Евгений Рахимкулов. Под крышей "Дома ноября"

ПОД КРЫШЕЙ «ДОМА НОЯБРЯ»

Есть в софистике много приёмов и ухищрений. Позвольте, продемонстрирую. Отвечайте, не задумываясь. Вы читали «Рифейский ключ»? Нет? А вот и да! В этот самый момент вы держите его в руках и читаете. «Рифейский ключ» – это газета «Истоки». Так она называется в альтернативной художественной реальности Уфы, описанной в повести Александра Иликаева «Дом ноября».

Я попытался ввести вас в заблуждение, подменив понятия, которые на самом деле одним и тем же не являются. Потому что, ну, какая разница, какую там чушь выдумал какой-то Иликаев! Газета «Истоки» в реальности от этого название не сменила.

Но не ради глупых софистских уловок я вымучивал эти строки. Речь пойдёт о другом. О том, что на изрядно замусоренном в последнее время всякими газопылевыми облаками, туманностями и чёрными дырами небосводе современной отечественной литературы проклюнулась новая звёздочка. Пока, может быть, робкая, плохо заметная невооружённым глазом, но всё-таки звёздочка, а не банальный космический мусор.

При всей затерянности этой звёздочки в бездонных просторах непроглядной литературной вселенной, свет свой она посылает земному читателю довольно уверенно. Молодая и неопытная – это точно не про неё. Во-первых, возраст, в котором Пушкин покинул грешный мир, юным не назовёшь. Во-вторых, литературный опыт у Александра Иликаева за плечами уже немалый. Две его книги выходили в уфимских издательствах, а монументальный историко-художественный труд «Мифы древних славян» выпущен московским «Эксмо». Иликаев – постоянный автор нескольких литературных журналов и альманахов. Словом, этакий окололитературный «середнячок», каких в наши дни немало найдётся в любом городе, которые что-то там пишут, которых где-то там публикуют, которые широко известны в узких кругах, и которых такие же «середнячки» критикуют по принципу «петушка хвалит кукуха…»

Писателей таких в нашей стране больше, чем читателей, и, возможно, я бы вряд ли когда выделил Александра Иликаева среди прочих газопылевых скоплений, если бы не… «Дом ноября».

Вот мы и подошли к вопросу, о том, что же это за новинка такая и почему я так нескромно и крайне неэкономично на печатные знаки пою оды её автору. Воспринимать повесть можно по-разному. Кто-то скажет: «Об Уфе». И будет прав. Другой скажет: «О правде жизни». И тоже не ошибётся. Третий скажет: «О мистике». И с ним опять-таки трудно будет поспорить.

Можно сказать возвышенно, что это повесть о взрослении человека, о любви, о настоящей дружбе, о тонкостях человеческих взаимоотношений, о смысле жизни, об отражении целой эпохи в судьбах отдельных людей. И мозг мгновенно нарисует аналогию с лучшими образцами литературной классики. Захочется прочитать.

Можно сказать и попрозаичнее: о бомжах, алкоголиках, неформалах, павших женщинах, спившихся поэтах, о трущобах, кладбищах, подземных переходах… И сознание выдаст уже совсем иную аналогию – с худшими образцами современной чернухи. И страстное желание поскорее прочесть тает, как снеговик под мартовским солнцем.

Но в том-то и заключается парадокс «Дома ноября», что все эти суждения верны одновременно. Фабульный стержень повести до примитивного прост, и пересказать её можно в нескольких скупых фразах. Жил-был в Уфе историк-архивариус. Безликий человечишка, крючкотвор бумажный, кнопкотык и мышкоблуд компьютерный, которому, кроме маминых вареников, и вспомнить-то в жизни нечего, скучнее которого и не придумаешь. Был у него друг – поэт-алкоголик. Влюбился как-то раз архивариус в продавщицу из похоронного бюро. И была у той продавщицы начальница – типичная бизнесвумен. Задумал архивариус из благих побуждений своего друга с этой начальницей познакомить. Да только какой нормальной женщине нужен спившийся, разведённый и далеко не молодой стихоплёт? Планы архивариуса так планами и остались. Потом много всего-разного произошло, что к делу прямого отношения как будто и не имеет, и вдруг неожиданно поэт и бизнес-леди встретились при очень необычных обстоятельствах. А дальше… как в некогда популярном хите Глюкозы: «Свадьба, свадьба, кольца, кольца…»

Казалось бы, ну и стоило марать бумагу и переводить килобайты на винчестере ради этой лубочной истории? Но дело-то всё в том, что к сути повести пересказ этот, хоть формально и верный, никакого отношения не имеет. Повесть о другом. У неё несколько достоинств, и я начну с основного.

«Дом ноября» – это культурный срез нескольких эпох из жизни нашего народа. Сознательно говорю «народа», а не «страны», поскольку это повесть не о судьбе государства, а о жизни конкретных людей, в образах которых отражаются судьбы миллионов.

Несомненно, главным героем является даже не архивариус, от лица которого ведётся повествование, а уфимско-питерский поэт Пересвет Киршовеев, через жизнь которого и показаны разные эпохи.

Юность: отец – работник госорганов, для которого «Пастернак был только корнеплодом»; «пластинка ливерпулькой четверки»; «поздние генсеки с обвалившимися, как могильные плиты, щеками»; «Брежнев один и тот же».

Молодость: выбитая отцом путёвка в Сочи, «томик Мандельштама на ночном столике», самиздат.

Вторая молодость: литературный кружок; «охранники, жаждущие лавров Димы Быкова»; сектанты, обложка «Плейбоя».

И наконец, третья молодость а-ля «уже поздно»: «обшитый бело-синим сайдингом «азык-тулек»; «Балтика» двойка; запрет на распитие в общественных местах; движение «Архзащиты», «игла высотки «УралСиба», «киоски фаст-фуда и экспресс-кредита», трехлитровый тетрапак вина.

Иликаев поэтапно и довольно точно описывает эпоху застоя, перестройку, идейную «движуху» 1990-х и, наконец, наши дни. И хотя события повести происходят в Уфе, многие из них будут понятны большинству жителей страны от Калининграда до Камчатки. А на месте Уфы мог бы оказаться и любой другой крупный город.

И всё-таки уфимский, а местами даже национальный башкирский колорит лезет из текста повести, как перья из дешёвого китайского пуховика. И в этом ценность «Дома ноября» как именно местного литературного феномена. Александр Иликаев написал не просто повесть, а настоящий культурный и исторический путеводитель по Уфе.

Улочки, рынки, театры, церкви, памятники, парки, городские окраины и даже кладбища – все реалии Уфы с топографической точностью прописаны в повести. Причём путеводитель этот дан в разрезе разных времён. Если, например, заходит речь о парке Якутова, то описание места даётся в нескольких вариантах. Вот Парк народной трезвости, разбитый на самой окраине города на берегу Солдатского озера в конце XIX века. Вот вырастает возле озера колокольня лютеранской кирхи. А через пару абзацев на глазах читателя её срезают, «закрыв гнилыми сарайками и гаражами», по озеру скользят лодочки и катамараны, вдоль газонов высятся тополя. Но разрастись этим тополям не дают – под визг бензопилы их превращают в «покрытых шишками карликов».

Своя история прорисована почти у каждого места, описанного в повести. Если герой выходит из дома на улицу, то автор обязательно приведёт все названия, какие носила эта улица со дня её основания, расскажет обо всех магазинах, конторах, кинотеатрах и ночных клубах, которые поэтапно сменяли друг друга в доме на углу. Мало того, автор расскажет ещё какую-нибудь байку или легенду, связанные с этим местом.

Рисуя подробнейший облик родного города, Иликаев не делит места по принципу их туристической привлекательности. Равной доли внимания и исторических подробностей удостаиваются особняк Самоделкиных и подземный переход на «Спортивной», Тюремный замок и клуб «Театро», особняк братьев Поликарповых и частный сектор в Нижегородке, памятник Салавату Юлаеву и студенческая поликлиника, дом, где долгие годы прожил Мустай Карим, и парк Победы, относительно опрятный центр города и «каменно-деревянные халупы столетней давности, упорно признаваемые местными чиновниками годными для проживания».

Все описания сопровождаются множеством любопытных фактов, историй, тонких наблюдений. Вдумчивое знакомство с такой повестью даже для коренного жителя Уфы будет открытием города заново. За чтением невольно замечаешь, например, что одна только улица Гоголя в «историческом центре Старой Уфы осталась верна дореволюционной старине, этим Аксаковским особнякам с кулебяками, резьбой на воротах и запущенными садами и банями». А ведь и правда…

А вот герои повести забрели во двор дома Пискунова, где в наши дни разместился детский сад. И автор тут же мимоходом не только знакомит читателя с личностью купца Пискунова, но и рассказывает местную мистическую легенду, о том, как купец, не желавший отдавать дом молодой Советской республике, восстал из гроба уже во времена хрущёвской оттепели.

Все эти исторические подробности, отступления даются ненавязчиво, не выглядят чужеродными и притянутыми «за уши» элементами или стремлением автора «поучить» читателя. О них не ломаешь зуб, как о камушек в каше, они не выпирают, подобно бородавкам и наростам, а незримыми нитями вплетаются в общее кружево повествования. Кажется, что так и должно быть. И от этого текст доставляет ещё большее эстетическое удовольствие.

Мало того, что Иликаев написал настоящий краеведческий путеводитель по Уфе, показав жизнь города в разные эпохи, он ещё изобразил эту жизнь в разрезе разных социальных слоёв. На одних страницах соседствуют бомжи и работники госорганов, литераторы и неформалы, археолог, нашедший «каменную плиту возрастом в один миллион лет, на которой была запечатлена карта Южного Урала», и шашлычные туристы, главреды местных журналов и «вольные уфимские букинисты, торгующие с расстеленных на земле картонок».

С людьми Александр Иликаев поступает, как и с описанными в повести местами Уфы, – не делит на «беленьких» и «чёрненьких». Даже опустившийся на самое дно маргинал может оказаться носителем лучших человеческих качеств, а известный и, казалось бы, уважаемый в городе человек, может предстать не в самом лучшем свете.

Практически все персонажи повести, от главных до тех, кто мелькнул в тексте раз-другой, имеют свои конкретные и очень узнаваемые прототипы. Некоторые из этих людей уже покинули не только Уфу, но и само наше измерение, однако, абсолютное их большинство здравствует и, я уверен, с любопытством почитает о своих литературных двойниках.

Человеческая реакция даже на самое гениальное художественное произведение может оказаться очень непредсказуемой. Поэтому, чтобы не навлекать на себя излишнего негатива, я не назову ни одной конкретной фамилии, поскольку не уверен, что процесс узнавания своих отражений будет сопровождаться со стороны этих людей во всех случаях исключительно положительными эмоциями.

Скажу лишь, что многие прототипы взяты из среды уфимской интеллигенции, а другие – наоборот из среды уфимских маргиналов. Присутствуют в повести и «абсолютно реальные» люди, фигурирующие под своими настоящими именами.

Вместе с прототипами персонажей существуют и прототипы описываемых в «Доме ноября» организаций и учреждений. Рассказывать о том, что чему соответствует, считаю излишним. Оставлю эту интригу и возможность поиграть в «угадай название» новым читателям повести. Ну, а за раскрытый прежде времени секрет «Рифейского ключа», надеюсь, творческий коллектив «Истоков» на меня не обидится.

Из всего, что было написано об Уфе за последние годы, а, пожалуй, даже и за последние десятилетия, представленный в «Доме ноября» коктейль уфимской жизни можно сравнить разве что с романом «Культур-мультур» Айдара Хусаинова. Сопоставимые по значимости материала эти две вещи сильно отличаются по способу его подачи. «Культур-мультур», созданный методом мистического реализма, рассчитан на более элитарного читателя, а «Дом ноября», несмотря на некоторые псевдо-мистические сцены, вещь полностью реалистичная, доступная для понимания большего круга людей.

Конечно, и эта повесть требует определённой подготовки – минимальных краеведческих, исторических, филологических познаний, в конце концов, общей эрудиции. Без них глубинный смысл всего, что хотел донести автор, может местами затеряться. В таком случае интерес к повествованию у читателя пропадёт, а отдельные фрагменты текста могут кому-то показаться полной нелепицей. Но ведь автор и не ставил своей задачей написать глянцевую «пустышку», для чтения которой достаточно трёх классов образования. Нет, будучи сам человеком очень эрудированным, он и потенциального читателя видит как минимум равным себе. В этом и несомненное достоинство повести, и её беда, лишающая её шансов стать когда-либо популярным в массах бестселлером.

Каждый читатель, в зависимости от своего уровня подготовки, будет воспринимать повесть по-разному и, соответственно, расставит ей разные оценки. Помимо степени интеллектуального соответствия автору, всех потенциальных читателей «Дома ноября» можно условно разделить на три категории по следующему принципу: люди, которые живут в Уфе и знакомы с прототипами персонажей; люди, которые живут в Уфе, но с прототипами не знакомы; и наконец, люди, которые живут не в Уфе и с прототипами не знакомы.

Понятно, что наибольший интерес и максимум удовольствия чтение повести доставит людям первой категории. Ну, а те, кто вошёл в повесть под собственными именами или в образе прототипов, должны Иликаеву и вовсе в ножки кланяться и свечки ему за здравие ставить, потому что он их буквально напоил эликсиром бессмертия. Все мы тленны, но вот эти люди, если повесть будет иметь успех, останутся в ней жить вечно. В тех, разумеется, пределах, в каких вечна литература и человеческая цивилизация в принципе.

Те, кто живёт в Уфе, но с прототипами не знаком, тоже смогут многое почерпнуть для себя в этой повести. Она – настоящая энциклопедия уфимской жизни. Литературных произведений подобного толка не так уж и много. А ведь они жизненно необходимы не только тем, кто будет жить в городе лет через сто и изучать как историю то, что сейчас нам кажется очевидным, но и нам самим – всем, кто живёт в Уфе сейчас.

Многие особенности родного города быстро стираются из памяти. Человеческий мозг устроен таким образом, что не может постоянно хранить на «рабочем столе» большой объем информации. Мы часто сами не понимаем этого, но мы на самом деле живём одним текущим мгновением, тем, что нам важно и требуется каждый день на нынешнем этапе нашей жизни. А всё остальное, былое… сохраняется «в облаке». Заглядывая в торговый центр «Мир», мы всё реже вспоминаем о швейной фабрике и липовой аллее возле неё, а заставив перед выходом из дома одним движением пальца прогреться машину под окном, мы вряд ли вспомним о билете на трамвай за пять копеек и зубастом компостере. То, чем мы жили ещё не так давно, уходит в историю. И это не та история, о которой напишут в школьном учебнике. Так кто же её сохранит? Только человек, подобный Александру Иликаеву, заставивший в своей повести застыть некоторые мгновенья уфимской истории. Истории нашей жизни.

Кстати, «Дом ноября» – не первый случай, когда Иликаев посредством писательского ремесла вносит свой вклад в краеведческую копилку нашего региона. Несколько лет назад сперва в журнале «Бельские просторы», а потом и отдельной книгой была опубликована его повесть «Призрак девушки». В ней события разворачиваются в Бирском районе. Исторические и топографические реалии этой местности описаны с такой точностью, что бирским школьникам книгу даже включили в программу для внеклассного чтения.

Понятно, что жителям Брянской области или Алтайского края, в Уфе никогда не бывавшим, чтение «Дома ноября» доставит наименьший интерес. Но даже они смогут оценить эту повесть. В первую очередь благодаря яркому и правдоподобному описанию сразу нескольких эпох, реалии которых узнаваемы для любого жителя страны. Точно так же почти для любого региона характерно и разнообразие социальных типов, представленных в повести.

Некоторые характеры получились у Иликаева особенно удачными, и самый удачный среди них, несомненно, образ поэта Пересвета Киршовеева. Личность очень необычная и во многом противоречивая. На неоднозначность героя автор намекает с первых строк его описания: «Его крупные руки, желваки, широкие плечи, казались списанными с плаката, изображающего советского сварщика-передовика или… гипсового молотобойца». Сразу рисуется образ этакого богатыря с плакатов соцарта. Такому бы в руки кувалду и транспарант «Даёшь пятилетку в три года!» И вдруг выясняется, что он – философ, человек с тонкой духовной организацией и вдобавок поэт, причём поэт довольно хороший, пользующийся авторитетом не только в Уфе, но и в литературной среде Санкт-Петербурга.

Поэт и философ этот нигде подолгу не работал. «Устраиваясь на должность, месяц-другой мой герой наводил контакты с охранниками, окрестными слесарями-интеллигентами и прочей, стоящей ближе к выходу, публикой. Постепенно в нем зрело понимание бессмысленности любой деятельности. Все кончалось тем, что Пересвет уходил в астрал. А когда возвращался, то его просили зайти к директору…» Очень уж такая характеристика Киршовеева напоминает определённые моменты из биографии Бродского. Оба не то что бы борются с существующим социальным устройством окружающего мира, а самоустраняются от участия в нём. И Киршовеев, родись он на два-три десятка лет раньше, тоже мог бы оказаться на скамье подсудимых по обвинению в тунеядстве.

Несмотря на то, что Киршовеев, как и все остальные персонажи повести, имеет конкретный прототип, люди такого склада в жизни встречаются сегодня не часто. Бронтозавр-поэт, ходячая энциклопедия, уникальный рассказчик, за которым «только ходи да записывай», человек с богатейшим жизненным опытом, объехавший полстраны и влюбившийся по-настоящему ещё в детском саду, знакомый с жизнью очень разных социальных групп, сменивший десятки профессий, отличный знаток Уфы, Питера, женщин, выпивки и смысла жизни. И вот этот, мягко говоря, не совсем обычный человек становится лучшим другом никчемучки-архивариуса, компьютерно-бумажного червя, современной вариации образа «маленького человека». Более того, Киршовеев становится его учителем, наставником и экскурсоводом не только по закоулкам Уфы, но и по закоулкам самой жизни.

Прогулкам по Уфе Киршовеева и архивариуса посвящена чуть ли не половина всего текста повести. Необычные места и маршруты в родном городе, о которых мало кто знает даже из коренных уфимцев, возлияния на лавочке с прятками от полиции, беседы «за жизнь», поучительные истории Киршовеева, щедро приправленные афоризмами его собственного производства. Всё это, казалось бы, ни о чём. И в то же время всё это настолько интересно и так увлекает читателя, что невольно возникает желание и самому побродить по Уфе с Киршовеевым, вдоволь предаться Бахусу и до конца опьянеть от киршовеевских баек.

Кто-то может возразить, что, мол, автор подаёт не самый лучший пример. Особенно если вспомнить, как наши законодатели рвутся в последнее время ограничить сцены курения и потребления алкоголя во всех проявлениях искусства… А тут эти сцены представлены столь аппетитно, что не выпить с Киршовеевым не смогут даже язвенники и трезвенники. Причём за свой счёт.

Однако сила писателя не в расстановке акцентов по принципу «Что такое хорошо и что такое плохо?» Подобное мастерство необходимо воспитателю в детском саду. Сила же писателя в ином – в умении убеждения, в умении вызвать отклик в душе читателя и запустить в этой самой душе процесс сопереживания герою. И вот это-то Иликаеву удаётся в полной мере. А бороться с пьянством на Руси пытались многие. И многие помнят, чем это заканчивалось. Дилемма «пить или не пить» будет постарше гамлетовской, и каждый решает её для себя по-своему.

В постоянных беседах с Киршовеевым под благотворным влиянием его многогранной личности зреет и взрослеет пустышка-архивариус. Бродя по Уфе вместе со своим старшим товарищем, он по-новому узнаёт город, в котором родился и вырос. А заодно по-новому узнаёт и саму жизнь.

В начале повествования этот персонаж предстаёт перед читателем этаким маменькиным сынком, простоватым и неуклюжим. Он ведёт однообразный, а порой даже затворнический образ жизни. За напускной учёностью прячет природную стеснительность, боится, если в компании над ним вдруг подшутят, робеет перед слабым полом и лишается дара речи при виде обнажённой женской ножки. На работе он занимается бессмысленной бумажной вознёй: «день-деньской приходилось разбираться в пожелтевших листках нетрудоспособности, выписок из приказов -жил, -гос, -ком и прочих строев. К вечеру мозг тупел совершенно». А в свободное время он пишет по абзацу в день такой же бессмысленный, как и его работа, но как ему одному кажется, «гениальный труд по истории города».

И даже имя этого архивариуса – Вениамин Сутолоков – вряд ли кто из читателей сможет припомнить навскидку. И неудивительно. Ведь сам автор называет это имя всего один раз, словно бы и не важно, как зовут этого серенького героя, от лица которого ведётся повествование. А ведь он при этом – центральный персонаж.

И вот этот человек начинает постепенно расти как личность. Этот рост во многом происходит под воздействием Киршовеева. Поначалу архивариус просто слушает его байки, развесив уши: «Я жадно вслушивался в каждое слово Пересвета. Он просвещал в любви и поэзии. Мне-то что было вспомнить? Мамины вареники и безуспешные попытки расшифровать девичьи увёртки?» Но постепенно архивариус начинает анализировать рассказы Киршовеева, а иногда даже предугадывать ход событий в них. К концу повести он смелеет настолько, что позволяет себе дискутировать с Киршовеевым и давать ему советы.

В финале это совершенно другой человек. Он задумывается о судьбах людей, о том, что «всё-таки история родного города это не шутка». Вместо прежней никому не нужной писанины подумывает всерьёз заняться литературной деятельностью. Он ощущает стыд, за состояние исторических памятников, чувствует ответственность за город. Он смеётся над своими прежними страхами и, хоть и постепенно, но довольно решительно обустраивает личную жизнь. В конце повести он тонко подмечает, что «никакая погода не может быть помехой расцветающей в душе весне…» и мудро изрекает, бросая взгляд на все пережитые за последнее время события: «Кое-что не должно меняться, чтобы мир не потерял устойчивости».

Финал повести преображает не только архивариуса. Что гораздо важнее, меняется и жизнь Киршовеева. Выступая в роли наставника для своего друга, он и сам растёт, взрослеет рядом с ним. Так педагог учится, просвещая своих учеников. Человеку, который «жизнь прожил, а счастья так и не обрёл», такое взросление необходимо. Киршовеев устраивается на работу, возвращается к поэтическому творчеству от постоянных блужданий по Уфе и поиска смысла жизни, встречает женщину, с которой всерьёз задумывается о создании семьи. При этом встречает он её при очень странном стечении обстоятельств, возле заброшенной полуразвалившейся халупы, где перед этим пил до потери рассудка и ночевал, словно бомж.

Но по-другому это знакомство никогда бы не состоялось. Оно могло произойти только благодаря всей той предшествующей ему цепи случайных событий, которые ранее казались читателю разрозненными и даже бессмысленными. Замысловато переплетённые рассказы и воспоминания героев о большом количестве связанных и несвязанных между собой персонажей, «броуновские» блуждания по Уфе архивариуса и Киршовеева, их беседы, споры, философствования на фоне нескончаемых возлияний и опохмелений. Казалось бы, к чему всё это? Однако развязка всё ставит на свои места. Заверни Киршовеев не в тот дворик, купи он бутылку вина в другом магазине, и всё могло бы сложиться иначе.

Автор демонстрирует читателю удивительную силу закономерных случайностей. В начале повести он закидывает идею о том, что спившемуся поэту и хозяйке сети похоронных агентств неплохо было бы встретиться, но в то же время, описывая их характеры и образ жизни, даёт понять, что в обычных условиях шансы на знакомство и тем более на роман этих двух людей ниже нуля. Сознание читателя даже не цепляется за такую возможность, воспринимая её как абсурд. Но благодаря хитросплетению сюжетных линий самое абсурдное становится не просто реальным, но и закономерным.

Тут-то и понимаешь всю глубину авторского замысла, осознаёшь, что повесть выстроена на самом деле по всем законам очень хорошей, хотя и сильно затянувшейся новеллы, где финал неожиданный, а всё предшествующее ему повествование имеет строгую структуру, где каждый элемент, каждое отдельное, казалось бы, малозначимое событие на самом деле логично, последовательно и работает на этот неожиданный финал.

Отдельно следует сказать о мистицизме, который преследует читателя на протяжении всей повести. Уже первые строки «Дома ноября» создают соответствующее настроение – автор встречает вас ноябрьской ночью и чьей-то мохнатой лапой, протягивающейся в форточку за недописанным листом рукописи. Знакомство архивариуса с его возлюбленной происходит на фоне надгробий, а своей кульминации события в повести достигают в «доме с привидениями», где мертвецы в чёрных плащах играют черепами.

Тот, кто скажет, что мистика в этой повести присутствует, формально не ошибётся. А как же иначе, если сам автор ежеминутно пытается глазами своих персонажей увидеть за зримым миром незримый? То сравнивает Киршовеева со сказочным героем, которому предстоит пройти три испытания в доме с привидениями, то уподобляет уфимские закоулки кругам ада, по которым Киршовеев водит наивного архивариуса, словно Вергилий Данте.

Повесть буквально насыщена мистическими мотивами и образами. Об этом свидетельствует даже сама лексика автора. Я специально сделал подсчёт частоты употребления некоторых слов, характерных для жанров мистики и хоррора. И вот какая картина получилась: дьявол – 5 раз, привидение – 20, призрак – 6, ведьма – 4, чёрт – 5, магия – 5, гроб – 23, кладбище – 11, череп – 5, ад – 3, кадавр – 2, вампир – 1, покойник – 1.

Для текста объёмом всего в три авторских листа не так уж и мало. К тому же тут есть ещё много другой бесовщины, которую я просто поленился считать. Поначалу весь этот мистицизм кажется чем-то инородным на фоне в остальном абсолютно реалистичного краеведческого путеводителя по Уфе. Создаётся впечатление, словно автор насильно втягивает мистику в своё повествование, искусственно мистифицирует всё, что связано с Уфой. Спрашивается, зачем?

Ответ на этот вопрос вырисовывается ближе к концу повести, когда любому мистическому на первый взгляд явлению даётся обыденное объяснение. Гроб с купцом Пискуновым, свалившийся с чердака, оказывается куском забора, мертвецы – подвыпившими неформалами, черепа – обшарпанными шарами для боулинга, ведьма в гробу – обычной проституткой, а ввергнувший архивариуса в смертельный ужас вурдалак – дурно пахнущим бомжом. Повесть на самом деле максимально реалистична, даже натуралистична, а условные мистика и хоррор вплетены сюда лишь для того, чтобы подчеркнуть местами комичность той или иной ситуации, либо чтобы придать повествованию дополнительную пикантность и загадочность. Автор таким образом играет с читателем, интригует его, предлагая угадать, чем в реальности могут обернуться мистические образы, возникшие в воображении главного героя. И если иногда поначалу не совсем бывает понятно, где происходит действие – в реальности или во сне и пьяном бреду персонажей, то впоследствии автор всегда строго очерчивает грань между реальностью и фантазией, давая простое объяснение любой мнимой мистике.

Есть у «Дома ноября» ещё одно несомненное достоинство – это разнообразие художественных приёмов, богатство стиля и языка. Всё повествование выстроено в виде рассказа, который один из главных героев – архивариус пишет для литературного журнала. Встречается здесь и такой приём, как сон во сне. Да, всё это не ново и много раз использовалась в литературе прежде. И тем не менее, в этой повести такие приёмы оказываются уместны и украшают её.

Александр Иликаев не просто «гонит» пустой сюжет, а вышивает его затейливыми узорами, за которые невольно цепляется взгляд читателя. Здесь много тонких жизненных наблюдений автора, «сочных» фраз, многие из которых афористичны. Чтобы избежать голословности, приведу несколько примеров. «У меня записей в трудовой книжке побольше, чем у иного поэта стихов». «Женщина прекрасна, но до тех пор, пока не начнёшь философствовать». «Даже смерть и та приходит с кассовым чеком». «Ноябрь в России – мистический месяц. Даже большевицкий переворот у нас случился ночью седьмого числа». «Ко всем нам дьявол является в тот или иной период жизни. Главное распознать». «Игла высотки пальцем нового башкира грозила Тенгре-небу». «По очертаниям, учитывая челябинский язык, наша республика – гаечный ключ к тайнам мироздания» (не каждый и догадается, что «язык» здесь имеет отношение не к лингвистике, а к географии).

В повести немало любопытных изречений, понять истинный смысл которых смогут лишь жители Уфы. Вот, например: «рыба ищет где глубже, житель Черниковки где подешевле». Какая удачная фраза! Но чтобы оценить её, надо жить в Уфе, а ещё лучше в самой Черниковке, где по сравнению с центром города всё второго сорта: и дороги, и зарплаты, и (как, очевидно, кто-то считает) даже люди…

Самое интересное, что местечковость подобного афоризма не исключает его шансы на популярность в народе, в том числе и за пределами Уфы. Такие случаи уже были. Мне, например, даже от москвичей доводилось слышать присказку: «деньги есть – Уфа гуляем, денег нет – Чишма сидим». В первопрестольной и об Уфе-то мало кто знает. О Чишмах уж и подавно. Но ведь используют фразу, хотя и не понимают её смысла. Кстати, о смысле её и в самой Уфе мало кто догадывается. Лишь наиболее просвещённая часть уфимцев пояснит вам, что к сопоставлению зажиточной Уфы и нищих Чишмов фраза эта не имеет никакого отношения, а родилась она внутри самой Уфы от одноименного с городом ресторана и кафе «Чишма» под ним на главной в городе улице имени Сами Знаете Кого, который «всегда живой». И ещё меньше в Уфе найдётся тех, кто опровергнет даже эту версию и расскажет вам о ресторане «Уфа» на вокзале и пивнушках на Сафроновской пристани неподалёку, которые назывались «Чишма» (что и не удивительно, поскольку располагались они рядом с родником – шишмә). Так же и удачные цитаты из иликаевской повести могут быть подхвачены народом, даже в том случае, если люди не будут знать их настоящего смысла.

Теперь тезисно отмечу недостатки повести. Как принято было когда-то автора сперва похвалить, а потом слегка пожурить. Я не ставил своей целью разыграть подобный спектакль. Получилось само собой, поскольку недостатки у повести есть, хотя их и меньше, чем достоинств.

Взять хотя бы крайне неудачные женские образы. Вот Юлия, возлюбленная архивариуса. Внешность её автором худо-бедно всё-таки обозначена: «строгая черноволосая девушка лет двадцати семи в очках с тонкой оправой… колдовские зелёные глазки и курносый носик». А где характер? Где внутренний мир этой героини, её мысли, чувства, переживания или хотя бы их отражение через её поступки? Ничего этого почти нет. Имеет привычку читать в транспорте, приехала из Ноябрьска, работала на рынке, живёт с котом «средней пушистости»… вот практически и всё.

Даже на фоне своего избранника пустышки-архивариуса девушка выглядит безликим манекеном. А ведь она одна из главных персонажей. Более того, она женщина, а значит, должна бы обладать более тонкой духовной организацией и двух-трёх фраз о внешности и некоторых моментах прежней биографии явно недостаточно для прорисовки её образа.

Возможно, именно недоработка характера этой героини заставила хромать и саму любовную линию, которая практически не прописана в повести. В самом начале архивариус мурыжит девушке голову беседами о Брюсове и фразами в стиле поэтов классицизма, примерно так: «Поскольку сейчас на дворе золотая осень, я предлагаю наречь сие скромное обиталище и место вашей работы Домом бабьего лета». Ну, кто так говорит в наши дни?

Юлия то исчезает в середине повести, то вдруг снова выныривает в финале. А где она была всё это время? И почему разговоры посторонних друг другу и сильно закомплексованных, с трудом перешедших «на ты» людей внезапно переросли в нечто большее, и их отношения «развиваются стремительно»? Для читателя всё это так и остаётся загадкой.

Довольно скупо прорисован и образ Светланы – избранницы Киршовеева, которую автор, несмотря на её весьма молодой возраст («не старше тридцати лет»), упорно именует в отличие от остальных героев по имени-отчеству. О ней сообщается не больше подробностей, чем о Юлии: дизайнер по призванию и гробовщик по стечению обстоятельств, активистка «Архзащиты», спортсменка, разочаровавшаяся в мужчинах после неудачного брака. Правда, внешность дана чуть подробнее: «Стянутые в золотой хвост волосы… подтянутая попка… на голову выше Киршовеева… большие серые глаза, разделённые гладкой, будто выточенной, переносицей. Спокойная белизна белков и высокого лба». Но внутренний мир её сродни бермудскому треугольнику, и потому характер не вырисовывается. В случае с этой героиней автору ещё можно сделать скидку на то, что Светлана по замыслу выступает этакой тёмной лошадкой, появляющейся лишь в самом финале повести. Этим можно как-то объяснить поверхностность её образа. А вот в случае с Юлией речь, скорее, идёт уже о явной попытке автора схалтурить и отработать вполсилы.

При всём богатстве языка, каким написана повесть, местами в ней встречаются явные стилевые огрехи. Вплоть до того, что появляются банальные языковые штампы. Например, рассказывая историю одной из героинь повести, автор пишет так: «переехала по личным обстоятельствам». Ой, не язык, не язык это художественной литературы! Это, скорее, язык инспектора по кадрам, набившего руку на записях в трудовой книжке. На фоне общего стилевого (можете осудить меня за излишнюю эмоциональность, но я не побоюсь этого слова) совершенства основной части текста подобные «кляксы» выглядят очень уж дисгармонично и оставляют не самые приятные впечатления об авторе и его повести. Это примерно как кушаете вы изюмчик, а тут, раз, и вдруг в общей куче тараканчик сушёный попался.

И немало есть ещё в тексте подобных «клякс», на которых совершенно не хочется сейчас заострять внимание. Потому что… А кто без недостатков? Вот пусть тот первым и бросит в Иликаева камень. А у меня рука не поднимается, потому как, помимо огрех собственных, так и просится на язык хрестоматийный «круглый стол овальной формы» Достоевского... Уверен, все «недоработки» «Дома ноября» будут устранены в новой редакции повести.

В заключение скажу несколько слов о главном. Повесть «Дом ноября» пока нигде не опубликована. Но я убеждён, что такая вещь не должна оставаться без критических отзывов, независимо от того, вышла она миллионным тиражом или известна лишь ограниченному кругу знакомых автора. Тем более что, я уверен, в статусе рукописи «Дому ноября» оставаться ещё очень недолго.

Мне одному из первых посчастливилось ознакомиться с повестью во время её обсуждения на заседании литобъединения «УФЛИ». Это и побудило меня написать столь развёрнутый и, возможно, на чей-то чересчур строгий взгляд, преждевременный отзыв о ней. В заключение, перефразируя Айдара Хусаинова, скажу так: кто не ходит на «УФЛИ» – тот первый кандидат в неизвестность, а кто ходит – тот первый кандидат на рецензию, даже если книга его ещё не вышла.

© Евгений Рахимкулов, текст, 2016

© Книжный ларёк, публикация, 2016