Эдуард Байков. "Русское, слишком русское..."

«РУССКОЕ, СЛИШКОМ РУССКОЕ…»

Как известно – «умом Россию не понять». Очередную попытку понять русскую загадку на страницах «Книжного ларька» предпринял очень русский автор, Александр Леонидов (Филиппов) – с эстетической точки зрения. Раз умом не понять – поймем через образы, как бы говорит нам Леонидыч, создавая концентрированные сгустки смыслов в «Вышнем Рароге. Начале» и «Осеннем Солнце».

Нетрудно, кстати, заметить, что новеллы дополняют друг друга, да к тому же содержат отсылки к более ранним произведениям данного автора. Эстетическое осмысление русского человека осуществляется Леонидовым на том материале, который ему ближе и понятнее всего: на собственной личности и личностях окружавших его, близких людей.

Никаких высоких абстракций Леонидов не предлагает, скорее, наоборот: он проверяет, словно лакмусовой бумажкой, что приятно русскому характеру, что его восхищает – и наоборот. Так мы и получаем ответ на непоставленный вопрос: как разделились пути «барона» и «барина» – притом, что изначально это было одно и то же слово, имеющее общий, праиндоевропейский корень? Почему в России немецкий «шнур» стал «шнурком» и «шнурочком» (чудо русской суффиксации)? Почему английский рок-н-рол (крутиться-вертеться) стал омонимом – «роком», т. е. судьбой, ужасом фатума?

Персонажи «Начала» и «Осеннего Солнца» – ходят, говорят и действуют. Благодаря волшебной изобразительной палитре Леонидова – они живые, выпуклые, полнокровные и узнаваемые. И вот тут всплывает то, что нерусского читателя способно просто шокировать и привести к (как говорится) «когнитивному диссонансу»…

Русская литература (потому она и стала такой знаменитой в мире) – переворачивает фундаментальные представления о положительном и отрицательном персонаже. Её подвижная вода творит некие отражения в водной глади, которые от мельчайшего смещения струй кажутся то прекрасными рыцарями, то монстрами. Раскольников Достоевского – герой или монстр? А Иван Карамазов? Опять же поминаемая Леонидовым очень к месту Анна Каренина?

Леонидыч, создавая образы Аркадия Кислова или Ала-«Аллегерда»(только слепой не увидит в них биографической дневниковости) – вполне в духе и в канве начатой Достоевским традиции. Кислов и Ал (собственно, один человек в разные периоды жизни) – под одним углом зрения – восхитительные герои. При лёгком смещении угла зрения они же – монстры…

Двойными их делает то же самое, что вообще делает всё русское – пугающим для всего западного. На поверхности у героев «Начала и «Осеннего Солнца» – особое русское отношение к праву, знаменитый русский «правовой нигилизм» – но в возвышенном и позитивном значении. Правда выше закона! Напряжённое и глубокое правдоискательство совмещается с какими-то совсем уж пещерными представлениями о юридической норме жизни. Её нет не только на войне – где герои ставят задачу стать «страшнее варваров», без чего не мыслят одолеть варваров. Её нет и в мирной жизни, и в лирической ситуации по сути – свидания влюблённых. Сцена сколь краткая – столь и мощная по пластам смыслов: влюблённые люди прогуливаются в парке и натыкаются случайно на взрослого дядьку, схватившего и запугивающего ребёнка. В итоге ребёнок спасён, злодей наказан жестокими побоями (на которые нежная и хрупкая женщина, образец всех совершенств – взирает вполне благосклонно). В русской литературе принято считать: герои подтвердили свой статус героев…

Если мы посмотрим взглядом европейца – то увидим совсем другое. Ситуация вовсе не так однозначна, как в голливудских фильмах, где хорошие хороши, а плохие – плохи… Ребёнок – которого запугивает взрослый – воришка, обворовавший этого самого взрослого. Это воровство не только сойдёт ребёнку с рук, но будет даже и поощрено! Попытки взрослого объяснить свою правду – наткнутся на нешуточные побои… Но самое главное, чего никогда не поймет европеец – ни у кого из участников сцены даже мысли не возникает о полиции, милиции, суде, законах и т. п.! Правовое решение конфликта не просто отвергается – оно вообще даже и не рассматривается…

Наверное, европеец ещё смирился бы с такой психологией – если бы ему пояснили, что речь идёт о маргиналах из гетто, с депрессивной окраины, о преступном элементе, который привык сам, без полицейских, сводить счеты. Но ярко, по-леонидовски, показано с максимальной правдой жизни, что речь идёт об элите общества, о цвете нации, о «мальчиках-лордах» и «девушке-королеве»…

Наверное, такой глубокий диалектизм придало сцене то, что она, до мелких деталей, списана с реального случая (разве что «клуб имени Нассонова» заменен на «клуб имени Насратова» – одна из пиратских шуточек Леонидова). Но это ещё больше заставляет задуматься над её глубинным содержанием, продиктованным не авторскими ухищрениями, а почвой, на которой стоит автор. Неоднозначная ситуация, которую читатель увидел русскими глазами, – не позволяет одобрить «мальчиков-лордов», но не позволяет и осудить их. Это и есть эстетическое постижение русского правового нигилизма, который нельзя сформулировать логикой. Правда выше закона! А почему закон не может стать Правдой? А потому что он мёртвый, формальный… А Правда (русские истово верят в это) – живая… И если её сформулировать жёстко, однозначно – то она умрёт.

Далее – очень русское представление дают новеллы о других сторонах человеческой души. И оно тоже может шокировать, вызвать ступор у человека западной культурной традиции – даже если он доброжелательно и конструктивно постарается понять русскую душу…

Любовь для западного человека – наслаждение. Для русского – боль и страдание. Европеец, погружаясь в любовь, погружается в розовое облако сладкой ваты.

Как можно увидеть в любви, в первую очередь – боль и страдание? Русский – обретая любовь, погружается скорее в черное грозовое облако со вспышками молний.

Подо всем этим есть глубокое православное основание: Бог есть Любовь. Когда нас посещает Любовь – это Господь строго посещает нас. Так православные говорят про болезнь – «строго посетил нас Господь». Для европейца болезнь – это беда, в лёгких случаях – неприятность. Для православного болезнь – это предупреждение, сигнал, знак.

Но ещё в большей степени – Любовь. Для русского человека это посещение Господом неподготовленного, неприбранного дома души, который хозяин судорожно и в страхе прибирает перед великим Гостем. Попробуйте лютеранам объяснить фразу Любы Успенской – «горький шоколад твоего поцелуя»… Скорее всего они воспримут информацию с европейским прагматизмом – раз поцелуи были горькими, то этот человек был Любе неприятным. А если бы он был приятным, желанным – то шоколад поцелуев был бы сладким… Русский же человек поймет, что ни о какой неприязни Успенской к целовавшему нет и речи, и что шоколад настоящей Любви бывает только горьким. А если он был бы сладким – тогда это была бы ненастоящая Любовь. Это русское, очень русское, из того, что называют непереводимым…

Тесно связано с русским пониманием Любви (западники называют его «культом страданий у Достоевского») – русское представление о женщине. Для европейца женщина – партнёр. С ней вступают в отношения, подписывают контракты, заключают устные соглашения, за ней признают равноправие – как, естественно, и за собой…

Но из русского восприятия любви невозможно отношение к женщине как к партнёру, тем более – равноправному партнёру. Для русского характера и национальной психологии женщина – это божество. Ей поклоняются – и проклинают, она выступает то в роли доброго, благостного божества – то напротив, в роли змеи, демоницы. Но если русского человека принуждать относиться к женщине как к равноправному партнёру согласно подписанному брачному контракту – то его просто вытошнит от омерзения. Конечно, евреи, например, и с Богом-Творцом «заключали контракты» (понятие Завета) – но мы и говорим об особенностях национальных психологий.

Русский характер может принять женщину целиком – или целиком отвергнуть, отсюда идёт и много по-настоящему страшных случаев в русских семьях. Но он не может делить с женщиной чеки, навязывать ей свои права или признавать её права. Русский человек не торгуется с Божеством – Жизнедателем. В отношении русского человека возможна раскалённая ненависть (это мы встречаем сплошь и рядом) – но не возможен торг. Никакого брачного права (как, впрочем, и любого формального права) русский человек не признаёт: он или отдаёт всё, или забирает – тоже всё. Я не берусь оценивать такой радикализм – ведь в нём нет искусства, в нём дышат почва и судьба, он – как инстинкт у русской нации. А инстинкты не судят…

Ещё одна важная черта, описанная Леонидовом, – совершенно особое отношение русских к Смерти. Для европейца Смерть – нотариальный и одноразовый биографический акт. Начиная с Эпикура западное сознание живет идеей: «пока человек есть – смерти нет; когда же смерть есть – человека нет». То есть – смерть и человек в европейском сознании не пересекаются. Человек кончается там, где начинается смерть. И наоборот: пока он живет – смерти для него не существует.

Для русского человека, в чем и сказывается православное мировосприятие, – со смертью не только ничего не кончается, но и наоборот – всё только начинается. Поэтому жизнь русского православного человека вся пронизана мыслями о смерти, полна её аллюзиями и аллегориями, все дела в русской жизни измеримы меркой смерти, сопоставляются с ней и соотносимы с ней.

Для европейца смерть придёт один раз, неотвратимо – но быстро, и об этом лучше не думать. У русского человека смерть постоянно присутствует в сознании, это не акт, а растянутый сложный процесс, без которого немыслимо понять русское отношение к миру, счастью, наслаждениям, жизни, другим людям.

Если европейца привести в огромный супермаркет, где все товары бесплатны – европеец скажет: «Ну вот, я наслаждаюсь – и наслаждаюсь».

А русский человек скажет совсем иначе: «Ну вот, я наслаждаюсь – но ведь я умру»… А если в такой воображаемый чудо-супермаркет русский и европеец зайдут вдвоём, то русский испортит европейцу настроение. Он покажется европейцу гадким, мрачным, злобным типом, который отравляет радость бытия и себе и окружающим. В этом разгадка сердитых слов Чубайса о Достоевском: Чубайс жрёт, так что за ушами трещит, а Достоевский из школьного курса Толика – мешает наслаждаться фуа-грой…

Ещё один когнитивный диссонанс для человека с европейской культурой – парадоксальность русской национальной культуры. Дело в том, что буржуазные нации Европы (и США, Канады, Японии и т. п.) формировались через обособление своего от чужого. Так возникала национальная культура, по своей анатомии – республиканская и вечевая даже в королевской Англии. Такая национальная культура может понять и принять другую национальную культуру: «у вас так, у нас так»… Но она не может принять русской культуры – потому что русская национальная культура – наднациональна. Она – имперская, монархическая, в ней напрасно искать отголоски республиканской вечевой новгородской культуры европейского фасона…

Западноевропейская культура вырастает из обособления и противопоставления, в ней силён дух конкуренции творцов, откуда вырастает и западная «копирастия» и всё такое прочее. Замешанная на демосе республиканская культура неизбежно индивидуалистична, выдвигает индивида, отстаивает его индивидуальность.

Русская имперская и монархическая культура прямо противоположна по направленности – она строится на синтезе, заимствованиях, она растворяет агрессивную индивидуальность в общинности и соборности. В ней нет духа соперничества, победой считается не преодоление, а согласие, побеждает не сломивший, а убедивший.

К творчеству А. Леонидова эти мои заметки имеют самое прямое отношение: и постоянное, даже навязчивое присутствие смерти среди дел людских, и синтетичность имперская – взамен разделяющему на партии и фракции республиканизму, и страдание любви – без которого любовь будет ненастоящей…

Потому я и говорю о Леонидове, который продолжает начатый русской литературой посев на особой ниве особой русской культуры, черпая свои семена в золотом веке русской литературной классики…

Для интереса: «та самая» фотография 1994 г. на обороте которой девичьей рукой написано: «Кадр из фильма «Осеннее Солнце, утверждаю…»

© Эдуард Байков, текст, 2016

© Книжный ларёк, публикация, 2016