Эдуард Байков. Леонидов-реконструктор

ЛЕОНИДОВ, РЕКОНСТРУКТОР…

Удивительное это дело – книги минувших лет! Словно бы на машине времени отправляешься в путешествие, и не только в описанные времена, но и в те времена, когда жил бытописатель… У Александра Леонидова, безусловно, есть писательская миссия, есть – в хорошем смысле слова – одержимость определённым комплексом идей, которые он из года в год, из десятилетия в десятилетие воплощает в своем творчестве – с большими перерывами или без оных.

Я долго думал, как охарактеризовать в двух словах эту его одержимость-миссию? И, по праву литературного критика, могу поднять на поверхность то, что сам автор носит в глубинах текста: это особая, ни на что в русской литературе не похожая манера сочетать аристократическую утонченность с красными смыслами советизма.

Родившийся в 1974 году в особом, «начальственном» доме, в самом престижном квартале Уфы, мальчик рос именно «советским аристократом». Поймите правильно, не «плесенью эпохи», в виде начальственных сынков, мажоров, стиляг, растленных подражанием Западу, избалованных недорослей, поющих с чужого голоса! Нет, но человеком, живущим напряженной и самобытной интеллектуальной, возвышенной жизнью, в строго-советской обстановке. «Средь оплывших свечей и распахнутых книг, средь военных трофеев и мирных костров»…

Поэтому осмысление минувшей эпохи у него не вырождается в диссидентский протест мятущегося интеллигента, «тамиздатовца», но и чуждо, порой даже трагически чуждо – традиционной, мозолистой, пролетарской грубоватости советских писателей. У него свой мир, гармонично сочетающий старинные традиции русского интеллигентского многословного тираноборства, православную культуру духосмирения и «красные смыслы» первомайского шествия.

Это и делает его слог лёгким, выводы – порой куда как неожиданными, а стиль – неподражаемым. Никогда не знаешь, куда приведет тебя нить леонидовского витиеватого слова – если взял её в руки, протянутую через лабиринт вечных проблем и вечных русских вопросов.

Он ведь не «тех» и не «этих», причем тревожность вызывает в обоих станах, и чем больше пишет – тем больше их «напрягает».

В 1990-м году Саша Леонидов приносит бурого цвета клеёнчатую общую тетрадь с первым своим романом «Янтарёв» в Союз писателей Башкирии. Там в то время властвует партийный цербер, советский до мозга костей, Роберт Васильевич Паль… Реакция Паля на тетрадку с Янтарёвым была в высшей степени неожиданной! Роман не только не приняли к печати (тогда это решал Паль в СП РБ), но и… могущественный чиновник от литературы на всю жизнь стал… ну, если не врагом, то, скажем так, человеком, недолюбливающим Леонидова…

Мне-то с высоты пережитого понятно – что тут, зачем и почему. «Янтарёв» хорошо знаком читателям «Книжного ларька» – впоследствии он преобразится в «Имбирёва», и в переработанном виде, переосмысленный, войдёт в крупную трилогию Леонидова. Из Сергея станет Иваном – автор даже на уровне ассоциаций чистит образ от нерусскости, балтийства: нет, не янтарь, не Прибалтика, а имбирь, чайная приправа русского стола, и не серость – Иван, самое русское из имён…

Те, кто знакомы с Янтарёвым-Имбирёвым (а персонаж, поверьте, в целом не изменился) – удивятся, конечно: чего в нём не глянулось партийному цензору, певцу партии и революции Палю?

Вообразите контекст: 1990-й год. Всё и вся разваливается, Союз писателей в шоке от зловещих перемен… Появляется молодой автор с мощным, живым образом юного консерватора, образованного и умеющего возразить «перестроечным» горлопанам…

Не прокатило. Не с рабфака Ваня Имбирёв, не из рабочей династии, не со стапелей семьи Журбиных. Это барон, рыцарь, принесший присягу верности генсеку КПСС – и воспринимающий его как своего сюзерена, но… надменным аристократом оставшийся в полной мере! Такой союзник кажется пролеткульту страшнее врага, с врагом хотя бы всё понятно…

– Да разве молодые люди так разговаривают? – возмущенно и вместе с тем напугано говорил Роберт Васильевич Леонидову в 1990-м году. – Я знаю среди пожилых таких говорунов, есть у нас такие писатели в возрасте… Но среди школьной молодёжи…

Говорят, Роберт Васильевич! Именно так они и говорят – поколение Саши Леонидова, те, кому в 90-м году прошлого века было по 16–17 лет…

Прошли годы, обстановка кардинально сменилась. И у Леонидова появились совсем другие критики, те, с которыми до хрипа спорит в салонных баталиях его Янтарёв-Имбирёв, и они тоже напирали, что молодёжь так не говорит, диалоги фальшивы, что, мол, такую просоветскую пургу несут только «старперы» из числа тоталитарных недобитков…

Много худого сказали про леонидовский «фотоальбом» (повесть «История болезни» – в издании «Книжного ларька» «Пожелтевшие фото») после двух его изданий (1996 и 2001 гг.) – и много справедливо сказали. Мол, и политизирована повесть чрезмерно, и плоская, как бы рваная (впрочем, на то и образ листаемого фотоальбома – сценки, между которыми годы по умолчанию), и грешит линейным символизмом, и старики в ней слишком просты (писал-то юноша), и дети – слишком сложны, чтобы быть правдой… И – размах на роман, а на выходе тощая повестёнка…

Но есть что-то у Леонидова такое, отличающее его от всех, и всех от него, а потому и даёт оно автору право претендовать на какую-то свою правду жизни, отличную от скрупулёзно-протокольной.

Что реконструирует Леонидов сложной выборкой редких деталей и «компотом» несочетаемостей? Быт былого? Или слухи, байки об этом быте? Или своё собственное представление – как должно бы было быть?

Ругают, ругают… И не печатают… И знать не хотят…

Но леонидовская реконструкция продолжает жить, не сходя с подмостков литературной актуальности. В чем же тут секрет?

Видимо, в волшебном обаянии героев «Пожелтевших фото». Оно — в самой атмосфере вишневского дома, семьи, в которой мы, современники автора, узнавали и узнаём большую и дружную семью писателя. Я, например, лично знал покойную его тётушку, Ремму Васильевну Бакулину… И с ее дочерью – Леной Родиной – пересекался в комсомольских кулуарах 80-х…

Эти люди перелома эпох – не без греха, не без насмешки, но все они хорошие, умные, смелые люди, достойные сочувствия и уважения. Перед нами тот самый круг людей, которых уфимский студент Саша Леонидов, аккурат летом получивший диплом истфака БГУ, хорошо знал. Они, именно они бывали в доме Филипповых и вносили в его строй свои неповторимые черты…

Я уже не раз отмечал, что в Леонидове живет что-то от Данте – когда литературный сюжет насаживается им на сетку холодной, геометрической инженерной чертёжности. Это не запутанные кривые, живые, бязевые московские улочки – а мертвенная проектность Санкт-Петербурга, символистский. ампирный узор конструктора… Все скупо вымерено, до миллиметра уложено в прокрустовы ложа авторской концепции.

Но в то же время в эту дантовскую (отчасти даже безумную) схемографику – а Данте свою «БК» снабжал большими чертежами пути с Вергилием))))) – включается тысяча необыкновенно живых микроскопических зарисовок. Они, непричесанные, вышли из авторской обыденности, напоены непосредственностью реального случая, узнаваемы, как дневниковые записи, калька с повседневности…

Возможно, очарование леонидовского стиля – именно в отторжении этих сюжетиков-микроорганизмов от того «сумрачного германского ватмана», на который их наносит автор (в котором течет немецкая кровь – впрочем, как и украинская, чувашская – имперский человек, настоящий «коктейль» родословных).

Да, тут одержимость концептуальностью, «шершавым языком плаката» переливается с текучей неуловимой акварельной расплывчатостью импрессиониста. Как будто бы некий инженер у Круппа отлил с необычайной хмурой деловитостью чугунную станину – а потом взял, да и раскрасил её в легкомысленный розовый цвет с крапинкой! Это и комично, и дробно, и… завораживает непохожестью. Как Чехов писал о «плохом хорошем человеке», так и о Леонидове можно сказать, что он – «серьёзный несерьёзный человек».

Хронологически, словно в замысловатых принципах квантовой механики, у Саши Леонидова «конец замкнуло на начало». Во всей длинной эпопее позднесоветской реконструкции – «Янтарёв», который был сначала им, а стал «Имбирёвым» в конце перечня книг. Эта эпопея реконструктора Леонидова – больше, чем книга: это его жизнь. «Пожелтевшие фото» 1996 года (превращенные редактором в «Историю болезни» в 2001 году), перетекают в рыночный эпос «Мускат и Ладан» (2013 г.). Оттуда отскакивают рикошетом в слащавый (я бы даже так сказал) роман «Терновая серенада» (2014 г.), чтобы вернуться к истокам, к роману «Сын Эпохи» (2015 г.).

Все эти произведения об одном и том же, а именно – об авторе. Как бы он ни лицедействовал, как бы ни примерял карнавальные костюмы, как бы ни раздваивался, и не расщеплялся в попытках из своей цветущей сложности выделить «цельный характер» (а значит, отсечь от тезы антитезу, смешавшиеся в авторе) – мы снова и снова видим его жизнь, его переживания, мысли и его лики. Три молодых родственника-Вишневых, кто из них является прототипом самого Леонидова? Да все трое… Не хотелось бы о Саше говорить – «имя ему Легион», но… много их там, в одном теле с колото-резаными шрамами, дважды сломанным носом и трижды сломанной челюстью (и это тоже Леонидов!).

Довольно зловещая фигура фермера Егора Сеченя из «рыночного эпоса» – фигура, которую автор беспощадно определяет как «пещерного медведя-людоеда» – если не сам Леонидов, то отражаемые им тёмные стороны собственной глубины…

(Кстати, на презентации случилось нечто непонятное: когда Саша назвал Егора «упырём», девушки (именно женская часть аудитории), читавшие «Мускат и Ладан», в несколько голосов разом заявили, что Сечень – не «упырь», и даже симпатичный образ… Вот уж и не знаешь – каким образом преломляется замысел?)

Осколки и опавшие листья бытовой повседневности наполняют «Мускат и Ладан» так же плотно, как и «Пожелтевшие фото». В них – отражается сиюминутность подлинных дней, часов, минут автора. И дел его, и слов, и сценок, и эхом откликнувшихся диалогов, и мелких предметов, насыщающих взгляд в быту…

«Терновая Серенада» – снова троится. Казак, аристократ и приват-доцент, это разные люди? Или всё же расщеплённый автор – разные лики из бесконечного внутреннего диалога, подобному вечному спору русских и немецких, хохляцких и чувашских кровяных телец, соткавших плоть и генеалогию «имперского человека»?

О «Терновой серенаде» лично я могу сказать только словами песни – пусть она и попсовая:

…Нежно воркуют гитары, снова влюблённые пары

Ходят по улицам юности моей…

Тут, конечно, всё поколение Леонидова вспомнит те гитары и те улицы, и в этом будет очень-очень личное для каждого. Неизбежно: потому что «колорит времени сквозь призму вечности». Колорит ярок, а призма – безукоризненно оптически точна.

А потом многоликость снова соберётся в концентрат лучей, вернувшись к Янтарёву 1990-го года, ставшего в 2015-м Имбирёвым, кардинально переработает и переварит старый сырой материал – и выдаст ностальгические «Патрули призраков», метафизические, с пугающими развёрстыми жерлами джудекки [1] «Кумачи и чернь», чтобы завершить упадническим «Во мгле 90-х»… Завершить?!

Как бы ни так! Эта открытая композиция реконструктора, которая не может, не имеет права быть так завершена. Это пережитое и переваренное в желудке жестокой эпохи мировоззрение «человека 1989 года» – особого человека советского аристократизма, из страны, которая закончилась быстрее, чем была замечена и описана.

Миг, один только миг дыхания полной грудью – между тяжкими жерновами тупой тоталитарной цензуры, капищ чугунных богов – и содомом с гоморрой…

Вот вам и ответ, что так упорно ищет и реконструирует Леонидов! Не советскую и не постсоветскую реальности, каждая из которых по своему мрачна, а некий условный 1989-й, солнечный миг чинной и благородной свободы, некоего срединного достоинства, которому не дала воплотиться история, но которое МОГЛО воплотиться, потому что – вот же, есть Саша Леонидов, и все те, кто дали ему тексты диалогов, не принятых ни Палем, ни антисоветчиками…

Чего он хочет доказать и кому? В чем смысл этого пейзажа, который он снова и снова рисует с разных точек и мольбертов? Зачем нужны «Кумачи и чернь», если уже написаны «Пожелтевшие фото»? Что это, просто более многословное изложение памятного, «тех же щей погуще влей»?

Нет, конечно. «Фотоальбом» – это представление юного о мудрости, а «Кумачи и чернь» – представление мудрого о юности. Между этими двумя произведениями объект и предмет как бы поменялись местами, и отражение в зеркале написало о том, кто стоит перед ним…

И разве плох был бы эпиграф ко всему циклу, вот такой:

…Может быть, вы скажете кому-то

Где-то на закате ваших лет:

Всё-таки была, была одна минута

Той любви, какой уж больше нет…

Иногда минута бывает больше и дороже всей жизни. Именно об этом эпопея реконструктора Леонидова – если совсем уж кратко…

[1] У Данте Алигьери ПОЯС ДЖУДЕККА является последним кругом, а точнее центральным кругом ада.

© Эдуард Байков, текст, 2016

© Книжный ларёк, публикация, 2016