Роман Филиппов. Липовое золото

ЛИПОВОЕ ЗОЛОТО

 

 

В продолговатых сенях заготконторы лесогорского РАЙПО пахло воском, травами, звенящим солнечным жаром. Приехавший сюда на каникулы из большого и далёкого города старшеклассник со старомодным именем Еремия, в миру же и просторечии – для всех «Еромыч», смотрел, как дядька Митряй сходит с ума от скуки…

Вдоль белёной бревенчатой стены сеней, то путаясь в пучках сушёного зверобоя, то спотыкаясь за пересушенные рамки из ульев, билась большая жирная муха. Она зудела. Зудела так занудно, что чесаться хотелось от зуда – хотя бы он не на коже…

Дядька Митряй, как хамелеон, разными глазами смотрел в разные стороны. Одним – на муху вдоль стены, другим – на племяшов игрушечный пистоль: пневматический, работающий от сифонного баллончика для газированной воды, стреляющий маленькими металлическими шариками, «Ижевск-Макаров». Пистолет был почти как настоящий, тяжёлый, хромированный, как зеркальная амальгама, с чёрными рублеными пластинами рукоятки…

Дождавшись, пока навозница усядется поспокойнее и начнёт свою «молитву г..ну» лапчатым потиранием, отличник потребкооперации лесогорского района дядька Митряй небрежно прицелился из «игрушки» племяша… И вбил муху, как гвоздь, в звякнувшее камнем сухое дерево срубной постройки…

Еромыч сразу зауважал дядьку. Это тот случай, когда замочить муху – почётнее, чем завалить медведя! Ведь промазать в косолапого – всё равно, что не попасть в небо, а муха – мала…

– Добрый ствол! – похвалил отличник потребкооперации и держатель заготконторы РАЙПО в этом диком и глухом углу, «крае края», «сибирского засибирья». – Молодец, папка, хорошие тебе игрушки покупает… На стрельбы-то с папкой ездишь?

– Каждые выходные! – похвастался Еромыч.

– Ишь как… – предосудительно покачал кудлатой башкой дядька. – Выходные… Надо кажный дён тренироваться… А то не стрелок будет, а баловство… Ты, Еромыч, корень наш, Давыдов, в плечах сажа коса, лобастый в деда! Ну дык соответствуй! В муху смогёшь попасть?

– Пристреляться нужно… – заюлил неуверенный в себе горожанин эпохи интернета и видеоигр.

– Пристреляться… – передразнил дядька Митряй. – А глаз тебе на что? А рука? Вот встретишь на наших косогорьях, криволесьях топтыгина – думаешь, он ждать станет, пока ты пристреляешься?

– С такой пукалкой против медведя? – решил показать себя Еромыч знатоком фауны. – Только разозлишь… Это ж пневмат, дядя Митряй, так, для баловства… Он потому и разрешён к ношению, что убивать не умеет…

– Много ты понимашь! – зевнул скрюченный полуденной знойной скукой дядька. – Большие калибры – оне для дураков, для этих… деле-тантов… Понятно, с базуки и лох слона завалит, и что? А настоящий умелец малым калибром живёт… У него умение взамен мощности! Если ты точки знашь, понимашь – ты медведя утиной дробью свалишь…

– Да ну, дядька Митряй! Разыгрываешь…

– Ничего не разыгрываю! У медведя главный нервный узел в носу, как у хомяка… Если ты медведю нос своротишь, то он сдохнет от болевого шока… Ориентацию точно потеряет, не до тебя ему станет… Ну, это, конечно, ещё попасть нужно, в точку-то требную как белке в глаз! Легче, конечно, из пушки дать в лоб – куда не попади, в клочья порвёт… Ну, и какая шкура получится из такой рванины, сам подумай?!

– А у вас тут медведи пошаливают, дядь? – вспотел мурашками городской племянник.

– Быват… – зевнул и потянулся Митряй. – Скушно тут, племяш… Или медведи, или сволота приблудная, сиделая, или эти придурки – старообрядцы… Я на их косматые образины, Еромыч, смотреть не могу, до того противно… Полные отморозки… У тебя в голове душа растёт, а у этих духоборов – ёлка… Ну, с другой стороны, понимать, конешна, надо – не будь они такими тупыми лешими, не сдавали бы в РАЙПО мёд по пятьдесят рублей литр! Так что приходится терпеть их тупость…

Давыдов корень, о котором заикнулся дядька Митряй – это крепкий и разветвлённый казачий род. Восходит он к прародителю Давыду, которого друзья звали Вёсельниковым, а враги – Висельниковым. Разница, согласитесь: то весло, веселье – а то удавка пеньковая… Прадед Еромыча Давыд в этих местах в Гражданскую войну партизанил, а на чьей стороне – о том разнотолки. То ли красный был он партизан, то ли белый, а то ли ото всех в берлоге ховался…

После Гражданской Давыд Вёсельников «возрождал потребительскую кооперацию» и много лет бессменно был главой РАЙПО. Рассказывают, что в самые густые советские годы слыл Давыд «миллионщиком», ценило его начальство, ежегодно брал он вымпелы за лучшие результаты по сборам «лектехсырья». Население Лесогорья считало Давыда «кормильцем»… Ну и «кровопивцем» заодно – одно без другого не бывает…

Помер Давыд Вёсельников в весьма преклонные лета, окружённый детьми, внуками и правнуками, из которых все назвались «давыдычи». Один из них, отец Еромыча, в «приватизацию» мог выйти в миллионеры-частники, но РАЙПО сохранил, кооперацию не предал, как большинство его коллег. Не появилось у потомственных кооператоров Вёсельниковых отдельных юридических лиц, так и тянули всем родом кооперативные заготовки…

Но – держали землю крепко: куда не сунься, всё родня. Вот и в этом медвежьем углу, где только косолапые мишки и кособрюхие старообрядцы – заготконтора у дядьёв: Митряя, Еруслана, Ляксея и единственного постороннего, друга семьи – дядьки Звона.

Еромыч – Митряю, Еруслану и Ляксею племянник, приехал во время школьных каникул не просто так, а с «Газелью» сахара. Отец в большом городе поручил его экспедитору, а экспедитора – ему «под пригляд». Лето вышло дождливое до самого августа, и отец тревожился за медосбор по Лесогорью.

– Уж прошлогодних медов не жди, ясно! – бубнил отец экспедитору, приобняв сына за плечи. – Старообрядцы, погань, погубят рои, чтоб им пусто было! Ты Митряю скажи, пусть он в обязательном порядке по мешку сахара каждому пасечнику даёт! Они, мразь такая, не любят пчёл сахаром прикармливать – ну, да уж хоть ствол им в зад, пусть прикормят! Липы в этом году, почитай, не было, донник вялый, осот – голодрищий… Поморят всех пчёл – РАЙПО в убыток выйдет из-за их предрассудков ссаных…

Еромычу было смешно в дороге воображать, как суровый дядька Митряй вставит в зад косматому старообрядцу ствол своей «Сайги» – а тот, сидючи «на стволе», будет сахар в борти и улья засыпать…

Но Митряй оказался ленив для таких проделок. Сахар сгрузили в сенях заготконторы, там сладкий и лежал, «окомевая», а старообрядцы, приходившие взять в долг всякие, как они в отчёте числились, «товары народного потребления» – клялись и божились, что «вытянут гаю».

– Митряй, ну болеет пчела с сахаров… Мы уж по нашенски, по дедову рецепту ея вытянем: из клевера, зверобоя, мяты, медку старого туда добавим – оне и оклеймаются…

– От тупа сволота! – ругался «нащальник» заготконторы РАЙПО. – Ну если пчелу мёдом кормить – нахрена она вообще тогда нужна?! Она мёд даёт, а ты, лесная образина, возвращаешь ей его же…

– Народец этот, – учил Митряй племянника, – глуп, паскуден и упрям! Ты к ним зайди пообедать – накормят… А после тебя посуду собакам вылизывать дадут, мол, нечистый в доме был, скверну занёс… Видит Бог – коли б они мёд по полтиннику литр не сдавали – своими руками перестрелял бы придурков…

 

*  *  *

 

В самый сезон сбора «лекарственного и технического сырья», то есть душистых трав и корешков целебных, на «вахту́», «на травку» приехали все давыдовичи, оставив семьи в райцентре: день год кормит!

Маялись лампасные «издружи» («мужиками» их не назовите – обидятся!) в этой глухомани, ни один обед без графинчика «белой» не обходился, краснели рожами. Все учили, как могли, каникулярного Еромыча…

А иной раз и жизнь сама его учила. Раз к Митряю с Ляксеем, вечерявшим за дощаным, крытым выгорелой цветастой клеёнкой столом конторской «столовой», прибыл участковый.

– Я понимаю, Давыдовичи, сезон… – смущённо тупил полицай глаза и крутил в руке фуражку по тулье. – Всяким рукам рады… Прямо скажем, с трудовыми ресурсами у нас не эта… не биржа… Ну, я разве в противнях? Дело нужное, с него весь район жив… Только смотрите, чяго сказать приехал: Игогошу не пригрейте ненароком…

– Какого ещё Игогошу? – поднял курчавую голову толстый и осанистый дядька Ляксей.

– Тут дело такое… – ещё больше смутился лейтенант в пыльном выцветшем на солнцепёках мышином мундире. – Где-то у нас уголовник один затаился, Игогоша, по-нашему, ментовскому – Игорь Койкин. Мразь распоследняя… Бежал из мест заключения, и эта… Ну, в городе к ворам завязавшим примкнул… Ну, слышали, наверное, гражданин Сказуемый, по кличке «Затвор», Паша Бенгал, и прочая публика… Те его, как человека приняли, пристроили – мол, западло сдавать, не по закону ихнему… А Игогоша Затвора… Ну, то есть гражданина Оскара Сказуемого… Обнёс по крупному… То есть: взял, пользуясь доверием, у «авторитета» камушки, рыжьё [Слэнг – «золото»], бабло, и ишшо машину угнал…

– И что? – в один голос спросили дядьки-Давыдовичи.

– А то. Автомобиль гражданина Сказуемого с пустым баком нашли у нас на трассе… Игогоша где-то в Лесогорье зашухарился… Я с нашими обалдуями двоеперстными говорить пытался – куда там! Вы, грят, казаки, мы – истинно-верующие, нам одной дороги нет…

– Вот сволота! – треснул тяжёлой рукой дядька Митряй. – Да кабы не мёд полтинник литр, я бы…

– Обожди, горячая голова! – почти ласково придержал брата дядька Ляксей. – Получается, тварь эту и менты, и воры ищут?

– Да все его ищут, всем насолил! – махнул фуражкой в руке участковый. – Только где Игогоша залёг, не знаю, а староверы, выродки, не скажут, хоть костром их жги… Он хитрый, гражданин Койкин, он ещё в городе старообрядцем прикидывался, «от властей гонимым»… Бывают такие: в целом на всю голову долбанутые, а по мелочам хитрые… Как – не знаю! Даже нашего судмедэксперта спрашивал, как, говорю, может быть дебил по жизни – в мелком хитёр? И тот говорит: игра генетики, чудо природы, не ведаю! Понимаете? Беглый «зек» кинул тех, кто его сховал – казалось бы, идиот?

– Идиот, ясен перец! – склонил голову мудрый заготовитель Ляксей.

– А в иных случаях этот идиот такие речи заводить умеет – заслушаешься… Из мордовских лагерей бежать умудрился… Затвора с Бенгалом обмануть сумел, так, что доверились падали… Кодексы знает, воровской закон от зубов, молитвы старообрядческие где-то выучил, падаль! И вот загадка жизни, честные браты: плетёт-плетёт, а для чего – неизвестно… Вот чего он добился, всех киданув? Сидит-дрожит где-нибудь на лесной заимке, натурпродукт без химии кушает… Хитрый и тупой одновременно, разве так бывает?!

– Ты не финтили, Глеб! – предложил участковому дядя Митряй. – Честно скажи: если чего узнаем об Игогоше – тебе замести. Да?

– Браты, реально, – разулыбался полицай. – Вы же со сволотой этой разные дела ведёте, с кулис их житуху видите… Может, мелькнёт где: новый работник завёлся или богомолец какой беглый… Вы уж, по-казачьи, по-нашенски, повести́те, в долгу не буду! Мне здесь погон из области не надо, сами знаете… И тем более не нужно мне здесь «быков» от гражданина Сказуемого Оскара Альбертовича… Если бы мы эту мразь сами вычислили – и мне бы медалька, и вам спокойнее…

 

*  *  *

 

Алёнку, свою сверстницу, Еромыч впервые увидел на «сдатке», когда девчонка на коромысле в двух вёдрах, повязанных поверху марлей, принесла мёд. Дежурил в заготконторе «приёмыш» – дядька Звон, а он привык на старообрядцах наживаться. И средства знал…

– Вот посмотри! – брал пробу специальной ложкой (имеющей форму булавы с глубокими протоками). – Твой мёд, Алёнушка, стекает да капает… Сырой медок-то… Сама знашь – непрерывной струйкой течь должон…

– А вы ложку-то не вертите, он и пойдёт непрерывной… – дерзила молоденькая стадчица.

– Опять же, смотри, – не унывал жуликоватый Звон. – Лью на блюдце – лунка дыреет… А должна быть горка, а? Незрел медок… Сами-то такой мёд не кушаете, небось, с дедом Акимом, а горожанам – сойдёт? Они же не люди для вас, горожане-то, табачники, черти, им любой понос сдрисни, всё за медок почтут? А?

Алёнка смутилась, покраснела – но юный Давыдович залюбовался на её хорошенькое личико под линялым платом, пришёл на выручку.

– По пятьдесят литр рассчитай, как положено, дядька Звон…

Горожанин, с юных лет в потребкооперации, Еромыч прекрасно знал, что в городе мёд продают на точках отца уже по две тысячи за трёхлитровую банку.

Не сезон, не урожай! Понимать надо! Нету медов – бери, что есть, да торопись, пока не разобрали… Получается, с литра (Еромыч бегло, по школьному, прикинул в уме) – отец с дядьями имеет мало-мало не семьсот рубликов… Не беда – хорошенькой сверстнице, лишённой своей сектой школьных лет – дать полтинник за то, что почитай, в десять раз в городе дороже выйдет…

С родовыми дядьками этот номер бы не прошёл. От Митряя мог бы и затрещину получить, а Ляксей или Еруслан – посмеялись бы над племяшом… Но дядька Звон – не Давыдович, пришлый, кланом усыновлённый… Не стал кореннику пристяжной перечить, ну его в баню: сёдня этот Еромыч школяр, а завтра у отца бразды примет, попомнит кому что…

 

*  *  *

 

– Да погоди ты! – уговаривал Еромыч девчушку, выпорхнувшую из конторы с полегчавшими вёдрами. Увязался за ней и уговаривал познакомиться:

– Тебя Алёной зовут? Ну, куда бежишь-то? Чего молчишь? Обидно даже – я что, волк тебе?

Алёнка, румяная от стыда, приостановилась, посмотрела на парня искоса:

– Нельзя мне с вами говорить… Нечистые вы… Я и в контору бы к вам не пошла, да дедушка приболел, сам ходить не может… А спичек-карасину в избе нет… Увидят сельчане, что я с тобой балакаю – застыдят…

– Ох, и болтушка ты Алёнка! – рассмеялся Еромыч. – Целую речь сказала – про то, что говорить не можешь… Да что я тебя, съем, что ли?

– Скверна на тебе… курите вы адово зелье…

– Я не курю! – обиделся Еромыч. И вспомнил, как однажды отец за гаражами поймал с сигаретой и уши накрутил до рубиноты… Выходит, и батя старообрядец?

– Не куришь? Побожись…

В девочке, ничего, кроме леса и огорода не видевшей, боролись древние внушения и собственный, живой, юный интерес к жизни.

– Солнышко ты, Алёнка! – присмотрелся Еромыч. – Плохого не сделаю, а полюбоваться позволь… Ты же ведь Солнышко не спрашиваешь – улыбаться ему, или отвернуться… И с меня разрешения не требуй!

– Да чё уж… – совсем зарумянился девчонка. – Смотри уж… За погляд денег не берут…

– Давай, вёдра помогу донести… – предложил «Давыдыч».

– Полные бы помог! – расхохоталась Алёнка. – А то пустые в обратку… Вот когда полные понесу – тогда помогай…

– А когда понесёшь?

– Да мало ли я тяжестей таскаю… Глаза имей – так увидишь… Если помочь не терпится…

 

*  *  *

 

А глаза Еромыч имел – давыдовского корня, в самой небесной канцелярии с чёрного хода такой дефицит выдавали…

– Ну, покажь, чему тебя отец научил! – подначивал дядька Митряй. – Знаю я вас, городских, соплю подловить – и ту промажете… Калибр ему давай! Со раза – карабин «тигр» пожалуйте… Нет, брат, ты мне покажи, как ты своим «Ижевск-макаров» орудуешь!

Еромыч достал блестящий на солнце пистолет из напоясной продолговатой сумочки, где носил ещё деньги с документами, прицелился – и пригвоздил к стене скотного сарая бабочку-серпокрылку. Как в гербарии получилось! Крылья серые пышные не повредил – приколотил шариком, словно картинку гвоздём…

– Ишь ты… – одобрительно закивал дядька Митряй. – Ну тады тебе медведя наши не страшны… Даже с твоим пневматом… Точки знать надо, ну да точкам я научу, главное – что бить по зрачку умеешь, по линейке взгляда…

– А вот так сможешь, племяшка? – поинтересовался чернявый, иссиня-выбритый (чтобы «на сволоту косматую здешнюю не походить») дядька Еруслан.

Выхватил с ножен угóльный лесной нож-карачун, бросил на вид неумело, косо… Нож вихляво летел, да садился твёрдо: торчал теперь аккуратно между двух неповреждённых крылышек бабочки, даже пыльцы с них не стряхнул…

Еромыч увидел, что через плетень смотрит как бы невзначай Алёнка. И рука его несколько дрогнула. Узкий гранёный нож казахского кочевничьего фасону, дарёный батей «на получение паспорта» – ушёл из кожаных ножен поверх цели и глубоко вонзился в дерево сруба над головой серпокрылки…

– Пугать её решил?! – расхохотался бестактный дядька Митряй. – Она ж уже мёртвая!!! Ладно, иди учись, студент… Хочешь, серп дам – вон с Оленухой наберёшь душицы по склонам, оплачу по весу…

Услышав своё имя в таком контексте, деревенская девчонка пошла пунцовыми пятнами и убежала – так что только пятки сверкали.

– Ну, чё стоишь? – ржал жеребцом Еруслан. – Догоняй! Только нож не метай вдогонку, всё одно промажешь, да и сдатчица она одна из первых, план нам с Митряем сорвёшь…

И Еромыч побежал за странной девчонкой…

 

*  *  *

 

По бездорожью, да всё вверх, по крутизне ската, заросшего чайной душицей – городскому мальчику долго не пробежать… Алёнка убежала так, что почти не видно стало, запыхавшийся Еромыч упал в колкие пряные травы, утирая пот и вправляя, как вывих, сорванное напрочь дыхание…

Пока хрипел и откашливался – беглянка вернулась. Стояла поодаль, опасливо и улыбчиво. Такая вот этнографическая музейная девочка – в платке, в сарафане, с лукошком ивовым на локте… И при этом живая! Чудеса, а не каникулы…

 

– Жестокий ты! – начала Алёнка с какой-то сектантской ахинеи. – Зачем бабочку убил?

– А вы никого никогда не убиваете? – пожал плечами Еромыч. От деревенской жительницы он ждал чего угодно – но не такого буддизма.

– Убиваем, если на еду… – сказала Алёнка. – А просто так грех. Нельзя смертью забавляться… Сегодня бабочку, а завтра… Ваши забавы мы триста лет помним…

«Ваши» – значит, казачьи. «Мы» – значит сектанты, беглый сброд лесов и гор…

Про то много чего болтают: мол, в ряд ставили и состязались, в котором пуля увязнет… Лысым на голову ежа свернувшегося клали – и выстрелом сбивали, главное терпи, чтобы ёжик допрежь не упал… Бороды шашками рубили – чтобы с одного взмаха, и за горло-грудь не зацепить… Тогда казак! А зацепил – плохо, иди на плетень, на горшках тренироваться…

Вранья в этих байках много, но и правда есть: не соплями земля строится, на саблю земля наматывается… А где сабля не удала – там и плугу не пройти…

Бедная Алёнка смотрела на бабочку – а представляла-то себя! Ведь для этих несчастных обормотов в глуши – век что год, они и в современном участковом видят первопроходца времён Ермака и Хабарова…

– Ради тебя, Солнышко! – неожиданно даже для самого себя сказал Еромыч. – Страшное заклятие наложу: если обижу тебя или близких твоих – гнить мне сто лет, а смерти не увидеть!

– Господи, страх-то какой! – по-бабьи всполошилась девчонка, и давай креститься своим старым крестным знамением…

Много ли дурёхе из глухомани нужно? Оттаяла, бояться перестала и уж не сторонилась больше. Как вспомнит про заклятие – дрожь на неё находит, нешто такое переступить можно?!

Ну, и Еромычу повеселее: вышел он у Алёнки в помощники: собирает она пресловутое «лектехсырьё» для РАЙПО, а он рядом, зубы скалит, про городскую жизнь рассказывает… А она хохочет, аж заливается… Очень уж чудны́ ей эти байки с того света…

– …А рубашек с такими большими воротниками в городе боле не носят, Алёнка… – рассказывал Еромыч. – Видела рубашку у дядьки Еруслана? Он у нас модник, такие теперь носят… А как у вас тут – такие носили только при Джо Дассене и Бельмондо…

– При ком?! – недоумевала девочка, не забывая подсекать целебные травки.

– Ну, неважно… Артисты такие были, сорочки ихние теперь в Лесогорском районе донашивают…

А в другой раз шокировал казачьими нравами:

– …Я, Алёна, кроткий! В дядьку Ляксея, а он у нас самый кроткий… Через кротость свою чуть жену не убил…

– Как это можно, – хлопала длинными ресницами Алёнка, – кротостью убить?!

– Да запросто! – улыбался Еромыч. – Жена у него сварливая, другой бы давно отвадил и отвожжил, а этот терпит, молчит… Ну, как-то раз совсем она его допекла, он пельмени лепил, а она под ухом часно бабзела [Оренб., диалектное – БАБЗЕТЬ (БАБЗЭТЬ) – дословно, «уподобляться бабе». Означает хныкающие претензии, когда человек одновременно и ругается и канючит что-нибудь]… Будь то дядька Митряй или папа мой – осёк бы сразу, и дело с концом… А дядька Ляксей кроток: всё слушает… Ну, а на втóрый час схватил с досады скалку, да и дал жене по лбу… Мол, бабзи, да сроки знай! Чуть до смерти не прибил – а всё через свою кротость и незлобивость нрава!

 

*  *  *

 

Игорь Силуаныч Койкин, в воровском «постриге» Игогоша всю свою безумную и беспутную жизнь городского паразита мечтал выйти в люди – да больно уж торопился. Не дал Бог терпения, только начнёт что-нибудь, хочет уже конец увидеть и на лаврах почить. Ну и натурально – всю резьбу делу сорвёт. И так раз за разом.

Был в голове – не самой худшей, вместительной – у Койкина роковой пробел, червоточина, заставлявшая среди многоей памяти содержать никчёмную ложь и бесноватые кривляния подонка. Порой даже и долго держался Игогоша – но как скатывался «к себе», в подонки – остановиться уж не мог… А мнения он о себе был маниакального: иного «погоняла», кроме как «Князь» не признавал, на Игогошу обижался и отзываться не хотел… За что и был на зоне «опущен» – ибо нефиг. Братва «погоняла» не с потолка берёт – «Князем» уместно зваться смотрящему или хотя бы положенцу, а не такому серяну непутевóму.

Опустили Игогошу не в петухи, а в заполасканные, но тоже радости мало. На мордовских хатах сидел гражданин Койкин без «грева», со своей миской и чашкой, за которую даже «мужику [«МУЖИК» – по воровским понятиям, рабочий средний зэк, не входящий ни в лагерную элиту, ни в низшую касту «опущенных»]» взяться западло. В таком моральном и бытовом дискомфорте Игогоша породил очередную сумасшедшую идею – что он якобы «старовер». Староверы же, в касте «крепких» – брезгуют пользоваться одной посудой с никонианами – получилось похоже на «заполасканного». Вроде как не ему брезгуют чинарик докурить дать, а сам он принять брезгует… Не от него чашку взять попить боятся – а он сам не даёт… Старовер, ёпт!

Дефективный ум Койкина был не столько слаб, сколько деформирован. Койкин обладал цепкой памятью и много по жизни схватывал со случайной фразы, мимолётного видения. Он даже врал, что имеет диплом ЛГУ, за что был бит и дополнительно «заполаскан». Ибо: в хату со лжами не ходят, в хатах люди кучно живут, и врун тут – распоследнее дело… Врёт, врёт – да и ссучится ненароком, пойдёт у кумовни по рукам…

Единственным выходом для Игогоши, обнаружившим в себе внезапную, но сильную тягу к старому обряду – стала лагерная церквушка. Койкин врал священнику, что думает перейти в Православие, нуждается в единоверческих книгах, поп ему разными путями доставал труды единоверческого «рогожского» печатанья и втайне алкал спасти душу еретика…

Прописавшись в церкви и не вылезая оттуда, на радость лагерного начальства во всём помогая попу, и даже добившись от того «ручательства» за примерное поведение «сего узника» – Игогоша нашёл отверстие, чтобы сбежать из мест лишения свободы…

В итоге своих бомжацких похождений, выехав из Мордовии «на собаках» (то есть на электричках, пересаживаясь с одной на другую) – грязный и вонючий, без гроша в кармане, гражданин Койкин оказался в приёмной «законника», ещё в СССР «коронованного», Паши Бенгала.

Паша Бенгал давно «завязал», легализовался и вёл тихий, скромный бизнес в области альтернативной энергетики. По понятиям выходило – стрёмно сдавать властям Игогошу, который честно сознался, почему без паспорта и с чего в бегах. Покряхтев, Бенгал устроил Койкина у себя сторожем, «хоть и проблемы будут», и взял обещание – чтобы Койкин не играл больше бубновой мастью.

«Чушкан» Игогоша – расчушканился, но «шерстью» быть не перестал, о чём Бенгал то ли не знал, то ли проигнорировал. «Шнырить» и «шестерить» под Бенгалом Игогоша не хотел, ведь, как мы помним, сызмальства мечтал он выйти в люди, а не под людей.

«Шерстяной» Койкин постоянно лез с идеями самых немыслимых и невероятных разбоев, причём не только к Бенгалу, но и к смотрящему Затвору, Оскару Альбертовичу Сказуемому. А когда ему, наконец, спускать перестали и твёрдо велели «пришипиться» и «прохоря подтянуть» – ограбил своих благодетелей и сбежал на автомобиле Затвора…

Дальше мы уж знаем: гнал в самый дальний и тёмный старообрядческий угол, в Лесогорье, пока движок не выжрал всего бака. Бросил машину, из ольхового деревца соорудил посох, выпустил «гавайскую» рубашку-распашонку под старину, подпоясался вервием – и в таком виде «старца» стал стучать в тёмные сосновые тёсовые ворота «спасающихся от власти Антихриста»…

 

Зачем придурок всё это сделал – не знает никто. Бывают люди несчастные, «попавшие»… Их волочит судьба. Игогоша же никогда не был гоним судьбой, и много раз имел возможность свернуть к уюту. Но всякий раз, как и в последний – в силу какого-то неумолимого и хронического, то ли врождённого, то ли ракового воспаления внутренней гнили – Койкин принимал роковые решения… Делая своими врагами даже тех, кто упорно отбивался от такой роли и с первачка Игогоше многое прощал…

По всей видимости, был он просто психически больной человек, но так хитро больной, что болезнь его постоянно преломлялась в хитроумных, с виду совершенно здравомысленных планах. Двух вещей не было у этих ажурных по сплетению планов: основания и цели. Игогоша делал хитрые кульбиты – но непонятно зачем и совершенно неясно – чего он ждал от них в итоге?

 

*  *  *

 

Появившись перед старообрядцами-пасечниками, осушавшими гниль-болото в странническом виде, Игогоша имел лишь одно достояние: грязный и потный мешок на шее, в который он сложил украденные у гражданина Сказуемого бриллианты, золотые перстни и деньги из шкатулки.

В общем-то, там было не так уж много, если мерить сломанной жизнью: Сказуемый не допускал Койкина дальше, чем до уборки, и Койкин украл лишь мелочь, лишь то, что доступно уборщику. Деньги в шкатулке, например, были у Оскара Сказуемого на мелкие текущие расходы, «рыжьё» – для повседневной носки. Конечно, за украденное можно было выручить в определённом смысле приличную сумму – но на всю жизнь пускаться ради неё в бега?! Ну, не миллионы же долларов там, чтобы в Аргентине укрыться…

Этот вот мешок, окончательно сломивший его будущее, Игогоша выдал за гайтан со святыми реликвиями. Самого себя представил «бегуном-странником», что «от безбожныя власти спасашася», за веру гоним бысть, неронами и диоклетианами преследуем в гонениях.

Далее он немного помог осушать гниль-болото и тем самым влился в доверие к странным людям «не от мира сего». Игогошу, предъявившего родноверческий, попом тюремным доставленный, медный литой крест, приняли за своего и укрыли. Именно потому участковый «из казаков» не смог добиться о беглом ни слова у общины…

Теперь Игогоша жил и скудно, по-староверчески, постно, питался из глиняных самодельных посуд – на верхнем ярусе овина, куда складывают для просушки снопы. Чего он выиграл, сбежав от Бенгала и Сказуемого, где обретался куда сытнее и комфортнее? Мешок «святых реликвий» на шею – которые в здешней глуши всё одно продать некому?!

Умом это понять невозможно: поскольку речь идёт о долбанутом Игогоше, осужденном за злостное невозвращение множества долгов, всегда всё бравшем – не задумываясь, когда и как отдавать…

 

*  *  *

 

Гниль-болото в ложбине напротив обширных староверческих пасек сошло, оставив глубокую и топкую бочагу, крап местности. Туда должна была стекать талая вода, которую так любят пить пчёлы, а пока стекала всякая вода, в основном, от обильных дождей.

Учитывая незадачливый сезон, кержаки вокруг улей развешивали и расставляли долблёные колоды диких бортей, в которых собирается самый дорогой и ароматный уральский мёд…

Алёнка, указывая на эти борти, раскрывала Еромычу нехитрые стороны своей деревенской веры:

– Бочаги дедушкиной берегись… Она цепкая – наступишь в зыбь, с головой уйдёшь…

– Дурак я, что ли, в луже купаться?! – недоумевал Еромыч. – Пусть там медведи ваши в меду, как мухи, вязнут…

– Сказал – «медведи»! – смеялась Алёнка. – Они умные… Вон оттуда медведь ходит! – указывала рукой на разукрашенный по серому камню яркими лишайниками и бородатый вереском скалистый косогор. – Мёд ворует…

– Ну дык пристрелить! – лез с инициативой Еромыч. – Чего терпите?! По жизни терпилы?

– Нельзя… – словами деда объясняла Алёнка. – Хозяин леса, аккуратный… Берёт ровно столько, сколько нужно, не крушит, не ломает… Во вторую ночь на одну и ту же пасеку не придёт – все в округе обходит, прежде чем на нашу вернётся… Всё в мире божьем свою меру знает, лишь человек во злом духе безмерен и ненасытен…

– Ерунда это всё! – легкомысленно отмахнулся Еромыч, заваливаясь в пряное разнотравье и закидывая взгляд к рваным перистым облакам горячего неба. – Никакой меры медведь ваш не знает… Дядьки мои охотятся с «сайгами» скорострельными да «тиграми» – вот зверьё человека и боится… Кабы не дядьки – разломал бы косолапый ублюдок всю вашу пасеку…

– А праведные медведей молитвой останавливают, и медведи с руки у них корм берут… – гнула своё малолетняя сектантка.

– Звери – это звери, – жевал, катая в зубах, стебель сочного мятлика Еромыч. – А люди это люди… Я вот ради тебя, Алёнка, кого хочешь остановлю – надо будет, молитвой, а надо будет – и пулей в лоб!

Он достал свою игрушку, хромированный и зеркальный до блеска «Ижевск-макаров» и совсем по-детски, с «пух-пух», целился в облака над головой…

Поддавшись внезапному и необъяснимому порыву нежности, деревенская девчонка вдруг склонилась над «курортником» – и легко, как покойника, поцеловала его в лоб. Потом вскочила и горной козочкой убежала, стремглав, задыхаясь от своего «позора» и поражённая своей «распущенностью»…

– Алёнка! Алёнушка! – кричал вслед Еромыч. – Да погоди ты! Ну что ты, право слово!

Однако она даже не обернулась…

 

*  *  *

 

На повороте можжевеловой тропы, напротив острого кремнистого профиля Горюн-утёса – бегущую Алёнку подхватил под локотики шедший навстречу (воровать мёд) Игогоша…

– Куда это ты так скачешь, стрекоза?! – заглянул «старец» в глаза напуганной девчушки. Его гнило-зеленоватый больной взгляд так и вонял козлиной похотью…

– Пустите, дядя странник… – стушевалась совсем растерянная Алёнка. Но Койкин был весь во власти мутного и неразборчивого желания, притягивал её к себе липко, как спрут, пытался приложиться к свежей, разрумянившейся от бега коже…

– От, греховодница… – бормотал Койкин завораживающе. – Ишь наблудила… Ну да я тебя покроплю… Я слово афонское знаю – оно гулящих обратно девками делает… Ну да не ломайся – я же как батюшка, я же тебя стяжанию духа наущаю…

 

Наверное, случилось бы страшное, если бы в кустах жасминов не затрещал, не заворочался вороватый медведь предгорий. Пряди его шкуры, плешивой по лету, слиплись в медовых подтёках и разводах, обнаглев и сморившись сладостью, он не ушёл после сытной ночи далеко, и улёгся невдалеке от людской тропы, напротив Горюн-утёса…

Звуки нелепой борьбы и человеческие голоса (бормотание сумасшедшего Койкина и визг перепуганной до смерти Алёнки, которую Койкин уже начал раздевать) разбудили хозяина тайги, вызвали страх и недоумение…

Пасечный медведь, которого староверы терпели, как дух леса – встал и выдвинулся из путани тонкостволого криволесья, выставил из чащобы красноязыкую морду и недовольно заворчал.

Медведи – как хорошо известно всем обитателям Лесогорья – в сильном гневе ревут, а от удовольствия басовито урчат. Когда медведь ворчит (третье и последнее слово в медвежьем языке) – это означает, что он не определился в чувствах. То ли радоваться, то ли гневаться, то ли напасть – то ли убежать – ворчащему медведю загадка…

 

Увидав медвежье мурло с медово-спутанными прядями бурой шерсти, со всей прелестью жёлтых клыков – Игогоша сразу же забыл о греховных желаниях и обратился в смирение духа. Алёнку отпустил, даже оттолкнул от себя, и стал пятиться, бормоча на старославянском замысловатые молитвы-обереги…

Девушка тоже застыла на месте, выронив своё, всё равно пустое, лукошко, и, закрыв глаза, молилась: она думала, что все напасти сегодняшнего дня на неё – за её «дар блудницы» приглянувшемуся казачонку…

Медведь вылез из веника непролазной прутовой кипени на весь корпус и пошёл к Алёнке… Воспользовавшись этим, Игогоша задал редкостного по спурту стрекоча, в итоге буквально птицей взлетев на свой верхний ярус овина…

Медведь же Алёнку понюхал (она пахла молоком и душистыми травами предгорий), обошёл по дуге и неторопливо удалился к себе в горы. Продолжал ворчать, карабкаясь по выступам крутосклонья Горюн-утёса: наверняка ругал себя за неосторожность, ведь и медвежонку известно, что, даже объевшись мёда, нельзя столь беспечно заснуть возле человеческой тропы!

Увидев, что медведь исчез, полная волнительных метафизических мыслей о «явлении» беса-старца и зверя-оберега, Алёнка умчалась к себе домой…

 

*  *  *

 

Пообщавшись с приютившими его староверами, и убедившись на их «радениях», что взять с них совершенно нечего, кроме простейших продуктов самого примитивного труда (всё одно, что пещерных людей грабануть!) – скрывавшийся под стерхой овина Койкин впал в уныние и хандру.

Зачем он здесь сховался, и что делать дальше? Ходить с этими придурками по склонам, собирать ягоду и дикорастущую мяту? Качать цветочный бортевой мёд в РАЙПО по пятьдесят рублей литр?! Не за этим «Князя» мама родила, не для того он себя «не на помойке» нашёл, как сам он необоснованно, но очень пламенно считал.

Из числа благ цивилизации у Койкина оставался и такой, как мобильный телефон («Нокиа», кнопочный) – но в Лесогорье от него проку было не больше, чем от каменного скребка первобытных кроманьонцев. Телефон даже в выключенном виде потихоньку разряжался, зарядку воткнуть было тут некуда, а сигнал проклятая «Нокиа» не ловила, даже когда Игогоша вылез верхом на конёк крыши своего овина…

Постепенно, в грёзах отчаяния и гримасничающей безнадёги, у Койкина родился план – такой же безумный, как и все предыдущие. Койкин решил «брать заготконтору».

Прежде всего, конечно, потому что в этой дыре «брать» больше было совершенно нечего. Вот уж воистину – место, где у налётчика нет альтернатив: даже магазина тут не было, а вместо него приезжала жалкая автолавка того же РАЙПО, тех же кооператоров Вёсельниковых (Висельниковых – тут же перекрестил их Игогоша, сам не догадываясь, что не первым так каламбурит). При всём своём убогом виде покосившейся мазанки с покосившейся же вывеской – заготконтора была единственным местом, в котором водились деньги. Придурки старого обряда, как уже убедился Койкин, денег дома не держали: во-первых, не с чего им было бы их набрать, при полтиннике за литр мёда. А, во-вторых, они ими гнушались и, выручив ничтожную сумму за свою «сдатку» – тут же выменивали на спички, соль, керосин, отрезы дешёвых тканей и прочую дрянь самого низшего и убогого потребительского спроса…

Однако – логически рассуждал Койкин – Висельниковы люди не бедные, чтобы всё это кооперативное «тряхом*дие» скупать, да и инкассация с города сюда приходит чуть ли не раз в году! Значит, в заготконторе должен быть сейф, а в сейфе – большой денежный припас, выкупать у придурков их лесные сборы…

Если бы рядом с Койкиным оказался бы умный человек, и спросил бы: слушай, «Князь», а почему нужно брать обязательно эту заготконтору? почему не банк в большом городе? – Койкин бы смутился. Возможно, даже пересмотрел бы свои планы… Но в том-то и беда, что умные люди возле Койкина никогда в жизни не задерживались. Безумный план грабануть пункт КООП на отшибе, на краю земли – не растворялся, а расцветал в больной голове, раскрывался новыми замысловатыми подробностями…

В конце концов, если уж совсем начистоту, тут ведь один участковый на целую тайгу, он на место происшествия и за сутки не доберётся. И к тому же он идиот. Койкин не был лично знаком с участковым Лесогорья, но не без свойственной ему шерлок-холмсовской дедукции полагал: умного человека в такую дырь не назначат и не удержат…

А про то, что Висельниковы из поколения в поколение бьют белке в глаз из мелкашки – «Байкала», и что у Висельниковых тут даже пакетика соли не пропало в войну, когда по лесам шарили ошалевшие дезертиры и всякая сволочь – Койкин не знал. Он был эрудированный человек, но никакой человек не может знать всего. Тем более об истории каких-то Висельниковых, ничем, кроме фронтовых орденов и медалей российского кооперативного движения, не отмеченных на скрижалях Хроноса…

 

*  *  *

 

Кто ищет – тот всегда найдёт! Вот и «бегун-странник» именующий себя для наивных хозяев «старцем Сергием», Игорёк Койкин, нашёл место, где брал и мобильник и даже «вай-фай»: словно бы на машине времени перенёсся в 2017 год из дерьмового года «двух революций». Прокравшись под бревенчатую стену заготконторы, Игогоша вдруг заметил, что на экране «Нокии» возник значок антенны. Бинго!

«Гонимый старец» к моменту описываемых событий был ещё далеко не старик – но уже крайне изношенный, потрёпанный и превратившийся в букет профессиональных болезней уголовщины тип. Годы скитаний, мелких хищений, побирушничества и воровства «на доверии» не прошли для Койкина даром.

Но там, в далёком городе, куда теперь из-под стены старого сруба упоённо звонил Игогоша, у него имелось два молодых подельника-дебила. Звали их в целом никак, а в узких специфических кругах – Пуля и Марк.

Пуля – потому что пухлый и рослый тунеядец постоянно врал всем, у кого хотел стрельнуть денег, что он ветеран всех современных войн, «русский офицер» и «боец с раной», а работать не может – потому что внутри у него блуждает пуля. Умные спрашивали: «как может блуждающая пуля помешать получению военной пенсии?» А глупые иной раз угощали в столовке и наливали дешёвой водки…

У Пули был достойный его друг Марк – это не человеческое имя, восходящее к евангелисту Марку, а сокращение от «маркграф», потому что Марк всем врал, что он ссыльно-поселённый потомок каких-то маркграфов. Ну, и если Пуле мешала трудиться блуждающая свинчатка, то Марку – его аристократическое происхождение. Марк и Пуля жили в великой скудости, в квартирах, ставших свинарниками, на пенсии своих матерей. Когда же матери померли, примерно в одно время – Марк и Пуля стали искать себе средств к существованию…

В этой трудной жизненной ситуации двух бесхитростных проходимцев взял на буксир хитрый проходимец: на горизонте ветерана и маркграфа нарисовался, как они думали, «вор в законе», авторитетный «Князь». Игогоша очень выгодно демонстрировал свою близость к Паше Бенгалу и особенно к Затвору, гражданину Сказуемому, участнику ещё всесоюзных воровских «маяков» – сходок…

Он наобещал двум тунеядцам «ограбление века», весьма компетентно рассудил перед ними – «сколько придётся сдать в общак» – чтобы «было всё по воровскому закону, шито-крыто», и заслужил их полное, почти одержимое доверие. «Веди нас, Князь, смелее в бой!» – и всё такое…

Потом, как мы знаем, Койкин, нахрен не нужный ни Павлу Бенгалу, ни Оскару Сказуемому, обокрал по мелочи собственный приют и сбежал, угнав к тому же машину Затвора… Ни Пуля, ни Марк об этом не знали ровным счётом ничего, исчезновение «Князя» было для них по своему интригующей загадкой, тем паче, что они не чужды были определённого романтизма…

И вот – пришла пора долгожданного «большого дела»: Игогоша звонил подельникам, объяснял, куда и как они должны приехать, и даже рекомендовал им номер рейсового автобуса, который раз в неделю ходит из города в здешнюю глухомань…

Настал звёздный час Марка и Пули, и роковой час пережившей все войны и смуты, даже чубайсову приватизацию, заготконторы лесогорского РАЙПО…

 

*  *  *

 

Пока два дебила тряслись на последнем из оставшихся, но всё равно на ладан дышащем, копотливом, скособоченном рейсовом автобусе «Лвiв» ещё советской сборки прошлого века – их предводитель сделал для себя ещё одно важное открытие про неласковую землю Лесогорья…

Мёд он теперь опасался воровать – «ибо медведь бысть зело обл и озорен». Воровать Игогоша ходил теперь ночами в другую сторону, где, кстати, можно было и позвонить, в здешний «центр», к заготконторе. Конечно, от природы Койкин уродился клептоманом и не воровать просто не мог, воровал даже ненужные вещи. Но что касается мёда или кур-уточек, то тут, кроме глубоким гвоздём засевшей патологии, был и более человеческий мотив.

Кое-что, безусловно, зная о старообрядцах лесогорской секты, Игогоша явно не учёл адской продолжительности их молитвенных постов. Проклятые дураки ели один сухой горох, размачивая его в холодной воде, чтобы зубы не сломать (у Койкина с тюремных ещё пересылок зубы были гнилые, шаткие – он особенно страдал). Пили эти бестолочи «иван-чай» – жуткую смесь пахучих растений без всякого привкуса «бесовских Индий» и даже грузинского чайного «никонианства». Кроме этого зелёного чая предлагался морковный чай, тоже, прямо сказать, не сахар. Это всё настолько надоело и обрыдло Койкину, и задолбало его, что он решил подсластить себе жизнь любой ценой. Мёд жрал горстями, а курицу, которую надумал украсть, собирался глодать хоть бы даже и сырой – всё одно мясо…

Однако – это уж на крайний случай, если голодуха совсем допечёт. Койкин во время своих «полазуниад» обнаружил среди строений заготконторы большой навес, под которым Висельниковы и их работники коптили и вялили рыбу и гусей. Чем жрать сырую курицу – лучше уж упереть вяленую гусочку, разве нет? Она жестковата и солоновата, но видит Бог старого обряда, что после сушёного «солдатского» жесткого гороха вяленая гусятина лучше мармелада ляжет…

Висельниковы не первый день в этих краях хозяйничают: на ночь матёрых кобелей со двора в сени забрали: лай из сеней слышнее, а от волков и медведей – друзья человека всё ж подальше… Не одного кобеля утащили проклятые лесные гости страшными зимними военными ночами, когда лютовало оголодавшее зверьё – прежде чем привилась эта традиция держать псов при себе в предполье…

Козырем Игогоши была скорость: он знал, за чем и куда шёл. Схватив гуся в одну руку, а карпа в другую, оборвал промасленные бечёвки, на которых висело лакомство, и побежал, ни на миг не задерживаясь… Кобели залаяли в сенях, через минуту выскочил с «сайгой» наперевес дядька Еруслан – но уж поздно, воришки и след простыл…

– Зверь так быстро бы не ушёл! – делился с братьями и племяшом Еруслан, отхлёбывая изюмного квасу из жбана при дверях расписным ковшом. – Зверь покопаться любит… Это наши бородатые выродки шалить начали, святоши недоношенные… Гуску спёрли и рыбу, свысока сорвали, зверь бы и не дотянулся… Надо бы прочесать скиты этих подонков, глядишь, не одни гусиные косточки найдём!

– И-эх! – затянул старую песню «старшой» по конторе, Митряй Вёсельников. – Кабы не сдавали мёд по пятьдесят… Своими бы руками «Бабий яр» им устроил… Христопродавцы, щепоть для крестного знамения сложить не могут, ироды… Ещё и гусей воровать стали…

Он сидел всклокоченный и страшный, опухший с выпивошных излишеств, на больших и плотных блоках спрессованного для отправки в город брусками прополиса. Отковырнул от верхнего тёмного бруска немного этой лечебной дряни, стал жевать взамен жевачки «Орбит»…

– Штраф им наложим! – рассудительно заметил дядька Ляксей. – Скажем, ваши украли – или головой выдавайте, или на общине долг! Пусть гуся сдают и карпа пожирнее… А лучше двух… И того, и сего…

 

*  *  *

 

На ходу рвавший зубами карпа Койкин тащил гуся, как Паниковский, под мышкой. Торопился к своему секретному овину – но заметил у старых хлевов свет керосиновых ламп и сделал крюк. Как чувствовал, что поживой пахнет…

Между ссохшимися брёвнами некогда была набита пакля, но хлевы давно не использовались для скота, и потому пернатые давно растащили все волокна на гнёзда. В щёлочку между слагаемыми старого серого, потрескавшегося сруба Игогоша обнаружил странное «радение» придурков-сектантов.

Земляные полы старого строения были покрыты толстым слоем трухи и ржаной шелухой. Это крошево аккуратно размели по сторонам, и открылись погребные люки, тщательно замаскированные днём…

– Ишь, бандеровцы! – покачал головой Игогоша. – Схроны у них, оказывается, как на Карпатах!

В секретных погребах лежала… картошка! Очень странно, учитывая, что староверы картошку не едят, считая её адским яблоком: «а от чая отчаешься, а от кофе на душе ков», как известно… На большие бурты староверы кидали из-за пазух новые корнеплоды, при этом молились, чтобы их Бог оборонил их «властей нечестивища, казаков алчаща, начальств и духов злобы поднебесной».

– Зол-камень к зол-камню! – бормотал, тряся седой бородой, еле стоящий на ногах дед Алёнушки Аким.

«Придурки! – мысленно выругался Койкин, хотел даже сплюнуть, но испугался, что услышат. – Картошка у них «зол-камень»… Вот ведь …банутые… Господи, вседержитель святой, с кем я связался?!»

Мысли о глупости «единоверцев», укрывших его от «властей нечестивища, казаков алчаща, начальств и духов злобы поднебесной» мешались в голове у Игогоши с предвкушением печёной картофелины… Можно жареной или варёной… Без разницы, лишь бы рассыпчатой…

Но ждать, пока придурки завершат свой долбанутый ритуал – долго, да и опасно. «Казаки алчаща» Висельниковы могли и кобелей по следу вора спустить… Лучше уж через ручеёк, сбить след, да и к себе в овин на мякинку да овчинку кисло-вонючую, выделенную «старцу» для удобств укрывательства…

– Потом… – решил Койкин. И его тут же посетила ещё более блестящая мысль – а зачем самому-то беспокоиться? Я ж старец-бегун, прозорливец! Велю придуркам принесли адовы яблоки, скажу, видение мне было, как они корнеплоды бесовские в погреба прячут…

 

*  *  *

 

– …Поистине ты прозорливец, отец Сергий! – земно поклонился Аким Игогоше при свете дня. – Сто лет прячем мы зол-камень под великим бережением, а твой духовный взгляд всё открыл… Отмоли нас, духовидец, век не забудем, отмоли грех адовых камений, оборони нашу землю от скверны…

Игогоша думал, что ему принесут горку картофелин. Он и помыслить не мог, что придурки сто лет прячут от властей и кооперации! Ему, выспренно возведшего глаза долу, изображавшему молитвенное сосредоточение, принесли горку камней, оказавшихся… золотыми самородками!

Койкин чуть не пукнул, потеряв контроль над собой, когда перекладывал тяжёлые и грязные лесной грязью «картофелины» в огрубелых ладонях. Постепенно ему открывался смысл ритуала: двуперстные ублюдки привыкли тут жить, и не хотели бежать-спасаться дале в тундры… Но если бы власти или казаки-первопроходцы узнали, что тут находят в россыпях каменных отвалов золотые самородки – покою края наступил бы звездец моментально…

Поэтому придурки собирали по отвалам самородки, как грибы и прятали в специальном погребе, сто лет молясь и уповая, что «казаки алчаща» не раскроют тайны их лесосклонов…

«Вот была бы потеха, – потешался Койкин, – если бы Висельниковы узнали, какое тут «лектехсырьё» на горах собирать можно!!! У этих руки с двойным зажимом, одно счастье – не геологи… А если бы власть про клад проведала? А если бы дружбаны мои незабвенные, косари-отрицалы филкастые, Затвор с Бенгалом, этот фарт в пакши приняли?! Нет, суки, нет, этот карман только на моих шкерах! Латна, с пацанами поделюсь, с Пулей и Марком, одному такую кучу всё равно не отхабарить, а больше – ни-ни…»

Зол-камень! Ну, конечно, ЗОЛото, какая там картошка, кто её будет тут растить?! Придурки сто лет жильяк шерстили, отбирали блестучую жевоту, в погреб, на манер картофеля, засыпали кучами…

 

*  *  *

 

Когда на чудом не рассыпавшемся на запчасти по дороге дымном, как вейперы, «Львiве» Марк и Пуля добрались до пункта назначения, о том, чтобы «брать» заготконтору уже и речи не было.

– Пацаны! – встретил их блуждающей улыбкой сумасшедшего Игогоша, сидевший в сторонке автобусного тупичка-отстойника. – Рыжья нашёл… Тачкой возить придётся… Охрана нулёвая! Рыжьё в самородках, не пропить, не проесть до конца днюх…

Чтобы зря не терять время, гоп-компания пошла сразу же к старым хлевам. Словно фокусник, Игогоша раскидал туфлёй (кстати, в числе прочего украденной у Затвора) шлам и мусор над золотым погребом…

– И чё? – спросил тупо уставившийся на туфлю Пуля.

Койкин опустил глаза. Погреба не было. Мусор устилал утоптанную ровную серую землю без всяких признаков люка…

– Вот черти! – вспотел Игогоша. – Это как же?!

Начал метаться по большому заброшенному срубу, пинать ржаную шелуху, перемешанную с опилками, то здесь, то там…

Никакого погреба нигде не отыскивалось…

 

*  *  *

 

Между тем гражданину Сказуемому, более известному как Затвор, доложили в его шикарном офисе, что звонки вонючего гада Игогоши запеленгованы рядом с брошенной тем машиной. Совершенно ясно, что Игогоша зачем-то ходит кругами по Лесогорскому району, и никуда оттуда не уехал.

Оскар Сказуемый вызвал по селектору своих помощников и велел готовить джип-внедорожник.

– Прокатимся, кенты, шашлычков пожарим, природой полюбуемся… Ну и гнидой этой об ноготь щёлкнем… Украл он немного, но обида у меня сильная осталась… Мы его с Пашей Бенгалом как родного приняли, поселили, накормили, а он… Нет, кенты, из гнид вылупляются прыткие насекомые, а потому надо их гнидами ещё давить, пока в шерсть не ускакали…

 

*  *  *

 

– Спрячьтесь, братаны! – шепнул Пуле и Марку Койкин, услышав за стенами сруба чью-то шаркающую лапотную походку.

Через минуту с заступом в одной руке и зол-камушком в другой вошёл старый Аким.

– Отец Сергий? – удивился наивный старый наставник. – Ты что тут делаешь?

– Чую, брат Аким, чую… – начал подвывать, изображая молитвенный транс, Игогоша, и вправду похожий на юродивого. – Зло здесь живёт… Зло великое… А отыскать не могу… Бесов тут прячут худые люди… Бесов много… А не по углам…

– Старое место пусто… – пожал плечами Аким, что-то уже начавший подозревать в «бегуне-страннике». – Нет здесь ничего… Скотина была, да перевели ближе к ключам…

– Ох, не лги мне, брат! – бесновато подскочил Игогоша к старику и вырвал из рук штыковую лопату. – Зло прячете… Злом обмазываетесь… Зол-камень хороните, как человека, хуже, чем над собакой дохлой службы творить…

– Зло, отец Сергий, в сердце человеческом, в нём же и тайна беззакония… – кротко ответствовал сектант. И таким слащавым, приторным ханжой показался он в этот миг исстрадавшемуся в бегах и скитаниях Койкину, что тот не удержался: взмахнул заступом и ударил Акима прямо по высокому, как бы иконописному лбу…

Убивать Койкин не хотел – хотел только наказать в юродском стиле, да много ли старцу нужно? Алёнкин дедушка отдал Богу душу прямо тут же, не отходя ни на шаг от «проклятого места». Так и лежал, крестом раскинув натруженные руки: в одном самородок золотой, другая пустая, в ней лопата была…

– Ты что же это, Князь? – вылезли из убежища две мокрицы, Пуля и Марк. – Это ж мокруха… Колхозника какого-то угрёб… Зачем?! На нём всей одежды и на двести рублей нет!

– Заткнитесь! – заорал взбешённый и яростный Игогоша. – Заткнитесь!!! Мне отмщение и аз воздам!!! Я есмь Сергий, от властей умученный! Я Ваш Князь, я вам голова, я знаю, что делаю…

– Так ведь мокруха же… мокруха…

– И не то важно, что мокруха… А то, что он с лопатой пришёл… И с картошкой… С лопатой … И с картошкой… Значит… Значит… По ночи не увидел я… Ясно же: они погреб землёй засыпают и трамбуют, тут одной метлой не обойтись… Сам Бог, Иегова, Саваоф послал мне этого жмура! Открыл мне глаза – как они рыжьё, твари лешачие, прячут!!!

Пока Пуля и Марк, недоумевая, во что ввязались, прижимались к стенке подальше – Игогоша с безумными глазами стал вонзать заступ в плотный земляной пол. На втором выпаде штык лопаты, ещё бывший кое-где в крови Акима, стукнул во что то твёрдое… Такое же твёрдое, как череп староверского наставника…

– Вот он! – почти визжал Койкин. – Вот золотой погреб, я знал, я знал… Я сердцем чую, как баба, меня не проведёшь, выдурки! Скрыть думали? От старца тайну сию утаить на исповеди?! Лопатой вам по башке епитимью…

Роняя крупные градины мутного пота с почти лысой яйцевидной головы, теряя с губ пеной слюни, Игогоша копал утоптанный пол хлева. Постепенно слой супеси сходил пластом, и открывался вид на крепкую, окованную железом крышку…

Пуля и Марк малость отошли от испуга, приблизились, гусино вытянули шеи: чего там пахан нарыл?

 

*  *  *

 

Сельский гончар, Фёдор – заслышав в стороне, в потайных хлевах, какую-то возню и странные, бесовские взвизги – перекрестился и поспешил взглянуть – что там творится?

А в раскрытый погреб пялились три пары алчных глаз и улыбки гуляли по мятым лицам уголовщины: так вот, знать прикуп – живи в Сочи! Не подвела харизма «Князя», сорвали куш, который даже и господину Сказуемому, смотрящему за краем, не снился!

Фёдору бы отбежать и звать на помощь… Но хорошая мысль часто запаздывает. Фёдор обнаружил себя вопросом:

– Вы кто такие? Что вам тут нужно?

А после замешкался убегать…

Банда Игогоши, с утра – тройка жалких бомжей, не знающих, где и чем пообедать – от контакта с золотом преобразилась. Тараканы из щелей большого города стали в одночасье волками. Марк подскочил к Фёдору, ударив по лицу, а Пуля в это время выхватил финский нож – и саданул под ребро несчастному гончару…

У гончара была плетёная котомка для его горшков и инструментов. Всё это быстро вывалили наземь и набили котомку самородками из погребных куч. Эта ноша досталась Марку. Из рубахи деда Акима быстро связали вещевой мешок, и, набив «жёлтым дьяволом», взвалили на плечи Пуле. Все карманы тоже заполнили самородками помельче…

Если бы на этих урок взвалили бы такой вес из булыжников – они не смогли бы ступить и шагу. Но золото имеет волшебную радиацию, и тройка городских не просто пошла с невообразимой ношей, но даже и побежала…

 

*  *  *

 

На тропинке возле Горюн-утёса Игогоша и его друзья упали вповалку, утирая рукавами обильную испарину.

– Всё! Привал! Ух, ноги счас отвалятся… А нам ведь ещё ходку делать нужно, сколько там осталось-то?!

– Будет, кореша, будет! – обещал счастливый, хоть и забрызганный кровью Игогоша. – Найдём удобную расселину, свалим хабар и вернёмся… Торопиться надо, пока придурки беду свою не расчуханили…

 

*  *  *

 

…Алёнка сама деду эту рубаху вышивала петухами… Увидев дедовскую рубаху, всю в крови, набитую какими-то камнями, трёх хмырей, преградивших путь, Алёнка так испугалась, что перепутала направление…

Ей бы, дурёхе, бежать назад, к тому седому валуну, где встречалась она и слушала стихи от Еромыча Вёсельникова… А она решила прорываться по узкой тропе, прямо через вурдалаков, крови не смывших и скалящихся зловеще…

– Поняла, тварь?! – поймал девчушку Койкин. – Чё-то я, смотрю, вы тут больно сообразительные для тайги-то…

– Пусти, пусти, пусти… – птичкой билась в его железной хватке Алёнушка.

– Не-а…– скалил гнилую пасть Игогоша, уверовавший теперь уже окончательно в свою богоизбранность. – Мы с тобой тут в прошляк не добазарили… Мишка помешал, помнишь… А нонча Мишки-то нет, отгулы у него, да и ко мне кореша приехали, на отгулы… Так вот и договорим сегодня, ладушки?!

Восхищённый беспределом пахана, именно так представлявший себе вольную воровскую жизнь Марк зашёл к девушке со спины и резко рванул сарафан, обнажая беззащитное хрупкое тело…

– О! – восхитился подбирающийся Пуля. – Да тут на всех хватит… Пять минут ничего не решат, босс… девка больно уж сладка… Пять минут, потом уроем её, и дальше по делам…

– И я так думаю… – милостиво согласился Игогоша. Паханом он был первый день и, по примеру старинных атаманов (а человек он был начитанный) – старался заискивать перед ватагой.

Алёнка поняла, что не вырваться самой. И тогда она закричала, вложив в этот крик всю силу и своих лёгких и своего отчаяния:

– Еромыч! Еромыч! Помоги! Еромыч! Спаси меня!!!

 

*  *  *

 

Хоть и далеко улыбался облакам и сиреневым дальним склонам Еромыч Вёсельников – однако же, скорее сердцем, чем ушами, услышал этот девичий вопль…

И бросился по тропинке, по которой ушла его здешняя муза, сломя голову…

Бежать было далеко: чуть было не опоздал. Подонки уже завалили Алёнку, разорвав на ней всю одежду, растянули руки-ноги, услужливо хихикая перед бесштанным «паханом», навалившимся на девчонку сверху…

Трое взрослых «беспредельщиков» – против одного мальчика, ростом им всем едва до плеча доходящего… В сумочке на поясе – игрушка-пневмат, плюющийся шариками, казахский нож с другого боку… Да ведь и у этих ножи не короче…

– Калибр не важен! – всплыли в памяти поучения дядьки Митряя. – Важно, куда попадёшь…

Первым выстрелом взбешённый Еромыч вогнал шарик аккурат между двух грязных курчавых «булок» Игогоши, в выпяченный, омерзительно-подопревший чёрный зев заднего прохода…

Чуть влево – была бы лишь царапина или синяк на ягодице. Чуть вправо – то же самое, на другой волосатой «булке». Но точность – вежливость королей! Шарик ушёл далеко в дырку скверны, и порвал там кишку (бутылку от шампанского таким шариком пробить – не вопрос, между прочим!).

Койкин свалился с Алёнки набок, мигом потеряв интерес ко всему, кроме охваченного обеими руками зада. Между кривыми пальцами сочилась грязная кровь вперемешку с калом…

Алёнка, рыдая и мало что соображая, стала отползать к обочине тропы, пытаясь прикрыть себя рваниной, а Пуля с Марком щёлкнули ножами, ощерясь на Еромыча.

– Не подходи! – предупредил Еромыч, переводя блестящий на солнце ствол с лица на лицо.

– Это ж пневмат, дурачок! – скалился Пуля с разлапистой финкой. – Я один раз бензин сливал, хозяин выскочил, в травмпункте из меня восемнадцать таких шариков наковыряли… А я только злее стал, пацан!

– Это смотря куда попадёшь! – мрачно пообещал Еромыч, твёрдо помня, что умелец и медведя убьёт утиной дробью. И когда Пуля прыгнул лезвием вперёд себя – шарик пневмата «лёг» ему точно в глаз, поближе к переносице, чавкнул и ушёл глубоко по мякоти…

От боли Пуля потерял сознание, упал, выронив страшное сизое «перо», и глазница его вытекала, словно расколотое куриное яйцо…

Увидев это, более робкий Марк крикнул что-то вроде «да ну нафиг!» – и, развернувшись, убежал в тайгу, помахивая ножом на бегу, будто гнался за кем-то. Увидишь такого бегуна в лесу – испугаешься, хотя он, по сути, в таком состоянии не опаснее зайца…

Алёнка соскочила с земли и бросилась в объятия своего спасителя. Прижалась к нему дрожащим телом, всхлипывая и вздрагивая, полностью вывалившись из времени, пространства и старомодного сарафана…

– Я, гадёныш, доберусь до тебя! – стонал угрожающе Игогоша, пытаясь и штаны надеть, и боль укротить (оба дела ему одновременно явно не удавались). – Я тебе ноги-руки повыдергаю…

Но, вопреки грозным словам – не наступал, а пятился, намереваясь шмыгнуть за выступ Горюн-утёса…

 

*  *  *

 

Проведя Алёнку окольными, огородными тропами в заготконтору, Еромыч переодел её в свои джинсы и рубашку, затянул модным наборным пояском. Полюбовался – какая складная современная девушка получилась, хоть и в стиле «унисекс», всё-таки мужского фасона не скроешь – как и плавной, гибкой, стройной девичьей фигуры…

…Дядья споро снаряжали карабины. Дядьку Звона отрядили в скит – объяснить картину и поднимать староверов в загонщики: надо добрать нелюдь, пока совсем не растворилась…

– Прикрывают бродяг-мокроделов! – ворчал дядька Митряй. – Эх, кабы не мёд по пятьдесят, я бы им, придуркам, «красного петуха»…

– Обожди пока со своим мёдом да петухами! – строго попросил дядька Ляксей. – Леших куда дальше наказывать, сами себя наказали, хуже не придумашь…

Пока в скиту выли и метались, оплакивая Акима и Фёдора, переживали по поводу пропавшей Алёнки (Еромыч в конторе поил её ею же собранной «на сдатку» валерьянкой, и помогал марлевой скруткой остановить кровь из носа) – показались новые неожиданные гости Лесогорья.

Кавалькада иномарок примчала на кооперативное подворье самого Смотрящего, гражданина Сказуемого с воровской свитой.

– Здорово ль ночевали, казаки? – из уважения на казачьем наречии поинтересовался Затвор, разминая затёкшую в поездке спину.

– И вам наше с кисточкой! – тоже из уважения, на языке гостя, отвечали дядьки-Вёсельниковы.

От природы Оскар Сказуемый был худощавым, сухим, но при этом мускулистым мужчиной со стальной мускулатурой, около 50 лет, с точёным анатолийским профилем, крупным, с горбинкой, чувственным носом, с вороной шевелюрой, почти не тронутой сединами. С людьми он обычно ладил – потому что хорошо знал и понимал людей, за исключением психов вроде Игогоши…

Объяснив причину приезда, и узнав про две мокрухи, одно изнасилование, к счастью, не состоявшееся, очень сочувственно покивал гладко бритым подбородком с волевой ямочкой:

– Этот ляпаш [Ляпаш – на фене «предатель»] в городе дел понаделал, и вот до вашей благодати добрался… Эх, знали б раньше, сам бы ноги повыдергал… У вас, почтенные, на гниду эту какие планы?

– Ну, какие! – захохотал дядька Ляксей, закинув окладистую бороду к небу. – В детскую комнату милиции сдать, девушке-капитанше…

– А-а! – поддержал озорство приехавший с Затвором Паша Бенгал, более других виноватый в «пригревании змеи» на легализованном общаке. – Это по адресу! Точняк…

– У нас, в городе, – не поддержал веселья Сказуемый, – не принято делить шкуры неубитого медведя… Пока гад в тайгу уполз, под камни, если что нужно для поиска – говорите, подсобим… Реально найти-то в тайге?

– Тайга не Бродвей, в ней не скроешься! – ухмыльнулся дядька Митяй. – Следы по-любэ остаются…

 

*  *  *

 

Охотники застали нелицеприятную картину. Неумелый горожанин, Марк не обратил внимание на специальный прут с «головкой» из красной изоленты, обозначавший для местных медвежий капкан.

Теперь из сомкнувшихся ржавых зубьев этого капкана торчала только нога этого незадачливого грабителя. Остальное было оторвано и разбросано метров на сорок во все стороны. Не вызывало у таёжников вопроса – кем: следы были очевидны…

Этот кретин попал в медвежий капкан и стал орать так, что переполошил пол-леса. Его вопли, а может, и запах крови, учуяла медведица, выгуливавшая медвежат… Пошла на звук, а с маленькими медвежатами медведицы особенно свирепы… Рвала и трепала эта зверюга Марка, как тузик грелку, или ещё похуже… Оглоданную голову нашли за семь шагов, а правую руку с дешёвыми часами – шагов за двадцать от одиноко торчащей кровавым суставом ноги…

– Ну… – улыбнулся дядька Еруслан, почёсывая мушкой многозарядного карабина свою седеющую бровь. – Этот познакомился уже с местным прокурором…

Огромные мохнатые волкодавы, нюхая место этого побоища, тревожно и трусовато скулили…

 

*  *  *

 

Ополоумевший от боли и страха Пуля с вытекшим правым глазом шатался по здешним местам, как слепой бык…

Быстро «сломался» – и оказался на «базý» – на утоптанном дворике заготконторы, где Вёсельниковы потчевали «с устатку» городских «авторитетов» медовухой, перцовкой и печёной щучиной.

– Вот щука! – хвастался гостеприимный Ляксей. – С утра ещё в омутах хомутала, а теперь на столе лежит… местные дары, не то, что вяль городская…

– Мне бы в больничку… – нарушил идиллию Пуля, встав посреди ощеренной своры. – У меня глаз вытек…

– Вот дурак! – сердито бросил Сказуемый вилку на чирканную ножами клеёнку дворового стола. – Весь пикник испортил! Эй, там, кто-нибудь заштопайте бажбана!

– Ба! – вскочил с полуприседом Паша Бенгал и раскинул руки, словно главная статуя в Рио. – Да кого же этта я зырю?! Пулёнок! Один бебик тебе, гляжу, затушили, давай со вторым подсоблю!

– Паш, – был добродушен более строгий и мрачный на вид Затвор. – Погодь! Дай локшатому заштопаться… После базарить будем…

Пока дядьки Ляксей и Еруслан «штопали» локшатого – накладывали пожелтевший от времени, но свежевскрытый санитарный пакет, он, стуча зубами от страха и возбуждения, балакал про золото. Для убедительности доставал из карманов самородки, тряс ими перед казаками, перед разбойниками с одинаковым усердием.

– Пулёнок… – советовал мурлыкающий от удовольствия (и скрываемой злобы) Бенгал. – Ты сиди на своей щели ровно, не дёргайся! Я тебе камушки твои в глотку забью, чтобы ты туфту не гонял! Ты, лошара, в музей бы сходил, посмотрел, как рыжьё в натуре выглядит!

– Так это не рыжьё? – удивлялся Пуля. – А Князь сказал…

– Кстати, где его светлость? – тут же иронично вклинился Затвор. – Мы, смерды да холопы, ему тут оброк привезли, с утра найти не можем…

– Я ж покажу! – пучил оставшийся единственным глаз Пуля. – Я ж… Затвор, Бенгал, братва, басы… На пасеке он в шалаш залёг, как Ленин… Подранили его… Как меня… Я покажу, покажу, прямо сейчас…

 

*  *  *

 

…А когда попавшийся, с подтекавшей из-под штанины кровью, гнило-бледный Игогоша тоже стал себе жизнь покупать рассказом про золотые жилы – над ним посмеялись уже дружнее. Всем, так сказать, синклитом…

– Бажбан! – улыбнулся Сказуемый даже ласково. – Да ты хоть раз самородок золотой в глаза видел?! Набили котомки арсеновым пиритом и решили, что рыжьё?!

Да, это был «зол-камень», арсенопирит, который и вправду среди специалистов называют «золотом дураков». Его легко перепутать с самородком – тем более что и найти несравненно легче: по тайге, по увалам, распадкам, сопкам, шиханам он широко раскидан между кварцами и флюоритами…

А почему он «зол-камень»? Ядовитый он. С него и люди, и скот, и лесная дичь болеют. Оттого кержаки его и складывали в специальный погреб, чтобы потравы не вышло…

А что касается обманувшей Игогошу молитвы «укрой от властей нечестивища, казаков алчаща, начальств и духов злобы поднебесной» – так она не про этот конкретный камень была… Она у кержачни общая, на любую работу…

 

*  *  *

 

– Хорош квасок… шибает в носок! – лыбился добрый, как масляный блин, Паша Бенгал. Мягким, кошачьим шагом, как всегда у него, бочком подобрался к Игогоше… И разом перестал быть добрым, оскалился по-тигриному, по-львиному…

Молниеносным ударом разбил кружку Койкину об лысину и зашипел так, что у всех мурашки по коже побежали:

– …А тебя, баклан, я жидким бетоном сегодня же напою!

– Остынь! – скомандовал Смотрящий страшному камышовому коту с вздыбленной холкой. – Ты, Паша, не первоход по малолетке, чтобы понты дешёвые колотить…

– Но, Затвор, да я…

– Ладно, я сказал! – рявкнул Сказуемый, и весь его точёный, тонкий греко-турецкий горбоносый профиль так почернел, что спорить с ним в тот миг никто бы не решился. – Запомни, Бенгал: грязнуля не тот, кто вша, а тот грязнуля, кто вшу на себе подчалил… За вшивоту и первому корешу хайры, бывает, скоблят…

– Да я же просто, Затвор… – мигал круглыми кошачьими глазами ошарашенный тигр, вкусивший «огненного цветка»…

– Тут на этом чме двойная мокруха… – законился Затвор. – Местным и решать… Ну, чего скажете, агропром? По понятиям мокрушник ответку держит вперёд антилопы…

Сам от себя такой прыти не ожидая, в круг серьёзных дядек выступил Еромыч Вёсельников. Поднял руку, как в школе, тянулся, словно домашнее задание выучил…

– Ты? – удивился дядька Митряй. – Любо, балакай…

– Базарь, пацан! – разрешил Затвор.

– Больше всего эта тварь виновата перед старым законом… – начал Еромыч дрожащим от волнения голосом, пошире расставив ноги, чтобы чувствовать себя увереннее. – Деньги – всего лишь деньги, их ветер носит… И кровь – всего лишь кровь… На войне кровь льют, и за это кресты дают… А нет, по моему мнению, хуже той скверны, чем если кто над женщиной снасильничает… У того, думаю, нет ни матери, ни Бога, а вылупился он из вонючего кокона отростком…

– Обоснуй! – заинтересовался гражданин Сказуемый.

– Бог творил человека, и женщина человека творит! – смутился Еромыч. – Женщину насиловать – как над матерью своей надругаться…

– Хорошо сказал, малóй! – разулыбался Паша Бенгал.

– По понятиям! – строже, но одобрительно отозвался Затвор. – Мать – это святое… Давай, баси дальше, малóй, я этому глиномесу поминать за нафталин не стану, твоё слово! Как нарежешь итюху, так и подпишу…

 

*  *  *

 

– А по старому закону, – гнул своё уже увереннее Еромыч, – не людям судить, а Богу… Божий суд нужен, по старинному говоря – ордалию… Если тварь эта со своей рваной кишкой перейдёт вброд через бочаг, который её вот, – Еромыч указал на Алёнушку, – её вот дед пчелам поильником из гниль-болота делал… Тогда его счастье, божья воля… А не перейдёт – такова, стало быть, судьба его, не нам решать – Всевышнему!

– Ты, лощёнок [По фене – малолетка, подающая надежды, уважаемая взрослыми ворами], ерунду какую-то придумал… – засумлевался Паша Бенгал, более всего опасавшийся, что позор его, «змея пригретая» – опять уползёт. Но Сказуемый лучше понял мысль Еромыча.

– Бог не фраер! – строго сказал Затвор, перечитавший немало книг на должности тюремного библиотекаря. – Бочаг так бочаг…

…В этот рывок Игогоша Койкин вложил всю свою надежду, всю свою яростную и звериную жажду жизни. По своему неглупый, он понимал, что другого шанса на спасение ему никто уже не даст, ни в тайге, ни в мегаполисе. Засрал парень все места обитания – продыху не оставил… Но если пересечь не такой уж широкий бочаг… Если только пересечь…

 

Игогоша пытался идти – или плыть. Ни то, ни другое не получалось. Похожая на битумную чёрная зыбь вязала ноги и тянула вниз гирями… Оно всосало, словно тихий, но мощный пылесос, тело в грязной одежде… Некоторое время на поверхности яйцом-поплавком ещё виделись лысина Койкина и его безумные, распахнутые, кого-то о чём-то манящие глаза… Потом исчезли вслед за перекошенным ртом… В бочаге, наследнике целого гниль-болота, сердцевине гнилой топи, была не вода, а тинная взвесь, маслянистая на ощупь вязь, тягучая тянучка…

Ещё миг – и последний раз блеснув на солнце, ушёл в неведомые глубины лысый череп никчёмного, по своему даже жалкого и несчастного человека… Лишь пузырьки последнего выдоха некоторое время напоминали о погребении в эту клейкую бочажную мазь, потом исчезли и они…

Игогоша уподобился динозаврам и остался глубоко упакованным в сырой толще скелетом для палеонтологов грядущего. Не стало на свете гражданина Койкина – как будто бы хитрый недоумок (бывают и такие, хоть это и странно) – никогда не являлся на свет…

Не в силах сдержать себя, Алёнка рыдала, уткнувшись в джинсовое плечо Еромыча. Она ненавидела убийцу дедушки и доброго, никогда и мухи не обидевшего дяди Фёдора… Она желала ему казни… Но такой жуткой и вязкой… Она вдруг поймала себя на том, что жалеет Игогошу…

– Не смей! – строго сказал ей мрачный Еромыч, оглаживая костяные пластины рукояти своего степного кинжала на ремне. – Нельзя любить добро, если не умеешь ненавидеть зло…

– Такая она, ваша казачья вера, да?! – спросила Алёнка, оторвавшись и глядя на парня ледяными, узкими от злобы глазами, словно перед ней фашист стоял.

– Такая! – не отвёл глаз юноша, ставший в тот день мужчиной и воином. – Вам, сектантам, не чета! Где бы вы были с вашим ненасилием, если бы за вами мы с нашим насилием не стояли?!

– А где бы вы были с вашим насилием, если бы за вами мы с нашим ненасилием не стояли?! – неожиданно для необразованной девчушки философски парировала Алёна.

– Хм… – задумался Еромыч. – Тоже верно…

 

*  *  *

 

– …Я зарок страшный на себя наложил – ни тебя, ни твоих близких никогда ничем не обидеть! Живите, как жили, а про всё, что видали – молчите крепче, иначе никому из вас не жить тут…

Приняв по неопытности богато одетого и окружённого почётом Оскара Сказуемого за большое городское начальство, скитники стали ему жаловаться на свои беды:

– Мы все пайщики кооперации, нас, почитай, двести с полтиной дворов… А почему потребкооперация ноне бросила заключать с ними договоры на доращивание поросят? А птицы? Очень было нам удобно…

Затвор даже растерялся, что с ним редко бывало:

– Не, ну в натуре, мне-то откуда знать?

– Вы Висельниковым скажите, – приставали кержаки, – пущай опять заключают… Ране была, вот прямо сказать, хороша возможность развести птицу на своих подворьях…

Сказуемый ничего Вёсельниковым говорить не хотел – и сам приуныл. Сказал своим блатным, чтобы на шашлык не рассчитывали, и «по коням» собирались:

– А чё так? – удивлялся Бенгал.

– Картина ясная… Тут зона «красная»… Мне этот роуминг не по нутру…

В скиту долго ещё, не один день – обсуждали бурные таёжные драмы.

– Ишь как! – судачили кержаки, встав в кружок. – Висельников, их порода!

– Как влитой – Давыд! – поминали старожилы. – Вот ведь кровь! Родовой, коренной…

– Хорошо бы! – расчувствовался совсем уж ветхий дедок. – Мы с Давыдом при Сталине ишшо оптовый и бакалейный склады имели, ресторацию «Ермитаж» в городе, чайных открыл он штук пять на район, хлебзавод, помню, завели и номера в «Доме колхозника» выкупили с этаж, наверное…

– А на трассе, помнишь, павильон был двойной, на одесь «Пирожковая», а ошую «Пельменная»… Кушать там вера запрещала, а сдавать – хорошо сдавали, за лесную дичь я муки до пяти мешков брал, и всё высший сорт…

– А этот, как Давыд воскрес, прости Господи! Нету Висельниковым переводу, плодятся, как волки…

– Еромыч-то, школяр?! Да, настоящий, яблоко от яблоньки, Висельников…

– Да не Висельников он! – сердито поправила Алёнка. – Вёсельников!

 

Уфа, Зубово,

декабрь 2016 – сентябрь 2017 г.

 

© Роман Филиппов, текст, 2016–2017

© Книжный ларёк, публикация, 2017