Эдуард Байков. Неомифы Леонидова

НЕОМИФЫ ЛЕОНИДОВА

Опубликованная «Книжным ларьком», что называется, с колёс, с пылу с жару занятная повесть Александра Леонидова  «Скифский угол»  – это уже традиционная для данного автора любовная драма в казацком уральско-степном антураже. Правда, на этот раз в ней бурлят прямо шекспировские страсти! Это напоминающая феномен Шолохова заявка на эпос у автора городского и неразрывно связанного (в том числе и изобразительными средствами) с модерном. Но, видимо, нарастающая призрачность самого модерна в наше время заставляет говорить уже и о модерне как о «преданьях старины глубокой»…

Со свойственным ему «литературным озорством» Леонидов выворачивает абсолютный архетип Ромео и Джульетты, как варежку, наизнанку. Вместо драмы враждующих могущественных семейств является… Да просто одна могущественная семья, если честно говорить! Одна дружная и крепкая связями, братством семья, которая не может позволить своим отпрыскам из разных колен кровосмешения. Поэтому я и считаю, что масштаб архетипизации чувств – у Леонидова шекспировский, хотя, понятно, вопросы этот пытливый автор задаёт иные.

Это вопросы о допустимом и недопустимом – особенно актуальные внутри клана, у которого всё в руках, и село и город, которому никто и слова поперёк не пикнет. Это вопросы соотношения страсти и нравственности в любви – что докуда может простираться? Конечно же, традиционно-русские (и традиционно-леонидовские) вопросы о соотношении неформальной живой правды и формальной правовой системы, формальной законности (Леонидов несколько раз подчёркивает, что никакого формального закона влюблённые не переступают – и многократно подчёркивает, что это никого, кроме западника и европеизатора Альтаира Крепова, не «колышит»).

Шекспировская по страстям и шолоховская по антуражу история наполнена глубинно-интеллектуальными поисками автора. В «Скифском угле» сталкиваются миры. Сталкивается мир традиции – и мир модерна, вестернизации, порой комично не понимающие друг друга. Сталкиваются город и деревня. А в городе – отчетливо сталкиваются миры индустрии и пост-модерна, новейших веяний Запада…

Поэтому внутренняя механика «Скифского угла» – это столкновение мирозданий и мировоззрений. Что очень важно – Леонидов над схваткой. Ни один из сталкивающихся миров им не окарикатурен, не представлен, как у Добролюбова, «тёмным царством», через которое пробивается «луч света». Никакого «революционного демократизма» традиционалист Леонидов не допускает. И тёмные царства у него на поверку светлы, и лучи света – на поверку с червоточинкой…

У меня, как у человека, в свое время немало написавшего о башкирском Шурале, возникло ощущение именно автора-шурале, путающего следы. У каждого своя правда, и она убедительна! Но стоит только нам с читателем согласиться с одним из персонажей – как Леонидов ведёт нас дальше и снова убедительно излагает противоположную точку зрения… В итоге читатель мечется, соглашаясь то с одним, то с другим – это и есть упорный поиск автором большой и общей Истины, которая складывается из колючих и противоречивых маленьких личных правд.

Кусок правды – говорит нам Леонидов – даже самый искренний и неоспоримый, и увиденный воочию – ещё не есть истина вплоть до «не верь глазам своим». Для этого Леонидов подбирает потрясающие истории, заставляя сперва согласиться с утверждением, а потом – с его же опровержением…

Как у него так получается? Мне кажется, это связано с его способностью слышать жизнь, а не только ей диктовать. Мой метод – говорит Леонидов – «подслушивание жизни». «Я ничего не выдумываю – а только сплетаю услышанные истории и байки, наречья и говоры, факты и небылицы. Всякий мой знакомый находит в моих текстах свои слова, но вплетённые, как нить в узор, в композицию моего вымысла».

При этом ведь любая небылица, рассказанная посторонним, становится фактом, по крайней мере, фактом биографии. Такой-то рассказывал мне то-то… И если он врал – то ведь он зачем-то это делал, не правда ли?

Это превращает даже самые модернистские вещи Леонидова в сказительские, а его самого из писателя – делает сказителем.

В самом деле, это даже можно считать понижением в чине: писатель придумал, сказитель же лишь пересказал преданья старины, в леонидовском случае – «неглубокой» старины. Но, понижая в чине, такой метод повышает в значении: сказы из побасенок становятся документом духовной жизни эпохи.

При этом Леонидов убеждён, что духовное отражение эпохи никогда не совпадает контурами с её реально-исторической, материальной средой. «Мы знаем, – говорит Леонидов, – что ни реальный Роланд, ни реальный Манас не были в жизни такими, какими сделала их народная молва. Но в конечном итоге приговор народной молвы важнее, чем грубая и прямолинейная материальная правда. Такая правда – плоское двухмерное измерение, а у народного сказа – измерение трёхмерно, объёмно. И в итоге для человечества его мифы, со всей их сказочной составляющей, становятся важнее его хроник с их сухими датами и констатациями».

Любопытно отметить, что Леонидов использует в прозе традиционный приём народной песни: расширяющее повторение.

Например, из песни (русская народная песня «Хмель мой, хмелюшко»):

У родного батюшки раздолье широкое,

Раздолье широкое, раздолье богатое…

То есть сюжет изложения повторяется, расширяясь. Именно таким путём народного пения пошёл Леонидов в «Скифском угле»: сюжетные детали вначале выписываются кратко, а потом, словно бы в былине, раскрываются с расширением.

Ещё одна характерная особенность автора – превращать игру слов и каламбур в философию и предельно-заострённую экзистенцию. Леонидов отодвигает во вторичность голый факт и делает особенности рассказа о событии важнее, первичнее самого события.

В концепции автора Слово не только и не столько отражает реальность, сколько её творит. Событие – то ли было, то ли нет. Если о нём не рассказали – то его вроде как и нет. Забвение – уводит факт в небытие. Слово не просто творит событие из ничего, но и определяет, каким событию считаться: добрым или злым, значимым или ничтожным, приятным или омерзительным и т. п.

При таком подходе любое совпадение в звучании или написании слов, пусть бы и случайное, возникшее по недоразумению – на самом деле играет огромное философское значение. Компоненты слова, которое мы произнесли, создают наше отношение ко всему в мире, видимому и невидимому.

Например, человек, употребляющий слова «убийца, блудница» – живет в совершенно ином мире, ином пространстве смыслов, чем человек, говорящий «киллер, путана». Слово – не ярлычок, метящий вещь. Слово отобрано философским поиском мысли, и отбор продиктован отношением к миру.

Именно поэтому Леонидов постоянно ныряет в синонимы и омонимы, громоздит вторые планы, вопреки заветам (кстати, нелюбимого им) Оккама умножает сущности…

Почитать это стоит (в смысле чтения). А может быть, и почитать (в смысле почтения). Я так считаю и считываю с листа…

© Эдуард Байков, текст, 2016

© Книжный ларёк, публикация, 2016