Александр Леонидов. Землянин

 

ЗЕМЛЯНИН

 

…До сих пор помню я свой страх и зуд в пальцах: дали рецензировать вышедший сборник А. П. Филиппова «Белая верба». Как можно? Что путного могу сказать я, еще студент, о человеке его уровня? И отказаться нельзя: нужно было для какой-то премии, там в качестве условия – несколько критических обзоров. Один и поручили мне. Времена стояли страшные: 90-е годы! Литкритика и литературоведение были похожи на человека, контуженного и оглушенного. Они ничего не соображали и ничего сами уже не предпринимали.

Часто критик и литературовед брались за перо, только когда их специально, по конкретному поводу, просили. Но я ведь не критик и не литературовед! Что я напишу? Начну хвалить – скажут, молодой примазывается к славе. А о том, чтобы критиковать, я и помыслить не мог! Филиппов ведь уже тогда фактически был народным поэтом, именно так и воспринимался, как высота необозримая, хотя официальный статус «догнал» его позднее.

Я в итоге написал около двух страниц, тесно привязанных к аллюзиям и паллиативам текстов великого автора, и отдал в редакцию – кажется, тогдашней «Советской Башкирии». Обзор мой вышел и даже чему-то там помог, но мне до сих пор неудобно: а вдруг я что-то упустил или не отметил чего-то важного? А сам Александр Павлович был очень доволен обзором и долго меня благодарил. Это было свойство его удивительной деликатности: даже маловажные услуги он всегда оценивал так, будто для него сделали что-то очень большое. Быть благодарным человеком и в то же время не помнящим зла – это было в его природе. Ему вся Уфа была другом, и во всем мире жили только друзья. Таким был мир Александра Павловича!

Вспоминается, как мы с ним вместе поехали на семинар по прозе в Стерлитамак – в 2002-м или 2003-м. Оба мы выступили рецензентами одного начинающего романиста, создавшего, видимо, на основе личной биографии интересный, но любительский, кустарный роман о золотоискателях.

Мы жили с Филипповым в одном номере в гостиничном корпусе, и оба – и я, младший рецензент, и романист – были восторженными его слушателями. Какой великолепный это был рассказчик! Даже незамысловатая история в его устах преображалась в былинный сказ, манила и звала за собой. Но в основном его истории были замысловатыми, захватывающими.

Говорил он очень ярко – воркующим протяжным басом, как иные священнослужители, слово выходило с оттяжкой, с иронической подкладкой, то ли шутя, то ли всерьез.

Вот он повествовал о советских временах – когда в Союз писателей прибыла подвижная лавка, образовав давку страждущих покупателей, мечтавших приобрести шапку из престижных мехов. А потом вдруг переходил к своей поездке во Вьетнам, где посещал музей зверств американской военщины.

– Вернулся в Уфу, написал очерк… Так в обкоме его запретили! Говорят, что американцы не могли ставить опыты на детях, они же не фашисты… Я им говорю – своими глазами видел! А они снова за свое – не может этого быть, не печатайте…

Палыч объединял нас не только своим безусловным авторитетом, не только по-отцовски, но и как старший брат. Собирая нас, возвращал нам и смысл, и цель в жизни. Скольких из моего поколения сделал людьми, уважаемыми членами общества? Он не вел таких подсчетов. Он просто и буднично, по-бытовому, жил спасением других…

Позже, уже в «нулевых», он частенько бывал в моем кабинете в Союзе писателей, и я всегда старался усадить его в самое мягкое кресло, налить чай или кофе, как-то отплатить мелким добром за его великое добро. Но он садился на простой стул и, что интересно, никогда не интересовался маркой чая, кофе, как бы изначально готовый пить напиток любой цены. Я знавал многих начальников: сколь они щепетильны к своим продуктам! Сколь много внимания они уделяют качеству угощения, ставя жесткие рамки – дешевле какой цены не брать ничего ни в коем случае!

Эти – успели забронзоветь. А Филиппов – не успел и не собирался. Удивительно скромный в еде, одежде, вкусе, привычках, этот человек с колоссальными возможностями, казалось бы, даже не догадывался о них. Но это только казалось. Он прозревал куда глубже всех нас любой вопрос, в том числе и вопрос о своих возможностях. Но… Есть такая бардовская строка об ушедшем на войну отце: «…И пылится в архивах бронь, не использованная тобой».

Филиппов не использовал свою «социальную бронь»: с потрясающей своей иронией он как бы подложил ее под чайную чашку: мол, есть и есть, можно столешницу не портить…

Большое видится на расстоянии.

Будь на его месте другой человек – кто знает, не добавилось бы в России в полку олигархов? Но мочь – не значит стремиться. Филиппов мог многое, но стремился только к светлому. И слава Богу! Олигархов полным-полно, а народный поэт Филиппов был и навсегда останется одним. Именно таким, каким мы его запомнили: могучим, знаменитым, сильным, несгибаемым, скромным, добрым, человечным.

Говорят, что от власти и возможностей кружится голова. Да, если голова слабая. Но Александр Филиппов все в жизни видел, все испробовал на излом и всему знал цену. Его голова не кружилась от успехов. И неудачи не ввергали его в уныние. Ровный характер, твердая воля, мир – в руке, но рука – мягкая, не калечит ухваченного мира…

Когда-то чувашский поэт В. Тургай прочитал в газете «Советская Чувашия» указ президента о присвоении ему звания народного поэта. В смятении и растерянности от такого сюрприза Тургай бросился звонить в Уфу, Мустаю Кариму.

– Мустафа Сафич, что же теперь делать? Как себя вести?

– А ты веди себя так, как будто ничего не произошло…

Филиппов и сам знал, что настоящий поэт принимает указ о своем «народном» звании так, как будто ничего не случилось. «Спасибо, что заметили», – и дальше за дела. Мустай Карим и Александр Филиппов – два титана поэзии Башкортостана, на башкирском и русском языках выковали нетленную поэтическую славу республики. И в истории, и в памяти народной эти имена неразделимы.

Но вместе с тем – какая простота! Узнав, что я переписываюсь с семьей Якова Ухсая, великого чувашского поэта и общественного деятеля, Филиппов как-то полусмущенно попросил: «Тогда ты перешли им вот это стихотворение…»

 

Я в гостях сегодня у Ухсая,

Понимая родственность сердец,

Мы сидим и медленно кусаем

Кислый и последний огурец…

 

Дело было давно – Ухсай уже гремел на весь СССР, а Филиппов был еще молодым, мало кому известным поэтом. Приехал, как он сам рассказывал, в Чебоксары вместо кого-то и сразу подружился… С кем?! Ведь это все равно что написать – «запросто сошелся с Лермонтовым». Это показалось бы шуткой, если бы не было правдой. А правда в том, что великие – они тоже люди.

Все говорят, что вышли из народа; а он-то никуда не выходил!

«Народность» – для кого-то комплимент. Филиппов же был настолько народен, что оказывался народным порой вопреки даже собственному желанию. Это не поза была, не маска, не имидж – подлинная натура.

Александр Павлович был большим другом моего дяди, ныне тоже, увы, покойного Александра Бакулина. Александр Степанович, простой заводской рабочий, был человеком старого мира, большим любителем поэзии. Помню, в его тертой «Ниве» всегда лежали несколько книжечек современных поэтов, и обязательно – Александра Павловича…

С Филипповым Бакулин сошелся на дачно-садоводческой почве. Филиппов был прекрасный если не садовод, то уж точно дачник, любил природу, умел наслаждаться свежестью трав и древ. Бакулин тоже чувствовал природу тонко, по-аксаковски, и многое Александр Павлович у него как у яркого представителя простого народа черпал по части образов и эстетических символов.

Казалось бы, как – народный поэт и заводской механик? Но Александр Павлович никогда в общении не давал чувствовать собеседнику своего превосходства. Посмотришь на беседующих Филиппова и Бакулина – ну ни дать ни взять два простых, кряжистых, осанистых деревенских мужика! И не скажешь, что Филиппов уже объехал полсвета, уже возглавлял парторганизацию Союза писателей и Литфонд, уже давно ездит на советской мечте – белой «Волге»…

В те времена богато жили не спекулянты, а ученые, артисты, писатели. Книжные гонорары – да, позволяли им приобрести автомобиль высшего престижа. Но честный и светлый источник хороших заработков не мог испортить человека так, как портят нынешние мутные источники современных автопрестижников…

Александр Павлович не был аскетом или затворником. Он любил и умел жить, наслаждаться жизнью, но при этом удивительным образом оставался скромным человеком. Скромность его была не в том, чтобы нисходить к каждому малому человечку, а в том, чтобы уметь поднять малого человечка до своей высоты.

Именно так и чувствовали люди: не он в общении пригибается – мы растем. После беседы с Филипповым человек чувствовал себя так, как будто его серьезно повысили по службе. Даже у подавленных и униженных жизнью людей после общения с ним пробуждалось человеческое достоинство, самосознание, вырастали крылья.

Он был словно аристократом старомосковской Руси. Той самой, в которой можно было (и никого это не удивляло) быть сразу и князем, и мужиком. Это и была «симфония властей» – народ и власть в одном лице. Потому что Филиппов был, безусловно, средоточием народного образа русского добропорядочного мужчины. Но был, столь же безусловно, и ярким представителем духовной, социальной и властной элиты.

Это про него сказано: «остался прост, беседуя с царями». И множество людей, от мала до велика, звали его просто Палыч: и фамильярно, и почтительно одновременно. Ведь Палыч – это отчество. Отчеством в России чествуют только очень больших и значимых людей. Но как по-домашнему, по-родному это звучит, вслушайтесь: не Павлович, а Палыч!

 

Вошел я к классику, как к соседу…

 

Первая моя творческая встреча с Александром Павловичем произошла в 1992 году. Это была встреча пишущего студента и именитого поэта. Но – не было никакой дистанции. И если бы не Александр Павлович – скажу честно – я не смог бы поверить в свои силы.

Он воспринял мои школьные тетрадки с корявым почерком, мои рукописные повести так, как будто держал в руках полноценные, уже изданные книги. И разговаривал со мной, юнцом, как с полновесным коллегой, удивляясь почти полному совпадению наших имен (он – Александр Павлович Филиппов, я – Александр Леонидович Филиппов), подшучивая, обаятельно – как только он один умел – улыбаясь, выражая симпатию к коллеге по перу.

Конечно, он не мог опубликовать мои многотетрадные ученические фантазии в своей газете. Другой бы так и сказал – не могу, не мой жанр. И все. А он долго и очень изысканно, я бы сказал, смущенно (он не любил отказывать даже незначительным людям) объяснял, что такое формат газеты, почему он не может сделать такую публикацию…

Этот наш разговор я воспринял как свое крещение в литературе. Я вошел никому не известным писарем, а вышел – членом писательского цеха. Столько уважения было в Филиппове к моему труду, к моему мнению, к моей авторской позиции. Он окрылил меня поддержкой, дал мне направление и ориентир, позволил почувствовать себя нужным. И конечно, предложил печататься!

Первой моей статьей стала статья о Лосевском обществе (имени философа А. Лосева), действовавшем в БашГУ в те годы. Помню, что Филиппов был приятно удивлен, когда я принес этот уже, в сущности, серьезный журналистский материал. И честно признался, что думал: вот, юноша принесет что-нибудь о любимом учителе или фенологическую заметку, а тут – настоящий новостной репортаж с анализом…

С этой публикации и началась моя работа у Александра Павловича Филиппова.

Мою первую повесть «Об императоре и вечности» он, щадя мой студенческий бюджет, силами редакции перепечатал с тетрадной рукописи. Повесть вышла в «Истоках» в приснопамятном октябре 1993 года.

Далее я публиковался много раз, издал несколько своих повестей и документальных расследований, мотаясь по адресам постоянно «кочевавшей» редакции. И в те времена, когда редакция «Истоков» снимала комнату в здании нынешнего Национального музея РБ. И в те времена, когда «Истоки» переселили в комнатку под часами – в башне курантов на Центральном рынке. И в те времена, когда «Истоки» бытовали в комнате общежития, в бесшабашной студенческой среде на остановке «Аграрный университет»…

Я приезжал с материалами, сперва рукописными, затем напечатанными на «Ятрани» (была такая электрическая печатная машинка, вошедшая в оборот с начала 80-х), наконец – на скрипучем матричном принтере.

Это было страшное время – 90-е годы. Они удивительным образом, замарав всех, не замарали Александра Павловича. Он умудрялся быть в гуще жизни – мерзкой жизни – и при этом не испачкаться об нее…

 

© Александр Леонидов, текст, 2016

© Книжный ларёк, публикация, 2016