Александр Стрелец. Незаконченные сюиты Глуховцева

НЕЗАКОНЧЕННЫЕ СЮИТЫ ВСЕВОЛОДА ГЛУХОВЦЕВА

Лично мне произведения с оборванным непонятным концом интересны в зависимости от того, насколько интересно само произведение и удачно ли оно оборвано в конце. В таких вещах можно включить фантазию и додумать самому. Давайте задумаемся – в чём такая привлекательность незавершённого?

Прежде всего (in primis) – эта незаконченность оставляет возможность выбора в голове вариантов продолжения. Она ставит вопросов больше, чем мы можем осилить понять. Это как маленькая ранка, которая продолжает кровоточить, привнося в тебя боль, но она же говорит об одном немаловажном факте – ты живой!

Всякий рассказ у Глуховцева характеризуется посредством того, что средневековые схоласты называли интенциональным (или же ментальным), внутренним существованием сюжета, и что мы, хотя и в несколько двусмысленных выражениях, назвали бы отношением к содержанию, направленностью на объект (под которым здесь не должна пониматься реальность) или имманентной предметностью. «Chaque randonnée dans le monde – c'est un conte sur vous-même» – как говорят французы…

Всеволод Глуховцев, как мастер слова – заставляет порой страдать глаз наблюдателя от сознательной запущенности, хаотичности. Таков его рассказ, явно перекликающийся с аналогами в литературе и кинематографе – «В августе 78-го…», в котором «шум ночного леса до странности похож на шум моря», а концовка – «…не все хорошо. Но все впереди».

Иногда это мастерская подмена реальности, как в рассказе «Золотой ключ» – где сюжет взят словно бы из альтернативной вселенной, снова разомкнут в будущее, непонятен финалом – но содержит столько аллюзий и паллиативов нашего бытия, что диву даёшься! Глуховцев опять отдаёт всё грядущему: «…Король стоял у окна, видел, как стремительно темнеет небо над золотым куполом храма, как на темно-синем фоне рождаются звезды… смотрел, и будущее для него было скрыто туманом неведения».

Незавершенная, разомкнутая в читателя фабула – фирменный стиль Глуховцева. Кого-то это раздражает: мол, читал-читал, да так и не узнал, о чем это автор…

Но – с другой стороны, законченность должна рождать у людей первого склада художественного восприятия ощущение отдалённости, некой нереалистичности, мертвецки бледного пятна. Законченность несёт в себе черты заведомой лжи – ибо, ut poeta ait, «мысль изреченная есть ложь»!

Порой именно авторская завершённость ставит передо мной главный вопрос: «что это...» Ведь в ней нет лазеек, она как мышеловка, а ты мышь, бегущая по коридорам реальности, и ещё не добегая до тупика, ты уже знаешь – там тупик.

Хотя завершенность по определению есть ограниченность, для литературного классицизма завершённость – это идеал. В этом, на мой взгляд, пределы «золотого века» всех социалистических и прочих реализмов.

А ведь, как писал Шарль Монтран – «Être écrivain, c'est être le nouveau», то есть «быть новеллистом – значит быть новым». Не имеешь права называться писателем, если делаешь, как другие, пусть и очень хорошо. А делая (даже и плохо, безграмотно, к примеру) – своё особое, отличимое – становишься писателем. Глуховцев делает именно своё, причем не безграмотно и не худо (мой камушек в огород кое-кого другого из авторов Книжного Ларька).

Ныне приходит незавершённость для молодых и сумасбродных, а также и другая незавершённость – для старых и битых, тертых, для мастеров реальности. Кому что ближе...

В повседневном опыте персонажи Глуховцева сосредоточивают свое внимание больше всего на предметах, мыслях, ценностях и фактах, оставляя в стороне психические переживания, в которых они постигаются, и то, как они переживаются. Чаще всего читатель додумывает это сам.

Акт переживания обнаруживается рефлексией, и любой сюжет осуществляется Глуховцевым через рефлексию. Поэтому вместо предметов в рассказах рассматривается тот субъективный опыт, в котором они «являются».

Концепция иллюзорности бытия, бренности материального мира в рассказах В. Глуховцева в форме повышенного интереса к преходящему, способствует выработке особого художественно-образного языка. Своеобразие малой прозы Глуховцева создаётся богатством повествовательных структур с использованием метафорических образов природы и, что интересно, техногенных символов антропосферы.

Глуховцев рассматривает литературное творчество как метод уяснения смысловых полей сознания, усмотрения тех инвариантных характеристик, которые делают возможным восприятие объекта и другие формы эстетического раскрытия жизни. Литературно-художественным способом выявляемые первичные феномены сознания, интересующие автора, это, прежде всего, само сознание, «Я» (в смысле самосознания, само-осознания), а так же образ «Другого», роль которого в личностном сознании пытается выяснить автор вместе с читателем.

Образно-символический язык произведений писателя становится моделью особого, эстетикософского художественного сознания, поскольку семантическое поле изображения обогащается за счет внеописательных средств, и каждая деталь оказывает более значительное воздействие, чем развернутый сюжет. В раскрытии образов героев, в передаче их настроения и чувств автор удивительно точно использует цветовые символы. Акварельность – и прозрачность художественного стиля писателя придают новеллам черты живописности.

Вот яркий пример того, о чем я говорю: «Прежнее человечество не оправдало надежд, и пришлось создать другое, способное быть с ней в прямом контакте… Три месяца! Три месяца – и вот он, новый Адам, бывший водила Серега Козлов, из чьей активной памяти не сегодня-завтра Земля создаст новую Еву. И?..

А что и? И вновь заря истории, и вновь дороги, поиски, разлуки, годы и столетия… и будут сверкать зарницы, будут ручьи звенеть… и будет туман клубиться, белый как медведь.

М-да. Зарницы и туманы, но что мне-то делать! Есть Адам, будет Ева, а я – третий лишний?.. Нет уж, Земля-Солярис, это вам шиш».

Несмотря на определенные метаморфозы рассказов Глуховцева, которые прослеживаются от старых к новым публикациям «Книжного ларька», в процессе эволюционного развития его генетическая связь с предметом философии постоянно сохраняется.

Влияние философских систем и текстов, традиций обнаруживается даже в тех произведениях, в которых отсутствуют прямые «размышлизмы» или концептуальные поиски героев.

Рассматривая рассказы В. Глуховцева в контексте жанровой системы уфимской малой прозы, представленной «КЛ», можно отметить, что если в произведениях уфимских писателей «amet Е. Bаikov iuvenes» преобладают в основном реалистические тенденции, то для новеллистики В. Глуховцева характерно обращение к трансцендентной, метафизической стороне бытия.

На наш взгляд благодаря незавершенной разомкнутости композиции рассказа, Глуховцеву удалось представить литературно-эстетическую интенцию как основную смысловую структуру повествования.

Praeterea, велика роль философии автора, четко определившей проблемное поле явленности мира через сознание, как опосредованное сознанием в его сюжетных актах. Однако только ли к трансцендентальному идеализму приводит подобный литературный метод?

Перефразируя Декарта, обозначим в качестве заключения, методологическую процедуру, ведущую, на наш взгляд, к разрешению ряда спорных вопросов, встающих перед обновлением литературной среды…

© Александр Стрелец, текст, 2015

© Книжный ларёк, публикация, 2015