Михаил Кузьмин. Раз в тысячу лет

РАЗ В ТЫСЯЧУ ЛЕТ

 

 

ЧАСТЬ 1

 

Россия. 90-е годы XX столетия.

Вечер. Гостиница. Стеклянные двери. На дверях стационарная, видимо, ещё с советских времен, старая выцветшая табличка, на которой крупными буквами написано: «Мест нет». Внизу кто-то приписал от руки: «Оставь надежду всяк сюда входящий». За дверями на стуле дремлющий швейцар. За ним пустынный холл гостиницы...

 

Медленно и почти без звука открывается входная дверь, и в помещение входит человек неопределённого возраста. На нем мятый костюм со следами старой грязи. На ногах расползающиеся сандалии на босу ногу. Это местная достопримечательность по кличке Кант. Кант также беззвучно прикрывает за собой дверь и, протянув руку, легонько трогает швейцара за плечо.

– Наш пламенный привет хранителям покоя, – негромко произносит он.

Швейцар вздрогнув, просыпается, открывает глаза и отшатывается, увидев перед лицом раскрытую ладонь Канта.

– Хотелось бы пожать вашу дружественную длань, Степаныч.

– Сколько раз повторять, что тебе сюда входа нет?! А ты всё шляешься. Хочешь, что бы из-за тебя мне опять холку намылили?

– Не шуми, я же ненадолго, – Кант, критически осмотрев свою руку, так и не пожатую швейцаром, видимо, нашел её не совсем чистой и вытер о штаны. Снова протянул Степанычу. Результат тот же. Кант, вздохнул и спрятал руку в карман.

– Дело у меня. Болею. Помощь нужна.

– У тебя болезнь хроническая.

– Совсем не то, что ты думаешь. Всё от нервов. Ты посмотри, как мы живём. Эх, Степаныч, как живём?! Каждая шмокодявка унизить норовит. Ты думаешь, я для удовольствия выпиваю? Что ты? От расстройства. Волнуюсь, как жить дальше будем. От мыслей – сплошное напряжение. Вот вчера что было, слышал? А-а, лучше и не вспоминать. Нервы, нервы... перегорел от волнения.

– Вот как? Я думал, от тебя с похмелья перегаром тянет, аж с ног сшибает. Ан нет, это ты, оказывается, от волнения перегорел. Да не гляди так жалобно, всё равно у меня денег нет. А для тебя – тем более.

– А у Ганны?

– Скажешь! Когда она давала взаймы?

– Степаныч, призови милость к падшим. Уговори кого-нибудь ко мне квартирантом. Мол, и дешевле, и уютнее, домашняя обстановка и так далее... Ты же умеешь. Я хоть с постояльцев деньгами разживусь. Адрес знаешь, условия оплаты тоже, и хорошо бы, чтоб выпить взяли. Хозяина, мол, уважить. А тебе за труды, как всегда, по тридцать процентов с каждого завербованного. Я человек честный. Выручай, Степаныч, гибну. Тем более, у вас все равно написано, что мест нет.

– Для кого надо – места всегда есть.

– Вот и хорошо. А ты ко мне тех, кого вам не надо, отсылай. Пролетариев.

– Сейчас пролетарии сюда не ходят. Время другое. Мешочники в основном. Торгаши и доставалы. Но даже если я среди них профильтрую и подыщу кого-то совсем плохонького, разве ж он в твой свинарник пойдёт? Даже если я кого-то из них и уговорю, они, как увидят твой уют – сбегут.

– Пусть бегут. Главное что бы денежки вперёд. Я всегда вперёд беру, хотя бы задаток. А потом уже размещаю. А как же? Сейчас иначе нельзя, каждый норовит наколоть. А потом пусть бегут, если задатка не жалко. Нам же лучше, мы ещё кого-нибудь подселим. Выручай, Степаныч. Вчера БФ допил.

– Клей? – поразился Степаныч. – А если внутренности склеятся?

– Ты что?! Отличная вещь. Главное, как приготовить. Тут – дело мастера боится. Правильно-приготовленного стакан хлопнешь – день кайф держится. И минимум последствий. Не то что от магазинной водяры. Хочешь, как-нибудь угощу?

– Что? Да ты... Знал бы ты, что я раньше пил. Я ведь до пенсии зам директора ресторана был. Еще в советское время все коньяки перепробовал. А ты мне клей предлагаешь. Ну, ты даёшь. Я своё от жизни получил. Это сейчас наше дело труба, – Степаныч с сожалением взглянул на Канта. – Вот ты пил когда-нибудь албанский коньяк? Нет? А я пил. Это мечта. И потому, нам не понять друг друга.

– Ну и что там такого, в албанском? Такой же клоповник, как и остальные.

– Дура! – рассердился Степаныч. – Это же нектар! Уж я-то разбираюсь. Про меня даже завторгом Филипп Алексеич говорил, вот бестия – всё знает. Это он про меня.

Предавшись воспоминаниям, Степаныч заулыбался.

– Он рассказывал всем, бывало: «Уж на что я пройдоха, а Степанычу в подмётки не гожусь, Степаныч в любую щель без смазки пройдет». А почему? Я же фронтовик! Полковая разведка. Я и после войны военные знания не забыл. Везде своих людей завел. Бывало, узнаю, от своего «языка», что на склад дефицит завезли, и первый к завторга: «Подпиши, Алексеич, заказ». Он только головой покачает. Скажет, я ещё не знаю, что у меня есть, а эти шпиёны знают. И выпишет. Никому больше не подпишет, а мне подпишет. Потому и ресторан наш был лучший. Я крутился. Хороший был человек Алексеич. Я от него ящиками коньяк носил. Греческий, французский, болгарский... Но он мне, как знаток говорил, лучший – албанский. И вот, однажды, прихожу, он ставит на стол ящик. Албанского! «На, говорит, пробуй, паразит, заслужил. С твоей помощью взяли переходящее знамя по району». Грубый был человек, но слово держал. Посадили его потом, – Степаныч вздохнул. – Такое дело закрутили. Помнишь, может? По общепиту? Это уже при Андропове. Тогда круто за всех взялись. И под меня гребли. Но я же – полковая разведка. У меня всё чики-чики. Сколько пришло, столько же и ушло. Не подкопались. Только и смогли – списать на «заслуженный отдых». А Алексеич загремел. Да...

А посмотри, как сейчас воруют, и ничего. Алексеич перед нонешними акулами – малек. Разве тогда брали? Вот сейчас другое дело, берут так берут.

Да, поторопился я с пенсией. Мне бы мой ресторанчик сейчас. Уж я бы его вывел в передовики. Но его уже другие к рукам прибрали. А мне вот в швейцары пришлось пристроиться на старости лет. Куда еще возьмут старика. Да и то хорошо – оклад плюс выслуга. Маловато конечно, но у других и того нет.

– Да, были когда-то и вы рысаками... – согласился Кант. – Вот и ты не зря жизнь прожил. Всё изведал и познал. Пил коньячок под балычок. Ел ананасы и рябчиков жевал, пока день пенсионный не приблизил прокурор... И так далее. В общем – не складно, но, по сути, верно. Не по рифме, так по кодексу. А мне, даже рабоче-крестьянского тройного одеколона не всегда от жизни перепадало. По мне «Тройка» любой коньяк за пояс заткнёт. И дёшево и сердито. А аромат... А букет...

– Хватит глупости болтать. Сравнил. Понимал бы. Ладно, давай иди отсюда. Помнишь, что директор приказал? Гнать тебя в шею! На выход!

– Так, значит, мы договорились? – заторопился Кант. – По двадцать процентов с рыла в твой карман, как я и обещал.

– Договорились. Но разве по двадцать? По пятьдесят же договаривались!

– Это грабёж! По тридцать было... Это, не по совести, Степаныч. Не ожидал от тебя.

– Ты первый хотел обмануть. Знал ведь, что по тридцать, а говоришь по двадцать, делаешь вид, что забыл...

Степаныч вдруг вскочил и, вглядываясь в стеклянные двери, нервно засуетился:

– Ах, батюшки! Дождались на свою голову... – он кинулся открывать дверь, на ходу шипя Канту: – Загребельный идёт! Я же говорил... Да исчезай же скорее... – дверь открылась. – Здравия желаем, Сигизмунд Герасимович!

– Здорово, начальник! – входя и приветливо улыбаясь, отозвался директор гостиницы. – Ну, как дежурство?

Степаныч хотел было по военному отрапортовать, и уже вытянулся в струнку, но в этот момент директор заметил пробирающегося вдоль стенки к выходу Канта и улыбка сползла с его лица. Глаза Загребельного наполнились кровью, и он с ненавистью выдохнул:

– Опять этот здесь! Кто пустил?! Степаныч, я же предупреждал!

– Сам вошёл… – поспешно ответил Степаныч. – Причем, только что. Я как раз хотел его вышвырнуть, а тут вы пришли. Я его сейчас... – Степаныч повернулся к Канту. – Ну, что тебе сказано?! Пошёл вон отсюда! – и, схватив Канта за шиворот, потянул к двери.

– Пинками его! Пинками, Степаныч! – закричал директор. – Я больше предупреждать не намерен. Я эту гадину... – он бросился к Канту и с силой припечатал свой ботинок к его заду. Кант, едва удержавшись на ногах, с ускорением вылетел в дверь. Следом выскочил швейцар и тоже успел пнуть Канта, прежде чем тот убежал.

– Ну, гады! Вы мне ещё ответите за это ногоприкладство! – крикнул он, скрываясь за углом.

Степаныч вернулся в гостиницу и, настороженно глядя на директора, сказал:

– Вы правы, Сигизмунд Герасимович. Повадились сволочи, покоя от них нет. Все лезут и лезут, как вороги. Словно в былые времена воевать приходится, как в осаде сидим.

– Ты, Степаныч, для того на страже и поставлен, чтобы не лезли! – строго взглянул на него Загребельный. – Знаешь, ведь какие люди могут остановиться в нашей гостинице? И какое они вынесут мнение?! Bordel, скажут, а не Hotel. Ты всё понял?! В последний раз предупреждаю...

– Ну, ладно, – смилостивился он, глядя на поникшего швейцара. – Насчет того что, воевать приходится, ты прав. Мало того что осадила нас со всех сторон рвань да быдлятина, все стащить что-нибудь, да урвать норовят, так тут еще покруче захватчики объявились. Эти уж если заберут, так все без остатка. И вот тут мы подходим к главному. В общем, к нам приезжает комиссия. С самого верха. По оценке исторической ценности здания. Всем известно, гостиница наша из бывшего храма перестроена. Раньше гордились этим, мол – опиум для народа – во благо народа переделали, но теперь время другое.

Наша беда, что не успели в собственность оформить. Начали и не успели. Специалистов наняли, они нам всё описали, что здание никакой ценности исторической не представляет, да и вообще никакой ценности – барахло. Мы ремонт сделали, чтобы росписи закрыть, фрески замазали. Кучу денег вбухали. И тут вдруг кто-то из верующих вспомнил про историческую ценность. Завякал. Статейку тиснул в прессе. В Епархии спохватились, запели, что было бы по-божески им, страдальцам, вернуть это их добро, безбожной властью незаконно национализированное. Все шуметь начали, верните храм! Подписи собрали, голодовкой грозят, мать вашу...

И голодали бы себе втихую, по-христиански, так нет – надо вслух заявить, смотрите, как мы голодаем. Ах, как нам плохо. Заказуха это стопроцентная. На чужой каравай рот разинули, вот и голодают, место в желудке освобождают, чтобы потом все съесть без остатка. Уверен, половина из вякающих об исторической справедливости – атеисты, только прикидываются верующими. Выгодно стало. Сегодня политика такая, полезно верить. Вот и я крестился в прошлом годе. Мало ли что. Крестик – на шею, прости господи... Бог, конечно, нужен, но не такой же, во имя которого все отбирают. Чем они тогда лучше безбожных большевиков? Нет, если храм заберут, нам хана, это для нас вопрос жизни и смерти. Будет тогда на этом месте, вместо нас, кормиться другая братия. Они поэтому и будоражат народ, я знаю. Вера им нужна. Доход им нужен, так же как и нам. Голодают. Плохо им. Плохо им от того, что денежки не в их карман капают. И голодают ради того, чтобы потом жиреть на бывших наших харчах. Вот недавно государство, вроде, и торговать патриархии разрешило беспошлинно водкой и табаком. А им все мало. Ты им отдай последние штаны, а они тебя за это благословят. Скорифанились с высшей властью на почве общих бизнес-интересов.

– Сколько раз я говорил в администрации нашим «держателям городского общака», – Загребельный кивает вверх, – надо оформлять гостиницу в собственность! Надо оформлять!!! Заклинал прямо-таки. Сколько я им денег туда носил. Нет, всё мало было. Всем, мол, дать надо. Аппетиты чем выше, тем больше. А главный наш, вообще, против был. Зачем говорил, тебе тратиться, если гостиница и так твоя? Вот и допрыгались...

Когда уломал, собрал все разрешения, начали, наконец, оформление, тут новые претенденты в хозяева на горизонте нарисовались.

Скажи, что церквей, храмов не хватает? Мало им? И ладно бы – только церковь. Слух идет, что под религиозный шумок, прихватизаторы из самой Москвы задумали местных собственников потеснить и «раскулачить» в свою пользу. С нас начали, а закончат – бог знает чем. Аппетиты у них о-го-го какие. Весь город проглотят – не подавятся. Частные и приватизированные предприятия им хотя бы выкупать придется. За бесценок, конечно, но все же... А такие, как наше, государственное, и как бы ничейное – прибирают росчерком пера. Находится причина, типа возврата собственности и...

Нынче и наши городское боссы начали это понимать. Спохватились. Зачесались. Да поздно уже. Против Москвы не попрешь. Потому и крутимся, как можем. Выкрутимся – будем жить. Нет – под забором закончим.

Беда уже постучалась в наш дом. Думаю, теперь, в любом случае, полными собственниками мы уже не будем. Придется договариваться. Делиться заставят. На войне, как на войне. Кто сильнее, тот и победит. А победителю положены аннексии и контрибуции.

И может так получается, Степаныч, что скоро здесь будут попы сливки снимать. Или, что, скорее всего, они для торга с властью нашу гостиницу используют. Им за беспошлинный бизнес надо расплачиваться с благодетелями из высшей мирской власти. Вот они и благодарят их, то благословлением, то миропомазанием, то недвижимостью, типа нашей гостиницы. Для попов она такой же товар. Москвичи с попами разом договорятся. Общность интересов. Выдаст власть попам очередную монополию на что-нибудь, и те им все монастыри под казино отдадут. Уж поверь мне. Я знаю и тех и других. Общался.

Такая, стало быть, у нас, Степаныч, нынче война намечается. По нашим интересам проходит теперь рубеж обороны. Тут у тебя линия фронта. Завоюют нас – пойдут дальше...

Ты правильно сказал, что опять воевать приходится. Так и есть. И на вас, фронтовиков, вся надежда. Москва ветеранов как бы чтит. Стесняются прилюдно обирать. На этом мы и сыграем. Пусть посмотрят, кого куска хлеба лишают. А мы, если что, потом об этом в СМИ раструбим. Надо бы к нам еще таких, как ты – заслуженных ветеранов, на работу принять. Если есть у тебя кто на примете, приглашай. Скажи им, нынче рубежи нашей Родины здесь! Вот она где теперь, – Загребельный хлопнул себя по карману, – тут и поля и нивы и теплый кров с березками. Ни шагу назад!

Московская комиссия уже в городе. Первая ласточка. Наша задача склонить её на свою сторону. Состоит она из чиновников, а чиновники – наши люди. И потому, надежда есть. Мы с чиновниками всегда хорошо ладили. Сейчас приезжие беседуют с нашими Головами, – (кивок вверх), – а потом к нам поедут. И здесь надо сделать все от нас зависящее...

Я с тобой так откровенно говорю потому, что общее дело делаем. Ты человек военной закалки, знаешь, что такое дисциплина и порядок. Поэтому вникни со всей ответственностью в то, что я тебе сейчас сказал, и никого подозрительного сюда не пускай. Особенно таких, у которых вид верующих или голодающих. Мало ли с петициями заявятся, когда начальство здесь будет. Говори: «Ничего, мол, не знаю. Нет мест, и точка! Гуляйте!» Всё должно быть тихо, чисто, культурно. Понял?

Степаныч понимающе кивнул.

– Ну, я на тебя надеюсь, – Загребельный собрался было уходить, но, вспомнив что-то, вновь обернулся к швейцару. – Да, чуть не забыл, ты награды надень. Чтоб весь пиджак сверкал. Это смотрится. Как говорится, ордена на грудь, сто «наркомовских» грамм для храбрости и в бой... Ура! За Родину, за Здание! Так что ли? Враг не пройдёт! Победа будет за нами! Эх, нам бы ночь простоять, да день продержаться. И грудь в крестах, и голова в кустах... э-э... нет, не то... или... как там? Ну, в общем, что-то в этом смысле.

– Сделаем, – кивнул Степаныч.

В это время входная дверь открылась, и в помещение вошел помощник директора Алекс, человек лет тридцати.

– А вот и моя правая рука пожаловала, – заметив его, оживился директор. – Ну что, разработал план действий?

– А как же. Я тут посоветовался, проконсультировался, и кое-что набросал. Можно?

– Давай.

– Вначале поведём комиссию по комплексу обслуживания, покажем буфет, ресторан. В ресторане скажемся проголодавшимися: «С утра в делах-заботах. Маковой росинки не было...», предложим перекусить хотя бы на скорую руку. Чтобы потом не отнимать время от дел. Главное начать. Заводим в банкетный зал, накрываем шикарный стол и по обкатанному веками плану, коньячок плюс ещё коньячок, а как дозреют – в баню! По тактическим сведениям нашей разведки, главный их проверяющий очень баньку любит. А против нашей бани никто не устоит. Так что, после ресторана в баню, а с утра – выезд на природу. В наш охотничий домик. Там тоже – всё по плану. Возвращаемся с трофеями, опять баня, ресторан, девочки, презент на дорожку, купюры в карман и, гуд-бай, столица. Можно чуть-чуть повиниться, так правдоподобнее будет. На фоне наших достижений показать парочку-другую недостатков. Честно и самокритично вскрыть маленький нарыв. Повинную голову меч не сечёт. У кого, спрашивается, сейчас нет недостатков? Куда ни плюнешь – везде протечёт. Ну, а главное, надо непрерывно доказывать, что наш храм не имеет ни культового, ни культурного значения, что гостиница несравненно нужнее и народу, и государству. Людей из народа пригласить, наших проверенных, показать общественное мнение, пусть скажут, что некоторые храмы советской властью были даже в конюшни и склады превращены, вот их пусть и восстанавливают.

– Не дурно, – оценил работу Алекса Загребельный, – значит, опять будем баню топить? Не зря я на неё столько сил угробил. Мировая получилась банька.

– И ко времени, – поддержал Алекс. – Как говорится, ревизор должен быть сыт и чисто мыт. Тут и бери его распаренного и разомлевшего голыми руками. «Строевой Устав Проверяемого».

– А сколько, думаешь, денег дать? Может валютой? – задумался Загребельный.

– Сразу не скажешь. Надо на человека посмотреть. Некоторые опасаются брать открыто. В таком случае попытаемся как-то это дело завуалировать. Там видно будет. Возможно, придётся кого-то в соучредители взять. Но надеюсь, обойдемся меньшими затратами.

– Я тоже надеюсь. Пусть себе попарятся. А у Самого был? Что он говорит? Поможет?

– Он сказал, что слишком высоко всё зашло. Сами, говорит, разбирайтесь.

– Скотина, – разозлился Загребельный, – как брать – он первый, а как помочь... Ладно, чего уставились? Сорвалось. Вы ничего не слышали – я ничего не говорил... Значит так, Степаныч, ты налегаешь на ордена. Сходи домой и принеси, я отпускаю, Алекс пока за тебя подежурит.

– Они у меня всегда с собой, – отозвался Степаныч и, вынув из кармана коробочку с наградами, начал пристегивать их к пиджаку. – Сейчас нацепим.

– Ого, сколько их у тебя, – оценивающе причмокнул языком директор и повернулся к Алексу. – Вот, лицо нашего коллектива. Герой. Не стыдно показать.

– Да я таких значков сколько угодно купить могу, – рассмеялся Алекс. – Герой. Скажи-ка, дядя, ведь не даром? Тоже прикупал, небось? Сейчас многие добавляют для форсу. Нет? Тогда, может, продашь? Кстати, я слышал, что больше всего орденов насиживается в штабах. О таких штабных говорят: герой – вся спина в орденах. А особенно много наград у любовниц командиров. Хи-хи!

– Это честные награды, – обиделся Степаныч.

– Особенно вот эта: «За песок».

– Кроме юбилейных, все честные, – помрачнев отозвался швейцар.

– А кто говорит, что юбилейные не честные? – вступился за него Загребельный. – Ты, Степаныч, не слушай этого баламута. Шутит он. Мы все к тебе относимся с уважением. Иначе не выставили бы на передовую. Будешь на первых подступах встречать гостей. А мы уж добивать до кондиции. Пошли, Алексашка, посмотрим, что ещё надо сделать.

 

После того, как Загребельный и Алекс уходят, Степаныч тяжело опускается на стул, и долго ещё что-то бормочет себе под нос с обиженным выражением на лице.

 

ЧАСТЬ 2

 

Там же. Вечер. Степаныч сидит у дверей и клюёт носом. Голова его опускается на грудь. Степаныч начинает заваливаться на бок, но вздрагивает и просыпается. Трясёт головой. Смотрит на часы, затем на дверь. За стеклом появляются какие-то силуэты. Степаныч вскакивает. Быстро распахивает дверь и сторонится, пропуская Загребельного, Алекса и неизвестного респектабельного мужчину с кожаным портфелем в руках. Это Сан Саныч Тавро, приехавший из Москвы с проверкой. Загребельный, заглядывая незнакомцу в глаза, старается предупредить каждое его желание.

 

– Вот мы и на месте, Сан Саныч. Принимайте командование, – Загребельный кивнул на Степаныча. – Прошу обратить внимание на нашего швейцара – сущий герой, заслуженный человек.

– Здравия желаю! – рявкнул Степаныч, выпячивая вперед грудь.

– Вот ради кого все труды и заботы наши, – удовлетворенно кивнул ему Загребельный.

Сан Саныч приветливо улыбнулся Степанычу.

– Как говорится, всё во имя человека, – продолжил речь Загребельный. – Человеческий, так сказать, фактор, у нас, стало быть, приветствуется, господин Тавро...

Тавро усмехнулся и огляделся по сторонам.

– Ого, какие высокие потолки, – с удивлением отметил он. – Сразу видно, что здесь храм был. А вот побелочка у вас облупилась.

– Помилуйте, Сан Саныч, – испугался Загребельный, – это не побелка, а подвесные потолки. Узор такой.

– Да? – Тавро пригляделся. – Действительно высокие потолки, не сразу и увидишь. Что ж вы подвесными потолками фрески прикрыли? А? Сохранились хоть фрески-то?

Загребельный вздрогнул и, нервно всматриваясь в потолок, громко, чтобы услышал Тавро, шепнул Алексу:

– У нас, что, фрески были?

Тавро, не дождавшись ответа, показал на одну из дальних стен:

– А там, почему грязно? Запустили храм.

– Ремонт у нас, господин Тавро. Мы не запустили, наоборот, мы стены мрамором облицовываем. Чёрным.

– Шикуете? Это хорошо. Значит, процветаете. Хотя, я думаю, и храм бы не бедствовал. И народ бы при деле был. Вы сами-то за передачу ваших помещений верующим?

– Боже пронеси! – взвился Загребельный. – Ни в коем случае. Это же опиум для народа. Религиозный наркотик. А здесь у нас всё для него родимого в натуральном и полезном природном виде: и отдохнуть, и закусить, и даже помыться. И для души, и для тела. Мы ведь не ради себя стараемся, наоборот, народа любимого для... Банька у нас, закачаетесь. Если хотите...

– А где же противоположная сторона? – недослушав его, спросил Тавро. – От верующих. Позовите моего секретаря, он, наверное, еще в машине, пусть он мне принесёт бумаги, а сам съездит с шофёром за представителями церкви. Надо побыстрее всё утрясти и закончить.

– А мы их... Ваших мы отпустили. Водителя с секретарём, – глупо улыбаясь, сказал Загребельный.

– Как? Куда?

– На турбазу... мы их... В домик наш... в лесничество отдыхать отправили. Мы им сказали, что вы погостите, а завтра туда к ним приедете. Мы думали...

– Это что за самоуправство!? Быстро за ними. Мне не интересно, что вы думали. У меня дело! Как вы посмели решать за меня?!

– А разве вы не останетесь? – затараторил Загребельный. – Ведь вечер уже. Вам где-то надо ночевать. А у нас здесь все готово. Мы вас по-царски устроим... А завтра на природу... – поймав яростный взгляд Тавро, Загребельный сжался. – Ну, не хотите, не поедем. Решим все здесь... Хорошо, решим все сегодня. Сейчас! А с утра ваших помощников привезем, и все быстро подпишем, то что сегодня решим. Где их теперь искать, помощников, на ночь глядя? Обещаю, завтра с утра все будут на месте, навалимся и быстро все вопросы запротоколируем. За нами не станет, мы дело знаем. А сейчас ночь почти. Все равно вам где-то надо ночевать. Зачем в другую гостиницу, если вы здесь, у нас в гостях...

– Ну, смотрите, – сдался Тавро. – Тогда, давайте сделаем так: сейчас осмотрим помещения и поговорим с народом. Я ведь не прохлаждаться сюда приехал. Работать надо. Кончилось время, когда за нас всё решали, разжёвывали и в рот клали. Теперь всё сами, с думами о будущем, о процветании страны. На то она и демократия, чтобы всем хорошо было. Нам нужны миллионы собственников, а не кучка миллионеров. Поняли линию и стратегию партии... то есть пра... вительства, я имел ввиду.

– А как же, конечно, – вступил в разговор Алекс. И неуверенно предложил: – А давайте, мы с ресторана начнём? Я имею в виду – осмотр. Ведь ресторан у нас вот он. Первый на пути осмотра. Что бы потом не возвращаться и не отвлекаться.

– С ресторана, так с ресторана, – согласился Сан Саныч.

Алекс за спиной Тавро показал Загребельному пальцами «викторию». Загребельный незаметно кивнул ему и, облегчённо вздохнув, гостеприимно протянул вперёд руку, приглашая Тавро проследовать вперёд. Они подошли к входу в ресторан. Алекс предусмотрительно распахнул перед ними двери. Загребельный и Тавро вошли. Алекс оглянулся на Степаныча, весело подмигнул ему и протиснулся следом.

– Надо же какой ответственный начальник, – покачал головой Степаныч и тут снова что-то увидел за стеклом входных дверей. Он приподнялся со стула, всматриваясь...

– Нет, нет, – замахал он перед стеклом рукой. – Да нет же мест, говорю! Мест нет! Нету! За-кры-то!!!

Тем не менее, дверь открылась, и в холл вошли два человека. Один шел налегке впереди. Второй следом, неся в руках две полные и, видимо, тяжелые сумки. Степаныч сделал строгое лицо и встал на пути вошедших.

– Товарищи, я же вам ясно сказал, мест нет! Всё занято!

– Нет, и ладно, – сразу согласился первый. – Перебьёмся. Мы к вам не на постой.

Он подошел ближе, вынул из кармана ассигнацию и сунул в руку Степанычу.

– Вот что, отец, нас ваша банька интересует. Немало наслышаны восторженных отзывов от любителей этого дела. Говорят, лучшая в районе. Не подскажешь, как бы нам единожды увидеть, чем столько раз слышать? Очень уж пропарить косточки хочется. Смыть с себя годы и расстояния.

– В районе? Берите выше, – пряча деньги в карман, не согласился Степаныч. – Да может во всей стране – лучшая! Кто знает? Никто же не сравнивал. Одно точно – по мировым стандартам банька. Но сегодня, увы, не получится. Приходите завтра. Я вас запомнил, вне очереди пройдёте.

– Рады бы, отец, но мы в командировке. Всего на один день в ваши края наведались. Дела свои решили, а утром уже на поезд, и – туту! Ночь у нас только. Живем по девизу: день проведи с пользой для дела, а ночь с пользой для тела. Вот и пытаемся. Ты не волнуйся. Если там кто-то уже есть, мы не помешаем. Мы в сторонке посидим. Тихо – мирно. Вот Мурка у нас вообще не разговорчивый, – он кивает на своего спутника. – Зовут его так, Мурка. Как кот добрый и не скандальный. А меня, кстати, Боб зовут. Для хороших людей можно просто – Бобик. Мы, стало быть – Бобик с Муркой. Будем знакомы.

Да, забыл сказать, с банщиком мы уже все обсудили и договорились, так что ты ничем не рискуешь.

– С банщиком? – засомневался Степаныч. – Тут надо бы с директором. В другой день, конечно, можно и с банщиком... Но сегодня, никак не могу. Сегодня директор запретил.

– Само собой, – опять согласился Бобик. – И с директором всё утрясём. Банщик обещал сам обо всем с начальством договориться. Наверное, уже договорился. Мы часа два назад у него были. Директор не мог отказать, мы же ходячая реклама. По всей стране мотаемся. Нас такие люди знают. Расхвалим вас так, что от клиентов отбоя не будет. Если, конечно, банька стоит того. Мы врать не умеем. Потому-то к нам и прислушиваются.

Он подошел ближе и прищурил глаза, рассматривая награды на груди Степаныча.

– Эта за Берлин? Знаешь, мой старик, царство ему небесное, тоже воевал Берлин. Семь ранений, а ничего, до конца войны дошёл.

– И меня пять раз сшивали, – заулыбался Степаныч.

– Да, досталось вам от жизни... Ну, так мы договорились?

– А если банщик еще не сказал директору? Знаете, всё же лучше завтра...

– Завтра нас здесь уже не будет. Да и кто скажет, что будет со всеми нами завтра? Жизнь – непредсказуемая штука.

Бобик вынул ещё несколько купюр и сунул Степанычу в карман.

– Куда идти?

– Прямо по коридору и налево, – сказал Степаныч, неуверенно освобождая дорогу. – Там постучите. И всё же, как-то...

– Всё нормально, отец, – успокоил его Бобик, – мы быстро. А после мы тебе ещё деньжат отстегнём, за честную службу.

Степаныч, оставшись один, вынул из кармана полученные деньги, пересчитал их и стал рассматривать на свет, довольно причмокивая губами.

В этот момент входная дверь вновь открылась, и в проеме появилась голова Канта.

– Степаныч, – позвал Кант, – как наши дела? Так и быть, я согласен – пятьдесят процентов тебе, – тут он заметил в руках у Степаныча деньги. – Ух, ты! Займи до наследства! Получу – отдам.

Степаныч быстро спрятал руку с деньгами в карман и сделал страшное лицо:

– Сгинь, говорю! Изыди!

– Погоди. Я же пополам согласен. Только пусть клиенты принесут с собой что-нибудь. Не ради пьянки, а для успокоения души...

 

Из ресторана послышались громкие голоса. Кант прислушался. Поняв, что голоса приближаются, он сделал страшное лицо и исчез. Через мгновение в дверях ресторана показался раздраженный Тавро. Следом, едва поспевая, вышел Алекс. Последним – с убитым видом шёл директор.

 

– Вы за кого меня принимаете? За мелкого служащего? Вы всех так встречаете? Думаете, рестораном купить? Закусочками? Это же смешно!

– Почему закусочками? – не согласился Алекс. – Не только...

– Что?! Не слышу! Вы думаете, вам всё это так пройдёт? Загадили памятник старины, жируете здесь, пируете, и ещё меня хотите унизить? Шашлык они предлагают, и думают, что за это перед ними все будут расшаркиваться. Угостили! Вы хоть понимаете, что это оскорбление?

– Понимаем, – неуверенно отозвался Алекс. – Но ведь это – не памятник старины. Тут даже таблички нет...

Директор незаметно от Тавро поднес кулак к носу Алекса и тихо шепнул:

– Не выступай, дай человеку успокоиться.

– А вдруг он принципиальный? Вдруг такие ещё остались? – так же шепотом засомневался Алекс.

– Не дай бог.

– Что вы там шепчетесь? – обернулся Тавро. – Боитесь вслух? А демократия? А свобода слова? Где они? Забыли?! Где всё это, я вас спрашиваю?! Ну, ничего, кончилась ваша лафа.

– Господин Тавро, мы не хотели вас обидеть, – попытался оправдаться Загребельный, – мы готовились к вашему приезду.

– Мы ведь можем вас и в соучредители... – добавил Алекс.

– Что?

– Можно родственников... Если сами не можете...

– Вы ведь ещё не всё видели, – предложил Загребельный. – Вот баньку хотите посмотреть?

– Знаем ваши баньки. Эх, люди, кто ж из вас додумался до бани в церкви? Временщики. Что может изменить ваша банька, после всего, что я уже здесь увидел. Я сделал выводы!

– Но ведь вы еще даже ничего не посмотрели.

– Хорошо. Если вы наивно думаете, что это может что-то изменить, показывайте свою баньку. Хотя, мне уже всё ясно...

– Истинный бог, у нас всё для людей, – торопливо уверял Загребельный, показывая Тавро куда идти, – все довольны. И вам понравится... Наверно... Нам очень хотелось бы узнать ваше мнение о нашей бане.

– Для людей, – усмехнулся Тавро. – А для каких именно? У меня вот письмо, прошение и подписи, тоже от людей. К этому вы как отнесётесь? Или те люди для вас уже не люди? А ведь где-то здесь погост был. Может ваш ресторан на этом самом месте и стоит? Получается, на костях пируете? Тоже, додумались, гостиницу в храме строить.

– Разве мы додумались? – удивился Алекс. – Шестьдесят лет уже...

Загребельный делает ему знак замолчать.

– Ладно, показывайте вашу баню.

Швейцар, слышавший их разговор, неуверенно окликнул директора:

– Товарищ директор, можно вас на минутку?

– Подожди, не до тебя, – отмахнулся Загребельный.

– Товарищ директор, неотложно.

– Ну, чего тебе вдруг приспичило?

– Вот и работников своих не уважаете, – сделал очередной вывод Тавро. – А говорили...

Загребельный, стиснув зубы, подошел к швейцару:

– Ну, что случилось?

– Хотел доложить... Вы, наверное, уже от банщика знаете... Но, на всякий случай, напоминаю: в бане сейчас люди моются, – робко объяснил швейцар.

– Что?! Какие люди. О Боже, – зашипел Загребельный, хватаясь за сердце. – Вы с ума сошли? Там же все приготовлено к встрече. Кто позволил?!

– И хорошо, что люди, – вмешался Тавро, прислушивающийся к разговору. – Вот и узнаем мнение народа. Непредвзятое мнение. Не подготовленное заранее. Так, что ли? Показывайте...

Степаныч, поддерживая побледневшего директора под локоть, провожает его до самого входа в баню.

Все уходят.

В это время вновь открывается входная дверь, появляется Кант. Осмотревшись, он сплёвывает на пол и открывает стол швейцара. Роется в ящиках. Не найдя ничего интересного, садится на стул Степаныча.

Спустя минуту Степаныч возвращается и, увидев Канта, устало разводит руками.

– Что вы хотели, товарищ? – пошутил Кант. – Мест нет. Тут было одно – я его занял...

Не дослушав, Степаныч подошел и выдернул из-под него стул. Сел. Кант, не обидевшись на грубость, пристроился рядом на полу. Некоторое время он смотрел на швейцара снизу вверх.

– Слушай, я и не знал, что ты такой герой. Снизу ты ещё значимей смотришься. Наград-то сколько. И не продал ведь их в трудное время. Восхищён. Выходит, ты раньше не только рестораном командовал. А еще чем-то. Уж не полевой ли кухней?

– Я устал, – сказал Степаныч. – И более всего от тебя.

– Брось! Не расслабляйся, – Кант ткнул пальцем в медаль, – эта за что?

– За Днепр. За переправу.

– Расскажи. Нет, мне, правда, интересно.

– Чего рассказывать? Форсировали Днепр. Засёк нас немец и таким огнём встретил, что на их сторону совсем немного наших выбралось. Закрепиться не успели. Так что, сам понимаешь, кого в воде пощёлкали, кого на берегу. Я в воронке спрятался. До утра просидел, а к утру снова наши ударили. Я как услышал «Ура!», автомат в руки и вперёд. Потом оказалось, что в числе первых ворвался на позиции противника. За то и наградили.

– Так у тебя фора перед другими была, – засмеялся Кант.

– Я и говорю, мне ближе было. Повезло. А ещё повезло, что вообще жив остался. Там столько людей легло без орденов и медалей. Вода в Днепре была красная. Сам видел.

– Прямо, какой-то апокалипсис.

– Причём здесь апокалипсис? Тогда мы знали: зачем и за что. А теперь. А-а, ты не поймёшь.

– Где уж нам, – согласился Кант. – А господа опять гуляют?

– Собираются, – хмуро отозвался Степаныч. – Начальство приехало. Большое. Сердитое.

– Как бы и мне к ним приобщиться. Ну, хоть посмотреть, как это у людей делается. Чтоб, хоть и сам не едал, но видал, как барин гулял. Воспоминаний – на всю оставшуюся жизнь!

– Мало тебя гоняли?

– А может, они при большом начальнике не осмелятся? Вдруг, тот о бедных заботится? Есть же такие?

– Кто их знает? Слышал бы ты, как он ругался.

– Вот и хорошо. Вот, мы и договорились. Значит, я пойду, посмотрю? Пусть у самого нет, так хоть за людей порадуюсь, как им хорошо живется.

– Пошёл ты!.. – отмахнулся Степаныч. – Выдумал тоже. Шутишь всё.

– Ты сказал, пошёл ты? Ой, спасибо. Вот я и говорю: пойду. Посмотрю! – засмеялся Кант. – Ай-ай-ай, купили тебя, Степаныч. Цербером сделали. Косточку отрабатываешь? Пенсия плюс оклад, плюс прожиточный минимум с продовольственной корзинкой...

Степаныч дернулся, как от удара и вскочил. Лицо его налилось кровью.

– Ты – сволочь... Ты... – начал, было, он, но вдруг остановился и, с трудом сдержав себя, тяжело опустился на стул. – Чего ты меня достаешь? Не говори больше так. Не трогай меня. Не твоё это дело. Ты зачем пришёл? Комнату сдать? Вот и говори об этом. Будут желающие, пришлю. Всё. Иди. Ну, что ещё?

– Ещё одна маленькая просьбочка. Знаешь же, как я тебе доверяю. Ты сам с них деньги возьми, а мне потом отдашь. Завтра. А сегодня, главное, чтобы у них горячительное было, – Кант щелкает себя по горлу.

– А деньги почему сам не берёшь?

– Сейчас никому верить нельзя. Неделю назад ты мне каких-то ворюг прислал.

– Я их не проверяю, а на лбу у них не написано. Что случилось-то?

– Думал – люди. Заплатили, как договорились. Выпили от души. А поутру проснулся, ни постояльцев, ни денег. Даже в туалете лампочку вывернули. Хорошо, что больше брать у меня нечего, а то бы, наверное, и мебель вынесли. А я, как чувствовал, дай, думаю, деньги в носок спрячу, под пятку... Нашли, гады. И как догадались? А утром ещё сосед припёрся с милицией. Шумим, видите ли, хулиганим, жалобу накатал. Штраф, говорят, плати... Это с каких шишей? Жуликов не ловят, которые меня обчистили, а ко мне за штрафом пришли. Так, конечно, проще. А вот дулю им. Поймали бы тех воров, я бы, может, и заплатил.

Выселим, говорят. Не в первый раз, мол, такое. А по какому праву? Я, может, только с квартиры доход и имею. Притон, говорят, развёл, а разве я развёл? Сами ко мне такие приходят, я их не развожу. Приходили бы тихие, было бы тихо. Вот, тот же Алекс с друзьями приходил, водки мне дали, баб с собой привели, а потом одна девочка из окна выпрыгнула. Да не из их компании, она не с ними была. К посторонней пристали. Своих им что ли, не хватило. Ну, ты её знаешь. Девочку. Ты сам прислал её ко мне переночевать. Я её поселил в одной комнате, а Алекс гулял в другой. Я не видел, как дело было. Спал. А милиция ко мне пришла, а не к Алексу. Они-то смылись. И ты думаешь, Алекс заплатил мне хотя бы за комнату? Я уже не говорю о моральном ущербе. Кроме водки, что я с ними тогда выпил, ничем не отблагодарил. Я в милиции все рассказал, как было. И про Алекса, и про его друзей. А Алекс говорит, не были мы у него. Это он девчонку до прыжка довёл. Приставал, наверное, к своим постояльцам. Это я то?! Им верят, а мне, кто поверит. Алекс так и сказал, кого вы слушаете, он же шизнутый. Это я, значит.

...Ну, помнишь девочку, твоя знакомая из деревни. Которую ты сюда в холл на ночлег пускал. А когда директор про это узнал и запретил, ты попросил меня на несколько дней пристроить её к себе. Помнишь? На ночлег ты её сюда пускал?

– Как не пустить, она же никого тут не знает. А здесь город! Пропадет. Как, говоришь, у неё дела? Не приходит она что-то теперь...

– Да ты что не слушаешь? Я же говорю...

Ты попросил, я пристроил. Я что? Пусть живет. Так эти пришли и меня подпоили. Я и не помню, что было. А проспался, милиция в доме. Говорят, девчонка из окна выбросилась, ноги сломала. Это они виноваты – Алекс с друзьями. Они еще при мне пытались к ней приставать. Я запретил. А потом выпил. И не помню...

– Вот как? Я не знал, – нахмурился Степаныч.

– А знал бы, что бы изменилось? У них всё схвачено. Вот и сейчас гужбанить пошли. А что, им можно. Гуляй – не хочу.

– Сейчас – другое дело. Начальство приехало. Работа у них такая. Имеют право.

– Вот я и говорю, – согласился Кант. – Может, и я с ними? Перед начальством они постесняются меня выгнать?

– Нельзя, – отрезал Степаныч.

– Нельзя, не велено, не разрешили... Боишься, что от кормушки отлучат?

– Ты-то чего расхорохорился. Сам же боишься квартиру потерять. Вот и мне есть, что терять.

– Но ты же как бы герой?

– А ради чего я должен идти на это? Ради того, чтобы ты там набрался, как свинья? Ты готов любого под танк бросить, чтобы удовлетворить свои желания. У тебя что, дети голодные? Когда только человеком станешь?

– Человеком? Стану? – передразнил швейцара Кант. – Если, говоришь: «станешь», значит, не считаюсь я пока у вас за человека, да? А давно ли были все равны? И власть была народная, и каждый друг, товарищ и брат...

– Не передергивай. Ты знаешь, о чём я. Сам рассказывал, что когда-то классным специалистом был.

– Ну, если вспоминать светлое, то да, я, Степаныч, физмат закончил. И ещё студентом в студенческом театре играл. В пьесе Горького «На дне». Как ты думаешь, может, я в роль вошёл?

– Родители, наверное, гордились тобой? Грех говорить, но хорошо, что они не дожили до такого позора.

– Да, они успели умереть. Гордясь. Ты, Степаныч, конечно, не ровня мне, но, поверь, обоих нас спишут и выбросят, каждого в свой срок, как твои армейские стоптанные сапоги. Кого-то раньше, кого-то позже. Так что не зарекайся. Ну да, меня уже списали. А сам-то ты – надолго у бога за пазухой? Кого охраняешь? Чей покой? И от кого? От меня? От народа? Давай, лучше я схожу и хоть одним глазком посмотрю, как баре гуляют.

– Закончим этот разговор. И вообще, не мозолил бы ты здесь глаза. Шёл бы домой. А я тебе пришлю кого-нибудь. Постараюсь подобрать поинтеллигентнее.

– Нет, так нет, – согласился Кант и пошел к выходу.

Степаныч проводил его долгим взглядом и после того, как дверь закрылась, тяжело вздохнул и закрыл лицо ладонями.

 

ЧАСТЬ 3

 

В помещении бани в креслах, укутавшись в простыни, сидят Бобик, Мурка и банщик – молодой человек лет тридцати. Тело у него все в шрамах и пятнах от ожогов. Все трое пьют пиво.

– Ничего не скажешь, боевой ты парень, – видимо, продолжая, начатый ранее разговор, сказал Бобик банщику. – Крепко тебя жизнь побила. А чего в бане-то пристроился? Выходи в люди, сейчас лихие парни везде нужны.

– В бандиты, что ли?

– Почему сразу бандиты? В такой стране, как наша, и в такое время, как сегодня, крутые ребята не только среди бандитов востребованы. Родине послужи. Или поробингудствуй.

– Та, у меня здесь призвание, – рисуясь, ответил банщик. – Если бы не призвание, я бы уже далеко был. Риск люблю, за что и расплачивался кровью. Та, я и сейчас, как ветер, захочу, сорвусь. Мне везде рады. Братва в любой точке страны ждёт. И за кордоном найдутся. А надёжных корешей иметь, это вам не мелочь по карманам тырить.

– Кровью расплачивался? – улыбнулся Бобик. – И что, хватило крови за все расплатиться? Или долги остались? За правду, небось, стоял?

– Та, было дело, – не замечая иронии, продолжил банщик. – Всё повидал, обо всём своя отметина осталась. И били, и пытали, и кричали: отрекись!

– Ну, ты-то, конечно, ни в какую?

– Я железо! – явно любуясь собой, гордо отрезал банщик. Не участвующий в разговоре Мурка насмешливо хмыкнул. Банщик быстро повернулся к нему. – Вот только не надо здесь таких звуков издавать. Не верите?! Такие, как я, может, и приближали лучшие времена. Пользуйтесь теперь свободой. А то, хмыкают тут.

– Так вот, оказывается, кто нас освободил, – насмешливо восхитился Бобик. – Вот, спасибо. И что, все эти шрамы за приближение свободы? И чем же тебя за это наградили освобожденные? Баней? Какая неблагодарность. Ну, ничего, может, потомки воздадут должное. Так что, не отчаивайся. Ври дальше.

Не ожидавший такой концовки, банщик подавился пивом.

– Да... кха... я... кха... – откашлявшись, он вскочил. – Ё-к-л-м-н! Чё, не веришь? Вот, видишь шрам? Я тогда пятерых уделал. За хамство, – Мурка уже открыто смеётся над его словами. – Чего расквакались? – разъярился банщик. – Вы в Афгане были? А меня туда, между прочим, с секретной миссией посылали. После того, как я тех пятерых закопал, мне вышка светила. Из камеры смертников вызвали и предлагают: хочешь кровью искупить вину? Забросим в тыл врага для спецзадания, а после должен сам вернуться к нашим. Без поддержки. С тобой пойдут еще ребята такие же рисковые, кому нечего терять. Гарантий никаких. Сможете? А я что? Я риск люблю. Тридцать человек нас забросили. А назад пришло... трое. А ты квакаешь. Вам кости ломали? Звёзды на груди выжигали? Из спины ремни резали? То-то и оно. Я всё за вас вынес. Один... с теми ребятами.

– Так вот, оказывается, кто всё за нас вынес? – улыбнулся Бобик. – Мы тоже хотели Родине помочь, но пришли, а выносить уже нечего. За вас, говорят, ребята, уже все вынесено. Супер-несунами. Которые «Вынесли всё и широкую ясную грудью дорогу пробили себе...». Хороший ты, видимо, человек, но не много ли на себя взвалил? Не неси столько, поделись с другими. А лучше, бросай эту тяжёлую атлетику, и поехали с нами на Чукотку золото мыть, я там очень богатый ручеёк присмотрел. Черпнёшь – золотишко так и блестит. Будешь нам байки по вечерам травить, жизнь вспоминать... А то, может, ещё и повоюем, коль придётся. За правое дело, естественно. Хватит веником махать, не героическое это занятие. Ты уже, наверное, соскучился по настоящему делу? Поехали?

– Что я, дурак? Буду я хребет ломать за ваши северные надбавки. Мне тепло нужно, здоровье поправлять. Я своё Родине отдал, теперь ваша очередь.

– Тебе никто и не обещает северных надбавок. Я же тебя не на государство работать зову. Вспомни Джека Лондона. Я такое место знаю, на несколько жизней вперёд можно заработать... – увидев, что банщик заинтересованно встрепенулся, Бобик вдруг сменил тон и улыбка исчезла с его лица. – Хотя, я уже разочаровался в тебе. Мне умные нужны.

– А я дурак?! – вспылил банщик. – Я ведь и обидеться могу, дядя. Да я таких, как ты на зоне в параше топил...

– Сука! – вдруг громко произнес Мурка. Это было его первое слово за весь разговор.

– Чего?! А ну выметайтесь отсюда!

– Мурка, – спросил Бобик, – кто он?

– Дерьмо! – Мурка сплюнул на пол. – Хочешь, я его порежу.

– Нет, – не согласился Бобик. – Он этого пока не заслужил. Он просто глупый дурашка, и сейчас он тебе об этом сам скажет, – Бобик повернулся к банщику. – Понял, кто ты есть? Или Мурка должен объяснить? Понял. Тогда затухни и не пахни без разрешения.

– А чего вы так? – тушуясь, зашмыгал носом банщик. – Дали четвертной, так думаете всё можно, да. Расплевались.

– Что, гордость обломилась? – поинтересовался Бобик. – А было ли чем гордиться? Был бы умный, тогда не ты, а враги бы твои раны зализывали и в шрамах ходили. Ладно, не скули, урок тебе. «Мы все учились понемногу, чему-нибудь и как-нибудь...» Меня тоже в своё время один умный человек жизни обучил. Жёстко и без иллюзий. Зато привилось. А то гордость у него взыграла. Задёргался. Пиво в брюхе забурлило, а он уж подумал – гордость играет. Обрадовался. Шалупень своими болячками стращай. Слушай и запоминай, бояться надо не побитого и страшного своими ранами, этого били и ещё побьют, а чистеньких и, как бы, безгрешных. Тех, кто из любого дерьма сухими выходят. Ты завязнешь, а он по тебе выберется.

– Ну, чего вы? – совсем расстроился банщик. – Может, я пошутил?

– А может, и я пошутил. Мы ведь все такие шутники. Шутим, но не торопимся смеяться, потому что хотим сделать это последними. Правильно? Чтобы тогда уж, хорошо посмеяться. От души...

Набирайся ума, и у тебя всё получится. Не рассказывай и, тем более, не хвались, что сидел. Пореже парашу вспоминай. Воняет от неё. Прятать надо этот факт биографии, а не гордиться. Ведь, если тебя поймали и посадили, это значит, что ты где-то прокололся, оплошал. Чем же здесь гордиться?

– Я и не собирался хвастаться. Так, к слову пришлось. Да и не сидел я вовсе...

– Дерьмо, – жестко повторил Мурка.

– Вот видишь, как о тебе люди думают. Обидно, а ведь заслужил. Но, зато ты урок понял, да? А если так, вот тебе экзаменационный вопрос на засыпку. Где же ты столько ран нахватал, страдалец ты наш?

Банщик на секунду задумался, и вновь увлечённо начал рассказывать:

– Та, было дело. Загулял я как-то. Трёх тёлок снял. Сразу. Вот они меня и не поделили. Подрались. Я разнимать... Но, сами знаете, под горячую руку девкам лучше не попадаться. Чуть не разорвали. Насилу ушёл, истекая кровью. В реанимации месяц лежал. Как там в песне у Высоцкого: «...И врач потом всё цокал языком и, удивляясь, раны зашивал...» Так, кажется?

– Кажется, – согласился Бобик. – Обожгли, значит, тебя девки? Ну и ладно. Я всё же думал, ты умнее. Плохой, видимо, из меня педагог.

– Боб, – снова подал голос Мурка, – давай, я его порежу. Чтобы уже не зашили. Не нравится он мне.

– Ну-ну, терпение...

– Честно хотите? – спросил банщик.

– Уже не хотим, – отказался Бобик, – не интересно.

– Ну, правильно, – сознался банщик, – по-пьяни дело было. Хотел плиту разжечь, открыл газ и уснул. Проснулся, башка трещит. Пошёл в туалет. Сел на унитаз, решил покурить, чиркнул спичкой, и... – полдома, как не было. Еле выбрался из унитаза. Вылез из-под обломков израненный, обожженный, весь в дерьме, да ещё без штанов. Думаете, легче мне было, чем, если б в Афгане пострадал? Ну, не был я там, но чем я хуже? Скажете, меньше страдал? Не меньше. Два года по больницам. А где уважение? Но потом, я придумал: показываю раны, рассказываю, как духи пытали, как из плена бежал, люди понимают. И нальют завсегда, и обогреют, и закусить дадут. За них ведь кровь проливал. Это я вам честно рассказываю, потому, как надеюсь, что вы тоже честные, и всё останется между нами. Другие не поймут. Брехню у нас люди принимают, а правды не признают. Сразу сторонятся. Вот и директор наш, за что, думаете, меня взял? А за то, что герой. Ему герои нужны. Узнает правду – вытурит. А за Афган он мне многое прощает, потому как любит показать при случае, какие заслуженные люди у него работают. Я, надеюсь, эта правда останется между нами?

– Конечно, – успокоил его Бобик. – А будь я на месте твоего директора, я бы и за правду тебя не выгнал. Какая разница, герой ты или нет. Главное, чтобы те, кому он тебя показывает, верили. Тем более, твоя правда куда ярче выдумок. В ней есть жизнь. Хотя не буду настаивать на своем мнении, некоторые не любят реализм, предпочитая фантастику. О вкусах не спорят. Тебя как зовут?

– Палёный. Пётр.

– Палёный? – усмехнулся Мурка. – Точную кликуху прилепили.

– Это у меня фамилия такая, – объяснил банщик.

– Соответствующая у тебя фамилия, Пётр, – улыбнулся Бобик, – жизненная. Давай мы тебя так и будем называть: Палёный?

– Меня, в общем-то, все так и зовут.

– Ну, тогда вот что, господин Палёный, пусти-ка ты нам воду в бассейн. Мы поплаваем.

– Есть! Я только не понял, а вы сами кто? Бизнесмены?

– Почти. Хозяева мы.

– Фирмачи, значит? Или прям из правительства?

– Ну, зачем же ты нас так обижаешь. Бери выше. Себе хозяева. Жизни своей. Что, трудно для понимания? Тогда не напрягайся. Дай отдых голове. Иди, наполняй бассейн.

В это время в дверь постучали.

– Ой, кто-то пришёл, – насторожился Паленый.

Из-за двери послышался голос Загребельного:

– Сейчас же открывайте! Мы знаем, что вы здесь.

– Ишь, каков командир. Приказал, и мы сразу вскочили – побежали открывать. Пошли его в задницу! – предложил Бобик Паленому.

– Это начальство, – отказался Паленый, – надо открыть. А то с работы попрут.

– Тогда, конечно. Открывай. Держись за свою потную работу.

– Нет, здесь извиняйте – не соглашусь с вами. Работа – что надо! Наваристая.

Палёный открыл дверь. В помещение вошли Тавро, Загребельный и Алекс. Тавро сразу стал оценивающе осматриваться по сторонам. Подошел к стене, разглядывая мозаичные изображения, потрогал мраморные барельефы.

– Вот, значит, на что деньги народные уходят. И это при пустой казне. А нужны ли нам такие бани в храме? Или народу нужнее храм для веры? – Он повернулся к Бобику. – Вот вы как считаете? Вы слышали, что это помещение – бывшая церковь? Хотим вернуть её верующим. Все-таки, баня в церкви – это нонсенс. Согласны?

– Храм, конечно, нужен, – согласился Бобик. – Но и помыться бы не помешало. Хотя бы иногда. Ведь, как говорится, после баньки хорошо только первые полгода. Да и как свиньёй немытой ходить в тот же храм? Хотелось бы, чтобы и то, и другое было. И хорошо бы ещё с жильём, с медициной, крепким сельским хозяйством... Но, как я понимаю, нам придется, опять, как и раньше, выбирать что-то одно?

– Вы всё правильно понимаете, – улыбнулся Тавро. – Есть у нас ещё некоторые проблемы. Но все решаемо в перспективе. Со временем будет у нас и жилье, и крепкая медицина... Зря улыбаетесь, со временем у нас все будет. Не сомневайтесь.

– Нет, нет, что вы. То, что со временем у вас все будет, я не сомневаюсь. Да, и уже, наверное, есть...

– Тем не менее, – не поддерживая его юмора, продолжил Тавро, – если всё-таки вам пришлось бы выбирать между храмом и баней? Вы бы что выбрали? Что важнее на взгляд простого человека?

– Извечный вопрос, душа или тело?

Ну, если на взгляд совсем «простого человека», то – начальству виднее. Прикажут – помоемся, накажут – помолимся. Только, где и когда вы видели в таких хоромах простых человеков? Кто ж их болезных сюда пустит?

– Вот это правильно! А в храм придут. В хоромы не пустят, а в храм бы пустили. Туда, как раз, простые люди и пойдут. М-да... Цены, значит, кусаются? А меня убеждали, что баня для народа...

– Немного покусывают! В несколько касс платим, пока прорвёмся. А потом, выходишь и думаешь, стоило ли? Ведь видели баньки и получше.

– Что вы такое говорите, – обиженно залопотал Загребельный, – это же персональный проект. Лично выбирал.

– Получше? – заинтересовался Тавро. – Интересно, где же?

– Ну, как же? В деревне. У речки. По-чёрному. «Что может быть лучше простой деревенской баньки», – это разве не ваши слова, товарищ Тавро? Или вы всё забыли после того, как в другую команду перешли?

Тавро вздрогнул и пристально всмотрелся в лицо Бобика. Некоторое время молчал, потом растерянно и неуверенно произнёс:

– Бобик... ты?.. Извини, Боб...

– Правильно, правильно – Бобик. Я уже свыкся с этим именем, как с родным. Бобик – Шарик, на сухарик... Здорово, начальник. Не рад?

– Нет, отчего же? – Тавро непроизвольно сделал шаг к двери. – А ты как здесь?

– А что тут странного? Отдыхаю, в бане моюсь. Думаешь, отправил меня на «курорт», так я теперь только в Сибири отдыхать и должен? Я сейчас, где хочу, там и отдыхаю. Багамы, Ривьера. Теперь вот в ваш Мухосранск заглянул...

– Я? С чего ты взял, что это я тебя? Это не так.

– Так ты не причастен?! Ну, слава богу, камень с души. А я-то мучился... Тем более, здорово, начальник.

– Но тебе же, кажется, пятнадцать дали?

– Ты меня обижаешь. А хорошее поведение? А новое мЫшление? А человеческий фактор! Милосердие! Амнистия, в конце концов. Что же это получается, Сан Саныч, за что боролись? За что страдали? Нынче-то, выясняется – ни за что. Паршивые были времена. Сегодня награждают за то, за что вчера сажали. И ты, гляжу, тоже носитель новых идей? Это хорошо. Ты садись, не волнуйся, я зла не держу. Я же понимаю, время было такое. Как ты цитировал: «Времена не выбирают, в них живут и умирают». Слава богу, времена прошли, а мы так и не умерли, и даже процветаем. И посему, как-то надо отметить такое радостное событие, как наша общая живучесть. Садись. Я действительно рад, что всё случилось так, как случилось. Если бы я не попал на Колыму, то не стал бы тем, кем стал, и как максимум возил бы какого-нибудь начальника на его персоналке. А теперь я богат, всех могу купить с потрохами. Так что садись и успокойся, мне не за что на тебя зла держать. И даже больше скажу, раз и ты теперь высоко попал, мы с тобой такой бизнес закрутим. Как насчёт золотишка?

– Если законно, помогу, чем могу. Это интересно.

– Конечно, законно. А если где-то, что-то и не совсем... Так сейчас всё можно узаконить. Не мне тебя учить. Мы правила знаем. Договоримся. Как-никак капитализм в стране. Ты же Маркса хорошо учил? За сто процентов прибыли капиталист, что? Правильно, мать родную продаст. Поделимся с кем-нибудь – и всё будет «честнее не бывает»! Правда, чтобы источник заработал, от тебя конкретно кое-что потребуется...

Тавро подозрительно покосился на Загребельного и Алекса.

– Давай в другом месте об этом поговорим.

– Брось, это же свои люди. Хотя, о деле сейчас – конечно – не время. Давай сегодня отдыхать. Обмоем встречу, вспомним былое. Ведь было столько хорошего, есть что вспоминать. И здесь для этого – самое место, ты ведь всегда любил шик. Раздевайся, угощайся, наслаждайся, за этим же пришёл?

– Нет... зачем, – не согласился Тавро, косясь на Загребельного, – я здесь по другому вопросу.

– Ты, что – этих боишься? – Бобик кивнул на Загребельного и Алекса. – Говорю, они свои. Я по их благим ликам вижу – СВОИ! – Бобик повернулся к Загребельному. – Господа, дайте же, наконец, знак, что мы в дружеском кругу. Подмигните хоть, что ли. Вы ведь, тоже не прочь расслабиться?

– Конечно... – радостно поддержал его Загребельный. – Конечно, мы свои. Время нынче такое, что ближнему надо помогать жить. Мы очень рады. Вас как величать?

– Бобик моё прозвание. Я их друг и соратник, – Бобик кивнул на Тавро.

– Водителем он у меня был когда-то, – объяснил Загребельному Сан Саныч, и снова повернулся к Бобику. – А ты, значит, всё – Бобик?

– А как же? Вам же нравилось. Бобик – верный пёс, – увидев недоумение на лице Загребельного, Бобик пояснил. – Вообще-то правильно – Боб. А вот это – Мурка, – кивает на Мурку, – он уже мой друг и соратник.

– Боб? Странное имя, – пробормотал Загребельный.

– Отчего же? Обычное английское имя.

– Так вы... – радостно вспыхнул Загребельный.

– Да, это я, – притушил его восторг Бобик. – Мой папа – крымский армянин. Очень любил английскую поэзию.

– А-а... – затухая, протянул директор.

– Вы чем-то разочарованы? Успокойтесь, маму я любил больше, а она у меня местная.

– Нет, отчего же... Я не о том. Хлебосольные у вас там места. Море, персики, виноград...

– Это точно. Ну, раз вы знаете, что такое хлебосольство, тогда, давайте, продолжим крымские традиции, встретим высокого гостя Сан Саныча хлебом-солью?

– Всенепременно рады, – охотно согласился Загребельный. – У нас тоже традиция, чтоб гостя уважить. Свои же люди. И время такое, чтоб ближнему...

– Знаем, знаем. Слышали уже, – перебил его Бобик.

– А главный ритуал – баня, – поддержал директора Алекс. – Не беспокойтесь, господин Тавро, у нас всё цивилизованно. Всё между нами останется. Ваш друг прав, здесь все свои. Сейчас мы вам организуем встречу старых товарищей.

– Вернее будет – учителя и ученика, молодой человек, – поправил его Бобик.

– Пусть так, главное, что все свои, – радостно согласился Алекс. – Главное, традиции соблюсти. Мы сейчас столик из ресторана прикажем. Отличная кухня, отличная обстановка – красиво живём. Чего ещё надо? Ха-ха-ха... Традиция! А традиции мы блюдём. И не смотря ни на какие катаклизмы – будем блюдеть, или, как правильно, блюдовать, что ли? Ха-ха... От слова блюдо, конечно.

– Блюсти, болван, – облегченно посмеиваясь вместе с ним, поправил Загребельный.

– Я и говорю, традиции – прежде всего. Ну так, мы несём столик с блюдами, Сан Саныч?

– А как же дело? – неуверенно запротестовал Тавро. – Мы же не закончили.

– Ну, ты даёшь, – огорчился Бобик. – Ладно бы, я тебя не знал. Перед кем ты пытаешься выглядеть правильным? Другое теперь время, нынче всё можно. Раскрепостись. За тобой никто не наблюдает. Помнишь, как ездили по районам? Ты им там давал прикурить. А как нас угощали? А потом, – Бобик, смеясь, повернулся к Загребельному, – отправят, бывало, нас из райцентра, думают, угостили и отделались. А мы сворачиваем с дороги в первое же попавшееся хозяйство, и: «А подать сюда Ляпкина-Тяпкина – Что у вас не так?!» – Разнос. Тут же поднимаем телефонную трубку, соединяемся с их начальством. «Что у вас тут за безобразие?!» – Комедия. В общем, райцентровское начальство думает, что мы давно уехали, а мы у них под боком, и ревизия полным ходом. Ха-ха... – Загребельный нервно чешется. – Потом они умнее стали. До самой границы района провожали, чтобы удостовериться, что мы уехали, почётный кортеж выделяли. Подарками загружали, чтобы легкости у нас в передвижениях не было. А на границе уже следующие встречали хлебом-солью. Так из рук в руки и передавали. Красота, почёт и уважение. Отдохнешь, бывало на природе, здоровьишко поправишь...

Помнишь времена, Сан Саныч?

– По заслугам и честь, – успел вставить Загребельный.

– Да, Бобик, – согласился Тавро, – неплохие были времена.

– А сейчас и того лучше, – Бобик обратился к Загребельному и Алексу. – А вы чего стоите? Несите уже свой столик. В чём задержка? Наступило время отдыха. А оно у нас не казенное, его беречь надо, – он повернулся к Паленому:

– И у вас, воин-герой Палёный, насколько мне помнится, уже было задание насчёт бассейна. Давайте жить по-новому, по рыночному. Закон рынка: время – деньги. Тем более – личное время. Давайте, экономить и то, и другое.

Загребельный и Алекс, радостно перешептываясь, ушли. Палёный бросился в подсобку, чтобы пустить воду в бассейн. В помещении остались трое: Бобик, Тавро и Мурка.

– Зря это, Боб, – сказал Тавро.

– Кого ты боишься? Их? Они готовы пылинки с тебя сдувать. Кстати, чем ты так пронял их чувствительные души? Такое внимание и обходительность – прямо как в старые добрые времена.

– Им есть, что терять. И потеряли бы...

У меня задача прикрыть это заведение. Правда, это не обязательное решение, скорее рекомендация, но процентов на девяносто желательно закрыть. Конечно, в зависимости от обстоятельств, мне оставлено десять процентов на непредвиденные обстоятельства, но в этом случае хорошо бы привезти в Москву веские причины.

– А ты заметил, какие они хорошие? Как любят тебя? Да, с людьми, которым есть, что терять, приятно общаться.

Ты посмотри, от церкви здесь почти ничего не осталось. Вся гостиница в новых пристройках. Разве что, эта баня да подсобки находятся в здании бывшей церкви.

– Верующие берутся всё восстановить.

– Тем не менее, наверное, экономически выгоднее оставить гостиницу? А церковь возвести где-нибудь ещё. Или экономическая выгода для государства – это вчерашний день? Есть интересы поважнее? Но и, исходя уже из тех более важных интересов – интересов твоего кармана, гостиница лично для тебя также выгоднее. Хозяева явно готовы делиться... Можешь потом доить своих новых друзей сколько хочешь. Договор с ними оформи. Они не откажут.

– Ты хоть понимаешь, что говоришь? Они чужие люди. Зачем мне этот стриптиз перед посторонними.

А речи об экономических выгодах государства вообще не ведется. Я полагаю, здесь скрыты политические интересы. Некто (не буду говорить кто) имеет на этом свои дивиденды. Слышал же – в Москве бассейн снесли – храм восстановили. Здесь – гостиница. Масштабы, конечно, скромнее, но можно озвучить на всю страну. Вот, мол, и провинция подключилась. И так будет везде! Мы свои обещания держим. Вот меня, как бывшего руководителя этой вотчины, и человека, знающего определённые рычаги местного управления, послали надавить на эти рычаги и решить вопрос о храме правильно. Выборы не за горами. А ты говоришь, доить.

– Я говорю то, что ты думаешь. Мы так долго притирались. Ты часто говорил одно, а озвучивал другое. Но, в данном случае, согласен, я был не прав. Не зная всей подоплеки этого дела, я мог сделать не точные выводы. Я был бы прав, если бы не было рекомендаций... В контексте с рекомендациям тебе, конечно, легче снять с себя ответственность. Тем более что всё остальное делается руками верующих, плюс ты зарабатываешь политический капитал и, значит, тебя будут больше ценить твои боссы...

А, вот, глупый вопрос, если бы ты решал не по интересам, а по совести, не жаль всё ломать? Ну, сломали один раз, теперь опять? Может лучше заново, на другом месте новый объект возвести? Чтобы и баня была, и гостиница, и бассейн, и храм?

А местное, гостеприимное начальство? Не жаль этих милых людей? Как они тебя уважают. И, главное – все свои. Где ещё они найдут такую работу? У них, наверное, и дети есть, которые чёрной икры хотят. А ты им чёрную корочку взамен. Признайся, не хорошо?

– Или ты совсем одичал на своей Колыме и забыл этот не ограниченный контингент ограниченных, или шутишь? Не иронизируй, не тот случай. Дай им волю, они и нас своим детишкам скормят. А когда маленькие подрастут, они и кормильцев-родителей сожрут, или те их.

– Тоже правильно, – согласился Бобик, – диалектика. Не всегда Сатурну пожирать своих детей, наступает когда-то и время Юпитера.

– О чём ты?

– Выяснив все обстоятельства, я понял, что ты, как всегда, прав. Возвращай храм в лоно церкви. Ни забот, ни волнений, всё в руках божьих. Пусть верующие и делают всё за вас. Когда-то это называлось экономной экономикой, а ныне – рыночными сношениями.

– Так и надо бы, – не поддержав иронии Бобика, серьезно ответил Тавро, – но сейчас они устроят нам тёплую встречу, а потом будет сложно им отказать. Твоя правда, возможно и с ними соблюсти свой интерес, но они чужие. Можно, погулять здесь, ничего не обещая, оттянуться, а потом забыть про них, и сделать все, как нужно Москве. Но зачем подставляться? Думаю, у них тоже есть свои выходы наверх и на публику. Мы, конечно, их задавим, если рыпнутся. Но зачем? Зачем нам такие свидетели? Какой в этом смысл? Не лучше ли погулять отдельно?

– Хочешь сказать, я тебе испортил игру? Опять я виноват.

– Нет, я не виню, – поспешно успокоил его Тавро. – И тогда тоже – не я тебя обвинял. Правда. Всё суд решал. Нет, честно. И здесь речи нет о чьей-то вине. Все нормально. Отрицательный результат – тоже результат. Ладно, с ними – так с ними. Будем дело делать с местной шушерой. Не прогадаем. У меня ведь остаётся десять процентов на другое решение. Придумаю какие-нибудь «веские» причины.

– И то верно, раз уж мы решили праздновать встречу, придётся верующим строить себе другое здание. И карман твой скажет спасибо за такое решение. Да и я тебя в накладе не оставлю.

– Разве я против? – улыбнулся Тавро. – Я рад тебя видеть. Как ты живёшь? Чем занимаешься? Расскажи.

– Если коротко – Живу! – с восклицательным знаком. А если длинно – долго рассказывать. Вот и Мурка заскучал. Скажи что-нибудь, Мурка.

– Ты прав, Боб, – произнес Мурка.

– Вот видишь, Сан Саныч, ты был всегда прав для меня, а я всегда прав для Мурки.

Не душевный это вопрос: «Как живёшь?» или «Как жизнь?» Спрашивающий ожидает, что ему ответят так же коротко: «Хорошо!», «Прекрасно!».

«Как жизнь?» – вроде бы никакой работы души, и в то же время чувствуешь, что поинтересовался жизнью человека. Сам себя уважать начинаешь, ах, какой я внимательный, ах, какой я душевный. А если тот человек вдруг ответит: «Живу!», а потом действительно начнёт рассказывать, как он живёт, что перенёс, к чему пришёл... Час, два, сутки будет рассказывать. Представляешь, как будет нервничать задавший вопрос? Он проклянёт себя за то, что спросил. Но нет, он уверен, что ему ответят так же кратко: «Прекрасно!» Эх, Сан Саныч, просто и здесь традиции. – Как живёте, людишки?! – Отлично, барин. Мы что? Лишь бы вам было хорошо. А мы уж как-нибудь. Проживем... Юродствуем поманеньку. Куражимся...

– Считай, что я от души, – перебил его Тавро. – Рассказывай.

– Сейчас не время, – отказался Бобик. – Быть может, и мой ответ длиною в сутки. Как-нибудь потом расскажу. А сегодня давай просто отдыхать.

– Мурка, вижу, ты что-то хочешь спросить?

– Вот, думаю, и видео у них здесь, – задумчиво сказал Мурка. – В бане-то зачем?

– Как? – удивился его непонятливости Бобик. – А порнуху смотреть? Отстал ты от жизни. Вот и Сан Саныч говорит, что мы с тобой совсем одичали на своей Колыме. Сейчас так принято, Мурка, чтобы банька была с обнаженными танцовщицами, умелыми банщицами, цыганским хором... Ты же слышал – традиция. Не мыться же сюда приходят.

– Да, – откликнулся на его замечание Тавро, – совсем распустились нравы.

Бобик, услышав такие слова, рассмеялся.

– Ты чего? – удивился Тавро.

– Какой пафос.

– Не понял? – переспросил Тавро.

– Я смотрю, ты действительно так вошёл в новую роль, что всё забыл. Помнишь поездки за город, твоё награждение? Весело было. Расслабься, наконец. Здесь нет ни контролирующих органов, ни твоих избирателей.

– Перестань, Боб, – отмахнулся Сан Саныч. – Ты же знаешь мои принципы. Причём здесь моё награждение? То, что по молодости было, то ушло. И даже тогда, не я был вдохновителем, а Фурсеев.

– Вот как? Не думал, что ты был против.

– Я был пешка. Попробовал бы я тогда отказаться, сказать, что мне это не нравится. Где бы я был сейчас?

– Выходит, я так и не узнал тебя до конца. Какие интересные подробности вдруг открываются. У тебя, оказывается, были нравственные принципы. Глубоко внутри. И ты их прятал. Страдал и всё же прятал. Хотя, верно, ты же человек без эмоций, человек цели. Если что-то мешало достижению цели, это что-то либо игнорировалось, либо уничтожалось. Не обижайся, я в хорошем смысле говорю. С легкой завистью. Для дела ты...

– Время было иное, – перебил его Тавро. – Что мы всё про меня, да про меня?

– Ну, не про Фурсеева же. Хотя, и он, как заслуженный деятель партии и правительства, заслужил отдельного разговора. Что и говорить, наш лучший друг.

– Одного такого друга иметь – и врагов не надо. Кстати, я вышел из партии. По принципиальным причинам.

– Это понятно, что по принципиальным. Раз несовместимы нравственные ценности... Это само собой. Сейчас все, кто вышли – принципиальные. Не из-за потери же кресла ушли, правильно? Не из-за того же, что власть сменилась? Кстати, как жена, детишки?

– Дети учатся, – отозвался Тавро. – Старший в Англии. Да-да. Вот так. Знай наших. Жена? Скрипит понемногу.

– Как же, помню, душевная женщина. Бобик слетай туда, поезжай сюда, вези в магазин, давай на дачу... Привет ей от Бобика.

И давно перебрались в столицу? Как она вас встретила? Обласкала? Дом? Квартира?

– Нормально. Всё есть. Две квартиры. Дом за городом. Прекрасное место. И охрана.

– Назад не собираешься?

– Ещё чего? Хватит, отслужил по дальним гарнизонам. Пора и другим потрудиться.

– А если не удержишься на плаву?

– В любом случае. Здесь даже воздух давит воспоминаниями. Я и нынче хотел побыстрее закончить, чтобы завтра обратно.

– Понятно, – усмехнулся Бобик, – экологическая несовместимость. Это по-нашему. Испортить воздух и уйти, хлопнув дверью. Тоже традиция.

– Ну, а ты теперь как? Может, могу посодействовать в чём-то? Хочешь в Москву?

– Нет, мы пока на Колыме поживём, дела есть. Хотя, со временем, отчего же, может, и захочу.

– А то, смотри, долг платежом красен. Ты как бы чуть-чуть и из-за меня когда-то пострадал, а я за добро добром...

– Пострадать желаешь? Не спеши.

– Я серьёзно. Хочешь расширить деятельность? Поможем. Откроем филиалы, помещения выделим. Насчет квартиры посодействую, с кредитами помогу... Сейчас всё проще стало, не то, что было раньше с их «учётом и контролем». Надо? Сделаем. С любыми сложностями ко мне. Я...

Тавро не договорил, потому что в этот момент дверь распахнулась, и в помещение торжественно вошли, нагруженные сумками и пакетами, Загребельный, Алекс и швейцар. Последней протиснулась необъятных размеров женщина, неся в руках огромный торт, который на её фоне казался игрушечным.

– Ого, – оценил Бобик, – а дама, кажется, толще самого директора.

– Вот и мы, – доложил Загребельный. – Ганночка, накрывай стол.

– Ой, вы сказали, что только сбираетесь мыться, а тут уже раздетые, – игриво сказала Ганна.

– Где раздетые? – удивился Бобик. – Мы в тогах. Как римские патриции, – он забросил край простыни на плечо, прикрываясь, и посмотрел на Мурку. Тот никак не отреагировал на слова женщины.

– Это наша Ганночка, – представил даму Загребельный. – Заведующая рестораном.

– Мы сразу догадались, что она чем-то таким и должна заведовать – не менее ресторана, – отозвался Бобик.

Швейцар, поставив сумки, ушел. Алекс и Загребельный начали помогать Ганне выкладывать продукты на стол. Вернулся Палёный.

– Побежала водичка. На всю катушку пустил. Скоро будет полный бассейн, – тут он заметил заставленный продуктами стол. – Хо! Гуляночка славная намечается. А выпить у нас что?

– Всё, что хочешь, – успокоил его Алекс, – как говорится – воПИЮЩЕЕ разнообразие.

Директор что-то шепнул на ухо Ганне. Та согласно кивнула и вышла. Загребельный игриво подмигнул непонятно кому и, косясь на Тавро, сказал:

– Не беспокойтесь, она сейчас вернется. Фрукты принесёт, – и, чуть понизив голос, добавил со значением:

– И останется на всю ночь...

Увидев, что Тавро никак не оценил данное сообщение, он еще чуть тише продолжил:

– Мы и девочек пригласили. Профессионалок. А хотите, можем и своих позвать, из обслуги. У нас в штате есть такие официанточки...

– Нет, – отрезал Тавро. – Это исключено.

– Что исключено? – спросил Бобик. – Фрукты, девочки или Ганна?

– И то, и другое.

– А третье? – засмеялся Бобик. – Кто скушает Ганну на третье? Мурка, обратишь на неё внимание? Сан Саныч стесняется.

– Для этого нужно много водки, – отказался Мурка.

– И она у нас есть! – воскликнул Алекс. – Столько, сколько нужно! И ещё сто раз по столько принесем!

Мурка бросил на него тяжёлый взгляд.

– Я не пью.

Алекс удивлённо пожал плечами и отвернулся.

Мурка какое-то время буравил его взглядом, потом вдруг закрыл лицо ладонями и, громко скрипнув зубами, тихо почти без звука произнес, точно простонал:

– Ур-роды. Не-на-ви-жу-у.

Все с удивлением обернулись в его сторону.

– Ты чего зубы крошишь? – поинтересовался Алекс. – Пародонтоз?

– Чёрт возьми, – перебил его Бобик, – неужели никто не хочет приударить за Ганной. Неужели здесь нет ни одного джентльмена? Нельзя же так, господа, раз уж пригласили даму...

– Как нет, а я? – воскликнул Паленый. – Я же!

– Точно, как я мог забыть. Итак, ты назначаешься добровольным «жентельменом» на весь праздничный вечер. Твои обязанности: не напиваться, не сквернословить и ухаживать за дамой.

– Э-э, – испугался Паленый, – я так не согласен. Я только ухаживать соглашался. Ну, ещё попытаюсь не ругаться, если не забудусь. А в остальном, зачем же мне вечер портить?

– Хорошо, – согласился Бобик. – Берем тебя «жентельменом» на полставки, будешь только «жентель»... или ...»меном» на выбор. А теперь, друзья, раздеваемся и принимаем банный вид.

Все облачаются в простыни и садятся за стол.

– Посмотрите, Сан Саныч, – похвастался Загребельный, кивая на Паленого. – Наш афганец. Герой! Весь израненный. Вы обратили внимание: швейцар, банщик... У нас еще и в охране такие есть. А грузчик у Насера воевал. Советником. Ну, а Петруха, – Загребельный похлопал банщика по плечу, – он у нас просто Паншерский барс.

– Вот как? И награды есть? – спросил Тавро.

– Завались, – нехотя ответил Паленый. – Но «железки» – ерунда. Вот главные награды, – он погладил пальцами шрам на шее.

– Чего ж ты здесь сидишь? Учиться надо.

– Зачем мне?

– В люди пробиваться. Награды – это первая ступенька. Хороший разгон. Но только разгон, не более. Надо действовать. Продолжать движение. От армии своё взял, пробивайся дальше. Не будешь сидеть, далеко пойдёшь.

– А вдруг штаны порвёт? – усомнился Бобик. – Шагнет широко и... Может, лучше пусть любимым делом занимается? Воду пускает, спины людям трёт.

– Где дело? – не понял Тавро. – Спинотёрство – дело? Я говорю о росте.

– Обижаете, дяденьки, – не согласился Паленый, – и здесь есть возможности для роста. Всякие люди моются. Приглянусь кому-нибудь, глядишь, к себе возьмут. Вот вы, например. Возьмите меня. Порекомендуйте в президентские банщики. И я, когда в люди выбьюсь, про вас не забуду. Были же раньше у царя постельничие, сокольничие, спальники... От них многое зависело. Патенты возьмём, совместные предприятия откроем, на заграницу выйдем. Я думаю, по русским баням мы вне конкуренции будем. За меня не придётся краснеть, я изучаю дело досконально. Вот и директор мне во всём помогает.

– Ты, прям, все наши секреты выдал, и тайные желания, – разливая водку по рюмкам, рассмеялся Загребельный. – А что, я так и говорю, пусть сам президент приезжает и оценит. В отпуск к нам или проездом. Мы уж встретим, по высшему разряду. Может, вы посодействуйте, Сан Саныч, при случае?! Мы бы в долгу не остались.

Загребельный наполнил все рюмки.

– У меня есть тост. Но, если кто-то хочет первым сказать, прошу!

– Первый тост, наверное, должен быть за встречу, – предложил Бобик, поднимая рюмку. – За то, чтобы у нас все получилось.

– Нет, подождите, – остановил его Тавро, – я всё же хотел бы понять, как здесь можно расти и повышать квалификацию?

– Ты все о банщике? – удивился Бобик. – Эка тебя зацепило.

– Зря вы не верите, – огорчился такому недоверию Загребельный. – Петр у нас человек прилежный, старательно дело изучает. И мы, где можем, помогаем. Специально материалы по баням выискиваем и даже заказываем. Где книжку, где статейку, а где и просто фразу. И мне это тоже интересно, как большому любителю банного дела.

– И чем же вы нас удивите?

– А вот известно вам воздействие воды и пара на организм? – спросил Паленый. – Когда человек хворый, или просто усталый с похмелья, занеси в парную хвои... Запах... и эти – фитонциды, кажется. Такой эффект! Ещё важно из чего сделана парная. Деревянная и смолистая, опять же, летучие вещества создаёт. А по веникам диссертацию писать можно. Берёзовый – это классика. А вы дубовый пробовали? Там дубящие вещества. Очень полезно. А если в него травинку полыни вставить? Зверобоя, душицы, мяты...

А липовый веничек для груди хорош. А есть любители – можжевеловых и даже крапивных. А потом, ту водичку, в которой веник отмачивали, да на раскаленную каменку... Арома-ат! Хорошо-о! А если квасом плеснуть? Такой хлебный запах поднимается. А ещё лучше пар из пива. А медку добавить...

– Мы что только не перепробовали, – подхватил Загребельный. – Сейчас экспериментируем с винно-коньячными напитками. Бесподобно.

– Гляди-ка, – удивился Бобик, – действительно – наука.

– А пол специальный сделать, – воодушевляясь общим интересом к теме, продолжил Паленый, – для массажа ног, игольчатый, бугорчатый, бархатный, горячий, холодный... На ногах ведь все точки организма. У-у, как помогает. От всего. Я уж не говорю про бассейн с морской водой, шампанским или молоком верблюдицы, про душ сверху, сбоку или снизу, с контрастом температур. Да ещё гантельки, тренажёры, да массажики всякие... Об этом весь день можно говорить. И географию можно изучать по баням. Турецкие бани, финские, ирландские, сибирские со снежком... У каждой своя особенность. А историю? Возьмём эту... античность. И такие люди, как этот... как его?..

– Сулла, Нерон, Калигула... – негромко подсказал Загребельный и уважительно громче добавил: – Диктаторы!

– Вот именно! Даже они не чурались. Строили... Как их? Забыл.

– Термы? – предположил Бобик.

– Во! Их! Для простого народа, между прочим. Для плебса. Некоторые тем и прославились, и любимы были народом. Несмотря на то, что диктаторы. Вот как банька народ умиротворяет. А этот... Сулла даже умер в бане.

– Смотри-ка, и вправду увлечённый парень, – удивился Тавро.

– И княгиня Ольга своих врагов в бане загубила, – вспомнил Бобик.

– Так-то! – обрадовался поддержке Паленый. – А вы, банщик, говорите. Я вот возьму и диссертацию напишу.

– Не трудно будет защититься, – рассмеялся Бобик. – Тема новая, вениками не обхоженная. Станешь доцентом банных дел. Кстати, если будешь по банной истории защищаться, не забудь про Сталина, его тоже после бани удар хватил. А по нему у сейчас полно информации.

– Что-то много погибших, – задумался вдруг Алекс. – Выходит, не всегда жар полезен. Или не всем. А диктаторам даже опасен. Или это вода какую-то реакцию дает? Сердце нагрузки не выдерживает и... Не дай бог, и с нами что-нибудь случится.

– Что ты всегда болтаешь?! – нервно одернул его Загребельный. – Сплюнь, мало ли что? Сейчас чертовщины всякой более чем достаточно. Поменьше надо о плохом.

– С нами не случится, – попытался успокоить Загребельного Бобик. – Мы же не диктаторы. И сердца у нас лёгкие, без нагрузки. Правда?

– А вот у меня ещё теория есть, – предложил Паленый.

– Ну-ну, слушаем.

– Я считаю, что человек вышел из моря.

– Общеизвестно, – согласился Бобик. – Хотя некоторые предпочитают вести свою родословную от Адама и Евы.

– А бывают ученые, которые считают, что нас из космоса занесли, – вставил Алекс.

– У меня есть доказательства моей правоты, – продолжал настаивать Паленый.

– Веские? – поинтересовался Бобик.

– Основаны на наблюдениях. Можно?

– Валяй.

– Вы задумывались, почему нас тянет в баню? А потому что родная стихия манит. Человек на девяносто процентов из воды состоит. Это уже внутри нас. Нас тянет к воде инстинкт, заставляет слиться с ней. Так что, если кто-то и погибает в бане, ничего плохого в этом нет. Прямиком в родную стихию попадает.

– В котёл к чертям?

– Если грешил, может быть и туда. Всё по делам. Безгрешным – вода Лазурного берега. Грешникам – вода в котле.

Если хороший человек, то – прямо в рай. А там, наверное, такая же прекрасная банька стоит. Ведь, что может быть лучше? И стол сервирован, и водочка, и птички поют. И ты как Адам за столом. И Ева под мышкой...

Но я не о том, о другом. Смотрите, Римская империя пала – термы остались. Византийская рухнула – бани стоят и плавно переходят в турецкие. Следом Османская закатилась, а бани-то вот они. Возьмите Россию. У нас – революция, гражданская война, разруха, застой, перестройка... Всё рушится в стране, а мы с вами где? А всё там же – в бане. Общаемся со своей стихией.

– Для тебя это уже как религия, – усмехнулся Тавро.

– Точно, – согласился Бобик, – и он, как банщик – есть лицо, приближённое к водной стихии, так сказать, к исконному и изначальному. Он выступает этаким священником этой религии. Посредником между людьми и их сущностью!

– Верно! – Обрадовался Паленый. – А вы говорили – спинотёр.

– Ну, какой же ты теперь спинотёр? Теперь к тебе будут приходить сюда как на исповедь. И ты будешь делать людей чище, – продолжил развивать мысль Бобик. – На первый взгляд, все остаётся по старому, но насколько меняется смысл! Так же трёшь всем спины, но уже не просто так, а исповедуя, снимая с них греховную грязь...

Но вернёмся к твоей теории. Итак, первые люди вышли из моря и были стройные и светлые, они считали звёзды и верили в чудо, строили храмы и помнили предков, и грязь не прилипала к ним. Что же случилось потом, почему жизнь постепенно скривила их и запачкала грязью? Почему они стали злыми, забыли предков, а в храме построили баню? Вот оно и наступило время выбора, господа. Храм или баня? Баня или храм? Итак, какое же решение следует вынести господину Тавро по поводу вашей гостиницы? – закончил он, неожиданно переменив тему.

– А разве мы ещё не решили? – растерялся Загребельный. Тавро неопределённо пожал плечами. – Как же так? – Загребельный с надеждой оглянулся по сторонам, ища поддержки. – Но мы же сейчас решаем, да? Может, тогда ещё... коньячку?

– Наливайте, конечно, – согласился Бобик. – Только что делать с верующими? Их тоже коньячком? Что делать с их петицией, подписями, письмами?

– Их, наверно, можно того... под сукно, – Загребельный приподнял скатерть на столе, показывая как это делается.

– Ещё напишут, – разочаровал его Тавро. – Тут место святое, а свято место пусто не бывает. Надо выбирать.

– Так что же делать? – Загребельный начал нервно поглощать колбасу, кусок за куском. – Фто... телать?

– Фто телать, фто финофат – извечные вопросы, – отозвался Бобик. – Не так все просто. Представьте, может, на этом месте стоял алтарь, а там, где теперь бассейн, люди преклоняли колени. А?..

Вот то-то и оно, а вы говорите, под сукно. Совесть есть?!

При последних словах Бобика Загребельный вздрогнул и подавился колбасой.

– Кха-кха...

Алекс постучал его по спине.

– Так что... кха... же делать?..

– Думайте.

– Знаю, под меня копают. Не даёт кому-то покоя мой мрамор. Не нравится, что у меня всё хорошо. Ну, и закроют, что я работы не найду?

– Давайте без всхлипываний, – строго сказал Бобик. – Работы вас никто не лишает. В крайнем случае, на другую переведут, свои же люди, сами говорили. У нас своих не бросают, правильно Сан Саныч?

– Такой больше не будет. Здесь коммунизм.

– Зачем восстанавливать опиум для народа? – поддержал Загребельного Алекс. – У нас здесь всё так хорошо.

– На новом месте, возможно, лучше будет, – пообещал Бобик.

– Да?

– А может, то другое – лучшее, которое у нас будет – и отдать другим. А нас оставить здесь? – жалобно предложил Загребельный. – Мы уже привыкли тут жить.

– Можно, – немного помолчав, ответил Бобик. – Но если вы желаете продолжать жить здесь, в своей привычной среде обитания, придётся идти на компромисс.

– Мы готовы. Скажите, сколько?

– Вы не совсем правильно поняли. О том, сколько и кому – разговор отдельный и позже. Сейчас же мы решаем, как нам одолеть противника – подписантов. Я думаю, надо применить их же тактику, и тогда будете вести переговоры на равных. Я упустил из виду, что баня для вас – тоже храм. За эту мысль стоит ухватиться, и уже без шуток, на самом деле организовать вам здесь свой молельный дом. Понятно? Жуйте, жуйте, если это помогает процессу вашего умственного пищеварения.

Загребельный кивнул и начинал жевать ещё быстрее.

– Понятно... Но... не совсем.

– По закону у нас свобода совести. Равноправие для всех религий. Зачем же выделять одну? Создавайте свою религию. Что-то – типа секты. Сектантами будете.

У Загребельного отвалилась челюсть, и на стол изо рта выпал кусок колбасы.

– Не... нельзя. У нас гостиница.

– Се... секс... сект... а как это? – переиначил Алекс.

– Назовём вашу секту – Секта Нептуна. Отныне вы поклонники бога воды. Напишите устав. Разработайте культовые обряды. Эта прицерковная баня – ваш храм. Там, где крест стоял – трезубец поставьте. Богу – богово. Пастырь у вас уже есть, – Бобик кивнул на Палёного. Тот привстал и раскланялся. – Он будет хранителем культа воды. Чтобы всё – честь по чести. Он начнёт проповедовать вам, что вы вышли из моря, что только ваш бог истинный, и вы приобщайтесь к нему в парильнях, бассейнах и душевых...

– Не забудь про унитазы, – вставил Мурка. – Помнишь? Наш священник закурил – и дома как не бывало. Теперь и то место святое.

– В общем, везде, где есть вода, – продолжил Бобик. – Можете считать, что, когда вы выпиваете воду, водку, да все что угодно, или закапываете в нос пипеткой лекарство, вы общаетесь с истинным богом.

– А кто будет против нашей веры, – грозно предупредил Паленый, – лишать их воды, пусть остаются атеистами.

– А гостиница – приют для паломников. К вам теперь со всех концов земли потянуться. Единоверцы.

– А что? – рассмеялся Тавро. – Двух зайцев убиваем. И гостиница продолжает работать, и храм передаётся верующим, только другим. Думаю, власти пойдут навстречу инициативе снизу. Приносите заявку и устав. Надеюсь, при нашем посредничестве, ваше дело решится положительно.

– Да здравствует свобода совести! – радостно закричал Алекс.

– Живём! – поддержал его Паленый. – Теперь и наша совесть свободна!

– Конечно, – согласился Бобик, – кто же посмеет оскорбить чувства верующих? Только мракобесы. И те, кто претендовал на этот храм, должны понять, что и чужая вера требует уважения. У них – своя, у вас – своя, но у них вон сколько храмов, а у вас – первый. А с ближним, как известно, надо делиться. И поступать с другими так, как хочешь, чтобы и они поступали с тобой. Кто сказал? Вот! Великая истина. А то гостиница им, видите ли, помешала в храме. А что здесь плохого?! Я вот видел, в каком-то городе, гостиницу, построенную в бывшем здании тюрьмы. И ничего, хорошая гостиница. Надёжная. Стены по три метра толщиной, окошечки, правда, маловаты, зато воры не залезут. А главное, всё качественно и красиво. А если следовать предлагаемой нам ущербной теории возврата объектов в их первоначальное состояние, тогда придётся и в той гостинице восстанавливать тюрьму. Я думаю, наши люди этого не одобрили бы.

– Прислал же нам господь умного человека, – умиленно произнес Загребельный. – Посидели, подумали, и всё хорошо разрешилось.

– А помните, – похвастался Алекс, – это ведь я первым предложил послать всех в баню!

– Да, но теперь вам придётся регулярно совершать культовые обряды, – предупредил их Бобик. – Парная, бассейн, душ... Ганну русалкой назначьте. Нереидой по-морскому. В общем, готовьтесь к напряжённой, будничной обрядовой работе. Представляю, сколько мыла уйдет на единицу приобщённого к истине тела. Ну, ничего, ваше дело правое – вы отмоетесь.

– Нас не пугают трудности, – сказал Загребельный. – Мы давно в этой области работаем.

– Тогда никаких проблем. Итак, наступает новая эра, выраженная в мыло-километрах. Блаженны чистые телом – ибо они бога узрят. Я все сказал! – Бобик закончил речь, и опустился в кресло. – Фу, устал даже. Самое время для пивка...

– Алекс! – откликнулся Загребельный. – Быстро!

Алекс бросился к сумкам, и выложил на стол небольшой бочонок пива и вяленую рыбу.

– Натуральное, – похвастался он, разливая пиво по кружкам, – прямо с завода.

– Красиво живёте, – одобрил Бобик пробуя. – О-о, как здорово! Оцени, Сан Саныч, как хорошо идёт новая вера под пиво. Легко и без отрыжки.

– Кощунствуем? – усмехнулся Тавро.

– А то! Немножко можно, для тонуса. Опасно, конечно. Но риск – благородное дело.

– Почему опасно? – насторожился Загребельный.

– А вы считаете, что всевышний нас не слышит? Может, вы думаете, что его вообще нет? Возможно. Но никто этого не доказал. Впрочем, никто не доказал и обратного. А вдруг есть? Значит, риск остаётся. И слушают нас сейчас, и оценивают...

– Органы?.. – спросил Алекс.

– Они. Службы небесные. Чтобы потом на страшном суде спросить, кто это храм запоганил? Кто пустил в него торговцев, язычников, поклонников Нептуна и свежего пива?

– А-а, – рассмеялся Паленый, – ерунда это. Страшный суд? Апокалипсис? Сколько раз пугали уже.

– Не скажите, всякое может быть. Никто же не знает. Второе пришествие предсказывалось много раз и к разным датам. Священные книги говорят о тысячелетнем правлении сатаны. И, значит, как минимум, раз в тысячу лет, то есть на исходе каждого тысячелетия, риск наступления страшного суда существенно увеличивается. Ждём спасителя?

– Туфта, – отмахнулся Паленый, – что же он раньше не приходил? Когда первое тысячелетие закончилось?

– Говорят, дал ещё одну попытку. Последнюю. Но вот и вторая тысяча на исходе.

– Ещё даст. Он добрый, – с надеждой сказал Алекс.

– Тем более что до тысячелетия у нас ещё есть несколько лет, – успокоил всех Загребельный, – успеем колбаску доесть. Угощайтесь.

– А может быть нам эти годы даны, чтобы успеть покаяться? А не колбаску кушать? Опять же, есть ли у нас эти годы? Можно по-разному дату высчитывать. Если от смерти и воскресения Спасителя, тогда есть время. Ещё плюс 33 года к началу тысячелетия. Если же от рождения, как это обычно делают, тут временной диапазон существенно сокращается. Кроме того, точную дату рождения никто не знает. Официально Ирод Великий умер за три года до рождения Христа, а христианские источники утверждают, что он ещё был жив и успел совершить избиение младенцев. Значит, или расхождение в датах, или официальная дата рождения не верна. Плюс-минус два, пять, восемь лет... И вот вам уже реальное приближение конца тысячелетия, не совпадающее с современным календарем. В любой момент может наступить ожидаемое. Может, через сорок лет, а может завтра, а может и прямо сейчас.

– Не пугайте нас в такой праздничный вечер, – попросил Загребельный. – Будем надеяться, что срок идет от воскресения Христа и у нас еще есть несколько десятков лет. Успеем пожить.

– Я только информирую. Как я могу пугать? Я ведь и сам не знаю. Никто не знает. Действительно, оставим этот разговор. Много ли, мало ли – всё наше. Расскажите лучше, чем вы нас порадуете в ближайшие дни?

– А может, мы... завтра... на природу? – глядя на Тавро, неуверенно начал Загребельный, – У нас своё подсобное хозяйство.

– Как интересно, – отозвался Бобик.

– Там рядом бывший колхоз «Рассвет». За свежими продуктами мы всегда туда заглядываем, – Загребельный хихикнул. – «И всё вокруг колхозное и всё вокруг моё...»

– Из песни слов не выкинешь, – согласился Тавро.

– Зачем он в наш колхоз приехал, зачем нарушил мой покой! – затянул Паленый.

– Это вы о Сан Саныче? – спросил Бобик. – Ты Саныч, зачем приехал?

– Ни в коем случае, – ответил за Паленого Загребельный. – Он о колхозниках поет. Там, в колхозе, только председатель – наш человек. А остальные не хотят и не умеют жить. А чтобы хорошо жить, надо помогать ближнему и делиться с ним. А там только председатель и делится. Ну, и мы его не забываем. Мы всегда своих привечаем, – директор покосился на Тавро. – Тот же упомянутый здесь Христос говорил, что ближний тот, кто поможет в трудный час, – Загребельный уже открыто с надеждой взглянул на Сан Саныча. – И кто нам сегодня ближний? Ясно ведь. Уж мы таких не забываем.

– Хорошая заповедь, – одобрил Бобик. – Блюдите её. И тогда прибудет и вам, и нам.

– Поедемте на природу, – продолжал уговаривать Загребельный. – Председатель колхоза безотказный. Со всеми проблемами мы всегда к нему. Хочешь шашлык? Едем в стадо. Пол-литра пастуху, и выбирай барашка. Рядом озеро, карпов разводят. Пол-литра сторожу, и черпай бреднем. Природа – красота. Всё есть: рыбалка, лес, плодовый питомник, пасека. Хочешь охоту? Пожалуйста! Есть заимка в заказнике. Сейчас, правда, не сезон, но если кое с кем поговорить и егерю положенный литраж выделить, можно и охоту устроить. Соглашайтесь, отменно отдохнёте.

– Я согласен, – отозвался Паленый.

– И я, – определился Алекс.

Загребельный отмахнулся от них и с надеждой посмотрел на Тавро:

– А вы?

– Я бы хотел завтра домой.

– Жаль, – огорчился директор.

– А может, тогда, на дорожку медка возьмёте, – предложил Алекс, – барашка, и ещё каких-нибудь даров природы?

– Он ещё спрашивает, – возмутился Загребельный. – Конечно, возьмут. Иначе мы обидимся.

– Ну, разве что на дорожку, – согласился Тавро.

– О чём речь? Алексашка, – приказал Загребельный Алексу, – не забудь завтра всё подготовить.

Эх, всем бы так жить желал, как мы. Я не жадный, честное слово, но на всех не хватит, поэтому, как говорится, начни с себя. Или с ближнего. Давайте выпьем, чтобы нашим ближним всегда было хорошо.

И опрокинув в рот рюмку, Загребельный погладил себя по груди.

– Хорошо пошла. И жить стало ещё лучше.

– А некоторые, действительно, так живут, что жалко становится, – поддержал его мысль Алекс.

– Да, – согласился Паленый, – встречается ещё безжизненная жизнь.

– И не говори. Несчастные люди. Я видел одного с дыркой на боку.

– Порезали? – оживился Мурка.

– Да, хирурги, – пояснил Алекс. – Пищевод не функционировал, так они ему дырку в боку сделали. Он пищу разжёвывает и туда. И даже водку заливал. Представляете, рюмку – раз, опрокинул в дырку и балдеет.

– Нашёл тему за столом, – раздраженно заерзал Загребельный.

– Это для нас тема, а у кого-то – жизнь. Я ведь не просто так говорю, я вашу мысль развиваю. Вот, мол, как у нас хорошо, не то, что у других. Я желаю, чтобы у нас такого не случилось. А то – вдруг, не приведи бог, конечно...

– Сплюнь, дурак! – нервно сорвался Загребельный. Алекс вздрогнул от его крика и плюнул на пол.

Паленый проводив глазами плевок Алекса, хмуро уточнил:

– Три раза, вообще-то, полагается.

Алекс довел количество плевков до трёх. После того, как он закончил, Паленый изобразил обиду:

– Ну вот, а мне убирать, да?

– На такую ерунду, как уборка харчка, жалуешься, – пристыдил его Алекс. – А люди без пищеводов живут и ничего – не жалуются даже. А зальют рюмку и балдеют.

– Сплюнь, скотина! – рявкнул Загребельный.

Алекс плюнул.

– Ну, разошлись, – вмешался Бобик. – Хватит, не надо доплевывать до трёх! – пресек он попытку Алекса повторить. – Если вы такие мнительные, можете по дереву постучать. Примета на ту же тему сглаза, но результат чище.

– Или по голове, – обиженно добавил Паленый. – От сглаза помогает по голове настучать, особенно если она деревянная.

– И лучше ногами, – поддержал Мурка.

Некоторое время все сидели молча, поглощая деликатесы. Дожевав очередной кусок, Паленый вдруг встрепенулся. Он что-то вспомнил, и лицо его осветилось радостью.

– А я тоже, кстати, припоминаю... Месяца три назад, ко мне в баню мыться приходил один мужик. Разделся, а хрена нет. Представляете? Только трубка торчит.

– Ну? Тоже хирурги? – поинтересовался Мурка.

– Может, гермафродит? – высказал предположение Алекс.

– Не знаю, я постеснялся спросить. Разные бывают у людей несчастья, – неопределенно пожал плечами Паленый. – Я тут всяких навидался...

– Хватит!!! – не выдержав, гаркнул Загребельный. – Накажу!

От его крика Паленый нервно дёрнулся и торопливо предложил:

– Сплюнуть, что ли? Я ведь чё? Я ничё. Хватит, так хватит. Я тоже для контраста. Хорошее – плохое. Опять хорошее. Как контрастный душ. Закаляет. Хорошо же сидим, чего кричать?

– А ты его по морде! – вдруг предложил Мурка. – Вот, вы сидите хорошо, потом кто-нибудь другому по морде – НА! Для контраста. И подрались. Потом помирились. Побратались. А когда все успокоятся, хрясть опять в зубы. Опять помирились. Он тебе улыбнется, а ты его улыбку – раз и на кулак накручиваешь. Такой контраст – очень хорошо закаляет, – Мурка, входя в азарт, начал бить кулаками воздух перед собой. – На! На! На...

– Ого, какой темперамент, – опасливо отодвигаясь от него, поежился Паленый. – Вот, что, значит, задеть тайные струны души.

– Это кого по морде? – обиделся Загребельный. – Меня, что ли? Это ты нам говоришь?

– Что, обделался? – засмеялся Мурка. – Не бзди, папаша, я пошутил. Хотели контраста. Вот я его и навел. А то сидите здесь – ближние.

– Контраст отменный, – оценил Бобик. – И краски, и ракурс. Хоть сейчас пиши картину «Немая сцена».

– Это уже слишком! – возмутился Загребельный. – Не ожидал я от вас. Мы что, подопытные?

– Неудачная шутка, да? – спросил Тавро.

– Да, – отмахнулся Мурка. – Скушно. Знал бы ты, Боб, как мне всё надоело.

– Ничего, ничего, – успокоил его Бобик, – скоро поедем на свою Колыму. А пока надо вести себя так, как подобает в приличном обществе. Прошу никому не обижаться, просто нам не хватает тамады или шута, чтобы он всех нас смешил, вот мы и стараемся шутить сами по мере сил. И не всегда удачно. Видимо, в нас накопились чёрные шлаки, и нам пора сходить к своему богу, омыться, пропариться, и тогда вновь станем чистыми, стройными и светлыми. И шутки у нас станут легкими и не обидными. Ну, братья во Нептуне, давайте ещё по чарочке, и в парную, на культовую службу. Встали все! Торжественный момент! Пьём! Ать-два!..

А теперь какую-нибудь морскую песню, и – за мной!

Бобик выходит из-за стола и идёт к парной. Все за ним.

– Какую-такую – морскую? – поинтересовался Алекс.

– Алекс! Песню! – строго приказал Загребельный.

– Какую?!

– Алекс!

– Наверх, вы товарищи, все по местам... – затянул Алекс первое, что пришло ему на ум, и вопросительно посмотрел на Загребельного. Тот одобрительно кивнул.

– Последний парад наступа-ает...

– У меня губная гармошка есть! – вспомнил вдруг Паленый. – Принести?!

– Тащ-щи! – разрешил Бобик и Палёный убежал в предбанник.

– ...Врагу не сдаётся наш гордый «Варяг»... – Бобик поворачивается к остальным лицом, и идет спиной, дирижируя.

– Вместе!

– ...Пощады никто не жела-ает!.. – поют все хором.

В это время из предбанника раздаётся дикий вопль Палёного:

– А-а-а!!!

 

ЧАСТЬ 4

 

Все замирают. Мурка прыгает через кресло и бросается в предбанник. У Загребельного мелко дрожит нижняя челюсть. Из предбанника тем временем доносится возня и жалобный писк Палёного:

– Нет, нет... Не надо! Не надо! Это же я, Палёный! А он там, у стены! Вот он!

– Мурка, что там? – спросил Бобик.

– Кажется труп, – после некоторой паузы неуверенно произнес Мурка.

– Я же просил, без мокроты.

– Я его не трогал, Боб. Он уже до меня был такой.

– Я иду, иду... – всхлипывая, рассказывал Паленый, – а он мёртвый. Темно... а он под ногами... Я споткнулся, а он мёртвый. Я потрогал, а он мягкий... Мне показалось, что кто-то схватил меня за ногу, я и испугался...

– Трупа нам только не хватало, – негромко сказал Тавро. – Ох, не хотел я этих гулянок, как чувствовал. Что делать будем? Предлагайте.

– Не паникуй, Сан Саныч, – попытался успокоить его Бобик. – Мурка! Несите его сюда на свет, сейчас что-нибудь придумаем.

Из предбанника донесся шум движения, затем, голос Мурки: «Бери за ноги... За ноги, говорю, баран... Пошли!»

Мурка и Палёный вынесли на свет тело человека и положили его посредине помещения. При их появлении Загребельный отшатнулся и закрыл глаза.

– Откуда он мог взяться? – задумался Бобик. – Кто-то, видимо, не закрыл дверь. Последней выходила Ганна. До неё там никого не было. Иначе бы мы увидели. Значит, он пришёл после Ганны. И кто же его там грохнул? Или его уже таким принесли и скрылись? Тогда, кто и зачем подбросил нам труп? Есть версии?!

– Ах! – Загребельный схватился за сердце. – Этого недоставало.

– Так! Он что-то знает! – предположил Бобик. – Кто, говори?!

– Ганна!

– Да ну?! Вот так белорыбица. А мотивы?

– Она мстит. За то, что мы ей уделили мало внимания. Как женщине. Посмеялись и забыли, – Загребельный заламывает руки. – Ну не так же жестоко! Нет, я не понимаю этих женщин.

– Действительно, какие страсти, – подивился Бобик.

– О, Господи! – устало произнёс Тавро. – Бред сумасшедшего.

В это время дверь распахнулась и вошла Ганна. В руках она держала корзинку с фруктами.

– А вот и я, – весело возвестила она о своем появлении. – Заждались?!

Загребельный, отступая за стол, забормотал:

– Не надо! Не надо!

– Чего это вы? – недоуменно спросила Ганна, оглядывая застывшую в напряжении компанию.

– Твоя работа? – выглядывая из-за спины Бобика, спросил Алекс.

– И фрукты, небось, отравленные? – догадался Паленый. – Всех нас решила заморить?

– Чего вы? – растерянно повторила Ганна и перевела взгляд на лежащее на полу тело.

– А что это с Кантом?

– С кем? – Загребельный вытянул голову, стараясь разглядеть лежащего. – Мать твою, так это ж Кант. Опять эта мразь портит всем настроение.

– Какой ещё Кант? – поинтересовался Бобик. – Иммануил? Философа грохнули?

– Боб, уходим? – тихо спросил Мурка.

– Успеем. Куда спешить, этот жмурик не наш.

– Но будут трясти. Протоколы… Мало ли что?

– Этого только не хватало, – всерьез занервничал Тавро. – Сделайте так, чтобы нас это не касалось.

– А никто и не узнает. О нём никто не вспомнит, кому он нужен, – успокоил всех Алекс. – Просто кличка такая, Кант. А на деле – оборванец. Давно надо было отправить его подальше по этапу, чтобы настроение людям не портил, все жалели, и вот итог.

– Так, кто же его так? – поинтересовался Бобик. – Если не Ганночка, то кто?

– Я?! – поразилась Ганна. – Вы подумали на меня! Как вы могли? – Глаза её наполнились слезами, и, всхлипнув, она быстро захлопала ресницами.

– Ну-ну, без истерик, – попытался предотвратить наводнение Тавро. – Никто так не думал. И вообще, гораздо важнее вопрос не «кто?», а «что теперь делать?». В данном случае с телом.

– Да я бы сам этого сволоча! – закипел Загребельный. – Своими бы руками задушил... был бы он только жив... Из-за него всё!

– По-моему, Сан Саныч что-то хотел предложить? – перебил его Бобик. – Давайте дослушаем. Я уверен, он уже нашел выход.

– Ну, если его не хватятся, – неуверенно сказал Сан Саныч, – можно вынести тело отсюда и положить где-нибудь подальше? Только чтобы – без свидетелей. Это возможно, пока на улице темно...

– Хорошо в мусорный контейнер бросить, – посоветовал Алекс. – Они тут рядом, во дворе стоят. И никого там нет. А утром увезут на свалку. Никто не будет ночью в мусоре копаться. В крайнем случае, найдут уже на свалке.

– Правильно, – поддержал его Загребельный, – там ему и место.

Алекс подошёл к Канту и деловито начал осматривать его, прикидывая руками размеры тела:

– Росточка он небольшого. И худощав. Думаю, как раз войдёт. А сверху мусорком присыплем.

– Ну так действуйте, – поторопил Тавро. – Не теряйте времени. И всё! Быстро сворачиваем застолье и тихо расходимся. Никто ничего не видел...

– Ай! – напугался вдруг Алекс и отпрыгнул от Канта.

– Ну, что ещё? – спросил Бобик.

– Кажется, он живой. Дышит ещё.

– Час от часу не легче, – огорчился Тавро. – Что же теперь скорую вызывать? Те, точно, куда надо сообщат.

– Вот гад, – разозлился Загребельный, – даже сдохнуть по-человечески не хочет, чтобы людям не нагадить.

– А может мы его всё равно в мусор, – предложил Паленый. – Чтобы план не нарушать. Очнётся – его счастье. Или найдёт его кто в мусоре, пусть они и сообщают в скорые. Мы-то здесь причём? У нас водка киснет.

– Правильно! – поддержал его Загребельный. – Моя бы воля, я бы его сейчас сам додушил...

– Тихо! – приказал Бобик и, наклонившись над Кантом, стал внимательно глядеть ему в лицо. Потом усмехнулся и потряс за плечо. – Доброе утро, тело. Подъём! Ать-два!

– Что, можно уже? – открыв один глаз, спросил Кант.

– Самое время. Петухи пропели, – подтвердил его догадку Бобик.

Кант сел на полу.

– Так этот фраер нас наколол? – засмеялся Мурка.

– Я же говорил, сволочь! – рассвирепел Загребельный. – Лишь бы нагадить! Дайте мне его! Я сам...

– Ну, рассказывай, – предложил Бобик Канту. – Что ты тут делал? Давно ли за нами наблюдаешь. Кто послал и зачем? Рассказывай, или мы тебя вот этому дяденьке отдадим, – он кивнул на Загребельного.

– Да он обокрасть нас хотел! – истерично взвизгнул тот. – Дайте мне его! Он же ограбил нас! Говори, что украл?!

– Послушайте, – жалобно сказал Кант, – чего он так орёт?

– Действительно, – согласился Бобик и, повернувшись к Загребельному, поднял палец. – Цыц! – Загребельный затих. Бобик снова повернулся к Канту. – Давай, кайся, пока не поздно, мы в церкви. В противном случае мусорный ящик всё ещё готов принять твоё бренное тело.

– Ну, вы тоже придумали – в мусор. Как только язык повернулся? А некоторые, вообще, озверели – додушить! Ужас. Не понравилось им, видите ли, что я живой. Дышу я, видите ли. А сколько же я, по-вашему, не дышать могу? Я и так долго терпел. А мне тоже воздуха хочется. Один раз вздохнул, а они сразу – добить. Ограбил, говорят. Весь воздух у них украл. Звери!

– Я всё ещё жду ответа на свои вопросы, – напомнил Бобик.

– А соловей – лета. Ждёт. Может, я и есть тот, кого вы ждёте. Ну, помните, сами говорили, раз в тысячу лет. Иисус тоже бедным был.

– Ну, не таким же, – скривился Загребельный.

– Всяким. И ещё, я тоже воскрес. Все видели. Так что, на колени, я вас судить буду!

– Отложи на время свой судебный процесс, – оборвал его Бобик. – И ответь на заданные тебе вопросы. Ибо, в последний раз спрашиваю, зачем ты здесь? Не ответишь – я умываю руки.

– Ну ладно, – согласился Кант, – только для вас колюсь, как на духу. Я поглядеть пришёл. На пир во время чумы. Только и всего. Жалко, что ли? Тихонько вошёл, заглянул и... загляделся. Ну, думаю, сейчас они париться пойдут, а я быстренько выскочу, налью стакан, выпью и закушу, наконец, по-человечески. Вон у вас сколько. Никто и не заметил бы... Заметили.

– А мёртвым зачем прикинулся?

– Испугался. Как послушал ваши речи, подумал, сумасшедшие. Или мафия какая религиозная. Истинно, думаю, такие убьют, глазом не моргнут. В жертву принесут сатанисты. Так испугался, что решил сам умереть, чтобы больше не убивали. Мертвые для жертвы – не катят. А этот всё равно, – Кант кивнул на Загребельного, – давайте, говорит, его повторно задушим. Зверюга.

– Значит, подумал, мафия? – задумчиво спросил Тавро.

– Истинно так, господа. Увидел, послушал, ну, думаю, мафия. А прислушался, пригляделся – свои. Ближние, говорят, мы. Просто время такое. Да я что? Разве ж я не понимаю? Я, как понял, что вы свои, сразу и воскрес.

– Врёт он всё, – не унимался Загребельный, – издевается. Это же известный бомж. Шут гороховый.

– Не правда, – обиделся Кант. – Я не бомж. Я прописан! У меня жилье.

– Шут? – усмехнулся Бобик. – А мы расстраивались – шута не хватает. Вот он сам пришел. Явление шута народу.

– Вы что, хотите его оставить? – потрясенный догадкой спросил Загребельный. – Это же ни в какие рамки не лезет.

– А что нам рамки? Раздвинем. Всё в наших силах.

– А, по-моему, надо сворачивать этот балаган, – негромко предложил Тавро. – У меня нехорошее предчувствие.

– С каких пор ты стал верить чувствам? – усмехнулся Бобик. – Ты же всегда жил головой. Успокойся, всё хорошо. Более того, у нас даже появился собственный шут. Плохим и не пахнет. Нет, давайте продолжать.

– Конечно, – торопливо поддержал его Кант, – зачем же такой праздник комкать, господа? Я только... – Кант встал и посмотрел на стол. – О-о! Что вы, что вы?! Такое оставлять безнравственно. Я налью себе, господа? За ваше здоровье? Всего полстаканчика, мне много не надо, – Кант потянулся к стакану.

– Прочь! – рявкнул Загребельный. – Прочь, ехидна!

От неожиданности Кант дернулся и сжался, по привычке ожидая физического продолжения. Потом жалобно посмотрел на Бобика, и плаксиво пожаловался:

– Чего он такой злой? Кричит и кричит. У меня же нервы. Почему он такой толстый и злой. Толстяки обычно добрые бывают. А у меня, во-первых, сухость в горле, а во-вторых, я хочу к вере вашей примкнуть. Вам что, сторонники не нужны?

– Оскорблять ещё будешь?! – набычился Загребельный.

– Шуток не понимаете, – объяснил Кант. – Мне по штату шута положено шутить. И пайковые положены. Шутовские. Ну, хоть полстакана. Я ведь вас ещё должен догнать по этому делу, – он щёлкает себя по горлу, – а то вам смешно не будет. Как говорили раньше, догоним и перегоним Америку. Хотя бы по этому делу. А потом я могу вам цыганочку сбацать. С выходом. Опа!

– Наливай, наливай, – разрешил Бобик.

Кант быстро схватил бутылку, наполнил пустой стакан и жадно выпил.

– Он специально мой стакан взял! – рассвирепел Загребельный. – Я из него сок пил. Теперь я из него пить не буду!

– Что вы говорите? – огорчился Кант. – Вот беда. Ну, выпейте хоть глоточек. За маму, за папу...

Загребельный повернулся к Алексу и громко приказал:

– Алекс! Стакан! Я пить буду!

Алекс достал из сумки новый стакан и подал директору.

– Вот и правильно, – сказал Бобик, – ешьте – пейте, веселье продолжается. А вы, товарищ Загребельный, не нервничайте, и не забывайте лучше про даму, – он кивнул на Ганну, – сами же рассказывали, что она может натворить за невнимание к своей особе.

Загребельный с серьезным видом кивнул и, улыбнувшись Ганне, галантно пригласил её сесть за стол. – Вы сегодня прекрасно выглядите, мадам, – сказал он. – Пожалуйте икорочки?

Ганна, жеманно кивнув, опустилась на стул. Загребельный сел рядом и сделал знак Алексу. Тот сел с другой стороны от женщины.

– Кстати, – вспомнил Бобик, – шуту положен и соответствующий наряд. Думаю, пиджак товарища директора будет ему к лицу.

Алекс прыснул со смеху.

– Не дам! – отрезал Загребельный. – Я своё пачкать не намерен. Я его потом не надену. Кроме того, в мой пиджак три таких доходяги влезут.

– О том и речь, для шута как раз впору. И будьте уверены, господину Тавро это понравится, так что соглашайтесь. А потом с доходов от вашей гостиницы мы вам новый костюмчик справим.

– Ну, если Сан Саныч... – сдался директор. – Думаете, я – жмот? Пусть подавится, доходяга. Пиджак у меня в предбаннике висит... Стой, – крикнул он, увидев, что Кант направился в предбанник. – Стой! Я кошелёк заберу!

Через минуту, вернувшись с кошельком в руках, директор продолжил:

– Я не жмот, я только не пойму, зачем нам этот хмырь? Я бы, извините за слово, в уборной с ним рядом не сел. А вы – за стол. Не понимаю. Просто не понимаю.

Послышался голос Канта из предбанника: «Про кого это он?»

– Про уборную говорит, – ответил Бобик. – Забыл, наверное, что мы в храме, что среди нас дама, и вокруг вроде бы культурные люди...

– Это что, вы бы его в будни послушали, – отозвался Кант. – Говорят, будто англичане считают мат разновидностью артикля в русском языке, так вот, речь нашего директора иногда становится полностью артикулярной...

Кант выходит босиком, в пиджаке на голое тело, который ему до колен. Рукава закатаны почти до плеч.

– Ну, где моя пайка?

– А кто обещал цыганочку? – поинтересовался Тавро.

– Сделаем.

Кант танцует.

– Ай-ла-ла-ла-ла, ай-ла-ла... Опа!.. Асса!.. Малейкум салям...

Палёный подыгрывает ему на губной гармошке. Кант идёт по кругу на полусогнутых ногах, расстёгивает пуговицы и с криком: «Выход!» выскакивает из пиджака, встает на руки и опять оказывается на ногах. Пиджак оседает на пол.

– Лихо, – оценил Мурка.

– Бесстыдник, – потупив глаза, сказала Ганна.

Кант, пританцовывая, приблизился к сидящим.

– Ой-на-нэ-на-нэ, ой-на-нэ... Опа! А теперь гонорар, господа! – остановившись у стола, потребовал он.

– Что ж, заслужил, – согласился Тавро.

Палёный наполнил Канту стакан.

– Ты бы хоть в форме награду принимал, – кивнул на пиджак Бобик. – Мы же выяснили – здесь приличное общество. Дама смущается.

– Понял, командир, понял, – Кант бросился к пиджаку, накинул его на плечи и быстро вернулся. – Ваше приказание выполнено! Всегда готов к труду и обороне!

Бобик встал и, подняв руку, попросил тишины:

– За успехи в боевой и политической подготовке, а так же цыганочном творческом выходе, Канту присуждается очередное звание – заслуженный шут предбанника и награда – полная чарка водки!

Кант вытянулся, распрямил плечи и отдал честь. Затем, взяв из рук Палёного стакан, одним залпом выпил содержимое. Вытер губы и отчеканил:

– Рад стараться! Служу... Этому – самому... Союзу Нептуна!

– К пустой голове руку не прикладывают, – заметил Загребельный.

– А я к вашей и не прикладывал, господин директор!

– Хам, одним словом, – сделал окончательный вывод Загребельный. – Ну, до чего неприятный, беспокойный тип. Теперь он нам весь вечер испортит.

– А, по-вашему, лучше быть покойным типом? – не согласился Кант. – Нет уж, уступаю вам такую привилегию. Я пробовал, мне не понравилось. Чуть в мусор не выбросили. А беспокойному то ли дело: и выпить, и закусить, и с господами побалакать. А ты, пузо, если не хочешь расстраиваться, не обращай на меня внимание. Здоровее будешь.

– Почему пузо? – обиделся Загребельный и, незаметно втянув живот, покосился по сторонам. Увидев, что на него смотрят, смутился. – Ну и что? В здоровом теле – здоровый дух.

– Да уж, дух от некоторых тел здоровый. Но какая же от этого польза обществу?

– Зато плавучесть хорошая, – поддержал тему Алекс. – Для сторонников нашей секты – самое то.

– Я тебе слова не давал! – строго заметил ему директор.

– Значит, он для непотопляемости расширяется? – удивился Кант. – Бо-ольшо-ой оригинал.

– А он... – начал, было, Алекс, но его тут же обрывал Загребельный:

– Заткнись!

– Я же вас хотел защитить, – попытался оправдаться Алекс.

– Тебя никто не уполномочивал.

– Я со всем уважением. Как старшего...

– Закрой хлебало, я сказал! – срываясь, рявкнул Загребельный. – Мы не на работе! Я здесь не начальник и сам могу себя защитить, нечего прогибаться. Я здесь отдыхаю, понял?! Запомни, в бане, на охоте, на рыбалке, застолье или ещё где, я не начальник! Демократия у нас! Понял, я спрашиваю?! Повтори!

Алекс, испуганно сжавшись, повторил:

– Понял... Не начальник... Демократия у нас... – и, повернувшись к Ганне, шёпотом спросил:

– Чего это он?

– Разозлили, вот и срывается на ком можно, – объяснила Ганна.

Алекс с ненавистью посмотрел на Канта:

– Вот сволота, опять из-за него.

– Ого, какой у пузана голос прорезался, – заметил Кант. – Он оказывается, не только на пинки горазд... – тут он обратил внимание на шепчущуюся с Алексом Ганну и сменил тему:

– Слушайте, а почему у нас «Завтрак на траве» – наоборот. Все раздетые в простынях перед одетой дамой. Не культурно. А товарищ Бобик не устает повторять, что здесь культурное общество. Раз так, нам надо или самим одеться или даму раздеть.

– Хо-хо! Дело! – обрадовался Паленый. – Ну-ка-ся, ну-ка-ся.

Ганна краснеет.

– Чего он такое говорит, позорник?

– Оставь даму в покое, – встал на ее защиту Загребельный.

– Как хотите. Просто господин Бобик говорил...

– Слушай, вшивота, – обратился к нему Алекс, – ты чего разошелся? Забыл, кто ты есть?

– Помню, – грустнея, отозвался Кант. – Всегда помню. Мы мелкие ничтожные люди, как говаривал сам Паниковский.

– Вот именно, – отметил Алекс.

– Писатель, что ли? – поинтересовалась Ганна.

– Почти. Он тоже любил гусей. Но не за перо, а за шейку, грудку, крылышко...

– Биолог, значит, – уточнил Паленый. – Я тоже знавал одного. В бане тут мылся. Поговорили. Старенький уже, а головастый. Он раньше генетиками занимался, а потом на растения перешёл. Сильно их знал. Даже книжку написал: «Растения – друзья и враги народа».

– Что же вы так не любите-то друг друга, – спросил вдруг Бобик. – Живёте рядом, а отношения совсем не соседские.

– Вы кого имеете в виду? – возмутился Алекс. – Вы нас с ним сравниваете? – кивает на Канта. – Как можно?

– А за что его любить? – спросил Загребельный.

– А вас? – парировал Кант.

– Вот видите, какой он.

– Как хотите. Вам здесь жить, – не стал настаивать Бобик.

– А-а, это всё фигня, господа, – махнув рукой, произнёс Кант. – Хуже не будет. Пинком больше, пинком меньше – это, право, не существенно. Смешно считать даже, не то что расстраивать ваши впечатлительные души. Я другого от них и не жду. Одни поджопники. Давайте лучше выпьем, – Кант наливает себе и пьёт один. Смотрит на стол. – А чем это вы здесь закусываете? Неужели колбасами? Эти жмоты не принесли вам даже балычка? Это меркантильно, господин директор. Где балык?! Господа, вот вам крест, он у них есть, из самой нежной осетринки. Лично проследил, как вчера сетками домой загружали, – при этих словах Загребельный возмущённо хмыкнул. А Галла опять начала краснеть. – Воруете, господа? – продолжил Кант. – А где грибки? Неужели, и грибков к водочке не дали? Не уважают. Уверяю вас, жмотят! ...Что?!

Загребельный раздражённо показывает на банку с грибами:

– Есть что ли? Так это опята. А господа, может, как и я, грузди любят на закусь. Хорошо, бог с ними, с грибами, а где цыплята табака? Медвежатина по-Строгановски? Омары в вине? Поросёнок с хреном? Ну ладно, хрен с ним с поросёнком. Где, в конце концов, албанский коньяк, присылаемый дружественным албанским народом нашим трудящимся? Вот ответьте мне, где он? Думаете, у них нет? Всё у них есть! Домой прут – от тяжести стонут, а как гостей приветить, колбасками да буженинками откупаются. Я вам сегодня честно говорю, господа, от имени всего трудового народа, вот если сейчас здесь на столе не будет албанского коньяка, я за народ не отвечаю. Он может и обидеться.

– Это кто трудовой народ, ты? – усмехнулся Паленый.

– Нету у нас такого коньяка, – обиженно сказала Ганна.

– Господа, – не слушая, продолжал Кант, – говорю вам со всей ответственностью, они уже полстраны растащили, и жрут её втихоря, жрут. Всё! Хватит!!! Отныне можете считать, что я народный контроль. Где балык?!

– Кончился балык, кончился, понятно?! – нервно сказал Загребельный. – Господи, сколько стало уродов.

– Я не урод, а философ. А философ, потому что один. Одиночество к мыслям располагает. Кстати, интересная мысль, вот говорят, в семье не без урода. Раньше семьи были большие – мало было уродов, а стали семьи маленькими, и процент возрос. Получается, что в стране, где семьи из трёх человек, каждый третий урод. А я вообще одинокий, мне сам бог велел, – Кант шмыгнул носом. – Я богом обиженный. А тут вы ещё – со своими поджопниками.

Бобик рассмеялся.

– Ну вот, Сан Саныч, ты, кажется, хотел услышать глас народа? Слушай. Голос из самого низа.

– Где же здесь народ? – через силу улыбнувшись, не согласился Загребельный. – Это быдло. Народ трудом славен.

– Ну, зачем же вы так? – сказал Тавро. – Что есть, то есть. Другого народа у нас нет.

– А я, может, и был славен, – ответил Кант, – пока меня без штанов не оставили. Вот, даже пиджак на мне с барского плеча. Албанского коньяка пожалели. Эх-х, вы... А откуда вы меня пинками выгоняете? Из храма. Думаете, я в вашу поганую гостиницу прихожу? Я, может, в церковь прихожу, осквернённую вами, – Кант икнул и сбился с мысли. Некоторое время пытался её восстановить, потом махнул рукой и потянулся было к бутылке. Но его остановил Бобик.

– Хватит. Ты уже пьян.

– А он не так глуп, как казалось вначале, – заметил Тавро.

– А так всегда бывает, господа, – объяснил Кант, – один не так глуп, как казался, другой не так умён, как оказался, а третий вообще непонятно, как пролез. Прикинулся начальником, а сам... А-а, – Кант устало махнул рукой. – Всё равно ведь руководят. Вот и доруководились. Все в полной жопе. Как говорится, чем богаты, тем и рады.

– Это ты про кого? – взорвался Загребельный. – Про меня?!

– Не только, – пояснил ему Тавро. – Про всех. Это он так «тонко» хамит. Но в том-то и соль, что хамит.

– Что раздражает сольца? – обрадовался Кант. – Почувствовали? Значит, вы, тоже «тонкий» человек. Чувствительный. Уважаю. А вот вы меня уважаете? Тогда давайте вместе выпьем, – он кивает на Бобика. – Чего он не даёт? Скажи ему, Тоже-Тонкий.

– Хватит тебе, – повторил Бобик. – Иначе мы останемся без шута.

– И отлично, – с надеждой сказал Загребельный. – Пусть пьёт, сколько хочет. Заснёт, умрёт, лишь бы молчал.

– Раз так, тогда – конечно, – согласился Бобик. – Пей, Иммануил, но смотри, ты пропьёшь мозги.

Услышав разрешение, Кант тут же схватил бутылку, налил в свой стакан и выпил.

– Вот вам ещё одна победа народа в борьбе за свои права, – усмехнулся Бобик.

– Интересно бывает послушать таких людей, – сказал Тавро.

– И правильно, – ответил ему Кант, – потому что простой человек глупости не скажет. Хотите ещё умную мысль? Слушайте. Постарайтесь всегда и сразу по-умному поступать, чтобы не терять авторитет в глазах народа.

– Это как же? Осчастливь откровением.

– А вот хотя бы переименовываете много. Старые названия меняете на новые. А потом названия возвращаете. И каждый раз заново. И это, несмотря на то, что у власти практически те же люди. А снизу смотрят, как от одного к другому мечется власть, и понимают, опять не туда завели, опять верхи не могут... Народ смотрит на такие метания, и уже не хочет... В итоге – революционная ситуация. А надо сразу называть без личностных уточнений, например: Улица Первого Помощника Самого Главного, или Бульвар Героического Члена Правящей Партии, или Проспект Трижды Всенародно Избранного. Один проворовался, а вы заявляете, не про него была улица, второй в галошу сел, а мы говорим, это проспект третьего. И так далее. Кто-нибудь всё равно будет. Без власти не останемся. Без хлеба, без албанского коньяка можем остаться, а без мудрой власти – нет. Куды ж нам? Пропадём.

– Не смешно, – медленно произнёс Тавро.

– Что ж, и такое бывает, когда мучает неизвестность. Смеяться или нет? Смеяться или нет? Не зря же говорят, что хорошо смеётся последний. Вот и не знаешь, над чем смеяться. Когда начать свой смех, когда закончить. А вдруг?.. А кто последний? А где очередь – тех, кто хочет посмеяться? Я за вами. Больше не занимать! И всё равно страшно, последний ли? Что делать? Или триколором махать, или молотом серп заострять. То ли есть ещё время, успеть по демократически прогнуться и, получив за это, новую должность мудро поруководить. То ли уже пора, пока не поздно, второе гражданство получать, или, на худой конец, вид на жительство, и спешно вывозить из страны честно наворованное. Когда столько проблем, тут уже не до смеха. Это мы понимаем. Но в любом случае, господа, надо что-то выбирать.

– Да он же издевается, – почти застонал Загребельный. – Вы только послушайте, что он говорит.

– Ему можно, он шут, – заступился за Канта Бобик. – Иногда правду царям только шуты и могли сказать. Но ты, всё же, полегче на поворотах, Иммануил, и у шутов бывает невезуха. Разозлятся господа, отрежут язык.

– С какой стати? – запротестовал Кант. – Демократия нынче на дворе, не видите разве? Ау! Слышите, как свобода со двора эхом отзывается? Кричи – не хочу. И вот сегодня, ребята, я, рядом с этими двором демократии, можно сказать, прямо с демократических задворок, так вам скажу, обделались вы, господа. В очередной раз. Вот взять заграницу. Тех же японцев...

– Японцы работают, а не квасят, как ты, – перебил его Алекс.

Кант отмахнулся и продолжил:

– Шли мы, шли к рынку, и вот пришли. И чем стало лучше? Всё равно, простой японец на свою зарплату может купить саке в несколько раз больше, чем мы. А чем мы хуже? – Кант всхлипнул. – За что боролись, господа?! За что на баррикадах гибли? Я вас спрашиваю.

– Он же нас оскорбляет, а мы слушаем, – теряя надежду, в очередной раз напомнил Загребельный. – Да он же сволочь! Он нас унижает!

– Что же ты замолчал, шут? – задумчиво спросил Тавро сбившегося с мысли от крика директора Канта. – Выдохся? Что там говорилось насчёт твоего языка?

– Правильно, Сан Саныч, – заметил Бобик, – пора его и на ковёр вызвать.

– И что с ним делать?

– Лишить главного завоевания – спиртного спецпайка.

– Я знаю! – придумал экзекуцию Загребельный. – В парную его, и рубильник – до конца. У нас печь отменная, с завода брали, она для нагрева заготовок была. До семисот градусов нагревает. Мы ограничитель поставили на ста пятидесяти – для сауны, но если ограничитель снять и включить градусов на триста, и эту сволочь в парилке запереть, он через пять минут шёлковым станет.

– Очень интересно, – оценил его техническую мысль Бобик. – Не объясните ли принцип действия вашего агрегата, мы у себя на севере такую печь заведём.

– Всё просто. Вон рубильник на стене, рядом регулятор температуры. Ручка до первой красной черты – шестьдесят градусов – русская баня с паром, до второй черты, до металлической скобы ограничителя – это сауна. А если скобу оттянуть в сторону, то можно и до семисот довести, вон ещё какой запас на регуляторе. Агрегат фабричный, потянет. Правда, это опасно в смысле противопожарной безопасности. Но можно ведь не до конца, а градусов на триста воткнуть, и подольше его потомить. Время есть. Испытаем? Увидите, как запоёт.

– Это слишком, – не поддержал Загребельного Тавро.

– Думаешь обойтись старыми проверенными методами? – спросил его Бобик. – Я тоже считаю, можно начать с пряника и, если он сам добровольно извинится, простить. А ну-ка, шут, крикни «Слава ГТСС!» То есть, Господину Тавро Сан Санычу. Я думаю, Сан Санычу будет приятно молодость вспомнить. Очень созвучно звучит.

– Мне то что? – пожал плечами Тавро. – Я беспартийный.

Бобик повернулся к Канту:

– Ну, давай!

– Еще чего, – пьяненько улыбаясь, отказался Кант.

– Вот видите! – обрадовался Загребельный. – В печь его! То есть в парную!

– Какой вы кровожадный. Подождите, сейчас он скажет, – Бобик заглянул Канту в глаза. – Ну, скажи. Слава БТСС! Беспартийному Сан Санычу.

– Ладно. Только ради вас, – Кант перекрестился и сказал: – Вечная Слава!

– Ну ведь издевается же гад! – взвыл Загребельный.

– Кто? – не согласился Кант. – Я же сказал. Честное слово скаута.

– По-моему, он не хочет получать прощения, – заметил Тавро.

– Хочет, – не согласился Бобик. – Он просто сам ещё этого не осознаёт. Мурка, проведи политработу.

Мурка встал, поймал пытающего улизнуть Канта за шиворот, подтянул к себе и резко завернул ему руку за спину.

– Ну?

– Ой! Ой-ёй-ёй! Больно же!.. – скривился от боли Кант. – Слава!.. Слава ГП... ГБ... Как там? СС... ГТС... ОБХС... БТСС! Ой! Помогите! Слава Беспартийному Сан Санычу! Да здравствует наше родное и любимое правительство! И Конституция!.. Ой, больно!.. Всецело одобряем и поддерживаем нашу великую демократию! Да здравствует августовская демократическая революция! Ура!!!.. Ой! Больно! Спасибо за наше счастливое детство! Молодость и старость... Ой, больно же! Слава всем вам!!! Ура-а-а!!!

– Ну, хватит с него, – сказал Бобик. – Видите, он, как всякий простой скромный человек просто скрывал свою любовь, но стоило пообщаться с ним по душам, и тайное стало явным, любовь его выплеснулась наружу. Садитесь, давайте выпьем за братство и любовь.

Кант, всхлипывая, сел с краю стола и первым наполнил свой стакан. Ганна, не отрываясь, восторженно глядела на Мурку. И только Загребельный неудовлетворённо хмурился.

– Ну что, получил?.. – радостно спросил у Канта Алекс.

– Козёл, – добавил Паленый.

– Итак, – предложил тост Бобик. – За братство и любовь!

Все пьют.

– Ну, БТСС, как бывший отец города, что скажешь о нынешнем состоянии общества. Как мы тебе показались?

– А, я не расстроен, – отозвался Тавро. – Пусть говорят. Иногда надо дать высказаться и кретинам. И даже поддержать их точку зрения. Но, выслушав, сделать все по-своему. Главное, выпустить пар из неудовлетворенных. Иначе может разнести. Политика дело тонкое, иногда надо отступить, чтобы потом обогнать.

– А вдруг жизни не хватит на обгон? Так и останешься в памяти потомков защитником кретинизма?

– Вертеться надо. На то и дана голова, чтоб ею вертеть.

– Так он ещё и отец города? – спросил Кант. – БТСС Отец – гор. Если сокращённо. А отец народов сокращенно – отец – нар. Как симптоматично. Все в отцы набиваются, а дети – сироты. И это при живых-то отцах. А знаете, отец сегодня не звучит. Сейчас лучше – крёстный отец, или пахан – это уже по-новому. Послушайте, как хорошо звучит: Пахан города! Пахан народов!! Пахан русской демократии!!! Красиво и современно... Нет! нет! Я уже молчу! Слава отцам!

– Может, попаримся? – снова предложил Бобик. – Омоемся, наконец. Мы что-то сегодня никак не можем довести обряд до конца. Что скажете, отец Палёный? Приглашайте?

Паленый вскочил:

– Все приглашаются в парную!

– А как же я? – опять застеснялась Ганна. – Там одни мужчины будут.

– А с нами, – хихикнул Паленый. – А чё? Для большего жара. В первый раз, что ли?

– Мужчины уступают, – сказал Бобик. – Сначала омоется дама, потом мы.

– Нет, тогда я лучше после, – уступила Ганна и состроила глазки Мурке.

– Как будет даме угодно, – согласился Бобик.

В это время раздался стук в дверь.

– Кто это? – насторожился Тавро.

– Девочек, наверное, привезли, – предположил Алекс.

Загребельный кивнул Паленому:

– Открой.

Едва Паленый успел повернуть замок, дверь стремительно распахнулась, и в помещение почти вбежала молодая женщина. Это была жена Алекса Вика. Она обвела строгим взглядом собравшихся. Увидев её, Алекс сжался. Вика оценивающе оглядела Ганну и сидящих по обе стороны от неё, мужа и Загребельного, и всхлипнула:

– Бессовестные, вот вы где. А жена должна среди ночи метаться по городу и места себе не находить? Волнуюсь: где? что? Может в больнице, в морге... А они в бане! Пьянствуют! С женщиной!! Вакханалию устроили!!!

– Что ты? – оправдываясь, залепетал Алекс. – У нас дела. Мы же на работе. Ненормированный рабочий день у нас. И Ганночка тут не ради удовольствия, а ради дела. У нас всё культурно. Мы здесь не просто так сидим.

– А как?

– Мы для народа сидим. Решаем, что ему лучше: баня или храм.

В это время снова постучали в дверь. Паленый открыл. Вошли три молодые женщины.

– А вот и мы, – сказала одна из них. – Заждались, мальчики? Кому первому спинку потереть? И животик... Можно без мочалки. Кому тайский массажик...

– Нет, нет! – испугался Алекс. – Это не к нам. Вы ошиблись!

– Как? Девочек заказывали?

– Нет! – быстро ответил Загребельный.

– А кто тогда заказывал? Уже и задаток внесли. Вот адрес, – достаёт бумажку. – Подписано Загре... Загребельный, по-моему. И приписка: если не будет директора, спросить Алекса. Это кто? – она посмотрела на собравшихся, – Нет таких? Они, наверное, для вас заказали. Так бывает. Хотели подарок сделать. Не бойтесь, лишнего с вас не возьмем. Все по прейскуранту. Ну, кто самый горячий? У кого сердце из штанишек выпрыгивает?..

– Вон отсюда! – перебивая её, взвыл Алекс.

Все женщины разом отшатнулись.

– Вы что, извращенцы? Тогда это будет стоить дороже... Сразу надо было предупреждать. С извращенцев мы всегда берём предоплату, – говорящая женщина кивнула на своих побледневших спутниц. – Девчонок вот до икоты напугали. А им еще работать. Будете доплачивать за садизм?

– Я сказал, вон отсюда!

– Идите, идите, – поддержал Алекса Загребельный. – Мы не заказывали.

– А кто вызов оплатит? Время потерянное? Нас вызвали, мы приехали. Сами заплатите или Сережу позвать?

– Алекс, заплати.

– А я то, чё? Я не заказывал. У меня жена. Вот.

– Заплати!

– Чё, как платить, так всегда я...

– Всегда?! – насторожилась Вика.

– Ну, в смысле, всегда... за все... Ну, не только за девочек...

– Что значит, не только? Значит, и за девочек тоже?

– За девочек – тока сегодня. За остальное – всегда... Подожди, сейчас отпущу их и всё объясню...

Алекс расплатился с женщинами, и те ушли. Алекс нерешительно возвращается к столу.

– Ну вот, это не к нам. Они ошиблись...

Вика вдруг делает стремительное движение к Алексу и наносит ему звонкую пощёчину, разворачивается и такую же Загребельному.

– Ты что? – потирая щеку, заскулил Алекс. – Это ошибка. Они же не к нам... Мы здесь по делу!

– Вижу, какое дело. Я места себе не нахожу, а они... Господи, что вы нашли в этой корове? – она кивнула на Ганну. – Облапили с двух сторон.

– Кто корова? Я? – возмущенно округлила глаза Ганна и начала медленно подниматься. Вика в испуге отшатнулась.

– А Сигизмунда Герасимовича зачем ударила? – продолжал расстраиваться Алекс. – Он же директор. Ему всё можно. У него своя жена есть. Пусть она скандалит. Ты-то чего? Извинись сейчас же, мы же на работе. К нам гость из столицы приехал.

– За что ударила? – засмеялся Кант. – Ха-ха! Значит, было за что. Какой интересный вопрос обозначился, – он подмигнул Бобику и запел: – Каждый искал в ней любви и забавы и на груди у неё засыпал...

Палёный схватил со стола губную гармошку и начал подыгрывать Канту.

Смысл намека Канта постепенно начал доходить до Алекса, и он вскочил:

– Что?! – схватив жену за руку, закричал он. – Было?! Отвечай!

Кант запел громче:

– ...Пара гнедых запряжённых с зарёю, тощих, голодных и грустных на вид, вечно бредёте вы мелкой рысцою, вечно куда-то ваш кучер спешит...

– Это гнусная ложь! – возмущённо воскликнул Загребельный.

– Кто? Я – корова?! – наконец, поднявшись во весь свой рост и уронив при этом стул, начала наступать на Вику Ганна.

Вика испуганно переводила взгляд то на неё, то на мужа, который продолжал трясти её за руку, взывая:

– Я не понял, за что ты его ударила! Объяснись!

– Кто не хочет понять, тот не поймёт, – успевал вставить в процессе пения Кант.

– Нет, этого не может быть, – закричал Алекс. – Вы мерзавцы! И ты, и он. Все! Уничтожу!

– Что?! Кто?! – прячась за Ганну, возмутился Загребельный. – Да я тебя уволю! Что ты себе позволяешь?! Как разговариваешь с начальством?! И с женой!?

– ...Были когда-то и вы рысаками и кучеров вы имели лихих...

– Я не понял, – жалобно пытаясь перекричать Канта, тряс жену Алекс, – или объясните, или я сам уволюсь!!!

В это время к ним подошла Ганна. Она легко оторвала Алекса от супруги, отшвырнула в сторону, И потянулась к Вике.

– Я – корова?!

Вика выпучила глаза и завизжала от ужаса.

Алекс некоторое время оторопело наблюдал с пола, как Ганна тянет руку к его жене, наконец, пришел в себя:

– Уберите её от моей жены!!!

– Остыньте, – попытался вмешаться Бобик. – Что-то вы все разошлись...

Поняв, что его никто не слышит, он повернулся к Мурке:

– Мурка, – негромко попросил он, – успокой дам.

Услышав слова Бобика, Ганна вздрогнула. И, видимо, вспомнив, как тот легко успокоил Канта, смущённо улыбнулась и пошла на своё место. Оттуда она ещё долго с восхищением смотрела на Мурку.

Испуганная Вика нервно икнула и сползла по стенке на пол. К ней подбежал Алекс.

– Как ты? Она тебя не помяла?

– Идиот!!!

– Я?! А ты?!! А сама!!! А ну, объяснись сейчас же!

– ...Ваша хозяйка состарилась с вами, пара гнедых...

– Да замолчите вы, наконец!!! – не выдержав, заорал Загребельный. От его крика Палёный выронил губную гармошку на пол, а Кант поперхнулся, не закончив песни, нырнул под стол.

– Как же так? – повернулся к директору Алекс. – Я же правая рука.

– И ты заткнись, – приказал Загребельный, – считай, что уже уволен. Кто тебе квартиру сделал?! А машину?! А все условия создаёт?! Кто?! Рука он. Мизинца не стоишь, неблагодарный!

– Перестань бесноваться, идиот, – окончательно приходя в себя и вставая, сказала мужу Вика, – не рука ты, а пятая нога. Кому ты нужен сам по себе? Сам во всём виноват. Беспомощный. Ни на что не способен. Перестань, говорю!

– А я буду! Я требую! – продолжал шуметь Алекс. Но уже на полтона ниже.

– Да, – покачал головой Бобик, – ничего не поделать, господин директор. Придётся вам повысить ему зарплату.

– А из каких, спрашивается, фондов? – заартачился Загребельный. – Он и свою-то не отрабатывает.

– Мерзавец! – крикнул Алекс. И попытался кинуться на него с кулаками, но его удержала жена.

Она подтянула его к себе и погладила по голове.

– Ладно, ладно, успокойся. Сейчас пойдём домой, а о зарплате завтра поговорите, – вытирая ему нос платком, сказала она.

– Ладно, изыщем, – сдался Загребельный. – Прибавлю процентов десять.

– Что?! – возмутился Алекс. – Паразит! – Вика опять удержала его.

– А сколько? Хорошие же деньги. Я не жмот, но он и так прилично получает, господа. Ну, пятнадцать.

– Купить решил?! – продолжал кипятиться Алекс. – Работорговец!

– Двадцать! Всё! Последнее слово.

– Да ты!.. Да я!..

Вика решительно развернула Алекса к себе лицом и твердо сказала:

– Всё! Хватит! Он больше не даст.

– Ты думаешь, я из-за этого? – сразу сник Алекс.

– Нет, конечно. Просто ты переволновался. Сейчас пойдём домой, ты отдохнёшь и снова будешь умницей, правда?

– Да, – согласился Алекс и покорно разрешил жене одеть себя.

Одевшись, они ушли.

Некоторое время все сидели молча.

– Какие, однако, страсти кипят в этом, тихом на первый взгляд, заведении, – нарушил, наконец, тишину Бобик. – Господин Загребельный, а рыльце-то у вас, оказывается, в пушку.

– А вы думали – аскет? Это он сначала кажется хорошим, потому что на этом рыльце пуха сразу не заметно, потому как, не рыльце – рылище, – подтвердил его догадку Кант. – Такое за день пухом не обложишь.

– Это всё ложь, – отозвался Загребельный. – Наветы. Наговоры интриганов. Фу-у, ну и денёк сегодня. Сами видите, господа, с кем работать приходится. Кадры – это наша главная проблема. Я им всё дал, а в ответ...

– Чёрная неблагодарность, – согласился Тавро. – Но со счастливым концом.

– Успокойся, котик, – гладя на усталого Загребельного, заворковала Ганна. – Тебе надо проветриться. Пойдёмте во двор, там такая ночь. Звёздная. Можете даже не одеваться.

– В простынях? – удивился Тавро. – Там же люди.

– Какие теперь люди? – махнул рукой Паленый. – Поздно уже. Всегда так ночью выходим после бани.

– Правильно, – поддержал Ганну Бобик, – в простынях даже лучше. Если что, привидениями прикинетесь. Сразу все вопросы отпадут.

– Я остаюсь, – отказался Тавро.

– Может, подождать немного, – предостерёг Кант. – Алекс ещё не далеко ушёл. Как бы скандала не вышло.

– Не выйдет, – успокоил его Бобик. – Мурка проследи там за порядком. А мы с Санычем пойдем, попаримся.

– Мы готовы, – сказала Ганна, строя Мурке глазки.

– Ну, идемте, – нехотя поднялся Мурка.

Все кроме Бобика, Тавро и Канта уходят.

– А ты? – спросил Бобик у Канта.

– Мне их компания не по душе.

– Побаиваешься? При Мурке не тронут. Ладно, если остался, расскажи что-нибудь. Весёленькое.

– И без политики, – добавил Тавро. – Лучше про любовь.

– Хотите про то, как я с трупом целовался? – предложил Кант.

– С кем? – удивился Бобик. – Так ты ещё и грозный извращенец? Мы и не предполагали.

– С утопленником, – пояснил Кант. – В общем-то ничего особенного, шёл как-то возле реки, слышу крики. Гляжу, человек тонет. Я в воду. Вытащил. Смотрю, женщина. А тут народ собрался, советуют – искусственное дыхание. Я и начал. Дул, дул ей в рот, до головокружения. Бесполезно. Потом врач приехал, объяснил, что она ещё вчера утонула. Я не того утопленника вытащил. А тот, что кричал, был мужик, он сам выплыл. Ха-ха.

– Не ожила, говоришь? – задумчиво спросил Бобик. – Мало, значит, вдул. И ты ещё говорил, что являешься воплощением Христа? Пришел нас судить? А тот мертвых оживлял. Легко. Грустная у тебя история любви. Ну, ладно, раз другой нет, пошли в парную, что ли?

– Я, пожалуй, к швейцару схожу, – отказался Кант. – С ним посижу.

– Как хочешь. Идём, Сан Саныч, погреем косточки.

Кант направляется к выходу из помещения.

Бобик и Тавро скрываются в парной.

 

ЧАСТЬ 5

 

Почти беззвучно открывается дверь и в проёме появляется голова Канта. Убедившись, что в помещении никого нет, он входит. Машет кому-то рукой, приглашая.

– Никого. Давай, заходи.

Неуверенно входит Степаныч.

– Слушай, неудобно.

– Степаныч! Я угощаю! Свои же люди. И время нынче такое. Как говорится, надо уметь жить и помогать ближнему. Вот мы сейчас быстренько и тяпнем по маленькой, пока никого нет. Албанского не обещаю, но молдавский аист где-то был. Ага, вот он. Садись.

– Да, как-то...

– Давай, давай, не робей, – Кант подал Степанычу рюмку. – За дружбу внешней и внутренней сторон двери.

Степаныч выпил, поставил рюмку на стол и взял дольку лимона:

– Директор, говоришь, приказал угостить?

– Приказал, приказал, не беспокойся, – подтвердил Кант. – Стал бы я без приказа. Директор сказал, мы здесь весело сидим, а Степаныч там скучает на боевом посту. Пусть, мол, и он повеселится, чтоб ночь быстрее прошла. И ещё он приказал, отныне, меня всегда пускать в гостиницу и угощать. Они меня на работу приняли. Во как. Массовиком-затейником.

– Это хорошо. И то, что меня не забыли, тоже хорошо. Я знал, у всех людей где-то есть доброе. Ругаются, ругаются, а внутри – всё же, люди.

– Точно, – согласился Кант. – Давай ещё по одной. А то предупредили, чтобы мы быстро, пока гостей нет. Им ведь дела делать надо, – он вновь наполнил рюмки. – Давай.

Степаныч потянулся было, но в это время дверь распахнулась, и он быстро отдёрнул руку назад. Вошла Ганна.

– А, это ты, – успокоился Степаныч.

– Мурка куда-то исчез, – грустно сообщила Ганна. – Не видели?

– Кошку потеряла? – спросил Степаныч. – Вечером бегала какая-то.

– Нет, Степаныч, у неё кот, – уточнил Кант. – Присаживайся к нам, Ганночка.

Ганна села.

– Будешь? – Кант указал на бутылку. Ганна кивнула:

– Мне в стакан.

Кант налил и ей.

– Ну, давайте. И чтоб не последняя...

В это время снова открылась дверь. Степаныч, не успев донести рюмку до рта, торопливо поставил её обратно на стол.

Вошёл Палёный.

– Что ты стесняешься их, Степаныч, – заметил Кант. – Ты же не чужое пьешь – своё! Это же всё наворовано за наш счёт. Пей.

– Ага, водку пьянствуйте, – радостно произнес Паленый. – А где моя доля?

– Садись, нальём, – пригласил Кант.

Ганна посмотрела сквозь стакан на свет. Понюхала содержимое:

– Это же коньяк, а не водка.

– Он самый, – подтвердил Кант. – И не какой-нибудь там хухры-мухры, тут звёзд не меньше, чем у некоторых генсеков было.

– Коньяк – не мужской напиток, – заявила Ганна.

– Как так? Озадачила. Он же весь в звездах. Посмотри. Вот такой пятижды герой и – не мужской? Хотя, конечно, если сравнить с политурой... Я и Степанычу давеча говорил...

– Начинается, – поморщился Степаныч. – Коньяк – самое-самое из алкогольных напитков!

– Степаныч, – попыталась разъяснить ему Ганна, – мужик должен любить две вещи: водку и женщин.

– Точно! – поддержал Паленый. – И по возможности в бане. Вот мы тут, однажды, сидели, взяли ящик водки, ящик женщин и... А, кстати, у меня как-то один южный человек мылся, весь такой из себя умный, богатый и шерстяной, так он сказал так: настоящий, говорит, мужчина должен быть щедр, свиреп и волосат. Как думаешь, Ганн, он себе рекламу делал, или правду говорил? Вот как с точки зрения женщины, какой должен быть мужчина? Он прав?

– Да, наверное, – грустно вздохнула Ганна.

– А что мне сказать о своей щедрой свирепости? – вопросил Кант. – Лучше я промолчу. Это не про нас. Эх, Степаныч, выходит, мы с тобой как бы и не мужики? Обидел бог и волосом и вкусом. Ну, ничего, зато ты все изведал и отведал. Даже албанский коньяк. Словом, прошёл огни и пиво-воды.

– Я тоже повидал немало, – напомнил о себе Паленый. – Думаете, легко под огнём в атаку ходить? Когда даже голову не поднять, так и кажется, что каждая пуля твоя. Чувствуешь, как наяву, вот она касается головы, шевелит волосы, вдавливается в череп... щёлк, и конец. Правильно говорю, Степаныч? Я тоже, как и ты, всё прошёл. И пиво-воды были. И политура. И не только. Всё изведал. Как-то с дихлофосом посидели на троих, ну и поехали крышами, захотелось приключений, вышли на улицу, двух прохожих замочили, а потом девчонку отловили. Симпатичная такая. А уж визжала, как поросёнок. Все к окну пыталась прорваться. Прыгнуть решила... Ха-ха. А мы... Ты чего, Степаныч?

– Сволочь!

– Что сказал? – опешил Паленый. – Да, я тебя сейчас...

Он вскочил со стула и грудью стал напирать на швейцара.

– Сейчас врежу, развалишься. Колодина.

Степаныч вдруг резко встал, чуть отодвинулся от наступавшего Паленого и резко ударил его кулаком в лицо. Палёный рухнул на пол и, ошалело приподнявшись на локтях, стал трясти головой.

– Тьфу. Да ты чё?! – плюясь кровью, заорал он. – Оборзел?! Кишки выпущу!

– Сволочь, – приближаясь к нему, повторил Степаныч. – Значит, это вы покалечили девочку. Из-за вас она из окна выбросилась?!

– Э-э! Э-э!.. – Отодвигаясь от Степаныча, Паленый заполз под стол и, выглядывая оттуда, стал угрожать: – Оборзел, да? Да, я сейчас... Я ведь, если вылезу, хуже будет.

– Давай. Я тоже не закончил.

– Ну, ты... Нет, ты понял... Ты чё, а? Козёл! Чё, как с цепи сорвался? Привязался, а! Пошутить нельзя? Может, я фантазировать люблю. Нельзя, да? Всем не нравится. Ваше какое дело? Козлы, жить не даёте, – Паленый вдруг всхлипнул.

Степаныч некоторое время стоял молча, глядя на Палёного, размазывающего слезы по лицу, потом резко развернулся и вышел, хлопнув дверью. Убедившись, что швейцар ушёл, Палёный вылез наружу.

– Вот козёл, а? Нет, вы видели? Думает, я ему это так оставлю. Всё, хана ему.

– Да, гадкий тип, – согласилась Ганна. – Вот ты, Кант, всё носишься с ним, а думаешь, Степаныч не ворует?

– Ну, что ты? – отозвался Кант. – Все мы такие, какие есть. Кто без греха, пусть первый даст мне пинка. Но один краюху хлеба присвоит, а другой завод. Разница в масштабах. У некоторых и масса больше, и обувь жёстче...

Заметив, что Паленый взял чью-то рубашку и начал вытирать ею свое разбитое лицо, Кант переменил тему:

– У меня знакомый был, – начал он, – ещё в студенческие годы, в общаге, так он тоже любил чужими вещами пользоваться. Одежду надевал, полотенцами вытирался, и даже зубной щёткой соседа свои зубы чистил. А потом заболел нехорошей болезнью...

Паленый на мгновение замер, рассматривая испачканную кровью рубашку.

– Зачем ты это сказал? – очнулся, наконец, он, отбрасывая рубашку в сторону.

– На всякий случай. А то мой знакомый потом очень нервничал, обзывал гадами тех, чьими вещами пользовался, мол, не предупредили. Но кто же знал? А в банях, вообще, легко подхватить...

Не дослушав, Паленый бросился к умывальнику:

– Мыло! Где мыло?!

– «Надо, надо умываться по утрам и вечерам. А нечистым трубочистам – стыд и срам...» – продекламировал негромко Кант.

Ганна округлила глаза:

– Это же директора рубашка. А ты точно знаешь, что Сигизмунд Герасимович заразился? Вот уж, действительно, хоть бы предупредил паразит. Хоть бы намекнул. Опять проверяться придётся. Знаешь, раньше, когда я ещё на вокзале в буфете работала, у нашего тогдашнего директора тоже выявилось... Он в Москву ездил, на заочном учился, и привёз вместе с дипломом. Многие потом лечились из-за него. А ведь мы ему, пока он учился, каждый месяц собирали по пять тысяч со всех буфетов и отправляли. Ещё в тех деньгах, до инфляции. Без денег-то кто его учить будет. Этому дай, тому. Мы горбатились, зарабатывали ему деньги, а он их на шалав тратил. А потом нас же и заразил.

– Да, все они одним миром мазаны. Не думают о сотрудниках. Взяточники! – возвратившись, согласился с ней Паленый. – Даже премию в этом месяце зажали... Что-то вода слабо бежит. Пойду, давление проверю.

Паленый ушел. Ганна, провожая его глазами, шепнула Канту:

– И этот тоже стервец, каких мало. Он только на вид хороший.

– Да нет, он и на вид не очень... – не согласился Кант. – А у тебя, что-то, все, как только они выходят, становятся плохими. Вот ты мне скажи, Ганна, а если бы сейчас вышел я, а Палёный остался, ты бы как ему про меня сказала?

– Ты не так всё понял, – растерялась Ганна. – Вечно ты всё переиначиваешь...

В этот момент резко хлопнула дверь парной. Кант и Ганна обернулись. В помещение вышел Тавро и решительно направился к столу. Он был явно чем-то озабочен. Следом показался Бобик.

– Куда же ты! – окликнул он Сан Саныча. – Мы еще не закончили наш разговор. Неужели, ты поверил, что я здесь случайно?

– Нет, конечно. Я сразу понял, что ты хочешь компенсации. И, как видишь, был согласен с этим. Но – компенсации! А не сатисфакции! Вот здесь я недооценил. В моем представлении, ты был умнее...

Они разговаривали, как бы не замечая присутствующих.

– Я так и знал, что ты поймёшь, – весело отозвался Бобик. – Мы тебя ещё в столице искали. Тебе не доложили? Мы – туда, ты – оттуда... Заставил побегать. Но вот здесь, я тебя, наконец, опередил на полхода.

– Глупо. Всё имеет свою цену. И я не против оплаты. Я готов был дать тебе шанс взлететь. Всё бы имел. А ты... Господи, неужели примитивная месть?

– Действительно, все имеет цену. Причём, у каждого она своя. Ты её называешь – оплатой. Я – расплатой. Знаешь, а все думал, почему ты так спокоен. Увидел меня, и не дрожишь. А ты, оказывается, решил, что и меня купишь с потрохами? Как здесь говорили: «Время нынче такое». Правильно? Все покупается и продается. Вот тут ты и ошибся. Никогда не ошибался, а тут ошибся. Да, всё имеет цену. Я тоже хочу взять своё, только не деньгами.

– Примитив. Я полагал, ты умнее. Я же твоя перспектива. Я твой шанс. И не такие обиды, как твоя, прощались во имя шанса. И не такие плевки в лицо забывались. И не такими, как ты, шоферишками. Громадными людьми. Утирались и жили дальше. И жили лучше. Чем выше поднимаешься наверх, тем больше вокруг оказывается когда-то и кем-то обиженных и униженных. И ничего, не вспоминают. Скажешь им плохо? Они плохо живут? Они живут лучше всех! Надо уметь перешагивать через это. А меня сколько раз имели... Да, если б каждый помнил, как бы мы тогда жили? Но ради перспективы...

– Это я уже слышал. Действительно, сегодня я имел шанс выгодно продать плевок со своего лица. И зажить лучше. Может быть, даже так же хорошо, как ты. Но надолго ли твое благополучие? Завтра что-то случится, и тебя посадят за кого-то, как и меня когда-то. Лет на пятнадцать. Хорошенькая перспектива? Отличная! А почему? А потому, что ты её сможешь потом очень выгодно продать...

– Ну и что? Те, кто тебя использует в своей игре, они же всё и сделают, чтобы и минимум дали, и условия на зоне создали... И, естественно, опять отблагодарят. Ты же в команде. Мы своих не бросаем...

– Не бросаем, а плюем! Сажаем и ноги вытираем! И опять не бросаем – пригодится ещё раз ноги вытереть. Ну, и что из того, что кого-то подставили? Это же для его же блага. Для его перспективы. Работа такая. Посадят. Потом отблагодарят. И так, пока окончательно не приговорят? А потом лучший памятник на лучшем кладбище – и благодарная память потомков. Перспектива!

– Я думал, ты умнее. Выходит, нам не о чем разговаривать? Тогда, я ухожу.

– Испугался? – рассмеялся Бобик. – Это правильно. Наконец-то и ты понял свою перспективу. Осознал, что тебя сейчас ждет? Это мне как бальзам на душу. Ведь ради этого я столько ждал и искал встречи. Уйти хочешь? Но куда же ты пойдёшь? Ночь на дворе, а у тебя ни охраны, ни машины. А вдруг, надругается кто-нибудь над государственным человеком? Подожди, сейчас Мурка появится, и мы сами тебя проводим, куда следует. Туда, где твое настоящее место. Мы ещё и сами не определились – куда. Может быть, оно в мусорном контейнере, как ты думаешь?

Сделав вид, что только сейчас заметил сидящих за столом Канта и Ганну, Бобик обратился к ним:

– А, и вы тут. Можно, мы вас слегка потесним и присядем рядом? Зря не пошли с нами. Мы отлично попарились. Правда, Сан Саныч? Садись, не стой над душой.

– А где ваш Мурка?

– Нравится? Моя школа. Бывший боксёр. Тигр. Однако, в зоне его слегка зашугали, помяли. И он замурлыкал. Сломать не успели, я помешал, но кровью харкал.

– Ужас, – пожалела Мурку Ганна.

– Вы не смотрите на него влюблёнными глазами, гражданочка, – продолжил Бобик. – Я провёл с ним много бесед, о вреде излишеств и пользе самоограничения. Теперь он аскет. Настолько аскет, что иногда кажется – садист. Не любит он людей. И мужчин, и женщин. Люди для настоящего аскета – излишество. Роскошь. Хотите, он господина Тавро порежет? Или вас? Ха-ха. Моя школа.

– Ах ты, гад! – возмутилась Ганна. – Такого справного хлопца испортил.

– Господа шутят, – неуверенно предположил Кант.

– Вот ещё, – усмехнулся Бобик, – я своё отшутовал. Теперь другие для меня шутить будут. Сан Саныч, шутом у меня будешь? Не хочешь? Может, Мурку попросить сделать так, что бы ты захотел? Чего приуныл?

– Я думаю, пора заканчивать этот балаган, – отозвался Тавро.

– Зачем торопить финал? Ты же не знаешь, чем он для тебя закончится. Хотя – пора, так пора. Как скажешь. По желанию клиента, можно и сразу... в морг. Эх, я шёл к этой встрече восемь лет, а ты не рад и всё комкаешь. Обидно.

– Считай, что мне тоже жаль. И, тем не менее, я ухожу. Попробуй, останови. Люди набегут, тебе же не поздоровится, – Тавро встал.

– Не поздоровится? Мне? За что? Разве я тебя держу? Конечно, сейчас ты уйдёшь. Жаль, только, что навсегда. Так хотелось с тобой посидеть напоследок. Побалакать. Вспомнить прошлое. Но, раз ты против, я тебя отпускаю.

Бобик встал, взял сумку, с которой пришёл и достал из неё пистолет. Ганна ахнула и отодвинулась от Тавро.

– Ты готов к уходу? А если ты боишься, что народ набежит на шум, на этот случай у нас есть глушитель. Мы не звери – не будем народ будить. Пусть выспится перед новым трудовым днём. А мы всё сделаем тихо.

Тавро, не отрывая глаз от пистолета, снова сел за стол.

– Уже передумал уходить? Решил остаться? Вот это по-дружески. Значит, веселье продолжается! Чтобы ещё для развлечения придумать? А давайте сыграем в рулетку? Оставим один патрон и... по очереди. Кому повезёт? Ты первый. Давай... – Бобик протянул пистолет Тавро. Тот отвернулся. – Не хочешь? Правильно, что бы ни произошло, для тебя это конец карьеры. Разве можно чиновнику играть в азартные игры с отребьем? Ах, да, я вспомнил, – Бобик рассмеялся, – ты умный, знаешь, что пистолет не револьвер, и если в нём есть хоть один патрон, он стреляет сразу, в первого. Ты уже не хочешь быть первым? А так всегда стремился – вперед и наверх. По головам шёл. Ну же, смелее! Иди, если желаешь уйти. Вперёд и наверх – на небо.

– У тебя хороший аргумент против моих желаний, – отозвался Тавро. – Я подожду. Посмотрю, чем это закончится.

– Мне тоже интересно, – согласился Бобик. – Итак, что бы нам ещё придумать занимательного? Затейник, Иммануил, и ты думай. Включайся в игру, отрабатывай свой шутовской хлеб.

Открылась дверь. В баню вернулся Мурка.

– Хорошо, что ты пришёл, – сказал Бобик. – Ты мне нужен.

– Они там с ума посходили, – кивая в сторону выхода, ответил Мурка. – Атмосферное явление на небе увидели и головы потеряли, – он взглянул на часы. – Нам не пора, Боб?

– Успеем, – отозвался Бобик, – скоро уже. Встань у двери и никого отсюда не выпускай. Вход сюда есть, выхода нет!

Мурка встал у двери. И почти сразу она с силой распахнулась, и в помещение вбежали Загребельный, Палёный, Вика и Алекс.

– Видели?! Видели?! – крикнул Загребельный.

– Мы видели! – перекрикивая его, подхватил Алекс. – Мы уже домой пошли, а тут такое!.. Летит!

– Что летит? – спросил Кант.

– НЛО! – выдохнул Загребельный. – Первый раз видел такое! Представляете?

– Летающая тарелка! – взвизгнула Вика.

– Прилетела! – добавил Алекс. – Это я первый сказал – тарелка! Помните?

– Пришельцы! Мы видели пришельцев! – то ли с восхищением, то ли с ужасом простонал Паленый.

– А свет, и трубные звуки? – спросил Кант. – Так я и знал. Точно – это второе пришествие.

– Причём здесь звуки? – не понял Паленый. – Пришельцы!

– Да вы самих себя в простынях, наверное, и приняли за пришельцев, – сделал предположение Бобик.

– Был, был свет, мы все видели! – запротестовал Алекс. – Не верите, что ли? Я своими глазами видел. Я первый понял – тарелка! – он посмотрел на жену.

– Я никогда не верила, а тут сама увидела... – согласилась та.

– Вдруг свет! – снова завёлся Паленый. – Пятно по небу... И круг такой...

– А от него лучи в разные стороны, – подхватил Алекс.

– А оттуда... пришельцы... – снова вставил Паленый. – На нас похожи... Вышли, и к нам...

– Какие пришельцы? – насторожилась Вика. – Свет! Я видела яркий световой круг и вокруг ореол, как нимб.

– Да, – согласился Алекс, – какие пришельцы? Только свет был. Опять ты придумываешь?

– Правильно, свет, – не сдавался Паленый. – А оттуда человек.

– Человек? – задумчиво переспросил Загребельный. – Людей вроде не было.

– Да вы что?! – огорчился Паленый. – Куда смотрели? Я сам видел. Ну, не человек, конечно, пришелец. Но на нас похож. Только это... Такой длинный и зелёный... с чешуёй... А во лбу это... глаз... один.

Ганна в ужасе прикрыла ладошкой рот:

– Жуть!

– Да, такой действительно на вас похож, – согласился Бобик, – и глаза на лбу, и чешуя.

– Зеленый, как мертвец, да? – испуганно поинтересовалась Ганна.

– Нет, чешуя блестящая белая, а зелёный он от какого-то света изнутри, – пояснил Паленый.

– О господи! – совсем напугалась Ганна.

– Ну, вот и дождались, господа, – сделал вывод Кант, – за нами пришли.

– Как это? – не понял Паленый. – К себе, что ли, заберут? В будущее?

– Судить будут. Помните: «...есть грозный судия, он ждёт...» Кончается тысячелетие, господа. Сами говорили.

– А-а, бабушкины сказки, – отмахнулся от Канта Загребельный. – И вообще, есть ещё время. Правильнее не от рождения Христова считать. Он ведь давал нам тысячу лет не сразу, как родился. И, главное, по какому праву судить? И за что?

– Неужели не за что? – искренне удивился Кант. – Вас то? Да, за каждый пендаль кровью платить придётся. А если столько же пинков получишь в отместку, и все сразу, на чём тогда сидеть будешь? А если всё наворованное, съеденное и выпитое комом в горле встанет? Задохнёшься!

– Хватит, хватит! – занервничал Загребельный. – Сплюнь, гадина! Ой! Ой-э-ээ... Что-то мне дышать трудно. Что-то не то съел... Ой! Где колбасу брали? Опять в нашем буфете?! Говорил же, для нас брать только у Кривицкого, прямо с фабрики! Из того, что они для себя оставляют! Ой... – Загребельного тошнит. Он бросается к умывальнику и издаёт изрыгающиеся звуки.

– Один уже готовится к суду, – продолжил Кант, – он и за гадину ответит. Грозный судия на пороге, а он продолжает ругаться. И вы подумайте, господа, все за что-то отвечать будем. Пришёл час!

– Не нагнетай истерики, – жалобно попросила Ганна. – Я боюсь!

– А я знаю, что нас спасёт, – придумал Паленый. – Вода! Мы же не верим в того Бога, у нас свой. У нас культ Воды! Все под душ! Очистимся и спасемся.

Бобик, оценив речи Канта, показал ему большой палец:

– Хорошо придумал, уже весело.

Он повернулся к Паленому:

– Ты прав, отец Палёный. Но чтобы спастись наверняка, надо бы ещё и жертвоприношение совершить. Христос сам принес себя в жертву за грехи человечества и, тем самым, на тысячу... нет, даже на две тысячи лет отодвинул расплату. Может, и ты, Саныч, спасешь нас? Ты, конечно, не Христос, и тысячу лет за тебя не дадут, но на пару годков, думаю, за твою святость с нас грешков снимут...

И мы сможем ещё целых два года готовиться к новой дате страшного суда и жить во грехе. Хорошо кушать, целовать женщин, попирать законы... Красота! А потом ещё кем-нибудь пожертвуем. И ещё поживем...

Здесь, главное, выбирать лучшего из всех, чтобы как можно больше грехов нам отпустилось. Вы помните, так было всегда, вода забирала лучших – Суллу, Сталина... Помните? А всем оставшимся становилось хорошо.

– В пророки лезешь? – хмуро съязвил Тавро. – Любят у нас пророков и юродивых. Побеснуешься на людях, и сразу в святые.

– Да? – радостно согласился Бобик. – И ты это заметил, Сан Саныч? Но я не жадный, в святые не рвусь. Ограничусь званием пророка. А святым будешь ты. Ты же хочешь отдать себя во благо других? Пострадать за народ? Ты же для этого и лез в слуги народные, чтобы ему – народу лучше было? Вот и выполняй свою миссию. А мы пойдём к морю чистые и добрые, светлые и красивые, к новой сказочной жизни. Ну? Помоги людям.

– Я не понимаю, – робко подала голос Ганна, – Вы о чём?

– Объясняю, – живо откликнулся Бобик. – Издревле существует испытанное и верное средство. В трудных жизненных ситуациях разгневанного бога всегда задабривали жертвой. Этаким – козлом отпущения грехов. Выбирали лучшего представителя, наиболее чистого и непорочного, и отправляли прямиком к Богу, просить о прощении.

Чем дороже и качественнее была жертва, тем больше она должна была понравиться богу, и тем больше поблажек процесс жертвоприношения сулил самим жертвующим. Это как КПД – коэффициент полезного действия. Допустим – чем лучше топливо в двигателе, тем больше отдача. Поэтому люди всегда и выбирали для бога самых лучших. Древние семиты даже отдавали своих детей. Первенцев.

А однажды, люди придумали жертву с максимальным КПД – принесли в жертву богу самого бога.

Правда, у этого открытия оказался один существенный недостаток – данная жертва – одноразова. Бог-то, хоть он и в трёх ипостасях – один. Можно, конечно, схитрить и попытаться пожертвовать богу другие ипостаси по очереди: бога-отца или святого духа – но по сути это обман. Это одна и та же жертва и мы её уже использовали. Две тысячи лет назад. Бог этот обман явно разгадает. И осерчает ещё больше.

Наша беда в том, что мы не научились, подобно буддистам, взращивать богов из людей-праведников. Доморощенные праведники (даже из высших эшелонов власти), увы, никак не хотят переходить на более высокий уровень святости. По сему, при использовании их в жертву, наш КПД гораздо ниже буддистского. И поэтому нам приходится гораздо чаще выкладывать на жертвенник наших святых. Ну, нет у нас людей, равных богу. Не светит нам долгая и беспечная жизнь на тысячи лет. А так – урывками, по годику, по два, по три – живем как-нибудь. До следующего жертвоприношения.

А что поделать? Чем богаты, тем и рады. И от того наша задача гораздо сложнее, чем у буддистов. Нам приходится очень тщательно определять КПД будущих «козлов отпущения», дабы отобрать из них лучшего и протянуть на его святости подольше.

И вот сейчас, исходя из всего вышеизложенного, «вернёмся к нашим баранам» и постараемся отыскать в своем стаде этого лучшего из козлов.

Да, совсем забыл сказать: хорошо, если жертва сама уйдёт из жизни. Добровольно, как Христос. И, тем самым, не заставит остающихся совершать в процессе своего очищения новый грех – грех убийства. Ведь от этого КПД жертвы ещё более уменьшается: она (жертва) – не доброволец, значит и святости в ней поменьше. Без того, понимаешь, КПД у нас маленький – на год, на два, а тут еще меньше будет...

Но самопожертвование – это в идеале. Такое случается нечасто. Обычно же, если жертва артачится, приходится идти на потери КПД. Брать грех на душу.

И здесь возникает новая задача: подыскать того, кто этот грех на себя возьмет. Исполнителя ритуала. Опять же, это должен быть чистый, святой человек. Чтобы дополнительный грех не сильно отягчил его душу. Это должен быть следующий по рангу святости за Козлом отпущения. Его чистого и безгрешного – одно-единственное зло не так испачкает, как других – черненьких. Ему легче будет отмыться.

Итак, повторюсь, сейчас у нас две задачи:

Первая – определить лучшего из нас. Вторая – выбор того, кто совершит жертвоприношение, если наш козел отпущения жертвой быть не захочет. Самый лучший из нас, бесспорно, Сан Саныч. Кто против? Единогласно. Ибо, молчанье – знак согласья! Сан Саныч, ты готов застрелиться? Дай людям шанс на новую чистую жизнь, – Бобик, улыбаясь, протянул пистолет Тавро и тихо поинтересовался:

– Сам-то, как думаешь, Саныч, принесут тебя в жертву твои ближние?

– Ты-то, чем лучше? – сквозь зубы процедил Тавро.

– Ничем. Я такой же. Весь в учителя. Я всегда всем рассказываю, что у меня был хороший учитель.

Ну, так как? Сам не хочешь? Жаль. Придётся помочь.

Итак, господа, как говорится, из всех зол всегда выбирайте меньшее.

Меньшее зло, когда жертва сама помогает жертводателям, у нас не прокатило. Переходим к следующему пункту. А следующее наименьшее зло, как я уже говорил, это когда второй по рангу святости помогает первому совершить свой искупительный подвиг, – Бобик повернулся к Загребельному:

– Сигизмунд Герасимович, вы закончили разговор с раковиной? Вижу, вы уже частично очистились. Тогда подойдите сюда. Бесспорно, вы и есть тот второй лучший наш представитель. Берите пистолет. Прощайте, Сан Саныч.

– Как же, – опешил Загребельный, – почему я? Нет, я... не могу я...

– Начальства боитесь? Неужели больше, чем господа-бога? Кстати, отказываясь, вы, как бы, совершаете подвиг. Вы святой. Все видели? Сигизмунд Герасимович не смог поднять руку на ближнего даже перед лицом страшного суда. Это настолько благородный поступок, что, совершив его, он стал «самым-самым»! Пожалуй, даже выше самого Сан Саныча. И теперь уже, наверное, нам придётся принести в жертву господина Загребельного. И сделает это Сан Саныч.

– Нет, я не хочу, – заволновался Загребельный, беспомощно озираясь. Взгляд его остановился на Канте. – А может я его? В жертву?

– Что за идиотизм?! – испугался Кант. – О чём вы? Я ведь совсем не то имел в виду, когда говорил, что к нам идет судия... Прислушайтесь! Почувствуйте, наконец, уже скоро! Покайтесь! Слышите? За нами уже пришли!

– Нет, Кант, – перебил его Бобик, – ещё только идут. И Сан Саныч пойдёт им навстречу, и тем самым спасёт нас.

– Вы только задумайтесь, – не унимался Кант, – сейчас может раздаться стук в дверь и... и будет поздно. Ведь мы так и не покаялись...

В этот момент в дверь действительно раздается стук.

Ганна взвизгнув, вжимается в стул, стараясь стать менее заметной. Вика, поперхнувшись, кашляет. Алекс легонько бьет её по спине, помогая прочистить горло. Загребельный хочет что-то сказать, но никак не может справиться с отвисшей челюстью. Даже Бобик растерялся от неожиданности.

– Слышите? Это за нами! – прошептал Кант, сам напуганный произведённым эффектом.

– Не болтай ерунду, – приходя в себя, отозвался Бобик. – Мурка, открой.

– Открыть? – неуверенно переспросил Мурка.

– Да, – Бобик спрятал руку с пистолетом за спину.

– Нет, нет! Ещё рано! Мы не готовы! Нет! – попытался остановить Мурку Паленый, но тот, не обращая на него внимания, открыл дверь и посторонился. В помещение вошла девушка лет пятнадцати.

– Извините, – сказала она, – я в холле была, когда мимо пробежали люди в простынях. Кто-то из них обронил кошелёк. Я заметила, что они забежали сюда. И вот – принесла. Возьмите.

– У тебя что, много денег? – поинтересовался Бобик.

– Нет. При чём здесь мои деньги?

– Вот и оставила бы себе. Думаешь, вернула людям последнее? Мы здесь очищаемся. А эти деньги грязные. Нам они не нужны. Забирай и уходи, это теперь твоё.

– Но это не моё.

– Да? Как хочешь, – пожал плечами Бобик. – Ну, и чьи же это деньги?

– Мои! – одновременно ответили Загребельный и Паленый. Загребельный строго посмотрел на Паленого, подошел к девушке и забирал кошелек.

– А вы почему так поздно сидите в холле? – спросил он у нее, пересчитывая деньги. – Я вас не заметил.

– Я в углу на стуле сидела. Там темно, вот вы меня и не увидели. Я приехала на учебу поступать, а родственников в городе нет, и общежития ещё не дали. На вокзале страшно, а в гостинице дорого. Я и попросилась у швейцара...

– Как? – убирая кошелек, возмутился Загребельный. – В холл? Спать?! Я же ему запретил!

– Он не виноват. Он не хотел. Это я его упросила. Он узнал, что мне некуда идти, и пожалел.

– Завтра я с ним разберусь.

– Он не виноват.

– Ты не волнуйся, девочка, – успокоил ее Бобик. – Он разберётся.

– Я пойду, – спросила девушка.

– Иди.

Девушка повернулась к двери, но только успела открыть её, как Тавро вдруг сорвался с места и бросился к выходу, пытаясь выскочить первым.

– Помогите! На помощь! – на ходу закричал он.

Добежать до спасительной двери ему не удалось. Бобик подставил ему подножку, и Тавро полетел на пол прямо под ноги Мурке. Мурка оторвал его от пола, приподнял и швырнул назад.

– В следующий раз ноги сломаю, – предупредил он.

Девушка испуганно посмотрела на Бобика.

– Знаешь что, девочка, – поймав ее взгляд, передумал Бобик, – посиди пока здесь. Позже пойдёшь. Мы скоро закончим.

– Нет, я лучше сейчас пойду, – испуганно сказала девушка и попятилась к выходу. На ее пути встал Мурка. – Вы что?! Отпустите. Я закричу.

– Не надо кричать, – отозвался Мурка и оттолкнул ее от двери. Девушка упала.

– Милое дитя, – жёстко произнёс Бобик, – я же сказал, посиди здесь. Закончим – пойдёшь. Немного терпения, и все будем свободны. Итак, господин Загребельный, теперь вы козёл отпущения. Интересно, пощадит ли вас Сан Саныч? Саныч, бери пистолет, да смотри, без глупостей, здесь только один патрон, а у Мурки полная обойма. Что? Тоже не хочешь? Тогда Сан Саныч опять становится самым лучшим. Господин директор, ваше последнее слово.

– Но я же согласен на этого, – Загребельный кивнул на Канта.

– Исключено, – отверг его предложение Бобик. – Вам не стыдно? Для вас он слишком ничтожен. Разве это жертва? Наше божество обидится. Нам нужен самый-самый, такой, как Сан Саныч. Он почти святой. Да вы и сами об этом знаете. Решайтесь, Сигизмунд Герасимович, иначе нам придётся вас обоих отправить на встречу к богу. И судьбу вашу будет решать... – Бобик задумался, оглядывая присутствующих, – пожалуй, Алекс. А если и он откажется, то еще кто-нибудь. А там, возможно, очередь дойдет и до Канта. Он-то вас точно приговорит, если, конечно, до него это не сделает Алекс.

Загребельный вздрогнул и с ужасом посмотрел на Алекса.

– Ага, – радостно отозвался тот, – наконец-то я убью эту жирную свинью!

– Замолчи, идиот! – перебила его Вика. – По миру пойдём. – Алекс, вздрогнув, сник. Вика повернулась к Бобику:

– Может, хватит издеваться? Если вы бандиты и вам никак нельзя без жертвы, то возьмите ее, – она кивнула на девушку. – Кто её хватится? Как уехала из деревни, так и пропала.

– Что?! – поразился Бобик. – И это предложили вы? Не ожидал.

Некоторое время он задумчиво смотрел на девушку:

– Вы хотите сказать, вот вам чистое дитя, получше самого Тавро. Возможно, это действительно так. Решайте Сан Саныч, вам стрелять. У вас появился шанс выжить.

– А может, мы её лучше – того... вначале оприходуем, – неуверенно предложил Паленый, – по очереди. Какая ей разница, все равно ведь умирать. Симпатичная такая девчонка.

– Изнасиловать предлагаете?

– Да! То есть, нет. Зачем насиловать. Сама согласится.

– Это вряд ли.

– А он её будет приходовать, пока не согласиться. Он умеет, – хихикнул Алекс, но, поймав яростный взгляд жены, снова сделал строгое лицо.

– Сан Санычу решать, – жестко отозвался Бобик. – Саныч, сразу стрелять будешь, или изнасилуешь вначале? Или ты все же ты лучше её, и сам готов стать козлом? Застрелись.

– Что решать? – произнес Тавро. – Выбора нет.

– Саныч, – подбодрил его Паленый, – ты её лучше вначале того... а мы посмотрим. Действительно, зачем сразу стрелять? Можно же полюбовно решить, – он хихикнул и оглянулся по сторонам, ища одобрения. – А если, откажешься, тогда тебя самого... в жертву. А перед этим, тебя Сигизмунд Герасимович полюбовно трахнет... А если, он откажется, его Алекс будет иметь! А чё, он же его женой пользовался, теперь Алекса очередь. Зачем сразу стрелять? Ха-ха-ха... – Паленый захохотал, но вдруг поймал яростный взгляд Загребельного и подавился смехом. В это время вновь раздался стук в дверь.

– Вот! Это он! – со слабой надеждой повторил Кант. – Это за нами.

– Открыто! – крикнул Бобик. – Входите!

Дверь открылась, и в помещение вошёл швейцар. Он удивленно посмотрел на сидящую на полу девушку, потом обвёл взглядом остальных.

– Здесь кричали... Я слышал крик о помощи. Думал, думал и решил зайти.

– Степаныч, это я! – заголосил Кант. – Спасай!

– А, Кант. В чём дело?

– Они людоеды, Степаныч. Все! На тебя только надежда. Девочку хотят замучить. Бежим отсюда.

– Кстати! – вспомнил Загребельный. – Почему ты пустил её в холл? Я что тебе говорил? – Степаныч опустил голову. – Завтра мне на стол объяснительную! Я вам покажу самоуправство!

– Ладно, иди, дед, – сказал Бобик. – Всё здесь нормально. И он, – Бобик кивнул на Загребельного, – тебе ничего не сделает. Иди.

– Степаныч, не слушай их, – закричал Кант. – Они её убьют. Они людоеды. Позвони там...

– Да не кричи ты так, я слышу, – отозвался Степаныч и тут вдруг заметил в руке у Бобика пистолет:

– А что здесь происходит?

– Ничего особенного, – отозвался Бобик. – И звонить никуда не надо. Пушки испугался? Это ерунда, вот я кладу её на стол, – Бобик положил пистолет на стол. – Жаль, не хотел тебя впутывать, такого заслуженного, но времени у нас мало, придётся и тебе, дед, задержаться здесь немного. Ну, господа, давайте заканчивать.

– Степаныч!.. – взвыл Кант.

– Я уйду, – согласился Степаныч, но... – он показал на девушку, – она пусть идёт со мной.

– Молодец, Степаныч! И я с вами! – обрадовался Кант.

– Мурка, посади ветерана за стол, – предложил Бобик, – пусть деликатесов поест.

Мурка положил на плечо Степанычу ладонь, предлагая отойти от двери, но тот сбросил её и сделал шаг к девушке:

– Пойдём.

Мурка шагнул следом. Крепко ухватил Степаныча за плечи и, держа на вытянутых руках перед собой, повёл к столу. Степаныч, не сопротивляясь, сделал несколько шагов, но вдруг рванулся вниз и в сторону. Выскользнув из рук Мурки, он бросился к стене, схватил стоящую там швабру, развернулся и угрожающе поднял её над головой. Лицо Мурки искривила усмешка.

– Против лома – нет приёма. Зашибёшь ведь. Ты что, зверь? Мне же больно будет. Пальни в него, Боб, для острастки.

– Жаль, – вздохнул Бобик. – Кого не хотел вмешивать, так это тебя, дед. Положи поломойку, не позорь седины. Ты же воин, а не мальчишка.

– Да, я защищал вас. А вы что делаете?

– Господин директор, – повернулся Бобик к Загребельному, – хромает у ваших работников дисциплинка. Взяли и подняли восстание против тиранов. Ну, не шваброй же крушить кровопивцев. Булыжник – оружие пролетариата.

– Пошёл вон отсюда! – приказал Загребельный швейцару. – Кто разрешил рабочее место покидать?

– Он делает вид, что лучше других, – поддержала директора Ганна, – а тоже у меня из ресторана продукты таскал.

Степаныч, заметив, что Мурка шагнул к нему, закричал:

– Не подходи! Я ударю! Да, вы правы, и я стал таким, как вы. Но сегодня вдруг вспомнил тот промозглый вагон, в котором нас, почти пацанов, везли на фронт. Кто тогда верил в плохое? Мечтали, как заживём после войны. А потом с ходу в бой, и половина там легла таких мечтателей. В первом же бою. А я остался. За них остался. А почему я? Вот, что я подумал, почему я? Почему судьба дала шанс на жизнь не им, а мне?! И как я эту жизнь прожил?

– Не поздно вспомнил? – спросил Бобик.

– Жаль, что ты там не лёг, – зло сказал Загребельный, – другие, может быть, были бы более благодарные. А эти... – Он кивнул на Алекса. – Все твари неблагодарные.

– А вы, благодарные? Они же за вас тогда погибли. А я остался...

– Сейчас исправим, – хихикнув, воскликнул Паленый и, вскочив, на кресло, вытянул в сторону швейцара указательный палец. – Тра-та-та. Ты убит, старый козёл. Вместе с теми.

Степаныч вздрогнул и посмотрел на Паленого. Лицо его исказилось судорогой. Руки вдруг опустились. Увидев это, к нему подскочил Кант и, прикрывая Степаныча, встал в боксерскую стойку.

– Степаныч, держись! Не бойся, я с тобой! Устроим им здесь Сталинград! Хватит! Попили кровушки! Пинками их! Пинками, Степаныч! Не бойся, я прикрою! Девочка, беги отсюда!

– Вот и союзники второй фронт открыли, – засмеялся Бобик. – А если я пальну, Кант?

Услышав эти слова, Кант шарахается в сторону и, прикрыв руками голову, крикнул:

– Степаныч, не бойся их! Я с тобой!

– Ну, хватит митинговать, – решил поставить точку Мурка. Он схватил прыгающего рядом Канта и отшвырнул в сторону. Кант кубарем покатился по полу. Мурка сделал шаг к Степанычу:

– Брось метлу.

– Не подходи! – Степаныч попытался оттолкнуть Мурку шваброй, но тот уклонился и, перехватив руку Степаныча, выбил его оружие на пол. Затем он развернул швейцара к себе спиной и, обхватив обеими руками, понес к столу. Степаныч опять попробовал вырваться, но не смог.

Подбежал Загребельный и попытался помочь Мурке.

– Крепче держи! – посоветовал он. – Вырвется. Он крепкий. Сильней, сильней, дави руки! Неблагодарные!

– Ага, – обрадовался Паленый, – и кто теперь сволочь? Понял, как надо, да? А то и на меня попёр давеча, сука. Я обещал, что так это не оставлю, – он подскочил и ударил Степаныча кулаком в лицо.

– Щас мы ему! – начал заводиться и Алекс. – За всё рассчитаемся. А то ведь утром не поздоровался даже.

Он тоже хотел уже ринуться в схватку, но его удерживает жена.

– Стой, идиот! Мы здесь не причем.

– А чё он шваброй размахался?

– Эй, вояки, – строго приказал Бобик. – Вы мне ветерана не обижайте. Вас там только не хватало. А ну, по местам!

– Пошёл отсюда! – сквозь зубы процедил Мурка Загребельному. Тот растерянно заморгал и отступил. Мурка оттолкнул Палёного, пытающегося ещё раз ударить швейцара и пнул его ногой. В это время Кант, улучив момент, подскочил к Мурке и, схватив за руку, укусил за палец.

– А-а-а, – Мурка отдёрнул руку и выпустил швейцара. На пальце выступила кровь. – Ах ты падла!..

– Степаныч, бей их! – закричал Кант. – Я прикрою! – и тут же, получив мощный пинок от Загребельного, отлетел к стене. Тем временем, освобождённый Степаныч начал медленно оседать на пол. Вокруг стало тихо.

– Ну вот, обидели ветерана, – сокрушенно сказал Бобик. – И всё из-за вас, Сан Саныч, тянете время.

Кант на коленях пробрался между ног участников схватки к швейцару. Он повернул его на спину, посмотрел в лицо и приложил ухо к груди. Некоторое время прислушивался, потом поднял голову и с ужасом посмотрел вокруг.

– Господи! – громким шепотом произнёс он. – Степаныча замудохали. Он пришёл, а вы его... Что же вы наделали, господа? Как же вы теперь жить-то будете? – Кант всхлипнул.

– Ну, вот и козёл отпущения нашелся, – вставил Тавро. – Теперь ты успокоился, Боб?

– Все, – обрадовался Паленый. – Теперь мы очистимся, омоемся и – пройдём в светлое будущее.

Бобик выдохнул, точно застонал и закрыл глаза.

– Идиотизм. Вот уж, кого не хотел обидеть...

– Вот те на! Что же теперь делать? – спросил Загребельный.

– В мусор, и забудем. Как и хотели, – напомнил Паленый.

– Да, – согласился Загребельный. – И поскорее. Пока нет чужих свидетелей.

– Как нет, – Вика кивнула на девушку, – вот свидетель.

– Стойте! – вдруг сказал Кант. – Слышите? – он поднял руку, предлагая прислушаться.

– Что? – не понял Алекс.

– Слышите? Судья пришёл!

– Хватит, – обрывал его Бобик. – Неужели мало тех, кто пришёл сюда раньше? С моря ли, с неба, из преисподней – все одна сатана, оглянись.

– Не открывайте дверь, – не слушая его, продолжал Кант. – Он уже рядом. Слышали шаги? Слышали?.. Не открывайте.

– Я, кажется, слышал, – неуверенно согласился Паленый.

– Двери! Двери укрепляйте, – взволнованно призывал Кант. – Нам надо успеть покаяться, – он бросается к столу, переворачивает его и тащит к двери. Всё летит со стола на пол. Пистолет Бобика падает перед сидящей на полу девушкой. – Кресла! Кресла тащите! – Алекс и Палёный хватают кресла, тащат к двери.

– Успокойтесь, – раздраженно сказал Бобик. – Кликушу услышали?

– Да правда, правда это, – начал убеждать его Паленый. – Я тоже слышал. Они вначале на улице за нами гнались, а теперь сюда пришли.

Ганна в ужасе закрыла рот ладонью:

– Началось!

– А-а-а... э-э-э!.. – попытался что-то сказать Загребельный, но не смог.

– А чего вы боитесь? – спросил Тавро. – По теории Бобика, жертвоприношение совершено. За нас есть кому заступиться. Выходит, Боб, я тоже перед тобой теперь чист, с нас все грехи сняты. Держи свое слово. Надо омыться, и в будущее.

– В парную! В парную, господа! – поддержал его Кант. – Только вода! Только мать-природа спасёт нас, и может быть, сжалившись, простит ещё раз. Будем чиститься, пока не посветлеем!

Загребельный первым, за ним Палёный, Вика и Алекс бросаются в парную, но застревают в дверях. Подоспевшая Ганна вдавливает всех внутрь и тоже скрывается в парной. Бегущий за ней Кант останавливается и оборачивается к остальным:

– А вы что же?

– А мы неверующие, – сказал Бобик.

– Вот те – на, – удивился Тавро, – а прикидывались пророками. Веру изобрели, – он повернулся к Канту и пояснил. – Я бы рад помыться, но у нас нынче господа Бобики руководят.

– Я весь в учителя. Ты тоже, раз! – и стал беспартийным. А ведь когда-то прикидывался... и вдруг... Причем по идейным соображениям...

Хотя, я совсем не против – погреть косточки. Можно и попариться, как в старые добрые времена, – неожиданно передумал Бобик. – Может быть, последний раз в жизни видимся. А заодно, я ещё раз подумаю, что нам с тобой делать. Пойдем, Мурка, омоемся перед дальней дорогой.

Тавро, Бобик и Мурка направились в сауну. Кант, пропустив всех троих вперёд, неожиданно захлопнул за ними дверь и закрыл на замок. Облегченно вздохнув, он повернулся к девушке:

– Уф-ф! Ну, как я их сделал? Здорово?! – он постучал в дверь. – Эй! На палубе! Как вы там?! Не съели ещё друг друга?

– Перестань глупить, – донесся голос Бобика. – Тебе же хуже будет.

– Смотри-ка, ещё и грозит, – удивился Кант, и снова повернулся к девушке. – Как я их? Поверили. Я когда-то в студенческом театре играл. И еще в КВНах, и в Юморине участвовал. Неплохо сыграно? Ну, что теперь делать будем?

Девушка, не отвечая, перебралась к мёртвому швейцару и склонилась над ним.

– Придумал! – хлопнул себя по лбу Кант. – Мы им сейчас устроим райскую жизнь. Тропики! – Он крикнул в дверь. – Омойтесь перед дорогой, господа, вы скоро попадёте в рай. Замолвите там за нас грешных словечко. Может быть нам, оставшимся здесь, грехи-то и спишут. – В ответ с противоположной стороны двери начинают стучать. – Стучите, стучите. И лучше головами. Они у вас, как и дверь, дубовые.

– Что ты задумал, мерзавец?! – донёсся крик Загребельного.

– Сейчас узнаешь, – Кант взял швабру, подошел к регулятору температуры и, просунув рукоятку в ограничитель, выломал его. Затем обернулся к девушке:

– Как думаешь, четыреста им хватит?

Не услышав ответа, Кант опустил взгляд на лежащего Степаныча. Некоторое время смотрел на него, потом словно очнувшись, вздрогнул и, тяжело вздохнув, перевёл рычаг до конца:

– Правильно, пусть парятся. Интересно, долго этот агрегат нагревается?

Кант снова подошел к двери.

– Эй, господа, ну как, добрая банька?! – крикнул он. В дверь начали стучать сильнее. – Ага, почувствовали.

– Открой сейчас же, негодяй! – истошно завопил Загребельный.

– Ну, зачем вы так? – сокрушенно откликнулся Кант. – Для вас же стараюсь, а вы – негодяй, – говорите. Всё по вашей вере. Я вас чищу. Вышли из моря, так идите обратно. Звали вас сюда, что ли? Возвращайтесь, блудные дети, туда, откуда пришли. Идите с богом, господа. Стихия-мама заждалась вас, – Кант прислушался. Из-за двери крики и ругань стали громче. – Сигизмунд Герасимович, а помните, как вы меня пинали? Ногами. Знаете, что? Я вас прощаю!

– Степаныч тебя тоже пинал, мстительное ты животное, – отозвался Загребельный.

– Нет, это не он, это вы меня его ногами пинали. Причем, его ноги делали это не больно. Его я уже давно простил. А теперь и вас прощаю. Идите с миром, догоняйте его.

– Всё из-за тебя, идиот! – послышался истерический возглас Вики. – Ну, сделай же что-нибудь, беспомощный!

– Я делаю! – донёсся в ответ голос Алекса. Дверь начала содрогаться от ударов. – Кант, открывай! Я убью тебя, скотина!

– Ну, нельзя же так, господа, – продолжал увещевать Кант. – Вы уже на пороге рая, а всё говорите противное богу. Зачем?

– Меня хоть выпусти... – срывающимся голосом попросил Паленый, – Меня-то за что?.. Я ещё молодой совсем! Я жил мало!

– И я! – подхватила Ганна.

– Бедные вы мои, горяченькие, – пожалел их Кант. – Мало – это верно, но ведь проживёте больше – совсем чёрными станете. Для вас же стараюсь.

– Но мы не хотим, – заплакала Ганна.

Ей вторил Паленый:

– Ты не имеешь права!

– Как? – удивился Кант. – Не для себя же, для вас стараюсь. Для вашего блага? Пора привыкнуть, что счастье у нас всегда навязывают. Будьте счастливы, господа!

– Кантик, – рыдала уже Ганна. – Я ведь к тебе всегда хорошо относилась, помнишь?

– Не помню, но верю. Ты, оказывается, здорово умеешь маскировать свои чувства. Но если это так, как ты говоришь, тогда, наверное, ты сразу попадёшь в рай. Первая.

– Дурак, мы же шутили, – раздался голос Бобика.

– И я тоже шутил, – ответил Кант. – Как шут изо всех сил старался. Вот только, Степаныч, не знал, что мы шутим и всё всерьёз воспринял. Мы его убивали в шутку, а он умер – всерьёз. Он никогда юмора не понимал. Сразу заводился. Теперь и с вами так же пошутили. Ну, вы-то, господа, юмор понимаете... Вы-то, шутку оцените, я думаю?

– Ха-ха-ха, – вдруг развеселился Бобик. – Да, неожиданно и оригинально получилось. Рассчитывал кто-нибудь из вас на такой конец? Выходит, мы все козлы отпущения. Я всегда сознавал, что бог мести – самый великий бог. Вот и Кант оказался того же мнения. Поблеем братья. Ха-ха. Оставь, Мурка, дверь в покое, видно же, что товарищи по вере надёжно строили себе храм. На века. А вы что расстроились, Сан Саныч? Пока я шутил, вы ещё на что-то надеялись, а здесь испугались? Поняли, что это уже всерьёз? Ах, как вы выглядите. Вот это мне бальзам на душу. Уже за одно это зрелище умирать не жалко. Вам в рай не хочется? Ах, вы и так в раю жили? Тогда понятно. Чего ж шило на мыло менять. А вы, господа, чем расстроены?

За дверью начинается истерика.

– Отпусти бога ради, – заходится в крике Загребельный. – Христос прощать велел!

– Ух, ты, гад, когда вспомнил. Нет уж, бог терпел и вам велел. Считай, что я тебя не слышал, – отказался Кант.

– Горячо же! Мамочка! – запричитала Вика.

И в это время вдруг раздался отчетливый голос сидящей за спиной Канта девушки:

– Не мучай их.

– Ты что? – обернулся Кант. – Я же за всех обиженных. И за тебя в том числе, – он заметил у неё в руке пистолет. – А пистолет у тебя откуда? Э-э... Это штука опасная. Понял, ты их сама хочешь шлёпнуть? Зря, паром надёжнее. Может, пусть потеют? Тихо, тихо, не верти дулом. Ладно, открою. Только ты их сразу на мушку бери, они сейчас шальные, – он прислонил лицо к двери и крикнул:

– Господа, так и быть, открою. Только для этого вы должны крикнуть: «Слава Великому Канту! И тройное – Ура!!!» Я думаю, товарищу Канту будет приятно это услышать...

Из-за двери послышались нестройные голоса.

– Ну, совсем выдохлись. Ладно, открываю, – Кант щёлкнул замком и отбежал. Дверь с шумом распахнулась, и в помещение высыпались красные распаренные люди.

Загребельный, не останавливаясь, с ходу прыгнул в бассейн:

– У-у-у! Хорошо-о!

За ним это сделали остальные.

– Дурак, там же дерево, – обругал Канта Алекс. – Оно загореться может от такой температуры.

– Никогда, наверное, так не парились, да? – поинтересовался Кант. – Волну, волну гоните, господа. Изображайте море. Так славно всё закончилось, вы очистились, вы в объятиях родной стихии, светлые и жизнерадостные. Делайте волны. Уверяю вас, иллюзия полная. И песню! Морскую! ...Ну?!

– Ты ещё не утух? – спросил Мурка. – Помочь?

– Дошутился, – покачал головой Бобик. – Разбудил в людях самые тёмные силы. Представляешь, что они теперь с тобой сделают?

– Э-э, господа, мы так не договаривались, – напугался Кант.

– Раздавить и размазать как гадину! – вновь начал заводиться Загребельный.

– А давайте посадим его самого туда, – Паленый кивнул в сторону парной.

Мурка вылез из воды, взял полотенце, вытерся и стал одеваться.

– Мурка, давай его в парную, – поддержал Паленого Алекс.

– Пошёл ты... – Мурка грязно выругался. – И вы все тоже. Боб, нам пора! – он оделся и обвел помещение взглядом. Глаза его остановился на девушке. – Она спасла нас. Что, сжалилась? Боб, давай возьмём её с собой. А то, и вправду, совсем одичаем. Да и она в этом мире не выживет.

– Я бы рад, – отозвался Бобик, – но она не пойдёт.

– Убери пистолет, – предложил Мурка девушке.

Та в ужасе покачала головой.

В это время Бобик обратил внимание, что Тавро пробирается по стенке к выходу.

– Смелее, Сан Саныч, вы почти у цели! Вас никто не держит. Я вполне удовлетворён. Так что смелее, вас еще ждут великие дела!

Тавро остановился.

– А вы куда сейчас?

– Есть одно место в верховьях Колымы. Там живут староверы. Никто их не видел уже лет сорок. А вокруг не одна сотня вёрст непролазной тайги. Мы сами случайно на них натолкнулись.

Тавро вдруг понял.

– Так ты сбежал? А говорил, амнистия. Поймают же?

– Искать будешь? Пустое. Если понадобится, я сам тебя найду.

– И что же вы там всю жизнь среди волков жить будете? Выходит ты сам себя приговорил к пожизненной изоляции.

– Среди волков? Да, пожалуй. Это лучше, чем среди вас. Только от вас подалее сегодня жить и можно. Наши дела закончены. С долгами Мурки мы расплатились в первую очередь. Тебя оставляли напоследок. А теперь пора домой. Вот только старика жалко. По-другому должно было быть. Он тебя спас. Это действительно теперь на мне. Всё! Теперь убирайся, пока я не передумал.

Тавро исчезает.

– Возьмем её? – снова спросил Мурка.

– А вдруг она застрелит тебя, – усмехнулся Бобик. – Один уже услышал «тра-та-та», и вот он – помер. Конечно, безумству храбрых поём мы славу, но не является ли безумство храбрых – храбростью безумных? Ты хорошо подумал, Мурка, прежде чем сделать свой последний шаг?

– Ты все ёрничаешь, Боб, – отозвался Мурка. – Все сценки разыгрываешь, – он опять посмотрел на девушку. – Убери, говорю. Пойдём. Пропадешь ведь. Да, и я не хочу стать волком. Давно меня никто не жалел.

Девушка, с ужасом глядя на Мурку, медленно покачала головой. Мурка ещё некоторое время постоял, молча глядя на неё, потом повернулся и пошел к выходу.

– Боб, я тебя на улице жду, – сказал он, перед тем как выйти.

Дверь захлопнулась. Все начали вылезать из бассейна.

– А ведь он все-таки пришёл к нам, – нарушил тишину Кант. – Хоть мы и не верили.

– Не надоело? – спросил Бобик. – Одно и то же целый вечер.

– Теперь говорю вам – истинно, господа, он пришёл!

– Кто? – кося глазами по сторонам, шепотом спросил Паленый.

– Спаситель! Ведь вас спасли! – Кант вдруг бросился перед девушкой на колени. Она отшатнулась. – Вот! Я узнал его! Я же вам говорил, что он пришёл!

– Баба, что ли? – с глупым смешком спросил Паленый.

– Подтверди, Степаныч, – Кант склонился над швейцаром. – Скажи им. Пусть все слышат, – он перевел взгляд на девушку. – Господи, разреши ему говорить. И пообещай как тогда, на Голгофе: «Нынче же будешь со мной в раю». Ну, пообещай, что тебе – жалко? Пусть они слышат. Господа, он пришёл и опять простил нас. И теперь уже точно, в последний раз, – он снова взглянул на девушку. – Ну, скажи же ты им! – девушка в ужасе смотрит на Канта. Кант, кивнув ей, радостно обернулся к остальным. – Вы слышали? Слышали?! Она сказала! А вы не верили. Вас опять простили. И отпускают. Вам дали еще немного времени. Спешите, его очень мало. Используйте его правильно. Не опоздайте... А теперь – уходите.

Паленый хихикнул и покрутил пальцем у виска:

– Придурок!

Он схватил свою одежду и первым выскочил за дверь. За ним ушли остальные. Последним направился к выходу Бобик. Он взял одежду и скрылся в предбаннике.

– Что, Кант, – донёсся его голос, – не получается? Одним бублик, другим дырка от бублика? А ты всё ждёшь, когда он придёт и наведёт справедливость? Всё ждёшь, а он не приходит. Даже раз в тысячу лет. Или приходит вот так, как всегда, как сегодня и... прощает. А ведь, прощая их, он тем самым осуждает тебя на очередную порцию пинков. Это справедливо? И вот ты уже сам решил заменить его, но...

Что же случилось? Почему ты не довёл свою шутку до конца? Почему не сжёг нас в геенне парилки? За весь спектакль всего один убиенный. Мельчаем? Где нам до великих Суллы и иже с ним. Правда есть надежда, раз наша жизнь не закончилась в этой парной, то всё ещё может случиться. Спектакль продолжается в виде драмы, трагедии, комедии, банно-прачечного фарса – спектакль под названием «Жизнь»! Так что и мы ещё имеем шанс сорвать неплохие аплодисменты.

Бобик уже одетый выходит из предбанника:

– И ты, девочка, прости, что так получилось. Никто бы тебя не тронул, мы просто шутили. Такой уж мы смешливый народ. Спросишь, как жизнь? И хоть не душевный это вопрос, отвечу коротко. Весёлая! Живём, как можем. Юродствуем помаленьку. А пистолет ты убери. Не к лицу он спасителю. Не с пистолетом же он всех прощать должен. Не будешь же ты стрелять? И не пытайся. Даже если захочешь, не сможешь. Пистолет-то не настоящий. Хлопушка. Настоящий у Мурки. А ты думала, он ушёл, потому что испугался? Нет. Он, видимо, тоже что-то понял. А эту игрушку должен был по сценарию Тавро схватить. Он бы попытался удрать, держа нас на мушке. «Не двигаться! Застрелю!» – кричал бы он. А мы не пускаем. «Стреляй, – сказал бы я ему, – но помни, это конец всей твоей карьере». Все, что он в нее вложил: предательство, обман, унижение – теперь пришлось бы бросить во имя спасения собственной жизни...

И что бы он сделал? Он бы выстрелил? Как думаете, выстрелил бы? Жаль, не удалась сценка. И швейцара жаль. Не по сценарию всё это. Но кто может переиграть жизнь. Она всегда вносит в сценарий свои поправки.

Ну, что ж, прощайте.

Бобик, пошел к выходу. И перед тем, как выйти, добавил, не оборачиваясь:

– И я вот думаю, почему чаще бывает так: грешат одни, а расплачиваются другие?

Тихо прикрыв за собой дверь, он ушел.

Некоторое время Кант и девушка сидят молча. Наконец, Кант поднимается, и, взяв свой старый костюм, осматривает его. Потом, скомкав, суёт под мышку.

– Пожалуй, и нам пора. Как думаешь? – девушка молчит. – Ты идёшь? – в ответ снова молчание.

– Эх, Степаныч, Степаныч, – вздохнул Кант, – погубили мы тебя. Милицию, что ли, вызвать? Так меня же и захомутают. Нет, пойду я, – он направился к выходу. Перед тем как уйти, обернулся и оглядел помещение. Взгляд его остановился на двух сумках с провиантом. Кант присвистнул. – Ух ты! Живу!

Он вернулся и начал рыться в их содержимом.

– И кир есть! – радостно отметил Кант и повернулся к девушке. – Ты не против, если я это с собой заберу? Или разделим?

Девушка опять не ответила.

– Вот и булды! – понял её по-своему Кант. – Спасибо. Мне этого дня на три хватит, в смысле – кира. А жратвы – ваще-е на полмесяца, – он засунул свой костюм в одну из сумок и взял их на руки. И так, в директорском пиджаке до колен, с сумками в руках, пошел к двери. У входа обернулся:

– Ну, прощай, красавица. Желаю, чтобы у тебя все сложилось хорошо. Удачи тебе. А ещё лучше – счастья. Прости, если что не так. Видит бог, я старался. Вспомнил молодость, студенческую сцену. Прекрасное было время.

Кант открыл дверь и вышел, напевая: «Наверх вы, товарищи, все по местам, последний парад наступает. Врагу не сдаётся наш гордый «Варяг», пощады никто не желает».

Песня постепенно затихает:

«Все вымпелы сбиты и цепи звенят, наверх якоря поднимают. Не думали братья мы с вами вчера, что нынче умрем под волнами...»

В помещении остаются мёртвый старик и неподвижно склонённая над ним девушка.

Из открытой двери парной появляется легкий дымок. Он постепенно усиливается, заполняет помещение. В парной вспыхивает и начинает разрастаться пламя. Девушка медленно поднимает голову и, не мигая, смотрит на огонь...

 

© Михаил Кузьмин, текст, 2016

© Книжный ларёк, публикация, 2016