Евгений Рахимкулов. Конец "ужасной эпохи"

КОНЕЦ «УЖАСНОЙ ЭПОХИ»

Нет, не с Бродским я собрался подискутировать. И не о фильме Говорухина пойдёт речь. Хотя, если вдуматься, с выбранным для экранизации довлатовским «Компромиссом», роман Айдара Хусаинова «Культур-мультур» имеет некоторое формальное сходство. В силу своей тематики – изнаночная жизнь узкого мирка журналистов, поэтов и прочей творческой, но не понятой массами публики. В силу взятой за основу двуязычной и двукультурной среды – эстонско-русской с одной стороны и башкирско-русской с другой. В силу ориентации на эрудированного читателя со здоровым чувством юмора. В силу осознания главным героем бесполезности и даже вреда своей журналистской работы. В силу стремлений автора показать абсурдность окружающего мира. И всё-таки сходство это ограничивается лишь подобными внешними признаками. А метод, которым творит Хусаинов, ничего не имеет общего ни с долатовским, ни с говорухинским. И задачи Хусаинов ставит перед собой иные. Да и сама эпоха, к которой он обращается, случилась в судьбе нашей родины несколькими десятилетиями позже эпохи коронации кукурузы и гагаринского удара под дых всей буржуйской космонавтике.

В то время, к которому относятся культур-мультурные события, под дых надавали уже нам. Да и вообще по всем частям тела надавали. И что особенно обидно, многие при этом не сопротивлялись, а, словно входя в экстаз от того, как их избивают, кричали: «Как здорово! Давайте ещё! Распилим ракеты на металлолом! Даёшь терминатора! Обожрёмся гамбургерами! Утопимся в кока-коле!»

Но экстаз не вечен. И вот в глазах людей, ещё вчера светившихся восторгом и надеждой на скорую лучшую жизнь, закралась тревога. С годами она перерастала в страх, апатию, безысходность. Прежний неладно скроенный, но крепко сшитый мир, казавшийся ещё совсем недавно таким надёжным, гранитно-вечным, быстро сменился фантасмагорическим хаосом и беспределом, в котором возможен любой социальный абсурд. Впереди нет мира никакого, лишь какие-то неосязаемые смутные тени. Ни сантиметра твёрдой почвы, бесконечная амазонская пойма с выглядывающими из топи прожорливыми аллигаторами. В такой ситуации уже перестаёшь адекватно оценивать события. Всеобщий страх уступает место всеобщему безразличию и остаётся только ждать, когда же это всё хоть как-то да разрешится. И вот, эпоха, опустив руки, замерла в ожидании. Мир должен был либо окончательно увязнуть в трясине без малейших шансов когда-либо выкарабкаться из неё, либо на сцене должен был появиться «кто-то сильный в сером армяке». Мало кто догадывался, кем он будет, не каждый и верил-то в возможность хоть каких-то перемен к лучшему, но в воздухе, словно бацилла, носилось это чувство, что вот-вот да должно что-то случиться.

«Серый армяк» светит нам своей лысиной уже шестнадцать лет. Эпоха кромешного хаоса как будто бы ушла в прошлое. Но в подсознании людей вся та жуть, в которой мы жили минимум десять лет, сидит до сих пор. Возможно, слова «жуть» и «ужас» не совсем точные, чересчур экспрессивные для характеристики той эпохи. Ужас – это когда блокада Ленинграда. Или когда бомбёжка Хиросимы. В 1990-е на улицах Уфы обглоданные трупы не валялись, и зомби с тремя хвостами не разгуливали. Но усталость, беспросветность и состояние, когда руки опускаются, тоже по-своему ужасны. А с этим столкнулось в то время большинство честных людей. Хоть и не все, конечно. Есть, например, среди моих знакомых те, для которых 90-е были самым удачным и светлым периодом за всю жизнь. И самое удивительное, что я искренне рад за них.

Хотя мы давно живём в другом мире, вышибить из подкорки последствия того морального состояния, в каком пребывала значительная часть нашего общества те десять лет, довольно сложно. Этот психологический груз мешает нам двигаться вперёд, развиваться каждому как личности и всей стране как полноценному организму, а не как государству-инвалиду.

Как же избавиться от этого груза? Возможен естественный путь – когда уйдут из жизни все, пережившие тот хаос, и останутся только те, кто появился на свет позже. Но, во-первых, это долгий способ. Во-вторых, а где гарантия, что народившееся только-только поколение не столкнётся в скором времени с чем-то подобным? Наше общество ещё не успело до конца избавиться от груза Великой Отечественной, а мы получили уже новый так называемый «якорь», который со стойкостью защитников Сталинграда окопался в глубинах черепной коробки почти у каждого из нас. И подобные неожиданные и малоприятные казусы в нашей истории встречались неоднократно. Нужно научиться преодолевать их последствия быстрее, чем за период равный человеческой жизни.

Существует хороший метод. Если не можешь справиться с проблемой, посмейся над ней. Вот его-то и предлагает нам Айдар Хусаинов в романе «Культур-мультур», борясь с фантасмагорией 90-х её же методами.

Уже общие строки романа вводят читателя в ещё не так давно хорошо знакомую нам атмосферу всеобщего безразличия «ко всему, что творится на свете». Этим безразличием пропитан весь мир, не только люди, но и дома, весь город, само небо. Однако чётко обозначенная дата – 2 января 1999 года – даёт нам, находящимся в точке 2016 временной спирали или пусть даже в точке 2013 (именно тогда был опубликован роман), намёк с талией гиппопотама на то, что времечко-то выбрано переломное. А значит вокруг этого, скорее всего, так или иначе, и будут крутиться все мысли автора и все приключения действующих лиц, с которыми читатель пока ещё даже не познакомился. Что-то должно случиться, и даже за обычным танцем снежинок главному герою с изысканно литературной фамилией Багров чудится нечто большее – некие смутные тени, и он сам даже ещё не может осознать, что это тени перемен, а только со смутностью, сопоставимой с самими этими тенями, догадывается об этом.

«Мир стал опасен и непонятен, мир стал жесток и непредсказуем». Понять, почему так случилось, и что вообще происходит на свете, невозможно. Именно с такого осознания положения дел главным героем романа и начинают разворачиваться все события. Пьяные таксисты, обкуренные подростки, расцвет мздоимства среди правоохранителей дополняют типичный портрет эпохи, проводам которой посвящён роман.

Сам по себе сюжет «Культур-мультура» может показаться чересчур запутанным и местами даже бессмысленным. И в самом деле. На первый взгляд здесь либо ничего не происходит, либо происходит не пойми что. Вот Багров стоит на перекрёстке и то копается в глубинах подсознания, то считает проплывающие мимо тени знакомых. Вот он заходит в «Оптику» и что-то или кого-то сшибает там с ног, и тут же его ветром выдувает обратно на улицу. В обычной бетонной стене своей комнаты Багров обнаруживает дыру и, как ему кажется, подглядывает за соседкой. Через такие же дыры он видит улицу и чужую квартиру в доме напротив. Что с ним? Он пьян? Обкурен? Безумен?

Неискушённый читатель, требующий ясности изложения и конкретики действия больше, чем глубины мысли и сочности образов, скорее всего, отложит чтение такой вещи в сторону. Более дотошный начнёт копаться во всех хитросплетениях рассуждений автора и зачастую малособытийных описаниях, диалогах, доходящих иной раз до абсурда.

Сразу встаёт вопрос о том, к какому из «-измов» отнести подобную манеру письма. Сам Хусаинов убеждён, что творит в данном случае методом магического реализма. И это во многом действительно так. Описывая, казалось бы, самые обыденные события, автор всё время глазами своих героев пытается увидеть за зримым миром – незримый. Фантастические образы, символы, явления с контрастом и плодовитостью прыщей на девственной коже подростка вторгаются в реалистичную ткань повествования. То Багров высматривает какие-то тени в небе, то ему кажется, что к нему прикасается кто-то невидимый, то среди беседы двух персонажей на фоне ясного дня может пропасть крыша Гостиного двора, а потом снова появиться из ниоткуда, то посреди театрального зала вдруг разворачивается баталия в духе «Звёздных войн». Памятник Салавату Юлаеву легко может подмигнуть со страниц романа читателю конским глазом, улица Ленина может превратиться в огненный коридор, в квартире может исчезнуть диван и потом снова появиться. Припаркованный на обочине автомобиль вдруг внезапно взрывается, и не сразу понятно, где он взорвался, в реальности или только в воображении Багрова. И так с очень многими эпизодами – не всегда понятно, где происходит то или иное действие, в окружающем объективном мире, в фантазиях Багрова или в «алкоголической бездне, имя которой Уфа».

Вместе с тем роман можно назвать экзистенциалистским. Слишком уж много внимания Хусаинов уделяет копанию во внутреннем мире героев, их эмоциям, тонкостям психологических процессов внутри человека, поискам смысла жизни и просто природе самого человеческого существования. Описание ощущений и мыслей Багрова, который на мгновение остановился на перекрёстке и осознаёт саму свою способность думать и шевелить руками-ногами, может занять целую главу.

Парадокс романа «Культур-мультур» в том, что здесь и не происходит почти ничего, и происходит многое одновременно. Всё зависит от того, в какой проекции смотреть на этот текст. Кажется, заумно? На самом деле нет. И чтобы осознать это, достаточно вспомнить старика Гаусса, который любил говаривать, что, мол, математика – царица наук. Вот к ней и обратимся за помощью. Все, наверное, классе в шестом-седьмом рисовали на листочке в клеточку эти иксы-игреки да отмечали на них точечки А и Б. Вот и представьте себе такой лист с прочерченными на нём осями X (по горизонтали) и Y (по вертикали). Отметьте любую точку на этой плоскости. А теперь придётся поднапрячь мозги и выудить из глубины извилин элементарные тригонометрические знания класс этак за восьмой. Дочерчиваем ось Z и визуализируем объёмное пространство. Отмеченная вами точка – самолёт, мчащийся со сверхзвуковой скоростью и меняющий свои координаты строго по оси Z. Если смотреть на неё в двухмерной проекции Y – Z (Z в таком случае станет горизонталью, а Y по-прежнему останется вертикалью), то мы увидим всю стремительность этого движения. Но если смотреть в изначальной проекции X – Y, то нам будет казаться, что точка стоит на месте, поскольку по иксу и игреку координаты не меняются.

Вот так и с событиями в романе «Культур-мультур». Здесь словно две сцены: одна – описываемые события, вторая – то, что скрыто за ними. Если подойти формально и взглянуть на роман в проекции X – Y, то… Ну, какие тут события? Багров отсиживает время на не очень-то любимой работе, не ладит с начальством, на халяву, пользуясь «корочкой» журналиста, посещает театры, встречается с какими-то людьми, вечерами безбожно губит печень с друзьями, поутру с трудом отходит от таких возлияний.

Все эти многочисленные, но малособытийные переплетения сюжета щедро разбавлены вставными новеллами из воспоминаний самого Багрова и из жизни его друзей журналистов. Брошенный в Зауралье поэт Шалухин; якобы потерянная Багровым рукопись, которая находится в итоге у главного редактора; альтернативная история башкирской нефти; пропажа бумаги со склада; оказавшийся в Уфе залётный американский агент Сол Юлейсон; Александр Касымов, не успевший насладиться своим счастливым будущим в Москве; тётка, от которой редакция журнала, где работает Багров, сперва отмахивается, но потом, заметив, что её «туземная фамилия поразительным образом напоминает… фамилию некоего очень ответственного товарища из самых что ни на есть верхов», «облизывает» её, как самого желанного автора.

Эти и другие независимые друг от друга байки вплетены в основной сюжет довольно хаотично. Некоторые из них автор вполне бы мог преподнести читателю как самостоятельные рассказы, но он почему-то предпочёл нанизать их на разнокалиберные бусы «Культур-мультура». В результате текст получился объёмным, но весьма слабым в отношении композиции. В романе напрочь отсутствует какая-либо чёткая структура повествования. События могут идти друг за другом без особой последовательности. С отступлениями, философствованиями и размышлизмами автор явно переборщил.

Конечно, избранная Хусаиновым манера письма допускает слабость композиции. Но всё-таки было бы лучше, если б она не так сильно бросалась в глаза. Роман же – это не просто множество ниточек отдельных рассказов и умных мыслей, но ещё и умение затейливо завязать их в один логический узел. А здесь на весь роман, пожалуй, лишь один по-настоящему удачный композиционный приём – действие начинается и заканчивается примерно в одном и том же месте, на пересечении улиц Ленина и Октябрьской революции.

Впрочем, и малособытийность, и слабость композиции можно простить автору, поскольку за этим лежащим на поверхности ходом событий скрыта гораздо более внушительная подводная часть айсберга – тот самый взгляд на текст в проекции Y – Z.

Так о чём же на самом деле роман? Чем ценен? В чём смысл его странного и вычурного названия?

Начнём с очевидного. «Культур-мультур» – это срез жизни нашего общества и жизни Уфы в частности на закате той самой «ужасной эпохи». Здесь показан этакий социально-культурный коктейль места и времени, котёл, в котором всё это бурлит и перемешивается. Возможно, именно такой культурный винегрет и подсказал автору название.

Хотя в центре внимания Айдара Хусаинова находится тесный мирок журналистов и окололитературных творческих людей, внимание в своём романе он в той или иной мере уделяет разным социальным типам, характерным для эпохи 90-х. «Вот вездесущий китаец сидит на жутком холоде, чинит немудрёную обувку… Вот пенсионерки несут свои матрешкообразные формы туда, где пучок морковки стоит на пятачок дешевле, вот мрачные парни, которые… покупают золотишко». Вот в мир романа вторгаются ангелы судного дня, за которыми маячат тени из белого братства и прочих сект.

Стихийные рынки, «покрытый пылью старенький телевизор «Фунай», расстрелы в центре Грозного, неуловимый Аслан Масхадов, разгул мелкой преступности, ухмыляющийся Чубайс, обилие «до безобразия хрустящих упаковок» в магазинах, рост цен, низкие зарплаты, которые то и дело задерживают, нервная трель пейджера, наркоманы, кожаные куртки на улицах, назойливая реклама, дешёвые американские боевики для стран третьего мира, полиэтиленовые пакеты с «легкомысленными блондинками», первые евроремонтные двери… Усталые и настороженные лица на улицах. И мысли, мысли, мысли людей. У одних «о том, как заработать, прокормиться, дожить… до будущего, которое будет твоим». У других о том, «как бы по лёгкому срубить бабла».

Все эти реалии, пронизывающие роман, как миллионы нервных окончаний человеческое тело, хорошо узнаваемы любым жителем нашей страны, переживавшим 90-е в сознательном возрасте. И реагируют эти «нервы» моментально, возрождая в мозгу быт, настроение, эмоции, страхи и ценности того времени. Одни из таких реалий дожили до сегодняшнего момента, другие канули в историю, но ещё не так давно мы жили ими. Что-то сейчас даже может показаться смешным. Но лет 20 назад было не до смеха. Точно так же Багрову смешным кажется застойный мирок никому не нужного журнала, в котором он работает. Жизнь в этой редакции катится по инерции ещё старого, доперестроечного, доболотного мира. И с позиции человека, живущего на исходе 90-х, это смешно и глупо. Но ведь когда-то был момент, когда и этот журнал кому-то казался очень нужным.

Эпоха 90-х показана в романе не просто живо и ярко, она представлена этакой фантасмагорией, которая вроде бы и реальность, и в то же время какой-то мистический бред. С помощью вторгающейся в обычную жизнь фантастики автор словно специально нагнетает обстановку всеобщего хаоса. Посреди улицы Ленина в потоке машин и спешащих на работу людей может развернуться видение из популярной в конце 90-х компьютерной игры. Но и сама фантастика выглядит при этом какой-то неполноценной, поскольку маги с мечами оказываются вдруг в шапках-ушанках, что и абсурдно и смешно одновременно.

И таких моментов – море. Над памятником «без пяти семь» зависают инопланетные шары, возле театра «Нур» бегают чеченские боевики, воюющие с марсианами. Иной раз фантастические образы обретают в романе совсем уж изощрённые формы. Например, в какой-то момент Багров вдруг видит звуки, воспринимает их не только ушами, но и глазами.

Фантастическая составляющая в романе разнопланова, она не ограничивается лишь видениями Багрова. Взять хотя бы такую категорию, как время. С ним постоянно происходят какие-нибудь фокусы. То оно идёт обычным порядком, то исчезает вовсе, и секунда вдруг обретает ёмкость часа, а описание произошедшего, прочувствованного, продуманного за эту секунду может занять несколько страниц.

Встречается и такая игра. В первых нескольких главах романа описаны события со второго по четвёртое января. Дважды наступают ночь и новое утро. Но когда, проснувшись в очередной раз, Багров отправляется на работу, оказывается вдруг, что наступило не пятое, а всего лишь третье января, и все предшествовавшие события за два дня словно бы уместились в один вечер второго января.

Поначалу такие метаморфозы вгоняют читателя в лёгкий ступор. Что это, художественный приём или попросту небрежность автора, который сам не заметил, что третье января пролетело в романе уже два дня назад? Потом всё-таки склоняешься к мысли, что художественный приём. На этот вариант работает и общий фантасмагорический дух романа, уже чётко обозначенный к тому моменту повествования. Однако в таком случае возникает справедливый вопрос: для чего нужен этот художественный приём? Ответа на него автор не даёт и даже не проводит в дальнейшем повествовании никакой взаимосвязи между событиями тех двух дней, которые то ли были, то ли съедены ненасытными лангольерами, а то ли и не были никогда и существуют, как и многое другое, только в воображении Багрова. Остаётся предположить лишь, что провалы во времени призваны здесь усугубить общую картину хаоса и абсурда того мира, который окружает Багрова.

Игра со временем переносится и на пространство, перемещения в котором тоже зачастую непонятны как для самого главного героя, так и для читателя. Багров то и дело теряет сознание, находясь в разных местах Уфы, а приходит в себя в своей комнате. И он не может понять, как здесь очутился. Память всё время преподносит ему сюрпризы.

Фантастическое распределено по «дистанции» романа очень неравномерно. Его особенно много в начале повествования. Автор торопится показать дух эпохи и абсурдность окружающего мира. А потом уже можно вести относительно реалистичный рассказ, лишь время от времени подкидывая дровишки в раскочегаренную топку, чтобы поддержать заданный тон абсурда и фантасмагории.

И не важно, что все фантастические образы возникают, как правило, в воображении одного Багрова. Глядя на мир глазами этого персонажа, то просто пьяного, то словно бы душевно больного, автор показывает, что болен не конкретный человек, больна сама эпоха, всё общество на заданном этапе своего развития. Потому окружающая Багрова картинка и представляется такой абсурдной. Этот мир, пропущенный через призму сознания главного героя, выглядит какой-то компьютерной игрой, где всё задано «не очень хорошим программистом».

Масло в пламя всего этого мистического бреда подливает «число с тремя девятками, небывалое на нашем веку число, такого ещё не приходилось испытывать, и человек, привыкший во всем подмечать необычное, мучительно пытается вложить его в прокрустово ложе своего сознания». А на подходе уже другое, ещё более мистическое «число с тремя нулями. Как жить в будущем? Как жить в мире, где все иначе?» Кажется, словно с этими необычными числами «что-то случится, и мир преобразится так, как нам хотелось, как мечталось».

И не важно, что никакой магии чисел на самом деле не существует. Ощущение, что вот-вот должно что-то случиться, всё равно носится в воздухе на исходе 90-х, на последнем издыхании целого тысячелетия. И это отчётливо чувствуется в романе.

Самый первый и тяжелее всех заразившийся этой бациллой перемен человек – Багров. Микрокосм этого персонажа находится в центре внимания автора. Практически с самых первых строк романа Багров предстаёт человеком, который жил-жил себе, как миллионы других, и вдруг обнаруживает, что с ним самим и со всем миром творится что-то не то.

Прежде чем приступить к осмыслению несовершенства окружающей действительности, Багров пытается разобраться в самом себе и задаётся вопросом: «Что делать с жизнью, если ты очнулся – очнулся впервые с тех самых пор, как появился на свет?» Он вдруг обнаруживает гигантскую пропасть «между тем, что он думал о себе и кем он был на самом деле». Он пытается разобраться, почему «раньше он никогда ни о чём подобном не думал, словно в голове его, как в стойле, жило какое-то чудовище, которое занимало все мысли. Но вот чудовище покинуло конуру, и он стоит в недоумении, глядя на пустоту более нежилого помещения».

Первым делом Багров осмысливает нелепость своего собственного существования. Он отчётливо видит, что лучшие годы жизни загубил на ложь, на бесполезную работу нанизывателя хлама из сотен тысяч слов на бусы предложений, на работу журналистом, «от которой никому на свете не было хорошо, а скорее всего, только плохо». О бесполезности этой работы он никогда не задумывался ранее, принимая как должное. И таких вещей вокруг – целый океан. Как должное он всегда принимал, что его друзей зовут Себастьян и Юнусов. А, собственно, почему именно так? Багров пытается осмыслить эти и другие детали, над которыми обычному человеку задумываться не свойственно. Но если не осмысливать их, а принимать как есть, то тогда надо принимать как есть и те странные вещи, которые то и дело мерещатся ему. И как тогда уловить грань между миром настоящим и воображаемым?

Извиваясь «как рыба на безжалостном крючке реальности», Багров одновременно живёт в какой-то параллельной вселенной, которую, кроме него, никто больше не видит. Автор даже прямым текстом говорит, что мозги Багрова временами «не хотят иметь никакого дела с реальностью». Зная, что он не такой, как все, Багров делает вполне логичное умозаключение, что он нездоров. Но идти сдаваться в «дурку» не хочет. А потом к нему приходит другое осознание – что он единственный зрячий в стране слепых и потому видит то, что для других невидимо.

Нагнетанию атмосферы абсурда и осмыслению Багровым нелепости мира посвящены первые две части романа. Им свойственна неимоверная тяжесть самого человеческого существования, словно жизнь – тяжкое бремя для Багрова. Символично, что события в этих двух частях происходят зимой. Этот период главный герой живёт, словно какой-нибудь биоробот.

И вот в третьей части Уфа охвачена незаметно подкравшейся весной. И вместе с нарождающейся заново природой происходит перерождение и главного героя. Фантастика и видения Багрова никуда не исчезли. Но если раньше они его пугали своей непонятностью, то теперь он разбирается в их сути. Мерещившийся всё это время чёрный человек более не страшен. Преследовавший Багрова чёрный шарик, которого он боялся, и от которого пытался спасти других людей, оказывается вдруг безобидной игрушкой, проигрывателем от кинокомпании «Культур-мультур» из параллельной реальности, «неизвестным пока не только науке, но даже физиколюбителям, деревенским кандидатам на Нобеля, способом имитировать события окружающей нас жизни».

Багров смеётся над своими страхами и даже пытается, пусть пока и не очень удачно, управлять мистическими процессами. Да, 90-е не закончились, до конца эпохи ещё долгие месяцы. Но Багров уже знает, что будет. Ему словно открывается тайное знание. Он по-прежнему не такой, как все. Но чувства от этой непохожести у него уже совсем иные, чем ранее: «жизнь стала совершенно другой, и в ней открылись такие горизонты бытия, что просто захватывало дух… и новое знание подсказало ему, что нужно сделать, чтобы спасти свой мир и остаться в живых».

Для третьей части свойственно ощущение сказочной лёгкости существования. Освобождаясь от груза прошлого, перерождаясь, Багров скользит по весенним улицам Уфы, купается в этой новой жизни, как вернувшийся в родные края жаворонок в тёплых воздушных потоках апреля.

Он, как киноленту, проматывает вперёд жизнь родного города и по-пророчески вещает своим знакомым о том, что случится с ними, с Уфой, со всей страной на заре нового тысячелетия. Багров предсказывает Константину Донгузову его скорые работы, о которых пока ещё не знает и сам архитектор, но которые готовы вот-вот родиться в его голове. Это и реконструированный Рождество-Богородицкий храм, и памятник Фёдору Шаляпину, и отреставрированный и переименованный ТЮЗ, и даже огромный каменный шар перед ним.

Багров идёт дальше и с точностью до месяца предсказывает пришествие того самого «в сером армяке», кому предстоит разогнать застоявшуюся болотную жижу, придать ей хоть какой-то импульс и направить это течение жизни страны в нужном направлении. Багров взмахивает рукой, и приевшегося Ельцина на плакате посреди улицы Ленина сменяет «какой-то ушастый, спортивного вида мужчина-парень – улыбчивый, некрасивый и чем-то все же приятный». Донгузов, которому это видение тоже открывается на какую-то долю секунды, воспринимает его как глюк, и лишь тоскливо вздыхает в ответ на разъяснения Багрова о новом президенте. Но мы-то сегодня знаем, что Багров не ошибся.

Главный герой романа с лёгкостью читает не только будущее, но и прошлое людей, в том числе и то, которое скрыто не только от окружающих, но и от самого человека. Например, одну свою знакомую он просвещает о её родстве с Шаляпиным.

Багров проникает силой мысли в тайну судьбы Рудольфа Нуриева и открывает для себя, что легендарный артист, оказывается, был агентом КГБ, а его не совпадающая со стрелкой биологического компаса цветная ориентация на самом деле лишь «идеальная крыша», очень пришедшаяся кстати в Париже, где никого «не смущали многочисленные молодые люди, что прибывали и убывали в неизвестном направлении, все они считались любовниками Рудольфа Нуриева». Так была организована наша подпольная резидентура, а Нуриев стал генералом КГБ и Героем Советского Союза.

Хотя гипотетические идеи о двойной игре Нуриева не новы и высказывались в 90-е в некоторых «жёлтых» изданиях, любой здравомыслящий человек будет воспринимать подобные фантазии исключительно как абсурд. Но в этом-то и вся «фишка», в этом, казалось бы, абсурде – идея автора о безграничной фантастичности самой реальности. Через прорицания Багрова он пытается донести до читателя мысль о том, как самые бредовые идеи могут оказаться правдой. На тот момент, когда Багров весной 1999 года вещает своим знакомым о судьбах мира, всё, сказанное им, люди воспринимают как абсурд и снисходительно улыбаются, чтобы ненароком не обидеть его, убогого. Такая реакция одинаково следует и на предсказание о новом президенте, и на шар возле Национального молодёжного театра, и на шпионскую сущность Нуриева. Но прошло время, и сейчас мы, люди, живущие в 2016 году, знаем, что по многим, казалось бы, бредовым статьям Багров на самом деле оказался прав. Так откуда мы можем быть уверены, что он не ошибся и в случаях, подобных альтернативной биографии Нуриева? Видимая картина мира и то, что мир есть на самом деле, не одно и то же. И хотя людям на определённом витке истории кажется, что они знают многое, в том числе и свою примерную судьбу, на самом деле они ничего не знают.

Багров осознаёт это. Точно так же он осознаёт, что наконец-то избавился от груза «ужасной эпохи» и переродился. Теперь очередь за остальными последовать его примеру. А в том, что мир вскоре станет другим, Багров даже не сомневается. В этом отношении символична финальная фраза романа: «Апокалипсис нас спасёт!» Разумеется, здесь имеется в виду не апокалипсис как сам конец света, а апокалипсис как красивая дата, под которую легионы прорицателей всех времён и народов, мастей и калибров, от первых оккультистов до астрономов НАСА, подгоняли свой конец света, мотивируя его разной твёрдости «доказательствами». Эта магическая для всего мира двойка с тремя нулями для нашей страны действительно в какой-то степени оказалась спасением. Да, даже спустя полтора десятка лет после такого «апокалипсиса» мы живём всё равно не так, как нам хочется. И, наверное, порядочный человек, который в нашей стране пока ещё доминирует, никогда не будет жить хорошо. Но всё равно нынешняя жизнь не идёт ни в какое сравнение с непроглядным омутом 90-х.

Наряду с глубинной мыслительной начинкой, в «Культур-мультуре» много любопытных формальных моментов, в которые эта начинка завёрнута. Например, обращает на себя внимание подход автора к выбору имён и фамилий персонажей. Вместе с вымышленными в романе живёт очень много «реальных» людей. И вот какая особенность. Те герои, которым автор симпатизирует, фигурируют под своими настоящими фамилиями, а те, которые представлены с определённой долей негатива – под искажёнными. То же самое относится и к названиям различных организаций (в основном это редакции газет и журналов). Сложно сказать, осознанно или же интуитивно автор придерживался такой «политкорректности», но она прослеживается на протяжении всего романа. Пожалуй, основное, а может быть, и единственное исключение из неё – это сам Багров. Но не мог же автор дать главному герою свою собственную фамилию... Это было бы как минимум нескромно.

Вопрос об определённой автобиографичности «Культур-мультура» даже и не стоит. Для тех, кто лично знаком с автором, она очевидна. Круг общения Багрова – это, в общем-то, круг общения самого Хусаинова в обозначенный в романе период его жизни. Багров работает в «карликовом журнальчике карликовой тематики» «Сельские дерривативы», ведёт жизнь разведённого холостяка в общежитии возле торгового центра «Башкирия». А вот как описана внешность Багрова: «лицо у него широкое… он очкарик… фланируя по улице, он выглядит нелепо, потому что разговаривает сам с собой». Детство в «далёком посёлке Исянгулово Зианчуринского района», манера при ходьбе «уныло переставлять ноги, точь-в-точь, как механический заяц из телевизионной рекламы, да и переваливаться примерно так же», привычка пить по молодости пиво «за компанию», которое «он вообще-то терпеть не мог» и некоторые другие детали, описывающие внешность, характер, образ жизни Багрова, у знакомых автора обязательно вызовут определённые ассоциации... Впрочем, всё это подробности пусть и любопытные, но к сути романа прямого отношения не имеющие. Не каждый же читатель лично знаком с автором. Художественный текст ценен тем, что понятно и вызывает отклик в сознании и душе почти каждого, а не в головах ограниченного круга лиц.

И текст Хусаинова, несомненно, имеет такую ценность. Не только как яркая зарисовка эпохи 90-х, не только как попытка переосмыслить и изжить в своём собственном сознании и в сознании читателя весь ужас той эпохи, но и как образец великолепного языка современной прозы. Да, язык этот местами, может быть, чересчур заумен. Да, он переполнен всяческими намёками, которые разберёт не каждый и не сразу. Но зато никто не сможет обвинить автора в недостаточной степени художественности. Это тот уровень, на котором общаются со своим читателем настоящие виртуозы стилистики.

Всё покрывало романа вышито затейливыми узорами эпитетов, метафор, просто удачных словесных находок автора. Вот как, например, сказано о лице человека, которое ничего не выражает: «живая пластмасса». Ладонь у одного из героев не просто мягкая, а «мягкой резины». Снег у Хусаинова не падает, а «отщепляется от светящегося вещества неба», заголовок в рукописи не зачёркнут, а «перерезан чертой», зима не подходит к концу, а «вбирает когти ветра», аргумент не приходит в голову, а «вонзается в правое полушарие мозга», небо не просто чистое, в нём «наведена резкость, как в хорошей, очень качественной компьютерной игре». Багров обтягивает себя «чёрной драпировкой», и читатель понимает, что он надел пальто. У кого-нибудь другого порыв ветра, возможно, мог бы просто налететь на Багрова, но у Хусаинова он «мазнул его по шапке, которая слетела на снег как от хорошего подзатыльника». Всматриваясь глазами своих героев в забельские дали со стороны осадившего коня Салавата, автор говорит об Уфе так: «город – как вытянутый остров, стремящийся поток, бегущий к памятнику, но пока не имеющий сил перемахнуть за реку, чтобы устремиться вглубь континента».

Язык Хусаинова на протяжении почти всего романа не просто красив, он зачастую поэтичен. Вплоть до того, что иногда встречаются стихи, записанные в строчку, как прозаический текст. И даже если в это стилевое благообразие вторгаются не самые поэтичные словечки, как «фигня», «херня», «хрен знает из-за чего» и подобные, они не выглядят ложкой дёгтя или паршивой овцой. При чтении не возникает желания перебрать текст, словно гречку, от этих неободранных зёрнышек. Нет, они довольно органично вживаются в общую ткань повествования, проглатываются незаметно, как нормальный приём экспрессии в диалогах для прорисовки характеров персонажей или их эмоционального состояния.

А сколько в этом романе удачных фраз, которые так и хочется взять на вооружение, чтобы блеснуть при случае остроумием! Это не чужие, где-то подслушанные и переиначенные мысли, а собственные наблюдения и находки автора. Вот, например: «есть инструкция, как пользоваться утюгом, но инструкции, как пользоваться душой, предметом куда более опасным, просто нет». Или: «Электрочайник дошёл до крайней точки кипения и отключился, как супруга, сделавшая своё дело», «ждать перемен в обществе глупо. Главная перемена – в тебе», «только сумасшедшие американцы могут лететь куда-то второго января», «жизнь и состоит из таких вещей – ты все время чего-то боишься».

О человеке, который идёт от улицы Карла Маркса к улице Ленина, Хусаинов устами Багрова метко говорит: «с бороды на лысину». А калейдоскоп событий на пути потока наших дней характеризует так: «Жизнь, собственно, состоит из таких вещей, которые начались неизвестно когда, идут неизвестно как и кончатся неизвестно когда. А почему произошло то или иное событие – нам того не понять».

При всех достоинствах романа необходимо чётко понимать его место на полке современной литературы и его возможную дальнейшую судьбу. Не нужно обладать даром Ванги или Нострадамуса, чтобы предсказать, что «Культур-мультур», в силу своей тяжеловесности для восприятия, ориентации на подготовленного и хорошо эрудированного читателя, даже за миллион лет не накопит такую аудиторию, какую сказки о Гарри Поттере срывали в первые же дни после того, как становились достоянием широкой общественности.

Выбранный автором метод подачи материала ещё до рождения романа задушил его малейшие шансы на популярность в массах. Оценить такое произведение смогут не многие. В итоге «Культур-мультур» навсегда, скорее всего, останется этакой вещью в себе. Создавать подобные романы, рассчитывая на признание широкого круга читателей, всё равно что метать бисер пред свиньями. Но с другой стороны… и не метать его, если бисера в закромах накопилось изрядно, тоже было бы не правильно. А вдруг какая-нибудь одна свинья из всего хлева окультурится? Или омультурится… Ведь вдалбливали же нам когда-то в головы энгельсовскую идею о том, что, мол, труд создал из обезьяны человека. И хотя за полтора столетия существования этой идеи ни одна обезьяна из тех, кого принуждали к непосильному труду на цирковой арене, в человека пока не превратилась, кто знает, может, изящная словесность окажется более успешной, чем тяжкая работа, в схожем эксперименте с иным видом братьев наших меньших…

Помимо той ценности романа, которую он представляет в общероссийском, а точнее даже в постсоветском культурном пространстве, он по-особенному должен быть ценен для жителей Уфы. Ведь именно здесь разворачиваются события, именно отсюда взяты прототипы героев. У многих из них автор, не утруждая себя излишней маскировкой, заимствует реальные имена и фамилии. А в тех случаях, когда даёт персонажам имена выдуманные, всё равно выуживает их из уфимского культурного контекста. Вот, например, фамилия главного героя – Багров. Где-нибудь в Хабаровске или Воркуте на неё не обратили бы особого внимания. Потому что Аксаков – всё-таки не Пушкин, которого все, пусть даже если и не читали, то хотя бы знают. Но для уфимского читателя, более-менее эрудированного читателя, эта фамилия – как ярлык, где уже прописаны возможные качества характера данного героя. Потому что в Уфе всё-таки особое отношение к Аксакову. А как же иначе? Не так уж много наших земляков выбивалось в люди, тем более в известные писатели…

В романе масса уфимских реалий, отражающихся в улицах, лесах, рынках, автобусных маршрутах, парках, забегаловках и даже остановках. Здесь «живьём» присутствуют агентство «Башинформ», газета «Вечерняя Уфа», Национальный молодёжный театр, хорошо известные в городе журналисты, философы, поэты и прочая культур-мультурная массовка, художник Василь Ханнанов, критик Александр Касымов и даже магазин «Оптика», отреставрированный архитектором Константином Донгузовым.

По перемещениям Багрова можно изучать географию Уфы. Вот он прогуливается по Ленина и Карла Маркса. Где-то справа промелькнул Дом офицеров. Вот улица Аксакова, полупьяные субъекты, деревянные домики в центре города и полуразвалившиеся двухэтажки 30-х годов постройки. А вот герой уже проходит мимо Центрального рынка или заглядывает в галерею «Мирас», где любуется картинами художников из группы «Чингисхан». Багров бросает взгляд из окна автобуса, и перед ним плывут «уродливые, монструозные корпуса завода РТИ». Через некоторое время их сменяют «самый длинный в Европе» проспект, универмаг «Уфа», «Спортивная». Поворот направо и перед глазами: строящийся театр «Нур», торговый центр «Башкирия». Герой выходит из автобуса и уже пешком через совсем недавно открытый парк «Олимпик» добирается до горнолыжного спуска на «Трамплине». Ну, кому из уфимцев не знакомы эти места? Реалии Уфы показаны неброско, через детали, но очень узнаваемо.

Зачастую описания тех или иных мест в Уфе даны в разрезе времён. Если Багров приходит на работу в Дом печати и смотрит из окна, то в памяти его всплывают воспоминания об Ивановском кладбище, которое ещё сравнительно недавно занимало и это самое место, и место, где стоит Дворец молодёжи, и сквер между ними.

Если главный герой заходит в фойе кинотеатра «Родина», то тут же вспоминает, как оно выглядело во времена его юности. Засохшие бутерброды, оркестрик рядом с буфетом – в конце 90-х всего этого уже нет. А вот Багров оказывается рядом с филармонией, и автор даёт небольшой экскурс в историю, рассказывая, что это бывшая синагога, красивое здание которой «не ремонтировали, должно быть с тех самых пор, как последний еврей покинул его в семнадцатом году».

И подобных экскурсов в историю уфимских зданий, парков, улиц довольно много. Здесь и история строительства Аксаковского народного дома. Здесь показан и «мистический центр Уфы» возле дома профсоюзов, который в разные эпохи был и собором, и эвакуированным заводом, получившим в народе после пожара прозвище «горелый». Именно отсюда когда-то можно было увидеть четыре главные церкви Уфы. Первая – Александровская церковь в самом «мистическом центре». Вторая – Воскресенский собор, на фундаменте которого стоит Башдрамтеатр. Третья – Иоанно-Предтеченская церковь, на месте которой сейчас Дворец детского творчества. Четвёртая (и единственная в наши дни) – Рождество-Богородицкий храм, который долгое время был кинотеатром «Йондоз», но во время описываемых в романе событий уже реконструировался.

И всё-таки, несмотря на подобные краеведческие отступления, в центре внимания автора Уфа в эпоху 90-х. Да, что-то осталось неизменным с тех пор. Например, вечная пробка на пересечении проспекта Октября и улицы Города Галле. Или памятник Ленину напротив горсовета, который тщательно «драпируется под обычный столб во время приезда мегазвезд типа Киркорова». Или гостиница «Россия», лишь сменившая вывеску. Но есть и то, что ушло из нашей жизни вместе с эпохой. Эти реалии времени навсегда застыли в романе. Строительство первой в Уфе дорожной развязки на будущем проспекте Салавата Юлаева, недостроенный «Нур», где открыт пока только малый зал, турецкий «Мерседес» на 69-м маршруте… Или вот грязный поток Сутолоки. Никогда мы уже не увидим этой в конце ХХ века помойной, отливающей радугой бензина речушки, из которой несколькими столетиями раньше удалые стрельцы пили хрустально-белую воду.

Не часто Уфу описывают в крупных жанрах русскоязычной прозы. Не часто такую прозу публикуют в зарубежных журналах. Да, такое случается. Но… редко. И каждый такой случай следовало бы хоть как-то привечать. Авторы подобных романов имеют, наверное, право рассчитывать на какую-то микроскопическую долю если не уважения, то хотя бы внимания со стороны своих земляков.

Казалось бы, вот с чем может быть связан успех этой вещи – с признанием таланта автора непосредственно в Уфе. Но при всей уникальности романа «Культур-мультур» как местного литературного феномена, при всей его ценности именно для уфимского читателя и в первую очередь для уфимской интеллигенции вещь эта почему-то так и не была издана на малой родине писателя. Хотя книга в «Китапе» вкупе с публикацией в одном из журналов, в тех же «Сельских дерривативах», например, могли бы показаться логичными и закономерными шагами.

Более того, после публикации романа в 2013 году в международном журнале «Крещатник» и, соответственно, признания романа и таланта автора за рубежом, творческая элита в Уфе предпочла оставить это событие без внимания. Прокукарекали в два абзаца новостные СМИ о том, что да, мол, сей факт свершился. Посудачила немного за рюмкой чая окололитературная публика и… И всё. Ни одной полноценной критической статьи, ни одной попытки проанализировать титанический труд автора. Я бы понял, хоть и не согласился бы с ней, негативную реакцию уфимской культурной общественности. Как говорится, отрицательный результат – тоже результат. Понял бы снисходительные похлопывания автора по плечу и даже злопыхательства, «плевки» и «пинки» критиков. Но безмолвие арктической стужи… Поистине, это с трудом укладывается в сознании. Тишина и безразличие – вот высшая кара, которая может обрушиться на голову писателя. За что же коллеги по перу решили так сурово наказать Айдара Хусаинова?

Как ни странно, Хусаинов сам дал ответ на этот вопрос. И где? Всё в том же романе «Культур-мультур». Он ответил с предусмотрительностью пророка, словно предвидя подобную реакцию: «Должно быть, это и есть та самая особенность провинции, что чем хуже вещь, тем она вернее будет опубликована. Из двух проектов будет осуществлён наихудший, из двух рукописей будет опубликована наихудшая». А хорошие вещи здесь не нужны. Их принято не замечать. Так что же делать человеку, который написал не пустышку, а думательную вещь? Вещь, несомненно, удачную да к тому же пропитанную колоритом его родного города. И вот он, очередной хусаиновский ответ цитатой из «Культур-мультура»: «Провинция для того и создана, чтобы возобновлять то, что было в веках, что прошли до нас, а если хочешь чего-то новенького – езжай в столицу».

Но разве это выход? Разве правильно, когда уфимские авторы вынуждены утверждаться «через голову» в первопрестольной, а то и вовсе в забугорье? И ведь пример Хусаинова не единственный… Вопрос, конечно, риторический. Но нужный. Он заставляет всерьёз задуматься о причинах сложившегося положения дел и о том, что сегодня представляет собой та самая уфимская культур-мультурная публика, вокруг которой крутятся события в романе. Да, «ужасная эпоха» как будто канула в прошлое. Страна развивается, республика развивается, город развивается… Мы постепенно избавляемся от психологического «якоря» 90-х. Мы второй десяток лет живём по-новому и иногда даже хорошо. Но все ли сферы общества перестроились? Во что сегодня превратился мелочный мирок описанной в романе уфимской культур-мультурной массовки? Не застрял ли он в своём развитии где-то в эпохе феодальной раздробленности конца 90-х. Не чадит ли по-прежнему ядовитыми испарениями междоусобиц? Готова ли эта среда принимать ветерок свежих мыслей? Не боятся ли эти люди увидеть своё сегодняшнее отражение в героях «Культур-мультура»? А может быть потому и не больно-то приняли его, что увидели и благородно оскорбились?

Вопросов больше, чем ответов. Да и отвечать на них нет необходимости. Лучше просто читайте «Культур-мультур», приглядывайтесь к окружающей действительности и домысливайте ответы сами. Роман этот сложно назвать увлекательным. Но он – хорошая психотерапия для человека, который хочет измениться сам и преобразить мир к лучшему.

© Евгений Рахимкулов, текст, 2016

© Книжный ларёк, публикация, 2016