Денис Павлов. Звезда - Полынь

ЗВЕЗДА – ПОЛЫНЬ

 

Чернобыльской катастрофе 1986 года посвящается…

 

Чернобыль взорвался, когда мне было 10.

Я помню выпуски «Время» и диктора в очках.

Уже ребёнком я осознавал – случилось что-то не то.

Непоправимое и страшное.

Как потом выяснилось, все тогдашние новости –

были обычными советскими враками.

В 1992-м мне приснился сон.

Из тех, чьи сюжеты – рождают затем рассказы.

«Звезда-Полынь» из этой категории.

Странные сны…

Сознание необъяснимым образом увязало увиденное ночью –

с той трагедией, которой сегодня – 30 лет.

Совсем недавно всё произошло.

Совсем – недавно…

Денис Павлов, 2016 год

 

Близился вечер, но позднее солнце и не думало об этом, забывшись в своей расточительной, светоносной агонии. Оно маячило на воспалённом теле горизонта больным, вздутым до неестественной красноты венным пузырём и, не догорев за день, – продолжало мучить землю нестерпимым жаром!

Совсем знойным выдался июль. Всё повыгорело, повыцвело. Птицы не пели, люди и без того уже, словно испепелённые, всё маялись под жёлто-белым, пышущим небом, в котором от недели к неделе – ни облака, ни ветра.

Окна в жилищах, от края до края деревни, стояли распахнутыми сутки напролёт.

 

Этот заметный домик, весь в искусных резных узорах, был последним на южной окраине селения. Добротно срубленная конюшня и большой фруктовый сад, осыпанный по прошлому году несметным количеством всякого плода, хорошо гармонировали с ладной, просторной избой, выкрашенной в светлые, с бирюзовым отливом краски, совсем ныне поблекшие, покоробившиеся.

Хозяйка и трое её маленьких детей, сидя за невысокими воротами на приземистой скамеечке, что расположилась в зыбкой тени зачахшей яблоньки, отмахивались от редкой, но настырно липнувшей со всех сторон мошкары. Их тощие венички из берёзовых веточек быстро облетали, превращаясь в пучки и вовсе бесполезных прутиков.

– Мама, мама! Меня мухи замучили! – тоненько пищал Васькин голосок.

– Говорю тебе, пойди, надень штанишки, – в который уж раз советовала мать, окидывая взором пустынную улицу: ни души!

– Я не знаю, где они! – капризничал мальчик и всё хлестал сам себя с яростной, отчаянной силой, напрасно пытаясь попасть по вёртким, мерзким кровососам, что норовили сесть на загорелое, потное тельце, на чумазое личико, залезть поглубже в уши и нос. Толку от этих хлопков-шлепков было совсем мало. Как раз напротив! – с каждым новым секущим ударом становилось всё больней и больней, и раздражённый парнишка готов был вот-вот разреветься!

– Я тебе сказала: в бельевом сундуке лежат, сверху. Как откроешь – вот они! – повторила женщина.

– Мам, ну иди, найди ему штаны-ы-ы! – умоляюще протянул сострадательный Миша, Васин брат-близняшка. Такой же смуглый от невыносимого солнца и с огромными, совсем уж неестественно насыщенными синим, глазами.

– Почему я должна их искать?! Их и искать-то – не надо! – развела руками мать, тут же справедливо укорив Василия. – Сынок, тебе не стыдно? Уж если тебе неохота, то неча тут нюни распускать!

– Да! Да! Неохота! – взвизгнув от беспощадного укуса быстрокрылого насекомого, признался тот, соскочил со скамейки и засеменил вокруг неё по пожухлой, острой травке худенькими ножками.

– Ох и лентяй ты у меня растёшь! Ох, лентяй! – с досадой покачала головой женщина. – Посмотри, Анютка сидит и не ноет, хоть и платьице на ней – коротюсенькое. А ты, такой большой, а хнычешь, словно младенец! И даже сам себе помочь не хочешь! Тебе не стыдно?

– Нет, не стыдно! – твердил своё раскапризничавшийся Василий. – Ни капельки не стыдно!

Упрямо насупившись, он исподлобья глянул на свою четырёхлетнюю сестричку, как ни в чём не бывало сидевшую рядом с матерью, хлопавшую глазёнками с белыми, длинными ресничками и как-то растерянно улыбавшуюся ему.

«Отчего это в неё эти бесполезные твари не впиваются?!», – зло поразился мальчик.

Он ожесточённо затопал ногами по горячей земле, словно та была в чём-то виновата!

– Мне не стыдно, не стыдно, не стыдно! – истерил он до тех пор, пока мать со всей строгостью не одёрнула его.

– А ну-ка, сядь! – приструнила она сына. – Не хочешь с нами быть – иди в дом, спать ложись! Уже поздно. А то пляшешь тут, кривляешься, как Егорка-дурачок!

Вздрогнув, Василий тут же принялся отчаянно отрекаться от сравнения с известным на всю округу юродивым из соседней деревни, безобидной чудаковатости которого побаивалась, почём зря, вся окрестная детвора:

– Нет! Нет! Не Егорка я! Не Егорка!.. Не он!.. И спать – не хочу! Не поздно вовсе! А под одеялом – жарко!

– Ох! Вот папа приедет!.. Ох! Вот он тебя поругает за то, что маму не слушаешься! Знаешь, что от неё по попе не получишь... – вполне по-взрослому упрекнула его маленькая сестрёнка, на что братец лишь важно поднял голову и хмыкнул в ответ носом. Однако тут же присмирел и, будучи обижен на всех, присел на место.

«Что это Петра-то так долго нет?..» – не впервой тревожно подумалось Анастасии – матери троих ненаглядных, хоть иногда и непослушных детей.

Необъяснимо тяжко было у неё на сердце этим днём. Муж ещё вчера утром на покос на ихний поглядеть уехал: как там, да что. Обещал к вечеру того же дня и воротиться – и вот нет его и нет!

«Может работа какая под руку подвернулась? Истратился к заходу до непомерной устали, копнушку сладил, да и прокоротал на ней ночь… – мыслилось Анастасии. – Авось стога уж ставить начал… Ну да зачем?.. Ведь договорились с соседскими дворами, что как и прежде – помогать друг другу будем! А может еще, где косит? Да вроде и скошено всё. И неужто того – не хватит?! Пусть лето нынче – не лето, а печь огненная, так ведь для того и взяли ещё второй покос, на бывших болотах, где тра́вы – до последнего сочными были…».

Лишь когда разъярённое светило совсем исчезло, оставив на небосводе мутный след устрашающего, багрового марева, она, неведомым и ей самой женским чутьём поняла, что и сегодняшние ожидания – напрасны. Старенькую, набожную мать свою она попросила молиться за мужа, и та, с верой обратившись к небесам ещё и в минувший вечер, сделала так и сегодня. Тем облегчила тревоги и дочери, и свои…

Беспокойный был сон Настасьи в эту ночь. Не раз просыпалась она. То от какого-то дальнего шума, то от случайного скрипа. И тогда – глядела не вставая с кровати, дабы не будить понапрасну маленьких, в открытое настежь окно. В этот разверзнутый квадрат непостижимо-глубокой пустоты, в зияющей бездне которой безмятежно и неприветливо сияли редкие, неведомые и немые, колючие и холодные звёзды. Даже тёплое небо – не грело их…

Насилу дотерпев до первых зарниц, засобиралась было к мужу: накормить-напоить, а коль подсобить в чём придётся, не отказаться, помочь – вдвоём-то скорей дело сладится! О худом и помышлять не хотелось, хоть сердце билось – уж слишком больно!

И вдруг случилось то, что в конец растревожило женщину! – услыхала она пред самым восходом, как будто б в затаившем рассвет небе – гнетущее, надсадное, прерывистое ржание, хрипучее, словно застуженное, приближающееся!

«С чьим это коньком что стряслось?!» – в наспех застёгнутом халате Анастасия незаметно выбежала и́здому. «Раным-рано как, а вон уж, как душно! Ох, не к добру это лето!» – подметив как бы мимолётом, она шагнула за порог расписной калитки и… обомлела!

– Воронок?!.. Ты?!.. Один?.. – только и смогла выдохнуть, признав ещё издали знакомый грациозный силуэт. Не оперлась бы рукой об острый выступ изгороди – упасть бы ей тотчас обморочно наземь! Но силы остались с ней в этот миг, будто знал кто, насколько тяжелей будет – совсем скоро, скольких горечей перенесть, каких страданий испытать – ещё придётся!

Воронок, их пегий, послушный красавец, что унёс давеча на своей сильной спине Анастасьиного мужа, словно б повредился враз своим животным рассудком! Его широкие, карие зрачки – пугали закравшейся в них бедой! Вдруг так заметно исхудавший, сам не свой, он беспокойно тряс только накануне роскошной, а теперь путанной и местами поседевшей гривой, широко раздувал ноздри и фыркал, фыркал, фыркал! Толстыми, пенными губами. Жалобно, запуганно, словно осиротевший жеребёнок. И будто заикался – пытался ржать – да уже и не мог! Был бы человеком – поведал всё, но такое страшное, что и знать бы – не захотелось!

Анастасия подхватила жеребца за порванную серебристую уздечку и, успокаивая, гладя по дрожащим бокам, завела во двор. Взмыленный, тот в мгновение ока, до дна, осушил ведро воды.

Два дня Анастасия дожидалась своего любимого мужа, который обязательно, вот-вот, вернётся! Но... Воронок, будто совсем недавно сорвавшийся с привязи, будто неведомым образом спасшийся от стаи бешеных волков – вот, здесь, а Пётр... Где он?! Что стряслось с ним?!

Оставив пережившего неведомо что коня отдыхать, не будя никого, написав подслеповатой уже матери крупными буквами короткую записочку, напрочь забыв про припасённые еду и питьё, она наспех впрягла в телегу пожилую лошадёнку Марту, и скоро только плотная, коричневатая пылевая завеса, скрывшая их и́звиду – застелила езженую колею за деревней…

 

Уже миновали и высокие, сгорбившиеся за лето ели и длинные как пики, пожелтевшие сосны, осталась в стороне древняя, облетевшая дубрава и потянулись унылые: то глинистые и оттого – негодные, то каменистые и оттого – тоже никчёмные, то сгоревшие ещё по июню – поля. А вдоль них – лишь редкие кусты шиповника – дикой, бесплодной нынче розы, увядавшие под обжигающим дыханием поднимающегося светила – прямо на глазах.

Наконец, Марта вывела на знакомую лесную дорогу.

– Ну, старушка, ну же! Давай моя, давай родненькая! – надрывалась Анастасия, то и дело подгоняя лоша́душку по худосочным бокам ивовым хлыстом. Не жестокость, но нужда заставляла её поступать так! И Марта, понимая хозяйку, скакала так быстро, как, пожалуй, никогда за последние несколько лет – во всю свою возможную прыть трясла тележку по встречным ухабам и колдобинам!

Анастасьины уста навзрыд излагали бесконечные, нескладные молитвы, и, совсем скинув спадающий с головы платок, его белыми уголками она не переставала утирать неудержимые слёзы.

– Господи! Господи! Спаси и сохрани его!.. – дрожащим голосом взывала женщина, хоть уж так сложилось, не приняла она в своё время обряд крещения по правилам и не носим был ею спасительный Крест.

Разглядев по пути каким-то чудом сохранившуюся лужицу, Анастасия прильнула к мутной воде. Жадно отхлебнув единожды, уступила место лошадке. Но та, словно б лишь замарала морщенные от старости губы. И снова – в путь.

Жгущее время – как остановилось! А дорога – всё бежала, бежала, бежала!.. Уже вдоль устья ещё узнаваемой речушки – испарившейся до испещрённого черепками ила дна, но всё равно казалась – бесконечно-длинной!

Марта совсем уморилась, когда до нужного места оставалось – едва-едва! Анастасия сжалилась над животным, спрыгнула с телеги и что есть духу побежала прямиком через заросли к сенокосному полю. И хоть было ей тяжко и трудно – били лицо, резали его в кровь цепкие ветви низкорослых дебрей, сбивали ход коварные пни и скрытые лиственной шелухой ямки, она, гонимая предчувствием наступившей беды – не останавливалась!

Белое, мертвящее, душащее марево – ни спрятаться, ни укрыться – всепроникающей, физически ощутимой отвратительной вязкой массой растекалось, проникало повсюду. Ужасно! – до бреда! – хотелось пить.

Головокружение опрокинуло женщину на самом краю проступившей чрез щетину леса страды. Непонятно сколько пролежала она без чувств. Наконец, не сразу собравшись с силами, приподнялась, окинула знакомое место долгим взором надежды и пошла, ступая по скошенным травам, мятный аромат которых – давно поглотила жара.

Анастасия обошла, окричала всё кругом с ещё таившейся в душе верой ожидая, что муж её, вот-вот и предстанет пред исполненными мольбой очами: цел-невредим, в белой рубахе с лихим воротом и с такой любящей улыбкой, которая на целом свете и была только у него одного!

И ещё раз обогнула-оглядела поляны-островки преданная женщина, полагая, что просто не заметила того места, где укрывшись под деревьями отдыхал и не слышал её в странном, беспробудном сне любимый.

Безнадёжность пустых поисков с течением времени всё более нещадно изматывала, и женщина брела уже – куда глаза глядят! И только преданное сердце, что сильно билось в груди, только оно и заставляло сейчас – идти, идти и идти! Куда-нибудь, по широкому полю, перемежёванному оазисами кустарника с тёмно-тёмно-зелёными, почти чёрного, неестественного цвета, листьями.

И вдруг, сквозь солёную пелену слёз, она углядела подле одной из трёх могучих сосен приземистый и впрямь едва различимый стожок.

– Господи!.. – уже едва разжались иссохшие губы и бесчувственные ноги – сами понесли к тому месту.

Она нашла супруга здесь. Бездыханно лежащим на примятой, белёсой траве.

 

Не в силах была припомнить на следующий день Анастасия, как отыскала лошадь, как, уложив Петра в телегу, вернулись в деревню... Помнила лишь, что припала к широкой, родной груди и рыдала, рыдала, рыдала... Сама видно дошла Марта, дотянула тележку до дому по известной ей дороге.

Старушка-мать так и обмерла, как увидела обмякшее тело зятя, и с тяжёлым вздохом осела на крыльцо:

– Пошто?… Пошто забрал Ты его?!.. – с горькой слезой запричитала она, запрокинув очи к небу.

Дети тоже заплакали. С неосознанной ещё до конца беды. Сразу все, испуганно.

К вечеру вся деревня знала о случившемся, так скоро – страшная весть накрыла её!..

Кто чем мог, поддержал Настасью в этом её необъяснимом, вмиг лишившим будущего, безмерном несчастье. С миру по нитке и сколотили гроб с хорошей доски, вековечное распятие, что восстанет над ним...

 

Кое-кто из народа, что на похороны пришёл, всё дивился молча от одной несообразности, да и сама Анастасия понять не могла: смотрела она на мужа в немом исступлении и замечала, что не похож он вовсе на отошедшего в мир иной: кожа светлая, русые волосы ветер нежно гладит, а на алых губах – улыбка застыла нежная. И пусть для сторонних – жало смерти и вонзилось в тело его, для неё – нет! – не был он мёртвым, а был – живой! Навсегда... И сейчас – словно спящий. Словно вот-вот и очнётся, превозмогши тлен, поднимется со дна гроба потрясённый происходящим, расцелует её трепетно, воскреснет, изумив пребывавших в трауре! Но напрасно сие чудное возвращение представлялось ей. Не билось сердце, не текла в жилах кровь – нежить лютая нашла в Петре свою обитель.

Схоронили.

 

Тяжко пришлось Анастасии с её семейством. Однако и тут – односельчане помогали. На том – спасибо! Но жилось одно – всё бедней. Хоть составили в стога всё сено сенокосное, да случился через неделю сильный лесной пожар. Всё позжигал огненный вихрь! Не только то Петрово поле, у многих – так же, да по разным местам всё. Аж в деревне порой – не продохнуть было с нещадного дыму, расстелившемуся плотным, ядовитым покровом на много вёрст. Молоко осенью – уже покупали. Корову скоро кормить стало нечем. Но проводив уж лето, проводили и осень. А зима выдалась – снежная. Всё замело и снегу было – до самых крыш!

Прошёл год и снова на дворе июль застоялся. Другой. Тёплый, с удивительными грибными дождями, солнечный! Игралась под этим, точно совсем иным, ласковым солнцем шустрая ребятня, обнажили мудрые седины пожилые предки, пела песни молодёжь.

Одна только Анастасия – сама не своя была в тот месяц – нахлынули на неё с неодолимой силою тяжкие воспоминания.

«К тем трём соснам… Сходить бы надо…» – неожиданно подумалось, как будто против воли, Анастасии.

Не обгорели могучие деревья при прошлогоднем пожарище. Уцелели как-то... Вокруг всё попалено, а они – стоят себе нетронутые. Даже сенце, на котором нашла она мужа, так и осталось лежать, как лежало, огнём не задетое.

Зналось Анастасии, что необычна была та местность. Словно заколдованная какая. Побудешь в каком её краешке время-другое – и кровь носом начинает течь, голова кругом идёт. Да ведь и у покойного мужа её – Петра, кровь на губах запеклась. Сразу-то и не разглядела из-за слёз... А то бывало, уродится там чудна́я, длинная вся какая-то, высоченная трава и густо-густо так растёт… Грибы громадные, большешляпые, каких больше нигде не сыщешь, так и вились кое-где настораживающими кружевами «ведьминых кругов». Долго такие стояли. До первых снегов. Ничто не портило их. Только вот все – с нестерпимой горечью, несъедобные. Цветы вырастали – огромные-преогромные. Ромашки – всё равно что подсолнухи!.. Старики говорили, что в стародавние времена упала в то место окаянная Звезда-Полынь, да лежит теперь глубоко-глубоко в сырой земле и от того – не может улететь снова на небо. Гаснет в холодном, водянистом подземелье и будто бы светит во все стороны лучами странными: невидимыми! Хозяин, что сбирал прежде, давным-давно уже, урожаи трав здешних, решил вроде как сыскать ту неведомую звезду, да так и не нашёл. А помер, вроде как и Пётр, средь тех трёх дере́в…

«Повезу деток по ягоды поспевшие, по грибы хорошие… Да и зайду… К соснам-то памятным…» – решила про себя Анастасия.

И запрягши раз Воронка в телегу, созвала своих кровиночек и поехали те с мамой – радостные! Интересно маленьким в тележке далеко поехать!

Приехали на сенокос. А восстановился от гари он скоро – цвёл вовсю свежей зеленью! Противился конь поначалу ступать на прокаженное место, но нашептала ему Анастасия что-то на ушко, скакун и посмелел! Отпустили его затем на вольной воле попастись. Сами стали недалече, в омолодившемся прилеске, собирать подарки земные.

Но весёлый детский смех не радовал женщину и, по-матерински искренне хваля каждого, сколь добра собралось у кого в лукошке, становилась сама всё отрешенней да печальней. Сорвёт было несколько ягод и подолгу катает в ладони, задумчиво глядя сквозь них.

– Ой, детки мои, что-то притомилась я! Пойду передохну в тенёчке воо-о-о-он у тех больших сосен! – предупредила Анастасия и пошла, указав на них. – А вы уж – тут ходите, далеко не бегайте, чтоб видела вас...

Присела в дремучей, застывшей тени старых, широких крон высоченных дерев и залилась тихонько скорбными слезами.

И сколько оставалась так горевать, отставив в сторону корзинку?.. Но вдруг вышел, словно прямо из-под столетних оголённых корней, чёрный-чёрный, большой длинноусый кот! Шёрстка лоснится, глаза блестят зелёными блюдцами. С ленцой потянулся, пристроился затем рядышком, замурлыкал. Жмурится, словно солнцу подмигивая, поглядывает на Анастасию и всё урчит, урчит...

«И откуда этот Кот-Баюн взялся здесь, так далече от деревни?! Да ещё откормленный какой!» Вместо такого раздумья защекотала его Анастасия за ушками, заводила рукою по спинке, по мягкой шейке… Тут моргнула как-то чуть подольше обычного и заместо кота – глядь! – проявился уже низкорослый, тёмный ликом, весь в волосах – мужичишечка! Выгнулся колесом, привстал с четверенек и, отойдя как бы нехотя, – пропал!

«Ох, что это?! Что это со мной?!» – вздрогнула Анастасия, с испугом осознав скверный припадок, напущенный окаянным чернобогом! И ужаснулась ещё более, узрев свою руку, что словно б чужая, отсечённая, ей не принадлежавшая, со старанием поглаживала по внезапно образовавшемуся, незамеченному ранее… муравейнику! Ладонь почти сравняла изначально немалой высоты муравьиное царство с землёй, когда в тот же миг Настя одёрнула её! И сразу заметила как сильно, до воспалённой красноты, та припухла! Жители муравейника, отчаянно защищаясь от нежданной беды, случившейся с их городищем, убившей и покалечившей многих, нарушившей весь жизненный уклад, – с неустрашимым мщением, беспрестанно и будто сразу целыми сотнями – впивались между пор кожи, пуская в неё свой кислый яд!

Спешно поднявшись, женщина принялась было отряхивать с себя этих на редкость крупных пастухов тли, распространившихся уже по всей одежде, когда вдруг заметила в остатке разворошённой кучи что-то большое, красное... По вкраплениям жёлтых семян в теле лесного плода определила сразу – ягода! Да такая невиданная! Ни на одну не похожая! С добрый мужицкий кулачище!

И тут чей-то мягкий и словно бы детский голосочек донёсся до её слуха: «Возьми! Возьми меня! Сорви меня! Принеси домой, положи в шкатулочку, утаи от всех!» – словно этой самой ягоды голосишко!

И это – почудилось?!.. Но вновь донеслось:

– Возьми, возьми меня! Положи в шкатулку, что дома у тебя. В ту, что муж подарил. И закрой. Я принесу тебе счастье! Возьми! Возьми! Ну возьми меня! В шкатулку положи – никому не кажи!

Задрожавшими от волнения руками, не обращая никакого внимания на уже нестерпимые укусы насекомых, Анастасия аккуратно извлекла неслыханную находку, зачем-то закопанную чёрными, с атласным хитином муравьями в основание своего града. Да и муравьи ли то были? Как муравьи, да словно и не они вовсе! Рогатые какие-то, неведомые жуки, которых из-за строения обители поначалу за муравьёв-то и приняла!

Немалой величины, налитый спелым соком, плод сверкал на солнце натянутой, вот-вот готовой лопнуть плёнкой-оболочкой!

«Вот ведь диво-дивное! Какая большая-пребольшая, да ещё и разговаривает!» – осторожно покрутила-повертела, полюбовалась ко́ротенько Анастасия небывалой ягодой и как бы невзначай обернулась: «Не заметили ль чего дети?» Тут же высыпала давеча собранное и упрятала изумивший её клад луговой на широкое дно корзины. Походила-пособирала ещё – обычных ягодок, да и совсем-совсем засыпала ими говорунью…

Вскоре созвала сыновей и дочурку и, добравши все вместе корзинку девочки спелой земляникой, отправились в обратный путь.

 

Дома сделала всё так, как сказочная ягода и повелела: положила в расписную шкатулку, где до того хранила скромные по цене, но искусно сделанные бусы, серьги да броши, и убрала. Спрятала, куда подальше.

Больше в тот день Анастасия ничего и не слыхала! Пред закатом ей представилось даже, что пережитое в месте трёх сосен могло просто померещиться и втихомолку принесённая ягода – самая что ни на есть обыкновенная. Только большая! «Может что было – лишь полуденное бесо́во наваждение?.. И старики-то, верно, не сочиняют, а в самом деле – правду говорят?.. Авось и впрямь – лежит там где-то ни живая, ни мёртвая – Звезда-Полынь?.. От ней всякая потусторонняя чертовщина и показывается? От незримых лучей её?»

Минула с того – целая неделя. И что ни вечер – нетерпеливо заглядывала Анастасия украдкой в свою шкатулку: краденное муравьиное сокровище было на месте, оставаясь таким – словно только с поля. Съесть бы или совсем избавиться, выбросив вон, но ведь – рука не поднималась! И что не давало поступить так – загадка! Словно охранял кто красную ягоду, манящую к себе необъяснимым притяжением, скрывавшую грядущую к раскрытию тайну. Так и лежала она, недоступная случайным взорам, а день – сменялся днём. И всё более нещадной, смутной силы волнения стали одолевать Анастасию! Словно и впрямь ждала она того волшебного, неведомого и тем пугающего счастья, что посулила ей ягода!

И тут утром, как занялся тринадцатый уже по счёту рассвет и совсем уж невмоготу было на выхолощенной терзаниями душе, сквозь серую полудрёму донёсся до её слуха едва различимым колокольчиком всё затихающий шепоток:

– Пора Настасьюшка… Это я, ягодка, тебя кличу! Внимай каждому моему слову!.. Ночью сегодня, как совсем уйдёт солнце и явится полный диск Луны, приди ко мне! Открой шкатулочку и узришь то, чего не ожидаешь, но хочешь видеть – больше всего на свете! Приди сегодня ко мне и открой шкатулочку. Как взойдёт полная Луна. Не раньше... При-и-и-и-и-д-и-и-и-и-и!..

И больше – ничего: молчок!

Будоражащим эхом весь день звучали они, эти слова, в ушах женщины. В бесцельном рассеянии, как неприкаянная, не находя себе места в родном доме, не в силах взяться ни за какую работу, в волнительном ожидании грядущей ночи, совсем оставив без пригляда и детей, она не могла понять: «Почему такими загадками говорит шепотливая ягодка?! Зачем так мучит?!»

– Что с тобой, доченька? – расстраивалась мать.

Но слышала в ответ лишь одно и то же:

– Ничего-ничего, не беспокойся мама! Пройдёт…

Старушка качала головой и отходила. Пожилая женщина сама напоила кричащих поросят и оголодавших кроликов.

 

Золотое солнце в окружении белых, перистых опахал облаков, величаво скатывалось с синей небесной горки за горизонт. Игривые вечерние ветерки качали зелёные ветви вишни и те поддавались их нежным ласкам, как простоволосые девчушки любящим парням. Анастасия сидела у раскрытого окна, и кто б знал, как тоскливо щемило у ней сейчас в груди! Невыносимо!..

Прибежали Вася с Мишей и с ними – Анюта. Покусанные комарами, перепачканные и усталые, они только что вдоволь наигрались со своими однолетками!

Насилу их мать сготовила ужин и, накормив всех, уложила по кроваткам. Сытые гулёны скоро крепко и безмятежно уснули. А Анастасия, исполненная томительного ожидания, – опять к окну.

Наконец круглый шар Луны во всей своей серебряной красе проявился в небе.

Когда ночное светило поднялось уже достаточно высоко, Настя достала из потаённого места шкатулку и, неслышно удалившись в отдельную комнату, – разместила её на маленьком, на высоких ножках, изысканно и с любовью сделанном ещё дедом-плотником её – столик.

Чуть задержав взгляд на лакированной, коричневой крышечке давнего, дорогого сердцу подарка, зачем-то перекрестилась и уже торопливо – распахнула!

В следующий же миг – словно судорожный спазм пронзил её насквозь!!!

Громко ахнув, укрывши лицо руками от невыносимо-яркой голубой вспышки, рванувшей из деревянной коробочки множеством мелких феерических искр, – женщина отпрянула: «Что это???!!!»

Было пугающе тихо! Только в ушах – гулко запульсировала кровь, да одинокая неведомая птица – всё насвистывала свою исполненную тревоги и печали песнь где-то совсем рядом.

Неожиданно для себя женщина поняла, что полыхающий, играющий всеми оттенками синего холодный свет – вовсе не слепит, и уже осторожно, не сводя сощуренных глаз с воссиявшей шкатулки, поспешила плотней закрыть дверь и зашторить окно.

Осторожно, на цыпочках, затаив дыхание, она стала медленно приближаться к этому внезапно озарившему всё ирреальному огню, и одновременно, в такт каждому её новому шажку, таинственное свечение начало меркнуть. Словно волшебный цветок, враз выросший в полумраке комнаты, начал скоро увядать.

Набрав для смелости больше воздуха, всё ещё не решаясь до конца разомкнуть напрягшиеся веки, Анастасия с опаской заглянула внутрь этой угасающей огневицы. Ягоды – не было! Она исчезла! Куда?!

Женщина пристальней вгляделась в шкатулку, уже совсем низко склонившись над нею, и тут – ужаснулась открывшейся пред ней бездне! Дна – не было. Совсем! Только кромешная, зияющая бесконечной пропастью пустота! Из её жуткой, чёрной глубины и исходил всё более затухающий, уже сильно теперь рассеянный и едва ли уже голубой свет. Однако даже он – вскорости сгинул почти вовсе, ставши тусклым фосфоресцирующим пятном, жалким подобием прежде напугавшего пламени.

Когда глаза вконец свыклись с этим непропорциональным смешением отголосков мерцания и всепоглощающей тьмы, она стала, вначале смутно, а затем всё отчётливей, различать внутри шкатулки контуры… лица! Явно не живого. Уж больно мертвенным и бледным было оно в своём устрашающем очертании. Вот явственно проступили губы без единой кровинки – узкие, чуть приоткрытые, землянистого цвета; жёлтый ряд зубов; впалые, чёрные глазницы; прямой, ровный, ещё сохранивший свою красоту нос; светлые, почти белые, волосы…

«Господи, кто это?! Что за человек?! – замерев от страха, гадала Настя. – Зачем мне всё это видится?!»

И тут – чей-то тихий голос позвал её… Нет, это был не ягодный голосочек – отдающий звонкими нотками шёпот! Это был, едва поначалу доступный слуху, мужской голос. И как он был ей знаком!

– …милая моя, посмотри на меня! И мне дай рассмотреть, увидеть тебя хоть на мгновение!..

Анастасия как околдованная, следуя негромкому велению, принялась ещё внимательней изучать каждую чёрточку на едва подсвечиваемом скудным сиянием лице. И тут – охнула! И голова – пошла кругом, когда сердце – будто остановилось!

Что-то непонятное удержало от обморочного падения, неведомая какая-то сила словно подхватила под руки, и благо что нагрянувшее помутнение – вскоре прошло!

Она поняла, наконец, что проявившийся, проникнутый вселенским одиночеством лик человека из почти неразличимого небытия, был ликом мужа её – Петра!

– Что с тобой, Настенька? Что с тобою, миленькая? – снова услыхала она призрачный голос.

– Ничего!.. Ничего, Петенька!.. Просто я... я... не сразу узнала!.. – задыхаясь от волнения, прошептала в ответ вдовица, взявшись ладонью за горячий, как угли, лоб.

– Я это, я Настасьюшка! – продолжал голос, и неземная скорбь, печаль и укор сочетались в нём теперь. – Как же ты, женушка моя верная, не признала меня? Не думал я, что смогла забыть так скоро… Словно и не ведаешь, как бесконечно люблю тебя!.. До сих пор…

– Что ты, что ты, Петенька?! Никогда, до конца дней своих не забуду тебя, единственного моего! Лишь смерти и жду для встречи с тобою! К ней теперь лишь – стремлюсь!.. – сквозь нахлынувшие слёзы, словно оправдываясь, начала было признаваться в своём страшном, потаённом желании Анастасия! Но родной голос, исходящий то ли из шкатулки, то ли сам по себе возникающий уже где-то в Анастасьином сознании, прервал её нервное дыхание и успокоил:

– Спасибо тебе Настенька, голубка моя потерянная! Да ведь и впрямь, как бы смогла узнать ты меня сразу? Уж сколь времени прошло с тех пор, как покинул вас…

Анастасия заметила, как губы Петра поалели, зашевелились, и пелена век – чуть разомкнулась, обнажая сокрытые ими такие дорогие глаза, что оживились фиолетовыми светлячками…

И стало тогда жене – почти не боязно, но услышала тут:

– Настя, золото моё, душенька! Ради любви нашей – прошу тебя – достань меня из душного гроба, прими назад! Тесно мне в этом жилище! Не то, что в просторной и светлой избе нашей! Живого ведь меня схоронили! Весь пожелтел я здесь! Света белого, как давно! – не видел... И ни есть, ни пить не могу. Омертвел совсем... Помоги мне Настенька, спаси скорее! Не друзья мне – земляные черви. Кажется, и чудища подземные уже начали точить дерево и скоро доберутся до тела моего. А я так хочу обнять и поцеловать тебя и детишек наших! Приди, отрой мрачную могилу, отомкни сырую крышку тяжёлую. Вот он я – живой... – с горечью и надеждой воззвал загробный глас.

И тут любой свет – совсем иссяк! И закрылась кошмарная бездна в шкатулке, и не стало лика Петрова в ней. И почудилось Анастасии, как словно бы кто обнял её и поцеловал в раскалённый лоб. Губами – холодными-холодными. Как лёд!

В безразличном сиянии Луны, опавшем на деревянное дно шкатулки пригоршней редких, белых пылинок, в последний раз пред тем, как наступили по всему небу тучи, не дышащая Настя вновь разглядела ягоду. Плод был всё также спел, как и в тот день, когда Анастасия положила его сюда.

Внезапно взор помрачила шальная, тёмная рябь, и ослеплённая этой мрачной пургой измученная женщина, с последними силами подвинув к себе стул, села за столик, обхватила голову руками и закрыла глаза. Какое-то мгновение мерклый, рассеянный пепельный свет ночного надзирателя-Луны ещё равнодушно следил за ней. Но и он чуть погодя покинул комнату, растворившись в плотных, чёрных облаках…

Тёплое дыхание утра обогрело затылок Анастасии, и она очнулась. Ладони крепко, до синевы в ногтях и белых пальцев стискивали шкатулку. «Знать бы, что всё, что ночью было – не привиделось…» – лихорадочно промелькнувшее в тот миг сомнение не помешало торопливо убрать коробочку с вызывавшим страшащие галлюцинации красным растением в известное только её владелице место. С опаской оглядываясь на дверь: «Не войдёт ли кто неожиданно?!», чутко прислушиваясь к так никем и ненарушенной внешней тишине, женщина, наконец, облегчённо вздохнула.

 

– Опять бледная ты у меня, доченька, – подметила за завтраком, не удержалась старушка-мать. – Что с тобой, скажи? – просила она. – Горе какое, аль захворала? Ведь как при смерти вся!

– Всё хорошо у меня, матушка... А что не хорошо, того не понять тебе... – отвечала Анастасия, не желая поделиться и частичкой откровения.

А затем – ни словом не обмолвилась за день. Словно б и не было её вовсе. Думала: «Как быть?» да «Что делать?» – после всего ночью так ясно пригрезившегося. Как неприкаянная металась душа – неразрешимые думы испивали её без остатка! Понимала овдовевшая – зовёт её так внезапно и странно ушедший из жизни Пётр! Нужно ей к нему! Не в силах она отречься от святой памяти, потушить неиссякаемый свет их любови, смириться с невыносимой скорбью, что не оставит иначе – уже никогда! Но как прийти к мужу? К живому. Нет, нет! – не к мёртвому! Живому! Он ведь живой там – в гробу! Живой!..

«Избавлю от муки! Возвращу домой! К осиротевшим без него деткам! Пусть снова – увидит их. Пусть они – порадуются отцу. Навсегда после – вместе все будем!» – с нездоровой решимостью помыслилось Анастасии.

И скоро – наведалась к неразговорчивым мужикам, что жили бобылями в приземистом, старом доме недалече. Знала, что любили те – горькой выпить. И отказаться от неё, как и от небольших накоплений в придачу, не смогут! А коль не согласятся, так и все драгоценности без сожаления отдаст! Зачем они теперь? Ничего не жаль! Только б сделали, что попросит!..

Вызвала их из ворот Анастасия – сына рослого, слаженного, будто сказочный богатырь, и престарелого, но недюжинного ещё здоровьем, отца его.

Выслушав явившуюся, те сперва отпрянули в диком недоумении и неминуемой «карой Божьей» погрозили – застращать так пытались, но нежданная гостья оставалась тверда в своём неисправимом желании, и, отойдя чуть в сторонку, да о чём-то пошептавшись промеж собой, те согласились исполнить безумную просьбу соседки. «Только оплату – наперёд!». Настя как заклятым духом ведомая, тут же и принесла всё. Поглядели мужики ещё в какой-то остаточной нерешимости на добро её, но пред соблазном бесовским – так и не устояли!

По вечеру, как померкло дневное светило, уложив ребяточек, да сказав матери, что уходит и будет, если уж не пред самым рассветом, то поздно совсем, просила более ни о чём не расспрашивать, ни о чём не беспокоиться. Старушка поохала тихонечко, что неведомо куда и зачем дочь её, да ещё на ночь глядя, засобиралась – так ведь всё равно не удержать – смирилась!

Луны ещё не было. И совсем скоро ночь совладала почти со всем необъятным небом. Лишь на западе оставался до конца ещё не занятый мраком блеклый, желтоватый холмик слабеющего отсвета нисходящего всё глубже и глубже под землю солнца.

«Совсем ни к чему пока свет…» – задержавшись на пороге, Анастасия благодарственно поглядела на искорки замерших во вселенской темени звёздочек.

Внезапно одна из них, не смиряясь более с вечной жизнью на небе, отвергнув все истины тверди небесной и выбрав притяжение земное, безотчётно и отчаянно – кинулась кубарем вниз, вспыхнув прощальной серебристой лентой в редких, растянутых облаках, обрекая узревшую её неудержимое падение загадать по древнему поверью то единственное сокровенное желание, ради исполнения которого, казалось, только и жила Анастасия всё то время, как попрощалась в последний раз со своим любимым…

Незаметно ни для кого, через заднюю калитку, что запирала огород с фруктовым садом и находилась ровно в противоположной входным воротам стороне, женщина покинула широкий двор.

В мешочек, что взяла с собой, она бережно сложила неброскую, но ладную мужнину одежду – в ней Пётр по ранней осени всегда хаживал. «Одеть и согреть ведь надо будет милого, как встанет из могилы! Та, в которой схоронили, вся ведь слежалась уже, гнилой доскою пропахла, а авось и поистлеть местами успела…» – проникнувшись ненормальной заботой, беспокоилась Настя.

Отец с сыном прихватили две крепкие лопаты, новую кирку с короткой ручкой, надёжные спички и некрасивые самодельные свечи, что горели всегда – с сильной копотью, но зато – долго.

В условном месте за деревней, в пролеске, что недалеко от мостика через безымянный ручей, сошлись. Не проронив ни слова, подальше от хоженых дорог и случайных встречных, всё больше окольными, туманными путями, с осторожностью вышли во чисто поле, а миновав и его – как раз к деревенскому кладбищу.

Кругом стояла невообразимая, какая-та совершенно нереальная, глухая тишина – верная спутница незыблемого покоя. Ни шороха, ни звука. Лёгкие, мягкие шажки Анастасии не были слышны вовсе. Но и тяжёлая, основательная поступь двух других блудников ночи, будто шли те по толстому мху, – совсем не побеспокоила сонные травы, не заставила потревожиться кузнечиков, дремавших вдоль кладбищенских тропинок. Духи безмятежного забвения, населявшие вечное забытье, перетёкшее сюда неживым воздухом из самого царства Нави, невидимо, неощутимо витали вокруг, убаюкивая птиц и всех, кто в других местах любил поговорить на непонятных человеку языках по ночам...

 

Анастасия была смиренна и спокойна в ожидании предстоящего чуда. Она трепетно и нежно улыбалась незаметной улыбкой. И верила. Но её спутникам, что следовали за зыбким силуэтом женщины, было совсем не по себе от распростёршегося над так похожими меж собой бренными крестами, над застывшими от безветрия деревьями, над всем этим омертвелым местом – безмолвия.

 

Скоро отыскали могилу. Долго смотрела на неё Настя, а затем кивнула: «Начинайте!»

Мужички, словно раздумывая ещё над чем-то, некоторое время стояли в нерешительности, перекладывая каждый свой черенок из ладони в ладонь, словно в первый раз приспосабливая их, мускулистые и потёртые, к гладкому, круглому дереву лопат, но наконец, по привычке негромко покряхтев, приступили к делу.

– Ну и тесно здесь!.. – заметил молодой, спустя время. – А темно-то как! Как темно!!! Хоть глаз – выколи! – и поёжился.

– Что верно, то верно! – согласился отец. – Наверху-то хоть только ночью – темень, а там... – старик разогнул намокшую спину и ткнул пальцем в землю. – Там всегда – мрак!

Молодой опять поёжился, словно с озноба.

Неторопливо вырастал рядом с могилой земляной холм. И чем ближе подходило время к полуночи, тем светлей становилось вокруг. То небо – белело от восходящего лунного шара. И скоро стали различимы даже мелкие сучья кустарников, листки подножной травы и всякий камушек рядом.

Уморившись, гробокопатели в первый раз присели перевести дух. И Анастасия, молча, с ними. Думала о чём-то, только ей ведомом, перекатывала в руке маслянистый земляной комочек.

Но передохнув лишь едва, родственники вновь складно принялись за лихую работу и копали жирный, тугой грунт до тех пор, пока острие не нащупало заветную крышку, заставив обоих, отчего-то, вздрогнуть!

– Он! – сипло выдохнул старший и утёр крупные капли пота со лба.

 

Недолго находились они в узком подземелье, что тускло освещалось толстой, догорающей свечой, воткнутой в земляную стену. Скоро соскребли лопатами глиняный налёт с дерева, а после, с больши́м усилием, приспособили и верёвки.

– Пожалуйста, скорее! – уже не в силах ждать более, упрашивала Анастасия, а затем, словно забредила. – Я вот и тёплую одежду для муженька расправила… Чтоб никогда больше не морозно ему было!..

Те ничего не ответили, чуя, что что-то уж совсем не в порядке с односельчанкой, коль уверовала она в такие страшные чудеса! Совсем горестно стало им, боязливо за Анастасию, когда оба представили, как открыв крышку гроба, увидит она то, что и должно быть внутри него: смерть! Но их дело сейчас – завершить быстрее весь этот скверный труд, да держать с сей ночи и до самого конца дней земных – языки за зубами!

Наконец, поднапрягшись, выволокли гроб наружу. Отодрали гвозди на крышке, чуть отодвинули её и отошли, отирая потяжелевшие, ставшие от грязи будто чугунными, сапоги.

– Всё? – спросила Анастасия и, не дожидаясь ответа, подошла к последнему пристанищу мужа.

Защемило сердце: «Почему же не встаёт? Почему не скажет ничего? Не шелохнётся даже?! Совсем сил, верно, нет... Спит? Ведь ночь...»

– Родимый мой! – чуть склонившись, тихонько обратилась она в тишину. – Пришла я. Здесь я! Ты же так звал меня... Проснись! Это я, жёнушка твоя желанная, пришла за тобой забрать тебя!

Будто захотевшая взлететь, да так и застывшая с приподнятыми крыльями птица, она распростёрла для объятий руки...

Но ни звука не донеслось в ответ.

Анастасии погрезилось, что в следующий миг она сойдёт с ума. Ибо не сойти было – невозможно! Грудь сдавило, стало трудно дышать!

Стоявшие чуть поодаль копатели заметили, как в её руках призрачно забрезжил желтоватый огонёк.

– Петя! Петенька мой! Петенька!.. – донесся до них едва различимый, горячий шепот.

Ополоумевшая вдовица присела и ещё больше сдвинула край крышки. Тут же – негромко вскрикнула и потеряла сознание! Скоро очнулась. Поняв, что ненароком затушила и потеряла где-то зажжённую маленькую свечку, торопливо запалила новую. Вновь заглянула внутрь гроба. И вдруг завыла, прильнув к голове мужа, покрывая лихорадочными поцелуями впалые глазницы, бескровные губы, сизый цвет щёк и широкий, неестественно-ледяной лоб. Лоб – мертвеца!..

Страдалица не заметила, как и новая свеча – выпала и, соскользнув с края ямы, погасла впотьмах разверзнутой могилы.

«Зачем послушала поганую ягоду, поддавшись на лживые уговоры? Зачем??? !!!»

Она взяла окостеневшие руки мужа в свои горячие ладони, кои охватила неудержимая дрожь, и тотчас же – стало жутко холодно!

– Нет, не могу я, не могу я так больше! Прощай, прощай мой миленький! Прощай навсегда! – закричала она не своим голосом и с вырвавшимся, точно предсмертным стоном, упала на влажную траву. Она ревела – нечеловечески! Неостановимо! Жутко!

Уже под утро, когда всё было кончено, могильщики подняли бессильную женщину и, ухватив под руки, повели с собой. И ничего им не надо было больше! Ни водки, ни денег ни копеечки, ни украшений! «Нас-то какой леший попутал?! Поскорей забыть и не вспоминать!» – не переставал отчаянно корить себя старший. Никак не мог он осознать, как всё же решились сотворить они этакое срамное дело, несусветное кощунство, взяться исполнить которое мог лишь тот, кто лишён хоть самого малого разумения! Его сын находился в ещё большем отчаянии, почти убийственном смятении. Совершенно онемевший от внезапного осознания всего содеянного ужаса, он всю дорогу пребывал в гнетущем оцепенении, предвкушая заслуженный страшный суд земной и небесный!

 

Будто лунатик, с остекленевшими, немигающими глазами, не в силах унять судорожную дрожь, Анастасия вошла в дом.

 

Её Пётр – не воскрес. Не он! Не он вовсе, а жестокий, насмешливый дух, вселившийся в ягодное чудовище – говорил с нею! Внушил окаянную надежду и хульные мысли, совратил к немыслимому поступку!

На так и не расстеленной постели она уснула. В чём была – замаранной кладбищенской землёй и пылью одежде. Но пропитанные кошмарами сны, ниспосланные пакостным мороком, не принесли ни отдушины, ни облегчения, и насилу воспрянув – Анастасия принялась разыскивать прокля́тую шкатулку. Но та – точно под землю провалилась! Как ни силилась, нигде не могла сыскать, словно и не было той никогда вовсе!

– Господи, доченька моя, ну куда ж ты пропадала?! – беспокойно вопрошала мать.

Но что было ответить Насте?..

Ничего не понимающие дети, по настоянию бабушки, убежали на улицу. Но даже в их отсутствии дочь ни о чём не хотела говорить. Подолгу исчезала в своей комнате, и всякий раз старушка слышала, как доносилось оттуда скорбное, обречённое рыдание. Лишь изредка, как призрачная тень проходя по дому, отсутствующим, чужим взглядом посматривала она на старую и словно – не узнавала!

Прошла неделя. Анастасия как будто начала приходить в себя после пережитого, хоть внутри – всё горело: было горько и зло, бессильно и пусто.

Прошло ещё дней семь, но никак не могла Настя припомнить, куда упрятала дрянную шкатулку. Вновь всё переискала, изо всех маломальских щелей – пауков повыгоняла – нет нигде!

Как вдруг с наступлением нового рассвета стало чудиться ей, будто кто опять зовёт её. Тоненьким таким, ласковым голосочком:

– Иди! Иди Настенька к муженьку своему! Иди! Иди Настенька к муженьку своему! Ждёт тебя!

И позже, но уже серьёзней, да уже и с упрёком!

– Почему в прошлый раз не подняла из могилы? Не разбудила? Не помогла встать? Не одела? Не привела домой?! Не напоила? Не накормила?.. Словно и не любишь ты Петра-то, на самом-то деле?..

– Да как не любить-то?! Люблю! Люблю пуще прежнего! – душераздирающе возопила женщина на глазах у испугавшихся сыновей, дочки и пред матерью, коя вмиг онемев, сразу и часто закрестилась!

– Детки! Детки мои! Васенька, Мишенька, Анютка, куда же вы?! Идёмте! Идёмте ко мне, не бойтесь! – опомнившаяся Анастасия бросилась было приласкать их, но старушка, решительно преградив путь своей немощной фигуркой, остановила её и, собравшись с духом, – простенала в недоверчивым крике:

– Что нашло на тебя?! Какая порча одолела? Пошто орёшь, как бесовка кака́!? Подь! Подь Настя от ребятишечек!!!..

Анастасия не выдержала и вновь залилась неостановимыми слезами, утираясь рукавами красного сарафана.

А ягода – уже не унималась! И не просила даже, а приказывала!

– Настька! Слышишь?! Иди к Петру! Обиделся он! А не то уйдёт от тебя! К другой! Насовсем! К Морене свататься пойдёт – прекрасной богине мёртвых! Хочешь, чтоб ушёл?

– Где ты?! – разрывалась в неистовом бреду Анастасия, лихорадочно ища упрятавшуюся ягоду.

– Как пойдёшь, так и найдёшь. А не пойдёшь, навсегда потеряешь ненаглядного своего! – отвечала скрытая от глаз нечисть. А потом – засмеялась. Звонко так, будто б колокольчик маленький зазвенел.

Что было делать Анастасии? Чувствует, близко где-то гадкая! Но где – не может понять, не может увидеть! Словно в ней самой – росла та теперь.

И ещё пять дней говорило с ней сатанинское растение. Заставляло, пугало, корило! И никто, кроме Насти, голос тот истошный и не слыхивал! И потому ни по хозяйству управиться, ни за детьми усмотреть, ни матери чем помочь – не могла. Всё из рук валится и из диковато заблестевших очей – кровавые уже слёзы!

Нет! Ничем и никак нельзя описать того непоправимого горя, что принесла нескладная судьба Анастасии!

А на тринадцатый день – сорвалась она! Пошла опять к мужикам, вновь заставив содрогнуться этих крепких и телом и духом работяг. Те хоть и откликнулись на её зов, но сперва – даже со двора выходить не захотели – видеться! Однако сжалились пред пронзительными соседкиными мольбами и, представ пред ней, как и прежде – вместе, услышали уже знакомую, безумную просьбу! Преисподним ужасом дохнуло тогда в сердца обоих! Помрачнели пуще прежнего, посуровели!

– Да ты что, вовсе сдурела?! – оглядываясь по сторонам, в полголоса роптал опешивший старик. – Опомнись! От лукавого оно всё!

– Не могу больше! Зовёт меня Пётр!!! Подниму я его и приведу в дом! Не могу жить без него!!! Не могу слышать голос!.. Ждёт он меня! Собирайтесь, идёмте!.. Сегодня же! Как только солнце сядет. Отплатим, отблагодарим потом с Петрушей-то, как захотите! Только помогите, заклинаю! – говорит это Анастасия, и глядят мужики – вроде и в уме их соседка, но как каким ведьмаком сглаженная. Видом-то – вся умученная, прозрачная словно и в глазах – нестерпимое страдание! Молит их Настя, а сама слышит, как опять зовёт глас дерзкий – идти на кладбище:

– Настька! Сегодня – час последний! А не то не станет ждать тебя Пётр! Обвенчается с другой с обиды! А не примет Морена беломраморная, прекрасная царица, так сгниёт заживо! Аль не заметила, что духа противного – нет от Петра? Берегу ещё его для тебя! Но тяжела земля – не выбраться самому!.. А иначе поступишь – и уж никогда не увидеть тебе мужа своего! Ни на земле, ни на небе, ни в раю, ни в аду!..

Долго упрашивала совсем теперь несговорчивых мужиков Анастасия... И ведь сдались те в конец!

И всё было так, как в ту самую ночь. Пришли на место. И под сонно-призрачным, белым глазом Луны принялись отец с сыном за дьяволово дело. Копали с усердием ещё бо́льшим, да без перерывов! Молча, хмуро сопя. Быстро справлялись по свежему следу. Анастасия стояла парализованная рядом, глядела на них и всё слышала бездушную ягоду, непонятно о чём глаголющую:

– Ты пришла – меня нашла! А мужа ли – застала? Ты пришла – меня нашла. А любимый – ждёт? Ты пришла...

– Слышь, Насть!.. Полезай!.. Наверх не будем в этот раз подымать, – гортанно прохрипел старший и сипло прокашлялся. – Место тут есть, куда тебе встать! Да и это… Петру твоему – тоже… найдётся!..

Вылезли грешники грязные, словно черти, что с самого дна чистилища, и отошли поодаль, а очнувшаяся от их оклика женщина вновь осталась один на один с непробудной траурной тишиной, гробом и голосом ягодным. И уже не знала, верить ли слышимому только для неё гипнотическому гласу? То ли – кажущемуся, то ли – явному... Смотрела в неясном сознании на почерневший прямоугольник из досок под ней, на соседние могилы и не понимала: зачем она делает это?! Что с ней? Да и с ней ли?.. Почему не сидится дома, не памятуется по усопшему, как у всех?!..

Присела и осторожно, на ощупь, спустилась вниз. Осмотрелась. И ещё даже не дотронулась до тяжёлой погребальной доски, чуть приподнятой землекопами, как показалось ей, будто знакомое уже синеватое мерцание брезжит легко-легко во гробу! И сердце – встрепенулось!

– Ожил! Петя! Живо-о-о-й! Живо-о-о-й! Петенька! Петенька! Живой!.. Живой мой!.. – заголосила женщина словно шальная, что есть силы – отталкивая крышку!

И вдруг – обмерла. Обмякла вся как-то сразу. И глаза – широко открыты.

Затхлый гроб был пуст. Даже бездыханного тела – не было в нём. А в самой середине древесного саркофага – стояла её открытая шкатулочка, в которой лежала большая, спелая ягода. От неё и источалось по всему гробу фосфоресцирующее, мёртвое сияние. Такое же, как тогда, в Настиной комнате.

Зыбкий, нереальный свет становился всё сильней и сильней! И вот, озарилась уже вся могила, а затем – густое свечение вырвалось и из неё, охватив всё пространство вокруг!!! Шибко было оно ярким, но не было больно глазам, не жгло!

– Пётр! Милый! Где ты? Неужто – ушёл, не простил меня?! – с ужасом осознала Анастасия, шаря на корточках, словно слепая, по всей пустой яме, безнадёжно ища супруга…

А онемевшие, ничего подобного доселе не видавшие мужики – поразились грандиозному и жуткому знамению неудержимых, потусторонних всполохов синего пламени, исторгшихся из раскуроченной могилы! Казалось, само солнце, перекрасив свой привычный цвет, обезумев, засияло с другой стороны земли, превратив одержимую ночь в пылающий день!

– Что это?! – пришёл наконец в себя отец. – …Настька!… Где она?

– К… к… к… колдует, к… к… кажись! – в сильном волнении изрёк сын, начав заикаться. – М… М… Мо… Может помощь, к… какая нужна?

– В колдовстве-то?! – не разобрался поначалу старший. – Боже упаси! Не́черта нам на душу ещё один грех брать! Давай-ка, подождём… Авось не затронет нас эта огненная геенна!

Ягода меж тем заругалась без умолку, заглумилась:

– Опоздала ты девица! И никак по нерадивому, злому умыслу своему? Неужто смогла предать мужа в такой беде так легко?! За то – горюй горько!.. Не бежала – опоздала! Всё! Пропала! Ты – пропала! Пётр звал, а ты…

И тут не выдержала Анастасия! – схватила шкатулку, вывалила из неё ведьмацкий плод и сдавила, со скрежетом на зубах, что есть силы, алую, не гниющую мякоть! И была бледна, но не видела этого. И была тощей, как оголодавшая старуха и мешки синели под глазами от переживаний, но не замечала давно и того! И отвечала на зло – злом! И дико завизжала ягода (аж мужики вздрогнули!), когда пальцы Анастасии сжались и впились ногти в красную плоть! И забилась ягода в иссохшей ладони, точно жестокое сердце! И тёмно-кровавый сок брызнул во все стороны и потёк по застывшей в напряжении руке…

Беспредельный свет полыхнул в невероятном, буйном, трубном стоне и… – погас!.. Будто схлопнулся куда.

Замолкла и ягода.

– Сгорела! Смотри отец, сгорела Настька!!! – подпрыгнув со страху, чуждым голосом закричал младший безбожник. – Сгорела!!!

– Не пугай! Жива поди! – не сразу откликнулся старик. И хоть голосом едва сдерживаемого волнения не выдаёт, но, заметно было, трясётся весь, как голый человек на свирепом, зимнем ветру. – Подойдём – поглядим. Всё равно ведь, не оставим как есть!..

– Верно! Не оставим! Но вдруг – мёртвой там лежит, а? – пугался большой детина то ли за себя, то ли за странную односельчанку. – Али мужа – оживила всё же?!..

– Тить твою, недоросль! Не пужай вконец! – чуть не матюгнулся отец… – Хотя кажись и не крещёная, но не чародейка ж она какая!.. Хорошая ведь женщина была! Только теперь, с горя-то, с ума верно – точно выжила! Но до этого, до случившегося скудоумия её, нам и дела нет! – чуть осмелев, решительно отрезал тот. – Идём-ка!

Крадучись, они подступили к неровному краю вырытой ямы и робея глянули в неё. Ночь стала вновь ночью. Но от Луны – было достаточно светло. Разглядев в сизых потёмках Анастасию, пожилой голос осторожно окликнул её:

– Эй, Насть! Вставай! Идём! Неча ждать!.. Пора нам…

Анастасия, словно не расслышав, всё стояла на коленях там, внизу, не шелохнувшись. И… улыбнулась! И широкие глаза – переполнял ненормальный блеск, блеск – исполненной мести!

Молодой копатель, словно учуяв что нутром, инстинктивно попятился, но отец – приостановил его, пристыдив: «Погодь, трусливый!»

Анастасия меж тем поднялась и вылезла из могилы. Сарафан её был грязен и… залит кровью!

Работяги молча, в оцепенении, некоторое время настороженно оглядывали её. Затем будто опомнившись, поплевали на руки и принялись нервно заминать своё чёрное дело.

А женщина – так и замерла на месте кровавой, молчащей статуей – не шевельнётся. А потом, не дожидаясь, пока мужики закончат, кинулась вон – меж крестов и могил, скоро – сквозь лесные дебри! Ветки резали щёки, рвали светлые волосы, оставили, словно б на страшную память в плену своей крепкой паутины – белый головной платок, но не в силах были остановить бегущую!

 

Прочь! По тому пути, по которому пришла к исчезнувшему мужа: вот, уже по знакомому полю, в холодном, похожем на позёмку тумане, вот, уже по своему саду и огороду… Пока не переступила порог дома и не остановилась как вкопанная и словно – чужая. Всполошённая старуха и перепуганные таким визитом матери дети не знали, что и делать! И все вчетвером – разрыдались!

 

С тех пор худая молва да слухи пошли по деревне – что нечистый вселился во вдову, что недобрая сущность заползла ей в душу. Сторониться стали Анастасию, шарахались, как от чумной, словом чурались перемолвиться! Да и сама она – замкнулась, совсем нелюдимой стала. Пойдет изредка по воду – взгляд в никуда, пустой. И – не узнаёт никого. Лицо без кровинки жизни, в морщинах не по годам, волосы – совсем как снег стали, сзади – в косу небрежно сплетены. Не улыбнётся, не посмеётся, как когда-то прежде… Придёт к колодцу, наберёт ключевой воды и подолгу так смотрит в неё. А потом и вовсе перестали Настю встречать где. Да откуда-то ещё и про найденную ягоду проведали! Да и про гробокопательство! Видно мужички, по-пьяни, проболтались. Излили грех душевный! Но Анастасии – всё равно было теперь.

 

А уже глубокой зимой, когда старуха отлучилась куда-то, одела вдовица своих детей в лёгкие не по погоде одёжки и повела на реку: «Рыбок волшебных, что подо льдом – посмотреть!» Да для чего-то прикрепила каждому – по тяжёлому мешочку за спиной. И на себя взвалила тяжеленный и тоже – привязала. И пошли они к реке. К тем местам, где вода никогда не замерзала толком и текла – быстро.

Подвела она деток к самому краю хрупкой кромки и говорит, улыбаясь, тихо так:

– Глядите-ка, детки мои: Васенька, Миша, Анютка, какие разноцветные, большие рыбки в водичке плавают-играют!

А у самой – глаза блестят по дурному.

– Где?! Где, мама? Где рыбки разноцветные?! – запищали дети, вставая на корточки, заглядывая дружно в быструю, бурлящую рябь. – Ну где, мам, твои рыбки волшебные, про которых ты говорила, которых только зимой увидеть можно?! Нет ведь их! Уплыли уже? – и вопросительная обида в голосишках.

Тут Анастасия возьми, да и столкни всех в тёмную полынью!

Не успели и вскрикнуть, как ледяная волна сковала в смертельных объятьях маленькие тельца, а тяжёлые мешочки – потянули ко дну!

– Ну и мне теперь – пора! – прошептала безумная женщина, не оглядываясь на окрики, лишь заслышав, как бегут к ней заставшие кошмарную картину рыбаки в тёплых тулупах, что промышляли неподалёку.

Перекрестилась бессердечная зачем-то и...

Бурные воды – унесли и её под белый панцирь, скрыв от глаз.

 

Тщетно пытались запыхавшиеся спасатели успеть выловить утопленников, шаря в воде подвернувшейся корягой и пробить крепкий как камень лёд ниже по течению…

А потом – сняли все шапки. Немало их было. И скорбно молчали, глядя на заснеженную, глубокую реку...

 

По весне, когда подтаяло всё и подходил к концу ледоход, двое из них заприметили что-то уж больно необычное на дальнем берегу. Подплыли и видят: стоят оледенелой статуей – Анастасия и Пётр! Обнявшись стоят и счастливо улыбаются! Глядят друг на друга! Тут же и дети их малые застыли. Обхватили отца и мать. И тоже им – счастливо и весело! А синие все, как подлунный снег!

– Тьфу ты, страсти какие! – сплюнули мужики и хотели было отплыть от того места подальше, да призадумались: «Может и не пропала Настя, как утопла? Может, уцелели все каким чудом? Может и впрямь – оживила Петра, как некоторые сказывают? Не летом только вовсе, а по зиме уже? Свиделись, да вот до дому – так и не дошли, а тут постыли-замёрзли по вьюге?»

Посовещавшись, с боязни поплыли всё же в деревню – за санями и людской помощью. А когда вернулись со многим народом на лодках, глядь – уж и нет никого! Только ясные следы отпечатались – с берега в воду сошедшие.

С тех пор ни разу никто и не встречал мёрзлых призраков. А кто бы увидел, говорили, что примета та – плохая – смерть чья может случиться.

А дом Настасьин – погорел скоро без остатка. И мать Настасьина – вместе с ним. И горел он едва заметным, лёгким-лёгким, синеватым огнём. И совсем без дыма. Быстро сгорел. Как пушинка тополиная. И долго потом стоял над тем местом сизый туман. И кое-кто сказывал, что различал в его кудрях то лицо Анастасии, то Петров лик, то личики детишек их. И счастье на всех на них читалось такое, словно в раю пребывают они сейчас! И смех ребячий слышался, и чудились голоса в тумане. Словно само с собой говорило сизое облако!

– Вот Пётр и пришли мы к тебе, встретились!

– Жёнушка моя верная, беззаветно любимая, сы́нки, до́ча моя! Дайте я вас поцелую и обниму крепко!..

И не разобрать более – ни слова!

А позже стали то место называть люди «туманным», да бояться почём зря. А может – и не зря…

И по лету следующему – уродились там ягоды. Да все огромные! Никто раньше таких и не видывал! Но не рвали и не ели. Так как были то – «Настькины ягоды».

А тот сенокос Петра, да Насти – зарос совсем. Ковылём, чертополохом, да репьём с бурьяном. И уже не косил там никто никогда с тех пор, ибо кто пытался – слышал и тут детский смех и речь неясную. Словно ветер что шептал или сверху откуда-то доносилось... Пугались! А иногда видали, как падали в тех местах прямо с неба странные какие-то красные шары и оставляли как бы примятости, а что это было – никто и объяснить не мог!

А про Звезду – Полынь и забыли вовсе. Последний раз говорили, что нет её больше. Погасла. В сырой земле…

25.09 – 31.10.1992 г.

 

© Денис Павлов, текст, 1992

© Книжный ларёк, публикация, 2016