Александр Леонидов. Жаркое лето 90-го года

ЖАРКОЕ ЛЕТО 90-го ГОДА

 

 

– …Ну вот! – издевался Тимофей Рулько сам над собой. – Перед вами финансовая империя плантаторов и латифундистов Рулько! А вот эта старая негритянка (представляя свою бабку) – служит нашей семье третье поколение...

– Эта... шта… – сказала бабка Нюра, утирая руки передником. Видимо, по-«негритянски», поскольку слов никто не понял.

Бабка Нюра сперва сердилась на внука: ему, видишь ли, гостей тащить надо, а им ещё баню топить! Чего Тиме бабка родная – банщица? Однако гости быстро сумели переменить её настроение. Трефлонский, представленный старой луководке, галантно раскланялся, сказал какой-то комплимент по-французски и поцеловал (в качестве простого жеста вежливости) ей узловатую, натруженную, пахнущую сухой земляной пылью руку...

– Вот паразит! – задорно хохотала Оля Туманова. – Он же меня, товарищи, этим французским купил с потрохами... А теперь, оказывается, он эти слова всем женщинам говорит...

Врать не будем, бабка Нюра насчет французского ничего не поняла. Её поразил поцелуй руки. Дело в том, что в её трудовой и суровой жизни это было в первый раз. Её скудное воображение «мужички» поразил обыденный жест Трефлонского.

Все обиды за внеочередную кочегарку бани сразу же как рукой сняло (той самой, поцелованной рукой!), и бабка стала суетиться, чтобы получше угостить гостей, разом ставших «дорогими»...

– Банька у нас маленька, но хороша...– лопотала Нюра. – Печка каменна, не кака-нибудь там бочка сварна... Сдобный дух, останетесь довольны, господа хороши...

Друзья Тимы и вправду показались ей «господами»-«барами». Треф был в летнем мягком лёгком костюме из материи, которую бабка Нюра могла представить только для полотенец. Оля надела «юбочку в разрез», из разреза по-озорному выскакивало колено, обтянутое чёрным капроном. А блузка на кнопочках была полупрозрачной... На Ксюше по тогдашней моде были «слаксы» с кожаными вставками, яркая майка с какими-то иностранными словами и видами...

«Как есть, начальство его...» – думала бабка Нюра, не углубляясь в вопрос, откуда «в начальстве» у школьника-выпускника возьмутся его ровесники.

– Пойдём, Треф, я покажу тебе луковую плантацию! – предложил Тима. И они с серьёзным видом встали на краю бесконечных рядов лука, натыканного в бедную, серую и выродившуюся почву головка к головке, до половины луковицы.

– Вот на это, Треф, – обличал Тима лукогорцев, – уходит вся жизнь человеческая... На вот эту вонь и горечь!..

– Какая чудовищная, зловещая красота! – ахал Треф завзятым горожанином. Он никогда не видал лука больше, чем умещалось в полиэтиленовый мешочек. Мудрено ли, что бесконечные ряды грядок его потрясли…

– Вот два дурака! – пожаловалась Оля Ксюше, глядя на спины задумчивых казаков. – Огород впервые в жизни увидели! Треф, небось, в газетку к себе напишет о поразивших его «зелёных перьях инопланетного репчатого монстра»...

– Люди уходят в эти серозёмы за луком, за чесноком, – витийствовал Тима, и впрямь ощущающий себя плантатором. – А возвращаются уже старые, седые, и согнутые землёй в дугу...

– Ах, ах, ах! – сплетал музыкальные пальцы у подбородка Треф. – Гектары несъедобной еды... Как парадоксально... Бесконечность ноля, пища, которая несъедобна!

Он скорбел и восхищался...

– Чийку с дорижки... – угодничала бабка Нюра, старая (и единственная пока) «негритянка» латифундии Рулько. – Йа тут вама шанежек напёкла! Пригощайтесь!

Попили чаю, бабка Нюра с большим интересом адресовалась всё время к Ксюше, бесхитростно, с деревенской простотой «вызнавая» ту, с кем жить её внуку.

Особенно восхищало бабку, что на вплетаемые порой ею украинские слова девушка её внука отвечала такими же...

– Девка кака! – шептала Нюра своему непутёвому «плантатору». – С пылу, с жару, кровь с молоком... Ты, Тима, лопух: смотри, чобы тобой того... не подтёрлись по случаю... Ты энту магнолию от себя не отпускай... Чай, охотников много будет... Я сама, кады в девках была, ох, как в мусорах, в таких как ты, Тимка, рылась...

На первый парок в баню запустили женский состав. Так сразу решили, иначе бы и поездки этой к «чудовищной, зловещей луковой красоте» не состоялось бы. Однако не без оппозиции...

– Все эти ваши современные нравы – один сплошной разврат! – брюзжала баба Нюра. – Вот в моё время, молода была, ходила в баню по-старому, как положено... С дедом вон ейным ходила! – показывала Нюра Трефу на Тиму. – А теперь что?! Девка с девкой, потом мужик с мужиком, тьфу, срамота и смотреть на вас, молодых...

 

В бане сердилась Олечка Туманова:

– Ну и нафига ты мне здесь голая, Ксения Январьевна?! – кудахтала она, охаживая Ксюшу свежим веничком по бокам. – Я тебе чо, работница банно-прачечного треста, тебя тут полоскать?! Думала, пойдём по-людски, с Трефлончиком, спецом для этого нижнюю часть «бикини» взяла... Это же в радость, в удовольствие, а не то, что тётку какую-то обмывать...

– Я, Оль, поражаюсь тебе! – ханжествовала Ксюша. – Есть ли какой-то предел у твоей развратности?!

– Да, конечно, есть! С бабой в баню не ходить, вот мой предел развратности... Ну чё мы сюда залезли, как две Сапфо, когда ребята наши там у самовара киснут, и заметь – даже без алкоголя... Вот я тебе за это...

Оля, аж взвизгивая от смеха, окатила Ксению из холодной шайки, та истошно вскрикнула в ответ и довольно метко плеснула в подругу из холодного ковшика... Часть воды попала на каменку, пошел пар коромыслом, в котором девочки продолжали своё безобидное, но шумное озорство.

 

– Ты ешь сало-то! – как самый заправский хохол (кровь есть кровь) советовал поминутно на веранде Тима Трефу. – Вот, смотри... кусочек, как английский бекон (Рулько никогда не видел английского бекона, но с такими сравнениями сам себе казался весомей).

– Спасибо, Тим, я вот ягодный морс... Очень вкусный... Скажите, он из каких ягод?

– Ежевика! – с готовностью подсказывала баба Нюра, нянкавшая свою – поцелованную же! – трудовую руку, и безмерно благодарная залётному аристократу. – Я ежевику собираю... Тут много по склонам, она как сорняк растёт...

– Да ешь ты сало-то! Домашнее! – приставал Тимофей.

– От дурень! – делилась с Трефом Тимина бабка. – Яких гарних дивчин привёз... и куды? У баню! А самому бы только пожрать... Ну не дурень, ты скажи, уважаемый товарищ... как по батюшке будешь?

– Ильич...

– Ильич?! – глаза у Нюры расширились, и казалось, сейчас она спросит – «неужели тот самый?». Но бабка сдержалась, понимая разницу в возрасте между этим и «тем самым».

Но непростая была у Тимы бабка. С подковыркой была. А потому поинтересовалась как бы и совсем всерьёз:

– Ильич – это хорошо... Очень хорошо... А якая белобрысенькая – та Надежда Константиновна, поди?

– Тьфу на тебя, бабка! – рассердился Тимофей, полагая, что бабка его позорит дурью в разрезе ситуации. – Чё ты городишь? Ну, какая ещё Надежда Константиновна, Троцкого тебе в погреб...

– Ох, чур меня, чур... – испугалась Нюра то ли Троцкого в погребе, то ли разозления «начальства» по причине её крестьянской глупости.

– Ты бы уж Тима сразу сказал, что он Надежду Константиновну в городе оставил, а сам с другой сюда... – зашептала язвительная бабка внуку, явно уже издеваясь над «поколением next». – Да и я дура слепа: эта больно уж молодая да ладная, кака тебе Надежда Константиновна...

– Ты бабка, – со всей казацкой суровостью отрезал Тима (одновременно отрезая щирый шмат сала), – шутки шути, да знай меру! Ильич из дворян, у них даром что комплимент на комплименте, а могут и выпороть на конюшне!

– Да знаю я, что Ильич из дворян, – пошла вразнос ехидная старуха. – У них все тама из дворян, окромя Михал Иваныча Калинина...

Смутившись некрасивых нравов предков, Трефлонский попытался вырулить разговор на более серьёзный лад:

– Скажите, баба Нюра, а как вы управляетесь с такой огромной фазендой?

Бабка телевизор с рабынями Изаурами не смотрела, и про фазенду ничего не слышала. Лук съел всю её жизнь, единственное место, где говорили слова сверх огородного лексикона – было для неё поликлиника. Нюра вздумала, что гость интересуется её грыжей, потому что врачи всё время говорят непонятные слова...

– Ох, тяжело мне с фазендой, что и говорить, я её вправлю, вправлю, а она опять вылезет... А стал-быть, мешка уже не хватишь, ношу в час по чайной ложке... вёдрами много ли унесёшь?!

Из этих объяснений Треф ничего не понял, только лупал глазами и думал, что нужно подтянуть знания по агрономии, а то вон крестьянской речи не распознаёт...

Чистенькие, распаренные, свежие, выбрались из парной Оля и Ксюша. Они были в мужских рубашках на голое тело, что после сельской бани очень удобно, однако же несколько фривольно.

Ксюше досталась огромная Тимина рубашка, в которой Ксюша буквально тонула, но всё равно стеснялась и мучилась вопросом – куда бы спрятать обнажённые ноги.

Оле досталась, как нетрудно догадаться, рубашка куда поменьше, ибо черпала она из гардероба Трефа. К тому же рубашка аристократа была импортная, тонкой ткани, во всех местах просвечивала, а бёдра – едва прикрывала. Конечно, для своей девушки Треф выбрал самую лучшую рубашку – но тем сослужил ей сомнительную службу...

– Ну чего ты её тянешь, как одеяло на себя? – хихикала Оля в предбаннике.

– Неудобно, Ольк, у нас же под ними совсем ничего нет...

– Ну, не знаю, может, у тебя и ничего там нет, а у меня всё, что нужно, есть...

– Блин, говорила я тебе, лосины нужно было взять...

– Ай, нашлось, тоже мне, Светило... Всех ослепить боится... Ты запомни, Ксюха, главное правило школьного туалета: пусть стыдно будет тому, кому видно...

– Туалета, пардон, какого? Одежды или уборной?

– Поверь, подруга, в случае со школьным вариантом – и то, и другое! Давай, пошли, кошёлка юная, пусть хоть у наших подскочит маленько...

– Что подскочит?! – ужаснулась Ксюша пошлости.

– Ну, давление... Ладно, не придирайся к словам, ваш выход, мадам Прима... Я из-за тебя Трефа, бедного, маленького, больного мальчика, веничком не полечила, а теперь ещё из-за тебя в лосинах после бани преть должна?! И откуда ты их берёшь, Ксюха?

– Кого?

– Ну, эти, условности свои... Понимаешь, парню надо доверять – что он тебе плохого не сделает. А если не доверяешь – тогда гони его в шею! Тканью же обматываться в десять слоёв бесполезно, Ксюха! В рулоне ты наоборот беззащитнее будешь... Манёвру меньше...

Что против такого возразишь? Наповал срезает! Две стройные девчонки, «Розочка и Беляночка», изрядно повзрослевшие со времён экранизации сказки (причём прибавившие строго в нужных местах) – вышли в тёплый и духмяный лукогорский вечер с дымком. Ксюша рефлекторно постоянно одёргивала низ рубашки, тушевалась своего банного наряда, а Оля шагала впереди, нимало не смущаясь. Уселась не за стол с выцветшей клеёнкой, а рядышком, на лавочке, вытянув длинные ноги: есть чем похвастать! Рубашка из виссона тончайшей выделки предательски сдавала – что под ней, но Туманова не особо горевала по этому поводу. Треф был сполна вознаграждён за свою щедрость – предоставив ей самую лучшую сорочку, а не как Тима – нейлоновый чехол для Ильи Муромца...

– Ой, мальчишки, хорошо-то как... Спасибо, что вытащили... – цедила Туманова, а сама, не глядя, выставила руку вправо, в сторону стола. В руке тут же оказался гранёный советский водочный стакан – но с восхитительным ежевичным морсом: Треф не дремал – правда, расплескал чуток, ручонки-то дрожали...

«Тряпка!» – уже привычно «приласкала» его Ксюша в мыслях. И понесла пургу пионерской вежливости:

– Баба Нюра, низкий вам поклон за такой лёгкий пар! Извините, что составили вам дополнительную нагрузку, если что нужно помочь, вы только скажите...

Но помогать никому ни в чём не хотелось. И баба Нюра это поняла, и даже как-то ловко исчезла с горизонта. Остались веранда, крыжовенные кусты, закат, горячий ветер степного знойного лета, ощущение раскрытия всех пор нежной девичьей кожи после бани, самой, что ни на есть, русской и деревенской...

– Баня парит, силу дарит! – изрёк Рулько очередную банальность. – Пойдём-ка, Треф, я тебя отхайдакаю, как положено, на верхней полочке... Берёзовым веничком, да с просяным крапом... Хотел бы ты, Треф, берёзовым веничком да с просяным крапом, а?

– Отстань, тут интереснее! – отмахивался Треф, не глядя на Тиму. – Там я чего увижу, кроме твоего дреколья?! А тут... Афродиты... Артемиды... – Треф утёр воображаемый сахарный сироп на губах, а Ксюша ещё сильнее оттянула вниз подол сорочки...

– Ишь, охальник! – беззлобно бранил его Рулько. – Счас я ещё вон с огорода сюда тебе «палеолитическую венеру» верну, чобы маленько научился ты ценить берёзовый прут на заднице...

– Хватит напоминать мне о грехах предков! – по своему понял сентенцию Треф. – Которые пороли мужиков – те своё уже отсидели...

– Ты мне зубы не заговаривай! Пошли, говорю, сиятельный, а то весь пар выйдет...

 

Когда мужчины ушли – тут же, словно бы ждала момента, вернулась бабка Нюра, действительно чем-то похожая на разлапистые массивные фигурки «палеолетических венер».

Она притащила домашнюю наливку «на вишне квашену» и простые стеклянные рюмки, словно свистнутые из музея довоенной деревни.

– Ушли, охальники-то? – поинтересовалась Нюра, куда более современная бабка, чем про неё думали. – Вот я вам, девочки, выпить принесла, а то эти и пузыря выставить не догадаются... Давайте, за нашу бабью долю, и чобы сколько раз дурак не укусил ночью – дурью от него не заразиться!

Девушки вежливо смеялись, пригубили бабкину самодеятельность и нашли её бесподобной. Бабка для крепости прыскала туда маленько «Дихлофоса» – но это был её секрет фирмы, и дегустаторы всегда были от её творений без ума!

– Очень ты мне, Ксюш, понравилась... – откровенничала бабка, уверенная, что Тима устроил всё это ради смотрин. – Серьёзная такая и положительная... А я хочу тебе сказать – сердце у Тимы доброе и верное!

– Я знаю, баба Нюра...

– Ты его держись, несмотря ни на какие его придури, он тебя всю жисть на руках носить будет... Ты, главное, не забывай на поворотах его за ухо дёргать, чтобы не носил, куда не надо... И друзья у вас, Ксюша, хорошие... Ильичу-то какая кинозвезда досталась! (бабка подмигнула Ольге) И то нам, земледельческому елементу, спокойнее: пущай вместо революций Ильич соболей с бриллиантами достаёт, доводит оформление до кондиции...

– А то! – хорохорилась Туманова. – У них в обойме патроны, а у нас пуговки на рубашках... – и игриво, томно, расстегнула верхнюю пуговку. – Ну и что? У кого убойная сила мощнее?

– По воробьям-то из пушки не пали! – посоветовала хитрая Нюра, прекрасно понявшая мысль юной собеседницы. – Вот выйдут с красными рожами из парной – тут ты и шмальни из своего дуня-кулацкого обреза... Чобы не загнали тебя эти председателя́ в колхозное строительство... Бабу хорошенькую беречь надо, а не как меня всю жизнь...

Расчувствовавшись, бабка Нюра даже всхлипнула, но при этом посверкивала взглядом лукаво…

 

*  *  *

 

Тима и Треф появились в полном духовном единении, замотанные в простыни, как патриции, красные, как раки, курящие паром, и поющие хором «нечто очень ихнее»:

 

…Поднимайся в небесную высь,

Опускайся в глубины земные,

Очень вовремя мы родились,

Где б мы ни были – с нами Россия…

 

– Куда же там Тима поллитру прячет? – ворчала бабка Нюра. – Никак найти не могу…

– Ну, может они просто от души поют, – заступилась за своего Ксюша. – С лёгкого пара…

– С лёгкого пара спивают «Шумел камыш» или «Мороз, мороз», – поучала тёртая бабка Ксению. – А ты послушай, чего они горланят… Где-то есть там у Тимы тайничка для водочки…

А пятничный вечер шёл своим чередом, и упоённо пели в луковых плантациях варакушки да горихвостки, а из лесопосадки подтягивала им, мало-мало уступая соловьям, лесная завирушка… И от упоённого этого птичьего гимна жизни клонило в сон – но не глухой и чёрный, а сон мечты, воплощённой фантазии, неземного, облачного наслаждения с розоватой подсветкой ласкового заката…

Бабка Нюра забрала внука в погреб – извлекать дополнительные соленья и варенья к «хорошо сидим», получившемуся почти экспромтом. Ксюша осталась на веранде одна, слушая птичий щебет. И не только птичий…

За кустами пышной сирени, вставшими зелёной стеной, ворковали и хихикали Треф и Туманова. Они правильно рассчитали, что с веранды их не будет видно. Но насчёт слышимости ошиблись маленько – тёплый ветерок нёс Ксюше их пакостные словечки с «гарантией заказного письма»:

– …А за эту пуговку? – курлыкал Артём, и легко в целом представить, по какому поводу.

– А за эту пуговку, – сладко мяукала Оля. – Дай-ка подумать… За эту пуговку ты мне купишь шубу… норковую…

– Прямо сейчас? – притворно ужасался Треф.

– Ну что я, зверь, что ли? – заливисто хохотала Туманова. – Войду уж в твоё положение… Когда сможешь… В сроках не ограничиваю…

Видимо, с первой пуговкой они разобрались и поладили, потому что пошла паскудная шарманка по второму кругу.

– А за эту пуговку?

– Ну, эта совсем уж ключевая, Тёма… Ты посмотри, какой у неё ответственный пост! За эту пуговку ты мне купишь «шаху» (так в 90-м годы называли в народе «Жигули» 6-й модели)… Нет, давай лучше «зубило» («жигули» 9-й модели, более престижные)…

– Хоть сейчас бы, Ольчёнок, но с деньгами туговато…

– Говорю же, по срокам не ограничиваю…

– А если я смогу только через тридцать лет?! – заостряет ситуацию Трефлонский и не удерживается, прыскает хихиканиями.

– Ну… – деланно, «понарошку», дуется брызжущая и сочащаяся смехом Туманова. – Давай… через тридцать лет… Если тебе совесть позволяет…

Давно, давно пора Ксюше привыкнуть, что Оля с Трефом, а Треф с Олей. Давно пора научится радоваться тому, что уже состоялось, и видеть в этом светлую сторону. И ценить, что у них в «неразлучной четвёрке» – коммунизм, без счетов друг к другу и тайн друг от друга… Но всё равно не получается: старалась, тренировалась, заставляла себя – а толку?!

– Артём Ильич! – противным голосом, наслаждаясь своей внезапностью, громко спрашивает Ксения. – А Россия и там тоже с вами, или как?!

– Ой, блин! – взвизгивает Оля. Слышатся звуки поспешной ретирады…

– С кем я связалась! – ругается Ксения, то ли в шутку, то ли всерьёз, у неё не поймёшь. – Кредитный отдел публичного дома…

– Чего бранишься? – спрашивает Тима Рулько, выплывая из полумрака избы с двумя трёхлитровыми банками в руках: жёлтых, «лимонных» помидоров, бултыхающихся в рассоле, и маленьких, плотно набитых огурчиков. Ставит эти тяжёлые, как гири, банки на клеёнку летнего стола…

А потом превращается в огромный сдобный бублик: в центре бублика – Ксения Январьевна… Тима облапил отовсюду, превратился в жаркий и пронизанный флюидами страсти микрокосм. И кроме Тимы нет уже ничего и никого, никакого пространства вне его объятий… Она целует его долго, с малиновым спелым вкусом – но одновременно со злостью, приговаривая про себя:

– Вот тебе! И шубы мне от тебя не надо, и «зубилы» не надо! Я тебе не кредитный отдел… Пусть эти паскудники торгуются, а мы с тобой не будем…

Бабка Нюра торкнулась было в дверной проём – но, завидя слепок пьянящей реальности, отступила обратно, резко вспомнив: «делища-то в подполе, делища…».

– Мне неприятно, – дует губки Ксения, в то же время игриво подмигивая, – когда на нас смотрят…

– А кто смотрит? – вертит башкой Рулько.

– Ну, «где б ты ни был», за тобой же везде Россия шляется… Сам же пел…

– Не, Ксюх, – ржёт Тимофей. – Она счас с Трефом… Ну, не разорваться же ей, когда мы в разные стороны разошлись… Не журись, не сумуй, не смуткуй, кохана моя…

 

 

*  *  *

 

К занятой летним ремонтом школы директрисе Эпохе Стальевне пришёл просителем отец Тёмы, профессор астрономии Трефлонский. Солидный, полноватый и лысоватый человек, он поймал Эпоху Стальевну за рукав в Университете и стал вдруг просить повлиять на сына:

– Вы, Эпоха Стальевна, на него хорошо влияете… Вы знаете, он в последнее время связался с какой-то шпаной, с лукогорскими хулиганами, очень изменился, и не в лучшую сторону… Вы его начальник, он очень уважает иерархию, скажите, что ему нужно готовиться к экзаменам в Университет, а не по гаражам пеньки околачивать! Наш домашний сервант закрывается на ключ, но он туда как-то залез и утащил мой пистолет…

– Пистолет?! – ужаснулась директриса.

– Нет, не оружие, сувенирный… Когда я был в Праге на универсиаде, помоложе, поспортивнее, коллеги подарили мне чешский стартовый пистолет… Точнее даже набор: пистолетик, две баночки с патронами к нему и всякие сопутствующие: отвертка, хронометр, всё с гербами Чехословакии… Я почему так подробно рассказываю, Эпоха Стальевна – чтобы вы поняли: я не знаю, как давно он его украл… Весь набор хранился в такой симпатичной коробке, обтянутой тиснёной кожей – я эту коробку давным-давно не открываю… А тут как дернуло меня что – дай, думаю, молодость вспомню! Открыл, знаете, такую медную защёлку, чехи мастера на эти миниатюрные антуражи… Нет пистолета! Гнездо пусто, но хоть патроны, думаю, на месте! Открыл одну баночку – пустая! Стервец патроны высыпал, а её саму на место поставил…

– Ну, это же не оружие! Спортивный инвентарь… – попыталась утешить Эпоха Стальевна.

– Я понимаю… – покачал головой профессор Трефлонский. – Но если он завтра так же деньги начнет воровать? Да в сущности, я всегда считал, что кража есть кража… Пистолет тоже стоил ещё в те годы 170 рублей нашими деньгами, а сейчас и подавно… А Тёма – он же в своей жизни копейки ещё сам не заработал!

Вот и занимайся в 1990-м году педагогикой! Ну ладно, дети алкашей, тунеядцы проблемные, это понятно! Но тут – думала Эпоха Стальевна – случай невероятный: семья более чем зажиточная, в деньгах отнюдь не нуждается, а Артёму, по его складу, так мало нужно…

– А самое главное – эти его новые друзья! – ныл профессор. – Это самые низко павшие опилки общества… Я вообще не понимаю, что у Тёмы может быть с ними общего?! Он всегда был мальчиком культурным, начитанным, он по всем предметам «пятёрки» имел, все дороги в жизни открыты… А в друзьях у него ни одного приличного человека!

– Ну, а я что могу поделать? – разводила руками директриса. – Гласность, «перестройка»… Я его с такими не знакомила… Наоборот, каждый раз ему говорю – готовься к поступлению, пиши, раз получается, заметки – всегда с куском хлеба будешь, к стипендии приварок…

– Да ведь её ещё заслужить нужно, стипендию! – сокрушенно потрясал руками отец-Трефлонский. – С таким отношением, как у него сейчас – какая может быть стипендия? Он если на старом багаже знаний в Университет пройдет – так после первой же сессии вылетит…

– Я постараюсь поговорить с ним… – без особого энтузиазма пообещала Эпоха Стальевна. – Привлеку к делу нашу математичку, Пульхерию Львовну, она очень, очень восторженно о нём отзывается… Говорит, что у него талант к точным наукам…

Так сказала Эпоха Стальевна.

Но про себя подумала, что ни к чему эти разговоры: получишь от Тёмы очередную порцию гладких афоризмов, которые всем хороши, кроме того, что к жизни совершенно неприменимы…

 

© Александр Леонидов, текст, 2015

© Книжный ларёк, публикация, 2015