Александр Леонидов. Высоко от земли

ВЫСОКО ОТ ЗЕМЛИ

 

– Неужели пришёл? – ликовала потрясённая Марина, выглядывая из-за угла ампирной сталинской пятиэтажки. – Неужели догадался?!

Факт был налицо. Три дня назад она случайно столкнулась на улице с тем, кого не видела четверть века. Они и обрадовались, и испугались друг другу, как часто бывает в таких случаях… И тогда Марина решила действовать наудачу:

– В субботу, в два, в самый счастливый день жизни…

И никаких больше уточнений. Самый счастливый в жизни день – он у них один на двоих? Или разные?

Оказалось – всё-таки один. Без карт-схем и гугл-навигаторов сердце вывело его в этот дворик, где всё – убийственно по-старому… Это в календаре осени разных лет… А тут всегда одна и та же, единственная…

Всё по старому – только прошла четверть века. И как же много кого уже нет! В голове колоколом поминовения отдаются простые вопросы-ответы, заданные торопливо, на уличной встрече:

– Не слышал, где Тоша?

– Погиб Тоша… Давно уже, в Чечне застрелили…

Что-то дёрнулось в женской груди, как будто невидимая рука сжала сердце в кулаке…

– А Фима?

– Нет…

– Что нет? – обрадовалась Марина. – Не погиб?

– Не в Чечне… – смутился Летун, понимая, что разочаровал подругу юности. – Фиму, его на Донбассе… Значительно позже убили…

А кого ещё нет? А они – Флайбой и Маринка – они разве есть, если по большому счёту? Если он понял, о каком дне идёт речь, где то зашифрованное сердечным шифром место свидания – то, значит, в его жизни тоже не было ничего лучше…

 

*  *  *

 

Она забеременела после выпускного, и шокированные её тогдашним возрастом родители из правильной советской семьи – прокляли Флайбоя, Летуна, как его звали все во дворе и школе. Летун был изгнан навсегда и пропал, потерялся, растаял, как мираж в пустыне. А дочку уговорили сделать «операцию» – потому что «рано ещё» ей было становится матерью…

Сломали девчонку – а потом, годы спустя, сами же стали приставать: почему одна, где семья, где внуки, почему ни с кем не встречается? Без особых чувств, с пресными слезами, чувствуя пустоту внутри, давно окаменевшую, Марина им сказала тихо:

– А почему вас теперь это волнует? У меня была любовь, которую вы растоптали… У меня был ребёнок, которого вы не захотели… А теперь – мне ничего не нужно, поняли?! Теперь я ничего больше не хочу…

 

*  *  *

 

Теперь, четверть века спустя, почти не изменившийся, только подсохший Флайбой рассказывал ей сбивчиво, что женат, двое детей… И жена оказалась бесполезным, сварливым паразитом, медленно убивающим его путём «распила»…

– В ней бездонный эгоизм, понимаешь? О чём бы я не стал рассказывать, на третьем слове уже перебьёт – «а чего уж тогда обо мне говорить?» Её боль всегда больнее… Понимаешь? И это уже не лечится… Я живу с эгоистичным паразитом, который источает меня изнутри… Разводиться? Думал, конечно… Поздно мне уже… Да и некуда идти…

Марина не предложила идти к ней. Это было бы и нелепо, и неправильно. За три дня, гадая – какой день в жизни считает самым счастливым Летун-Флайбой, она твёрдо поняла для себя, чего хочет. Не этого сухарно-хрустяще-постаревшего и раскрошенного изнутри человека. Не какого-то будущего – нет у них будущего. Эта жизнь, этот проклятый XXI век убил не только Фиму и Тошу. Он и Марину с Летуном тоже убил. И нечего гальванизировать мертвечину…

Марина определилась с безумной, но кристально-определённой ясностью: если Летун угадает день и место – ещё раз полететь с ним. Только это – хотя есть ли больше этого? И пусть потом, если они не разобьются (Марине хотелось бы, чтобы разбились насмерть, как она в детстве боялась), – пусть валит к своей эгоистичной жёнушке, к своим детям, в свою жизнь, какой бы она у него не была… Марина не претендует на Летуна. Чужой, так чужой. Они, в конце концов, 25 лет не виделись… Им и говорить не о чем, кроме как про какие-то антики прошлого столетия…

Но если это был самый счастливый день в их сломанных жизнях – пусть он повторится. Пусть опять скрипит на ветру кривая, толстая, но такая ненадёжная ветвь-рука американского клёна, вымахавшего выше школьной крыши… «Американский клён – сорняк. Мусор наших городов. Он вредный – как всё американское, – думала Марина. – Что ему стоило тогда сломаться?»

В женском эгоизме она не задумалась даже, что Летун бы тоже погиб. Она была так заворожена этой идеей – что жизнь прервалась бы на высшей, самой сладкой и свежей точке… Воображение грело: восторг полёта, мокрый шифер городских крыш, крепостные башенки белёных труб вытяжки, ржавые желоба водостоков… Падение… И никакого XXI века! Для неё – всё и сразу…

Но кривая ветвь американского клёна выдержала. Выдержала их двоих – они же оба худышки, а особенно тогда, в конце 80-х были… И вместо красивого конца в свободном полёте у Марины началось медленное угасание на земле…

Она знала одно: ей нужен снова ветер и скрип того полёта. Она хотела полететь снова. Ещё. С Летуном, прозванным Флайбоем в честь вертолётчика из старого ромерианского ужастика…

 

*  *  *

 

Их любовь началась чуть ли не вынужденно, с виду – как будто по разнарядке… Просто диспропорция: два мальчика, три девочки… Сейчас троих уже нет, одна вдова, и одна – одинокая, сходящая с ума, «старая дева» – точнее, про неё думают, что она старая дева…

А тогда было: два мальчика, три девочки. Бойкие сестрёнки, Аня и Маня Савинцевы, как говорится, «подцепили» завидных дружков: Тошу и Фиму. Парни статные, сильные, красивые, и дрались лучше всех. Весь микрорайон гадал – если Фима с Тошей подерутся, кто выиграет? Но Фима с Тошей разочаровывали сплетников, потому что не дрались, и даже никогда не ссорились. А вот вдвоём, спина к спине, могли навалять кому угодно, даже и десятку, если напросится…

Марина непременно влюбилась бы, если не в Фиму, то в Тошу, если не в Тошу, то в Фиму, тем более в стадию приятельской доверительной близости к ним обоим вошла очень легко и быстро… Но эти две аферистки-Савинцевы там, как говорится, «поляну вытоптали» начисто…

Возникла странная и даже дурацкая компания: гитара, текстолитовые кастеты в карманах модных «варёнок», пиво в полиэтиленовом мешке, сигареты «Шипка» или «Ту» – «тушка»… Но при этом стандартном наборе – два парня и три девушки…

Марина постоянно чувствовала себя неуместной, что и понятно – странно другое: ни сестрёнки Аня-Маня, ни их кавалеры её неуместной не воспринимали. Как в кристаллической решётке, просто по законам естества, должен был появиться третий юноша. Для полного, так сказать, комплекта, в приложение к гитаре, кастетам и пивасику…

Им и стал Летун – Флайбой. Полёт с которым навсегда врезался Марине в память, как самые счастливые мгновения жизни…

 

*  *  *

 

Самый главный двор их детства, сполна наслушавшийся их кошачьих мартовских концертов (мартовских не по сезону, а по темпераменту) – располагался между школой и угловой сталинской пятиэтажкой. Во дворе были скамейки, качели, песочницы, все облезлые, конечно… Но самое интересное – во дворе торчали бетонные «грибы» огромного старинного бомбоубежища.

В нём – бывшем, законсервированном военном объекте, наверное и потерялась навеки тайна натяжных тросов. По крайней мере, их компания сошлась на такой версии.

– Зачем между домами натягивают тросы?

Думали, что это, может быть, провода, кабели? Но кто в юности не блуждал по крышам, сидя там с пивом под звёздами и мурлыкая псевдопиратскую лирику? Посмотрели вблизи – никакой вам не провод, никакого отношения к электричеству…

Вблизи видно было: трос как трос, простая железяка. Хулиганки Савинцевы на пару его ещё волной качали…

А основательные, все из себя положительные, Фима с Тошей, гадали: а ну как этот тросяра, да порвётся! И по голове пройдётся – то-то был бы бич Божий!

Дальше стали гадать: голова-то не уроками, а чёрти чем забита. В классе отличники выдумали нелепость:

– Троса натянули, чтобы дома не падали. Вращение Земли, Кориолисова сила, центробежная, опять-таки... Район старый, сталинский, все изношено. Так, наверное…

Нет конечно. Бред.

Хулиганы посмеивались над почемучками-Савинцевыми:

– Это чтоб валять дома легче было, дернул за трос и сразу несколько домов завалились!

Откровенно в глаза смеялись:

– Лунатикам, ночами, по-вашему, где ходить? Внизу «неформалы»-кооператоры… Вот и взялись натягивать, что теперь делать. Время такое!

Тросов было много. Они тянулись, несколько провисая, с крыши на крышу. И как не исследуй – ясно одно: сталь, жгут, больше ничего. И весь он внутри – просто металлический...

Но зачем?

– Странный вопрос... – морщит нос Фима. – От ментов убегать... Когда нашествие зомби начнётся – опять же единственный выход для нас…

Кто-то из однокашников даже, помнится, заикался про канатную дорогу… Но в шутку. Естественно! Это была лишь шутка, и глупая шутка по поводу старых, неизвестно зачем перетянутых через двор стальной портупеей тросов… Канатоходцев – ходить между крышами – не нашлось ни разу, ни в одном поколении...

Ни в одном?

Нет, было одно исключение в конце 80-х… Когда в их команде появился Летун, он же Флайбой, Маринкина «любовь по разнарядке»…

 

*  *  *

 

Первая встреча компании с Летуном оказалась не слишком для него почётной. Высоченная труба школьной котельной с мощным кирпичным основанием подкреплялась для устойчивости четырьмя тросами-растяжками, тянувшимися от бетонированных уключин до высокого и далёкого растяжного хомута.

На одном из таких тросов, в вечерних сумерках, жалко скукожившись, наверху болтался мешок мешком будущий Флайбой. А внизу его караулили по-волчьи четверо гопников из барачного квартала, от которых он, подобно обезьянке, и спасался на уровне четвёртого этажа. Гопники ржали, периодически начинали трясти трос, отчего Летун болтался наверху, как носок на прищепке, и непарламентскими выражениями предлагали «спуститься, поговорить».

Волков мелкого криминала спугнули Фима и Тоша, демонстративно, на подходе, надевая свои знаменитые текстолитовые кастеты. Их «на районе» знали – и судьбу испытывать не стали: четверо против этих двоих шансов не имели.

– Как ты туда забрался? – дружелюбно крикнула, задрав голову, Аня Савинцева. – Давай, слезай… Они ушли…

Любознательный Тоша недоуменно поглаживал снизу отлакированный тысячами прикосновений школьных ладошек крепёжный трос: чтобы залезть по такому тонкому и гладкому металлическому шнуру, да ещё и натянутому струной под острым углом… Да, Летун явно мастер канатного спорта! Явно не всякий сможет…

Флайбой спустился. Он спустился, ещё более заинтриговав компанию, с жужжанием, как будто выжимал динамо-фонарик. Внизу оказалось, что он оплетён ремнями портупеи как бы в кокон, а крепится кокон к замысловатому ручному устройству с двумя вращающимися в разные стороны рукоятками…

– Это домкратный ворот «Коловрат»… – охотно объяснил представившийся Геной юноша. – Самое ценное, что у меня есть в жизни…

– Чё за фигня? – прищурился Фима, подковыривая ногтем крышку странного прибора.

– Это для передвижения по тросам! – щебетал будущий Летун. – На канатных дорогах его называют «велосипедом»… Ремонтники… Если фуникулёр в горах застрянет, надо же как-то до него монтёру добраться? Ну, вот, вращаешь – и он тебя тянет… Тут клиновый зажим для тросов разной толщины…

– Ну надо же… – почесал за ухом удивлённый Тоша. Перекинул из руки в руку прибор, чем-то напоминавший ручную дрель… Только ручка помощнее. Да и две их, ручки-то… По обе стороны – действительно, как педали у велосипеда!

– А ты, Гена, не местный, что ли? – спросила вторая сестра Савинцева, Маша.

– Я из Кисловодска, – пояснил парень. – Мы с мамой недавно переехали сюда, на Урал…

– А-а-а! – протянул Тоша с выражением глубочайшего понимания. Видимо, в его богатом мальчишеском воображении сложился полный пазл: Кисловодск, канатные дороги, вагончики фуникулёров, ремонтники на «велосипедах» с клиновыми зажимами…

И Гену сразу зауважали. Не каждый может залезть по почти отвесному тонкому и гладкому тросу наверх. И не у каждого есть домкратный ворот для этого. Правда, лазить на трубу глупо – там ничего интересного… Голое место… А вот если, к примеру, прокатиться по старому тросу между «Ленина, 72» и школой, от кровли к кровле, через кроны деревьев посреди двора – это, конечно, совсем другое дело… Опасно, никто не спорит… Кто, когда и зачем эти тросы натягивал – несмотря на множество версий, и даже благодаря этому множеству – осталось неустановленным… Однако, однако…

Этот безумный план зародился, как думала Марина, зная своих товарищей, независимо сразу в нескольких головах. Он там возник и заклубился, туманный, пока не высказанный и даже не сформулированный. Но он точно был у авантюриста Фимы и у отчаянной Аньки Савинцевой с того момента, когда они впервые прикоснулись к глупо-эмалированной крышке серого клинового зажима…

А вместе с планом стало в головах проясняться и ещё кое-что: Гена Летун принят в команду! Теперь их стало шестеро: три девушки и три юноши. Как у Ноя в ковчеге! Судьба Маринки в этот день и определилась, хотя сама она ещё не догадывалась об этом…

 

*  *  *

 

Никто, никогда, ни в здравом уме, ни даже пьяный не дал бы детям разрешения на такой вид спорта. Совершенно очевидно, что это немыслимо опасное занятие и к тому же злостное хулиганство! Вы только вдумайтесь: залезть на крышу, по скользкому после грибного дождика шиферу прошаркать до крепления троса, закрепить там «воздушный велосипед» – а потом оттолкнуться от железобетонного угла опорной панели и заскользить под уклон, до «середины провисания»…

Здесь естественная инерция полёта высоко над землёй заканчивается, и человек в ременной оплётке, руками-ногами болтающий в свободном воздухе – зависает…

Трос старый. Трос вибрирует. Он качается. Он качается слегка влево-вправо, от ветра. А ещё от тяжести, которую он на себе, как давно одичавший конь, чувствует, трос «даёт волну»… В итоге висящего над распахнутой бездной с маленькими детскими «грибочками» где-то далеко под ногами, как они говорили, «спиралит»…

То есть: не качает, а водит на все четыре стороны света, как будто тобой неторопливо сахар в стакане размешивают…

Когда страх и наслаждение немного отпустят гортань и диафрагму, когда нахлебаешься свободного, идущего выше крыш, ветряного потока с мелкой водяной изморосью – надо осторожно браться за две виниловые рукоятки и крутить – как велосипедист педали.

Домкратный ворот даёт одинаковую скорость – что вверх, что вниз. Он не скользит по тросу, а как бы перебирает его стальными пальцами шестерёнок. Тяжесть тянет невероятно легко! Слегка урчит, нагреваясь от механической работы внутри, и от него начинает потягивать прогорклым маслом, машинным нутром…

Никто, никогда, ни трезвый, ни даже обкурившийся, не разрешил бы детям «летать» на канатном «велосипеде» – если речь шла бы о взрослых. Но, как и бывает у юношеского бесстрашия, взрослых никто и не спрашивал…

 

*  *  *

 

Когда же она безоглядно, по-детски и одновременно по-взрослому, влюбилась в своего Летуна, в своего Флайбоя? Наверное, тогда, когда они вскрыли гвоздём по-советски смешной навесной замок на люке чердака и татями проникли на крышу… И стояли у края, напуганные, недоумевающие – как такая нелепость могла прийти в голову им, почти студентам?! Катиться на такой высоте по канатной дороге, на какой-то странной штуковине, сидя задом на ременной петле?!

И, понимая их испуг, Флайбой полетел первым. Это было абсолютно естественно – ведь это его искусство, его механизм, его жизненный опыт – кому же ещё первому-то?! Летун не имел ни намерения, ни морального права пускать кого-то вперёд себя…

А вот когда его ноги оторвались от надёжного белокаменного угла и повисли над пропастью, и всё тело, воткнутое в монтажную портупею, как варежка в собачий намордник, полетело с ускорением под уклон троса… Когда Марина со всей ясностью осознала смертельный риск на никем не опробованной прежде трассе… Как спокойно и уверенно он себя держал!

И она со всей остротой поняла: теперь парни есть не только у бойких сестёр Савинцевых, но и у неё тоже! Может, он пока об этом ещё не догадывается, но, по большому счёту, не мужчины выбирают… Им дают поверить, что выбрали они, не более того!

На середине трассы много лет старый трос задумчиво поглаживали узловатые пальцы верхних побегов рослого американского клёна, сорного дерева, которым зарос весь двор. Они тянули выше крыш свои раскоряки, снова и снова расходясь вилками, умножая утончавшиеся стебли…

Летун въехал в эти, похожие на водоросли, хрупкие вершины, и они ощупали гостя с настойчивостью слепца, гладящего заинтересовавший его предмет. Никогда, никогда на этой высоте старый клён-помойник не встречал человека! Даже самые толстые из здешних ветвей, добравшиеся сюда в погоне за солнцем, были всё же слабоваты для кого-то тяжелее ворон. Вороньи стаи здесь садились, иногда ночевали, осыпая белым помётным «счастьем» припаркованные внизу «жигули» и «москвичи». Но человек влетел в этот веник раскидистых прутьев впервые за всю историю…

Сёстры Савинцевы, очень похожие и удивительно красивые, стояли на краю крыши, сложив одинаковым сестринским жестом руки на завидно-выпуклых грудях, и ветерок трепал им крашеные локоны.

– Вот Летун, сукин сын… – сказала Машка бархатным, очень эротичным женским баритоном. – Он полностью, на всю голову е….ый!

Невозможно было определить – осуждает она или восхищается. Аня Савинцева кивнула. И Марина решила, что восхищается…

Летун же ногой зацепился за сук толщиной в его руку, густо «распальцованный» ветками, и казалось, будто он, как в цирке, стоит на этой тонкой горизонтальной опоре, выше вороньих стай, куда никогда не залетало крыло человека… И очень весело, радушно из этих «верхних кустов» Флайбой помахал друзьям рукой!

 

*  *  *

 

А потом страх прошёл, и они летали все – снова и снова, через ветер, через высоту – находя в разных уголках эти непонятные тросы, перечеркнувшие небо для неведомой цели…

Очень счастливое, но очень короткое время… Когда дошло до родителей – они запретили с особым рвением, как теперь понимала Марина – не только из-за риска полётов, но и потому что очень уж несолидным и невыгодным показался им жених-Флайбой… Не для такого растили, а пестовали для «мажора», всем «упакованного», – как им казалось… А этот полазун – чем интересен? В голове одни вертикали… Так и будет всю жизнь на стенку лезть…

Родители Марину любили – и, видимо, как пирог перепекают, – перелюбили. И в итоге на стенку с тоски и одиночества полезла она…

А эта осень, эта раскисшая и кислотная супесь неизменного пришкольного двора пожрала своих детей, блистательных и благородных, сожрала их страна, как Сатурн олимпийцев, чавкающе поглотила в своей неизменности, в засоренной американскими клёнами реальности, где всё меняется за день, и ничего не меняется за сто лет…

По вечному кругу поколения винят свою страну, а страна винит свои поколения, и замыкается этот круг вины, схоронив в ненасытной земной пасти и Фиму, и Тошу, про которых школьные хулиганы думали, что они непобедимы и неуязвимы… Много ли бабьего счастья выпало сестрёнкам Савинцевым, подставлявшим ладошки, как под попово благословение? А ведь тоже, мечтали… Чечня, говоришь, Летун? Донбасс, говоришь? А ты-то живой… Ты всегда на верёвке болтаешься, тебя и петля виселицы, как старого знакомого, не удавит… Ржаной сухарик, зачерствевшая «обратка» из булочной… Но живой… Упал бы тогда вместе со мной – думала Марина – лучше бы было?!

А помнишь, как в песне детства из магнитофона «Электроника»?

 

И пусть говорят – да, пусть говорят!

Но нет – никто не гибнет зря,

Так – лучше, чем от водки и от простуд…

 

Наверное, всё-таки не лучше… Двор сжевал её поколение – а сам остался прежним, как будто сферы времени вращаются вокруг него – центра, не задевая его даже наружными оболочками…

И в этом вечном дворе, между школой и угловым жилым домом, опираясь на старый сорный клён, как старики на клюку, она полетит ещё раз. Это не безумнее, чем вся её жизнь…

 

*  *  *

 

– Вообще-то это называется «промышленный альпинизм»… – говорил новый, усохший Летун, разматывая трос с карабином на конце. – Я этим и теперь занимаюсь, Мара… Особого счастья или богатства мне это не принесло, поверь! Поверить в то, что это романтично – могли только такие молодые люди, как мы – тогда…

Марина гладила руками шершавую кору дерева-паразита, замусорившего своими крылатыми семенами все окрестные дворы в незапамятные времена ампирных строек. Она искала следы тех давних стальных когтей, но за четверть века, конечно, дерево залечило неглубокие раны…

Промышленный альпинизм – такая проза! Нет, тогда они говорили только «полёт», «летать» и никак иначе… И да! У него были точно такие же вот ботинки-кошки, со стальными зубьями ботинок-«кошек», помогающих монтёрам забираться на деревянные столбы…

Как и сейчас…

Он залезал на самый верх кривого древа – и там, на почти параллельный земле толстый, отвиливающий сук крепил карабин троса… Трос змеёй, кое-где капризно извиваясь, не желая отвисать прямо, тянулся к утоптанной земле тёмным проводом… А потом оставалось только установить домкратный ворот типа «Коловрат» – и крутить «педали» этого домбайского «велосипеда»!

Вверх он шёл труднее, чем при боковом движении, но, в принципе, Летуну сил хватало и тогда, и сейчас. Марина сидела на его ногах, обнимая его и обнятая его локтями, ходившими в такт вращению домкрата… Лицом к лицу, на одной ременной паутинке – они поднимались медленно, но верно и неуклонно… Чтобы повиснуть там, откуда мир кажется муравьиным, а все проблемы в нём – потусторонними…

Какие сладкие были поцелуи, созревшие там, в выси, среди особого, свободного, птичьего ветра, который пьёшь, как родниковую воду… Поцелуи, как экзотические плоды недолгого сезона их любви!

А горизонтально отходящий от центрального ствола сук прямо над их макушками прогибался и скрипел, едва выдерживая тяжесть двух тел на одной тоненькой, хоть и стальной, ниточке судьбы…

И вот сейчас всё, как тогда, только называется это больше не «летать», а «промышленный альпинизм»… И старая ветвь, опора их единого на двоих дыхания в поднебесье – стала хоть толще, но с гнильцой в сердцевине…

Она могла сломаться тогда. И она имеет даже больше шансов сломаться сейчас, когда близкий-близкий Флайбой снова целует свою Мару… Ну и пусть! Это, наверное, идеальный конец для жизни, оказавшейся пустой и глупой! Последний полёт людей, для которых этот полёт стал самым счастливым днём в их жизнях!

И всё-таки, когда растолстевшая ветка под раскачкой ветра скрипуче простонала, пружиня ненадёжными волокнами своей сорной древесины – Марина…

 

*  *  *

 

…от страха на секунду зажмурилась… А когда открыла глаза – то увидела перед собой смеющееся лицо Летуна… Но не нынешнее, усушенное, как булочка, ставшая сухарём на противне, – а прежнее, давнее, памятное и невозможное, молодое, с нежным девичьем румянцем на полщеки… Флайбой по-прежнему держал её на лету, на высоте, на весу, в объятиях – но теперь это был Флайбой конца 80-х годов прошлого века… Невозможно, немыслимо, показалось…

Маринка посмотрела вокруг: всё тот же двор, та же вечная осень, которая тут не меняется с листом календарей… Но почему-то небо снова перечеркнули тросы между крыш, про которые она думала, что их давно демонтировали…

Смотреть вниз было очень страшно. И всё же она набралась духу, взглянула вниз. Первое, что увидела – свои постройневшие ноги в джинсах-«варёнках», в которых ходила в 89-м…

А потом, значительно ниже ставших девичьими ног в штанах давно позабытой моды – обнаружила на вытоптанном песке поджидающих парочку друзей детства.

Внизу стояли совершенно живые и невероятно-молодые Тоша, Фима, сёстры Савинцевы. В точности такие же, какими они были на том же месте в самый счастливый день Маринкиной жизни…

– Эй вы, голубки! – с притворной сердитостью крикнула Машка Савинцева. – Давайте, спускайтесь, кончай ворковать, нам бабульки крошек поклевать насыпали…

Иногда – очень редко – Бог даёт проигравшимся в прах и в дым второй шанс. Шанс переиграть жизнь. Шанс вернуться в ту точку времени и пространства, где был совершен роковой поворот и допущена ключевая ошибка... Нельзя надеяться на это, потому что такое никогда не бывает на заказ, но… Иногда… очень редко… люди сдают сломанную судьбу, уложившись в гарантийный срок, на замену… А у Бога долгие гарантийные сроки…

 

Уфа, апрель 2018 г.

 

© Александр Леонидов (Филиппов), текст, 2018

© Книжный ларёк, публикация, 2020