– Вот-вот, кажись, – передразнил Урядова Пименов. – Надо Голубцову доложиться.

– Так он внизу на берегу, возле костров, – оправдался стрелец. – Сам, небось, всё слышал. Не глухой, поди.

– Всё равно, доложиться надо, – стоял на своём Пименов.– Устав того требует.

– Здорово, братцы, – на смотровую площадку Никольской башни из темноты ночи шагнул воевода Иван Нагой. – Как служба?

На мгновение стрельцы онемели от внезапного появления воеводы. Наконец, Иван Пименов собрался с духом.

– Справляемся, Иван Григорьевич!

– Ну, а происшествий никаких не было? – спросил Нагой. – Что слышно?

– Так это, шум слышали, – растерялся старший стрелец. – И потом, Урядов говорит, что ладью вроде видел. Так ведь, Пётр?

– Да, – подтвердил Урядов, вглядываясь на реку. – Вот сейчас хорошо видно, к нам идёт. Далёко только.

– Хорошо, – воевода помрачнел, отчего стрельцам стало не по себе. – Смотрите дальше.

Испужались, ребятки, усмехнулся Нагой, спускаясь по лестнице. По-хорошему, надо бы их приветить, но нет – в стрелецком деле без строгости нельзя.

И только воевода вышел за Никольские ворота, как столкнулся с Голубцовым.

– Иван Григорьевич, а я к тебе! Ладья на подходе! – обрадовался глава стрелецкого приказа.

– Ладья, говоришь? – нахмурился воевода, срезая Голубцова на полуслове. – А больше ничего не слышал?

– Выстрелы слышал, – в недоумении остановился Голубцов. – Из пищалей вроде палили.

– Моли Бога, чтобы ладья целой пришла! – взревел воевода, громовым раскатом потрясая ночную тишину. – Ты барку со стрельцами послал?

– Послал. Всё, как ты сказал, – Голубцов побледнел.

– Вот и посмотрим, как твои стрельцы сработали. Пошли к берегу, ладью будем встречать. Пошли, чего встал как пень.

Гнев воеводы был хорошо известен Голубцову, главное – не перечить ему в эту минуту.

– Иду, – выдохнул Голубцов, не двигаясь с места.

– Ладно, не пужайсь, – Нагой хлопнул Голубцова по плечу. – Я это так, для порядку. Пошли, Константин Степанович. Веди!

Голубцов едва устоял на ногах от дружеского удара. Силён воевода, прямо медведь. И, пошатываясь, пошёл к реке.

На берегу было прохладно и тихо, трещали, догорая, костры, стрельцы ждали появления ладьи. Воевода в беспокойстве ходил по причалу, вглядываясь в ночную темноту.

– Да не переживай ты так, Иван Григорьевич, – к воеводе подошёл Афанасий Кнутов. – Отбили ладью.

– Откуда ты знаешь? – нахмурился воевода.

– Так на подходе она, близко уже, – ответил старший стрелец.

– Глазастый ты. А я вот ничего не вижу.

– Сейчас. Погоди маненько, придет, – Кнутов знал, что делает. И воеводу успокоил, и стрельцов к приёму ладьи подготовил.

 

Ладья показалась неожиданно, выросла из темноты и шумно ткнулась носом в дощатый помост, нагоняя прибрежную волну.

– Принимай гостей, Иван Григорьевич! – крикнул с ладьи Полторацкий. – Держите чалку, братцы!

Голубцов со стрельцами поймали брошенный с ладьи пеньковый канат и принялись наматывать его на деревянный столб, торчавший сбоку помоста.

Полторацкий спрыгнул на помост, шагнул к воеводе.

– Полторацкий Кузьма Петрович, поставлен головой ладьи. Прибыл в твоё распоряжение. Ясак заберу и в обратный путь.

– Не торопись, Кузьма Петрович, – Нагой с усмешливым недоверием глянул на гостя. Экий он проворный. – Погостишь у нас денька два, там видно будет. Кто перед тобой, знаешь?

– Кто ж Нагих не знает? В Московии только о тебе и говорят. Мол, дела идут успешно, крепость ладную поставил, с башкирцами ладишь. Прошлый год, говорят, богатый ясак собрал.

– Ну, будет, – осадил Нагой Полторацкого. – Как добрались?

– Семь дней шли спокойно, покуда у излучины на нас не напали.

– Кто напал?

– Да бес их знает, – пожал плечами Полторацкий, – степняки какие-то. Сначала стрелами нас угостили, потом на конях на захват пошли. Ну, мы их из пищалей палить. Туго пришлось бы, кабы не смельчак.

– Кто таков? Башкирец? – спросил воевода.

– Как перед Богом, Иван Григорьевич, говорю, – поспешил оправдаться Полторацкий, – не знаю. Откуда появился, как… Может, и башкирец. Но только с его помощью и отбились.

– Невысоко себя ценишь, – покачал головой воевода. – Пострадавшие есть?

– Двое раненых – один в руку, другому ногу прошило. А вот Смирнову стрела в шею попала, хорошо бы его подлечить.

– Распоряжусь, – ответил воевода.

– Ну, и по мелочи – мучных мешков с десяток порвало, корчагу одну пробило. Колокол цел.

– Это хорошо. Ладно, после доскажешь, – Нагой улыбнулся. – Ну, добро пожаловать на уфинскую землю, Кузьма Петрович!

Воевода Иван Нагой и глава ладьи Кузьма Полторацкий обнялись, троекратно поцеловались.

– Иван Григорьевич, – попросил Полторацкий, – прикажи разгружать ладью. А мне бы отдохнуть, устал с дороги.

– Константин Степанович, – обратился Нагой к главе стрелецкого приказа, – займись разгрузкой. Смирнова, которого в шею стрела задела, проводи к отцу Димитрию, пусть посмотрит. А я пока гостя провожу в палаты. Как разгрузишь, охрану поставь. Колокол не трогай, завтра его поднимем.

Голос воеводы звучал мягко, по-отцовски заботливо.

– Слушаюсь! – ответил Голубцов, подметив, что гнев у воеводы прошёл. Это добавило сил главе стрелецкого приказа. Шагнув к ладье, Голубцов весело крикнул:

– Айда, ребяты, ладью разгружать!

И вроде устали не спавшие полночи стрельцы, а общая работа сплотила всех, и, выстроившись в цепь, стрельцы стали сгружать оружие, одежду и прочую снедь с ладьи на берег.

Тем временем воевода повёл Полторацкого в крепость – по дощатой лестнице вверх к Никольской башне, потом через ворота, и далее по тропинке к себе, в воеводскую избу. Толкнул дверь, пригласил гостя войти первым.

– Располагайся. Палаты у нас не каменные, но тоже справные. Прошка, где ты там? Поди сюда!

– Чего нужно, Иван Григорьевич?

Из боковой горницы выскочил всё тот же, не знавший усталости парнишка.

– Гость у меня, подай на стол. Да долго не ходи, одна нога здесь, другая – там. Всё понял?

– Понял, – кивнул мальчишка и исчез за дверью.

– Не суетись, Иван Григорьевич, – заметил Полторацкий, садясь на скамью. – Я есть не хочу. Мне бы поспать.

– Успеешь выспаться, – сказал Нагой. – Ты что, с воеводой трапезничать отказываешься?

– Ночь на дворе, – воспротивился Полторацкий. – Не на пользу пища пойдёт.

– Ну, а от хмельного мёда ещё никто не отказывался, – жадно улыбаясь, воевода поднял из угла корчагу с мёдом, разлил по серебряным чаркам. – Сам варил. С прибытием, Кузьма Петрович!

Полторацкий поднёс чарку ко рту. Пахнуло мёдом, ягодами, какими-то травами.

– Со встречей! – Полторацкий, опрокинув чарку, крякнул, обтёр усы.

– Ну, вот, – сказал Нагой, расправившись со своей чаркой, – а теперь рассказывай, что у излучины приключилось. Что за смельчак там объявился. Мне всё надо знать, на днях Бикбай с ясаком заявится, разговор с бием будет.

В светлицу шагнул мальчик с подносом.

– Поворачивай, Прошка, завтра подашь. Ну, иди, иди, – махнул рукой воевода и повернулся к Полторацкому.

– Кузьма Петрович, я слушаю тебя…

Разговор затянулся. Из сказанного Полторацким Иван Нагой понял, что помимо посланных им засадных стрельцов и стрельцов ладьи, за честь русского струга вступился никому не известный башкирец. Это обстоятельство пошатнуло устоявшиеся представления воеводы о жизни и вере. Уфинский воевода Иван Нагой, привыкший делить мир на своих и чужих, на правых и неправых, испытывал истощающие душу сомненья. Воин не должен сомневаться, считал воевода, воин должен оборонять государство. Русские воины пришли на башкирские земли ставить государство, пришли не на время, а навсегда. Но все ли степняки это понимают? Ногайцы, понятно, враги. Чинили и будут чинить препятствия крепости. Их Урус-бий никогда не смирится с русским превосходством. Этих придётся усмирять силой. А башкирцы? Глава башкирских племён Бикбай на словах друг. Да и на деле, вроде бы, тоже. Ясак исправно поставляет, помощь советом и людьми оказывает. Но не все башкирцы под началом у бия.

И вот главное сомненье – явился башкирец, который выступил против своих же соплеменников. Зачем, во имя чего он сражался на стороне русских? Какая польза для башкирца в том, что он защитил русскую ладью? Разве не одна только вера объединяет людей? Тогда что же?

Прожив жизнь, полную бед и опасностей, воевода привык полагаться только на собственные силы и не искал друзей среди иноверцев. После разговора с Полторацким Нагой долго не мог уснуть, поступок башкирца остался для него неразгаданным.

 

Полина проснулась и долго лежала в постели. Давно её сон не был таким легким. Ещё бы – вчера она была на реке и ей разрешили искупнуться. А речное купание, говорят, освежает тело и очищает душу. Так оно и случилось. Полина вспомнила, как она входила в воду и как вода обнимала её, гладила, щекотала. И снова томительные мурашки побежали по телу. Полина, смеясь, вскочила, растворила ставни и, облокотившись на подоконник, посмотрела во двор. Тихо в крепости, утомлённые ночной работой стрельцы спали. Одевшись в то же, что и вчера – льняное платье с коротким рукавом, сапожки и тесёмка на волосах – Полина выскользнула из горенки, промчалась бесшумно по тропинке к Никольским воротам и вышла к реке.

Сонная река дышала ровно и спокойно, неспешно неся воды, в которых, поблёскивая, отражалось небо. Полина подбежала к воде, зачерпнула в ладошку, умыла лицо. Ух, холодная! И тут увидела большую лодку под спущенным парусом. Словно деревянная лебедь, лодка покоилась на воде у причала. Не удержав любопытства, Полина подошла к стрельцу, дремавшему тут же, возле лодки.

– А это что – ладья?

– Шла бы ты мимо, девица, – не открывая глаз, ответил стрелец.

– И спросить нельзя, – бросила с притворной обидой Полина.

– Не велено.

– Что не велено?

– Ходить здесь не велено, – стрелец открыл один глаз. – Пойди в сторонку, погуляй. Попадёшься на глаза воеводе – пеняй на себя.

– Экий ты важный! Не попадусь, – Полина отошла от причала, пошла вдоль берега.

Утро зачиналось. Из-за леса показалось солнце, озаряя реку, берег, бросая косые лучи на бревенчатые стены крепости, дозорные башни, прогревая остывший за ночь воздух. Полина подобрала камешек, метнула его в воду.

– Полина, – донеслось с Никольской башни. – Ты что на реке делаешь? Кто разрешил выходить из крепости?

Полина обернулась. Братец родной объявился.

– Ничего. Гуляю. Могу я выйти погулять?

– Не можешь. Сейчас же назад, пока я не прислал стрельцов, – крикнул Константин Степанович.

– Да иду уже, иду, – неохотно отозвалась Полина.

Ну, вот, опять не удалось остаться незамеченной. Надо было сразу к Сутолке идти, в кустах переждать. А то нигде от братца спасения нет. Сюда не ходи, туда не бегай. Живёт как пленница.

Поднявшись наверх, Полина столкнулась с братом. Голубцов затащил сестру во двор крепости и закрыл ворота.

– Сколько раз можно повторять, чтобы ты без сопровождающего к реке не выходила? – принялся отчитывать сестру глава стрелецкого приказа.

– А мы что, на осадном положении? Враг близко? – отбилась Полина.

– Да, враг. Ты не знаешь, что было ночью.

– А что было ночью?

– Ночью на ладью напали, – сказал Голубцов. – Надо быть настороже. Еще и разведчика видели. Так что, дорогая сестрица, из крепости тебе лучше не выходить. Пойми, глупая, – Голубцов обнял Полину, – я же о тебе пекусь. Что я матушке скажу, ежели с тобой что произойдёт?

– Ничего со мной не произойдёт, – Полина оттолкнула брата. – Ну, не могу я сидеть взаперти! Не для того сюда приехала.

– Но послушай, Полина! Я в ответе за твою жизнь, ты должна меня слушаться. Ты слово дала! – в отчаянии крикнул Голубцов.

– Ну, дала. Что с того? – Полина упрямо сжала губы.

– Ну, знаешь! Ладью на причале видела?

– Видела.

– Вот этой ладьёй сегодня же отправишься домой. Как ясак доставят, так и поедешь! Всё! Хватит с меня твоего непослушания. Устал! Собирайся!

Голубцов развернулся и пошел прочь. Пусть думает сестрица, как ей себя дальше вести. Свалилась на его голову. Девица-воин!

– Ну, братец, дорогой! Зачем ты так! Постой! – Полина побежала за братом. – Буду, буду тебя слушаться!

– Знаю я эти сказки! Наслышан!

– Но, братец! Ты не можешь со мной так поступить! – на глазах Полины выступили слёзы.

– С чего это ты взяла! Очень даже могу! – завидев слёзы, Голубцов остановился. – Значит так, дорогая сестрица – иди сейчас к себе и не высовывай носа, пока я не скажу. Недосуг мне с тобой споры спорить, дела у меня.

– Ну ладно, хорошо, – против желания согласилась Полина. – Пошла. Долго ли тебя ждать?

– Не знаю. К обеду думаю управиться.

Голубцов направился в церковь к отцу Димитрию за советом – как сподручнее снять колокол с ладьи, а Полина постояла немного, погрустила, глядя на небо, и пошла к себе в горенку.

 

В полдень на берегу Белой Воложки у причала столпились стрельцы. К реке скатился, высыпал весь работный люд крепости, кроме стрельцов, поставленных в дозор. Прилаживали дощатые скаты к левому борту ладьи, устилали дорогу от берега до Никольских ворот дубовыми бревнами, сколачивали сани – готовились к приёму колокола.

– Ну что, братцы, – крикнул Иван Григорьевич, – с Богом! Снимай плащаницу, Кузьма Петрович!

Полторацкий сдёрнул накидку, и перед крепостью предстал, вспыхивая и переливаясь в лучах яркого солнца, тёмно-золотистый богатырь, красавец, предстал смиренно и негорделиво, сознавая свою силу и в то же время стесняясь её. Так девушка опускает взор, краснея от излишнего к себе внимания.

– Красота-то какая, братцы! – вырвалось у кого.

– И кто такое чудо сотворил?

– Московские литные мастера.

– Скоро наша церквушка заговорит…

– Ну что – налюбовались? – прошумел над головами стрельцов голос воеводы. – Айда, ребяты, доставать колокол.

Достать колокол с ладьи дело хлопотное, шестьдесят пудов – не соринка в глазу. Чтобы удержать ладью от опрокидывания, одна часть стрельцов разделась донага и полезла в воду, повисая на правом борту. Другая часть стрельцов расположилась на ладье и, продев брёвна в уши колоколу, приподнимала его, поддевая под колокол малый скат. Третья часть обвязывала колокол пеньковым канатом, бросая концы на берег, где их подхватывали самые крепкие и сильные стрельцы.

– Ну что, готовы? – обратился воевода к стрельцам. – Тогда потянули! Раз-два, взяли! Раз-два, взяли!

Колокол стал на малый скат и медленно пополз к левому борту. Ладью накренило. Когда колокол достиг края левого борта, ладью качнуло и стрельцы на правом борту взлетели, повисли в воздухе. Ещё немного и ладья бы зачерпнула воду. Но тут прогремел голос воеводы.

– Не медли! На себя взяли! Раз-два!

Стрельцы дружно потащили на себя колокол, колокол качнулся и с глухим стуком перевалился с малого на большой скат, и пополз вниз, прямиком в подставленные сани. Освободившись от колокола, ладья резко дала назад, на правый борт, и все стрельцы, висевшие на борту, полетели в воду. Ладью закачало так, будто по реке ходили волны ростом в сажень.

– От борта, от борта уходите! – закричал страшно Иван Григорьевич. – Зашибёт!

Оказавшись в воде, стрельцы бросились в разные стороны. Никто не хотел оказаться рядом с качающимся бортом, попасть под удар речного судна.

Какое-то время ладью качало, потом она успокоилась, и стрельцы вылезли из воды, стали сушиться. Обсушившись, начали одеваться.

– Ну, слава Богу, – перекрестился Иван Григорьевич. – Вроде, все целы.

Воевода подошёл к саням, на которых предстояло везти колокол, потрогал, крепко ли сбиты брёвна, проверил канат на прочность.

– Ну, ребяты, теперь наверх, в крепость. Эта работа потруднее будет. До ворот саженей шестьдесят будет, не меньше. Как поднимать сани будем?

– Иван Григорьевич, – предложил Афанасий Кнутов, – а если из брёвен круг соорудить? Одни тянут, другие сторожат.

– Поясни, – сказал воевода.

– Ну, значится, так, – начал старший стрелец. – Возле Никольских ворот роем яму в сажень. Набиваем в неё брёвна, перекидываем через них пеньку. Одни тянут сани, другие перехватывают пеньку по кругу, сторожат, значит, поддерживают. Ну, и снизу, разумеется, сани толкать надо. Для общего облегчения.

– А каната у нас хватит? Константин Степанович, что скажешь? – обратился воевода к главе стрелецкого приказа.

Голубцова опередил Полторацкий.

– Мы канат привезли, пять кругов по двадцать саженей. Если связать воедино, то должно хватить.

– Что ж, – улыбнулся воевода, – толковые у меня помощнички. Приступайте! Только колокол покрепче к саням привяжите. Разобьёте, второго не пришлют.

Часа через три яма была вырыта, брёвна вбиты, ещё через час сани с колоколом въехали во двор крепости. Отец Димитрий совершил чин освящения колокола, и бронзовый богатырь занял своё место в колокольне.

 

Полина сидела в горенке у окна и смотрела на двор, где своим чередом шла жизнь. Самая простая, обычная человеческая жизнь. Люди ходили, разговаривали, делали какую-то работу, шутили, смеялись, а она сиди в горенке и носа не показывай. Нет, не так она представляла себе пребывание в крепости. Всё равно настоит на своём, всё равно будет убегать из крепости! И никто ей этого не запретит. Вот только чтобы братец её не заметил. Ему ведь не до неё, у него дела. А у неё свои дела – бегать по лугам, валяться в траве, рвать цветы, собирать грибы, ягоды, купаться в реке.

Дверь распахнулась, и в горенку вошёл Голубцов.

– Ну как, затворница, дела?

– Сижу, – вздохнула Полина.

– Я вот тебе поесть принёс, – Голубцов выложил на стол завёрнутые в лопух жареные окуньки, туесок с ягодами, ломоть хлеба. – Тёплые еще. Урядов послал. А Петруша Ухов ягод тебе собрал, клубники. От меня хлебушек. Ешь, сестрица.

– Я и сама могла бы собрать, – насупилась Полина. – Только не пускают меня.

– И верно делают, что не пускают, – Голубцов присел на скамью. – Сейчас колокол будут поднимать на колокольню. Пойдёшь смотреть?

– Ты же меня не пускаешь? Как я пойду?

– По крепости гулять можно. За крепость нельзя выходить. Ну так – пойдёшь?

– К тому же без обеда меня оставил.

– Ну, прости, сестрица, закрутился, – Голубцов встал, подошёл к Полине. – Не обижайся, сама ведь виновата. Наговорила с три короба, вот я и разгневался, – Голубцов пошёл к двери, перед дверью остановился. – Много ли увидишь из окна-то? Выходи, глянь на колокол, пока он на земле. Красота необыкновенная! Потом не увидишь, подымут.

Братец ушёл, Полина подошла к окну. Больше не уследит её. Коль смогла тайком пробраться в крепость, то и выбраться сможет, когда захочет, скрытно от посторонних глаз.

 

После ночной схватки Алмас проспал, провалялся в беспамятстве остаток ночи и весь следующий день до вечера. Сон Алмаса сторожил жеребец, преданный джигиту Толпар. Когда-то, три года назад, Толпар отбился от стада и жил один, скитаясь по степи. Сам кормился, сам искал лежбище, сам спасался бегством от бесчисленных волчьих стай. Тут они и встретились – юноша, бродивший в поисках счастья, и полугодовалый, уставший от одиночества жеребец.

Алмас сидел у костра, когда на него вылетел, хрипло и прерывисто дыша, совсем ещё молодой жеребёнок. Жеребец дрожал, налившиеся кровью глаза были объяты ужасом. Тут же из темноты, вслед за жеребцом, к костру выскочили волки, стая голодных степных волков. Алмасу не надо было объяснять, что делать, выхватив лук, он в одно мгновение поразил стрелами нескольких, наиболее яростных тварей. Но это только обозлило обезумевшую стаю, которая подходила всё ближе и ближе, сужая свой страшный круг. Тогда Алмас схватил тлеющую головёшку и, размахивая ею, вскочил на жеребца, ударил ступнями по впалому животу. Толпар исступлённо заржал, взвился и перемахнул через костер, через волчью стаю и пропал в кромешной темноте. Стая бросилась в погоню, и Алмасу снова пришлось отбиваться, не раз и не два обагрять клинок волчьей кровью. Никто не хотел сдаваться и уступать в поединке, цена которому была жизнь…

Тьма расступилась, и рассвет уже близился, когда волки отстали, а жеребец всё летел и летел, словно за спиной у него были крылья.

 

Алмас проснулся. Где-то далеко пропела птица. Алмас попробовал приподняться и застонал, боль пронзила одеревеневшее тело. Подошёл Толпар, лизнул в ухо. Алмас рывком встал, шатаясь, подошёл к реке, зачерпнул воды, умылся. Умывшись, пошёл вглубь берега, проверить поставленные силки. Три из пяти силков были пусты, в двух лежали куропатки.

Сгустились сумерки, когда Алмас расправился с остатками поджаренных на костре лесных курочек. Постепенно возвращались силы. Алмас добавил в костёр сучьев, лёг на спину, подложив руки под голову. Звёздный шатёр раскинулся перед ним во всём своём великолепии и загадочном безмолвии. Невольно потекли, побежали мысли. Зачем живёт человек, что делает он на этом свете? Земля большая и прекрасная как степь, как солнце, места всем хватит, сам живи и не мешай жить другим. Но люди по-прежнему убивают друг друга, и продолжается кровавая рознь от века, и нет ей ни конца, ни края…

Мысли Алмаса прервал звук. Звук шёл с дальнего крутого берега, со стороны крепости, густой, протяжный, он нарастал, захватывая пространство и овладевая им. В звуке слышались одновременно и печаль, и радость, звук пробуждал человеческие души к любви, заставляя их молиться и оплакивать свои неудавшиеся жизни. Звук плыл, парил в вышине, ниспадая на землю и наполняя её пронзительным светом. Это звучал колокол Свято-Троицкой церкви, звучал впервые над водами Белой Воложки.

Алмас привстал. Он никогда не слышал колокола, и смутная тоска охватила юное сердце. И снова он вспомнил завет олэсэй – иди на север, сынок, к русскому городу. Там обретёшь своё счастье. Иди и ничего не бойся.

Связав осиновый плот, Алмас решился переплыть реку и своими глазами посмотреть на русскую крепость, так ли она прекрасна, как о том говорила олэсэй, а заодно и взглянуть на то место, откуда исходил звук.

 

Полина проснулась с первыми лучами солнца, оделась и выскользнула из горенки. Подойдя к Никольским воротам, ещё издали заметила дремавшего стрельца. Не иначе братец постарался. И свернула влево, поспешила вдоль стены, где в тридцати шагах от башни имелась тайная калитка. Про калитку Полина узнала от Петруши Ухова, который, жалея девицу, открылся ей, и тут же наказал, чтоб никому про калитку не сказывала и пользовалась ею только в случаях крайней необходимости.

Отворив калитку, Полина сбежала к поросшей кустами Сутолке, скатилась по крутому берегу, сбросила платье и со всего разбега прыгнула, бухнулась в воду. Вот она, воля! Вот что она любит – жить по своим законам, делать, что хочет, и нет над ней иной власти, кроме Божией. И братец ей не указ, задумал сделать из неё пленницу. Не бывать пленницей девице-воину!

Вдоволь наигравшись в догонялки со стайкой хариусов и едва не столкнувшись нос к носу с громадной щукой, которую она приняла за подтопленную корягу, Полина собралась было выйти из воды, как вдруг почувствовала, что на неё смотрят. Полина подняла взгляд и увидела молодого смуглого паренька. Он стоял на берегу и в напряжённой задумчивости смотрел на Полину.

– Ты кто? – спросила Полина.

Парень молчал.

– Не смотри на меня так, – рассердилась Полина. – Отвечай, кто ты? Будешь молчать, позову стрельцов. Ну же?

Паренёк улыбнулся и шагнул навстречу, к воде.

– Не подходи, закричу!

Парень остановился. Какая красивая девушка! Почему она кричит? Он не причинит ей зла.

– Дай мне выйти, я не одета. Отвернись! – приказала Полина.

Парень увидел оставленное на берегу платье. Видимо, девушке надо одеться. И отошёл к кустам, отвернулся.

Полина выскочила из воды, натянула платье, второпях пригладила волосы.

– Ну всё, можешь повернуться, – позвала Полина. – Эй, парень! Чего встал как пень?

Почувствовав в голосе девушки доброжелательность, парень повернулся. Это был Алмас. Переплыв реку, он устроился на ночлег в кустах притока Белой Воложки. Шум разбудил его, и Алмас решил разузнать, что случилось.

– Ты что, немой? Или девиц никогда не видел? – рассмеялась Полина. И спросила, – а ты случаем не башкирец?

Услышав знакомое слово, Алмас закивал головой.

– А что ты здесь делаешь? Как сюда попал?

Алмас смотрел на девушку, пытаясь по глазам, по выражению лица отгадать, о чём она говорит.

– Понятно, – протянула Полина. – Ты не знаешь русской речи и, значит, не поймёшь, что я тебе говорю. Как же мы с тобой объясняться будем?

Алмас поднял правую руку, мол, подожди меня, я сейчас, и нырнул в воду.

– Ты куда? Ну вот, не успели поговорить, как он исчез, – пожала плечами Полина. – И мне пора. А то братец, наверное, сыскался меня. Пойду.

Но не успела Полина пройти десяти шагов, как Алмас нагнал её и тронул за плечо. Полина обернулась.

– Ну, что ещё?

Алмас, улыбаясь, протянул Полине рыбку, серебристого хариуса, небольшого, с ладошку.

– Это мне? – удивилась Полина.

Алмас кивнул головой.

– Спасибо, – Полина осторожно взяла рыбку. Хариус жадно хватал ртом воздух, раздувал жабры и переливался всеми цветами радуги. – Какая красивая! Можно, я её отпущу?

Полина подошла к реке, присела и пустила в неё рыбку. Очутившись в воде, хариус распустил плавники и, ударив хвостом, пропал в прозрачной глубине.

Алмасу понравился поступок девушки. Щедрая, значит, благородного происхождения. Возможно, девушка эта даже княжна.

– Как тебя зовут? – Полина подошла к Алмасу. Она больше не боялась его. – Пётр, Иван, Константин? А, может, Илья? Чего молчишь?

Алмас задумался. Как ему, неговорящему башкирцу, сказать русской девушке своё имя? Да если бы он и мог говорить, она всё равно бы его не поняла.

– Ты ранен? – Полина ахнула, увидев на левом рукаве Алмаса повыше локтя запёкшееся пятно крови. – Кто тебя так?

Алмас посмотрел на тёмное пятно. Все же подрезали его ногайцы. Тогда, ночью, он дивился собственной удали, тому, что выбрался из сечи целым и невредимым. Одна ногайка против двух десятков сабель! Алмас и представить себе не мог, что на такое способен. Ещё он был горд тем, что сдержал обещание – и ладью отстоял, и кровь соплеменников не пролил. А рана неглубокая, заживёт быстро.

– Нет, так это оставлять нельзя, – Полина взобралась на край обрывистого берега и, пригнувшись, побежала обратно в крепость. – Жди меня здесь.

Алмас смотрел на Полину и не мог насмотреться – красота девушки сразила его. Он не понимал, что она говорит, не понимал, чего она от него хочет, но уже был готов исполнить всё, что она попросит. Сильнейшее душевное волнение охватило юношу. Никогда ничего подобного он не испытывал. Как дикая степная кошка, в прыжке Алмас преодолел крутой берег и увидел за лугом деревянную стену, длящуюся на десятки саженей вверх к лесу и вниз к реке. Над стеной возвышались смотровые башни, в башнях стояли люди и о чём-то разговаривали. Это и есть русская крепость, о которой говорила олэсэй? Алмас не хотел, чтоб его обнаружили и, прячась в траве, убежал, скатился по обрыву, спрятался в кустах. Здесь, на том же месте, он подождёт девушку. Как бы он хотел, чтобы она вернулась!

 

Вернувшись в крепость, Полина пошла к отцу Димитрию. У него наверняка есть то, что ей нужно. А ей нужен тысячелистник, подсушенный и истолчённый. И кровь остановит и рану от загноения убережёт.

– Бери, девонька, – отец Димитрий протянул Полине траву, завернутую в чистую тряпицу. – Вижу, не для себя берёшь, но для кого, спрашивать не стану.

– А огурчики у тебя есть?– спросила Полина. – Мне бы два, с пупырышками.

– Есть, – улыбнулся отец Димитрий. – Не знаю только, с пупырышками ли, – настоятель вынул из кармана огурцы. – Только с грядки, на вот, бери. Вижу, светишься ты, это хорошо, дело молодое. Только всем душу не открывай.

– Ох, и допытлив ты, отец Димитрий!

Взяв огурцы, Полина помчалась к калитке – надо спешить, вдруг парень что-то не так понял и уйдёт – и наткнулась на братца. Вот уж некстати! Глава стрелецкого приказа обходил дозором крепость.

– И куда это ты собралась? – Константин Степанович распростёр руки для объятий и поймал в них сестру. – Отвечай, сестрица!

– К себе, – отбиваясь, недовольно сказала Полина. – Да пусти ты! Вот, огурцами отец Димитрий угостил. Хочешь, поделюсь.

– Не надо, не ем я с утра. Знаешь, а спрашиваешь. А что это у тебя в тряпице?

Полина покраснела. Пропала она.

– Что молчишь, как воды в рот набрала? – спросил Голубцов.

– Это моё, девичье, – Полина потупила взор. – Знать про то тебе не надобно.

– Ну не надобно, так не надобно, – к радости Полины согласился глава стрелецкого приказа. – Ладно, беги в горенку. Ты ведь туда шла?

– А куда ж ещё? – оживилась Полина. – Всё, пошла.

Голубцов продолжил обход, а Полина побежала к себе, взять хлебца и сала – покормить смуглого знакомца. Полина поймала себя на мысли, что только и думает, что об этом башкирском пареньке. И почему-то радостно забилось сердце.

Над рекою плыли лёгкие облака, сквозь облака настойчиво пробивалось солнце – день обещал быть тёплым. Крепость просыпалась, и потому в калитку незаметно не прошмыгнёшь, двор полон стрельцов. А медлить нельзя. Полина глянула в окно – главное, чтобы братец её не увидел, а от остальных она отвертится. Надо что-то придумать.

– Петруша, – крикнула Полина, увидев в окне пробегавшего мимо стрельца Петрушу Ухова. – Подожди! У меня к тебе дело, – и выскочила из горенки.

– Полина, – только и успел удивлённо вымолвить Ухов, как Полина потащила его к крепостной стене. – Идём скорее!

– Что с тобой? Что происходит?

– Сейчас всё узнаешь.

– Мне в приказную избу надо, ждут меня, – пожаловался Ухов. – Нельзя мне опаздывать, накажут.

– Да успеешь ты в избу. Ну всё, пришли. Встань здесь, прикрой меня, – и Полина, спрятавшись за стрельцом, открыла калитку и выпорхнула из крепости.

– Спасибо, Петруша!

Ухов даже не успел возмутиться. И зачем он сказал девице про калитку? Простота хуже воровства. Влетит ему от её братца, определённо влетит.

Стрелец поспешил в приказную избу, где был назначен общий стрелецкий сход.

 

– Ну что, все здесь? – Голубцов обвёл взглядом собравшихся. – Кнутов, посчитай!

– Да он считать не умеет, – пробасил кто-то. – Не обучен.

– Я и без счёта могу, – нахмурился Кнутов. – Погоди, дай сообразить.

Дверь распахнулась, и в избу влетел раскрасневшийся Ухов.

– Вот и Петруша пожаловал, – шутливо заметил кто-то. – Он-то считать умеет.

– А что, кого посчитать? – спросил Ухов. – Я мигом.

Смех волнами покатился по избе.

– Ну, хватит балаганничать, – рассердился Голубцов. – Докладываю обстановку. Вечером ожидается прибытие башкирского обоза с ясаком, будет сам Бикбай-бий и с ним охранники. Разговоров с башкирцами не заводить, обменом не заниматься, то есть без спросу к ясачному обозу не подходить.

Стрельцы затихли. Заметив это, Голубцов смягчился.

– Ребяты, они ведь языка нашего не понимают, ну чего с ними гутарить? Мы здесь с вами для чего поставлены? Государство стеречь, границы московские охранять. Служба у нас такая. Вот и давайте служить государю и отечеству. Всем всё понятно?

– Да понятно, чего уж не понять, – нестройно ответили стрельцы.

– Тогда по местам, – приказал Голубцов. – Нечего по лавкам рассиживаться. Ну, кому сказано?

Стрельцы высыпали во двор, разбрелись по своим делам, а глава стрелецкого приказа пошёл к воеводскому дому к Ивану Григорьевичу, узнать последние новости.

 

Полина домчалась к Сутолке быстрее ветра, спустилась по обрыву и тихо позвала:

– Парень, где ты? Ау! Я поесть тебе принесла. Ну, хватит играть в прятки. У меня времени в обрез. Ау? Ну, где ты там?

Полина походила по берегу, посмотрела кругом – тишина, только Сутолка плещется, несёт свои воды в Белую Воложку. Девушка вздохнула, присела на корточки.

– Ну вот, торопилась, спешила, траву-тысячелистник выпрашивала, а парня и след простыл. Выходит, не судьба.

Алмас появился внезапно, вырос из пустоты, осмотрелся, нет ли кого чужого на берегу, убедившись, тронул девушку за плечо. Полина от неожиданности вскрикнула.

– Напугал, чёрт рогатый! Пришёл всё-таки? Садись, кормить тебя буду, – Полина достала из-за пазухи ломоть хлеба, сало, огурцы и протянула Алмасу. – Ешь. Да ешь, не стесняйся.

Алмас с нежностью посмотрел на девушку. Она принесла ему поесть. Так заботилась о нём только его мать Айсылу, пока была жива.

Юноша опустился на колени, произнося про себя молитву перед принятием пищи.

– Ты чего, парень? – спросила Полина. – Ешь скорее, пока кто-нибудь не нашёл нас. Тогда будет не до еды.

Алмас ел, не спеша, с достоинством. И лепёшка была вкусна, и белое, тающее во рту сало, но вкуснее всего были зелёные продолговатые плоды, сочные и хрустящие, немного сладкие. Алмас никогда не ел огурцов, и они показались ему необыкновенного вкуса. Она волшебница, эта русская девушка!

– Поел? А теперь снимай рубаху, – приказала Полина. – Лечить тебя буду. Да снимай, не бойся.

Полина стащила с Алмаса кожаную рубаху. На левой руке повыше локтя открылась запёкшаяся рана, вокруг которой набухало тёмное пятно.

– Гноится. Сейчас я её. Потерпи, боец, – Полина сорвала с раны коросту, Алмас вздрогнул, по руке потекла кровь. – Теперь сыплем на рану траву-тысячелистник. Нет, погоди, сперва водой, – Полина подбежала к реке, набрала пригоршню воды, плеснула на рану, промыла. – Теперь травой, – Полина посыпала на рану толчёный тысячелистник, траву, которую ей дал отец Димитрий, – так, а теперь обмотаем рану тряпицей. Ну всё, готово, можешь надевать свою потную рубаху. Фу, воняет! Ты когда в бане-то мылся, сокол ясный?

Алмас как зачарованный глядел на действия девушки, на её ловкие руки, и неожиданно слова благодарности вырвались из его груди. На мгновение Алмас забыл, что он немой, что не может говорить и вместо слов из груди его донеслось бормотанье, невнятное, неразборчивое, похожее на мычанье годовалого телёнка. Не узнав собственного голоса, Алмас стал дёргаться, кивать головой, чем ещё сильнее напугал девушку.

– Ты и в самом деле немой? – вскрикнула в ужасе Полина. – Господи, да кто же тебя так? Родненький ты мой!

Полина бросилась к Алмасу, обняла его, прижала к себе и слёзы сами потекли из глаз. Алмасу стало жарко, как в детстве, когда мать кормила его грудью и пела старую башкирскую песню «Балакарга-воронёнок» – о ребёнке, потерявшем в годы карымты и барымты отца с матерью, и которого спасли и воспитали лесные вороны. Мать пела сухим, надтреснутым голосом, часто сбивалась, теряла дыхание, но слаще молока с мёдом казалось Алмасу родное пение.

– Ну всё, хватит мокроту разводить, – Полина обтёрла слёзы. – Я вылечу тебя. Верь мне.

Алмас почувствовал, что девушка ждёт от него подтверждения, и кивнул.

– Ну, вот и хорошо. Я буду приходить к тебе каждый день. А сейчас мне надо идти. Не грусти, сокол мой ясный! – Полина поцеловала Алмаса в щёку и убежала.

И снова Алмас смотрел на Полину и не мог насмотреться.

Юлдуз-звёздочка, моя прекрасная Юлдуз! Юноша в беспокойстве ходил по берегу, не находя себе места, и душевное волнение невероятной силы охватило его. Не в силах совладать с собой, Алмас бросился в Сутолку, плавал, нырял, плескался, наконец, усталый вышел на берег и в изнеможении упал на траву. Несколько часов прошло, как он увидел девушку, а уже не представлял без неё своей жизни. Юлдуз, моя прекрасная Юлдуз!

 

Отобедав, воевода Иван Нагой ходил по светлице, обдумывая события последних дней. Ладья пришла целой, имущества и съестных припасов привезено достаточно, на зиму хватит. Оружия также привезено достаточно, особенно то хорошо, что пушечных ядер без счёта, и что колокол доставлен целым и невредимым. Теперь глашатай на колокольне висит, слух услаждает. Осталось с ясаком разобраться и отправить ладью назад. А ясак близко – только что был башкирский гонец, он сообщил, что Бикбай в дороге, следом идёт. Держит слово бий, ничего не скажешь, вовремя ясак доставляет. И как ему это удаётся? Никто не знает, когда придёт ладья, а бий знает. Может, это он засаду поставил? Два года назад ладья пришла полупустой, кто постарался? Бий клянётся, что это не его люди. Надо держать с ним ухо востро.

– Иван Григорьевич, – в светлицу вошёл Голубцов, остановился на пороге, – что слышно, когда прибудет ясак?

– Гонец от бия был. Сказал, что Бикбай с ясаком следом идёт. Значит, скоро будет, – ответил хмуро Нагой. – Ты мне вот что скажи, где думаешь башкирцев размещать? В избе твоей поместятся?

– Потеснимся ради такого случая, – с готовностью согласился Голубцов. – Хотя, – глава стрелецкого приказа замялся, – стрельцов в избе как пчёл в улье. Окромя своих, ещё и ладейные.

– В тесноте да не в обиде, – ответил воевода. – Дальше, кто будет считать куницу? Ясак надо принять по описи, бумагу надлежащую составить, потом подписать – работа с цифирями особенная, смекалки требует. В Москву бумага пойдёт, и потому составить её надо так, чтобы комар носу не подточил. Всё понял?

– Да понял! Не сумлевайся, Иван Григорьевич, всё сделаем!

– Ладно, иди. Как подъезжать станут, оповестишь.

Голубцов ушёл, а воевода прошёл в тёмную комнату, сел на кровать. Кажется, всё – можно и отдохнуть. Нагой лёг на спину, подложил руки под голову, закрыл глаза. Но уснуть не удалось. Не привык воевода налёживать бока, особливо днём. Помучавшись с полчаса, Нагой пошёл в церковь, к отцу Димитрию. Было ещё одно, тревожащее душу обстоятельство.

День поворачивал на вечер, когда воевода вошёл в свежесрубленный деревянный храм. Внутри было сумрачно, свет проникал вовнутрь сквозь расположенные под сводом узкие окна, в недвижном воздухе пахло свежей хвоей и лампадным маслом. Воевода подошёл к иконостасу, перекрестился, глядя на икону Святой Троицы. Царские врата раскрылись, и к воеводе вышел отец Димитрий.

– Иван Григорьевич? – подивился настоятель.

– Здравствуй, отец Димитрий, – ответил воевода.

– Здравствуй! Душевно рад твоему приходу. Хочу поблагодарить за колокол, – настоятель низко поклонился воеводе. – Спаси тебя Господь!

– Колокол? Ах, да, – воевода отвёл взгляд. – Не за этим я, отец Димитрий. Тяжко на душе, исповедаться хочу.

Настоятель на мгновение задумался, потом глянул на воеводу и распахнул перед ним царские врата. – Проходи, Иван Григорьевич.

– А разве можно туда? – спросил Нагой.

– Вообще-то не положено, – смутился настоятель, – но думаю, Всевышний простит меня. Чувствую, судьбы людские решаются, оттого преступаю. Один раз – он первый и он последний. Проходи, Иван Григорьевич. Исповедь – таинство, всё сказанное должно остаться между исповедующимся и принимающим исповедь.

Повинуясь, воевода прошёл в алтарную часть храма, настоятель прошёл следом, закрыл царские врата, задёрнул занавесь.

– Садись, Иван Григорьевич, вот сюда, – показал на скамью отец Димитрий. – Слушаю тебя.

Воевода сел. И тут странное, невольное сомнение охватило его. Вроде шёл в церковь с желанием, а как пришёл, так и пропало желание. И сам не знает, отчего. Словно внутри всё оборвалось, погасло. Зря он всё это затеял. Не дело воеводе исповедоваться, слабости свои показывать.

– Ну, что молчишь, Иван Григорьевич? Говори, здесь посторонних нет, – отец Димитрий смотрел доброжелательно и легко, с улыбкой.

Воевода потемнел лицом, встал.

– Пойду я, отец Димитрий. Нечего мне сказать. Прости, что потревожил. Пойду.

– А хочешь, я скажу, зачем ты ко мне приходил? – спросил отец Димитрий.

– Ну?

Воевода напрягся.

– Тяжело тебе оттого, что один живёшь, в мыслях и поступках от людей отгородился. Гордыни в тебе много, оттого и недоверием мучаешься. Ни своим, ни чужим не доверяешь.

Нагой метнул в настоятеля яростно-удивлённый взгляд – и как он догадался, что у него на душе?

– А ещё скажу… – отец Димитрий опустил взор. – Или, может, не говорить?

– Говори, раз начал, – потребовал воевода.

– Ну, смотри, сам того пожелал, – ответил настоятель. – К местным племенам ты относишься с особенным недоверием, за людей их не считаешь. Это в корне неправильно. В писании сказано – относись к ближнему своему как к себе самому. Только так можно построить земную православную жизнь. А намедни ты узнал что-то такое, что перевернуло твои представления о жизни и вере. От этого на душе твоей неспокойно и тоскливо.

– Ты меня как книгу прочёл, – с горечью сказал Нагой. – И исповедоваться не надо.

– Всё это ты должен был сказать сам, своими словами, – сказал настоятель, – тогда бы и облегчение пришло. Так что ты узнал такого, что привело тебя ко мне?

– Ладью нашу хотели пограбить, – начал воевода. – Слыхал об том?

– Слышал, Иван Григорьевич.

– Предчувствие у меня было. Я словно всё знал заранее. Выслал барку со стрельцами для подмоги, наказал, чтобы с пищалями наготове были. Степняки напали ночью у излучины. Сначала стрелами поганцы ладью обстреляли, а потом и на захват пошли. И вроде стрельцов было достаточно и пищали исправные… Тут всё и случилось.

– Что случилось, Иван Григорьевич?

– Кузьма Полторацкий, ладейный голова, мне об том поведал. Из леса вылетел какой-то неизвестный башкирец и давай своих соплеменников рушить, с коней сбивать. Те растерялись, как так – свой да против своих? А башкирец посбивал десяток-два степняков, а может, и больше, и пропал. Стрельцы, разумеется, пищалями смельчака поддержали, еще с десяток степняков положили, разбойники и струхнули, побежали. В общем, отстояли ладью. И в том башкирца немалая заслуга. Вот скажи мне, отец Димитрий – что им двигало, какой ему был толк оборонять русскую ладью? Веры он не нашей, не православной, а вступился, жизни своей не жалея.

Воевода замолчал, вытер пот со лба.

– Добрые люди есть везде, – сказал отец Димитрий, – среди русских и нерусских, и вера тут не при чём. Этот башкирец тому подтверждение. Добрый по всему человек, что-то связывает его с нами. Что – пока не знаю. Но, думаю, скоро всё откроется, и ты ещё встретишься со своим башкирцем. Ступай с Богом, Иван Григорьевич! Спасибо, что зашёл.

Нагой вышел из церкви с тяжёлым сердцем, от слов настоятеля легче не стало. В небе парил коршун, раскинув широкие крылья, он бесстрастно и равнодушно наблюдал за происходящим на земле. Воевода поднял голову. Вот кому легко – летай себе, куда хочешь, и нет тебе нигде преград, всё тебе нипочём.

– Иван Григорьевич, вот ты где! – навстречу воеводе вынырнул Голубцов. – Бий подъехал, как будем встречать?

– Сам думай, Константин Степанович, – хмуро ответил воевода. – Я к себе, в избу. Устал что-то.

– Как же я без тебя? – опешил Голубцов.

– Справишься, – отрубил Нагой. – Всего-то дел – встретить Бикбая и проводить в воеводскую избу. Подводы пусть побудут во дворе. А бия ко мне в горенку. Все понял? Да, и ясак глянь.

– Понял, – ответил Голубцов. – Встретить и проводить.

 

Воротничие стрельцы со скрипом развели Михайловские ворота, и во двор крепости въехали две доверху гружёные пушниной подводы, за ними на низкорослых лошадях всадники, шесть полуголых смуглых воинов – каждый с луком и стрелами за спиной и с болтающейся кривой саблей на боку. На подводах сидели сопровождающие с пиками, по двое на каждой телеге. Из всех всадников выделялся один в синем камзуле, подпоясанном красным кушаком, тонких сапогах из козьей кожи и куньей шапке, восседавший на белом жеребце, украшенным попоной из красного бархата. Это был глава усэргэнских башкир Бикбай-бий. Всадники спешились, стали возле коней, ожидая, когда спешится бий. Оглядевшись, бий спрыгнул на землю.

– Добро пожаловать в уфинскую крепость, уважаемый! – приветствовал Голубцов башкирского бия низким поклоном.

– Сэлэм! – склонился в ответном поклоне бий.

– Как добрался? – Голубцов пошёл навстречу бию, раскрывая руки для объятий. – Не утомился в дороге? Сейчас мы твоё здоровье поправим.

– Рэхмэт, – Бикбай и Голубцов обнялись, похлопывая друг друга. – Принимай ясак, Константин!

Ясак был богатым. Куньи шкурки лежали на подводах горой в связках по десяти штук в каждой. Голубцов взял одну связку, другую, взвесил на руке, присмотрелся. Куница как на подбор – мех длинный, густой, местами бурый, местами желто-серебристый. Голубцов перебрал ещё несколько связок. На глаза попались шкурки пепельного цвета. Редкая куница, ценится выше других.

– Что, нравится? – заулыбался довольный бий. – Вижу, нравится. А вот мёд от меня, в подарок, – бий щёлкнул пальцами, и Голубцову поднесли корчагу с мёдом. – Бери, не стесняйся. От чистого сердца хаир.

Голубцов и Бий были давно знакомы. Не первый год бий доставлял ясак в уфинскую крепость, за это время они и сдружились. Голубцову нравилось в бие щедрость и широта характера, а бия в Голубцове подкупала искренность и душевная простота.

– Хороший ясак, – сказал Голубцов, принимая от бия корчагу с мёдом. – И за мёд спасибо, славный ты мой человек, – Голубцов поставил на землю корчагу и обратился к стоявшим поблизости стрельцам, наблюдавшим за башкирцами с детским любопытством.

– Крикните-ка мне Петрушу Ухова.

– А не надо кричать, вот он я, – из толпы вышел молодой улыбчивый паренёк. – Чего надобно, Константин Степанович?

– Тут вот какое дело. Считать умеешь?

– Так он лучше всех и считает, – сказал кто-то из стрельцов. – Голова! Умом вперёд годов вышел.

– Надо ясак посчитать, – пояснил Голубцов. – Сколько куньих шкурок на подводах доставлено, сколько связок. В каждой должно быть положено по десять шкур, но проверить не мешает. Потом, когда посчитаешь, надо бумагу составить. Сумеешь? Ну, да тебе, видать, не впервой.

– Впервой, – Ухов покраснел.

– Ладно, Кнутова тебе дам в подмогу. Афанасий, где ты там?

– Тута я, – к Голубцову шагнул рыжий бородач.

– Он завсегда тута, – рассмеялись стрельцы.

– Опять балаганничать? – возмутился Голубцов. – Ясак – дело государственной важности, не должно его в балаган превращать.

Стрельцы притихли. Голубцов повернулся к Афанасию Кнутову. – Ты уж точно бумагу составлял!

– Было дело, – подтвердил бородач.

– Вот и поможешь Ухову. Как, Петруша, со счётом управишься?

– Не подведу, Константин Степанович, – крикнул на радостях Ухов.

– А вы, ротозеи, чего ждёте? – Голубцов глянул на толпившихся стрельцов. – Живо по делам. Нечего здесь глаза протирать.

Стрельцы неохотно разошлись. Петруша с Кнутовым подошли к подводам, принялись за работу.

– А теперь, уважаемый, – Голубцов обратился к бию, – к воеводе пойдём. Иван Григорьевич ждёт.

 

Воевода сидел за столом, неспешно хлебал травяной настой и вспоминал московскую жизнь. Вот там было хорошо. Времени хватало и на службу, и на жену с детишками. Заглянешь после службы в лавку, купишь дочкам леденцовых петушков, а уж как они рады! Здесь же с утра до вечера одни государевы дела. И несть им числа. На будущий год непременно поедет в Москву, проведает дочек.

– Разреши, Иван Григорьевич? – дверь распахнулась, и в горенку к воеводе ступил Голубцов, за ним бий в синем камзуле. Голубцов стал в стороне, пропуская башкирского бия вперёд. – Принимай гостя!

Нагой поднялся.

– Ну, здравствуй, Бикбай! Ты, я вижу, не изменился – такой же молодой и красивый. И кто тебе одежду шьёт?

– Здравствуй, Иван Григорьевич! – Бикбай поклоном приветствовал уфинского воеводу. – Весь день по степи шатаюсь, стареть некогда. Вот, жену молодую взял. Камзул – её работа. Нравится?

– А чего ж с собой не привёз? – спросил воевода.

– Боюсь, отобьёшь ты её у меня, – засмеялся бий.

– Правильно боишься. Ну, проходи, садись. В ногах правды нет, – сказал в ответ воевода, приглашая гостя к столу.

– Рэхмэт, – бий снял шапку и прошёл к столу, сел, огляделся.

– Константин Степанович, – Нагой обратился к Голубцову, – надо бы на стол собрать, распорядись. А мы пока потолкуем.

Голубцов ушёл, и Нагой сел рядом с бием, обнял за плечо.

– Ну, рассказывай, как живёшь, как семья, дети?

– Да хорошо всё, – добродушно улыбнулся бий. – Хорошо живу. И дети мои со мной и престарелая мать и жёны все.

– Сколько их у тебя?

– Три было, пока Нафису не взял. Теперь четыре. А твоя жена где?

– В Москве. И жена, и дети, – Нагой замолчал. – Вот, только перед твоим приходом вспоминал о них. Третий год пошёл, как не виделись. Жена Стёпа, Степанида и две дочки – Матрёна и Василиса. Наверное, уж совсем выросли.

– То-то, вижу, погрустнел воевода, – покачал головой бий. – Грустить не надо, радоваться надо. Какой я тебе подарок привёз, – бий встал, подошёл к окну, крикнул, – Арслан!

– Кто сказал, что я грущу? – стукнул по столу Нагой.

Дверь открылась, и в горенку зашёл башкирец с корчагою мёда. Бий сделал знак рукой, и башкирец в поклоне поднёс корчагу воеводе.

– Мёд диких пчёл, – сказал бий, – для тебя собирали. И здоровье сохранит, и молодость продлит. От чистого сердца хаир.

– Спасибо, – отозвался воевода. – У меня для тебя тоже есть кое-что, – Нагой достал серебряные чарки и корчагу с хмельным мёдом, которым угощал Полторацкого, разлил мёд по чаркам. – Хмельной мёд, напиток богов, – Нагой протянул бию чарку. – Пока суть да дело, мы тут с тобой по чарочке и сообразим. Твоё здоровье!

– Рэхмэт, Иван Григорьевич!

Башкирский и русский военачальники опрокинули чарки.

– Ну, как мёд? Не отравил я тебя? – засмеялся Нагой.

– Тьфу, шайтан, – поперхнулся бий. – Зачем такое говоришь? Напиток богов, сам сказал. Так оно и есть, – бий поставил чарку на стол. – У меня просьба к тебе, Иван Григорьевич. Помощь твоя нужна. Помнится, когда-то ты уже выручал меня.

– Что за помощь? Не стесняйся, проси.

– Дошли до меня слухи, – осторожно начал бий, – что ногайцы готовятся напасть на моё становище. Не простил Урус-бий нашей с тобой дружбы, отомстить хочет. Не дашь ли мне с десяток пищалей? А лучше самих стрельцов с пищалями. Надо бы засаду ногайцам устроить.

– Ишь, чего захотел, – крякнул удивлённо воевода, – стрельцов ему с пищалями! У меня, может, на всю крепость полсотни пищальников. Выходит, тебе пятую часть отдать?

– Так я не навсегда, – замялся бий. – На два дня всего. Самое большее, на три.

В эту минуту в горенку влетел Прошка и застыл. Образовалась короткая тишина.

– Иван Григорьевич, подавать?

– Давно пора, заждались мы вас, – недовольно буркнул Нагой. – А Константин Степанович где?

– В ледник пошёл, чего-то ему не хватило, – ответил Прошка.

– Чего же?

– А он не сказывал, – Прошка нырнул в боковую комнату.

– Да, конечно, дам стрельцов, – сказал Нагой, обращаясь к бию. – Что ж я – другу не помогу? Но только чтоб живыми назад. За каждого стрельца отвечаешь головой.

– Низкий поклон тебе, воевода! – поклонился бий воеводе. – Рэхмэт!

Тут в горенку с разных дверей с шумом ввалились Голубцов с Прошкой. Голубцов нёс в одной руке блюдо с коровьим маслом, салом и большим куском вяленой телятины, в другой – кувшин с охлаждённым квасом, Прошкин поднос был весь завален калачами и свежей овощью.

– Ну, удружил, Константин Степанович, о квасе вспомнил,– просиял воевода. – Присаживайтесь, кому какое место глянется. Трапезничать будем.

 

Полина вернулась в крепость, когда в ворота Михайловской башни въезжали башкирские подводы с ясаком. Стрельцы шумной гурьбой пошли смотреть, не каждый день выпадают подобные развлечения. Воспользовавшись суматохой, Полина скользнула к церкви, где едва не столкнулась с воеводой. Нагой был расстроен и шел, не замечая никого вокруг. Полине удалось спрятаться за земляным срубом ледника. И хорошо, ибо вскоре возле воеводы появился Голубцов, её братец, с которым ей совершенно не хотелось встречаться. Переждав, когда воевода с Голубцовым ушли, Полина вошла в церковь.

– Отец Димитрий! Где ты? Ау! Отец Димитрий! – шёпотом позвала Полина.

– Здесь я, девонька, – из царских врат вышел настоятель. – Чего звала? Помощь нужна?

– Да, отец Димитрий, – призналась Полина. – У меня вот тут… Скажи, немота излечима? Есть средство излечить немого? Или это на всю жизнь? Ну, не молчи, поведай.

– Да, загадала ты мне загадку, девонька, – задумался отец Димитрий. – А если не знаю я, что тогда?

– Если ты не знаешь, то и никто не знает. Спасти человека надо. Хорошего человека.

– Какого человека?

Полина покраснела. Ну вот, проболталась.

– А ты скажи, не бойся, – попросил отец Димитрий. – Расскажешь, на сердце легче станет. А там, глядишь, и средство сыщется. Это ведь ты ему огурчики таскала? И траву-тысячелистник? Он – башкирец?

– А ты откуда знаешь? – испуганно встрепенулась Полина. Ну всё, влипла. Теперь точно придётся рассказать. Одна надежда, что отец Димитрий не болтлив.

– Мне многое известно, девонька, – сказал отец Димитрий, – но не всё. Расскажи про башкирца. Он ведь сейчас недалеко, поблизости?

– Да ничего я про него не знаю, – расстроилась Полина, – сегодня утром в первый раз увидела. Пошла купаться на Сутолку, а он там, в кустах стоит. Несчастный весь и раненый. Потому и брала у тебя траву, на рану посыпать. Жалко ведь. Ещё голодный, еду ему носила. А вот только что поняла, что вдобавок ко всему он ещё и немой. Что говорю, понимает, а сказать не может. Да и не больно понимает, я же по-башкирски не говорю. Ну, так сможешь помочь? Или я зря всё тебе рассказала?

– Даже и не знаю, что сказать, – ответил отец Димитрий. – Чтобы нащупать болезнь, надо хотя бы увидеть больного. Ты можешь свести меня с башкирцем?

– Чтобы ты выдал его воеводе? – вспыхнула Полина. – Или братцу? Ни за что! Константин Степанович живо вылепит из него врага. А башкирец и ответить-то толком не сможет.

– Не скажи, – покачал головой отец Димитрий. – Только что у меня был воевода. Так он рассказал много чего о твоём башкирце. К примеру, то, что башкирец два дня назад ночью отразил нападение кыпсаков, чем помог спасти ладью нашу от разорения. Не так уж слаб он, твой башкирец. А очень даже ловок и смел.

– Как? И воевода тоже знает о башкирце? – остолбенела Полина.

– Да, девонька. И рана башкирца, которую ты травой лечила, по всей видимости, получена им во время боя. Так ты сведёшь меня с ним?

– Хорошо, – подумав, согласилась Полина. – Если по-другому нельзя, сведу. Ночью пойдём, когда все уснут.

Полина была готова на всё, лишь бы помочь пареньку, излечить его от немоты. Крепко привязалась она к башкирцу, который один теперь занимал её воображение.

– Эк, девонька! Дай-ка я тебя перекрещу. На благое дело идём, – и отец Димитрий трижды перекрестил Полину. – Ну всё, иди, я молиться буду. За тебя и за твоего немого башкирца. Иди, девонька.

 

Алмас лежал в кустах, укрытых ночной темнотой, и дремал. Уходящий день стал самым счастливым в его жизни. Видимо, это имела в виду олэсэй, когда говорила ему о русском городе – ступай на север, сынок, там обретёшь своё счастье. И вот оно, его счастье, бехэтэм – русская девушка! Ради встречи с девушкой стоило прошагать полстепи, переплыть полноводную реку и, рискуя жизнью, сразиться с ненавистными кыпсаками!

Юлдуз, моя несравненная Юлдуз!…

Убаюканный сладкими мыслями, юноша заснул. Но спать ему долго не пришлось. Кто-то горячо дышал в лицо. Алмас проснулся и увидел перед собой Толпара. Жеребец добродушно и настойчиво тыкался в него, как кутёнок, словно звал куда-то. Алмас догадался обо всём без слов. И как он мог забыть о Толпаре, своём единственном, лучшем друге!? Юноша вскочил и, сбрасывая на ходу одежду, подхватил жеребца под узду, неразлучные друзья-товарищи скатились в Сутолку, взрывая сонную реку и поднимая водопады колких, прохладных мельчайших брызг. Пучком береговой травы Алмас натирал Толпару бока, счищая накопившуюся грязь и доставляя этим жеребцу несказанное удовольствие, Толпар радостно фыркал, ржал, ему вторил раскатистый, гортанный смех Алмаса, и не было под звёздами друзей более счастливых, чем эти двое. Луна в недоумении смотрела на счастливцев – чему они радуются, что такого нашёл человек в купании коня? Невдомёк было луне, что это было не простое купание, а восторженное единение душ, проживающих в это мгновение одну жизнь на двоих.

 

Примерно в это же время под покровом ночи из крепости вышли Полина и отец Димитрий. Прошли вдоль крепостной стены и дальше пошли лугом, ступая осторожно и стараясь не шуметь. Подойдя к обрывистому берегу, Полина сделала знак отцу Димитрию, стой здесь, а сама спустилась к Сутолке.

На реке было пусто и тревожно, по воде вспыхивали и гасли желтые блёстки луны, и прибрежные кусты, перекликаясь, шумели негромко листвой.

– Парень, – позвала Полина, – ты здесь?

Река молчала. Полина походила ещё по берегу, покликала, подошла к кустам, вглядываясь в темень, но так никого и не нашла, вернулась к отцу Димитрию.

– Нет его здесь, – сказала Полина. – Может, ушёл. А, может, спрятался. Пугливый он, осторожный.

– Жизнь его таким сделала, – ответил отец Димитрий. – Что думаешь делать, девонька?

– Назад пойду, в крепость, пока меня не хватились, – решила Полина. – Если братец заметит, мне несдобровать.

– Да, братец твой строг, – улыбнулся отец Димитрий. – Но ты не бойся, я сумею ему объяснить, как и почему мы здесь. Пошли, коли хочешь. А может, все же подождём? Вдруг явится?

– Если парень почувствовал опасность, из укрытия он не выйдет. Можно и до утра прождать, только пустое это. Пойдём, отец Димитрий. А я днём приду, одна.

– Пошли, девонька.

Полина и отец Димитрий пошли той же тропой назад в крепость.

Выглянув из укрытия, Алмас проводил их настороженным взглядом. Правильно он поступил, что спрятался. Этот мужчина в длиннополом платье неизвестно что за человек. Почему Юлдуз пришла ночью и не одна? Что случилось? Разные нехорошие мысли крутились в голове Алмаса, но он им не верил. Надо подождать до утра, выглянет солнце и всё станет ясно.

 

Ночь в крепости прошла спокойно. Не спали только в воеводской избе, считали и пересчитывали куньи шкурки, а когда цифири совпали, принялись за составление ясачной бумаги. И тут не обошлось без помарок и оплошностей, к утру только и поспели, не один десяток свечей оплавили. С первыми лучами солнца Нагой вышел на крыльцо и увидел, что башкирцы уже на конях и ждут последнего указания. В седле был и Бикбай.

– Хейерле ирте! С пробуждением, Иван Григорьевич! – приветствовал воеводу башкирский бий. – Давай прощаться. Путь неблизкий, пора ехать.

– Рано собрался, – остановил бия Нагой. – Поедешь, как дела закончишь. А дела ещё не закончены. Зайди в избу.

Пришлось бию спешиться.

– Куда торопишься? – спросил Нагой, пригласив бия к столу. – Бумага ясачная не подписана. На вот, прочти и подпиши.

– Не умею я по-вашему читать, – скупо сказал бий. – И писать тоже не умею. Ты же знаешь. Зачем мучаешь?

– Тогда палец приложи, – нахмурился Нагой. – Сюда макай, а сюда прикладывай.

Бий исполнил, как то требовал воевода. Обмакнул большой палец правой руки в плошку с чернилами, приставил к краю бумаги.

– Ну вот, одно дело сделано, – Нагой для верности ещё раз глянул на бумагу. – Ясак собран, бумага готова, можно отправлять. А что ж ты собрался ехать, а про пищальников ни слова?

– Так я твоего слова ждал, – сказал осторожно бий.

– Ах, хитрец! А если б я забыл, в виноватые бы меня зачислил? – загрохотал раскатистым смехом воевода. – Все вы иноверцы пытаетесь хитростью русских взять. Только ничего у вас не выйдет. Ладно, дам пищальников, раз обещал, – воевода подошёл к окну. – Голубцов! Константин Степанович!

– Слушаю, Иван Григорьевич! – донеслось со двора крепости.

– Дай бию стрельцов с пищалями, – крикнул воевода. И обернулся к бию, – сколько тебе пищальников? Десять? Пятнадцать?

– Можно и пятнадцать, – неуверенно согласился бий.

– Пятнадцать пищальников, – крикнул воевода. – Как соберёшь стрельцов, загляни в избу.

– Будет исполнено, Иван Григорьевич, – откликнулся глава стрелецкого приказа.

– Теперь вот какое дело, – Нагой подошёл к столу, сел рядом с бием. – Пока Голубцов мается со стрельцами, хочу спросить тебя. Ты знаешь, что ладью нашу хотели пограбить?

– Знаю, – ответил бий.

– Откуда? – удивился Нагой.

– Всё, что происходит на моей земле, я знаю, – сказал бий.

– На нашей земле, – Нагой прожёг бия взглядом.

– Да, на нашей земле, – поправился бий. – Прости, оговорился. Как ладья, цела?

– Цела, – нахмурился Нагой. – А про башкирца слышал?

– Какого башкирца? – переспросил бий.

– Выходит, не всё знаешь, – усмехнулся воевода. – Нападение на ладью кыпсаки готовили, а башкирец их отбил. Помог отбить. Твоих рук дело?

– Не понимаю я тебя, Иван Григорьевич, – глухо сказал бий. – Ты что ж, думаешь, что я с кыпсаками заодно? Что нападение на ладью моих рук дело? Высоко же ты ценишь нашу дружбу.

– Ты не понял меня, бий, – Нагой встал, навис над Бикбаем. – Последнее дело – подозревать друзей. Я о башкирце. Никто не знает, откуда он взялся, как из-под земли появился. Но появился как раз вовремя, словно знал, что ладью станут грабить. Вот я и спрашиваю тебя – что знаешь про башкирца?

– Значит, ладья цела. Это хорошо, ярай, – тяжело дыша, бий поднялся, противопоставляя русскому напору тюркское терпение. – Про башкирского смельчака не знаю. Видимо, из странствующих. Но я выясню, если хочешь.

– Ладно, бери пищальников и езжай, – Нагой отошёл к окну. – Сам разберусь.

– Рэхмэт, – сухо ответил бий и вышел из воеводской избы.

Тотчас после его ухода в светлицу вошёл Голубцов.

– Стрельцы собраны, ждут дальнейших указаний.

– Передай бию, пусть усаживает стрельцов на подводы, не пешком же они пойдут, – бросил Нагой. – И проследи за выполнением. Иди.

Ну вот, с ясаком покончено. Пора звать Полторацкого, ладью готовить в обратный путь. А там и лету конец.

– Прошка! Настой остыл, подогрей!

 

Алмас проснулся на рассвете, нырнул в Сутолку, наловил хариуса и сел жарить рыбу. Подошёл Толпар, ткнулся сонной мордой. Алмас потрепал жеребца за ухом, Толпар радостно фыркнул, передёрнул гривой и пошел к реке. Жеребец пил долго и основательно, напившись, вернулся к костру, постоял, ловя дурманящие запахи, и ничего не дождавшись, пошёл рвать прибрежную траву. Алмас обсосал рыбные кости, бросил в костёр. Хороши хариусы. Надо бы подняться на луг, силки на куропаток поставить. Придёт Юлдуз, а он ей куропатку с костра. Девушки любят нежное мясо.

Пригнувшись, Алмас взобрался на луг, который простирался от обрыва до крепости, и, прячась в густой траве, принялся расставлять силки. Один поставил, другой, и вдруг застыл в нерешительности, замер. Ветер донёс к нему странные звуки, родные, знакомые до боли, звуки, которые он слышал с детства, на них изъяснялась его мать Айсылу, из этих же звуков была соткана песня «Балакарга-воронёнок». Ниспадая, звуки шли сверху, от Михайловской башни, откуда в то время выезжал из крепости Бикбай с охранниками.

Этими звуками была башкирская речь.

Всё перевернулось в душе Алмаса. И, бросив силки, юноша скатился с обрыва, позвал Толпара, вскочил на него и помчался вслед за соплеменниками.

 

Дорога на башкирское становище, а по сути тропа, вмещавшая по ширине всадника или телегу, лежала на закат солнца через вековой дубовый лес. В зимнее время здесь было не проехать, повсюду лежали сугробы, скрипели от жутких морозов деревья, и в воздухе стояла тяжёлая заледенелая тишина. Поэтому ясак доставляли летом, когда лес благожелателен к путникам. К тому же реку можно было перейти вброд, что немаловажно.

Бикбай и охранники ехали молча, изредка переглядывались, общаясь между собой знаками, так же тихо сидели на подводах стрельцы, державшие наготове заряженные пищали. Алмас не решился открыто пристать к башкирцам, и ехал сзади, шагах в пятидесяти, всматриваясь и ловя каждый шум и незнакомый шорох. И не напрасно – из глубины леса за башкирцами скрытно наблюдали вооружённые всадники на низкорослых лошадях.

Услышав незнакомую речь, Алмас придержал жеребца.

– Ну что, Урус-бий, всё по-твоему вышло. Поверил усэргэнский мурза. Ловко ты обвёл его вокруг пальца. И этого русского тоже.

– Не шуми, Касым, накаркаешь. Вот когда возьмём крепость, тогда и поговорим.

– Теперь крепость можно взять и голыми руками. Ай-я!

– Молчи, раб! Про плётку забыл?

Голоса стихли, лес окутала насторожённо-звенящая тишина.

– Урус-бий, последний вопрос.

– Ну?

– Долго ещё будем за башкирцами бегать?

– Недолго, до реки доведём, а там, как Аллах скажет. Всё, больше ни слова.

Это были ногайцы. Алмас с трудом различал ногайские слова, но смысл сказанного ему был понятен. На крепость готовится нападение. Как раз тогда, когда Бикбай забрал с собой русских пищальников. Всех обманул коварный ногаец. Надо рассказать об этом Юлдуз, рассказать немедленно!

И Алмас развернул Толпара назад, в крепость. Теперь он знал, что ему нужно делать. Но поймут ли его русские, поверят ли? Об этом юноша не думал, он не мог допустить, чтобы Юлдуз погибла от руки ногайца.

 

Полина вернулась в крепость за полночь и, попрощавшись с отцом Димитрием, пошла спать. Но сон не шёл. Полина долго не могла уснуть, мысль о том, что башкирец на всю жизнь останется немым, не давала ей покоя. Она обещала излечить его от немоты, но если отец Димитрий ей не поможет, тогда… тогда её обещаниям грош цена. Но так же не бывает, не должно быть, чтобы человек не разговаривал, это не по-христиански! И, сама не понимая, что с ней происходит, неосознанно, Полина стала читать молитву «Отче наш». Один раз прочитала, другой, третий. Незаметно подступило утро, и Полина, устав от бесконечных душевных волнений, провалилась в беспокойный сон.

И снилось ей, будто стоит она у ворот Михайловской башни, а рядом башкирец, стонет, мычит, пытается что-то сказать и всё время показывает рукой в сторону уходящей в лес дороги… Что случилось, спрашивает Полина, я не понимаю… Я понимаю, говорит рядом стоящий отец Димитрий, на крепость готовится нападение… А в стороне стоит братец Константин Степанович и насмехается, пальцем показывает на башкирца, не верьте ему, не верьте, обманет он вас…

Полина в тревоге проснулась. Вспомнила, что под утро сон вещий, и побежала к отцу Димитрию.

– Это ты правильно сделала, девонька, что ко мне пришла, – успокоил девицу настоятель. – Иди к реке, встретишь башкирца и никуда не уходи, подожди меня. А я разбужу толмача Первушу Кононова, его помощь потребуется. Иди, мы вскоре же за тобой следом.

 

Полина пришла к Сутолке, на реке было холодно и пусто. Полина походила по берегу, покликала парня и села в отчаянии на траву. Сердце девичье разрывалось от отчаяния. Еще вчера Полина не знала о существовании башкирца, а сегодня и минуты прожить без него не может. Милый мой парень, где ты, что с тобой?

Небеса услышали молитвы влюблённых сердец. Толпар примчал Алмаса в то самое место, где ждала его Полина. Заслышав конский топот, Полина взобралась на луг и увидела Алмаса, который, спрыгивая с жеребца, уже бежал ей навстречу. Вряд ли кто видел объятия более жаркие, более искренние и страстные, чем объятия измученных разлукой Полины и Алмаса. Только когда родные души встретились, они успокоились, хотя бы на время, на то время, когда они вместе. В эти минуты биение их сердец сотрясало округу громче, чем звон колокола Свято-Троицкой церкви.

– Где ты был? Почему не ждал в назначенном месте? Я вся извелась, тебя ожидаючи. Милый мой, родимый! Как я рада, что ты пришёл, – шептала Полина, обнимая Алмаса.

Алмас стоял как заворожённый, понимая, что случилось то, что должно было случиться. Он переступил черту, и назад пути нет, он увезёт Юлдуз с собой, они будут вместе бродить по степи, у них будет своя юрта, скот, дети, и всё это на человеческом языке называется счастьем.

– Что же ты молчишь? Скажи хоть слово? Хоть одно-единственное словечко! Дай мне услышать твой голос!

Алмас молчал. Даже если бы он мог говорить, он всё равно бы смолчал, потому что в такие минуты слова не нужны. Он видел глаза русской девушки, излучавшие любовь и преданность. Этого было достаточно.

– Может, мы попробуем? – спросил подошедший отец Димитрий. – Первуша понимает по-башкирски. На то и толмач.

Увидев чужих людей, Алмас вздрогнул и хотел было бежать, но Полина удержала его. И Алмас остался, с недоверием глядя на человека в длиннополом черном платье – не мог же он бросить девушку.

– Первуша, спроси башкирца – как его зовут, – обратился к толмачу отец Димитрий.

Первуша перевёл. Услышав родную речь, Алмас обомлел и растерялся – разве русские говорят по-башкирски?

– Первуша, ещё спроси – мы знаем, ты не можешь говорить, но в том нет твоей вины. Может, ты умеешь писать? Напиши своё имя.

Отец Димитрий протянул Алмасу палку. Алмас насторожился, отшагнул назад.

– Бери, не бойся, – сказал по-башкирски Первуша. – Начерти на песке, как тебя зовут. Как мама тебя звала. У тебя есть матушка, она жива?

Откуда русским известно, что Айсылу погибла, и её давно нет в живых? Этот русский просто шайтан какой-то! Сверкнув взглядом, Алмас выхватил из сапога нож и вычертил на песчаном обрыве своё имя. Не напрасно олэсэй учила его письму.

– Смотри-ка, отец Димитрий, – подивился Первуша, – а мальчишка-то смышлёный, арабской грамоте обучен, справа налево пишет. Так, попробую прочесть. Э или а, затем эл, потом эм, опять а, теперь сэ. Погоди, дай подумать… Да, точно – Алмас ему имя.

– Алмас? – спросила Полина. – Тебя зовут Алмас?

Алмас кивнул головой и тут же покраснел, словно стеснялся своего имени.

– А меня Полина. По-ли-на, – нараспев произнесла Полина. – Запомнил?

– Ничего особенного в том нет, – ответил Первуше отец Димитрий, – тюркская письменность, коей пользуются башкирцы, строится на основе арабской графики. Другого письма у них нет. Ты, что же, не знал этого, Первуша?

– Не-а, – простодушно протянул Первуша Кононов.

– А ещё толмач, – укорил Первушу отец Димитрий. – Ладно, достаточно того, что ты знаешь, – и, помолчав, продолжил. – Спроси-ка у него теперь вот что. Что ему известно про нападение на крепость? Когда это случится? И кто собирается на нас напасть?

Ещё Первуша не закончил задавать вопросы, а Алмас уже чертил на песке расположение крепости. Удивительно правдоподобно у него получалось. Внизу река, выше реки крепость с башенками, посередине крепости церковь, а повыше всех дорога и лес. Все рисунки были снабжены надписями.

– Парень не просто смышлёный, учёный, – отец Димитрий внимательно следил за тем, как Алмас рисует и ставит надписи. – И крепость нашу он дотошно срисовал, словно с птичьего полёта.

– Это ногайцы, – прочитал Первуша. – Ногайский Урус-бий собирается напасть на крепость. Сейчас он в лесу, идёт на Бикбая, а потом пойдёт на крепость. Это случится завтра. Может, сегодня ночью. Ногаец перехитрил всех. Надо готовиться к обороне. Так написал Алмас.

Алмас закончил чертить, спрятал нож и взглянул на Первушу. Понял ли его русский шайтан? Правильно ли донёс его мысли человеку в длиннополом платье? Похоже, этот человек бий и здесь он главный. От него многое зависит.

– Спасибо тебе, сынок, – поблагодарил башкирца отец Димитрий. – Не сомневаюсь в твоей честности, но всякое дело следует доводить до конца. Необходимо доложить воеводе о нападении ногайского бия. Ивану Григорьевичу решать, что и как делать. Пойдём в крепость.

– Не пущу! – кинулась к Алмасу Полина. – В крепости не поверят башкирцу. Нагой повесит Алмаса! Не пущу!

– Девонька, не дури, – сказал настоятель. – Ничего воевода с твоим Алмасом не сделает! Ты мне веришь?

– Верю, – заплакала Полина, – но всё равно боюсь.

– Ну что ты, милая, не плачь, – отец Димитрий обнял Полину. – Не дам я тебя в обиду, и Алмаса не дам. У вас впереди долгая счастливая жизнь, как же можно так убиваться!

Алмас смотрел то на Полину, то на человека в длиннополом платье, не понимая, что происходит.

– Первуша, переведи башкирцу, – сказал настоятель, – сейчас мы пойдем в крепость, представим его воеводе. Иван Григорьевич Нагой – славный человек, он примет Алмаса как лучшего друга и окажет всевозможные почести. Русский человек добро помнит.

Первуша пересказал Алмасу слова настоятеля, чем вызвал смятение башкирца. Алмасу не хотелось идти в русскую крепость. Чтобы там ни говорила олэсэй, а идти одному опасно. Из крепости не убежишь.

– Алмас, миленький, – уговорить башкирца вызвалась Полина. – У нас нет другого выхода. Если ты пришёл спасти нас и нашу крепость, надо поговорить с воеводой. Ну, не поговорить, – Полина замялась, – повидаться. Иван Григорьевич увидит тебя и сразу всё поймёт. Воевода строг, но милостив. Как отец. Но если что пойдёт не так, – Полина метнула взгляд в отца Димитрия, – жизнь положу, а Алмаса обороню!

Отец Димитрий невольно залюбовался Полиной. Вот уж действительно, за такой девицей любой парень побежит на край света. И Алмас не стал исключением.

– Теперь о деле, – сказал настоятель. – Пойдем не вместе, а поочерёдно, один за другим. Я войду в крепость первым, нужно подготовить воеводу к встрече с Алмасом. Иван Григорьевич много наслышан о башкирце, с первого дня прибытия ладьи. Человек он рассудительный, но своенравный. И страстям подвержен. Не знаю, сколько продлится разговор, ждите меня. Дам знак, тогда и входите. Ну, с Богом!

Отец Димитрий вошёл в крепость первым через тайную калитку, Первуша, Полина и Алмас остались снаружи. Рядом с Алмасом, переступая с ноги на ногу и дёргая мордой, фыркал неразлучный Толпар. Алмас никогда не расставался с жеребцом, не расстался и в эту минуту, несмотря на запрет настоятеля.

 

Отдав поручение Полторацкому готовить ладью к отправке, Нагой дремал на деревянной скамье, подложив руки под голову. Впервые за три дня спалось легко и покойно, сладкий сон закружил воеводу, перенося в Москву, в Китай-город, в просторную горенку узорчатого дома-терема с петушком на деревянной крыше из вологодской лиственницы.

 

– Ну, как ты, Степанида, без меня? Справляешься?

– Тяжело одной, что и говорить, в двух словах не расскажешь. Долго ещё тебе служить-то? Возвернулся бы. Вместе жизнь тянуть легче.

– Возвернусь, и года не пройдёт. Вот испрошу у царя разрешение на окончание службы и приеду к вам насовсем.

– Как славно – насовсем! Приезжай, Ваня, истосковалась я.

– Как дочки, заневестились? Не балуют?

– Да подрослые уже. Василисе, кажись, двенадцать годков, а Матрёне… не помню сколько, запамятовала. Старая я стала.

– Матрёна двумя годами старше, считай. Так сколько Матрёне годов?

– Сам и считай, ты у нас голова.

– Эх, боярыня! Пороть тебя некому. Четырнадцать годков нашей Матрёне, усвоила?

– Усвоила. Покрутился бы с моё, не обижал бы постыдным словом.

– Ну, прости, Степанида! Не хотел, с языка сорвалось.

– Да знаю я тебя, всегда у тебя так. Чуть что, как коршун налетает, клюёт.

– Ну, что мне, на колени встать? Прости, говорю!

– Да куда я от тебя денусь! Прощаю. Ты лучше скажи, когда ожидать тебя?

 

В дверь постучали.

Нагой открыл глаза. Кого еще там нелёгкая принесла?

– Пустишь, Иван Григорьевич? – дверь приоткрылась, и в светлицу вошёл настоятель.

– А, это ты, отец Димитрий! Проходи. Зачем пожаловал? – воевода сел, потянулся к кружке с травяным настоем. Вот невовремя! В первый раз, почитай, с женой во сне свиделся, и то поговорить не дали.

– Погоди спрашивать, – настоятель не стал объяснять причину своего появления. – Можно и мне настою? Жарко нынче, во рту пересохло.

– Прошка! – крикнул воевода. – Отцу Димитрию кружку с настоем. Вздремнул я немного, отец Димитрий. Проводил бия и вздремнул. Много сил у меня Бикбай отнял.

– Вот и хорошо, – сказал настоятель. – Утренний сон на здоровье.

– Да какое утро! День уже, а я сплю, – недовольно крякнул воевода и принялся прохаживаться по светлице.

– Я и говорю, – подтвердил настоятель, присаживаясь, – на здоровье.

– Пожалте, святой отец, – в светлицу влетел Прошка с кружкой горячего травяного настоя.

– Благодарствую, – настоятель взял кружку с настоем, отпил. – Хороший у тебя настой, Проша. Храни тебя, Господь!

– На доброе здоровье, – выпалил Прошка и пропал в боковой комнате, откуда только что появился.

– Ты чего зашёл-то? – спросил Нагой. – Меня разбудить?

– Может, и так, – настоятель лукаво глянул на воеводу.

– Не пойму я тебя, отец Димитрий, кружишь вокруг да около. Прямо говори! – не утерпел Нагой.

– А поймёшь ли? Готов к разговору-то? – спросил настоятель.

– Да давно готов, проснулся уже. Ну?

– Помнишь башкирца, про которого ты мне давеча говорил?

Воевода не дал настоятелю договорить.

– Что ты про него узнал? Где он? Говори!

– Да ты не суетись, сядь, – сказал настоятель.

– Ещё ты будешь мне указывать! – взорвался Нагой. – Говори, что узнал про башкирца!

– Ни слова не скажу, Иван Григорьевич, пока не успокоишься, – отец Димитрий был невозмутим. Для того и пришёл, чтобы остудить гнев воеводы перед встречей с башкирцем.

– Ну, ты кремень, святой отец, – воевода в удивлении сел. – Всё, успокоился я, говори.

– Хорошо, – согласился настоятель. – Помнишь, говорил я тебе, что ты ещё встретишь своего башкирца? Говорил?

– Ну да, говорил.

– Так здесь он, твой башкирец, за крепостной стеной, – сказал настоятель. – Пришёл спасать нашу крепость. Ночью, говорит, ждите гостей. Урус-бий придёт со своими ногайцами.

– Как спасти? – воевода в недоверии усмехнулся. – От кого, от Урус-бия? Да не осмелится ногайский мурза напасть, кишка у него тонка! Выдумал всё твой башкирец!

– Ну так, ты сам у него и спроси. Только учти, немой он. Слышать слышит, а говорить не может, – пояснил настоятель.

– Как же ты с ним разговаривал? – оторопел воевода.

– Через толмача Первушу Кононова, – ответил настоятель. – Первуша спрашивал, а Алмас писал ответы. Ножичком на песке. Парнишка учёный, языкам обучен и рисует как пишет. Так что ты с ним понежнее, что ли.

– Как-нибудь растолкую. Не боярин, чай, – нахмурился Нагой.

– Я тебя предупредил, – сказал настоятель. – Не получится разговор, пеняй на себя.

– Опять меня учить? – стукнул кулаком по столу воевода. – Иди уж, веди своего башкирца!

– Да не мой он, и не твой, – терпеливо объяснил настоятель, – а Полины. Девонька его к нам привела, красотой своей заманила. Вот и стал он нам помогать. Ты вот про иноверцев, про веру их рассуждаешь, а на деле выходит, любовь всей жизнью управляет. Про то и в писании сказано.

– Устал я от твоих праведных мыслей, отец Димитрий, – хмуро сказал воевода. – Ступай уже, не мозоль глаза.

Отец Димитрий вышел из воеводской избы, пересёк пустующий, залитый солнцем двор и пошёл к Никольской башне, где возле калитки его ждали Первуша и Полина с Алмасом.

– Ну, пойдём, что ли, воевода ждёт, – окликнул настоятель и, открыв калитку, пропустил в крепость Первушу, дал знак Алмасу, чтобы тот шёл следом, после чего обратился к Полине.

– А ты иди к себе, девонька. Когда понадобишься, позову.

Полина вспыхнула и встала между Алмасом и настоятелем.

– Я одного его не отпущу!

– Нечего тебе там делать, – сказал настоятель. – Не девичье дело обсуждать воинские приказы.

– Я одного Алмаса к воеводе не отпущу! – защищаясь, крикнула Полина. – И не надо меня уговаривать. Двоих нас веди. По-другому не будет!

– Вот упрямая девица! А коня зачем прихватили? Я же просил не брать с собой жеребца, – настоятель покачал головой. – Вот шуму-то сейчас будет. Ладно, проходите скорее.

Впустив всех в крепость, отец Димитрий закрыл калитку и пошёл к воеводской избе, на назначенную с воеводой встречу. Алмас, ведший за уздечку Толпара, шёл последним, ступив во двор, он невольно задержался, любуясь. Так вот она какая – русская крепость! Крепкие дубовые стены, высокие башни с бойницами и повсюду большие деревянные юрты-дома, во всём чувствовалась сила и прочность. Особенное внимание Алмаса привлекла красавица-башня, стоявшая обособленно, посредине двора. На самом верху башни, под крышей висела перевёрнутая железная чаша. Наверное, отсюда шёл звук, тот самый, разбередивший душу. Волнение охватило душу Алмаса.

Тем временем, пока Алмас разглядывал колокольню, крепостной двор заполнился стрельцами. Всякое появление нового человека становилось для стрельцов развлечением.

– Смотри-кось, башкирец. Да еще с конём. И где его откопали?

– Кого – коня или башкирца?

– Обоих.

Стрельцы дружно захохотали.

Полина, чувствуя, что сейчас начнётся потеха, махнула рукой Алмасу, давая знак, чтобы он не отставал. Да Алмас уже и сам понял, над кем смеются, настороженно огляделся и пошел догонять Полину.

Стрельцы между тем продолжали обсуждать происходящее.

– А он, что, потерялся? Бий вроде ещё утром уехал.

– Да не, он не из вчерашних.

– А откуда тогда?

– Да не знаю я, чего пристал.

– Похоже, к воеводе повели. Влетит теперь парню.

– Ничего не влетит. С ним отец Димитрий, а он добрый и башкирца в обиду не даст. К тому же они – наши друзья.

– Кто тебе это сказал?

– У нас с ними договор.

– А ты читал? Да ты читать-то не умеешь!

– Ребяты, – из толпы выступил Кнутов. – Да это тот самый башкирец! Я его видел два дня назад, за рекой. И жеребец его. Не должно его наказывать. Не мог он зла сделать. Головой ручаюсь!

И старший стрелец помчался к настоятелю, который уже подходил к крыльцу воеводского дома.

– Куда ты его, отец Димитрий?

– Известно, куда. К Ивану Григорьевичу на разговор, – настоятель остановился. – Да ты не бойся! Никто наказывать башкирца не собирается.

– А зачем тогда ведёшь? – недоумевал Кнутов.

– Не шуми, Афанасий, – сказал настоятель. – Придёт время, узнаешь, – и повернулся к Полине. – Девонька, объясни Алмасу, пусть оставит жеребца на дворе, у крыльца. А ты, Первуша, ей помоги, скажи словцо башкирцу, лишним не будет.

Алмас согласился оставить Толпара на дворе, привязал жеребца к стойке крыльца, шепнул что-то ему на ухо, похлопал по мускулистой шее, после чего взглянул на человека в длиннополом платье. Отец Димитрий распахнул входную дверь, пригнувшись, вошёл в сени. Вслед за ним пошли остальные.

– Иван Григорьевич, мы пришли, – сказал настоятель, отворяя дверь в светлицу. – Нас много.

– Проходите, – не поднимая головы, ответил воевода. Когда же шум стих, и входная дверь простонала последним скрипом, воевода увидел перед собой отца Димитрия, толмача Первушу Кононова, девицу и низкорослого смуглого паренька. По всей видимости, это и был тот самый башкирец. С виду паренёк крепкий.

– Девица что здесь делает? – спросил воевода.

– Я тебе про неё говорил, – ответил настоятель. – Это Полина. Она башкирца привела.

– Нечего девице в воеводской избе делать. Пусть уйдёт, – сказал воевода.

– Позволь ей остаться, Иван Григорьевич, – попросил настоятель. – Она не помешает.

– Я сказал, пусть уходит, – хрипло повторил воевода. Толмач Первуша побледнел от страха, словно гнали его, а не девицу. Алмас теперь понял, что человек, похожий на медведя, и есть главный человек крепости.

– Я не уйду, – тихо сказала Полина и сжала руку Алмаса. Алмас посмотрел на девушку с восхищением и удивлением. Она не боится главного человека крепости!

– Что? – воевода побагровел и угрожающе медленно поднялся. – Мне перечить?

Теперь уже встревожился настоятель. Надо выручать девицу, а то как бы беды не случилось.

– Девонька, обожди нас в сенях, мы скоро, – ласково обратился отец Димитрий к Полине. – Видишь, воевода гневается. Сделай одолжение, выйди в сени.

Хотела было Полина возразить воеводе, да поняла, что плетью обуха не перешибёшь, бросилась к Алмасу, поцеловала, шепнула, не сдавайся, держись, и вышла из светлицы.

– Ну, и девица, – изумился воевода, – просто огонь какой-то! И откуда такие берутся? Порода Голубцовых, видимо, вся такая. Это же сестрица Константина Степановича?

– Ну да, Полина Степановна, – подтвердил настоятель. – Ну так вот, Иван Григорьевич, зачем мы пришли-то. Гляди, башкирец перед тобой. Алмас ему имя. Не драгоценный камень алмаз, у которого на конце буковка зе, а Алмас с окончанием эс. Имя даётся нуждающимся в защите и покровительстве высших, небесных сил. Только не защитило Алмаса его имя. Всё слышит, всё понимает умный мальчик, а сказать не может. Случилось, видимо, в жизни его какое-то несчастие, приведшее к потере речи. Какое, не ведаю.

– А мы вот сейчас у него и спросим, – воевода шагнул к Алмасу. – А ну-ка, Первуша спроси у башкирца, как случилось, что он речь потерял.

– Обожди, Иван Григорьевич, – вступился настоятель, – как же он тебе ответит, на чём? У Сутолки он чертил ножом по песку, а здесь где он будет чертить? На твоём столе?

– А хотя бы и на столе, – согласился воевода. – Посмотрим, чего он там понапишет. У меня есть камешек, известняк, вот им пусть и пишет по столу.

Воевода достал из деревянного ларя продолговатый белёсый камень, протянул башкирцу. – Бери, джигит.

Алмас отшатнулся, не стал брать камень. Он в крепость не для того пришёл, чтобы ссориться с русскими.

– Бери, Алмас, не бойся, – перевёл Первуша слова воеводы. Алмас в недоумении посмотрел на Первушу, потом на настоятеля, и отец Димитрий понял, в чём тут дело.

– Какой он у вас дикий, – усмехнулся воевода. – Никому не доверяет.

– Дай-ка, я попробую, Иван Григорьевич, – сказал настоятель.

Отец Димитрий взял заострённый кусок известняка, провёл им по столу, на столе образовалась белая дорожка.

– Смотри, Алмас, вот так ты будешь отвечать на наши вопросы, – обратился настоятель к башкирцу. – Первуша, переведи. Камень не для ссоры, а для письма, для разговора. Бери камень, не бойся.

Только после этих слов Алмас поверил человеку в длиннополом платье, взял камень, провёл им осторожно по столу. Образовалась вторая дорожка. Алмас просиял.

– Ну вот, видишь, всё получилось, – отец Димитрий обнял Алмаса, и Алмас почувствовал, сколько любви в этом человеке. Неужели когда-нибудь он сможет подружиться с русскими?

– Ну что, Иван Григорьевич, задавай свои вопросы, – сказал настоятель.

– Ну, я же говорил, – громыхнул с досады воевода, – что мне, два раза повторять? Как случилось, что башкирец речь потерял? Когда, при каких обстоятельствах? Я так понял, что родился он здоровым, а увечье настигло его позже. Так, отец Димитрий?

Настоятель кивнул.

– Ну вот, я и хочу знать – как это произошло? Первуша, переведи. Да побыстрее, время не ждёт, ладью пора отправлять.

Услышав вопрос, Алмас сжался. Ему не хотелось вспоминать ногайский набег, во время которого он лишился родителей. Что он, малыш, мог сделать тогда против жестоких и кровожадных степняков? Но сейчас он ират, мужчина, и он отомстит ногайцам. Ждать осталось немного.

И Алмас начертил два слова – ногайцы, детство.

– Алмас пишет, что это случилось в детстве, во время ногайского набега, – доложил сообразительный Первуша. – Судя по всему, ногайцы зарубили родителей на глазах мальчика, и это обстоятельство лишило его речи. Больше Алмас ничего не написал. Видимо, не хочет вспоминать.

– Я так и думал, – сказал в задумчивости настоятель. – Чтобы к Алмасу вернулась речь, необходимо сильное душевное потрясение, подобное тому, которое он перенёс в детстве.

– Возможно, что и так, – получив ответ, воевода крякнул. – Ладно, теперь следующее – кто его учил грамоте? Первуша, растолкуй башкирцу. Не сам же он буквицы освоил.

– Ты бы тряпицу какую дал, – попросил настоятель. – Хоть твой стол и большой, но и его на все ответы не хватит. Счищать надобно.

– Прошка, – крикнул воевода, – где ты там? Тряпицу неси. Ну, и каков ответ, Первуша? Читай.

– Алмас пишет, что это олэсэй, бабушка по-башкирски. Она обучила его всему, – ответил толмач. И добавил от себя. – Не бабушка, а грамотей. Что-то не верится. Не встречал я таких, честно скажу.

Пока Первуша задавал вопросы башкирцу, Нагой следил за Алмасом. Выражение глаз, поворот головы, движения рук – ничто не ускользало от его внимательного взгляда. Воевода силился понять, что сидит внутри башкирца, что руководит им, что заставило пойти к русским. И главное – честен ли башкирец, искренне ли отвечает.

– Алмас не станет обманывать, – настоятель заметил взгляд воеводы. – И дело тут не только в бабушке. Алмас от природы одарённый, способный мальчик, к тому же всевышний наделил его тонкой, чувствительной душой. Вот от неё, по-видимому, и пострадал.

– Ладно, хорошо, – рассудил воевода. – Положим, опять башкирец сказал правду. Теперь третий вопрос, последний. Откуда Алмас узнал про ногайцев, как ему стало известно о нападении на крепость? Только мне нужны не досужие вымыслы, а прямые доказательства. Когда Урус-бий собирается напасть, с какой стороны ударит.

Вопрос был задан нешуточный, по сути, главный вопрос дня. От ответа на него зависели жизни многих людей – и русских, и башкирцев, зависела судьба самой крепости.

– Тряпицу спрашивали? – в светлицу вбежал Прошка и, увидев хмурое лицо воеводы, остановился.

– Чего стал? – крикнул воевода на парнишку. – Стол протри. Сам не видишь?

Прошка кинулся протирать, елозить тряпкой по столешнице. Вскоре стол был очищен. – Что ещё?

– Всё, иди. Тряпицу оставь, – воевода обратился к толмачу. – Ну что, перевёл?

– Сейчас, – Первуша, наконец, закончил переводить сказанное воеводой и тут же Алмас заскрипел камнем по столу, исписывая его вдоль и поперёк. Непростой был задан вопрос, оттого ответ потребовал времени.

– Ну, скоро ты там? – спросил в нетерпении воевода и глянул в окно. – Вот и Полторацкий уже идёт. Видимо, ладью приготовил к отплытию. А мы всё договориться не можем.

– Погоди спрашивать, – радостно засуетился Первуша, разглядывая знаки, начертанные Алмасом, – тут целая повесть. Ну вот, кажись, всё прочитал. Алмас пишет. Утром ставил силки на лугу, услышал башкирскую речь. Не утерпел, вскочил на жеребца, поскакал вдогонку за соплеменниками. Это был Бикбай с охранниками. Поехал за ними в лес. Ехал скрытно, объявить себя не решился. В лесу были ногайцы. Урус-бий сказал, днём разобьёт Бикбая, вечером пойдёт на русскую крепость. Надо готовиться к обороне. Урус-бий не любит шутить.

– Это всё? – удивлённо спросил воевода.

– Вроде да, – неуверенно ответил Первуша. – Больше ничего.

– И ты поверил? – воевода пронзил толмача взглядом. – Это же сказки! Спроси-ка башкирца, откуда он знает ногайскую речь?

Первуша перевёл. Алмас вспыхнул. Ему не верят! Но раз так, и в доказательство вычертил на столе ногайское слово. Толмач просиял.

– Иван Григорьевич, Алмас вычертил ногайское слово. Стало быть, знает.

– А ты откуда знаешь, что это ногайское слово? – нахмурился воевода.

– Ну, я, – Первуша покраснел, – много языков знаю, учился этому. Вот это слово означает – вера.

– Ну, чего ты паренька мучаешь, Иван Григорьевич, – вмешался настоятель. – Говорю тебе, башкирец не обучен врать. Алмас – честный и благородный парень и вернулся только лишь затем, чтобы защитить Полину. А мог бы и остаться и, что возможно, выступить на стороне своих соплеменников. Как думаешь?

– Не знаю, не знаю, – воевода как медведь-шатун заметался по светлице. – Ну не могу я вот так сразу поверить незнакомому человеку! Тем более, башкирцу. Это ты понимаешь?

– Ты так и не усвоил мои уроки, – с горечью сказал настоятель. – Говорил я, всему виной твоё недоверие, через него ты страдаешь. Поверь башкирцу, поверь, наконец, мне, не стану же я тебя обманывать. Мне-то ты веришь?

– Тебе верю, – тяжело выдохнул воевода. – Понимаешь, отец Димитрий, воевать – не на детской лошадке скакать. Один раз ошибёшься – весь век будешь маяться.

Алмас смотрел то на настоятеля, то на воеводу, пытаясь понять, о чём они говорят. Он видел, что человек в длиннополом платье защищает его, и в то же время чувствовал, что главный человек крепости ему не верит. Сколько так может продолжаться? И Алмас решился на последний шаг, начертил ответ, который тут же, не медля, прочёл вслух Первуша.

– Алмас пишет, что если ему здесь не верят, он в одиночку пойдёт защищать Полину и её крепость!

Воевода расхохотался.

– А ведь он прав, этот неуёмный башкирец! И тогда ночью один выступил, и сейчас того же хочет. И ведь сделает же! Вот поганец! Все, решено. Верю, верю, золотой ты мой, – и воевода подошёл к башкирцу, обнял его и крепко расцеловал в обе щеки.

Алмас растерялся. Только что человек, похожий на медведя, ругался на него, а теперь обнимается, целует. Неужто поверил? Неужели слово так сильно повлияло на главного человека крепости?

– Ну, вот и славно, – облегчённо вздохнул отец Димитрий. – Не мытьём, так катаньем. Ну, мы пойдём, Иван Григорьевич?

– Да, да, идите, – не сразу отозвался воевода. Он как-то вдруг переменился, ушел в себя, помрачнел. – Теперь мой черёд думать. Воевать – не на детской лошадке скакать. Надо всё тщательно обдумать.

– Пошли, ребяты, – сказал настоятель. – Не станем мешать Ивану Григорьевичу. Мы своё дело сделали.

Отец Димитрий тихо приоткрыл дверь, в неё юркнул Первуша, за ним прошёл Алмас, после чего настоятель вышел и закрыл за собой дверь. Светлица опустела, оставив воеводу одного.

 

Тяжёлое испытание свалилось на плечи Ивана Григорьевича Нагого – готовить крепость к осаде. Стычка с ногайцами была лишь однажды, в 1574 году, летом, когда Урус-бий явился на место постройки крепости с кучкой задиристых конников, выражая своё возмущение. До сечи тогда не дошло, спасла бумага, которую Иван IV Васильевич предусмотрительно дал Нагому – договор на строительство крепости. Ногайский толмач зачитал бумагу удивлённому бию, и ногайцы уехали не солоно хлебавши. Теперь случай другой. Урус-бий хочет тайком напасть, ночью, как тать. Видать, здорово насолила им русская крепость, ясак-то башкирский мимо Сарайчика идёт, прямиком в Москву. Выходит, сечи не избежать. Как не вовремя он отдал пищальников Бикбаю!

Воевода в беспокойстве заходил по светлице. Всегда, когда одолевали тяжёлые мысли, он вставал и ходил. Так ему легче думалось, так быстрее он распутывал головоломки, которые подбрасывала судьба.

 

Полина сидела на крыльце воеводской избы и считала овечек на небе. День был солнечный, овечек было немного, да и считать Полина не любила, и потому занятие это вскоре ей наскучило. Когда закончится это их военное заседание? Ещё чего не любила Полина – это когда мужчины важничали. Соберутся, надуются как индюки. Тьфу! Она тоже может защитить крепость. И саблей владеет, и луком. И не надо для этого три часа совещаться.

Наконец, скрипнула дверь, и на крыльцо вышел Первуша.

– Чего так долго-то? А где остальные?

– Позади идут. Слава Богу, всё закончилось, – толмач перекрестился.

Вслед за Первушей на крыльцо вышли Алмас и отец Димитрий. Полина бросилась к Алмасу.

– Миленький мой, что они с тобой сделали? Алмас, солнце моё!

Алмас смутился, обнял девушку. Сразу стало как-то спокойно, легко, и Полина почувствовала необыкновенный прилив душевных сил.

– Отец Димитрий, не сильно пытал воевода Алмаса? – спросила Полина.

– Не сильно, девонька. Иван Григорьевич поверил Алмасу, и это главное, – сказал настоятель. – Пойдём, ребяты, кваском угощу. Что-то в горле пересохло.

– Не, я к себе, – отказался Первуша. – Пойду, подремлю немного. Все жилы из меня воевода вытянул.

– Досталось тебе, – сочувственно отозвался настоятель. – Если бы не ты, не знаю, сколь долго бы мы ещё воеводу уговаривали. Поддержал ты нас крепко. А где Алмас?

– Жеребца отвязывает, – вздохнула Полина. – Я у него не одна.

– С этим придётся смириться, девонька, – сказал настоятель. – Башкирца без коня не бывает.

– Ну, и ладно, ну, и хорошо, – согласилась Полина. – Втроём будем жить.

– Как жить? – опешил настоятель. – Ты что, девонька, замуж за башкирца собралась? Без благословения родительского? Никто вас не обвенчает.

Полина покраснела.

– Это почему ещё?

– Разной вы веры потому что.

– Отец Димитрий, веди, куда вёл, – оборвала настоятеля Полина. – Не нравятся мне твои разговоры. Пошли уж.

– Ну, пошли, боевая девица, – улыбнулся настоятель. – А квас у меня замечательный, целебный. Такого и в Москве не сыщешь.

Отец Димитрий направился к себе, в Свято-Троицкую церковь, а стрельцы могли наблюдать, как за вслед настоятелем неспешной, спокойной поступью шёл вороной жеребец, которого под уздцы держал смуглый башкирец, а на жеребце, светящаяся от счастья, сидела девица. Не часто увидишь такое в крепости.

 

– Иван Григорьевич, звал? – в светлицу воеводского дома вошёл Полторацкий.

– Звал. Проходи, Кузьма Петрович, – отозвался воевода. – Чувствую, ладью уже подготовил к отплытию?

– Подготовил, – не без гордости ответил Полторацкий. – Хоть сейчас отчаливай…

– Отплытие придётся отложить, – сказал Нагой. – Стало известно, что Урус-бий придёт воевать нашу крепость. Без тебя и твоих стрельцов мне не обойтись. Поможешь?

– Разумеется, помогу, – Полторацкий понял, что случилось непредвиденное, воевода зря нервничать не станет. – А кто сказал? Откуда известно про Урус-бия?

– Сорока на хвосте принесла, – воевода не стал раскрывать подробности. – Прошка! Где ты там?

– Здесь я, Иван Григорьевич, – в светлицу вбежал белобрысый парнишка.

– Ты всех предупредил? Никого не забыл? – строго спросил воевода.

– Всех, – насупился в обиде Прошка.

– А чего ж их нет?

– Откуда мне знать? – парнишка опустил голову.

– Иван Григорьевич, а мы к тебе, – в светлицу ввалились рыжий бородач Кнутов и глава стрелецкого приказа Голубцов. – Звал?

– Ну, слава Богу, – воевода обвёл взором вошедших. – Кажись, все. Ну, так вот, ребяты, зачем я вас всех позвал. Работа предстоит, крепость будем готовить к осаде. Да вы садитесь к столу, разговор долгим будет. Прохор, иди к себе, тебе слушать наши разговоры не нужно. Иди, чего стал?

Прошка вздохнул и побрёл в боковую комнату, а вошедшие уселись на длинную скамью напротив воеводы.

– А чего ради осада? – спросил Кнутов. – Кто собирается крепость осаживать?

– Да вот, Урус-бий вспомнил, что уфинская крепость стоит на его земле, – усмехнулся воевода. – Решил этой ночью воевать нас. Как думаете, сдюжим?

– Знаю ногайскую конницу,– ответил бородач, ходивший на Казань ещё при молодом царе Иване Васильевиче. – В прямом бою одолеть трудно. Рубятся как звери. После Казанского похода до сих пор на теле отметины от ногайских сабель. И лучники их метко стреляют, с двадцати саженей кольчугу пробивают. Но в поле – одно, а супротив крепости и дубовых стен с пушками да пищалями – другое. Тут преимущество за теми, кто в крепости.

– Сколько у нас пушек, Константин Степанович? – спросил Нагой.

– Было четыре, – ответил Голубцов, – одна в прошлом годе дала трещину. Но, кажись, мы её залатали. Смотреть надо.

– А пищалей сколько?

– С полсотни должно быть, – размыслил Голубцов. – А может, и более того.

– Моих дюжину прибавь, – вставил Полторацкий.

– А ядер к пушкам сколько, пуль пищальных? Когда последний раз счет вели? – продолжал допытываться воевода.

– Ну, этого не помню. Прости, Иван Григорьевич, – развёл руками Голубцов. – Надо на оружейный склад наведаться.

– Надо, конечно, надо, – сказал в нетерпении Нагой. – Значит, так, ребяты. Идите, куда хотите, но чтобы мне вскорости был отчет, сколько у нас чего – пищалей, пушек, ядер, пороха, пуль. Как только посчитаете, ко мне с отчётом. Да, вот еще – водой надо напастись. Кузьма Петрович, пошли своих стрельцов, пусть воды чистой с глубины наберут. Бочки у Кнутова возьмёшь.

– Хорошо, Иван Григорьевич, сделаем, – сказал Полторацкий.

– Иван Григорьевич, – замялся Голубцов. – А откуда слух, что ногайцы собираются напасть? Вроде спокойно жили несколько лет, мирно. И вдруг – на тебе!

– А я ждал этого вопроса, Константин Степанович, – усмехнулся Нагой. – Чтобы ты да не спросил… Значит, так. То, что я сейчас скажу, из светлицы выйти не должно. Уразумели?

Все притихли. Всем хотелось знать – кто этот человек, принёсший весть о предстоящей осаде?

– Кузьма Петрович, помнишь, кто спас твою ладью от пограбления? – спросил Полторацкого воевода.

– Конечно, помню, – ответил Полторацкий. – Какой-то башкирец. Лихой парень! Вырос среди ночи, разогнал соплеменников и скрылся. А ты к чему спрашиваешь, Иван Григорьевич?

– А затем, что башкирец и принёс эту весть, – сказал воевода. – Он слышал, как Урус-бий шептался в лесу про нападение на крепость. Ногайский мурза хвастал, что сначала разобьёт Бикбая, а потом примется за нас.

– Да ты что! – воскликнул Полторацкий. – Вот так новость! Никогда бы не подумал…

Кнутов почесал бороду. Вот ведь как получается. Значит, башкирец приходил не просто так, а с вестью? Хороший парень. Чем же его так привлекла крепость?

Нетерпеливее всех оказался Голубцов. Воевода ещё не договорил, а он уже вскочил и дожидался окончания речи стоя.

– И ты поверил башкирцу, Иван Григорьевич? Давно он крутится возле нашей крепости. Вынюхивает, высматривает. Чего он прилип к нашей крепости?

– Сердечное дело у него, – сказал, улыбаясь, Нагой.

– Какое ещё сердечное дело? – Голубцов оторопел.

– Сестрица твоя, Полина, заманила его своей красотой. Вот и не устоял парень.

– Полина? – Голубцов пришёл в ярость. – Вот негодная девица! С кем вздумала связаться – с инородцем, с башкирцем! Что ей, русских парней мало? Сейчас же отправлю её назад, к родителям! Вот чувствовал, что чем-то таким дело и закончится! Не может девица жить, как все живут.

– На то она и девица, – успокоил Голубцова рассудительный Кнутов. – Ты не кипятись, Константин Степанович, сядь. Если Полине мы обязаны тем, что башкирец предупредил нас о предстоящей опасности, то честь ей и хвала. Спасибо Полине надо сказать, а не ругаться.

– Ты в мои семейные дела не лезь, – оборвал стрельца Голубцов. – Много ты в них понимаешь!

– Остынь, Константин Степанович! – грозно крикнул воевода. – Я не для того о девице вспомнил, чтобы ты её терзал.

– И зачем только ты мне это сказал, – Голубцов едва не плакал. – Что я теперь матушке скажу? Не уберёг сестрицу. Она же слово дала. И что мне теперь делать? Вот что делать?

– Полноте, Константин Степанович, – Полторацкий шагнул к Голубцову, обнял по-братски. – Ну, право, как дитя малое. Ничего матушке говорить не надо. Потому что ничего и не случилось. Дело молодое, сегодня – полюбил, завтра – разлюбил.

– Я врать не могу, не приучен, – пожаловался Голубцов.

– А врать и не придётся, просто не надо говорить лишнего. Тогда матушка и не узнает, – подсказал Полторацкий.

– Ну, всё, всё, пошумели, и будет, – перекрывая все другие голоса, прогремел властный голос Нагого. – Враг у стен крепости, а они ребячеством занимаются. Живо исполнять поручение, считать оружейные припасы. После обеда объявляю общее построение, к этому времени и готовьте отчёт. Ступайте!

Окрик воеводы встряхнул Голубцова, привёл в чувство, и глава стрелецкого приказа, подчиняясь повелению, пошёл на оружейный склад. Служба превыше всего. А с сестрой он разберётся, дайте срок. Вслед за Голубцовым светлицу покинули Полторацкий и Кнутов. Нагой тоже рассиживаться не стал – решил устроить осмотр крепости, узнать, как там дубовые стены, всё же четыре года прошло, не надо ли чего подладить. Понятно, что за оставшееся время мало что удастся сделать, но знать свои прорехи да недочёты – тоже большое дело.

 

Солнце поднялось высоко, когда лес стал редеть, расступаясь, и тропа вывела башкирский отряд на опушку лесистого холма, вдали широкой лентой заблестела, заиграла Ак-Идель – Белая Воложка.

– Там, внизу – перелаз, речной брод, – показал рукой Бикбай. – Переберёмся на левую сторону, Аллах даст, к ночи будем дома.

– Ярай, – ответил Арслан, – Однако, скачет кто-то. Смотри!

– Это засада нас увидела, встречает, – одобрительно кивнул бий. – Брод должен быть надёжно защищён. Врагов много, а брод – один.

Бикбай придержал коня, отряд остановился. С пологого берега на холм по крутой тропе выбирался загорелый всадник на низкорослой лошади. Удивительно, как шаг за шагом лошадь упрямо преодолевала непростые подъёмы, на которой ловко сидел смуглый башкирец.

– Сэлэм, – приветствовал всадник Бикбая. – Как добрались?

– Рэхмэт, – ответил Бикбай. – Как на реке, спокойно?

Всадник покачал головой.

– Кто-то следит за тобой, Бикбай. Саженях в тридцати в лесу чужие. Сам видел.

– Мне тоже так показалось, – подтвердил Арслан. – Это ногайцы.

– Ну, и что будем делать? – Бикбай, усмехнувшись, поглядел на Арслана. – Прятаться?

– Нужно проверить догадку, – сказал Арслан. – Оставайся здесь, а я с телохранителями спущусь вниз, к броду. Если ногайцы себя обнаружат, будет работа для русских пищалей.

– Проверяй, – великодушно разрешил Бикбай. – А я пойду, приготовлю для Урус-бия небольшую хитрость.

О том, что башкирский отряд во главе с Бикбаем тайно преследует Урус-бий, ногайский мурза, узнал Алмас, узнал и помчался в русскую крепость доложить о случившемся, после чего в крепости начались спешные приготовления к осаде. Теперь ногайцев заметила и башкирская засада, охранявшая речной брод-перелаз. Как ни старались ногайцы не выдавать себя, всё же не остались незамеченными. И замысел – напасть на башкирцев на открытом месте, у брода, застать Бикбая врасплох – уже не казался Урус-бию единственно верным. Но отступать он не привык. Как только башкирцы начали спуск к воде, два десятка конных воинов Урус-бия с гиком и свистом выскочили из леса. И попались на удочку Бикбая. Холм был пустым, на опушке никого не было. Покрутились в недоумении, порыскали и погнали лошадей с холма по крутой тропе к перелазу, вслед за башкирцами, продолжая преследование. И тут в спину ногайцам грянул залп из пищалей. Сначала один, затем второй. Пять или семь всадников тут же с криками полетели с тропы в воду – кто на месте от пули погиб, кто слетел и расшибся при падении на каменистый берег, кого потащила вниз испуганная лошадь.

– Вот шайтан, – выругался Урус-бий, наблюдавший за сражением из укрытия. – Перехитрил меня усэргенский мурза! Касым! Поворачиваем назад!

– А своих бросаем, да? – крикнул Касым. – Не жалко?

– А чего их жалеть? – ожесточился Урус-бий. – Это наёмники. Если воевать не умеют, пусть хотя бы помогут выиграть время. С восхода солнца на крепость идут три сотни отборных воинов, ведёт их Байтерек-мурза, мой сын. Надо до сумерек с ним встретиться.

– Ты хочешь разорить русскую крепость? – спросил опасливо Касым.

– А ты как думал? – медленно и зло выговорил Урус-бий. – Я слов на ветер не бросаю. Надо проучить русского воеводу. За мной!

И Урус-бий развернул коня в обратную сторону, оставшаяся часть ногайской конницы последовала за ним. Последним развернул коня Касым. Он не видел, как русские стрельцы добивали из пищалей растерянных ногайцев, как Арслан закалывал саблей раненых. И хорошо, что не видел, иначе непременно ввязался бы в рукопашную, а это добром для Касыма не закончилось бы.

– Ну что, Урус? – Бикбай стоял на холме и без сожаления смотрел на творившуюся внизу кровавую резню. – Не всегда ты одерживаешь победы. Сегодня мой день, я сильнее.

 

Уфинская крепость, какой очертил её новгородец Иван Артемьев, представляла собой оборонительное сооружение. Высокие неприступные стены – цепь плотно пригнанных друг к другу 6-саженных дубовых брёвен, врытых на две сажени в землю, – протянулись на 270 сажен сообразно изгибам холма, служившего основанием крепости, и надёжно скрывали её обитателей от незваных гостей и чужого глаза. Внутри крепостного двора помещались многочисленные постройки – воеводский дом, приказная изба, церковь с колоколенкой, пороховой погреб, оружейный склад, поварская, ледник. Была и баня, без которой стрелецкий люд не мыслил своей жизни. Для догляда за дорогами и пешими подходами к крепости были возведены 12-саженные сторожевые башни – Михайловская, северная, к которой подходила московская дорога, для чего в башне были устроены ворота для приёма подвод и конных отрядов; Никольская, южная, к которой вела пешеходная тропа от Белой Воложки; и Наугольная, восточная, смотревшая на сибирскую дорогу. Каждая из башен была оснащена площадкой, с которой дозорные стрельцы осуществляли догляд местности. Под смотровыми площадками скрытно стояли пушки, главная огневая сила крепости. Три башни – три пушки. Была еще одна, дополнительная пушка, размещавшаяся в проёме стены между Михайловской и Наугольной башнями. Также, в крепостной стене были проделаны бойницы для стрельбы из ручных пищалей, двадцать верхних с помостами на уровне двух саженей и тридцать нижних, в которых стреляли прямо с земли. Таким образом, Уфинская крепость была достаточно укреплена и защищена, чтобы противостоять натиску превосходящей и хорошо вооружённой силе. И до этого дня ещё никто не решался брать крепость приступом.

 

Воевода Иван Нагой принимал стрелецкое построение. Стрельцы, разгорячённые обедом и жарким солнцем, стояли, вытянувшись в струнку, боясь смахнуть бежавший по лицу пот. С правого края отделился и пошел к воеводе Голубцов.

– Стрельцы, смирно! Иван Григорьевич! Стрельцы Уфинской крепости для поверки построены. В строю восемьдесят четыре человека, больных и увечных нет. Глава стрелецкого приказа Голубцов.

– Добро, Константин Степанович, – принял отчёт Нагой. – Ребяты, как живётся-служится?

Стрельцы молчали, не хотели жаловаться. Да и не умели они этого делать, хотя жилось им не сладко, особливо в первое лето – работали от зари до зари, питались скудно, хлеба не видели по неделям. Но стрельцы не унывали – уже на следующий год разбили огород, вскопали пашню и были со своими овощами и хлебом. Помогал и лес, где росла тьма грибов, в особенности белых, и ягод – малины, смородины, ежевики, и река Белая Воложка, полная белуги и другой разной рыбы. Все это собиралось, ловилось и поедалось, излишки стрельцы вялили, солили и складывали на хранение в ледник.

– Ну, что молчите, как воды в рот набрали? – крикнул воевода. – Тогда я буду считать, что у нас всё хорошо, – и, помолчав, добавил. – Да ладно, ребяты, всё я понимаю, житьё в крепости не сахар. Вот если бы рядом были жёны да дети, вот тогда бы зажили. Правильно, я говорю?

Одобрительный шум побежал по стрелецким рядам. Стрельцы тосковали по жёнам, по дому, но служба есть служба. Манило и жалованье, позволявшее надеяться, что остаток дней они проведут в покое и достатке.

– Вот, как поспокойнее станет, попрошу царя выслать нам наших зазнобушек, – улыбнулся воевода. – Тогда и служба сладкой будет. Верно, ребяты?

– Поскорее бы, – раздались отдельные голоса.

– Ну, так вот, что я хотел сказать, – продолжил воевода, – дело поворачивается так, что от нас зависит, быть Руси с Башкирией или не быть. Вот ногайский мурза Урус-бий считает, что нам, русским здесь делать нечего. И потому сегодня ночью он собирается напасть на нас, подвергнуть разрушению нашу крепость. Отдадим крепость ногайцам?

– Да не, не отдадим, – лениво пробасил стрелец, светловолосый плечистый детина.

– Пусть только попробует, – оскалился другой стрелец.

– Ишь, чего захотел, ирод, – мрачно заметил третий. – Уйдёт, не солоно хлебавши.

– Вот и я так же думаю, – размыслил воевода. – Значит, так, ребяты, грядёт бессонная ночь. Приведите в порядок оружие, боевые припасы. У ногайцев нет пищалей, но есть лучники, стреляющие без промаха. Кнутов, раздай всем желающим кольчуги. К пушкарям просьба – осмотреть и прочистить пушечные стволы, заготовить порох, ядра. Когда приготовления закончите, можете немного отдохнуть. Но ближе к ночи всем занять исходные места и быть начеку. Осада может начаться в любую минуту, ногайцы предупреждать не станут. Всем всё понятно?

– Да понятно, чего уж там, – пронеслось по рядам. – Головы за отечество сложим, а басурманина не пустим!

– Добро, ребяты, – крикнул воевода. – Ну, тогда, разойдись!

Стрельцы, смеясь и подзадоривая друг друга, разбрелись, расстёгивая душные кафтаны и снимая мокрые от пота шапки. Нагой глянул вверх – солнце палило немилосердно, даже коршуны летали лениво и сонно, с неохотой поднимая отягощённые жарой крылья. Словно природа тоже готовилась к грядущим ночным событиям, накапливая впрок силу, и было в этой подготовке что-то зловещее, неподвластное пониманию.

Нагой терпеть не мог, когда что-то происходило помимо его воли, и он резко кашлянул, сбрасывая оцепенение.

– Константин Степанович, бери Полторацкого и айда ко мне – будем думать, как сдержать ногайца. Есть ещё время.

 

Ночные сумерки упали внезапно. Алмас открыл глаза, прислушался. Он не спал, просто притворился спящим, чтобы дать возможность Полине отдохнуть от дневных потрясений и набраться сил – кто знает, что принесёт грядущая ночь? После встречи с воеводой Полина много и мило болтала и заглядывала Алмасу в глаза, смущая башкирца, но усталость уже сквозила в каждой её черточке, каждом поступке.

Девушка спала. Перед тем, как уйти, Алмас взглянул на Полину, и так защемило у него в груди, что он наклонился, чтобы поцеловать девушку, но не решился – вдруг Полина проснётся? – и вышел из церкви во двор. Туман сковал окрестности уфинского холма, и крепость стояла во мгле как корабль, спущенный на воду и готовый начать движение. Алмас чувствовал и понимал, что город на холме ожидает долгая судьба и что когда-нибудь здесь родится государство, общее для обоих народов, и не мог примириться с мыслью, что ногайцы собираются разрушить крепость.

Фыркнул и слабо заржал Толпар, напоминая хозяину о своём присутствии. Алмас подошёл к любимцу, потрепал по шее: потерпи, я скоро. Сказал и пропал, растворился во тьме. Вскоре он уже был на Михайловской башне, стоял рядом с рыжим бородачом Кнутовым и вглядывался в серую мглу. Нависшая над лесом тишина сгущалась, предвещая скорое наступление кровопролитной схватки.

– Ну, и где эти самые ногайцы? – спросил Кнутов. – Алмас, ты кого-нибудь видишь?

Алмас приложил палец к губам и указал рукой вправо, туда, где темнеющий лес редел, переходя в широкий низкий луг. Из леса, крадучись, вышел отряд вооружённых людей и, прячась в траве, побежал в сторону крепости.

– Ага! – воскликнул вполголоса старший стрелец, – вот вы где, голубчики! Ребяты, пушкари! По лугу вправо!

– Есть по лугу вправо! – отозвались так же вполголоса пушкари.

– Готовсь, пли!

Тишина вздрогнула, и лес зашатался, сама земля, казалось, задрожала от выстреливших враз четырёх огромных пушек, и мгла ожила, расступилась, открывая страшную картину – по лугу, корчась от боли, катались окровавленные ногайцы. Пространство наполнилось криками, стонами и жалобными охами раненых и умирающих людей.

– Добивай их, ребяты! Пищальники, готовсь, пли! – в яростном ожесточении крикнул Кнутов.

Грянул второй залп, и луг затих, кромешная тишина рухнула и в бессилии покатилась по ночному холму.

Всё это видел Урус-бий, наблюдая за боем из левого леса. Вылазка провалилась, не удалось врасплох застать защитников крепости. Кто-то предупредил русских. Шайтан!

– Касым, – позвал Урус-бий.

– Здесь я, – вырос из темноты ногаец.

– Готовь лучников, – угрюмо выдавил мурза. – И пошли гонца к сыну, пусть держит конницу наготове. По взмаху моей правой руки пусть выпускает два, нет, три конных отряда, чтобы земля под копытами горела. Пусть русские на своей шкуре почувствуют силу ногайской конницы. Ты в это время засыплешь крепость стрелами. Да, и скажи ещё Байтереку, пусть пробойник готовит. Как он у русских зовётся? Дура? – Урус-бий хрипло рассмеялся. – Так вот, дурой по русским дуракам и ударим. Как только рукопашная завяжется, так пусть и подгоняет дуру. Посмотрим, долго ли Иван продержит свои вороты. Иди.

– А ты где будешь? – не удержал любопытства Касым.

– Касым, – взвился в гневе Урус-бий, – когда научишься слушать своего бия до конца? Дождёшься, вздёрну тебя на первой берёзе, – и, помолчав, добавил. – Пойду, поговорю с русскими, отвлеку их внимание. Гляди за моей рукой. В оба гляди!

Взошедшая над холмом луна видела, как из леса выехал всадник, остановился и погнал жеребца к воротам Михайловской башни. Это был ногайский мурза Урус-бий.

– Смотри-ка, ногайцы переговорщика выслали, – сказал Кнутов. – Струхнули, видать.

– Не похоже. Время выгадывают, – донёсся голос из-за спины стрельца.

– Константин Степанович, ты? – Кнутов обернулся. – Чего ж до сих пор не объявлялся?

– Глядел, как ты без меня обходишься, – Голубцов шагнул к стрельцу, встал рядом. – Опытный ты человек, житейской мудрости в тебе много. Вот смотрю на тебя, учусь.

– Да будет тебе, – смутился Кнутов, не поверив словам главы стрелецкого приказа.

– Слушай, Афанасий, – Голубцов с тревогой вгляделся в ночную даль, отмечая стремительное приближение всадника. – Иди-ка ты за Иваном Григорьевичем, скажи, Урус-бий к нам пожаловал.

– Это где ты Урус-бия углядел? – насторожился Кнутов.

– Всадника видишь?

– Ну, вижу. Так я ж его первым и узрел. Что с того?

– Узрел да не понял. Всадник этот Урус-бий и есть, – Голубцов нахмурился, поражаясь непонятливости стрельца.

– Да ну! – воскликнул Кнутов. – И как догадался?

– По жеребцу. Такого рослого и сильного жеребца нет больше ни у кого. Видишь, как бежит? Караногайская порода, – Голубцов занервничал. – Ну, так ты пойдёшь за воеводой?

– Пошёл уже, – Кнутов хотел было спуститься с башни, шагнул к лестнице и тут столкнулся с воеводой.

– Не надо за мной идти, здесь я, – пробасил Нагой, поднимаясь на смотровую площадку. – Что тут у вас?

– Да вот, Иван Григорьевич, переговорщика ногайцы выслали, – доложил Голубцов. – А просто так они ничего не делают. Не случилось напасть врасплох, придумают что-то другое. А в переговорщиках не кто иной, как сам Урус-бий. Значит, держи ухо востро.

– Ну что ж, посмотрим, что предложит ногайский мурза, – мрачно усмехнулся Нагой, подходя к краю смотровой площадки. – Поглядим, настолько он умён, насколько хитёр.

Тем временем Урус-бий пересёк луг по левому краю и остановился в тридцати саженях от ворот Михайловской башни. Видно было, как сопит взмыленный жеребец, дрожа спутанной гривой, как развевается подол тяжёлого бархатного халата на теле воина, как поблёскивает в лунных бликах спрятанная под халатом кольчуга.

– Сэлэм, Иван! Гостей принимаешь? – крикнул Урус-бий.

– В гости по ночам не ходят, – прогремел над крепостью голос Нагого. – Да к тому же с оружием.

– Ты же знаешь, ногаец без лука и сабли что коршун без крыльев, – засмеялся Урус-бий. – Значит, в дом не пригласишь и ворот не откроешь?

– Не открою, – ответил Нагой. – Я тебя в гости не звал. Уходи подобру-поздорову.

– Ты что же, гонишь меня? – взвился над лугом голос ногайского мурзы. – Так ведь я и не уйду. Захочу – сам вороты открою. Только ты об этом пожалеешь, когда голова твоя на колу торчать будет...

– Это ещё мы посмотрим, – глухо прохрипел Нагой, – чья голова где будет. У кого на колу, а у кого – на своих плечах.

– Ты хочешь подвергнуть крепость разорению, Иван! Или ты не знаешь силу ногайской конницы? Ну, так узнай! – бешено закричал Урус-бий и взмахнул правой рукой. – Хватит хозяйничать на моей земле!

– Нет такой силы, которая бы пересилила русскую силу! – заревел медведем воевода, но услышан не был – слова его потонули в диком, необузданном шуме, который страшным камнепадом потряс Михайловский холм. Это вышла из правого леса ногайская конница, выкатилась, растянулась сплошным нерасторжимым строем – лошадь к лошади, морда к морде – и пошла стеной на крепость, дробя копытами своих же воинов, уже нашедших успокоение в мягкой луговой траве. В то же время из левого леса на крепость полетели стрелы, волны стрел, одна волна за другой, накрывая смертоносными жалами защитников крепости.

Воспользовавшись неразберихой, Урус-бий попытался незаметно скрыться, но ему это не удалось – его догнала стрела, пущенная Алмасом. Юноша не забыл обиду, нанесённую ногайцами, и пустил стрелу в самое сердце ненавистного Урус-бия, но в это время бий взмахнул рукой, и карающее орудие попало в руку ногайского мурзы.

– Шайтан! – вскричал, морщась от боли, Урус-бий и нырнул в ближний подлесок, не желая попадать под перестрелку.

 

Тем временем конница приближалась, а стрельцы молчали, не смея поднять головы из-за летающих повсюду ногайских стрел. Уже пять или шесть стрельцов были ранены, из них двое пушкарей, осмелившихся перезарядить свои пушки. Пищальники ждали приказа, а отдать его было некому. Ещё немного и конница была бы у ворот Михайловской башни. Увидев это, Нагой зарычал, прогоняя страх, и встал, выпрямился во весь свой недюжинный рост.

– Пищальники, верхние и нижние, слушай меня! По коннице, по лошадям, по всему, что движется, готовсь! Пли!

Дружным пищальным огнём передние ряды нападавших были смяты, десятки лошадей, истошно ржа, повалились на траву, загромождая пространство бьющимися в предсмертной судороге телами и сдерживая наступление средних и задних рядов. И в это время воевода отдал второй приказ.

– Пушкари, перезаряжайсь! Быстрее, пока ещё есть передышка!! Готовсь, пли!

И задрожал, охнул Михайловский холм – это громыхнули крепостные пушки, громыхнули во второй раз. Средние ряды, ставшие на время передними, разметало, разбросало по лугу так, что луна спряталась за облако, не желая освещать кровавое побоище. Крепость окутала непроглядная темень. Но ногайскую конницу уже было не остановить – задние ряды, навалившись, насели и, проявляя чудеса коневождения и джигитовки, перепрыгнули, обошли, обтекли лежавших на траве всадников, как вешняя вода, пенясь и чавкая, обтекает встреченное ею на пути препятствие. И пошла осада крепости. Упрямые в своей озлобленности ногайцы бросали на островерхие дубовые брёвна арканы, сплетённые из тугого конского волоса, и, прыгая на стены прямо с коней, карабкались по арканам наверх. Стрельцы встречали ногайцев, саблями перерубая арканы, нападавшие с криками падали вниз, на их место ползли другие, третьи, в то время как силы защитников крепости таяли. Ещё двух стрельцов настигла изворотливая стрела. А ногайцы прибывали и прибывали, и вот уже несколько воинов, преодолевая опасный подъём, забрались поверх стены и проникли в крепость. Завязалась рукопашная схватка.

 

Полина проснулась от шума. Шум шёл отовсюду – сквозь ставни, дверь, сквозь рубленые деревянные стены, заполняя собой крохотную церковную комнатку, где отцом Димитрием был устроен ночлег для молодых. Тревога вспыхнула в девичьем сердце – топчан Алмаса был пуст. Полина выскочила из церкви, вгляделась в ночную темень – на самом краю крепостного двора, возле Михайловской башни, шел бой, звенели сабли, хрипели надсадно воины, сам воздух, казалось, хрипел и стонал. Тихонько заржал Толпар. Полина метнулась к жеребцу – Толпарушка, где твой хозяин, скажи? Толпар глядел на девушку влажными глазами, бил копытом и дёргал шеей, пробуя сорвать привязь. Словно чувствовал, что Алмас в беде и что сейчас его хозяину нужна помощь. Беспокойство жеребца передалось девушке. И Полина всё поняла.

– Алмас, – закричала Полина и кинулась к Михайловской башне.

– Куда ты, девонька? – на пути девицы встал отец Димитрий. – Не ходи. Там бой, убьют тебя.

– Пусти, Алмас в беде, – Полина попробовала проскочить мимо, но настоятель поймал её за руку. – Пусти, мне больно!

– Не пущу, – сказал отец Димитрий, – нечего тебе там делать. Не девичье это дело с мужиками драться.

– А как Алмаса убьют?

– Не убьют, – ответил настоятель, – твой парень дюжины ногайцев стоит.

При слове твой парень Полина невольно просияла.

– Так уж и не убьют?

– Пойдём в церковь, – отец Димитрий обнял Полину. – Пойдём, девонька, ночь на дворе.

Проводив Полину до церковной комнатки, настоятель ушел. Полина забралась на топчан и с тоской посмотрела в окно. Нет, долго она здесь не усидит. Не может девица-воин сидеть без дела. Тем более, когда на дворе творится такое. Кто же, как не она, защитит крепость? Полина подошла к двери, толкнула – заперто. Хитрец отец Димитрий, ох, хитрец. Как же она сразу не догадалась! Ничего, не с такими препятствиями справлялась. Полина глянула на окно, вырубленное на высоте полутора сажень. С пола не достать. Подтащила к окну топчан, встала на него, прыгнула, уцепилась за край окна и, изловчившись, выбралась из комнатки. Выходя с церковного двора, Полина погрозила настоятелю кулаком – вот тебе!

Бой тем временем разгорался. Уже более десятка ногайцев пробрались внутрь крепости и дрались, не чувствуя боли, шаг за шагом продвигаясь к воротам башни. Если им удастся открыть вороты, беды не избежать – хлынут тогда ногайцы в крепость в неисчислимом количестве. На защиту Михайловских ворот, запертых изнутри двухсаженным бревном, встал Кнутов, бесстрашный рослый воин, уже имевший дело с ногайцами. Бок о бок с ним вместе сражались Пименов, Урядов, на помощь стрельцам пришли Кузьма Полторацкий и Константин Голубцов, владевшие саблей не хуже французских мушкетёров.

К ним, крадучись, и подобралась Полина. Пользуясь ночной темнотой, подхватила саблю, лежавшую подле убитого ногайца, и встала в один ряд со стрельцами. Тут из-под облака вынырнула, выкатилась удивлённая луна, и всё стало видно, как на ладони. Кнутов, увидев рядом с собой девицу, остолбенел.

– Полина, ты? А ну, марш к себе в горенку. Убьют ведь! – закричал стрелец.

– За собой гляди, Афанасий! – не смутилась Полина, отражая коварный низовой удар ногайца.

– Ты что такое говоришь? Марш в горенку, я сказал! Не девичье это дело – рубиться с мужиками!

– В крепости нет девиц, – упрямо возразила Полина, – только воины. Вот я и есть девица-воин. И никуда я не пойду! Здесь с вами останусь.

– Где научилась сражаться? – спросил стрелец.

– А брат научил, – откликнулась Полина.

– Ну, тогда понятно. Константин Степанович по сабле известный умелец, – подтвердил Кнутов. – Ну, девица, не посрами брата!

Ногайцы, углядев, что против них сражается девица, озлились, не стерпели унижения и разом кинулись на Полину.

– Руби русский девка! – крикнул один ногаец.

– Какой девка? – возмутился другой. – Шайтан!

– Афанасий! – вскрикнула Полина, позвала на помощь, чувствуя, что не устоять ей против ногайской своры.

Засопел угрюмый Кнутов, шагнул к девице, рубя налево и направо, и вот уже один ногаец упал, сражённый ударом стрельца в грудь, и второй ослабел, получив скользящий удар в руку, а третий обошёл Кнутова со спины и рубанул стрельца в ногу пониже колена. Кровь забила из-под стрелецкого кафтана, присел Кнутов на одно колено, но саблю не опустил, продолжал отбиваться от наседающих врагов. И туго бы ему пришлось, если бы не Алмас, вырос внезапно и встал между ногайцами и Полиной. Надо было видеть, как нырял башкирец между ногайскими воинами, появляясь у них то за спиной, то перед ними, то сбоку. В несколько мгновений всё было покончено. Образовалось затишье.

Полина бросилась к Алмасу.

– Где ты был? – всхлипнула Полина. – Бросил меня, ушел. Сердца в тебе нет. Ты же погибнешь без меня, пропадёшь, кто тебе поможет? Никогда больше не отпущу тебя, никогда, слышишь?

Алмас с нежностью и восхищением смотрел на Полину. Вот оно какое, его счастье! Не всякий башкирец может похвастаться подобным умением обращаться с саблей. С такими защитниками крепость не одолеть.

Вдали от них, не решаясь подойти, стоял Голубцов, стоял и смотрел на молодых. Еще день-два назад он, наверное, прикрикнул бы на сестру, прогнал со двора – не девичье дело с мужиками рубиться – а сейчас… Пусть будет так, как есть. Поля заслужила любовь. Только бы ей повезло!

– Эк, как он меня, – болезненно, с сожалением выдохнул Кнутов, садясь на землю и осматривая раненую ногу. – И как же я не увернулся, не углядел…

– Молодцы ребяты, отбились, – к стрельцам шагнул воевода, в шлеме и кольчуге, в правой руке меч. Нагой не признавал сабли и рубился по старинке. Меч тяжелее сабли, но зато крепче и основательнее – один удар за два выходит. – Это только присказка, сказка впереди будет. Слышите, по воротам бьют?

– Ничего не слышу, – признался Кнутов. – Голова гудит, что Димитров колокол.

– Да ты ранен, – Нагой увидел тёмно-бурое пятно на стрелецком кафтане. – Урядов, перевяжи Кнутова.

– Ну, ранен. Что с того? – отозвался слабеющий Кнутов. – Малость полежу, оклемаюсь и снова в бой пойду.

– Я перевяжу, – вызвалась Полина. – Не мужское это дело раны перевязывать, – и подсела к Кнутову, разорвала штанину, обнажая рану.

– Вот это правильно, – одобрил воевода. – А то смотрю, бой кругом, а они милуются. Сперва крепость надо отстоять.

Полина покраснела, но сдержалась, не стала воеводе перечить, достала истолчённый тысячелистник, посыпала им рану Кнутова.

– Да ты больно не ругай её, Иван Григорьевич, – вступился за Полину старший стрелец. – Знаешь, какой бой сейчас был, как Полина сражалась! А уж когда на неё свора ногайцев накинулась, то и я был бессилен. Спасибо Алмасу, выручил. Иначе бы ты нас живыми и не увидел.

– В общем, так, ребяты, – сказал Нагой, – ногайцы подвезли дуру. Слышите, колотют? Ежели вороты снесут, нам и нашей крепости конец. Достать нападающих мы не можем, пушки и пищали к близкому огню не приспособлены. И потому, чтобы крепость сберечь, мы должны сами вороты открыть.

Стрельцы насторожились.

– Ну, откроем, а дальше что? – спросил Кнутов. – Перебьют нас как котят. Ногайцев в лесу что тараканов.

– Мы откроем вороты, но только для того, чтобы впустить дуру, – разъяснил задумку Нагой. – Как известно, дура на колёсах, как только въедет, тут же вороты закрываем. Ногайцев, кто при дуре, качальщиков, всех под пищальный огонь. Всем понятно? – и крикнул на весь двор: – Пищальники ко мне! Да побыстрее, ребяты, покуда передышка.

Действительно, осада крепости вроде как прекратилась. И ногайцы перестали лезть, и обстрел прекратился. И только Михайловские вороты раз от разу сотрясали страшные удары – это сдвоенные брёвна дуры били по ним, грозя снести вороты с кованых петель. С каждым ударом вороты стонали все громче, все жалобнее, предупреждая о скором своём разрушении.

Тем временем подошли пищальники, собрались кучкой вокруг воеводы.

– Значит, так, ребяты, – Нагой шагнул и, примеряясь, стал напротив ворот, в пяти саженях, – становитесь сюда. Как только дуру вкатят, бейте по ней, по ногайцам, бейте нещадно.

– По мне, так лучше по сторонам им встать, – раздался голос отца Димитрия. – Ежели дура дальше положенного проедет, помнёт пищальников.

Нагой недовольно поморщился – кто смеет ему подсказывать? Нет у стрельцов такого права, ни у кого нет права возражать воеводе. Узнав же голос настоятеля, воевода удивился.

– Так ты говоришь – по бокам? – спросил Нагой.

– Ну да, – ответил настоятель.

– А как друг друга перестреляют?

– А не надо стрелять в дуру, – ответил отец Димитрий. – Стрелять надо в вороты, в тех ногайцев, что полезут в крепость вслед за дурой. На дуре ногайцев будет немного, с ними и Алмас справится.

– Да, пожалуй, – подумав, согласился воевода. – Добро. Пищальнички! Становитесь по бокам – здесь и здесь. Как только вороты откроют, стреляйте в проём, по наседающим ногайцам. Ну, все готовы? Стрельцы, открывай вороты! С Богом!

 

Пищальники поставили заряженные пищали на рогатины, направив стволы в сторону ворот, стрельцы расположились позади пищальников, держа наготове сабли и воротничие, выждав время, разом отворили вороты. Дура как ошалелая влетела, вкатилась на крепостной двор, пробойник из сдвоенных брёвен, раскачавшись и не получив ожидаемого сопротивления, взмыл вверх и тут же подал назад. Качальщиков раскидало в разные стороны, а саму дуру затрясло так, что колёса её застонали, заскрипели жалобным скрипом. И тут же в раскрытые вороты хлынули ногайцы, по ним грянул пищальный залп, один, второй, но это ногайцев не остановило. Воротничие насели на вороты, пробуя сдвинуть их, сузить образовавшийся проём, но куда там – ногайцы лезли изо всех щелей. На помощь воротничим ринулись стрельцы, рубя нещадно ногайцев, но и это не помогло. Уже больше десятка ногайцев полегло и стрельцов несколько вслед за ними, а вороты закрыть всё не удавалось. И тогда в сечу ввязался воевода. Рубя сверкающим в лунном свете, аршинным мечом налево и направо, Нагой вклинился в самую сердцевину ногайского отряда. Выше на голову, шире в плечах, до подбородка застёгнутый в железную кольчугу, воевода одним своим видом поселял в ногайцах ужас. И неустрашимые ногайские воины дрогнули.

– Русский медведь! – закричал в страхе кто-то и, бросая саблю, побежал. Вслед за ним побежали другие, третьи. Но побежали не все – остались упрямые опытные ногайцы, не пожелавшие смириться с участью побеждённых. И дрались они еще отчаяннее и злее. Но воеводу было уже не сломить.

– Закрывай вороты, – закричал воевода, рубя ногайцев и оттесняя их от Михайловских ворот. Воротничие и другие стрельцы общим счётом человек до пятнадцати упёрлись в вороты, поднатужились, и вороты поддались, сдвинулись, медленно пошли на сближение, суживая проход в крепость. Когда же проход сузился до половины сажени, воевода прыгнул в него и вороты захлопнулись.

– Ну, что тут у вас? – Нагой, воткнув меч в траву, перевёл дух.

– Кажись, дуру успокоили, – доложил воеводе Константин Голубцов. – И ногайцев в преисподнюю отправили, спаси Господи!

Светало. На пустыре у Михайловских ворот стояла брошенная за непригодностью дура – покосившаяся телега с укреплённым на ней высоким деревянным шатром и подвешенным к нему на бечеве сдвоенным бревном-пробойником, торец которого был немилосердно расщеплен. Вкруг телеги сидели, лежали раненые и уцелевшие стрельцы, тут же, рядом, валялись порубленные, в крови, ногайцы.

Увидев воеводу, стрельцы поднялись, отряхиваясь и приводя кафтаны в порядок, воевода взмахом руки отменил построение.

– Отдыхайте, братцы, заслужили. Я вот только на дуру гляну, – Нагой подошёл к телеге, осмотрел, как подвешено сдвоенное бревно. – Вот напасть! Кабы не стрелецкая удаль, не миновать нам беды, – после чего обратился к Голубцову. – Константин Степанович, собери усопших. Потери будем считать.

Помогать Голубцову вызвался Полторацкий. По всему двору и вдоль стены, внизу и на помосте, на смотровой площадке Михайловской башни, везде, где застала стрельца ногайская стрела или сабля, они собирали тела погибших и несли к телеге, клали осторожно на землю. Таковых набралось девятнадцать человек. Увидев среди лежавших Петрушу Ухова, Полина бросилась к пареньку. Петруша лежал как живой, раскинув беспомощно руки, застывший взгляд его смотрел вверх, в далёкое небо.

– Петруша, братец! Что ж не уберёг себя? И пожить-то ещё не пожил. Петруша! – причитала Полина, до того жалко было ей безусого стрельца, совсем ещё мальчика, с которым она сдружилась и полюбила как брата.

К Полине подошёл Алмас, склонился, обнял девушку. И тут словно оса пролетела, тихо, незаметно, никто и не понял ничего. Только Алмас рванулся, бросился вперёд, закрывая собой Полину, и стрела, неизвестно откуда залетевшая, попала башкирцу прямо в левый бок, под сердце. Алмас охнул, побледнел и медленно, неуклюже сполз на траву.

– По-ли-на, – позвал юноша, заикаясь и хватая ртом воздух, словно выброшенная на берег рыба.

Полина обернулась и остолбенела, замерла в ужасе – рядом со стрельцами, погибшими от рук ногайцев, лежал Алмас, из груди его торчала ногайская стрела.

– Мин хи-нэ я-ра-там, – прошептал Алмас, признаваясь девушке в любви. И сам не понял, как это у него вышло. Видимо, стрела вернула ему речь. Поставив юношу перед близкой смертью, она подарила ему взамен счастье быть услышанным.

– Отец Димитрий, – растерялась Полина, – Алмас разговаривает. Я ничего не понимаю.

– Обожди, девонька, – настоятель подошёл к Алмасу, покачал головой, оглядывая стрелу. – Глубоко вошла. И вынуть нельзя, кровотечение откроется. Вот жалость! Даже и не знаю… Недолго ему осталось.

– Кому недолго? – спросила встревоженно Полина.

– Мин хи-нэ я-ра-там, – повторил, слабея, Алмас и потерял сознание.

– Алмас, – закричала Полина и кинулась к юноше. Жалобно и пронзительно заржал Толпар, бросился к другу и застыл в полушаге, опустил поникшую голову, окутывая гривой бездвижное тело хозяина.

В полном боевом облачении, сняв шлем и держа его в правой руке, Нагой стоял перед погибшими стрельцами, отдавая защитникам крепости последнюю почесть. В глазах воеводы снова и снова шёл бой – гремели пушки, свистели пищали, кружили осами стрелы – стоявшие насмерть стрельцы отражали натиск ногайцев. По лицу воеводы катились непрошеные слёзы.

Взошла заря, разгоняя утренний туман, луна растворилась в бледно-синем небе и пропала, вкруг Полины и Алмаса собрались стрельцы, стояли молча, не поднимая глаз.

 

– Ты нашёл русский город, мой мальчик?

– Да, нашёл.

– Значит, ты обрёл своё счастье?

– Да, олэсэй, вот оно, моё счастье – русская девушка Полина.

– Красивая. Тебе повезло. Взять такую девушку в жёны – действительно, большое счастье.

– Ты смеёшься надо мной, олэсэй? Это невозможно!

– Чувствую, любишь ты её. А она так же тебя любит, как ты её?

– Люблю, люблю больше жизни! Неужели ты этого не видишь?

– Вижу, девонька. Не всякой девушке дано встретить настоящую любовь. В моей жизни этого не случилось. Алмас, нам пора. Собирайся, пойдёшь со мной.

– Куда ты его ведёшь, зачем? Оставь его мне!

– Не упрямься, девонька! Я и так много тебе позволила.

– Не пущу! Алмас, не слушай её!

– Не могу, Полина. Тансылу-олэсэй мне как мать, не могу я её ослушаться.

– Что же мне делать? Проклятая, злая старуха, отстань от моего суженого!

– Полина, доченька! Что ты такое говоришь! Не могу я его оставить, это выше моих сил. Земные страдания Алмаса на исходе, и я должна его проводить в последний путь. Поверь, жизнь на этом не заканчивается. И вы ещё встретитесь. Если повезёт.

– Не верю я тебе! Врёшь ты всё! Какое же это счастье – встретить любимого и потерять его!

– Пройдут годы, и ты будешь вспоминать это время, как лучшее в своей жизни.

– Всё равно не верю! Оставь Алмаса в покое! Алмас, вернись!

– Прощай, Полина! Мин хинэ яратам! Я люблю тебя!

– И я люблю тебя, Алмас! Не уходи!

– Прощайтесь, дети! У вас есть ещё время.

– …

 

Алмаса перенесли в церковь, положили на топчан в ту же комнату, что и днём раньше. Юноша бредил, шептал бессвязно какие-то слова, и всё пробовал достать из груди мучившую его стрелу. Пришлось связать ему руки. Алмас кричал, метался, не принимая совершаемое над ним насилие, плакал по-детски, наконец, устав и обессилев, затих и впал в беспамятство. Все это время Полина сидела рядом, смачивала губы юноши целебным отваром и меняла лобные повязки, облегчая Алмасу страдания. А в алтаре, стоя на коленях перед иконой Святой Троицы, отец Димитрий долгие часы неотступно молился за здравие башкирского отрока. Все ждали чуда.

Но чуда не произошло. Вечером того же дня, не приходя в сознание, Алмас скончался, отошёл в иной мир. Вскрикнул, выгнулся мускулистым телом, закатил глаза и обмяк, уронил беспомощно голову. Побледнела Полина и упала в ноги Алмасу, затряслась беззвучным телом.

 

Хоронили Алмаса на второй день вместе со стрельцами, за крепостной стеной. Скосили часть луга за Наугольной башней, огородили, выкопали двадцать могил, да ещё место наперёд оставили – вот и получился уфинский погост. Раньше нужды в нём не было, не умирал никто в крепости, так, если болел кто, а теперь вот надобен стал. Настругали гробов, положили в них усопших защитников крепости и опустили в ямы, закидали свежей землёй. А вечером от уфинского холма отошла ладья, в ней была Полина, укрытая чёрным платком, она сидела и смотрела вдаль потухшим, безразличным взглядом, в сторону от крепости. После смерти Алмаса она не могла здесь дальше оставаться, всё в крепости ей было чуждо. На берегу ладью провожал стрелецкий глава Константин Голубцов, стоял и плакал, не удерживая слёз, до того жалко было ему сестру. Жестоко обошлась с Полиной судьба, не заслужила она такой доли. Выглянуло на миг счастье и скрылось, погасло, разбив девичье сердце, разбередив понапрасну душу. Куда теперь Полина, что с ней будет? Никто этого не знает.

А поодаль стояли хмурые стрельцы и среди них воевода, опустив печальные лица, они стояли почётным караулом, провожая девицу-воина в другую, новую для неё жизнь. Жалея Полину, они жалели и Алмаса, тонкого и блистательного юношу, столько сделавшего для братания башкирского и русского народов, как никакой другой башкирский батыр ни до, ни после него не смог сделать.

 

Вот такая легенда бытует в нашем городе, в Уфе. Не все её знают, не все помнят, но говорят, что когда в 50-х годах прошлого века рушили Троицкую церковь, чтобы поставить на её месте памятник нового времени – Монумент дружбы, нашли костные останки и череп, принадлежащие, как установили археологи, молодому человеку тюркского происхождения. Интересно, что рядом с останками был обнаружен православный нательный крестик. Может, в этом месте и был захоронен Алмас? Может быть… Впрочем, легенде не нужны доказательства, они создаются народом, его любовью и верой. Старый, изрезанный морщинами, седой аксакал рассказал мне историю о бесстрашном Алмасе и прекрасной девушке Полине, а ему рассказал его дед, а деду – его дед. Давно аксакал покинул наш бренный мир, а легенда живёт. Теперь и мы с вами знаем, как всё было…

 

© Сергей Круль, текст, 2015

© Книжный ларёк, публикация, 2015

КРУЛЬ СЕРГЕЙ ЛЕОНИДОВИЧ

Родился 7 июля 1953 года в Уфе, где проживает и сейчас. Окончил Уфимский авиационный институт (УАИ) в 1975 году с дипломом инженера-электромеханика.

Музыкант, бард – в 1986 году принимал участие в I Всесоюзном фестивале авторской песни в Саратове, в 1991 году в Москве на фирме «Мелодия» выходит его грампластинка с 14 песнями и романсами на стихи Н. Заболоцкого, Д. Кедрина, А. Блока, А. Жигулина и Н. Рубцова. Неоднократно ездил в Вологду (литературно-музыкальный фестиваль «Рубцовская осень», 1994–2012), в 2007 году участвовал в праздновании 100-летия Дмитрия Кедрина по приглашению дочери поэта, в 2010 году в Воронеже принимал участие в праздновании 80-летия Анатолия Жигулина. Написал более 150 песен и романсов на стихи русских поэтов, а также на свои собственные стихи. Наибольшую известность получила песня «Я родился в Уфе», которая, по мнению многих уфимцев, считается неофициальным гимном города.

Писатель, автор книг – «Мой отец – художник Леонид Круль» (изд-во «Башкортостан», 1997), «На углу Социалистической и Бекетовской» (изд-во «Информреклама», 2005), «Богомаз» (изд-во «Информреклама», 2006), «Там, где дом моей матери…» (изд-во «Белая река», 2007), «Девушка в синем» (изд-во «Вагант», 2009), «Рассказы о животных» (изд-во «Вагант», 2010), «Завещание помещицы» (изд-во «Китап», 2014), "Легенды Уфимского кремля" (изд-во "Белая река", 2015 - книга вышла на средства Союза российских писателей).

Публиковался в журнале «Бельские просторы»: «Маленькая уфимская повесть», повесть (№ 12, 2001), «Восстание рабов», рассказ (№ 12, 2005), «Зеленые цветы», эссе о поэзии Николая Рубцова (№ 4, 2006), «Кто спасет Рыбакова?», повесть (№ 7, 2007), «Театральная история», рассказы (№ 7, 2009), «Трофейный альбом», рассказ (№ 5, 2010), «Император Митрохин», рассказ (№ 12, 2010). Имеет множество самых разных публикаций (рассказов и краеведческих очерков) в уфимских газетах и журналах – «Истоки», «Молодежная газета», «Ленинец», «Вечерняя Уфа», «Республика Башкортостан», «Семейный курьер», «Гипертекст».

Известен как горячий поклонник и защитник старой Уфы – с 80-х годов ХХ столетия последовательно выступает за сохранение исторического центра города (усилиями инициативной группы в 1999 году в Уфе был восстановлены торговые ряды – Гостиный двор) и присвоение первоначальных имен улицам и площадям. В 2012 году организовал движение за установку памятника уфимскому художнику-живописцу с мировым именем Михаилу Нестерову.

Включен в состав авторов хрестоматии «Современная уфимская художественная проза 1992–2012» (типография БГПУ, 2013).

В 2013 году награжден Почетной грамотой Министерства культуры Республики Башкортостан. Член Союза российских писателей с 2011 года.