Александр Стрелец. Ренарт Шарипов и запредельное

РЕНАРТ ШАРИПОВ И ЗАПРЕДЕЛЬНОЕ

Всякое литературоведческое описание начинается с выделения исходной области творчества. Если мы возьмём рыхлую совокупность стихов о Мезенцеве у Шарипова, то трудно описать запредельное – ибо ведь оно невидимо, потому что запредельно, одно вытекает из другого. Тем не менее, Ренарт Глюсович обозначает непостижимое целым рядом понятий и метафор. В его произведениях, например, из цикла «Мезениада» предмет следует рассматривать таким, как он дан прежде всего и чаще всего, уже всегда, изначально, в нашем ближайшем бытии, в повседневности.

Базовый литературоведческий опыт — это естественный опыт, носителем которого является естественное мезенцевское «как бы-бытие». Иногда это собственные стихи Шарипова, иногда – это переклад старых эпосов советской эпохи на новый лад. Нгона Яндве, ангольский народный сказитель, лукаво жаловался в 1967 году: «Я не умею рассказывать как наши старики. У меня духи ездят на машинах и говорят по телефону». В итоге переклады ангольских сказок на новый манер стали и новым жанром, и новым словом в литературе.

Не то же самое ли мы видим в пересказе Маяковского Шариповым? Классический партийно-советский эпос, как у Яндве ангольские старые сказки, перешивается под живую, текучую, актуальную эпоху, сходит с небес на землю, меняет отношение к людям…

Все эти характеристики «естественного опыта», который Шарипов сталкивает с мертвенным пафосом умершей и ороговевшей партийности, получают определенное эстетическое значение только в противопоставлении другой форме опыта, которую можно было бы в целом охарактеризовать как «искусственную», т. е. базирующуюся на специальной «установке» сознания и требующую специальных усилий по его «настройке».

Прежде всего это относится, конечно, к опыту Шарипова, «обработанному» теми или иными литературными описаниями вещей. Например, в насмешки над перелагаемыми авторами, сводящими смысловую данность предмета к перцептивной материи и формообразующей деятельности субъекта.

Как ни странно, но именно образ Мезенцева у Шарипова, особенно стихотворная, наиболее отвязная и развязная версия, дает нам литературоведческое подтверждение того, что именно в нашем ближайшем бытии в мире мы уже всегда заняты самим миром, а не «ощущениями», которые, словно в каком-то театре, представляют вещи.

Нам нет нужды обрабатывать и оформлять мешанину чувств, ибо мы как раз таки первоначально существуем при том, что понято; первоначально ощущения и впечатления не входят в сферу естественного опыта. Другой пример: описав «вещь окружающего мира», данную в опыте Мезенцева, Шарипов противопоставляет это описание эстетической модели перцептивного процесса:

Над Коробками туман – академик курит план,

А кержак с кержачкой хлещут самогон.

На плацу – мат-перемат, Мезенцев лежит в умат,

И завален пузырями весь прогон.

С точки зрения любой обыденности эти описания природной вещи и вещи окружающего мира Коробок Мезенцева покажутся весьма наивными, а значит, нелитературными. Ибо то, что я вижу сначала и в собственном смысле, вижу глазами, представляет собой лишь окрашенное пятно: сначала я имею только цветовые ощущения, и лишь затем присовокупляю к этому все остальное. В противоположность этому научному подходу мы желаем сохранить наивность, именно ту чистую наивность, в рамках которой этот стул воспринимается первоначально и в собственном смысле.

Итак, речь идет о необходимом структурном моменте литературоведческого описания, который позволяет впервые очертить «рабочее поле» литературного «жития» и который можно назвать принципом эстетической наивности. Нетрудно видеть, что этот принцип проистекает из мезенцевского принципа «беспредпосылочности», или «Абсолюта» (с лукавой двусмысленностью, то ли водка, то ли первоначало вселенной) — требования не использовать результаты каких бы то ни было устойчивых мифологем в качестве основания для литературного потока сознания.

Поэтому мы можем сказать, что первый эстетический шаг Шарипова имеет, как и в литературоведении Мезенцева, редуктивный характер и задается противопоставлением «беспредпосылочного» видения вещей. Или «изначального», «ближайшего», «естественного», «непредвзятого», «простого», «собственного», «подлинного», «чистого» и т. д. Шарипов дополняет образ «беспредпосылочности» достаточно длинным синонимическим рядом и опыта, основанного на «предрассудках», «предмнениях», теоретических «установках» и искаженного ими. Приведем несколько примеров:

Встучнел с годами наш академик

Прямо как библейская корова

Дворец себе на даче возвел –

И во сне не увидишь такого!

И краске

и песне

душа глуха,

как корове

цветы

среди луга.

Этика, эстетика

и прочая чепуха –

просто –

его

женская прислуга.

Или:

Запах Абсолюта пьяной песнею

Над Мезенью майскою поплыл,

Встретились в Коробках дети с Мезею,

Мезя с ними долго говорил!!!

Здесь для последующих рассмотрений не потребуется особой прозорливости, потребуется только отказ от предрассудков, т. е. простое видение и фиксация увиденного…

Чем более собственно и чисто проработано у Шарипова в своем бытии – сущее вопрошания, опыта и понимания, тем радикальнее, радикальнее его ответ на вопрос о бытии. Такого рода бытийное отношение обретается тем более подлинно, чем менее мы судим о нем на основе тех или иных пред-мнений и воззрений, пусть даже самопонятных и общепризнанных, чем яснее оно показывает себя из себя самого, чем точнее его можно определить как ЛИТЕРАТУРНОЕ слово (а не просто слово записи).

Если отбросить предрассудки, то ясно, что есть бытие, как бытие-в-мире и со-бытие в беспредпосылочном «прежде-всего» повседневности. Здесь, однако, следует подчеркнуть, что Шарипов трактует «принцип беспредпосылочности» принципиально иначе, нежели его особый, притчевый персонаж В. Н.Мезенцев.

Если для Шарипова «естественное» и «беспредпосылочное» — синонимы, что проявляется в авторской речи, то для Мезенцева именно «естественный» опыт («естественная установка» сознания) является источником наиболее опасных предпосылок (прежде всего натуралистического характера), а беспредпосылочность исследования достигается посредством весьма «искусственных» и трудоемких манипуляций литературного героя с человеческим сознанием. Можно ли из этого заключить, что Шарипов предлагает как бы «редукцию наоборот»: редукцию литературоведческой установки в пользу естественной?

Чтобы ответить на этот вопрос, следует детальнее рассмотреть те различения, на которых базируется метод редукции у Мезенцева-персонажа и Шарипова-автора. У Мезенцева естественная установка характеризуется, во-первых, «наивной верой» в трансцендентное (внешнее по отношению к сознанию и независимое от него) существование мира, и, во-вторых, представлением об эмпирическом субъекте как одном из предметов объективного мира, локализованном в объективном времени и пространстве, включенном в каузальные связи и т. п.

Соответственно, у персонажа мир рассматривается как конституируемый сознанием феномен, а субъект — как трансцендентальный (конституирующий). Иначе говоря, контекст мезенцевского понятия редукции составляет противопоставление тематизации и забвения конститутивной активности сознания: в естественной установке конститутивные переживания не осознаются Мезенцевым (в исполнении Шарипова) как таковые, т. е. протекают анонимно.

У Шарипова же – отделенного от персонажа авторского лица – аналогичный метод определяется оппозицией изначального (естественного, немодифицированного) и производного (вторичного, специально «обработанного») жизненного и писательского опыта. В мезенцевском понимании – к бытию относится не только то, что Шарипов называет «изначальным опытом», но и значительная часть «вторичного опыта» (реалистически ориентированная наука и философия, недаром же Мезенцев академик), — а «рефлексивная установка», разумеется, попадает в сферу вторичного опыта наряду с прочими научными и культурными формами «мезенского» опыта.

Уже поэтому ясно, что шариповская «редукция» не является простой инверсией редукции его детища, его воображения – Мезенцева, хотя проистекает из той же «регулятивной идеи» — идеи беспредпосылочности. Но вопрос о соотношении этих методов (авторского и приписанного автором его персонажу) обсудим позже, когда появится больше поэтических материалов о Мезенцеве…

У Шарипова анализ повседневного опыта имеет следующие характеристики: неприметность (нетематичность, непредметность), непосредственность, самопонятность и безотчетность (не-рефлексивность). В сущности, Шарипов говорит о повседневной данности вещей окружающего мира.

Как воспринимаю это я, читатель? Присутствие Другого (Мезенцева – одновременно и вымышленного, и командующего мной) в моем мире имеет место уже всегда — также как присутствие некоторой взаимосвязи отсылок Шарипова. Непосредственность опыта управляемости воображаемым авторитетом означает его не-произведенность, базовый статус в иерархическом строении опыта в целом.

Этот опыт как бы «общения» с Мезенцевым и его культом самопонятен, стало быть, он имеет смысловой характер — характер «предпонимания», фундирующего любой артикулированный смысл. Вспомним, что понимание у Шарипова – «бытийное осуществление» открытости мира. Смысл — пусть даже нетематический и неартикулированный — образует как бы субстрат естественного опыта бытия, поэтому его содержание понятно «само собой»: не нуждается в объяснении, не может быть сведено, скажем, к чувственной «материи» и пр.

Мезенцев как образ и феномен литературы – в книгах авторов о нём – не «замечает» вещи как таковые, потому что «растворяется» в них. Сам бородатый академик растворяется в своем мире, которым он озабочен, словно бы захватывается им, так что самое естественное и непосредственное бытие-в-мире как раз таки исключает тематический опыт мира.

Именно поэтому непредметность естественного опыта не является для Шарипова негативным определением, но манифестирует положительный феноменальный характер присутствия Мезенцева.

Иначе говоря, господство вымышленной личности над авторской не означает какой-либо «неполноценности» автора, но демонстрирует тот факт, что Мезенцев и его автор не являются некой изолированной монадой: в своем существовании Мезенцев – это всегда «бытие-при» том или ином сущем, «бытие-к» определенным собственным возможностям и «со-бытие» с Другими.

(Обратите внимание: как создатель мема "Другой" - Жак Лакан - похож на академика мира сего Виталия Николаевича Мезенцева - Прим. Смотрителя)

«Растворение» Мезенцева в окружающем мире и в со-бытии с Другим, исключая тематический характер естественного опыта, тем самым исключает и его рефлексивность.

Было сказано, что прежде всего Мезенцев волей его авторов живет не в собственном мире. Прежде всего, в повседневности, именно собственный мир и собственное бытие суть самое далекое; первым дан именно мир, в котором Мезенцев существует с другими, и лишь исходя из него – можно более или менее подлинно врасти в собственный мир.

Поэтому Шарипов не просто «прикалывается». Он делает действительно решающий и радикально новый шаг, он тематизирует априорный характер заблуждения и тем самым впервые вскрывает проблемный характер трансцендентального понятия истины.

Образно говоря, Шарипов впервые освобождает литературного субъекта от его традиционной «обреченности» на лицо и статус при авторе. Мезенцев – не бог и не человек, он новый миф!

Мезенцев является у Шарипова субъектом не только истины, но и заблуждения. Эта радикализация трансцендентального начала Мезенцева в ее последовательном проведении оборачивается радикальной критикой самого концепта субъективности — критикой, которая составляет один из доминирующих мотивов у Шарипова…

© Ренарт Шарипов, текст, 2015

© Книжный ларёк, публикация, 2015