Эдуард Байков. О леонидовском "Приватизаторе"

О ЛЕОНИДОВСКОМ «ПРИВАТИЗАТОРЕ»

Вот и увидела свет очередная реконструкция эпохи, созданная рукой писателя-реконструктора времен минувших Александра Леонидова (Филиппова) - роман "Приватизатор". Перед нами – символическое и красочное полотно, на котором точными и порой даже скупыми мазками большой художник изобразил пережитое. Перед нами – разверстый и гнилостный погреб ельцинизма, 90-х годов…

Снова спрошу своих читателей: чем художник отличается от фотографа? Тем, что фотограф неизбежно запечатлеет реальность только с одной точки обзора, а настоящий художник затем и существует, затем и подменяет собой фотоаппарат, чтобы показать реальность СРАЗУ СО ВСЕХ ТОЧЕК ОБЗОРА.

Конечно, это требует символизма, метафоры, и потому отображение отдельных фактов оказывается «выпуклым» или напротив – «вогнутым». Леонидов, как реконструктор-символист, позволяет понять эпоху тем, кто в ней никогда не жил, используя навыки и наработки археолога-реставратора, историка-источниковеда и т. п. У него получается целая «матрёшка символов».

Первый – конечно же, образ «края» (действие происходит в вымышленном, якобы-уральском Кувинском краю). Конечно же, тут оправданы аллюзии с краем жизни, краем страны, краем (концом) истории, «крайними» (попавшими) людьми и т. п.

Второй символ – главный персонаж, «приватизатор». Человек сложной судьбы и сложного психического склада, Иван Скобарёв у Леонидова – отражение сразу всего русского народа: его бедности и одновременно богатства, благородства – и одновременно вылезающей подлости отреченчества, его исторической миссии и его грехопадения, которое Леонидов осмысляет метафизически.

Вопросы восхождения и нисхождения человеческой личности всегда волновали Леонидова – причем только у него встречается диалектическая сложность их ОДНОВРЕМЕННОСТИ.

Символичным является увязка «народ-человек», когда все качества, положительные и отрицательные, как бы сливаются в одном персонаже, носителе смыслов книги.

Символами выступают большинство жестов: ничего в «Приватизаторе» не делается и не говорится «просто так», мазками вроде бы бытовых поступков рисуются портреты и пороков и добродетелей, вне времени и пространства, в философском смысле.

Вот, скажем, название группы «Yami-Yami» – с английского переводится как «вкусняшки», «ням-ням», о чем Леонидов, собственно, сообщает в тексте. Но хитрец уводит нас поверхностным переводом от неизбежно возникающей в уме у начитанного человека куприновской сифилитической «Ямы» [«Яма» — повесть Александра Куприна о проституции. По сюжету в Ямской слободе (называемой просто «Яма») некоторого южного города на Большой и Малой Ямских улицах существует ряд открытых публичных домов…], и вообще русской транскрипции слова «яма» – как жерла могильного…

Точно так же волхв слова Леонидов играет фамилией персонажа «Скобарёв» – ведь «скобарь, скобари» – в старом русском языке ругательство, обозначавшее при В. Дале людей жадных, алчных. И так во всём: имена, названия местностей, предметов – даны неспроста. Скажем, зеркало не случайно венецианское: средневековая Венеция была центром стекольного мастерства, но ведь ещё и центром европейского оккультизма, чернокнижия.

Отдельно выделю то, что составляло предмет тревог автора, моего друга, с которым мы и неформально общаемся тоже: нет повтора прежних методов и сюжетов, новизна книги очевидна, это не приквел и не сиквел к тому, что уже было написано.

Леонидов опасается быть автором, у которого «прочитать один роман – значит, всё прочитать». Но это ему и не грозит. Леонидов «Сына Эпохи» безмерно далёк от Леонидова в  «Беде-лебеде» , а Леонидов «Большого Дня» – совершенно неузнаваем в Леонидове «Мезениады». Скажу, что, на мой взгляд, Леонидов «Приватизатора» – снова совершенно новый, неизвестный ещё читателям его прежних книг автор. Всё другое: сюжетная линия, язык, стилистика, пласт, аллюзии, паллиативы, фокус изображения и т. п.

Коротко о сюжете: Иван Скобарёв – молодой, последний, буквально «на час» назначенный руководитель советского Госплана в некоем абстрактно-измышленном Кувинском крае. Не поуправляв плановой машиной и полгода, Скобарёв лишается и её, и страны.

Остаются только архивы Госплана – бесценные папки, в которых хранятся великие денежные тайны: где и сколько лежит сокровищ советской экономики «в отвалах, на свалках, в ямах и заброшенных складах».

С этим богатством, рождающим легенды о «золоте партии», Скобарёв и приступает к приватизации в 90-е годы. Его финансовые возможности почти не ограничены. Но – знать где, и взять – разные вещи. Скобарёв опасается, что криминальная насквозь «новая власть» уничтожит его за слишком завидное обогащение, и следует принципу «хлеба к обеду в меру бери».

С помощью денег и полезных советов талантливый экономист пробирается в самую сердцевину краевой власти, становится «олигархом местного масштаба». И дальше начинается сложнейшая, диалектически-противоречивая борьба начал: Скобарёв меняет власть – власть меняет Скобарёва. На этом пути ему предстоит превратиться в клоуна, как он сам говорит – «в Арлекино», потерять красавицу-жену и почти потерять себя…

А читатель среди всех этих перипетий видит удивительно точный, лаконично-выверенный слепок 90-х годов со всей их нечистью, которая (имею в виду нечистую силу), кстати, гармонично вписывается в реалистический сюжет и действует наравне с вполне реалистичными персонажами.

Нет никакого авторского насилия или натяжки – когда в ткань детально-расписанных реалистичных, узнаваемых отношений 90-х годов включается нечистая сила, призраки преисподней. Наоборот, поражаешься, как метафорически-точны эти вкрапления, насколько они на своём месте, и как трудно было бы без них обрисовать кошмары потерянного и смутного, лихого времени… Это и есть – настоящий магический реализм, или, по-леонидовски – МИСТИЧЕСКИЙ РЕАЛИЗМ!..

«Зеркало Цербера» – сказочный декор вполне прозрачной аллегории: в этом как бы «волшебном» зеркале отражается сам его владелец (его тёмная сторона, его Тень и анти-Эго, демон-искуситель) – а заодно и мрачные тени тех, с кем он работает. Это лишь метафора раздвоения человека, народа в 90-е годы.

По-настоящему волшебна лишь переливчатость красок у Леонидова: всё «волшебно-сказочное» у него может быть при ином угле зрения истолковано как реалистично-бытовое – и наоборот. Чудеса и обыденность, мистика и натурализм сливаются до полной неразличимости. И в этом – завидная прелесть его текстов, где шолоховская драма соседствует с чарующим волшебством гоголевщины.

© Эдуард Байков, текст, 2016

© Книжный ларёк, публикация, 2016