Ренарт Шарипов. Уфа восьмидесятых

УФА НАЧАЛА ВОСЬМИДЕСЯТЫХ

Все, наверное, помнят фразу стервозной мамаши из заезженного уже фильма «Москва слезам не верит»: времена всегда одинаковые. Да. Скорее всего, это так. Но мы вспоминаем времена нашего детства, нашей юности, нашего формирования так, как будто это были самые лучшие, самые золотые годы в человеческой истории. Как можно забыть времена несправедливые и тяжелые, если ты родился в них и вырос? Если тогда жизнь играла для тебя самыми яркими красками?

Да, уфимские восьмидесятые были тяжелым временем, но я вспоминаю их с тоской. Пусть я и написал песню «Серая Уфа», где, как мне кажется, я довольно точно отобразил то, что происходило с нами в это тяжкое время…

Я встретил восьмидесятые маленьким растерянным школьником и проводил их вполне сформированным бунтарем-панком. Странное десятилетие, неправда? Но так уж получилось, что именно на эти годы пришлось формирование меня как законченной сформированной личности, и всё что происходило, легло в мое сознание навсегда.

И всё-таки я считаю, что восьмидесятые – очень знаковое время. Страна и мой город постепенно просыпались от летаргии. Маркс говорил: бытие определяет сознание. Но это не совсем так. Я видел время, и жил в нём. В то время, когда сознание опережало бытие и возмущалось им.

Трупное инферно Сталина разлагалось очень долго. Его некроз отравлял трупными ядами нашу жизнь на протяжении десятилетий. Хрущёв хотел видимо этого избежать и поэтому вынес Сталина из Мавзолея и закатал его в кремлевский гранит. Напрасно. Надо было сжечь этот мерзкий прах и развеять его над Ледовитым океаном… Но тогда наверное, пострадала бы экология – вымерли бы белые медведи и тюлени.

В итоге пострадала страна. Зачарованные и отравленные Сталиным люди определяли жизнь новых поколений, хотя и молчали об этом.

Восемьдесят первый. Я иду в школу и сталкиваюсь – впервые серьезно сталкиваюсь с железобетонной ненавистью ретроградки и сталинистки Александры Вальтеровны. Это моя классная руководительница и я в полной ее власти.

Александре Вальтеровне не нравится, что я уже умею бегло читать (в отличие от других детей), её бесит моя эрудиция. Мясистая, как и всё сталинское поколение комсомольцев, уже пожилая женщина с тяжелым взглядом маленьких прищуренных глазок, начинает меня гнобить. У неё тяжелая увесистая рука и железобетонные консервативные взгляды. Она заставляет писать нас чернильной ручкой с открытым пером. И заявляет родителям, что разрешит нам перейти на закрытое перо только во втором классе.

Мне уже почти восемь лет, я – осенний. Наверное, уже три года как я умею читать. С шести лет я рисую и пишу печатными буквами шариковой ручкой. Но это достижение прогресса, казавшееся мне до школы естественным атрибутом, теперь закрыто для меня наглухо. Жизнь школьника превращается в ад, наполненный чернильницами, промокашками, перочистками. Мои руки и тетради в кляксах – я никак не могу привыкнуть к этому чернильному кошмару. Красивая ручка с закрытым пером, которую дарят мне на день рождения родители (чтобы я писал хотя бы дома ею домашние задания) уже кажется чудом прогресса. Я отброшен в другую технологическую эпоху.

Ничего не помогает. Госпожа-товарищ Вальтеровна беспощадно и усердно сажает меня на двойки. Мы учимся не в обычной школе, а типа в элитной. Поэтому мы не можем сами уйти из школы – за нами приходят родители. Как правило, мы сидим и ждем, когда в класс (находящийся на четвертом этаже сталинского довоенного здания) из вестибюля поднимется дежурный старшеклассник и выкрикнет как герольд фамилию ученика, за которым пришли. Такая вот китайская церемония.

Но не всё так просто. Тяжеловесная императрица в суконном зеленом платье, с немецким отчеством и тяжелым взглядом раскосых монгольских глаз самодержавно решает – уйти нам или нет. Если ты провинился – пощады не жди. Дежурному говорится, чтобы родитель поднялся и встал на ковер – выслушивать претензии за мнимые вины его чада.

И так уж выходило, что чаще всего в эту беду попадал я. У меня кляксы. У меня слишком живой характер. Я вертелся на уроках. На перемене я подрался с Абдуллиным. Да мало ли еще что… Императрица властно требует, чтобы мать поднялась и выслушала все мои косяки. Теперь-то я понимаю, что эта тварь прекрасно понимала, что мать беременна моим младшим братом. И видимо ей доставляло удовольствие заставлять измученную работой пузатую молодую женщину подниматься на четвертый этаж по высокой сталинской лестнице и выслушивать нотации о винах ее старшего сына. Господи! Какие смешные это были вины!!!

Этот кошмар продолжался бы еще долго, но меня спасла приехавшая из Бураева бабушка. Она решительно пошла в школу, решительно поговорила с Вальтеровной… И всё кончилось… Теперь Вальтеровна меня уже не трогает. Более того – хвалит. Более того – я теперь круглый отличник и тетрадь с моим чистописанием висит на доске почета… Как все это странно и глупо… Но всё решила моя смелая и решительная бабушка, которая ни разу за всю жизнь не ударила меня. Моя бабушка-коммунистка, певшая мне на ночь революционные песни, рассказывавшая мне о Пушкине и Лермонтове, та бабушка, которая и сделала меня писателем… Вечная ей память… Это была настоящая коммунистка.

Вот так довольно драматично вступили в мою жизнь восьмидесятые годы…

Я в третьем классе. Умер Брежнев. Прихожу в школу – пацаны бурно обсуждают перспективу ядерной войны, что мол теперь Рейган таки скинет на нас бомбу. А Вальтеровна безутешно рыдает. Видимо также она рыдала по Сталину. Мне противно всё это видеть. Я понимаю – уже тогда, по сути, малышом, что никакой Рейган не скинет на нас никакую бомбу, и глупо плакать по дряхлому человеку.

Ажиотаж прошел. Под звуки траурного марша Леонида Ильича прокатили на лафете и опустили в бетонную яму у Кремлевской стены. Леонида Ильича было жаль. Я понимал, что это добрый человек, но он уже был слишком старый, чтобы что-то сделать для страны.

А вот Андропова и Черненко было уже не жаль. Как-то привычны уже стали эти гонки на лафетах. И мы втихую радовались что нас, школьников, в честь их смерти, освобождают от уроков…

А жизнь продолжалась. Я перешел в другую школу, потому что мы переехали в новый район и получили наконец-то трехкомнатную квартиру. А по улицам стали уже ездить непривычные глазу «восьмёрки». Начиналась вторая половина восьмидесятых, и стране, как поет Рустам Нуриев, были нужны изменения.

Ну, что я еще могу сказать про первую половину восьмидесятых? Это было время нескончаемых очередей и переполненных трамваев.

Приметы времени:

В школе бойкая одноклассница Дерягина Лена поёт нам песню про каратэ:

Даже юным девушкам каратэ уже нужно!

Пропускают лекции, посещают секции дружно!

Каратэ! Э-э-э!!!

Как-то так. Где-то в году 82-м или 83-м появляется фильм на ту же тему с Бюль-Бюль Оглы и Львом Дуровым (двухсерийный комедийный боевик «Не бойся, я с тобой!» вышел на экраны страны в 1981 году – прим. Смотрителя). Фильм сделан по типу голливудского боевика, но под него проведена правильная идеологическая база. Лев Дуров – офигенный каратист, но при этом большевик и поднимает восстание в царских застенках, предварительно обучив боевым искусствам страдающий пролетариат.

Вообще появляется в прокате западное кино. Фильм «Вожди Атлантиды», по мотивам Жюля Верна («Марракотова бездна»), потрясает спецэффектами. Фильм «Ангар-18» снят про упавшую летающую тарелку, тщательно скрываемую от народа злым американским ФБР, но показанные в фильме пришельцы разочаровывают. Цензура работает и еще довольно далеко до эпохи свободного видео…

Впрочем, и советское кино стремится к западным образцам. «Стрелы Робин Гуда», «Баллада о доблестном рыцаре Айвенго» вселяют в детей романтическую тоску по западному средневековью. «Пираты двадцатого века», «Экипаж» уже практически западные фильмы – только с нашими кинозвездами. В «Пиратах» появляется советский Брюс Ли – Талгат Нигматуллин… В фильме он плохой мальчик, но всё равно круто…

Вестернизация нарастала. В головах у людей царил хаос. Как говаривал Шекспир – порвалась связь времен. Всё советское начинает казаться смешным и жалким. И, надо сказать, что родная Советская власть прилагала все усилия к этому.

Особенно в городе, где надо было отстоять три-четыре часа, чтобы купить пачку пельменей. В городе, в котором чтобы переехать в его другой конец, надо было штурмовать трамвай так, как и не снилось матросам, бравшим Зимний дворец. Троллейбус уже казался чудом. Это был уфимский шик – ехать на троллейбусе. А если случалось настоящее Deux et Mashina и приезжало маршрутное такси, в виде «Рафика» латвийского производства, то его могли легко опрокинуть.

Нарастали неудобства и несправедливости. Всё это было должно решиться. Всё в итоге решилось, но немного не так как мы это себе представляли… (а точнее – совсем не так, как мы грезили и желали – прим. Смотрителя)

© Ренарт Шарипов, текст, 2017

© Книжный ларёк, публикация, 2017