Ренарт Шарипов. Уфа семидесятых

УФА СЕМИДЕСЯТЫХ

Уфа семидесятых, наверное, показалась бы странной нынешним тинэйджерам. А я застал ее как раз в тот момент, когда в ней еще не было байкеров на ночном Проспекте Октября, ни Проспекта Салавата Юлаева с его «умными» домами, ни Конгресс-холла. Не было даже еще и Белого дома, где потом, уже в годы моей студенческой юности, провозгласят декларацию о суверенитете…

Всё это было еще впереди. А пока Уфа – во всяком случае, в той еще ее части, где я жил маленьким, оставалась дремучим провинциальным городом. Повсюду стояли деревянные дома, люди ходили с ведрами за водой на колонку, по улице Ленина ездили трамваи. Машин было довольно мало, хотя как сказать? По-моему их было вполне достаточно. Это сейчас их чересчур. Но в семидесятые годы, несмотря на преобладание Волг и Жигулей, вполне нормальным явлением было то, что среди их не очень густого потока по мостовой, цокая подковами и покачивая усталой гривой, шла ломовая лошадь, запряженная во вполне нормальную такую себе деревенскую телегу. Но, поскольку Уфа всё-таки город, в древнюю арбу были внесены соответствующие технологические изменения – колеса были на дутых шинах. Да, тогда еще существовало такое понятие, как гужевой транспорт, и он использовался весьма активно.

Вымерли уже и, наверное, безвозвратно, те огромные тяжеловозы с мохнатыми бабками над копытами. Не осталось, наверное, даже и ржавчины от могучих черных носатых «МАЗов», со сверкающими зубрами на капотах, которые, грозно ревя и лязгая цепями на колесах, поднимались в гору – от железнодорожного вокзала к городу. Меня очень восхищали эти грозные и архаичные машины. Уже появились новые МАЗы – с тупыми рылами, но они мне почему-то не нравились.

Мне как-то сказали – то ли в шутку, то ли всерьез: «Ты, наверное был в прошлой жизни немцем, и воевал во Второй мировой». Шутки шутками, а ведь и в самом деле? Почему я так любил старые МАЗы? Ведь они были полностью срисованы с германских грузовиков, на которых лихие немецкие парни вторглись в нашу страну…

Уфа не пострадала от войны. Лихие немецкие парни до нее не дошли, их разбили в хлам под Москвой, Сталинградом и Курском. Но память войны осталась. Я помню, как по городу ходили (если это так можно назвать) многочисленные инвалиды. Деловито катились на низеньких убогих деревянных тележках, отталкиваясь натруженными привычными руками… Цокали по тротуару деревянной ногой – то есть обычной тростью с набалдашником, вставленной в культю вместо нормального протеза – совсем так, как у Джона Сильвера или Джонатана Смолла, живших в прошлых веках. Шли, опираясь на костыли…

Никто и не думал делать людям нормальные протезы – хотя бы такие, как у Алексея Маресьева. Страна обидела своих ветеранов. В день Победы пел торжественным голосом Лев Лещенко, и счастливчики, умудрившиеся не потерять конечностей в страшной мясорубке, одевали ордена. А инвалиды цокали деревяшками и ехали на страшных своих тележках по провинциальному городу…

К концу семидесятых инвалиды стали исчезать. Видимо поумирали.

Но хватит о грустном. Было много хорошего в той старой Уфе, которую уже не вернуть. Был Парк Якутова с торжественной триумфальной аркой, на которой рука сталинских архитекторов налепила весело бегущих пухленьких советских херувимчиков. Куда бежали эти пухлые кудрявые дети, которых в жизни я практически и не встречал? Наверное, в коммунизм? Они и сейчас там, и бегут туда, хотя наши пути с ними давным-давно разошлись.

Но тогда я еще был слишком мал, чтобы задумываться о подобных вещах. Кудрявые херувимы на арке поднимали настроение, а Вечный огонь вызывал удивление тем, что горит вечно. Мы, с моим еще молодым отцом, шли через арку, мимо памятника Ивану Якутову, горделиво поднимавшему голову в странной ермолке (именно поэтому, наверное, и не удивляла его нерусская фамилия), у Вечного огня сворачивали прямо к озеру.

Там папа брал напрокат лодку и катал меня по озеру, которое мне, в силу моего малого возраста, казалось огромным. И папа казался таким большим и сильным, когда он греб на самую середину, обгоняя катамараны… По берегам озера стояли пацаны и удили баклю, которая еще тогда водилась в этих водах. А к самому озеру склонялись тенистые ивы и вязы.

После лодочной прогулки отец, внимая моим просьбам, брал мне напрокат игрушечную педальную машинку, и я в полном восторге ехал, нарезая круги вокруг озера.

Как правило, это был красный или синий Москвич-412. Через много лет, когда такие москвичкѝ появились в свободной продаже, подобный был куплен моему младшему брату. Но, как ни странно, я не хотел москвичок. Я страшно завидовал тем детям, которые пришли раньше и успели занять педальные колесницы с впряженными в них железными оленями. Вот так – как в песне: «осенью в дождливый серый день проскакал по городу олень…». И ведь надо же было быть такому невезению – сколько я не приходил в парк, мне постоянно доставался четыреста двенадцатый москвичок, а все олени уже были схвачены… Так кем же я был в прошлой жизни? Немцем, убитым под Сталинградом, или все-таки гунном? Скифом?

Во всяком случае, немец был ближе по времени, потому что после прогулки в парке мы шли ко второму выходу, на улицу Карла Маркса, и там стояло стеклянное кафе «Ласточка», где меня кормили вкуснейшими сосисками с горчицей. Ну что ж… говорят и Ленин очень любил сосиски. Он был немцем на четверть – по матери. Я был немцем по прошлой жизни. Но одинаковые вкусы с вождем мирового пролетариата, я надеюсь, как-то оправдывают мою кармическую ошибку.

Потом как-то незаметно исчезло всё, что я запомнил в Уфе семидесятых. Умерли инвалиды. Исчезли гужевые повозки и старые МАЗы с зубром на капоте. Из магазинов и кафе исчезли сосиски, копченая колбаса, шпроты и ржаной хлеб… Начинались голодные, злые и очередные восьмидесятые…

© Ренарт Шарипов, текст, 2017

© Книжный ларёк, публикация, 2017