Александр Леонидов. Сказы чувашские, белебеевские

СКАЗЫ ЧУВАШСКИЕ, БЕЛЕБЕЕВСКИЕ

 

Прим. Смотрителя: это – насыщенные чувашским, белебеевским фольклором отрывки из романа А. Леонидова «Беда-лебеда», написанного по семейным преданиям. Автор постарался рассказать эти простые истории такими же бесхитростными, какими слышал их в детстве, минимизировав «литературщину». Однако, конечно, поскольку между «услыхал» и «записал» прошло много лет, эти сказы – получились в литературной обработке писателя.

 

1.

 

Чувашская семья Пилипавых пришла в эти белебеевские края давно, издалека, и разрослась с тех пор так, что никто в ней даже и не знал, сколько на него родни по миру приходится…

Беда только, что богатых среди Пилипавых так и не сыскалось, так что занять-попросить случись – и не у кого. Это и не так страшно, пока у вдовой Вассы и сына её Петра Пилипавых живы были и лошадь, и корова.

Но в 1912 году, как на грех, обе животинки померли – то ли время им пришло, то ли болезнь какая, а то ли Бог так рассудил, отмеряя каждому срок по мерке своей… Но только издохли у Вассы с сиротой Петром и конь, и рогатая, тут уж хоть плачь, хоть криком кричи – делу не поможешь…

– Вот что, мать! – сказал Пётр со всей солидностью, которая появляется у одиноких и напуганных мальчишек. – Пойду-ка я к асанне (старшей бабушке рода – здесь и далее прим. автора), у неё кубышка толстая, попробую ей сено наше запродать…

– Сено?! – удивилась мать Васса. – Как это можно сено продавать? Засмеют тебя у асанне… Ты лучше подари им наше сено, а они тебя в дом к себе на тирĕк посадят…

– Великоват я, мама, на тирĕке сидеть… – обиделся Пётр Пилипав.

На много верст во все стороны окрест раскинулось их, как русские говорили – «кружало»: разрастаясь, чувашская община не делится, а выпускает, словно отростки древа, хутора. Где было одно село, набитое роднёй, там через сто лет уже пять сёл, а через двести – десять… Торговать чувашам неудобно и несподручно: в своем селе – с роднёй, получается, мзду со своей крови берёшь, стыд! А в соседнее пойди – и там родня… И на юг село – родня, и на север – родня, одно слово – «кружало», правы русские! И ни с кого лихвы не возьми, опозорят на весь свет…

Принято по другому – дарить с отдарком. Если, к примеру ненужное больше сено подарить асанне – она может взять на тирĕк, на горшок посадить… Так в кружале сироток-малолеток берут, во всех смыслах «сажая на горшок»: и к столу и на ночной… Ну, а если тебе уже пятнадцать зим отмело – стыдоба на горшке в чужой избе сидеть!

Даже в такой, в которой на зависть всей деревенской бедноте – пыхтит на столе – его светлость! – самовар, а по лавкам расставлены предметы гордости и зажиточности: железные русские ведра и стеклянные бутылки, из самого города привезённые! А одну бутылку из города унесли в «маленький дом», по-русски, «летнюю кухню», а по-чувашски будет – «лачуга», что и в русский язык вошло, правда, смысл малость поменяв…

– Пойду сено продам… – деловито рассуждал крестьянский сын. – Нечего им, богачам, задаром-то… Пусть отсеребрятся… А на подарок вон сĕт чĕресĕ (ведро для молока) возьму, нам без коровы и оно теперь ни к чему, а летом я нам новое выдолблю…

Зима над всем кружалом стояла хлюпчая, «сиротская» – однако же, как положено, «зима-голодуха». Тут уж или помирать ложись, или на манер выжиги, сено продавай, которое не принято продавать, как не торгуют воздухом или водой…

С такими мыслями, прихватив долблёное ведро, и пошёл Пётр Пилипав к своей асанне, на соседний выруб. И стыдно, и деваться некуда: шёл, головой по сторонам вертел, серебро считал на ветвях деревьев: сколько ж его у зимы, а всё без толку…

Переходя через старицу реки Коварной, на месте вроде бы надёжном да исхоженном, провалился Пилипав под лёд, как был, с ведром своим, и сразу ушёл на глубину. Только и видно, как над головой сияние полыньи лучами подмигивает, с утопленником подшучивает…

От растерянности оторопел мальчик, и единственное спасение своё, ведро из деревянной колоды, из рук отпустил. А оно, подлое, бросило хозяина, и вверх, как поплавок, пошло! Удержись Петрушка за ременную рукоять – вот оно и спасение было бы, да ведь хорошая мысль всегда последом идёт!

Одежда на Петре тяжёлая, сыромятный кожух, словно броня вниз потянула.

«Ну, – думает Пилипав, – знать уж так тому и быть! Всё одно к одному шло… Всё в руце Божией…»

Подумал так, мысленно перекрестился и лаптями набухшими в самое дно упёрся. Огляделся вокруг себя – мать честная! И не в воде он вовсе, а в рыбе с ног до головы! Угораздило его в зимовальную яму сойти тропами райскими, как раз туда, где вся рыба – когда дышать подо льдом нечем становится – спать залегает!

Тут уж Пилипав помирать передумал – раз такое крестьянское счастье ему подвалило непрошено, кожушок свой сбросил, и стал наверх рваться. Пару раз головой об лёд ткнулся, словно кутёнок слепой, однако же нащупал полынью макушкой, да и по световым бликам нашёл её и вынырнул дохнуть…

Тут его, словно в тисках, сжало, заломило: на холоде ветряном мокрая голова и горит, и курится, словно головёшку из очага выбросили. Боль такая, словно за уши взяли и вверх тянут. Но не до того…

Вылез мокрый Пилипав на лёд, стал вервь разматывать, которой, по обычаю сельскому, был обмотан на всякий случай, коих в деревне вечно не счесть. Руки-ноги корчит, во рту горчит, живот пучит – а Пётр знай дело своё делает, плевать на них хотел…

Привязал Пилипав верёвку к деревянной кади «сĕт чĕресĕ», так получился у него поплавок наверху, чтобы полыньи больше не терять. Ведро, как ладья, поверху плавает, а Пётр, с веревкой в руке, ныряет вниз и рыбу наверх таскает, в кучу на лёд выбрасывает…

Под водой – ещё ничего. Хуже гораздо – когда на воздухе. Рыбы же, как на грех, пуды пудовые! Хоть весь день таскай, не перетаскаешь…

Вспомнил Пётр, что жадность – грех, оставил клад свой нежданный, кожушок вытянул, по верёвке поднимаясь к «поплавку». Зубы стучат, хуже, чем у волка, ледяная вода струями по всему телу течёт, а куча рыбы на льду – одним видом своим греет! Какой там помирать, когда рыбы-то столько?!

Набил Пётр рыбой доверху своё ведро-подойник. За пазуху, сколько мог, насовал, отчего раздуло его, будто год купецкой жизнью жил, вместо сохи у самовара сидел, пузо надувал…

Чует Пётр – замерзает совсем. Оставшийся улов бросил, ноги в руки, и побежал, оскальзаясь, что было мочи, до самого своего дома.

– Мать! – орёт у самой двери. – Мать! Дров побольше тащи! Мёрзну, не могу, концы отдам!

Мать Васса, понятное дело, всполошилась, забегала, загомонила, однако же большое пламя развела и переодеться помогла. А поскольку сменной одежонки у Петра не было – стала его в свою зимнюю одежду наряжать, в бабью…

Петр почувствовал сухость – и знобит уже вроде как меньше. Синь утопленник, что твой покойник, однако же опять за притолоку норовит. Мать визжит – куда, мол, не пущу! – а он отбрыкивается, говорит: рыба там, рыба, всю сейчас растащут!

Так, в бабьем и побежал по селу. Кто видел – смеялись и похабные прибаутки про него после травили. Но до того ли? Сердце ведь чуяло – беда с рыбой на полынье!

Выбралась из зарослей ивняка рыжая плутовка – зимняя, пышная лиса и стала рыбу из кучки таскать. Очень на это огорчился Пётр, за сердце его взяло: он чуть жизнь свою за эту рыбу не отдал, а эта, наглая, в шубе боярской, у него, бедняка, воровать вздумала!

От простого отчаяния, без задней думки, кинул Пилипав свою тару, ведро-колоду долблёную… Верно в народе говорят – кому повезёт, у того и петух снесёт! Зашибло тем ведром воровку-лису насмерть! Вот тебе и хлеб насущный, а вот тебе и меха на воротник барский! Эко счастье привалило, то не гроша, а тут вдруг алтын!

На такой счастливой песне души Пётр быстренько донага разделся, бабью одежонку сложил возле полыньи, и старым манером в рыбью зимовальную яму нырнул. Травят по сёлам байки – что так, вроде бы, в южных морях жемчуг добывают… Про то Петру неведомо, а вот про рыбу – соврать не даст: натаскал рыбы, сколько жадным глазам до окоёма хватило, после выбрался, оделся, и снова домой побежал: за салазками с касмаком (емкость для меда или зерна в 4 пуда). Лису на шею себе навалил, уже и самым смешливым не смешно в деревне: видят, нашел парень счастье – ему самому смеяться впору, а не над ним…

Пока всю рыбу не перетаскал – не успокоился. В воде мёрзнет, на бегу после греется, и так много раз. Шесть доверху полных касмаков приволок в избу, не считая пушного зверя!

А заболел только после, когда дело сделал, да и несильно. Полежал у огня, тряпьём обмотавшись, бабьи заговоры по случаю послушал и снова выправился. Живи себе, радуйся, рыбу на любой продукт меняй…

А главное – не нужно позорить себя, ходить сено продавать по близким людям! Видит Бог нужду человеческую, хоть коня с коровой взял, а кое-что и взамен пожаловал…

 

2.

 

Что вы знаете про Вубара? То-то и есть, что ничего! Вот прадед мой, Прта, тот не понаслышке знал! Вубар – это дух тёмный, зыбкий, дышит он лихорадкой, стелется перед рассветом с чёрной росой… Кто не знает Вубара, тот счастливый человек!

Да ведь тут не выбирать: не ты Вубара к себе в дом зовёшь, а он тебя из дому гонит…

Прадед мой, Прта, знатный плотник был. Среди чувашей кто с деревом не ладит? А прадед так ладил, что любое дерево в его руках пело и формы, словно глина у гончара, любые принять могло…

Позавидовал Прте Вубар, злой дух чёрных предрассветных рос, что носит с собой болезни и слепоту. Дом-то у прадеда был всем в деревне на загляденье, не дом, а терем боярский! И как-то раз Вубар с тёмных болот подостлался, паклю между брёвнами сруба расковырял, и поганым вонючим дымом втёк в избу…

А за столом сидит белобородый благообразный чувашин, как есть, прадед мой, Прта, и сети чинит, чтобы с утренней зорькой пойти на озёра счастья пытать… Да уж видно допытался – коли Вубара приманил…

Тут надобно вам сказать, что Вубар – дух бесформенный, хоть и удушливый. Душит он всех людей, весь род людской извести мечтает… Но по разному: мужчин вубар душит в облике девушки, а женщин, наоборот – в образе мужском...

А поскольку прадед мой Прта мужиком был видным и знатным на всё кружало – Вубар явился к нему черноглазой темноволосой красавицей, скуластой и точёной до хрупкости, словно прадедовы столярные поделки…

– Откуда ты, дева? – удивился Прта, видя её перед собой, соткавшуюся из дыма-чада.

– Не откуда, спрашивай, а зачем! – улыбается сказочно-прекрасная девица, а клычки при том показывает куда как острые… – По делу я к тебе пришла, мастер, про уменье твоё наслышана…

Смекнул бедовый Прта, что нельзя в такой беде страх свой показывать, стал на стол класть, как с гостями вечерними принято – çăкăр да чăкăт домашний (чувашское ритуальное угощение незнакомого гостя – хлебом и сыром).

– Не поздновато ли пришла ты для заказа? – спрашивает.

– Коли узнаешь, чем платить за работу буду, – ухмыляется черноглазая Вубар, – тогда и поймёшь, что в самый раз…

И лёгким движением скидывает с себя ночную рубашку, которая и так-то едва-едва прикрывала её стройное тело…

«Точно нечисть! – подумал про себя Прта. – Разве у нас в деревне такая хрупкая баба или девка выжить смогла бы?! С такой осиной талией не переломится или графиня, или оборотень… А поскольку графиням в наших краях взяться неоткуда, то понятно, какой ветер дунул…»

– Ты, – говорит коварная Вубар, – знатный плотник, выточи мне хороший янкăлтăк (деревянный трехсекционный ковш, из которого можно пить сразу пиво, мёд и пылсем – напиток на травах, от которого пошло русское слово «бальзам»). (Вообще-то, слово «бальзам» имеет греческое происхождение: «balsamon» в переводе означает «лечебное средство», так что, возможно, именно чуваши переняли от соседних народов данный грецизм – прим. Смотрителя «Книжного ларька».)

«Э-э… – думает про себя мой сметливый прадед. – А знаю я, к чему тебе янкăлтăк, злой дух! Ходишь ты с ковшом по миру, плеснёшь на глаза прохожему человеку – трахома станет, плеснёшь по ногам – суставы распухнут, а поперёк тела плеснёшь – туберкулез станется… Много от ковшей твоих чувашам горя, а если ещё у тебя и янкăлтăк объявится – станешь ты по три болезни разом насылать-наводить…»

Однако мало знать, что к тебе сама Вубар дымом вползла в дом, как-то избавиться от неё нужно, страшно ведь в темени с такой, да одному бобылю…

– Дозволь, – говорит мой прадед сметливый, – краса девица, желанная дива, мерочку с ручки твоей медовой снять…

– А зачем тебе? – заподозрила подвох Вубар.

– А за тем, яхонтовая, чтобы рукоятку для янкăлтăка в точности по ладошке твоей сделать… Я таких красавиц, как ты, по деревням нашим и не видал никогда… Ежели сделают тонкой рукоять – выскользнет, а ежели толстой – выпадет…

Так уговорил он тёмную красавицу, демона ночи, и протянула она ему свою руку. Пальцы у неё тонкие, длинные, и ногти длинные, точёные, каких у деревенских баб отродясь никогда не бывало – да и быть не может…

Помолившись мысленно Богу, Прта мой накинул ей на запястье гайтанчик от креста крещального, и петелькой затянул слегка…

Завыла Вубар, дёрнулась, заметалась, кожа вкруг гайтанчика волдырями пошла, словно раскалённый прут к руке приложен!

Стал мой прадед молитву читать – Вубар и рассыпалась вся на кусочки чёрного войлока. Такая картина получилась – как будто прадед мой валенки изрезал острым ножом, да всё по косой линии…

Собрал Прта кусочки чёрного, как смоль, войлока и кинул в печь. Ох и смрадный, густой и жирный дым повалил – как будто в доме его самый наваристый в мире суп-похлёбка варится…

Увидел такой дым сосед, Порфирий, прозванием «тургай» (чувашск. «воробей») – слывший мужиком никудышным да бесхозяйственным. Ишь, говорит, чего Прта варит на ночь глядя, одним дымом накушаться можно, как кулешем! Пойду-ка – думает себе Порфирий-тургай – в гости к Прте, закон гостеприимства свят, что сам есть – тем и меня угостит…

Заходит Порфирий-тургай к прадеду моему, а у того – никакой похлёбки и в помине не заведено, а на столе притом çăкăр да чăкăт…

– Кого ждёшь, сосед? – удивился Порфирий.

– А вот тебя и жду… – сказал Прта и широко перекрестил «воробья» непутёвого. Но тому – хоть бы что, потому как человек, крещеный, а не дух трясины!

– Уж не запил ли «горькую», сосед? – удивляется Тургай – алба́сты (чертей) вон бояться стал, нечистого гоняешь…

Угостился Порфирий и çăкăром, и чăкăтом – ничего толком не добившись, пошёл к себе. А к онучине его, над лаптем, черный волос пристал. Тонкий, длинный, женский…

Стал Тургай дома лапти снимать – жена-то его и припекла скалкой: ишь, говорит, к Прте-соседу он ходил, охальник, из какой же бороды ты у Прты такой волос позаимствовал?!

Визжит Порфирий, что ни сном ни духом – о бабах и не думал, да и какая баба, окромя жены, страшной и кривой, на такого непутёвого позарится?! Тут и подкрепление его словам вышло: оглянулась жена на брошенный длинный женский волос – ан и нет его вовсе… На плетёном половичке – вместо него чёрная кошка спину выгибает, на правую переднюю лапу западает…

– Ишь, бедная, – пожалела кошку горемычная баба. – Кормить мне тебя нечем, да ведь и гнать жалко, кто-то камнем тебе лапу-то перебил, не иначе, как мальчишки-озорники…

И оставила кошку чужую в доме.

Ну, как водится, легли спать. Порфирий на жену обиделся – спать к коням на сеновал ушёл. Жена плюнула на него, дурня, да залезла на печку…

Только закрыла глаза – что за чудеса? Рядом с ней на печи откуда не возьмись добр-молодец, жаркий да хваткий, позарился на неё – а она, дурная, и рада: давно уж с Порфирия непутёвого мужского толку не было…

Сладко было глупой бабе ночью – днём же занемогла. Еле с печи слезла, скотина мычит недоенная, а она ни спины разогнуть, ни из дому выйти не может…

Легла болеть, понять не может – отчего такая хворь приключилась? Ночью опять неизвестный мужик пришёл, да только в этот раз без сладостей, навалился и давай душить, дыхание пить, ни охнуть, ни вздохнуть. И пошевелиться баба не может, и на помощь позвать…

Утром совсем разбила её падучая. Уже и с печи слезть не может, стонет, все кости болят, кашель бьёт, лихорадка-лихоманка точит, бледна, как сама смерть…

Пошёл бедный Порфирий к прадеду моему, Прте, а уж тот калач тёртый – сразу сообразил, что не один в прошлый раз Порфирий из дому его ушёл…

– Помирает жена моя… – пожаловался Порфирий. – Сама не своя, а ночью всё стонет, ворочается, кошмарами замучена, и словно выел её изнутри кто-то…

– А ты свечу ночью не гаси, – посоветовал мой прадед.

– Как можно-то! – огорчился Тургай. – За свечу, чать, деньга плачена! Накладно больно…

– Смотри, коли баба помрёт – накладнее будет, останешься век без квашни…

Делать нечего, поставил Тургай свечу на ночь, и задувать не стал. Так-то он больше лучинами обходился, да и то по крайней нужде, а тут – на свечу восковую потратился, церковную, сидит у себя в горенке, словно в храме Божьем и ждёт, сам не знает чего…

Посередь ночи стал Вубар – как это у Вубаров принято – свет есть. Откусит от света кусок и жуёт, хрустит. А комнате темнее становится… И свеча, вроде бы, по прежнему горит, а освещает только одну сторону. С другой же стороны тьма, Вубар съел свет… Хрум-хрум, и видит Тургай, что совсем темно стало: свеча горит, как горела, а только на вершок от её пламени ничего уже не освещается…

Схватил Тургай свою драную шапку, и крича молитвы напополам с бабкиными заговорами, убежал из избы, стал в дверь к соседу Прте колотиться…

– Ой, – кричит, – сосед! Беда у меня! Свеча горит на столе, а света не даёт…

– Это Вубар, демоница ночи, свет твой обкусала со всех сторон! – поучает Прта. – Да подавится, погань… Свеча-то церковная, станет её пучить с того света да корчить… Это тебе не то, что прежде! В старину, сосед, знаешь, какие Вубары бывали? На глазах у людей жрали то Солнце, то Луну! Видал ли в затмения: там, где темная часть, там уже Вубаром всё съедено… Вубар свет кушать любит, да со света церковной свечи его заколдобит, как Бог свят!

Как сказал это прадед мой – так у Тургая и начался дым коромыслом: завыл, застонал выпью болотной проклятый Вубар, стал в дому метаться, стены шатать, крышей встряхивать…

Сил-то много у него было – ведь вубары, когда с людьми спят, как с супругами – здоровья себе за счет людей набирают…

Но, видно, сильно отравился Вубар, хорошо намоленной свеча была у Тургая! Растратил нечистый все ворованные силы избу шатать, и упал бездыханный на половицу, помирать…

Вошли в избу к болящей жене тургаевой сам домохозяин и Прта. С опаской идут, новую свечу жгут: в смутном зыбком свете видят на полу голую девку молодую, красоты необычайной…

Хотел Прта девку-оборотня вилами проткнуть – да рука не поднялась: хороша больно! Тогда велел он соседу своему брать девку за ноги, а сам взял её за руки. Тут и заметил, чего искал: шрам на запястье, который не так давно сам оборотню поставил!

Понесли два соседа девку в хлев, где кони и коровы. Дело-то давно у чувашей известное: коли мучит Вубар – ты про это своим домашним животным расскажи. А на каком языке им рассказывать? Мычать или как?

Однако лошади и коровы и без лишних слов всё поняли. Заволновались они в стойлах, замычали и заржали. От этих звуков скрутило и перевернуло Вубара, и провалилась девка-оборотень в саму преисподнюю, словно водой сквозь песок-землю ушла…

То место, на котором лужица от Вубара осталась – прокапал мудрый прадед мой, Прта, воском с церковной свечи, и тем запечатал его для нечисти. А жена у Тургая долго болела, и прежнего здоровья уж до самой смерти иметь не могла…

Таково оно – с Вубаром знаться!

 

© Александр Леонидов (Филиппов), текст, 2016

© Книжный ларёк, публикация. 2016