Александр Леонидов. Романтика вечной Вандеи

БЕЛАЯ РОМАНТИКА ВЕЧНОЙ ВАНДЕИ…

(Отрывок из романа «Дом на камне: осколки империи»)

 

В январе 1990 года в крайкоме Кувы случился переворот, с первых же чисел окрасивший весь год в шутовские балаганные тона. Аккурат перед самым январским переворотом Иван Сергеевич Имбирёв был приглашен – как он сам про это говорил – к «прокуратору».

Старый коммунист из заводских кругов, товарищ Гамашников выглядел усталым, серым и потерянным. За считанные месяцы из могущественного владыки кувинского края он превратился в затравленного кабана, бегающего глазками в поисках невидимых стрелков и гончих.

– Мы с ним старые друзья, – сказал Ивану редактор газеты «Родник», Анаксимандр Павлинович Пилонов. – Он попросил меня прислать бойкое и молодое перо, журналиста, который понимает, что творится… Я сперва сам хотел к нему идти… но я не молодой… и я, Иван, не понимаю, что творится…

– Анаксимандр Павлинович, надеюсь, вы понимаете, как посмотрит студенческая среда на хождение собрата к сатрапу…

– Если что – напишешь под псевдонимом… Да он сам, наверное, статью подпишет, но ему помочь нужно по журналистской части… Не откажи, Иван! Ради меня…

– Ради Вас, Анаксимандр Павлинович, я, конечно, схожу… Но будет ли от меня толк?

– Ваня, ты умный, если от тебя толку не будет – ни от кого уже толку не будет…

Имбирёв надел свой лучший костюм и пошел. Галстук был вызывающе-российского триколора, чего, впрочем, утомлённый наскоками «прокуратор» вовсе не заметил.

– Анаксимандр Павлинович объяснил вам?

– Анаксимандр Павлинович сделал из меня человека… А детали вы мне сами объясните…

Гамашников выложил на полированный, зеркально отражающий вытянутые лица собеседников стол первый номер всесоюзного журнала «Огонёк» за 1990 год. Разворотом шла статья некоего Игоря Гальюнова с дурацким заглавием «Претендент». В статье в духе времени песочился первый секретарь Кувинского крайкома КПСС В. И. Гамашников.

Бросались в глаза фразочки типа «Еще действуют номенклатурные механизмы, поддерживающие “на плаву” негодного руководителя» и т. п.

– Вы, как журналист, не сталкивались с этим Гальюновым? Что он из себя представляет? – осторожно поинтересовался «прокуратор».

– Гальюнова я не знаю, но судя по фамилии – его предки занимались грязной, вонючей работой [1]… – пожал плечами Имбирёв.

Гамашников расхохотался. Некоторое напряжение между людьми разных взглядов и поколений было разом снято.

– Понимаешь, Иван Сергеич, – с пролетарской прямотой доверительно промурлыкал Гамашников. – Я человек старого времени, я не больно понимаю… И Павлиныч разъяснить не может… Вот смотри: раньше, если нас били снизу, мы отвечали… А если били сверху – мы уходили… А вот это что? Журнал всесоюзный, то есть вроде как сверху идёт… Но он же журнал, а не парткомиссия… Значит, вроде как и снизу… Так мне чего – уходить или бить?

Серопиджачная поздняя советская власть, прежде чем она была слита в помои истории, утратила всякую харизму, волю и чувство хозяина. Превратившись в услужливого лакея, эта дымчато-очковая, полосато-галстучная власть не могла быть любима народом, хотя искренне об этом мечтала. Но лакея в принципе нельзя любить. Умный человек – и то только умный! – может ценить вышколенного лакея, дорожить им, как полезной вещью, но любить… бр-р-р-р!

В любви, и не только народной, есть всегда толика безумия и поперечничества. Любят – вопреки. Против шерсти любят. Любят тех, кто кромсает пластами – если видят величие общего замысла. Этих же «конструктивных» и «продуктивных» – как можно любить? Как можно привить к священному безумию любви побег неизбежного презрения к услужливым?

Вот он сидит в белом доме на высоком утёсе с видом на реку, этот владыка миллионной Кувы и четырёхмиллионного края, и сидит без плахи, топора и дыбы – хоть ноги к нему на стол клади! В прежние времена – не то, что в кабинете первого секретаря крайкома, но и в кабинете начальника на три ранга ниже – Имбирёв бы имел пересохшее горло и дрожь в тонких музыкальных пальцах крючкотвора. Надо понимать, кто ты и с кем разговариваешь. Но это понимание утрачено в позднем СССР, как секрет строительства египетских пирамид…

В прежние годы Гамашников мог в считанные дни отмобилизовать 400-тысячную армию военного времени. И вот он сидит, легендарный брежневский комкрай, Гамашников, и его обгадил какой-то шелкопёр, по-гоголевски «в комедию втиснул», и он на равных беседует с обозревателем «Родника», хотя Иван ему во внуки годится, не считая всего прочего…

Воробей какнул – но с такой высоты, что капелька кала (масса, помноженная на ускорение) может пробить макушку до копчика. И этот комкрай, у которого только армия отмобилизованная 400 тысяч штыков – не может советоваться про воробьиный пук с сотнями своих помощников, заместителей, разных референтов и инструкторов. Он им и не доверяет, и глупость их, непригодность для отражения воробьиного кала с высот знает.

«Неужели же я – последняя надежда империи?! – с ужасом, холодея и промокая спиной, подумал Имбирёв. – За что, Господи, ты мне посылаешь такую ответственность?! Я молод, я студент первого курса… А теперь я должен придумать спасение того, кто от императора Третьего Рима в одном рукопожатии?!»

Уходить или бить?

Они, генеральские шинели, пошитые из серого солдатского сукна, – думают об одном: как бы угодить? Прогонят – уйдут, да даже если и ударят – лишь чтобы выполнить «веление партии». Не от души будут бить, не от себя – а чтобы «понравиться там».

– Я думаю, – сказал после паузы Имбирёв. – Нужно не уходить и не бить. Нужно ответить. Владимир Ильич, для того я и приехал к вам сюда, чтобы ответить. Слово на слово. Иначе сейчас никак.

18 января 1990 года в «Кувинском Крае» и «Роднике» у Пилонова вышла статья «Кому это выгодно?». В авторах значился товарищ Гамашников, и вел этот Гамашников от первого лица опровержение всего, написанного И. Гальюновым.

«…И все же я остаюсь оптимистом, потому что у нас есть четкие ориентиры, четкая программа действий. Потому что погоду делают не Гальюновы, а тот, кто пашет и сеет, кто собирает тракторы и строит дома. Их большинство, и они смогут разобраться, где правда, а где клевета, где чистые устремления, а где злобный вымысел».

Это, конечно, не слог Ивана Имбирёва. Это уже Гамашников сам в машинописный текст вписал старомодной перьевой ручкой, снова и снова лакейски апеллируя к пахарям и сеятелям. А что Иван мог сделать? Он был безымянным техническим исполнителем. С ним советовались, но не более того. Он написал бойко, заслужил высочайшую похвалу, а далее – Гамашников уже правил текст сам.

– Чем Вам помочь? Что я могу для Вас сделать, Иван Сергеевич? – участливо спросил Гамашников, так сказать, «по итогам»

– Боюсь, что Вы уже никак и ничем мне помочь не сможете… – надерзил Имбирёв. А что он ещё мог сказать? Что нельзя быть правителем края – и одновременно лакеем у тех, кем правишь? Что эти должности несовместимы? Гамашников бы не понял. Их в партшколе учили противоположным образом.

 

*  *  *

 

Кувинская власть «чего изволите?» быстро теряла себя. Уже 19 января начался шумный и многолюдный митинг в кувинском политехническом институте. Там нашёл себя и Роджер Благин, сияющий, как начищенный пятак:

– Братья! Не статья в «Огоньке» явилась причиной негативных настроений! Она послужила лишь каплей, переполнившей чашу недовольства кувинцев действиями крайкома партии! – орал этот юнец, и даже седовласые ему аплодировали.

– Что я им сделал? – недоумевал Гамашкин – За что они меня так ненавидят?!

На следующий день, 20 января, открылась краевая отчетно-выборная комсомольская конференция. Там вдруг была принята резолюция «Об отношении к процессам демократизации в областной партийной организации».

Почуявшие кровь и поживу комсомольцы рвались выкинуть старших товарищей из престижных кабинетов и обратились с призывом к коммунистам созвать в ближайшее время внеочередную краевую партийную конференцию.

– Выбрать новый состав обкома КПСС!

– Новое бюро! Нового секретаря!

Члены бюро крайкома выходили бледными и бормотали: «Дожили... Яйца курицу учат!».

После комсомольских посиделок стариканы поспешили в крайком, совещаться – потому что власть осыпалась, как песчаный берег. Никто не знал, как реагировать: игнорировать, каяться, драться или собрать чемоданы для бегства?

Миллионный город гудел, как разбуженный улей.

Вечером 20-го числа на бюро крайкома неформально пригласили и «товарища спеца» Ивана Имбирёва. Для такого визита редактор «Родника» Пилонов срочно произвёл его в свои заместители, а сам Иван долго искал давно выброшенный комсомольский значок. Казалось бы – ну зачем он Ивану? Однако вот пригодился, чтобы быть «в мундире» на военсовете…

– Политех захвачен, – докладывали на бюро растерянные партократы. – Набережная тоже захвачена. Там собираются люди с транспарантами, агрессивно настроенные… комсомольский крайком выступает против нас…

Имбирёв среди этих графов и баронов гибнущей империи был очень мелкой рыбёшкой. Ему велели снова готовить тексты опровержений и включаться в группу прокурорских и милицейских опровергателей клеветы. Имбирёв попытался сказать пару слов, но ему не дали.

– Я могу немедленно позвонить в казачий батальон имени Уварова, и всю эту сволочь разгонят… – только начал было Имбирёв, как его сразу же осекли:

– Вы что, товарищ, с ума сошли?!

 

*  *  *

 

С 21 по 24 января в крайкоме КПСС случился непонятный эпидемиологический мор. Конечно, зима была лютой, и ответственные работники могли разом простыть. Но они не все простыли. Кто лежал с гриппом, а кто с сердечнососудистыми, иные сослались на печень, прочие – на желудок. Отдельная особая поликлиника не успевала выписывать больничные листы, недоумевая: как это так, сразу у всех недомогания?

– Шуты гороховые! – сплюнул Имбирёв, входивший во вкус внезапно доставшейся власти. Его с невероятной готовностью слушались, и даже придумали ему прозвище – «генерал Ваня», намекая на его могущество, совмещённое с юными летами. В те смутные дни слушаться казалось гораздо выгоднее, чем отдавать команды.

 

Из записей Ивана Имбирёва:

 

Недаром говорят в народе: «возле власти – возле сласти». Я это почувствовал в первый же день моего странного пребывания в крайкоме. Конечно, ни сам товарищ Гамашников, ни вся его скучная команда аскетов-кощеев ничего мне не платила, и не собиралась. Более того, я думаю, меня выгнали бы сразу, если бы я заикнулся об оплате.

Но буквально за неделю приближенности я опубликовал больше, чем за иные годы. Редактора местных изданий перетаскали из моего архива всё, включая этюды и наброски. И даже мой роман, семейную хронику, чуть было не издали в местном книжном издательстве, но, к счастью, я парил на ком-олимпе недолго, и эти постыдно-тусклые тексты не попали на глаз к придирчивой общественности.

«Генерал Ваня» развернулся на полную: гонорары сыпались так, что только карман подставляй! Поэтому после крайкома, изнывая в безумии тамошних правок и коррекций, я шел в лучший кооперативный ресторан, занимал место у окна и наслаждался жизнью.

Именно к этому периоду моей жизни относится история по спасению Януария Евстафьевича Елененко – единственное, кроме волны гонораров в газетах, проявление моего административного могущества.

Будучи человеком малосознательным и аполитичным до постыдства, Януарий Евстафьевич в этом громовом январе занимался вместо митингов и прений своими обыденными пустенькими делишками.

В числе прочего – ходил на зимнюю рыбалку, на Ёму. Рыбак он был плохой, но отчасти это компенсировалось тем, что он ходил на рыбалку не за рыбой. И – с учетом такой его странности – он был вполне успешен на рыбалке.

Старик Елененко, как это водится в редчайшей группе «хитрых белорусов», ходил на рыбалку пожрать, но главным образом – выпить. Поскольку, зная его нравы, дома от него прятали деньги и выпивку и вообще были с ним жестко-строги, вырвавшись на свободу, Януарий Евстафьевич прибегал к нехитрым приёмам «ловца человеков».

Некогда в знаменитом кувинском магазине «Океан» протухла партия судака. Именно так, протухла самым постыдным образом, потому что в СССР туго было с икрой или сосисками, а на рыбу никто и глядеть не хотел (почему-то). Рыбы было много, и ей соблазняли по всякому: устраивали в столовках «рыбные дни», чтобы сбагрить хоть часть непопулярной пищи, продавали втридёшево, навязывали в «нагрузку» к шампанскому или другим дефицитным товарам…

Но этого судака никуда не навязали, и он всё же протух, несмотря на коварные ухищрения советской власти скормить его хоть кому-нибудь.

А поскольку судак протух и провонял уже, его, соответственно, и выкинули самым обыденным образом в помойку за полной ненадобностью и непригодностью к культуре быта.

Тут-то несколько самых крупных рыбин прихватил предприимчивый Януарий Евстафьевич. Не думайте о нём плохо: он не стал есть эту заваль, ибо всё же интеллигентным человеком числился. Он заморозил судаков в огромном позднесоветском морозильнике, и с каждым выходом на рыбалку брал с собой эту наживку.

Провернув где-нибудь на Ёме лунку, Януарий раскладывал судаков вокруг себя, предварительно обваляв в снегу, чтобы скрыть отсутствие у оных глаз. Далее в этом художественном беспорядке садился, как ни в чем ни бывало, на рыбацкий ящик и начинал удить в лунке.

Проезжавшие и проходившие ёмские рыбаки вскоре обнаруживали удачливого рыболова с огромными для здешних мест рыбинами. Любопытство влекло их к месту действия. Завязывался скомканный разговор, быстро перераставший в непринужденный.

Ясное дело, каждый спрашивал у Януария, неужели, мол, тут такие рыбины ловятся? На что Януарий только хмыкал, подчеркивая нелепость вопроса. Тогда бочком и с разной степенью сноровки рыбаки подбирались к нему, чтоб разрешил порыбачить рядом. Обычно Елененко говорил на это «место не куплено» и предлагал вертеть лунку в удобном месте.

Оказав такую разрешительную услугу, старик Евстафьевич получал не просто соседа. Он получал в определенном, моральном смысле – должника.

И поневоле этот моральный должник доставал свою походную суму, выкладывал на общую закусь и бутерброды, и грили, и выпечку, и пиво, и водочку…

Здоровенные магазинные судаки, обвалянные в снегу, играли свою роль, и убирались в морозильник до следующего раза. И так – каждую рыбалку. Плюс Януарий, конечно, и вылавливал что-нибудь по мелочи, густерку или подлещика, что тоже со счетов скинуть невозможно.

Как человек беспартийный и несознательный, Елененко мало что знал о городских бурях в стакане, и продолжал свой улов плавленых сырков под раскладной пластмассовый стаканчик в чаду обновления и дыму преобразований.

Вот и в тот достопамятный день, когда мне пришлось выручать старика – всё было как обычно. Януарий уселся возле пробуравленной лунки и не успел оглянуться – как выловил механика с моторостроительного завода Михалыча.

Михалыч был тороват: показалась из его рюкзака бутылка-«чебурашка» «Русской», жареная курица в фольге, бутерброды с шоколадным маслом и прочая прелесть стяжательства.

Они с Януарием выпили по одной, разговорились, в связи с чем повысился градус доверительности, и Януарий стал рассказывать Михалычу свои теории насчет советского шоколадного масла.

– Я так думаю, – сопел Януарий, – что коммуняки испорченное масло переваривают… Какао-крошку добавляют и шоколадное делают…

– Что ты такое говоришь, Евстафьич? – растерялся Михалыч, давно уже утомленный на своем заводе революционной молодёжью из комсомольцев-расстриг.

– А как иначе? – хмыкнул искушенный в пищепроме Януарий Елененко. – Ты сам посуди, Михалыч… Вот масло сливочное… а вот шоколадное… Шоколадное должно ить быть дороже!

– Почему? – подобрался механик-ортодокс.

– Ну ить как… Масло пустое – не пустое, там, сливочное, но ить без какавы… Оно должно быть дешевле такого же масла, но с какавой?

– Должно…

– Вот и ты говоришь… А в магазее у коммуняк шоколадное масло дешевле простого… Так ить не быват! Я тебе точно говорю, как Бог свят… Берут бюрократы прогорклое масло, переваривают, какавой затравляют, чоб не воняло, и второй раз в продажу…

Рассуждая о коварной порче масла добавками какао-порошков, Януарий аппетитно уплетал бутерброды с этим самым маслом, и с точки зрения аппетита никаких диссонансов не испытывал. В другое время это сошло бы ему с рук. Но не в кипящем горне зимней Кувы 1990 года!

Михалыч, давно уже ненавидевший «неформалов» и «кооператоров», заподозрил одного из них в ничего не подозревавшем Януарии. Тем обиднее было, что аргумент подлеца Елененко казался неотразимым. Ну, в самом деле, как может быть шоколадное масло дешевле обычного?

Михалыч хотел заступиться за советскую торговлю, но не знал, с какого краю заступать. Он нахмурился и решил давить на технологию:

– Что же ты такое говоришь, Евстафьич? Как это можно порченное масло второй раз переварить? Да разве его варят?

– Всенепременно варят! – врал зачем-то Януарий, понятия не имевший о маслобойном процессе.

Михалыч тоже представлял себе вопросы изготовления масла весьма смутно. Кажется, что и не варят… А ну как варят? Спросить было неоткуда, и он решил выпить ещё по две с другом, категорически ему разонравившимся своим «диссидентством».

Но совместная выпивка не сблизила, а лишь круче отдалила двух рыбаков с разной степенью сознательности.

Вначале они по малограмотности обменивались весьма неубедительными аргументами. Януарий Елененко заявил, что «козье молоко такая гадость, что тошнит, а коммуняки его всё равно за деньги продают». Михалыч в ответ сообщил, что «американцы жвачку жуют всё время от голода».

Выпив ещё по две и завершив «чебурашку», они попросту с пьяных глаз подрались, причем Михалыч в процессе выдавил на Януария тюбик томатной пасты, а Януарий пытался окрутить противника леской.

Отдав дань революционным и контрреволюционным бурям, два старика пришли к мысли, что пора бы и честь знать. Они разошлись в разные стороны по принципу «худой мир лучше доброй ссоры».

Елененко собрал всё свое и прихватил кое-что из михалычева барахла. В частности, он с непостижимой для меня целью взял у оппонента фольгу из-под жареной курицы, а фольга эта сыграла в дальнейшем почти роковую роль.

Продвигаясь в сторону своего жилища, обветренный на морозце Януарий в томатной пасте повстречал рыбаков с шашлыком, погрелся у мангала и перекусил с ними баранинки, отдарившись «конфискованной» у классового врага пачкой сигарет «Шипка» (сам Елененко не курил, берёг здоровье).

Поскольку к шашлыку прилагался коньячок со знаменитой «звёздной» коричневой армянской этикеткой, Януария ещё больше развезло, хоть холод и бодрил…

Выйдя на городскую трассу, Елененко стал усиленно размахивать конечностями, чтобы подвезли, и в итоге остановил милицейский патруль. В городе было очень неспокойно, тревожно, и патрули шныряли взад-вперёд, как цепные собаки. Януарий испугался визита в вытрезвитель, но попал в ситуацию куда хуже. Дело в том, что утром кто-то напал на сортировочную станцию, разворовал контейнер с мороженной рыбой, и порезал сторожа, пребывающего в больнице с ножевыми ранениями. Елененко же был единственно что без ножа: все остальные признаки совпадали: рыба в полиэтиленовом пакете, одежда в замерзшей крови (и поди докажи, что это томатная паста!). Но хуже всего была припасённая для непостижимых хознужд фольга! Дело в том, что украденная рыба перекладывалась именно фольгой, и состав преступления оказался, что называется, налицо…

Короче, по совокупности томатной пасты, фольги и рыбы в пакете замели нашего Януария в отделение милиции и стали там дело шить. Он же, опасаясь своих домашних дам, жены и дочери, назвался фамилией предполагаемого зятя, Рулько, и нахвастал со страху, что его сын, Тимофей Рулько, дежурит «на пульте» в самом крайкоме. Никаких претензий к крайкому КПСС ни по поводу переварки масла, ни по поводу торговли гадким козьим молоком у Януария уже не осталось.

Дознаватели из отделения позвонили в крайком, нашли Тиму и объяснили, на всякий случай, что с его отцом большие проблемы, а затем стали стращать и терзать Януария, требуя, чтобы он выдал чистосердечное признание в расхищении контейнера с рыбным товаром.

Тима же, благодаря редкому имени возможного тестя, с трудом, но понял, о ком идёт речь, потому что сперва был соблазн послать телефонных хулиганов: отца своего Тима не помнил, и особо на выручку к нему не поспешил бы, тем более, что и не опознал бы из трёх колдырей, случись опознание.

Однако нехитрый план Януария стал Тиме более-менее понятен, и Тима поспешил с пульта охраны ко мне, выяснять пределы возможности «генерала Вани».

Пока продолжалась вся эта беготня и выяснения – тухлые судаки в пакете Януария разморозились в тёплой недружественной обстановке, и стали неистово вонять, отравляя милиции её и без того нелёгкую жизнь в суматошных революционных буднях.

Я же прошел прямиком к селектору товарища Гамашникова (его хозяин в это время пил ликёры с газировкой в комнате отдыха, в полной прострации от демократической экзальтации сограждан) – и оттуда перезвонил в РОВД, пленившее Януария.

Там по привычки подобрались, остаточно уважая властную внутреннюю линию связи. И поведали мне, что охотно отдадут Януария, поскольку он провонял своей гнилым уловом всё помещение до невозможности. Однако как быть со следами крови сторожа на кацавейке этого несчастного пожирателя плавленых сырков?

Я в повелительном наклонении потребовал подать к аппарату Елененко и строго спросил у него, где он успел извазюкаться кровью, собачий сын?

На что Януарий подобострастно ответствовал:

– Товарищ Крайком, это не кровь… Это подлец Михалыч на рыбалке меня томатной пастой обдал в целях нанесения морального и физического ущерба, на почве возникшей у него острой личной неприязни…

После такой тирады я понял, что Януария надо срочно спасать, ибо его уже научили протокольному языку, и скоро он начнёт вместо «товарищ» говорить «гражданин», ибо осознает, что товарищ ему только тамбовский волк.

– Так вашу растак! – крикнул я главному их майору в трубку, подражая деловому языку коммунистов. – Тудыть вашу и растудыть! Вы что, крови сторожей от крови помидоров различать не умеете?! Где это видано, чтобы в Советском Союзе за ношение томатной пасты задерживали?

Это перебор, конечно, был, я и сам знал, что в пищевой промышленности часто в проходной ловят рабочих с томатной пастой на вынос и, конечно, задерживают – однако смысл майор понял и взял под козырёк.

Я послал за Януарием дежурную крайкомовскую «Волгу», чтобы она отвезла уже этого малополезного обществу члена домой, исключая всякие разные дальнейшие его приключения.

Это был единственный в моей краткой карьере «серого кардинала» случай, когда удалось проявить влияние и власть применить. Мать доселе бранит меня, что не туда я лыжи мастрячил, и мог бы, верно, что-то семье отколупнуть вместо спасения пустого выпивохи, к тому же так и не ставшего тестем Тимы Рулько. Однако как там дальше сложится судьба Елененко и Рулько, я тогда знать не мог, что отчасти меня извиняет…

 

*  *  *

 

Пока Имбирёв распоряжался газетами и телевидением – на Центральной набережной Кувы грохотал гигантский митинг. Оттуда доносились звуки музыки, вопли, странные, беспредметные и невыполнимые по сути лозунги:

– «Долой! Всех долой!!!»

Милиция объявила о своём нейтралитете. Заместитель Гамашникова, товарищ Хабулкин, уехал в здание МВД Кувинского края, и… не вернулся! Засел там, сообщая странные вещи по телефону: мол, не сомневайтесь, я удержу сотрудников внутренних дел от борьбы с народом… Я прослежу, чтобы не пролилось ни капли крови…

Звучит благородно, но ведь не за тем посылали. Впрочем, Гамашников и раньше знал, что Хабулкин метит на его место…

Итогом бурной деятельности интригана Хабулкина стало снятие милицейских постов в крайкоме: любой заходи с улицы, чего хочешь делай…

«Генерал Ваня» позвонил своим друзьям, и опустевшие после ухода ментов пульты заняли казаки уваровского батальона. Наученный горьким опытом, Имбирёв ни с кем уже не пытался согласовать своё решение. Но ему никто и не возражал.

К полудню огромный митинг, целое людское море, выдвинулся в сторону крайкома. Толпа осадила белокаменное здание с плоской крышей. На внутренней вертолётной площадке для Гамашкина на всякий случай завели вертолёт. Но Гамашкин пил «Пшеничную» возле умерших телефонов правительственной связи и улетать отказывался. И то сказать, куда ему лететь?

В обеденный перерыв, под предлогом обеденного перерыва, из здания крайкома сбежали самые стойкие сотрудники аппарата.

Толпа выделила из себя депутацию, которая, подбоченясь, направилась ко входу.

Оказывается, участники митинга всего лишь приняли резолюцию, в которой потребовали созыва внеочередной партийной конференции, немедленной отставки В. И. Гамашникова.

– Пусть он сложит с себя и полномочия народного депутата СССР! – орал из-за спин старших товарищей Роджер Благин.

А ещё они желали отставки бюро обкома КПСС.

Депутация, не иначе как предупрежденная коварным Хабулкиным, думала найти свободный проход, и удивилась, когда её задержали несколько казаков экзотического вида.

– Вы куда, товарищи? – мрачно поинтересовался Тима Рулько, поигрывая наборной нагайкой.

– Мы в бюро крайкома! Мы к Гамашникову!

– Вам назначено?

– Мы несём резолюцию воли народа!

– Это очень запросто может быть… Но сюда вход по пропускам. Объект режимный…

– Вот мой пропуск! Партбилет! Достаточно?

– И мой! И мой!

– Нет. Рядовых членов партии запросто так в здание крайкома не пускают. Звоните по внутреннему, договаривайтесь, чтобы вам пропуск выдали…

И ведь пошли! И позвонили! Ещё не вытравлен был в людях этот дух уважения к власти, распространившей своё железное могущество на полмира!

Некому, кроме «генерала Вани» их было пропустить. Но «генерал Ваня» их пропустил. Принял их филькину грамоту, и пообещал передать старшим товарищам.

Странная эта, призрачная власть Ивана Имбирёва оборвалась 23 января. Безумствующие стачечники выставили повсюду свои пикеты с крикливыми плакатами и шизанутыми тётками без определенных занятий.

Был назначен срочный, внеочередной VI пленум крайкома КПСС. Гамашников вызвал к себе Имбирёва – как думал Иван, готовить тезисы защиты. На самом деле – «персек» озвучил свою капитуляцию. Показал Ивану заявление об отставке и объяснил, что иначе «в создавшейся ситуации нельзя». Слишком много вышло шуму из ничего. Да и «ничего» всё-таки имеется…

Были, мол, были «факты незаконного улучшения себе и своим детям жилищных условий рядом ответственных работников крайкома и крайисполкома». И теперь лучше по-тихому уйти, чтобы не возбуждали уголовное дело… Уже, мол, пригрозили… Этот вот, новый, недавно присланный Хабулкин пригрозил… Говорит – уходи, Владимир Ильич, подобру-поздорову, постараемся замять…

Гамашкин, мол, давно подозревал, что Хабулкин – соглядатай из Москвы, и прислан, как у осман водилось, «шёлковую удавку» провинившемуся сатрапу поднести…

– Я этого бреда не понимаю… – честно сознался Имбирёв, глядя на вечерний город, слегка отведя занавеску. – Ну, допустим, те, кто здесь власть, взяли себе вперёд очереди несколько квартир… Так ведь и другие же квартиры получают, бесплатно, десятки тысяч людей получили их в прошлом, благословенном, 89-м году… И что, эти получатели дармового жилья теперь трясут плакатами?! Они недовольны?!

– Просто так сложилась обстановка, – посетовал Гамашников, на которого жалко было смотреть. – Иван Сергеевич, завтра тут будет (Гамашников обвел рукой строгий и просторный кабинет) новый хозяин… И он меня не слишком будет жаловать… Ты человек молодой, Иван Сергеевич, так что мой тебе совет: растворись сейчас в сумерках и больше здесь пока не появляйся… У тебя вся жизнь впереди… А все твои бумаги (Гамашников достал заранее собранную растрёпанную стопку черновиков) – забери с собой. Сам распорядись, как знаешь, но тут они оставаться не должны. Назначать мы тебя никуда не назначали, так что, думаю, последствий тебе особых не будет… Ну приходил кто-то из газеты проконсультировать, ну мало ли

 

*  *  *

 

На следующий день товарищ Гамашников ушел навсегда и в никуда. Он своим заявлением об уходе открыл пленум крайкома и, зачитав дрожавшее в руках заявление, покинул президиум.

Его место бойко занял заместитель, Хабулкин, из новых, из горбачёвской гвардии. Хабулкин резво продолжил чистку и по его предложению из бюро обкома, «как не получивших доверия», стали одного за другим выводить старые кадры…

Хабулкин витийствовал: «Считаю, что никто сегодня не может поступиться своей совестью, сфальшивить...» Выступление секретаря обкома ВЛКСМ было захлопано разгоряченной аудиторией. Исполнение обязанностей первого секретаря крайкома КПСС временно было возложено на Хабулкина.

Он выиграл первый раунд в сложных аппаратных шахматах, подогревая свой шахматный матч дровами народной смуты.

Словно тараном, бараньим стадом «возмущённой общественности» новые аппаратчики очищали себе кресла от старых коллег.

Под чутким руководством «банды Хабулкина» лодку империи раскачивали и дальше, будили вулкан, думая пожарить себе яичницу. Уже 26 января по инициативе взбесившегося Хабулкина Бюро обкома КПСС обсудило итоги VI пленума и приняло Обращение к коммунистам, трудовым коллективам области: «На пленуме проявили себя благодушие, боязнь остроты в оценке политической ситуации...»

А на следующий день Хабулкин устроил ещё более драматическое представление: вечером в телевизорах кувинцев была прервана трансляция фильма. В прямом эфире возник революционер Хабулкин и сообщил о решении бюро уйти в коллективную отставку.

Итог не заставили себя ждать: подогреваемые из крайкома деструктивные элементы, вовлекая в себя, как снежный ком, всех горожан, уже на следующее утро устроили многотысячный митинг на Центральной набережной.

«Очистить партию от партократии!»

Митинг предложил партконференции то, чего ждал от него Хабулкин: «поставить вопрос о дальнейшем пребывании в партии членов обкома, запятнавших себя и дискредитирующих КПСС». Хабулкин рассчитывал всюду на освобождающиеся места рассадить своих людей…

Сперва Имбирёв опасался, что ему припомнят «генерала Ваню», этого «визиря на час», который бродил по опустевшим коридорам крайкома в смутные дни. Но шел месяц за месяцем, и становилось совершенно ясно: не только «генерала Ваню», но и самого Гамашникова, много лет безраздельно правившего покорной Кувой – не вспомнит никто. В крайкоме шла бешенная грызня за должности между оставшимися внутри; тот, кто выходил из крайкома – забывался всеми даже не на следующий день, а на следующий час после выхода.

«Генерал Ваня» так и остался причудливым эфемерным «глюком», не удостоенным даже строчки в чьих-либо мемуарах и тем более монографиях. Вместо страха с течением времени это породило обиду и комплекс неполноценности.

«И они дураки, и я дурак. И я дурак, и они дураки. И они ничего не смогли. И я ничего не смог. И я ничего не смог – и они ничего не смогли»…

Пожилая мать Ивана почем зря бранила его, потому что вообще была от природы женщиной сварливой, хотя и хлебосольной:

– Кого тебе ругать? Сам там неделю пропадал… Хоть бы квартиру себе выхлопотал… Все люди как люди, а ты только сессию завалил, и вся недолга…

В тот вечер ушёл с целой багажной сумкой бумаг Имбирёв. В тот же вечер ушли и казачьи патрули, конные и пешие. Уходили они лихо, с заломом, как победители. Молодость бурлила и играла, и казалось – любое море этим всадникам по колено.

Почему-то запомнилось Ивану, и в последующее мутногодье не раз вставало в памяти: и бархат кувинских зимних ранних сумерек, и золотые блики уличных фонарей, морозный скрип под каблуком, храп лошадиных морд, стряхивающих изморозь с чутких ноздрей, и цокот копыт об асфальт, приглушенный войлоком плотно стоптанного снега… Не из этого времени картинка, не из этого века, машина времени какая-то… Белая романтика вечной Вандеи, орлы контрреволюции…

– Ты напиши о нас! – орал с седла Тима Рулько. – Обязательно напиши, Имбирёв, у тебя перо бойкое… А то мне некогда, некогда, Иван Сергеевич! А ты напиши, всё как было… Чтобы помнили, чтобы не думали: в проклятое время все люди были проклятыми… Кто-то же отстоял Тирасполь от румын [2], и не кооператоры это были, не кооператоры…

 

1. Прим. ред.: Гальюн – сортир на флоте. Леонидов иронизирует над реальным случаем – когда корреспондент «Огонька» Гамаюнов напал на первого секретаря Волгоградского обкома КПСС в 1990 году. Вообще, следует отметить, что Леонидовым в этой новелле романа использовано очень много документальных, почти дословно повторяющих газеты тех лет материалов.

2. Прим. ред.: Леонидов имеет в виду бои в Приднестровье, которые начались уже в 1989 году. Пик их придётся на 1992 год, и об этом персонаж Леонидова в 1990 может только догадываться – тем не менее, именно острота и свежесть первых газетных репортажей из Приднестровья в 1990 году была у всех на слуху, что подтверждают и дневники Леонидова за этот год.

 

© Александр Леонидов, текст, 2015

© Книжный ларёк, публикация, 2015