Александр Леонидов. Путь Мага. Часть 3

ЧАСТЬ 3

КРЕМЛЁВСКАЯ РАПСОДИЯ

 

 

В мире этих лиц, опечатанных сургучом сумерек, должны были пройти годы и годы, чтобы «жигули» табачного цвета по-свойски затормозили однажды у ворот Угрюм-холла...

Алик хлопнул дверцей и прошел к стальной калитке, уцелевшей от тех времен, когда дом был обнесен колючей проволокой. Ржавые остатки ограды до сих пор тянулись от столба к столбу, разделяя замшелый глухой ельник от огорода, яблонь и смородиновых кустов. Сад разводил лейтенант в отставке дядя Багман, прилагавшийся к Угрюм-холлу еще с дедовских времен. Дяде Багману, дальнему родственнику, или просто записанному в родственники, чтобы прислугой не казался, – Матвей Иванович выделил бывшую баню, в которой прорубили окна пошире, и предоставил весь урожай с участка. За это дядя Багман охранял Угрюм-холл, и недаром: с двух этажей здания было что похитить!

 

Угрюм-холл врос в землю, широкий, серый. С одного его бока возвышалась массивная четырехугольная башня, её венчала пирамида стальной крыши. Сразу было видно, как толсты стены, на совесть сложенные подневольными каменщиками. Небольшие окна напоминали бойницы. Этот совершенно пасмурный, казарменный фасад чуть разнообразил некрасиво, но прочно приляпанный балкон. Пытались еще пустить плющ по стене, но растение отталкивалось от замка зла, вяло, желтело, и, наконец, его оставили в покое. К стенам Угрюм-холла умели цепляться только мох и лишайник, да и то совсем немного, седыми клочьями.

Дом не просто стоял на земле – он продавливал ее свинцовой тяжестью своих этажей, впивался в нее незримыми когтями, и казалось, не фундамент заложен под стены дома, а тянутся от них крепкие бетонные корни, переплетенные по-змеиному. Ассиметричная башня усиливала это впечатление, в детстве Алик верил, что она год от года растет, и кирпичи в ней делятся, словно клетки.

С годами впечатление менялось, Совенко-младший стал думать, что она похожа на боеголовку. А по мере того, как из Совенко-младшего он стал превращаться в Совенко-старшего, он осознавал: башня – просто старый чулан, заваленный столярными инструментами и фанерными щитами…

 

– Добрый день, Виталий Терентьевич! – кивнул с огорода дядя Багман, отставляя в сторону лопату.

– Здорово! – ответил Алик. – Как дела? Как урожай?

– Да всё слава Богу! – улыбнулся отставной лейтенант, носивший когда-то Алика на руках. Старик сильно сдал в последние годы и уже не ездил в Москву на день Победы в золотопогонном кителе. К обоим Совенко, своим новым и случайным хозяевам, он был трогательно привязан, да и они платили ему тем же. Терентий Алексеевич в свое время сделал дяде Багману каменный пристрой к избе, а Алик отправил дядину жену лечиться за границу, в Карловы Вары, откуда та писала корявые, но восторженные письма.

«Скоро помрет дед! – подумал Алик, глядя на дряхлого стража. – Кого заместо поставить?»

– Я вам лекарства привез, дядя Багман, – сказал он вслух. – Вот, как и просили!

– Спасибо, спасибо! – закивал дядя. – Не забываете старика!

Неловкой утиной походкой он заковылял в избу. Алик направился к дверям Угрюм-холла, на ходу вытаскивая из кармана огромный хромированный ключ. Высокие стрельчатые створки распахнулись, и в луче заходящего солнца осклабились на них резные полированные ангелы. Эти двери всегда напоминали Алику крышки роскошных гробов, и когда они захлопывались за спиной, он вздрагивал.

Собственно, планировка Угрюм-холла была невзыскательна: перед глазами вошедшего в обитель открывался отделанный дубовыми плашками коридор, с однообразным рядом дверей. Гранитная лестница вела наверх, ко второму такому же коридору. Красные, как знамя, ковры прикрывали очень неплохой, но уже портящийся от времени паркет.

Вверху и внизу лестницу увенчивали четыре громадные высеченные из камня шишки. На этом представление Матвея Ивановича и его давно истлевших хозяев об аристократической жизни исчерпывалось, и единственно, что они смогли придумать сверх этого – высокие готические потолки…

– Семен Сергеевич! – громко позвал Алик, и гулкое эхо прокатилось по переходам замка. Угрюм-холл не казался ему теперь таким холодным и нежилым – по простой причине: всю осень там жил его гость, художник Авдеев, выполнявший долгосрочный заказ.

Тонко скрипнула дверь столовой залы, и взлохмаченная голова творческого человека высунулась оттуда навстречу хозяину.

– Вот вы где! – хмыкнул Алик и, вяло отвечая на приветствие, прошел в столовую, выдержанную дедом в старинном рыцарском стиле. Длинная зала оставалась почти пустой, занятой только огромным столом. В глубоком, блестящем, темно-коричневом омуте полировки стола отражались два литых бронзовых подсвечника, никогда в своей жизни не подержавшие свечей. Вокруг стола стояли венские стулья – ровно тридцать штук, унаследованные от худших времен. Маленькое, вымирающее семейство больше пяти стульев никогда не занимало, и остальные оставались необъезженными, горделиво топорщили узорные пустые спинки.

По стенам дед развесил охотничьи трофеи: головы кабана, двух лосей и медведя. Еще один медведь усыхал от жара над черным зевом камина. В детстве они пугали остекленелыми мертвыми глазами, потом на них набросилась моль, и дядя Багман замотал их в полиэтилен с отравой. Наверху, куда смотреть можно было, лишь запрокинув голову, скрещивались крепежные брусья, темные и пыльные от прожитых лет. Малышом Алик любил по лестнице забираться на них и смотреть на измельчавших пьяных родственников за столом, распевавших тягучие песни. А потом Матвей Иванович объяснил ему, что брусья выведены для соколов, отдыхавших тут после соколиной охоты.

Теперь в столовой расставил свой мольберт Семен Авдеев.

– Ну, что у нас? – спросил Алик, входя. Он внимательно посмотрел на набросок, подошел с разных сторон и отрицательно покачал головой.

– Вам не нравится? – поинтересовался Авдеев без энтузиазма. Алик развел руками.

– Не то, не то… – пробормотал он, будто прицениваясь. – Мы ведь с вами договаривались, Семен Сергеевич! Вы не учебное пособие рисуете для студентов! Я ведь это на стену повешу! Хорошо, конечно, что вы постарались изучить строение, анатомию – это похвально! Но мне нужна не схема, а что-то вроде фотографии, где мускулы напрягались бы не демонстрировать, а выполнять жизненно-важное… м-м… ну, вы поняли!

Авдеев взъерошил волосы и решительно отодвинул стул. Он не сел, он скорее упал на жесткое сидение и хлопнул себя по колену.

– Я не знаю! – воскликнул он. – Я не умею этого! Поймите, Виталий Терентьевич, я портретист, я привык рисовать людей! Хотите, я вас изображу, или вот хоть деда вашего!

– Упаси Боже! – отмахнулся Алик. – Мне его и живого хватило!

– Ну, хоть Петра I! – возмущался художник. – Дайте мне живого человека с чувствами в глазах, дайте мне натуру, дайте мне живое! А вы хотите, чтобы я рисовал склизкую хладнокровную гадину, которую никто никогда не видел!

– Ну, вы же портретист! – пожал плечами Алик, доставая из кармана сигареты. – У вас должно быть воображение! Кстати, вашего Петра вы тоже с натуры не срисуете!

– Я посажу любого длинного человека и представлю себе, что это Петр! – буркнул Авдеев. Чувства подпирали его, он вскочил и заходил взад-вперед.

– Да! Вот так! А при вашем заказе мне что, крокодила перед собой сажать, или черепаху?!

– Человека! – улыбнулся Алик. – Дядю Багмана, или, если хотите, я перед вами помаячу…

Большие круглые глаза Авдеева уставились на Алика с недоумением и обидой.

– Шутите, Виталий Терентьевич? А мне не до…

Алик отрицательно покачал головой.

– Сейчас! – сказал он все с той же покровительственной усмешкой.– Рисуйте пока, Семен Сергеевич! – и вышел, мягко прикрыв за собой дверь. Он прошел мимо бомбообразной шишки, поднялся на второй этаж, в одну из роскошных спален, увешанную тяжелыми бархатными портьерами. У стен золоченой комнаты развлечений робко мерцали стеклами-пенсне трусливые книжные шкафы.

Алик подошел к ним, открыл дверцу и извлек из пыльной завали давно забытую, пожелтелую книгу. С ней в руках он поспешил обратно и вскоре раскрыл ее перед Авдеевым.

– Вот, Семен Сергеич, гляньте!

Художник недоверчиво посмотрел на раскрытую страницу.

– Видите! – продолжал Алик. – Это материки палеозоя… а это – мезозоя!

Авдеев слушал и скептически покачивал волосатой головой, на которой едва оставалось место для глаз. Совенко раскопал это заросшее чудо-юдо в навозных кучах дел о неблагонадежных художниках, состоящих под контролем. Для задуманного дела требовался талант, а бездарность с властью спорить не будет, и, кроме того, дело могло успокоить мятежника, сделать его мудрее и ленивее, а Алик никогда не чурался добрых дел.

Началось все с того, что Совенко надоело видеть на стенах сценки из международного коммунистического и рабочего движения, целеустремленных вождей, простиравших руки над постелями, где по легенде – может быть, весьма надуманной – насильничал и извращался Берия.

Отец Алика уже начал разбавлять это безобразие портретами великих металлургов, и между Лениным с Микояном растерянно притерся Аносов в золотых эполетах. Алик решил добавлять по своему вкусу и начать с холстов об эволюции жизни на земле, зарисовок из быта ящеров. По счастью подвернулись два чудрилы из Баку, мечтавшие стать кандидатами-обществоведами, Алик помог им пробить их диссертации и крупно разбогател.

– Пируем! – решила его скаредная душа. Так оказалось на его рабочем столе дело Авдеева с пометкой: «способный реалист». Алик вызвал художника к себе и предложил 150 рублей за каждый дециметр изрисованного холста. Охнул сам от своей щедрости и не удержался от мелочной статьи договора:

– Но уж холст, краски там, карандаш – это все ваше…

От цепких глаз Совенко не ускользнуло, как алчным огнем полыхнули зрачки безработного халтурщика.

«Все вы такие! – внутренне усмехнулся Алик. – Начинаете со скандала, а кончаете оплатой по метражу, господа диссиденты!»

– Кого рисовать будем? – потер ладони Авдеев. Алик несколько огорошил его ответом:

– Стегоцефала в риниях и папоротниках… Потом попрошу изобразить струтиомина в лепидодендроновом лесу… Но главное – полотно не меньше, чем два на два – самое тонкое: Атакующий Аллозавр.

 

– Вы что, палеонтолог? – спросил Авдеев, вклинившись в паузу. – Зачем вам это?

– Ну… – развел холеными ладонями Совенко. – Я, скажем так, человек, интересующийся своим прошлым. В конце концов, я прошу только сделать фамильные портреты…

Помявшись и понедоумевав, Авдеев согласился, и Алик на тех же табачных «жигулях» отвез его в Угрюм-холл, замок трех казненных палачей.

Целый октябрь бился Семен Сергеевич над последним большим полотном, младшие братья этого творения давно уже взирали на мольберт из зеленых джунглей прошлого, топорщили причудливые кожные наросты, а Аллозавр не удавался. Вместе с Аликом художник придумал композицию и запечатлел последние секунды схватки Аллозавра с травоядным ящером. Но ни переломанные хвощи, ни бурный фонтан крови, ни обагренные клыки хищника не прибавили жизни картине.

В первом варианте изобразилась дружеская беседа двух монстров, по непонятной причине облитых красным соусом. Во втором добавили чавкающее, полузасосавшее жертву болото, ошметья липкой грязи, летящие по сторонам, мускульную судорогу – а вышло покорное жертвоприношение по взаимной договоренности… Авдеев рвал волосы, Алик курил сигарету за сигаретой, но раз от раза получалось все хуже. А ведь питался Семен Сергеевич за счет Совенко, причем лучшими сортами колбас и окороков, икры и белорыбицы, бананов, персиков, винограда, плюс дичь, буженина и язык, плюс сорок наименований паштетов, плюс сыр ярославский, костромской, медынский, рокфор, ереванский, сулгуни, кобийский, брынза… По 80 копеек в день обходилось, а то и по рублю, и ворчали на кремлевской спецбазе, где цены ниже низкого: что, Совенко, в три горла жрет, что ли?

– Доиграетесь! – грозил Алик. – Переведу вас с отечественных продуктов на импортные!

Но Авдеев не пугался, он, как и большинство советских граждан, не знал импортных продуктов.

– Ну что я могу поделать! – кривлялся Авдеев. – Уберите вашу книжку, мне палеонтология в глотке уже сидит!

Конечно, разве белые трюфеля там засядут? Или гурийский плов, сегодняшний завтрак?

– Не спешите! – улыбнулся Совенко, подавив свое законное раздражение собственника. – Погодите, Семен Сергеевич, выслушайте меня! Материки я принес не случайно! Взгляните на них и на эти маленькие фигурки. Это динозавры, жившие здесь, в палеозое. Листаем вперед – здесь мезозоя… Посмотрите, какая динамика, какие перемены – от крокодильих лапок до таких окороков! (тьфу, опять окорока!) Есть разница?

– Есть! – кивнул кислый Авдеев.

– А теперь скажите, – продолжал Совенко. – Смогли бы вы, невзирая на разницу, изобразить палеозойца, видя мезозойца?

– Это все равно, что Петра по другому человеку! – засмеялся Семен Сергеевич. – Важна не внешность, важно духов…

– Отлично! – перебил Алик. – Палеозойца по мезозойцу, а мезозойца, аллозавра, по кому? По человеку, Семен Сергеевич, по человеку! Ваша ошибка в том, что вы отстраняете нашего хищника от своих чувств, своей ярости, торжества, сытой самодовольности и от своих же униженности, боли, отчаянья, смерти… Отстраняете, как будто есть другая ярость и другое отчаяние! А вы представьте себе теперешние материки, и фигурки людей… И надпись: «Смена декораций на планете». Что ж, не в первый и не в последний раз! Биологический смысл жизни не изменился – по-прежнему гадина пожирает гадину!

 

В глазах Авдеева отразилось что-то, похожее на изумленный страх.

– Вы считаете, смысл не изменился?

– А с чего ему меняться? – развел руки печальный Совенко. – Что такого случилось, чтобы он изменился? Солнце не потухло, вода не испарилась. Правда, человек сильно обгадил среду обитания, но ведь и динозавры вымерли, превратив землю в пустыню! Рисуйте ящеров, как людей, Семен Сергеевич, не ошибетесь. И поторопитесь закончить; мне в буфете ЦК сказали, что на неделю вперед отпускать стерлядь не будут!

 

***   ***

 

На завтрак дядя Багман принес жульен с грибами. Как и тогда в Париже, это были белые грибы. Они, конечно, приготовлены оказались хуже прежнего – сказывалось отсутствие опытного кулинара Зои Меликовны Багман – но Авдеев жульену очень радовался. Он вообще был весел, много шутил – за ночь дело у него сильно продвинулось. Голова тиранозавра была готова и скалилась с холста, зависнув в исчерченной углем пустоте. Ярость, остервенение, и в то же время холодная жестокость умного садиста лучами расходились от глаза чудовища – такого выпуклого, влажного, живого глаза, что казалось, сам Ягода проковырял в холсте дырку и подглядывает сзади. Поворот чешуйчатой бронированной шеи отражал силу и величие, а челюсти… Годами позже казалось, что краска-кровь не успела на них высохнуть!

 

– Один-два дня, Виталий Терентьевич, и я все закончу! – клялся Авдеев. – Только уж с оплатой – как договорились… А то вы как вычтете питание, так я еще должен останусь!

– Не вычту… – успокоил его Совенко. – Не бойтесь! Делайте, кстати, сами заказ на завтра, у меня фантазия кончилась! Я же, как-никак вегетарианец…

Хорошо рассчитанный эффект! Совенко протянул Авдееву листок с типографской шапкой: «Бланк заказа предмоссовета тов. Сайкину. Заместителю коменданта Кремля по хозчасти выдать из фондов продбазы № 1 на предъявителя…»

Дальше шла надпись от руки: «…Ф.Д. Надоева…»

Снова шрифтом: «для» – и почерком: «Виталия Терентьевича: и.о. директора ВЦБТ при ЦК КПСС, доктора биологических наук, депутата ВС РСФСР тов. Совенко».

– А что вписывать? – спросил Авдеев. – Где меню?

– Меню для нас с вами – поваренная книга! – улыбнулся Совенко. – Устриц пробовали? Так пишите! Только заодно и нож для них закажите, у меня нет… Кулебяку с инжиром, фейхоа свежие, расстегаи с лососиной, тельное из тайменя, это дерьмо еще… Как его? Ну варенье-то из розовых лепестков… Не помните? Ростбифы там всякие, бифстрогановы… Что еще вспомню?

– И все привезут? – удивился художник.

– А куда денутся? – развел руками Совенко. – Хоть колбасу из птичьих языков… Только мне этого не надо, я этого не ем…

– Я восторгаюсь вашим мужеством! – засмеялся Авдеев. – Сидеть возле такой самобранки и быть вегета…

– Не так уж трудно! – хмыкнул Совенко. – Власть ведь не в этом заключается! Высшая наша привилегия – обладание душами человеческими… Не телами – ими обладает заурядный палач или уголовник. Не жратвой – ее получает в первую очередь мой шофер Федька Надоев или ведомственный дворник Алей Альметьев. Душами! Вот что интересно! Понимаете? Я ведь и вашу купил… Без насилия, заметьте! Вот скажите по правде, зачем вам деньги? Вы же борец за идею!

– Борцам тоже нужно жить! – уклончиво ответил Авдеев.

 

***   ***

 

…Его полное патрицианское имя звучало так: полковник седьмого отдела КГБ СССР Максим Львович Суханов. Черная «Волга» полковника притормозила рядом с табачными «жигулями». Тонированные стекла мешали увидеть внутренности кабины, но Алик хорошо знал эту машину и ошибиться не мог.

Это значило, что не зря все утро мерещилась молодость, такая же серая и пасмурная, как нынешняя осень за окном, но провалившаяся в пучину времени за долгие годы до самого шпиля Важенькиных костелов и ратушей. Где-то в шумной, бурной, бунтующей Чехословакии 1968 года навсегда остался старший лейтенант Мак Суханов, веселый, крепкий парень, ударом кулака проламывавший кирпич...

С тех пор Максим вырос в чинах, символически выбросив лейтенантские погоны во Влтаву, погрузнел, даже стал страдать одышкой. Но он по-прежнему помнил, что его отец служил при Матвее Ивановиче, и после перещеголял в чинах начальника-отставника. Помнил Максим, что родился в одном роддоме, в один день с Аликом, что они молочные братья. И еще кое-что не забывал: он и Совенко повязаны на крови. Это их общая кровь, и это чужая кровь, лужей сохнущая на страницах засекреченных биографией. Поэтому повсюду они проходили, или старались проходить вместе, представляя огромную, сплоченную силу.

«Да, стареет Мак!» – подумал Алик с редкой для него теплотой, глядя в окно. Максим вылазил тяжело.

Грешным делом, Алик самонадеянно думал, что Суханов приехал по делу Гоши Степанова, которым его Совенко за неделю до этого нагрузил.

Егор Степанов, тот самый однокурсник и сын пожилого Совенковского зама по науке, переживал, что как-то не клеятся дела с карьерой. Сперва он отирался после института где-то в статкомитете на третьих ролях.

Совенко узнал – и вызвался помочь. За экспериментальной лабораторией сортовой пушнины, где ковались первые серьёзные деньги и первый авторитет Гоши, подвернулась другая возможность – как всегда такое бывает, внезапно: ЦК внедряло новую программу разведения нутрий на мех, и Виталий Терентьевич технично вклинил в дебаты имя профпригодного претендента.

И Гоша, будто шубу с барского плеча, получил себе новообразованный главк – «ГлавНутрию». Эдак вот взлетел, как Гагарин, с подачи дяди Алика перепрыгнул через несколько ступенек сразу в крупные хозяйственники.

– Виталий Терентьевич, – умолял с первых же дней младший Степанов, – благодетель, хотите царскую охоту в пушном царстве, в Сибири вам устроим? Хоть лося, хоть медведя выставлю, сам загонщиком пойду – потому как КТО Я без Вас?

Виталию Терентьевичу нужны были люди, которые ЭТО понимают. И потому он ценил возможность сибирской охоты с водочкой под балычок и банькой под веничек. А тут у Гоши возникли проблемы – пушной министр проснулся – двух лет не прошло – и стал толкать на Гошино место своего зятя, директора НИИ промысловой пушнины…

– Ты бы пуганул там их обоих… – попросил у Максима Алик. – Пусть уймутся, так дела не делаются – при живом начальнике нового выставлять…

И вот Суханов приехал.

Он был одет в потертый шерстяной джемпер без одной из пуговиц, на шее болтался тряпичный галстук. Одежда пенсионера… Очень, очень рано пристала она к молодому, в общем-то полковнику, хапающему звезды до срока, почти что с неба. Алик вышел навстречу, к двери. Мак вел с собой двух молодых, размалеванных девиц, приветливо размахивал бутылкой шампанского; как всегда, в жизни Алика он оказывался ветром в склепе.

– Поздравляем! – заголосили девицы глуховатыми от курения голосами. – Делегату съезда партии – ура!

Алик, стоя на пороге, натянул маску казенного равнодушия, выдаваемую советским служащим по месту работы:

– Добро пожаловать, товарищи!

– Я звонил Капитонову в мандатную комиссию, – говорил Мак. – Ты прошел, Алик! Есть повод обмыть!

Суханов трепался весело, однако в глазах его Алик увидел беспокойство. И сразу полыхнула мысль, словно переданная телепатически: Мак не веселиться приехал! И баб, одну из которых Совенко видеть не желал, привез специально для прикрытия. Ведь съезд партии в СССР походил на карнавальное шествие: много треску, много суеты, много расходов, и все для удовлетворения участников, потехи туристов. И если Капитонов пообещал, что выбьет Алику место, то уже можно было обмывать. И опоздание Мака могло обмануть Таньку Шумлову с ее белокурой, большегрудой спутницей, но не Совенко. Мак, впрочем, и не собирался обманывать. Он пропустил дам в прихожую и, едва занеся над порогом ботинок, сказал очень серьезно:

– Дело есть, Алик! Поговорить нужно! Только тихо!

Совенко понимающе кивнул. Несмотря на всю внешнюю разницу, они очень походили друг на друга в поведении: казалось, что их не двое, а просто один перед зеркалом…

В прихожей дядя Багман помог Маку снять плащ, а Танька полезла к Алику целоваться. Как пьяница к собутыльнику! – недовольно подумал Совенко. С тех пор, когда на оккультном действе он попользовал ее когда-то на одну ночь, прошло порядочное время, но она оказалась цепким репьем. Алик с его воспитанием не мог сказать ей просто: «Пошла вон!». А она, грубоватая, когтистая девка с рабочих окраин, накрашивала лицо дешевой косметикой, так, что живыми оставались только глаза, и брала Совенко в оборот. Его больной, утонченный цинизм наталкивался на ее хищность, здоровую, напористую, не рассусоливающую. И, как правило, терпел поражение. Разговаривать с ней было абсолютно не о чем, но в плане телесном русалка была неукротима.

 

Тут Алик просил ее только об одном: «Давай потом, попозже, я устал…» При этом он был уверен, что с половым влечением у Таньки не все в порядке. Характеры у них тоже были разные: Совенко не переносил боли, ни своей, ни чужой, от вида крови его могло стошнить или в обморок бросить. Мяса он не ел, называя это бегством от отврательного каннибализма. Он ведь не делал разницы между людьми и животными. А Таня обожала бифштексы с кровью и, проезжая мимо колхозной бойни по дороге в Угрюм-холл, просила остановить и жадно смотрела на свиную агонию. Ее глубокие, но при этом бездумные глаза зеленого оттенка не шевелились, а зрачки жадно расширялись…

Впрочем, многим мужчинам эти зеленые глаза нравились. Было в Таньке что-то озорное, русалочье. Озера ее глаз к старости обещали заилиться, превратиться в болота. В Танином возрасте они еще сильно манят ядовитой зеленью омутов… И вот, их гипнотическая сила упиралась в полупустые глазницы Алика с его бесцветными очами покойника, а руки сильно, до синяков обнимали Совенко. Алик стоял по швам, кислый, жаркая волна привлекающей женщины не трогала его, а гибкое тело, многократно исследованное, как на изнанку вывернутое, уже не разжигало рефлексов.

После Тани Алика пожелала попробовать на вкус новоприбывшая, представленная как Эля, подруга Суханова. Мак позволил ей невинное дружеское лобзание, и Совенко убедился, что для Эли это – растяжимое понятие. Она прижалась к Алику всей мякотью, и он испытал упругость розового росистого бутона ее губ.

Эля от Тани отличалась так же, как резиновый сапог отличается от кирзового. Когда процедура встречи в стиле здравствующего генсека была закончена, Совенко пригласил друзей на легкий завтрак и угостил отличным вином, оставшимся еще со времен Берии.

Совенко были людьми не то, чтобы не пьющими, но малопьющими, не видящями в вине радости. Оттого оно хранилось у них долго. Максим дал себе волю и напился. Авдеев отделался от чужой компании и пошел в тихое место работать. Таня села кокетничать с полковником, Алику пришлось идти показывать Эле дом. Рассказ получился и в самом деле увлекательным, похожим скорее на легенду. Эля смотрела своими огромными, светлыми, чуть подсиненными, как белье, глазами, не моргая, поглощенная простой и жуткой повестью.

– Дом строил Ягода, – начал Алик, и гулкое эхо отдавалось под сводами коридоров. – Набрал смертников и спросил: кто хочет отсрочить приговор? Ну, большинство, конечно, захотело, а несколько смельчаков, решивших не тянуть волынку, расстреляли на глазах покорных… Потом смертников направили сюда, за несколько рядов колючей проволоки, меж которыми бегали свирепые конвойные псы. Однажды уступив, малодушные смертники превратились в послушных рабов и трудились с утра до вечера, выклянчивая себе несколько дней жалкого существования. Все знали, что когда дом построят, смертный приговор приведут в исполнение. Но многие надеялись на амнистии и апелляции. Понятно, что никто не торопился, но и бездельничать было нельзя: бездельников забирали со стройки в смерть… И несчастные люди находили выход в тщательности. Поэтому-то Угрюм-холл так крепко сложен и простоит века… А руководил стройкой тогда мой дед…

Алик провел Элю по всем залам, будуарам и игральным комнатам дома мрачных развлечений. Эля многое трогала руками, как зачарованная отводила тяжелые портьеры, открывала дверцы темных золоченых шифоньеров-ампир. У кровати, по семейной легенде, якобы служившей Берии, она остановилась и долго смотрела на удивительную красоту. Витые балясины поддерживали легкий, как дым, прозрачный полог, на спинках в драгоценной слоистости красного дерева щурились щекастые купидоны с трубами. От ложа веяло густой азиатской роскошью.

– Нравится? – с коварной усмешкой спросил Алик.

Эля сглотнула слюну и выдавила:

– Да! Очень!

– Красота очень часто обманчива! – хмыкнул Совенко и поднял шелковое, в золотых драконах, покрывало. С боков кровати виднелись ввинченные кольца, поблескивающие хромом, как бормашина. От колец когда-то тянулись ремни…

– Зачем это? – тихо спросила Эля.

– Инструкций не осталось… Думаю, тот, кто здесь резвился с женщинами, боялся получить пощечину! – Алик презрительно скривил губы.

Но на Элю его слова не произвели должного впечатления. И Совенко понял, что цветок перед ним хранит под лепестками острые шипы.

– Значит, тут спал Берия? – спросила Эля, пристально взглянув на Алика. – Вот в этой комнате, на этой кровати?

– И даже, возможно, на этой простыне, под этим одеялом… – развел руками Совенко. – Кроме уборщиков, тут редко кто появляется… Дом, Элечка, слишком велик для нас, Совенко, сузившихся теперь до одного меня! Дом, в сущности, музей! И поэтому на кровати белье, постеленное Берии. Он, правда, не успел им воспользоваться…

– Колоссально! – прошептала Эля с восторгом в голосе. Она вдруг упала на постель и утонула в пуховой перине. – О! Как в бассейне! Господи, какая прелесть! Как я хотела бы полюбить тут кого-нибудь!

Она призывно смотрела на Алика, тот в ответ поморщился. Он был сыт.

– Тут, кстати, есть бассейн! – сказал он, почесав за ухом. – Посмотрим?

Эля протянула тонкую кисть руки, Совенко поднял ее на ноги… Бассейн находился на первом этаже, в дальнем конце коридора, и давным-давно не действовал. Вдоль его перламутровых стен тянулась вторая стена из бронестекла, в потолки упирались круглые хрустальные колонны…

Алик спрыгнул на давно сухое дно и помог спуститься Эле.

– Слушай! – спросила она. – Почему у входа кафель, а тут нет?

– Дно посыпали песком! – объяснил Алик. – Тут вообще пытались создать иллюзию моря! Вот эти колонны – они пустые изнутри – в них напускали воды и пускали коралловых рыбок… Ведь под водой стекла не видно! А в простенок пустили настоящую акулу из московского океанариума… И можно было плавать в метре от акулы… Потом она подохла – хрящи от нее я до сих пор храню в ломберной комнате. А Лаврентий Павлович захотел крокодила…

– Тут был крокодил? – захлебнулась от счастья Эля.

– Нет, – покачал головой Алик. – С крокодилом не получилось… Берия, видимо, не успел… – он рассмеялся неизвестно чему. – А теперь дядя Багман тут яблоки сушит… Говорит, они хорошо сохнут на цементе…

– А вообще бассейн действует? – поинтересовалась Эля, прильнув лицом к стеклу, за которым бесился когда-то потомок ихтиозавров. Алик пожал плечами.

– Честно говоря, я и сам не знаю! Вода подается, но холодная… ее разогревали в специальной котельной, доводя до заказанного градуса. Если там ничего не проржавело, то можно попробовать, но дело это трудное и дорогое…

Осмотрев все, Эля с Аликом вернулись к остальным, которые смотрели телевизор в розовой гостинной. Таня довольно откровенно прилегала плечом к Максиму. При входе Алика она как бы нехотя отодвинулась и уперлась в Совенко своим жестким, толкающим взглядом:

– Как, Витюша, прошлись? Чего-то вы долго!

– Зато я теперь знаю, чем отличается клавесин от спинета! – выпалила Эля с глуповатой усмешкой.

Алик мучительно размышлял, как бы выпровадить баб и поговорить с Маком о деле…

Максим сам пришел ему на помощь, голосом массовика-затейника заявил:

– Алло, девочки! Не желаете примерить платья бабушек?

У Алика была гардеробная со времен оных, с моделями тридцатых годов.

– Пальчики оближете! – пообещал Мак и, не дожидаясь ответа женщин, кивнул:

– Алик, проводи, будь другом!

Эля захлопала в ладоши, Таня сдержанно улыбнулась. Она не дура – сообразила, что их вежливо выставляют.

Алик провел дам и как можно скорее вернулся. Мак выставил на стол коньяк и теперь резал батон дешевой колбасы…

– Что случилось? – спросил Совенко тревожно.

Максим кивнул на стул.

– Садись! Дел на копейку!

Алик сел, нервно потирая колени. Он догадывался.

– Делов действительно на копейку! – продолжил Мак. – Но ты должен знать! Я такое длинное предисловие сделал, зная твою паникерскую интеллигенщину! Просто они нашли Илью Маслова…

В груди Алика что-то рухнуло, глухо осело: это провалились в пламя пожара перетлевшие перекрытия.

– За Таньку не сердись! – примирительно бунчал полковник. – Я ведь сразу к тебе, с прикрытием, а кого я так скоро найду?

– Да, да… – кивнул Совенко рассеянно.

– Ну, память у меня профессиональная, завернул по Танькиному адресу…Слушай, какой район, какой дом, какая квартира! Люкс! И при этом ведь в дерьме живет по уши…

Алик не удивлялся. Хаос в душе порождает хаос предметов вокруг. Забесовленные всегда живут как в свинарнике – это норма оккультной практики.

Но при чем тут теперь Шумлова? Десять лет лежал Илья Маслов там, куда его положили, и вдруг явился грубым смрадным призраком прошлого…

 

***   ***

 

– Все, девочки, в Москву, в Москву! – хозяин готовил Угрюм-холл к эвакуации.

Гости уже расселись по машинам. Алик в последний раз окинул взором родовое убежище.

Он любил этот дом, такой же мертвый, как он сам: любил плесневелые толстые стены, и блестящие издалека дверные ручки, бывшую баню, Багман-холл, и ассиметричную башню под шишаком конической крыши. Два окна-глаза усиливали сходство башни с языческим идолом. Да это и в самом деле был идол, которому совсем недавно приносили кровавые жертвы… И мало кто догадывался, что в голове этого идола – пыльный, забитый хламом чулан.

– До свидания, дядя Багман!

Кортеж из двух автомобилей тронулся. Шурша по гладкому асфальту, прямиком выводящему на Рублевское шоссе. Эля сидела в «Волге» Суханова, Таня – в «Жигулях» Совенко. Обе мешали водителям – первая никчемной болтовней, вторая – неуместной сладострастью. Шумлова вообще отдавала себе отчет в том, что слово – не ее оружие, с Совенко ей тут не тягаться, а потому молчала и гладила Алика от бедра до колена…

В многообразном мире нечисти – в сумрачных джунглях демонов, ворожей, ведунов и джиннов – Таня принадлежала к породе русалок. Казалось, что её слепили из топкой тины русалочьих омутов – неумную, с «мальчиковой» фигурой – маленькими грудями и узкобедрую, жестокую, а главное – холодную, как болотный ил.

Важенька для Совенко была любовью с головокружительными пузырьками шампанского, Иудонька Давидзе – африканской страстью, мутной, как самогон. Таня стала водкой со льдом – чистой, дистиллированной, насквозь прозрачной и бесцветной водкой, которую пьют не для вкуса, а чтобы напиться.

Таня в постели знала всё, и умела всё, но была одна загвоздка: она ничего не хотела. Лучшие профессионалки в проституции именно таковы – они именно «работают», а не расслабляются до наслаждения.

Русалки... Ядовитая и манящая красота мертвых красавиц... Чаще всего им с тобой просто больно. Но они терпят. Ведь через эту боль они получают власть над мужчиной, которого медленно, по-вампирски, высасывают глоток за глотком.

 

Пышная свадьба академика и мага Ромуальда Сайкова окончилась для него сумасшедшим домом. Ложе любви Шумлова выстлала битым стеклом – рай наслаждений в спальне сменялся для академика адом ревностных терзаний в жизни.

Она отдавалась почти при нем – чтобы он чувствовал и замечал – его коллегам и подчиненным, его водителю в его же служебной машине. А на роскошной академической даче как-то поутру подлезла под руку спящей сестре Сайкова – именно так он и застал двух женщин – бок о бок и в обнимку, подумав невесть что...

Он ругался с Таней, даже поднимал на неё руку – от побоев она коварно становилась шёлковой, и зловещий круг повторялся – счастье супругов, наслаждения седьмого неба – и вновь какая-то безобразная грязь с кем-то из максимально недостойных, с точки зрения Сайкова, людей...

Ревнивец обезумел, вначале фигурально, а затем и фактически. Когда его признали невменяемым, Таня кощунственно произнесла евангельскую фразу:

– Свершилось!

Это и была её цель. Теперь она осталась одна владелицей всех сокровищ халдейского мага, богатой и свободной москвичкой, о чем мечтала в пору трудного рязанского детства.

Но перед порогом дурдома Сайков – уже не вполне отвечая за свои слова, рассказал Шумловой про историю её появления, про духа некроманта, исполнившего просьбу в обмен на квартиру для Турхоева.

Единственное, что интересовало Таню в муже – его познания в области халдейской магии. Духи, служившие Сайкову и поднявшие его на такую высоту, не помешали бы и ей – а тот факт, что концом пути для мага стала психушка, Шумлова опускала.

Таня нашла Турхоева, стала расспрашивать о демоне-покровителе и о ритуале его вызова. Естественно, Нодар, проходивший защиту докторской диссертации, ничего не понял, и посчитал зеленоглазую женщину сумасшедшей.

Однако рассказал о её поведении своему реальному покровителю – Совенко. Виталий Терентьевич только посмеялся – но что-то отложилось в его памяти, щекочущее и возбуждающее...

Так получилось, что однажды он задержался в ЦК до темноты. Потом ещё заехал в Универсам (дело было зимой, темнота наступала часов в 6 вечера), прикупил себе ярко-оранжевые носки. Бурые носки цвета дерьма, которые он до того носил неделю, не снимая, в итоге запахли дерьмом; Совенко предположил, что апельсиновые носки могут, следуя этой логике, запахнуть апельсином...

Проезжая по Академической набережной, Совенко попросил шофера остановить возле углового дома. В стрельчатом окне элитной квартиры Сайкова не просто горел свет, а как-то загадочно, маняще мигали световые переливы и носились подобные нетопырьим тени.

Вероятно, там шло оккультное действо – а Совенко всегда был неравнодушен к такого рода вещам. Он отпустил машину и по знакомой лестице поднялся в храм халдейского жреца. Снова – как когда-то – теплом ладони преодолел пружинку довольно простого накладного замка. Снял туфли, на цыпочках, в тех самых пресловутых апельсиновых носках, пробрался в большую комнату, куда однажды был вызван безумным Ромуальдом Аскольдовичем.

– Приди! Приди, дух некроманта! Силой жизни, растворенной в мироздании, велю тебе: посети меня...

Женский голос был глуховатым и не лишенным приятности. Таня в точности восстановила по дневникам мужа старый ритуал призыва духа некроманта, и теперь совершенно голая, со знаками, нарисованными куриной кровью, звала того, кто погубил её мужа.

Она стояла на коленях, спиной к двери, и не видела бесшумного Алика. А его сразу же возбудил изящный рельеф её подкаченной на тренажерах спины...

 

Вроде бы случайность, совпадение обстоятельств – или же все-таки магический смысл – принуждали его являтся в то место, и в том времени, когда кто-то призывал дух некроманта.

Алик играл роль духа-исполнителя желаний, теперь же он решил сыграть роль инкуба. Он подошел к Тане сзади, приобнял холодными от возбуждения пальцами за худые плечи. Она вздрогнула и пошла гусиной кожей от страха – но не закричала. Она ждала духа и верила, что он придет – не выгонять же теперь, когда её приглашение благосклонно принято.

Она подалась обнаженным телом назад – на Алика, упираясь в него небольшим, упругим задом, впечатываясь в инкуба самыми интимными частями тела...

Отвергнув Сайкова, слугу, она хотела принадлежать его господину, его могущественному демону.

И он ответил на её зов, потому что в тот момент сильно захотел принадлежать ей. Только потом, грубо и стремительно овладев женщиной, даже не видевшей его лица, Алик понял, что его околдовывают, что навстречу черным лучам его магического искусства летят ответные волны – или корпускулы? – особой женской магии, разверстого оккультного желудка русалки, готовой поглотить всякую силу, растворить в себе и, переварив носителя, сделать силу своей собственной.

И тогда Алик снова вспомнил незабвенный «Магистериум» на французском языке и в коже француза на переплёте: «Всякое яство на пиршестве магии ядовито».

 

Он мог брать Таню Шумлову – брать, сколько угодно – но только, если не станет ей чего-то отдавать от себя, если не начнет что-то чувствовать, как-то прикипать душой. Воля скрестила шпаги с волей, вступая в один из тех бесчисленных поединков, в которых решается судьба истории...

 

***   ***

 

На дворе 1981 год, Алику 46 лет, он самый молодой директор из числа директоров Центров при ЦК, по совместительству цензор научной и научно-популярной литературы. Его колыбель-лаборатория включена в отдел на правах особого подотдела, и директором там все тот же глуповатый номенаклатурщик Крохалев, что и при Алике. Не вырос, бедняга, обогнал его подчиненный!

Центр размещается в многоэтажном дворце сталинского ампира, вход с вывеской и милиционером украшают массивные колонны, а во фронтон вмолочен золотой герб СССР. На целый квартал раскинулись пилястры и ризолиты дворца, Совенко любит обходить его кругом, чтобы острее почувствовать свое величие. Здесь он царь и бог.

В ЦК Совенко не бойкотируют больше, столкнувшись с его умом, знаниями и покладистостью характера. Они его уважают. Он может пробить кому нужно научную степень, а так как входит в наградную комиссию Сербина, то к нему обращаются и за орденами. Это – живые деньги.

Алик либерал. С его подачи вышли кое-какие статьи, дискутирующие с Дарвиновской теорией, он принимал участие во всемерной реабилитации Вавилова и толкал о нем статьи во все энциклопедии, включая детскую.

Когда в конце семидесятых похватали членов Хельсинских групп правозащитников, и правительство создало официальную группу под руководством Федора Бурлацкого, Алик вошел в его комиссию. Теперь разбирается с правами человека.

Алик – пацифист. Он неустанно доказывает, что страны с разным социальным строем могут прекрасно уживаться. Совенко был так далек от бредней марксизма, что холодел при мысли, что теории вызовут войну. Упаси боже! Почему капитализму с феодализмом не ужиться? Слава Богу, теперь не один Алик это понимает…

Словом, Совенко весь устремлен в будущее, весь с головы до ног прогрессивен, до мозга костей гуманист.

Он мягко против Афганской войны. Империи не нужны новые территории. Франко-прусская война была последней победоносной. С тех пор по-настоящему выигрывают в войнах только те, кто в них не участвует. Мак говорит – мы в Афгане на несколько часов опередили США. И жаль, что опередили! Гибли бы в Афгане Бобы и Стивы, а мы потирали бы руки, как в час Вьетнама. Ну да Господь с ними!

Алик, помимо всего прочего, депутат XXVI съезда партии. Должны избрать в кандидаты в члены ЦК – давно пора, сколько он уже в их аппарате.

Нужно расти. И тянуть своих людей – университетский друг Сашка Ситников не без помощи Алика берет барьеры карьеры в Народном Контроле:

– Алик, тут все жулики мои, чего от них пожелаешь – все выжму…

– …Ситников, есть у меня в пушном главке Егорушка Степанов, мой человек… У него проблемы в пушном главке – министр на его место своего зятя метит…

– А кто у нас зять?

– Директор НИИ промысловой пушнины…

– А не проверить ли мне их по полной? Тогда, может, не до карьеры будет засранцу?

– Тебе виднее…

– Виталий, тут у меня встречное… Шефу моему нужно заслуженного работника следственных органов получить, а сам, сволочь, в системе без году неделя… Перетрёшь в МВД?

– Да не вопрос…

Так появляются новые, неведомые пока сверхвозможности.

Но как всегда, впереди всех – Мак, первый фаворит, первая надежда…

 

***   ***

 

И еще враги, безликие, безымянные, нашли Илью Маслова. Это может разрушить все. Господи, как грубо работалось в молодости. Что, если бы сейчас?

Сейчас уж он не стал бы марать руки. Выгрузил бы акцию на Федьку Надоева, бандита, отмытого от суда опытными Совенковыми адвокатами. Уж Федьке ли рыпаться? Или Мак с топтунами из седьмого отдела… Нет, они грубо работают, наследили бы! Самое лучшее – позвонить человекопризраку Алану! Да, Алану! Он, как ни странно, учился когда-то в Историко-архивном. Отец его – светило медицины в золотом пенсне, профессор 2-го медицинского, Аликов профессор. Откуда взялись таланты? Но Алан мастер своего дела. Алик изредка видит его у профессора Голубева – он изменился. Пышноусый, носатый, в бордовом костюме, черной рубашке, белом атласном галстуке.

– Алик, проси меня обо всем, только не очень часто!

Попросим…

Алик и Суханов сидели на квартире Совенко – довольно роскошной, но холодной и неуютной, в которой магазинные грузчики завалили одну из комнат землебокой картошкой. Алик получил ее по возвращении из Праги. В то время отстроили новый министерский дом, и решали, кого туда вселять. Алика отлично отрекомендовали посольство и Мазуров, а потому его премировали квартирой. Алик взял – не отказываться же, но до самой смерти отца жил у родителей. С кончиной Терентия Совенко Алика ничего уже не держало под родительским кровом. Вместе с переездом замкнулся и ледяной круг одиночества.

Лишь изредка прерывал этот круг Суханов – так было и сейчас…

Мак терзал гитару, мерно отсчитывая такт:

– Раз, два, три, четыре! Раз, два, три, четыре! – эхо разносилось по полупустой комнате.

– Глядишь, и соседи считать научатся! – радовался Мак. – До четырех…

И добавлял уже грустнее:

– Эх, вы руки мои корявые, ничего, кроме ствола и кастета, не державшие! Эх, вы пальцы мои, засуньте вы сами себя в задницу!

Совенко, устав от упражнений друга, включил телевизор. Страна, уже глядевшая с экрана всеми цветами радуги, готовилась к съезду партии. Народный певец СССР Ворошило пел песню о Леониде Ильиче Брежневе:

 

Виски уже в мерцаньи серебра-а!

Вы коммунист, глава страны народной,

Зовущей землю в солнечную даль!

Спасибо вам за ваш великий подвиг,

То-ва-рищ ге-не-ральный се-кретарь!

То-ва-рищ ге-не-ральный се-кретарь!

 

На этой оперной высоте у певца уже не хватало воздуха, приуставал оркестр, но они находили еще в себе силы на мощный финал. После чего уходили со сцены отдышаться.

– Раз, два, три, четыре! – тренькал Мак, неуклонный, как смерть.

Совенко переключил канал. Там что-то звонко, но фальшиво читали пионеры. Даже к детям подкралась эта всепоглощающая рутинерская фальшивость. Она всюду. Феодализм мертв. Мы должны перерастать в новое состояние, хотя это страшно.

На столе Алика валялась заляпанная маслом рукопись. Совенко писал очередную свою книгу для «Политиздата». Это была довольно наглая попытка протащить в советское издательство выдержки из Западных советологов. Назывался труд «Буржуазные фальсификаторы советского строя». Большую часть составляли цитаты из Гелбрейта и Ростоу, часто по нескольку листов. Цитаты перемежовывались идиотскими верноподданническими комментариями, представлявшими перед партией моральный облик Алика…

А вообще-то Алик не считал себя талантливым публицистом. Он гордился только одной своей книгой: пылившейся в спецхранах ДСП Методикой ликвидации мировоззренческих доктрин. После ее набора по многу раз возившийся с ней корректор оказался в прочном мире четырех стен психиатрической лечебницы. Неустойчивая психика…

 

***   ***

 

А ещё бы лучше – на юга, к Черному морю. Здесь пышет радушием и благодарностью друг по аспирантуре, Лёха Мушной. В свое время, после ордена, замминистра рыбной промышленности расщедрился и, что называется, «в рот смотрел» Совенко. И за орден, за кусок металла – вдруг выбросил место директора крабового совхоза-завода на усмотрение партнера. Мушной подходил идеально – медик с биологической аспирантурой, кандидат наук…

– Поедешь, Лёш? – позвонил ему тогда Совенко с некоторой тревогой – квартиру в столице придется сдать…

Лёха переехал в степную глушь из Москвы с такой радостью, будто его провозгласили императором. Было у Мушных в семье хорошее правило – лучше быть петухом в маленьком курятнике, чем курицей в большом.

– Приезжай, Виталий Терентьевич! – звонил он уже с места, приняв дела и освоившись. – Здесь у нас золотые пески черноморских пляжей, и всегда есть кому рюмку водки поднести!

– Ты, Лёша, водкой не отделывайся! Ты мне прямо скажи: вот если вдруг большие деньги понадобятся…

– Ну, дык… Виталий Терентьевич, звони по-свойски! Здесь любой знает – совхоз у Мушного – миллионер, всегда обналичим… Кстати, Виталий Терентьевич, нельзя ли по твоей линии с кандидатской помочь нашему районному секретарю? Все-таки начальник мой…

– Лёха, засылай данные… Помогу, если что – и орденок ему подкину… Только бы тебе на пользу пошло…

– Ос-споди… – вздыхает загорелый Лёха и кладет руку на сердце. – Дай ос-споди хоть когда-нибудь отплатить тебе за все добро твое, Виталий, друг!

Выпить бы с ним Столичной, и плыть себе по платиновой дорожке Солнца наперекор прибою…

Или по тайге, по насту, с Гошей Степановым, с карабинами, с костровым дымком, с кедровым орешком в кульке из районной газеты – за лосем… За большим, Сохатым…

А вместо этого ждет скучный съезд, где будет барабанная дробь, зевки в кулак, бурные аплодисменты, долгие речи – и пионеры, пионеры, пионеры…

Они будут шнырять везде, как тараканы, читать стихи визгливыми детскими голосами, от которых закладывает уши. Все это уже не имеет смысла. Никто не верит…

А десять лет назад верили все поголовно, кроме Мака, Алика и кучи диссидентов-идиотов, в большинстве своем евреев. И Алан, сидящий теперь с физиономией просителя по ту сторону стола, тоже тогда верил. Истово, можно сказать, чуть с Маком не дрался…

 

***   ***

 

– Ты с ума сошел! – повел бровями Алик. – Домой ко мне не мог заскочить? Ты через приемную, через Алину прошел, что ли?

– Через черный ход! – улыбнулся Алан. – Поймал твоего зама, ну этого, с волосней на лысине, показал удостоверение…

– Степанов, конечно, могила! – рассуждал Алик неспешно. – Но все-таки светить ГэРэУшное удо…

– Зачем ГэРэУшное? – удивился Голубев. – Что у меня других нет, что ли?

И хитро заулыбался. Совсем, как жуликоватый студент историко-архивного. Они с Аликом редко виделись, и с каждой встречей Совенко замечал необратимые перемены возмужания. Делалось грустно.

– Слишком срочное, и слишком страшное дело! – сказал Алан. – Я не могу ждать! Алик, я в беде, и только ты можешь мне помочь! А может, и ты не можешь… Я шел на место главы отдела передней Азии, ты знаешь! Старый шеф идет на повышение, от его слова зависит все! Ну, у меня все было схвачено…

– Тише ты, не ори…

– Да… И вдруг появился этот мудак, парашютист из вашей цекашной каши! Его оттуда к нам скинули… И мое повышение горит! Мне старший сказал: не положишь сорок тысяч залога – катись ко всем чертям, цекашник больше дает! Он, мол, и под сто отваливает за мое завещание! Алик, не за себя прошу, за страну! Я тебя знаю, ты патриот, а вот кто счета цекашника оплачивает – не знаю, может и… сам понимаешь! Откуда он взялся, хрен с горы?

Алик любовался Алановой манерой говорить. Вроде нервничает, кипит, а если звук отключить, то вид будет дружеской беседы: улыбка, изгиб запястья, безупречная прическа и одежда… Ночей ведь не спал мужик, а хоть бы в одном глазу!

– Сразу такую сумму не соберешь, Алик, но крайний срок – три дня! Я пасую, мне и недели не хватит… Мы с Жанкой посчитали…

– Как зовут цекашника? – механически спросил Совенко.

– Груздев! Под ГРУ! – окрысился Алан.

– Груздев, Груздев… Слыхал! Партийный контроль в комитете… Он за генерала Полякова вылетел! Полякова на Лубянку, а его, значит, в ГРУ?

Это было крупнейшим скандалом 80-х: арест генерала ГБ. Но скандал быстро замяли, а генерала расстреляли. Не следы ли замели?

– Серьезная штука! – кивнул Совенко.

– Серьезнее, чем ты думаешь! – развел руками Алан…

…Нет, никто не верит. Даже дети в школах перешептываются на антисоветские темы. И контора Алана продается дешевле Общепита; экономически понятно, места у них не денежные. Политически – крах! Нужны реформы! Как воздух, нужны. Пыльное старье на свалку! Как может правящий класс восхвалять Ленина, восставшего против правящего класса? Почему, если в стране монархия, и все об этом знают, провозглашается республика? Почему, если в стране неравенство, декларируется равенство? Кого мы хотим обмануть «этими» фиговыми листками, а точнее, фигой без листков?

А народ злится, видя, что декларации не выполняются. Нужно ли его надувать невыполнимыми декларациями? Скажите честно – да, Виталий Совенко сидит в Кремле, а не разгребает навоз потому, что он сын Терентия Совенко. Общество равных возможностей – дутая химера. Никогда не было, нет, и не будет равных возможностей. Так создал Бог, хотя он и опиум для народа.

Ибо само счастье – как материя или энергия – не является из ниоткуда и не уходит в никуда. Для того чтобы одни были счастливы, другие должны быть несчастны. Уровняв всех, вы получите не всеобщее счастье, а всеобщее несчастье, и тоже ненадолго; ведь на такой куче несчастья чей-то гнилостный росток вырастет в зловещий огромный дуб.

Другое дело – счастливые должны быть по возможности добры к несчастным, ибо само противостояние добра и зла есть, в сущности, противостояние сытости и голода, безделия и труда. Сытость с бездельем выдумали добро именно потому, что набили живот.

Хищник не тронет дичи, если сыт. Но в природе нет добра, так как постоянной сытости и безделья там нет. У людей они есть. Есть и добро. Даже патологическая жестокость не более чем голод и труд, возведенные в квадрат рядом предшествующих поколений. Оттого при революции столько жестокостей – ведь к власти прорывается вчерашний голод и труд. Напротив, чем дольше и спокойнее существует власть, тем более она мягчает, расслабляется. Вроде как в СССР – власть стала наследственной и отменила ГУЛАГ. Вы спросите – отчего китайские пытки вошли в поговорку? А дело в том, что до самых манчжуров в Китае не сложились дворянские роды. На должность сдавали экзамен, а не сдал – привет! Отправляйся работать! Равные возможности – и самые жестокие пытки!

Нельзя оттаскивать человека от молочного вымени властного тунеядства – он звереет. Нельзя и пускать кого угодно во власть – он принесет с собой патологию своей нищеты. Тот, кто потерял власть, и тот, кто рвется к власти, не остановятся ни перед чем. Государство – древнейшая форма паразитизма более хитрых на менее хитрых. А до тех пор, пока живут два человека, один более, а другой менее хитер. Оттого-то захлебнулось в крови дело Ленина-Сталина: они решили убрать хитрых и стали снимать слой за слоем. А Пол-Пота не спасет и каждый второй убитый кампучиец – эксплуатация останется, пока есть еще хоть кто-то живой…

А что есть труд, спасение от которого в государстве? Труд – это монотонность. Монотонность противоположна свободе, ибо приходится делать не то, что хочется, а то, что нужно. Более того, сама смерть есть абсолютная монотонность: вечная тьма и вечная неподвижность; чем монотоннее труд, тем ближе он к смерти. И, как зверь, согласно инстинкту спасается человек от смерти и труда. Этому могучему инстинкту нечего противопоставить.

Итак, благословите же право рождения, ибо одним оно дает право жить в счастии, а другим – не знать вкуса счастья, и не тосковать о нем. Помните, что мода на Бонапартов всегда приходит после свержения короля. И пусть таланты восходят снизу вверх не рывком, а медленно, без перегрузок, врастая корнями в тот слой, до которого поднялись. Вот какую речь хотел произнести Алик с трибуны съезда. Но она неинтересна даже Алану, в трепете ожидающему ответа на свой, в общем-то, пустяковый запрос. Никто не интересуется истиной…

– …Ну, так как? Ты подумал? Ты сможешь собрать сорок тысяч? Я верну потом, как смогу…

Алик водил пальцем по столу. Надо помочь Королю Теней, потом пригодится.

– Алан, я дам тебе и пятьдесят, и шестьдесят! Но ты уверен, что тогда место у нас в кармане?

– Железно! У нас в таких делах не шутят!

– В долларах по курсу пойдет тебе?

Алан брезгливо сморщился. Лишние хлопоты, конечно, но в его положении не выбирают.

– Тогда сегодня вечером пришли Жанку ко мне домой! Сам не маячь! Оформим все, как супружескую измену. Ты ей доверяешь?

– Жанночке? Да как самому себе!

– Значит, не очень? Тогда подстраховывай с улицы. Все, давай выметывайся, у меня еще масса масс кроме тебя!

– Ага! – с готовностью кивнул Алан. – Конечно! Я… Я все…

– Отцу от меня привет! – проскрипел Совенко, углубляясь в бумаги. Он верно вел игру. Алан будет завотделом...

 

***   ***

 

Федьке Надоеву приказал ехать в Угрюм-холл. Все потешался дорогой, пытался выспросить: правда ли Федя убил ту бабенку, или, как адвокаты доказывали, невиновен он? Федя молчал. Запирался.

В Угрюм-холле отпер Совенко старый тайник, достал Сусловскую пачку стодолларовых. В пустой и холодной Ломберной было тихо и душевно. Думай себе, никто не помешает. Алик спросил самого себя: все ли так, как рассказал Алан? Может, Алана сегодня утвердили в должности, и он просто пришел выбить денег под благим предлогом. И зря оклеветал своего шефа? Кто проверит разведку?

Но Алан так или иначе будет должником.

Что еще любопытно – в подлунном мире продаются совершенно абстрактные вещи, которые ни вообразить, ни представить нельзя. Царский подарок – пачка Суслова, на нее Алик мог купить Радость, промотав ее в Париже. Мог – Свободу и Любовь – если бы умотал не в Прагу, а, скажем, в Мадрид. Они жили бы там с Важенькой, накупив, допустим, антиквариату для Московской квартиры, но Гордости хватало и наследственной. Алик купил еще немного власти. Из всех абстракций он выбрал ледяную, сияющую, бесполезную, но прекрасную. Не на золотишко в Ювелирторге тратит он свой доход, не на вино, баб и картежный кураж. Не на семью, не на образование несуществующих детей. Копейка к копейке – и все для одной копилки, что пожирает любое подношение, и вечно остается голодна…

Ближе к ночи подъехала Жанна Голубева. Алик уже вернулся из-за города, сидел на кухне, гонял чаи. Ждал звонка в дверь, попутно думая, чего хочет. Нужна ли ему Жанна, как женщина, или он действительно конспирации ради приказал прийти ей, а не мужу? Вопрос теоретический, но нужно что-то решать, и в зависимости от этого строить свое поведение. А она не откажет! Алан, конечно, наговорил ей, что от этой суммы зависит его жизнь, а она его любит без памяти. Мак, уж на что донжуан, а и тот не смог совратить Жанку, хотя не раз подкатывался. Она красивая. Не просто смазливая, как Танька Шумлова, а таинственно-волнующая, с утонченными чертами лица и хрупкой фигуркой. И особый повод для гордости – что Леке она отказала, а Совенко не посмеет, хотя по сравнению с Лекой Алик – и самому понятно – самец мелковатый.

Можно. И Алан ничего не скажет.

Но с другой стороны, Алик не юнец, упивающийся могуществом. Нет, друг Алан, дешево откупиться хочешь! Ты нужен для великих дел, а не для капризов!

И Совенко одарил чету Голубевых бескорыстно. На исчирканном ножами кухонном столе отсчитал Франклинов, пожал на прощание руку Жанки.

– Передай Алану, пусть землю роет, но найдет компромат на этого Груздева! Он поймет, о чем я!

 

***   ***

 

Леонид Ильич Брежнев покончил со съездом в марте. Он чувствовал, что это его последний съезд. Художник Дмитрий Налбандян, старый придворный живописец, собрался начертать его портрет, но Брежнев не мог подолгу позировать, и дело кончилось карандашным наброском. Налбандян с фотографий не рисовал…

Дмитрий Аркадиевич подарил набросок Брежневу с трогательной дарственной надписью в углу.

Министр авиации Бугаев спроектировал для больного вождя трап-эскалатор, Леониду Ильичу трудно стало летать. Но он летал, несмотря на боли и усталость. Врачи кололи его в спину, в самый позвоночник. Но пункции помогали все меньше. Он умирал.

Наступило лето – теплое, свежее, нежное, как новорожденный ребенок. Характером оно сближалось с почти покойным генсеком. Инсульт покончил с разумом Леонида Ильича. Он превратился в капризное дитя, за шиворот вытащенное из могилы. Сидел на даче в Жуковке, играл с правнучной Галечкой, качал ее на коленях:

 

Гу-гу-гу, гу-гу-гу!

Стоит чашка творогу!

Прилетели

Две тетери,

Поклевали – улетели!

 

Очень старый, очень добрый прадедушка… Брежнев был хорошим царем. Пропаганда навертела вокруг него много мишуры, не сказав, или, может быть, не выделив главного.

 

Алик Совенко тогда же сел за стол и, закрывая бумажку от одевающейся секретарши Алиночки, написал некролог. Ему никогда не суждено было быть ни напечатанным, ни прочитанным:

«Леонид Ильич, или, если угодно, Леонид I был величественнее всех советских руководителей, включая Ленина. Пишу это без иронии, совершенно серьезно, поскольку Брежнев единственный из всех них был созидателем, а не разрушителем. При всей легкомысленности и безволии Леонида Ильича, это все-таки был человек, а не монстр. Такие люди – люди нехищные – выдвигаются только из устоявшейся власти, а не из бурного потока власти рождающейся. Сами по себе такие люди взойти на престол не могут. Их возносит равенство сил у хищных противоборствующих стай. Брежнев научил нас, весь народ, очень важным вещам. Во-первых, он никогда не предавал своих друзей. Во-вторых, он всегда прощал своих врагов, когда они соглашались примириться с ним. В-третьих, Брежнев был истинным миротворцем и войны никогда не хотел. Наконец, самое главное, выводимое из Брежневских времен: уважение к человеческой жизни. Брежнев умел ее ценить в отличие от предшественников – да, думаю, и от последователей, для которых люди были и останутся мусором. При Брежневе не было ни великих войн, ни великих реформ – и это называется правильным царствием, ибо жизнь сама движется вперед, и нечего ее понукать. Выросло непуганое поколение. Обогатился народ. Юридически свобода как бы не объявлена, но фактически она уже есть. Ибо не бывает рабства в стране сытых людей, так же как не бывает свободы в стране голодных. Дело не в форме правления – будь она республикой, монархией, диктатурой – это ерунда. Дело – в хлебе.

Может быть, о Брежневе не будут плакать, как плакали о Ленине или Сталине. И жаль. Брежнев стоит наших слез в отличие от двух параноиков. Мы скажем – потом, когда пройдут века: Спасибо, господин Брежнев!»

 

***   ***

 

Маслова нашли осенью. А на дворе уже февраль. Прошло полгода – и ничего. Ничего! А что должно было быть? Глупые страхи, часть призраков загадочного Угрюм-холла…

Совенко смотрел в зеркало, услужливо поданное Петей Багманом, племянником дяди-хранителя. Как у нас говорят – трудовая династия. Пит уже английского типа слуга – с каменным, как у хозяина, лицом, спесивый, любимая фраза: «Ваш помощник может себе позволить то-то и то-то…» Толковый паренек, с высшим образованием, окончил технологический по классу «инженер пищевой промышленности». У него все хорошо. А у Виталия Терентьевича…

Опять воспаление кожи на скуле. Прыщи. Лучшие парфюмерные средства мира не брали это проклятое лицо, словно бы Алику по наследству, от рождения досталась гнилая кожа.

«Господи! – думал Совенко. – Почему же я так уродлив? Ты заложил в меня это уродство тогда, когда я еще был безгрешен. За что, Господи?»

За то ли, что ты воздал Алику Угрюм-холлом?

Совенко привык, что люди относятся к нему плохо. Даже у мужчин возникал эффект отталкивания – то ли сознательно, то ли бессознательно люди тянутся к красоте и ненавидят уродство. Стоит ли говорить о женщинах? Совенко всегда был ущемлен в великом соревновании жизни. Но есть Угрюм-холл – не дача, даже не дом – попросту часть существа, без которой Алик был бы инвалидом, противоестественным обрубком.

Сам Совенко не мог пробудить женской любви и смирился с этим. Его начинали любить после поездки в Угрюм-холл. Пикники в Угрюм-холле располагали к Совенко и начальников, и подчиненных, без этих пикников не было бы столь быстрой, блистательной карьеры.

Угрюм-холл был хранилищем прошлого, счастьем настоящего, гарантией на будущее. Мог ли Алик прожить без своего замка? Не попал ли бы он на гарпун естественного отбора?

И свое страшное дело Алик и Угрюм-холл совершили вместе…

 

***   ***

 

Это был последний парад, последняя демонстрация Брежнева. Леонид Ильич шел тяжелым, спотыкающимся шагом, его поддерживали под руки, его бледно-синюшное лицо выражало страдание. Это был человек, переживший два инсульта, сваливший внешнюю политику на Андрея Александрова, а внутреннюю – на Юрия Андропова. Явление ко двору чародеев вроде Джуны Давиташвили воскрешало грозный призрак распутинщины. Страна фактически стояла на пороге кровавого переворота – Цвигун, Щелоков, Чурбанок, обретая феодальные вотчины, стремились консервировать режим. Но убить генсека было нельзя – он уже был мертв. Все решалось без него. В январе скончался Суслов – началась борьба за кресло эрцгерцога, наследника престола. Молдавская партия двигала Черненко – он и въехал в кабинет эрцгерцога в январе. Но людям Брежнева противостояли люди Суслова. Весной Черненко из эрцгерцогов разжаловали, сменили на Андропова. Юрий Владимирович и стал официальным наследником. Теперь он всегда стоял за плечом генсека, советовал, наставлял, озвучивал старческое бормотание…

Брежнев, едва переставляя одутловатые ноги, брел на трибуну мавзолея, огромного красного коллектора, где затаился огромный перстень с огромным скорпионом. У каждого Совенко есть свой коллектор. Дело только в размерах! У каждого политика есть свой Маслов – дай еще бог, если один Маслов.

Дул холодный ветер, хлестал Леонида Ильича по щекам. А вокруг толпились люди, много людей – кто-то из ЦК, кто-то из охраны, команды генерала Медведева. Брежнев почти не узнавал и не различал их – все они слились в огромную враждебную массу. Вокруг – плотная стена. Люди со Ставрополья, родины Суслова, окружили генсека непроницаемым кольцом. Андропов, Горбачев – настоящее Ставропольское нашествие!

– Юрий Владимирович, что это? Демонстрация или парад? Какой сегодня день, Юрий Владимирович?

Андропов не ответил. Он дернул Брежнева за рукав пальто, как зашалившегося ребенка. Леонид Ильич вздрогнул и уставился на бурую процессию, проползавшую мимо гигантского заброшенного коллектора, где хранился труп. Труп идеи, труп времени. Холодеющий труп великой и кровавой революции!

Почему же все в бурых тонах? А – понял Леонид Ильич – это же кумач! Почему он бурый? Почему он коричневый? Год нет Косыгина, а уже не могут найти красного материала! Холодно, холодно…

 

Брежнев махал рукой, затянутой в лайковую перчатку, как всегда элегантный, величественный, аристократичный. Ведь на Западе недаром говорили, что это первый советский руководитель, носящий костюм по размеру. Брежнев очень заботился о своем гардеробе. В КГБ работала спецпошивочная мастерская, организованная личным портным Сталина Легнером. Любимым мастером там у Леонида Ильича была Клавдия Любашкина, он очень ценил ее костюмы. Но в последние годы он подолгу объяснял, как нужно шить, где на полпальца прибавить, где убавить. Рекомендации свои Леонид Ильич быстро забывал – перешьют ему костюм, а он приедет, и давай все по новой – там, где обузили, нужно расширить… Не скажешь же генсеку, что обуживали по его приказу.

Холодно! Брежнев мерз на трибуне. Механически, до боли в локте ходила рука: взад-вперед, взад-вперед…

Народ великой империи тек бесконечным потоком перед своим владыкой, казалось, можно стоять тут всю жизнь, и никто не сжалится, никто не отпустит погреться – только бурые волны знамен, транспарантов, бумажных гвоздик будут истекать нескончаемой чередой. Сам воздух был бурым. И небо затянуло бурой травой. И Красная площадь пожухла. И Политбюро вокруг стояло с коричневыми, как у эфиопов лицами. Леониду Ильичу очень трудно было держаться на ногах – если бы не Андропов и Горбачев, стиснувшие Брежнева меж плеч, генсек мог бы упасть. Холод мобилизовывал последние силы старого, больного человека. Иглы, ледяные иглы вонзались сквозь кожу перчаток в пальцы. В вырез пальто задувал ветер, пронизывал мохеровый шарф. Подошвы полуботинок казались стальными, так легко пропускали они температуру плит мавзолея, так тяжело их было поднимать.

– Юрий Владимирович! Михаил Сергеевич! Юра! Миша! Мне холодно… Я замерз.

– Стойте, Леонид Ильич!

– Не хочу-у!

Вся страна у телеэкранов смотрела на своих вдохновителей. Но никто не слышал их разговора. Только когда губы Брежнева капризно поползли вниз, складываясь в не хочу-у! – недоумение охватило самых внимательных зрителей.

Брежнева всегда показывали по всем телеканалам. Трудно было бежать от навязчивого образа власти. Вот он стоит на трибуне, неподвижный, словно мраморное изваяние, и изредка перешептывается с окружающими. Люди гадали: что же в этом шепоте? Какие войны и потрясения готовятся за мохнатым частоколом бровей? Человек, которому по силам все, даже сровнять горы, даже осушить море…

– Я очень замерз… давайте прервемся…. Отложим…

– Стойте, Леонид Ильич! Это ваш партийный долг!

Долг перед партией. Святые для Брежнева слова! Они были непонятны, как заклинание, но в них жила сила, великолепие!

Леонид Ильич собрал остаток сил и показался даже бодрее, чем обычно. Он даже улыбнулся синеющими губами! Он даже веселее стал мотать ладошкой!

Играла музыка. Шел снег. Летел почти отвесно и таял на щеках генсека. И шли люди, веселые, поющие, отцы несли на плечах малышей, которым хотелось посмотреть на все сверху… Как Брежневу…

Этих людей новый режим вытащил из бараков и подвалов, наполнил их столы и опустошил их души. Раньше, нищие, голодные, оборванные, они все-таки верили. Теперь – нет. Это рефлекс – сытые тянутся к свободе. Они ломают лбом стены, чтобы упереться в самое страшное – пустоту.

Люди не любили Брежнева. Они не знали, как этот смешной старик без нижней челюсти не спал ночи напролет, успокаивая Израиль и Китай, Европу и Америку – и сберегал для них, для людей самое прекрасное, самое дорогое, самое недостижимое – мир. Как он уговаривал строптивых политиканов подписать Хельсинки – и у каждого были свои условия, своя гордость, своя дурь, а он совмещал, мазал, склеивал на разрывах – и сделал, вопреки всем!

Незадолго до этого Совенко ездил в Ленинград, в профильный для ВЦБТ институт соматической гибридизации.

– Приезжайте, Виталий Терентьевич, мы покажем вам чудеса, которые только богам по плечу! – уверяли питерские подчиненные в карьеристском азарте.

Чудеса «богов» были истинным зерцалом ада. Если и есть где на земле точка выхода преисподней – понял Алик – то только в колонном помпезном здании с нелепой вывеской, напоминающей бессвязное бормотание сумасшедших: «ИСГ ВЦБТ при ЦК КПСС». В мрачных автоклавах, в замкнутых барокамерах он увидел заботливо сокрытые от солнечного света оккультные «чудеса» – немыслимые уродства и мутации, ужа, соматически скрещенного с ежом, курицу, скрещенную с горохом…

Навсегда застыла в его глазах раздвоенная методом клеточной гибридизации двухголовая лягушка, перевернутая на спину, неспособная к движению. Она, живая и мертвая одновременно, лежала на спинке, консульсивно дергала лапками и судорожно открывала оба розовых безобразных рта. Чистая, проточная вода струилась, перекатываясь по ней, и эта чистота, прозрачность, родниковость натуральной воды только оттеняла чудовищность видения, словно бы сошедшего со страшнейших картин Босха…

Обратно из Ленинграда Совенко поехал ведомственным автобусом повышенной комфортности. Ночь была безоблачной и звездной – вся делегация спала в откидных креслах. Пульсировал холодный неземной огонь непостижимых галактик – во все огромное автобусное стекло, словно бы бездна космоса специально разверзлась в эту ночь перед Совенко.

То была ночь звездопада, ночь метеорного дождя, прилетающего из созвездия Волос Вероники. Черный небосвод то и дело прочеркивали падающие огоньки, сгоравшие бесследно в земной атмосфере. Небеса пульсировали, Земля спала – и только один, казалось, во Вселенной, зритель – Алик Совенко – взирал на необъятное и невместимое в целую жизнь пиршество огня, камней и газов.

Спали москвичи, спали мертвым сном. И все-таки Алик был не один. Глядя в стекло, он периферийным зрением замечал некий профиль, напоминающий портреты Мирабо – профиль длинноносого, недоброго человека в парике, буклях и кружевном жабо века восемнадцатого…

 

Алик поворачивал голову – и со-зритель исчезал. Но появлялся снова, сбоку в левом спектре обзора, соринкой в левом глазу – все такой же чопорный и неподвижный, типаж вольтерьянца.

Они были вдвоем во Вселенной – и смотрели на дела и чудеса Третьего, незримого, развернувшего величественную панораму каменного дождя на поднебесье…

«Кто ты?» – спросил Алик мысленно, опасаясь всякого звука в урчащей автобусным движком тишине тысячелетий творения.

«Ты знаешь» – ответила чужая и холодная мысль в самом центре мозга. Мысль имела минующий уши «голос» – звенящий тон бормашины. Мысль имела минующее плоть прикосновение – как склизкая кожа живомертвой развдвоенной ленинградскими вивисекторами лягушки.

«Пропущу тебя. Ты от рода нашего».

«Знай».

«Он отвернулся от вашего греха, но, отвернувшись, послал вам князей праведных. Послал судить по совести и править щедро, от тука костей. Послал на 33 года, на срок своей жизни во плоти, чтобы одумались».

«Но что могут князья правды там, где самого Царя её отвергли? Истекает земное время праведных князей».

«И бесы войдут в ваши домы».

«Войдут они в радости, с визгом и хохотом, ибо растают им препоны и рассыплются в прах ветхие покрова».

«Войдут в вас, как в стадо свиней».

«Как в свою землю обетованную войдут. И предадут вас, отвергшихся Его, огню, клинку, и звериным когтям. И бросят детей ваших и жен под пилы железные и под каменные молохи, и в печи огня».

«Всё».

«Зачем ты умышляешь это во мне?»

«Кто ты в царстве 33-х лет и 33 князей?»

«Ждущий или преграждающий?»

«Ты – гвоздь язвящий или древо столпа?»

«Уксус или губка?»

«Решай».

«Будущее будет, но его нет».

И снова молчание. Они летят сквозь ночь по черной нитке шоссе под звездами – летят вдвоем, и Небо кидает им звезды, как цветы, к самым ногам…

…Люди не любили Брежнева и смеялись над ним…

Но все, все делалось только ради людей. Нет любви в народе, в котором нет правды. Нет правды в рабах ленивых и лукавых, благостных считающих слабыми.

И это те самые люди, которые боготворили кровавых Атилл! В человеческой любви – как, впрочем, и в ненависти, есть что-то трагически несправедливое, неправедное…

…Брежнев замерзал. Его большое тело уже не могло согреть само себя, коченело на ветру. Ему было очень плохо – но разве могли понять это здоровые люди вокруг него? Больные лежали по больницам или дома, и только один дважды больной Советского союза должен был леденеть на белом пике коммунизма, сложенном из красного гранита. О, если бы знали советские люди, что творится в бедном детском сердечке, искусанном двумя инсультами, то они бы не так улыбались, не так пели, не так приплясывали! Со всей пророческой гениальностью, свойственной непорочным душам младенцев, Брежнев вдруг понял, что никакого долга перед партией он не выполняет, что никому не принесет пользы его помахивание рукой… Ему стало страшно, захотелось уйти – и тут он увидел, что является пленником, что ему и шагу отступить не дадут. И тогда, незримые за снежным крошевом, потекли из глаз генсека слезы…

Они текли по скулам, смешиваясь с талой водой на лице – тихо, кротко. Это были не слезы ненависти, и даже не слезы бессилия – а слезы печали, умиротворенной, как осенний солнечный денек. Брежнев смутно осознавал, что от страданий на земле не избавляет ничто, ведь даже сына божия распяли.

Внизу общества плохо, наверху тоже не рай. Все мучаются. И Леонид Ильич с его широкой душой, доброй, полноводной, истинно русской, готов был жалеть всех. Бедные, бедные люди! Они такие добрые, и ему так хочется, чтобы они были счастливы! Хотя это невозможно…

 

***   ***

 

Оккультисты в СССР, в том числе и Алик, имели великий подарок судьбы: мало кто из заграничных коллег мог похвастать таким Конусом Направленной Веры и такими силовыми линиями духовной тяги, как люди, имевшие доступ к ленинскому мавзолею.

Пирамида, в которой лежала мумия-терафим, чувства миллионов людей, концентрированные на данной точке, предоставляли умелому магу энергетический выход колоссальной мощности. Маги и некроманты сполна находили здесь токи «хтонической сакральности», каких естественно не получишь у точек сакральности небесной, у мощей святых, к примеру...

Алик стоял внизу, под мавзолеем, словно звено, соединяющее власть и охрану, правителей и народ. Брежнева было видно плохо, и Совенко не мог составить своего взгляда на здоровье генсека. Мак уже сообщил, что Брежнев бодрее обычного. Оставалось надеяться, что он протянет еще сколько-то. Страшно было за страну. Профессор Голубев, отец Алана, сообщил, что шансы генсека выжить равны нулю.

– Это можно сказать и про всех нас, – улыбнулся Алик полынной улыбкой.

Он понял: руководители типа Брежнева, даже теперешнего – подарок небес. Пусть он уже не тот великий дипломат, развязавший все узлы Хрущевской политики, умиротворивший Мао, вырвавший Францию из НАТО, подписавший заключительный акт Хельсинскской конференции, сопоставимой разве что с Евангелием и Декларацией прав и свобод человека. Пусть он уже не тот мудрый администратор, собравший вокруг себя гениев политики – Косыгина, Суслова, Андропова, Горбачева, пусть не тот психолог и организатор, ум, взирающий на десятилетия вперед. Пусть!

У Брежнева осталось то, что не в силах отнять даже всепоглощающее время: его ДОБРОТА. С ним мы все стали немножко другими. Ибо престол – не институт и не кафедра, тут вообще можно быть хоть полным кретином! Главное – нельзя допустить туда хищника. Есть хищные и травоядные, мясные и вегетарианцы; это восходит еще к австралопитекам, так писал антрополог Урысон в статье, пропихнутой Совенко. Две ветви человекообразных… И в борьбе за власть травоядный увалень побеждает лишь случайно. А хищники – они умны и грациозны, эрудиты – как Ленин, ораторы – как Гитлер, таланты – как Александр Македонский. Но за всем их цивилизационным лоском укрыты вампировы клыки, и они творят зло. И люди не должны дать обмануть себя фетишами триумфаторов.

Совенко давно понял свое назначение: всю жизнь он боролся за травоядных, против хищников. Это – работа не из легких. Он всегда старался убедить правящую касту, что обжорство, жестокость, кураж над слабыми – не черта хозяина, а черта лакея, вырядившегося в хозяйские одежды.

К сожалению, сложившаяся красная аристократия была груба, глупа, корява. Но она смогла бы побелеть без войн и революций. Стать настоящим хозяином своей земли, для которого власть – средство существования в условиях сытой свободы.

– Нужно решать, что для нас важнее! – говорил Алик в цековских саунах. – Власть, как отпуск, или власть, как свобода, как профессия, как ремесло. Если мы станем уподобляться сельскому депутату, который приезжает на съезд, пьет, гуляет, в ладоши хлопает, а через месяц едет обратно в земляной ад, то грош нам цена. Отпуск – дело светлое, радостное, но он быстро кончается. Мы пришли всерьез и надолго, мы завещаем нашу власть детям. Править – это значит жить в серых буднях, но зато в покое за будущее! Власть – как капитал; можно положить в банк и веками жить на проценты, а можно просадить на рулетке в одну ночь. Конечно, кому что по вкусу. Но элементарная техника безопасности требует, чтобы мы брали от власти именно эти два продукта – свободу и сытость, пренебрегая побочными, вроде роскоши или садизма!

И мир завьюженный, поднявший воротник, мир замерзающего, как бездомная собака, Брежнева представился Совенко унылым заведением вроде Зоны – где 9/10 вспотевшие каторжники, а 1/10 – окоченевшие конвоиры. Что такое? Зачем сделано? И еще потрясают хилую постройку войны – несуразнейшее, нелепейшее из всего, придуманного человечеством. Алик ненавидел войну, ведь война порождает революцию. Правители-хищники понимали государство, как молот, которым нужно что-то крушить.

Государство – не молот. Это хрупкий прибор, который нужно хранить в футляре. Все течет – но скорость течения зависит от людей.

– А война очень вероятна! – сказал полковник Суханов, подняв серый воротник шинели. В лице его, посуровевшем за годы роста, исчезли все неметаллические жилки, черточки, морщинки – как будто сталь личности освободилась от шлаков. Это была высококачественная легированная сталь. Максим занимался еврейским выездом, курировал ОВИРы, был на хорошем счету у генерала Бобова, звездой седьмого отдела. Денег теперь не просил – стеснялся, видимо, а то ведь и дня не проходило, чтобы не взял он взаймы трешку-пятерку. Правда, возвращал аккуратно…

– Все нашим не слава Богу! – ворчал Суханов. – Совсем с ума посходили!

Он стряхнул снег с погон, искристо-голубых, как положено. Форма очень шла Леке. Он уставился на Совенко, ожидая вопросов. Но Алик молчал, оцепенело уставившись на процессию. Каждому – свое, как на воротах Бухенвальда. И Суханову пришлось продолжать самому по себе:

– Циркуляр к нам пришел, за подписью Андропова… Он как раз подписал перед уходом к вам! – Мак кивнул на Алика.

«Вам» означало вольняшкам, пиджачникам, бумагомаракам, и вообще, всем, кто не вытянут в струнку великой силой госбезопасности. «Вам» носило оттенок презрительного добродушия и добродушного презрения.

– Слышь, Алик?

– Слышу! – отозвался Виталий Терентьевич.

– Так вот! – продолжал Мак комканную, путанную мысль. – Они там пишут, что никогда со времени окончания Второй мировой международная обстановка не была так взрывоопасна… Ошалели! Я от всех такого ожидал, но чтобы от Юрия Владимировича! Уж у него-то голова на месте! И тут – тоже развоевался!

Алик помолчал, огляделся по сторонам, думая, стоит ли высказывать наболевшее? Здесь? А с другой стороны, где еще можно быть спокойнее, как ни у Ленинского мавзолея?

И тихо-тихо, едва расклеивая губы, Совенко сказал:

– Андропов и есть главная опасность, Мак. Его ведь не зря в секретариат перевели. Оттуда ему – или на трон, или на плаху! Понимаешь?

– Не оченно! – помотал головой Суханов и прислушался. Он верил Алику. Большую часть своих повышений он вырвал у судьбы, следуя Совенковым прогнозам погоды.

– ЮВэ, строго говоря, задолбал всех своей принципиальностью! – выдохнул Алик облачко пара, в которое невзначай затесались слова: – Дерьмо он, вроде того, что в мавзолее лежит! Вот его и кинули в секретариат ЦК, как в воду – выплывет или потонет? С этого момента расходятся пути его друзей и врагов. Друзья вывели его на финишную прямую. Враги убрали его из госбезопасности. А там, заметь, поставили не Витю Чебрикова, ученика и продолжателя, а Витю Федорчука из Киева. Ты, Мак, в Киеве бывал – скажи, что это за птица?

– Идиот! – смачно сплюнул Суханов.

– Темная лошадка! – кивнул Совенко. – Ты в ГБ с пеленок крутишься, а много о нем слыхал? Я тоже комитету не чужой, но…

Алик многозначительно поднял палец.

– Но! Андропов уже ухватил магнатов за горло! Стало быть, и они его… Я чувствую, дело будет очень дрянным!

Сказал так, и ошибся. Второй раз в жизни. Строго говоря – в первый, и не по своей вине.

 

***   ***

 

Потому что Андропов победил – и проиграл. Легкая его победа обеспечила легкость поражения. Перед сталью его кулака, как и во времена Иосифа, податливо расступилась вязкая стихия касты. Но тут же и сомкнулась. Безвозвратно ушли те времена, когда Иосиф сажал – и на места, и за решетку. Роли переменились. Каста проявила себя творчески, взяла бразды правления в свои руки. Андропова не стреляли и не казнили, его убрали с помощью медсредств. Они сыграли партию Андропов-каста. Андропову дали фору, но он проиграл…

…В «Магистериуме» об этом было сказано примерно так: (в адаптации перевода Алика, сменившего «су» и «ливры» на «копейки» и «рубли»): «Есть особого рода товары: копеечные товары, продающиеся за рубль только лишь потому, что сговорившиеся авторитетные люди дарят им свой авторитет. Но сам этот авторитет подпитывается рублями, полученными за копеечные товары. Получается магический символ вечности – змея, кусающая свой хвост, авторитет куплен за рубли, которые куплены за авторитет. Тут не понять, что первично, а что вторично, что причина и что следствие. В основе дела – пустота, магически превращающаяся в солидные суммы и большую роскошь»...

Алик припомнил этот волшебный приём, когда пришел в гости к Максиму, и пока Суханов сидел в туалете, похрустывая свежей газетой, один выпил все спиртное в доме. Максим не знал, смеяться или плакать...

Алик, чтобы утешить и отвлечь обиженного друга, пообещал ему, что вынет любую сумму (конвертируемую, как понятно, в спиртное) из пустоты. Максим не поверил, и они заключили пари: если Алик докажет правоту своего сомнительного утверждения, то будет безвинен в недружественном, неразделенном возлиянии остатков водки. Если же не докажет – то поставит Суханову полноценный «пузырь», непочатую бутылку приличной марки.

Для начала Алик попросил у Мака остатки газеты, использованной в уборной. Там, среди всякой дряни, нашел пригодную для магического конструирования фабулу: некий энтузиаст народной медицины Семён Тристанов очень верил в целебные свойства синей белгородской глины, якобы помогающей при ревматизмах, артрозах, остеопорозах и прочей болезненной дребедени.

– Вот этот «Дристанов» и будет у нас тинктурой! – пообещал Совенко Маку.

...В те давние, изобильные советские времена люди запросто ходили друг к другу покушать «от пуза» – даже и без всякого приглашения, просто подгадав к обеденному времени. Продуктов никто не жалел, и не считал их каким-то одолжением...

...Поэтому на обед Алик поехал к профессору Голубеву, Аланову отцу. Пожилого профессора Алик считал для себя высшим медицинским авторитетом, и все его рекомендации выполнял беспрекословно. Кому, как не Совенко было знать цену академическим регалиям. Мало кому из пробивных сановных лжедокторов доверился бы он, но этому осанистому, старорежимному седовласому старцу в черной академической шапочке, в очках с золотой оправой, с аккуратно подстриженной бородкой-«эспаньолкой» – доверял.

– Заходи, заходи, Алик! Давно не бывал, забываете с Аланкой старика! – стал сетовать профессор с порога. – Проходи в столовую, сейчас кушать будем...

Дом стариков Голубевых был небогат, но респектабелен. Мебель исключительно старинная, резная, много книг в шкафах со стеклянными дверцами. Великие сокровища – медицинская энциклопедия, пульмонология, гастроэнтрология, диагностика внутренних болезней, справочники лекарственных средств, переводные или даже в оригинале выставленные «Диагностики»...

Профессор, несмотря на возраст, и преподавал, и практиковал в клинике. В его квартире пахло как-то по-аптечному, и ещё – пахло покоем. Годами, даже десятилетиями ничего не менялось, текло по единожды утвержденному распорядку.

Алик понимал, что, видимо, из-за этого Алан удрал во внешнюю разведку. Испугался этого гербарного образа жизни, когда ты словно бы стиснут папоротниковым листочком между «Анатомическими Атласами».

Человек – странное существо. В бою, на краю бездны, на грани безумия, в ледяном поту ужаса или в испарине азарта, когда кишки кажутся прогнившим трубопроводом старого дома, Алик не раз мечтал попасть в тишину профессорских покоев. Войти сюда, как ученый к ученому, как коллега к коллеге, наконец, просто, как пациент к врачу, и поесть постных щец серебром с фарфора, слушая медицинское профессиональное брюзжание старика...

...Но стоило только сесть на этот скрипучий стул, переживший войну и эвакуацию, за этот круглый стол под белоснежной скатертью, взять в руки черный, ржаной, диабетический хлебец, схлебнуть овощную жижицу с ложки – и от тоски неизменчивости этого быта начинало тошнить...

Это было словно бы дежавю: всегда это место, всегда в это время, когда напольные немецкие часы мелодично отбивают час пополудни, всегда здоровая, разнообразная, но низкокалорийная пища. И водка в круглобоком прозрачном графинчике, водка, пронизанная светом хрустальной люстры, маслянисто-отраженно искрящая. Профессор выпивал ровно столовую ложку водки каждый день – «чтобы избежать известкования сосудов». Видимо, это помогало, потому что память у старика была великолепной...

– Ты плохо выглядишь, Алик, видимо, нездоровую жизнь ведешь... – ворчал педантичный эскулап, чиркая зачем-то (причем всегда – насколько Совенко мог припомнить) ножом о вилку. – Думаешь, если рано академиком стал – помирать тоже пораньше надо?

– Грешен, дядя Левон... Грешен – всем должен, всему подотчетен – о себе и подумать некогда...

– Хозяйство большое? – ухмылялся профессор Голубев, закладывая салфетку за ворот старомодного, по-помещичьи стёганого домашнего халата с кистями. – Грузят на тебя должности, а ты и рад стараться?

– Угу... – жевал Совенко бутерброд с кабачковой икрой.

– Эх, мальчики, мальчики... – развздыхался старик, припомнив и своего, где-то по Ближнему Востоку шатающегося, обормота. – Разве же человек живет, чтобы работать?! Человек живет, чтобы жить...

И спустя мгновение:

– Небось, по делу приехал? На машинах, на персональных рассекаете – а времени нет... Лучше бы, как я, пешком ходили; тогда бы везде успели, и для сердца полезно...

– Дядя Левон, не сердись... Что делать – успеть стараемся! Жизнь-то – она ведь одна!

– Потому, значит, её укоротить надо? – скептически поджал старик малокровную сизую губу. – Ладно, спорить с вами хуже, чем у провизора облатки скатывать... Вываливай уж, чего приехал, а то мнёшься сидишь...

Совенко знал, что не стоит заставлять себя просить дважды в доме этого вздорного мафусаила. Выложил подробно и профессионально бальнеологическое «открытие» «Дристанова».

Голубев-старший отнёсся к теме весьма прохладно, но сказал главное:

– Пользы от этой глины, может быть, и не будет... Да ведь и вреда тоже никакого – пусть себе мажутся... Бывает, когда человек искренне верит в лекарство – и дистиллированная вода исцеляет...

В «Магистериуме» Алик тоже читал об этом – об эффекте «плацебо» в целительской магии. «Никакой предмет не имеет никакой магической силы сам по себе. Но любой предмет может иметь любую магическую силу, если в него верят. Могут верить немногие – СИЛЬНО. А могут верить слабо – но МНОГИЕ. Возникает конус направленной мысли – именно и только он способен творить чудеса...»

Мавзолей Ленина? – сразу спросит любой. Но могут быть «духовные реакторы» плацебо и поскромнее мавзолея – личные для отдельно взятого мага. Например – дорожная хлябь белгородского холма, куча грязи, ценной лишь тем, что она безвредна. Замкни сюда силовые линии веры – и получишь сполна «чудесные исцеления» и финансовые потоки.

В этой точке в дело вступила тяжелая артиллерия ВЦБТ. Алик сделал запросы своим людям в Минздраве – разным прикормленным доцентам и докторам наук – намекнув, что интересуется вполне определенными результатами экспертизы. А те, избалованные купюрами в конвертах, готовы были благословить хоть помазание дерьмом – лишь бы не потерять доверия покровителя.

Глина врача-самородка Тристанова, которая всего и умела, что быть нейтральной, вмиг стала полезной и рекомендованной. Неужели никто не сомневался? Конечно, сомневавшихся – вроде профессора Голубева – было немало. Они и говорили, и писали. Но, не понимая сути явления, они спорили неуверенно, растерянно, сбитые с толку напором и уверенными утверждениями проплаченной научной «клаки». А потом – когда пошли в точности предсказанные «Магистериумом» чудесные исцеления, замешанные на вере пациентов, и вовсе спорить с голубой глиной Тристанова стало неприличным и «антинаучным». Скептикам предоставили право не пользоваться «Доктором Глиной». И попросили не мешать тем, кто хотел бы ею воспользоваться.

Пришел день – и Алиночка занесла в кабинет шефа распластанную на подносе цветную картонку. Это в типографии напечатали варианты упаковки с названием «Доктор Глина» и просили отобрать лучший…

…Главным было, конечно, не это. Главным было то, что на должность директора бальнеологического блока «Доктора Глины» Совенко сразу пролоббировал Ильяса Сагидуллина, человека своей команды, преданного и многим обязанного…

Коробочки по отобранному эскизу вскоре сложили по швам и пустили в продажу через аптечную сеть по всему СССР. Провинциал Тристанов на мутной волне защитил кандидатскую диссертацию, получил какую-то медицинскую премию и перебрался в аппарат столичного Минздрава.

Идиотское дело, начатое с пьяных глаз, к ужасу Алика раскручивалось с пугающей скоростью. Обычная грязь, валявшаяся под ногами – шла с прилавков за наличные. В газеты и минздрав повалил поток писем «исцелившихся» новым препаратом – из числа тех невротиков, которым помогло самовнушение. «Доктор Глина» – не более, чем влажный, необожженый кирпич, и по весу, и по сути – стала остро-дефицитным и престижным лекарственным препаратом...

Сотни людей, случайно вовлеченные в орбиту аферы, стали жить и обогащаться на «Докторе Глине», всё жестче связывая своё благосостояние и свою судьбу с судьбой и авторитетом препарата – а, стало быть, всеми силами поддерживая его весомость и авторитет.

Алик засыпался «глиняными» деньгами, оказавшись в самом центре коловращений с самозванным целебным снадобьем. Часть этих денег он набил в полиэтиленовый пакет, завернул в почтовую мешковину и в таком виде отнес Суханову.

– Чё ж, получается, с меня бутылка? – недоумевал Мак.

– Ну, вроде того... – пожал Алик суконными плечами, высыпая груду наличности на кухонный стол. – Выставляй, горло промочим...

 

***   ***

 

Переохлаждение стало для Брежнева последней каплей; он не протянул и недели. В свое последнее утро он проснулся поздно. Солнце, светлое, но не греющее, полосами ложилось на пол, услужливым ковриком расстилалось перед владыкой полумира. Леонид Ильич тяжело уселся на кровати, босыми ногами отыскал шлепанцы. Он задумался о своем странном сне.

Вначале покойница-мама принесла игрушки – много разноцветных шариков, ленточек и даже большого желтого жирафа – того самого, что стоял на витрине в Каменской, и которого Леонид Ильич так мечтал подержать в руках, когда прижимался носом к холодному стеклу. Ему было тогда три или четыре года. Брежневы жили неплохо, но, конечно, никто не мог подумать, что карапуз с рабочей окраины станет царем российской империи. Мама не хотела баловать сына, и жирафа купили другие. А теперь, через столько дел и лет игрушка вернулась – яркая, красочная. Леонид Ильич начал разукрашивать ее цветными тесемочками…

Было жутко интересно, шарики играли всеми красками, ленточки развевались. Маленький Леня заигрался и забыл покормить снегирька. Тот возмущенно зачирикал в клетке, и Леня бегом кинулся за зернышками. Разве справедливо? Птичка мучается, что дрянной мальчишка увлекся своими играми!

Но вот он уже бежит назад, с зерном в ладошке – и что же видит? У клетки стоит Владимир Ильич Ленин – лысый, злой – и держит снегирька меж пальцев.

– Что же ты, Леня? – укоризненно спрашивает Ленин. – Забыл, что меня нужно поприветствовать?

Леонид Ильич скорее встает, как принято, и начинает помахивать ладонью. Но суровые складки на лице Ленина не разглаживаются, он по-прежнему смотрит сердито.

– Плохо, Леня! – говорит он. – Плохо! Снегирька ты пожалел, а меня нет! Ты же меня убил!

– Нет, нет! – кричит Брежнев в слезах. – Я любил вас, Владимир Ильич!

– Ах, так?! – удивился Ленин и поднял брови. – Тогда на, возьми снегирька, и ради блага всех рабочих и трудового крестьянства отверни ему голову!

Тут уж Леонид Ильич совсем разрыдался, закричал, затопал ногой:

– Нет! Не-ет! Жалко-о!

Тогда и проснулся. Утро было светлым, ярким, как детство. Брежнев кликнул жену, с ее помощью оделся и прошаркал в ванную. Там он долго плескался теплой водой. Витя приготовила завтрак – просто, по-семейному – в последнее время муж просил ее кушанья, которые помнил с молодости, и которые никто не готовил так вкусно, как Виктория Петровна. Леонид Ильич вышел к столу в трико и клетчатой рубашке.

– Леня, ты принял лекарства? – заботливо спросила жена. Брежнев механически кивнул. Только теперь он стал понимать, что ласковый голос Виктории, прошедший с ним через все перипетии судьбы, похож на голос матери, Натальи Денисовны. А может, это одна и та же женщина в разных обличьях, счастье, единственно-твердое, истинное счастье, ниспосланное Леониду Ильичу на земле? А все остальное – наносное, пустяковое, рулеточное…

Докладывают – жить стало лучше. Со всех сторон необъятной страны доносится хор голосов, не умеющих и не желающих молчать о своем счастье. Мы шагнем во Вселенную – и ее черные глубины озарятся светом! Мы проникнем под корку атому… Или уже проникли? Ах, да, ведь уже проникли! Теперь будет проще!

Смерть близка – Брежнев чувствовал это. Но умирал счастливым, потому что выполнил долг перед партией и оставлял наследникам престола богатый, цветущий, смеющийся край. Он не боялся смерти. Да и есть ли смерть?

Он вспомнил урок закона божия в Каменской гимназии – словно из детства, в котором находился последний год, перешагнул в отрочество.

Закон божий… Суд Божий… И вдруг Брежнев почувствовал, как прояснело в голове, как снова вернулась пытливость ума, образы мира стали четкими, словно в настроившемся телевизоре.

Такое состояние нельзя упускать. Вдруг оно снова ускользнет? Нужно скорее написать записки по всем вопросам, которые теперь в состоянии решить. Леонид Ильич поднялся с табурета – и Виктория Петровна изумленно отстранилась, увидев в глазах мужа здравомыслие, вместо прежнего младенчества.

– Я сейчас, Витя! – сказал Брежнев, откладывая поджаренный хлеб на стол. – Сейчас, подожди! Ты за мной не ходи…

Предательски изменяли ноги, но думалось чисто и ясно, так, что свежевыпеченные мысли не удерживались в дряхлом теле, как бы вылетали наружу. Брежнев чувствовал, что вытекает из самого себя. Он уже видел себя со стороны и подсмеивался над немощью изношенного организма. Вот и кабинет! Строгая мебель, красный ковер, в углу поблескивают золочением новые, незалапанные корочки сочинений Ленина…

«А ведь это все! – подумалось Леониду Ильичу. – Это конец. Или поворот к новому? Я ухожу… Народ и партия… едины – нет, сейчас не об этом! Они обойдутся – у нас незаменимых нет! Хочется просто сказать: спасибо всем за все!»

Леонид Ильич уселся в кресло. Солнце немного било в глаза…

На кухне остывал невыпитый чай, покорно ждала мужа Виктория Петровна. Сердце у нее болело – от смутной, необъяснимой тревоги. И когда ждать уже стало невмоготу, Виктория Петровна пошла к мужу. Сразу она даже не поняла, что произошло…

 

***   ***

 

– Если мы станем судить о Брежневе лишь по тому, что он сделал, – сказал Совенко, – то не увидим истинного положения вещей; о Брежневе нужно судить еще и по тому, что он не сделал!

Это время – леонидово – изменило людей. Сделало их другими. А не их – так их потомков. Взять хоть семью ведомственного дворника – усмехался Виталий Терентьевич. Это была и впрямь странная история – история золушки и её отца…

Алей Альметьев не знал ни матери, ни отца. Имя свое в военном лихолетье маленький мальчик тоже потерял, вырос в детском доме в Альметьевске, откуда позаимствовал фамилию, а стилизованное под татарское имя Алей на самом деле являло собой советское новообразование и означало Алый Ейск. Директор Альметьевского детского дома когда-то в составе красных конников воевал в тех местах, и оттого со времен Гражданской крестил сирот в Алых Ейсков, Алых Кубаней (Алкуб), Алых Тереков (Алтер) и тому подобных безродных космополитов.

В качестве отчества Алей носил имя директора Детдома, а по происхождению был записан в рабочие и в татары. За последнее немного свидетельствовали смуглая кожа, волосы воронова крыла и черные, как ночь, глаза. Однако же татары бывают и светловолосыми, и рыжими, и голубоглазыми, так что утверждать, будто Алей Альметьев и в самом деле татарин, никто бы всерьез не взялся.

Окончив неполную среднюю школу, Алей сбежал в столицу и устроился тут дворником, потому что дворникам выдавали служебное жилье при ЖЭКах. Далее он сделал определенного рода карьеру, продвинувшись из заштатного ЖЭКа на Юго-Западе в дворники элитного ЖЭКа, при самом правительстве.

У Алея появилась жена, родила ему дочку – и чуть не умерла при родах. По казавшейся последней воле супруги, может быть, в бреду блажившей, Алей назвал дочку Евой, и души в ней не чаял. Для немолодого уже дворника Ева стала единственным светом в окошке…

У детей обслуги были в советское время хорошие шансы на карьеру. С одной стороны все эти горничные, уборщицы и дворники не подпадали под гневное око партконтроля, а с другой – вращались под самым боком источников изобилия. Как это ни смешно, уборщица в обкоме частенько выбивала себе и близким больше благ, чем его Секретарь; Секретарь ведь обязан быть лично скромным, а уборщица – вроде как скромна в силу должности, он неё дополнительных гарантий верности партии не требуется.

Общаясь по утрам (с метлой в руках и всегда чистом фартуке) со многими бонзами старого мира, Алей присматривался к ним, искал покровителей для подрастающей дочери.

Как и все любящие отцы, он все время был недоволен кандидатурами. Один министр казался ему слишком строгим и чопорным – станет ещё её бранить. Другой – напротив – слишком вольным и развязным – станет ещё приставать. Третий не проходил по возрасту – вот-вот на пенсию вылетит. Четвертый как-то обмолвился, что ждет назначения в провинцию – а Алей не для того бежал из Альметьевска, чтобы отправить дочь обратно.

Из отцовских поисков постепенно выкристаллизовалась кандидатура видного деятеля партии и правительства Виталия Терентьевича Совенко, к которому – классу к 9-му общеобразовательной школы своей дочурки – и отправился Алей за милостью.

Совенко выслушал излияния чужого папаши со скучным лицом, даже с некоторой брезгливостью. Подтянутый и довольно молодой (по партийным меркам) Виталий Терентьевич никак не мог уважать блата и кумовства, разраставшегося метастазами в СССР, и хотел было вовсе выгнать наглого дворника.

Однако поопасся: комчванство по отношению к ярко выраженному представителю пролетариата могло и боком выйти в партийной карьере. Потому Совенко избрал третий, макиавеллианский путь: Алею не отказывать, а вытащить Еву на такое собеседование, где она явно бы провалилась.

Тут, как говорится, и взятки гладки: хотел человеку помочь, да обстоятельства не позволили…

Из одного нелепого случая вырос и другой: девчушка оказалась в солидном кабинете за овальным столом в компании прожженых волков из разных ведомств – службистов с опытом следствия в области экономических преступлений.

Совенко вел отбор для партконтроля. Ему немножко претило присутствие на серьезном мероприятии этой школьницы в джинсовом костюмчике, темных очках на лбу, выдувающей пузыри входящей в моду жевачкой. Но – утешал себя Виталий Терентьевич – она все равно не поймет о чем речь, так что пусть служит для моих волков дополнительным раздражающим фактором…

 

Первой задачей Совенко поставил довольно простую ситуацию из практики.

Якобы в одном из скотоводческих районов нашей необъятной Родины сильно мухлевали с актами по смертности скота (крупного и рогатого). Тогда власть пошла на хитрость, стала сдавать аратам бычков на откорм по живому весу, и обратно принимать тоже по живому весу. Тут уже падежом не прикроешься – взял пять тонн, обязан к осени сдать десять, а иначе нарушишь плановый показатель.

– Итак, внимание, вопрос! – поднял палец Виталий Терентьевич. – Каким образом могли бы скотоводы воровать в этой ситуации?

– А бычки были племенные? – спросила вдруг Ева Альметьева, лениво почавкивая своей жевачкой.

Окружавшие службисты взглянули на неё, как на дурочку – и поделом. Совенко почувствовал их колкие перемигивания у него за спиной и смутился: тоже ведь, донесут, что случайных людей на собеседование водит.

– Да, да… – рассеянно отмахнулся он.

– Вариант ответа! – поднял руку фаворит гонки, зеленоглазый красавец, капитан ОБХСС. Совенко уже прикидывал его на роль своего помошника и потому ободряюще улыбнулся:

– Прекрасно, Слава! Давай, послушаем и обсудим…

– Они получают пять тонн, сдают по плану десять тонн, а откармливают тонн на тринадцать-пятнадцать… Десять сдали, три тонны себе в багажник и на рынок спекулировать…

Совенко разочарованно поморщился.

– И где же ты, Слава, тут видишь воровство?

– Как где? – опешил фаворит. – Мясо продается с рук по спекулятивной цене…

– Подожди! – влез в обсуждение тонконосый блондин из армейского интендантства. – Им спустили план: нарастить за лето пять тонн… Они план выполнили… Какие к ним претензии?! Если возникают большие излишки, то это плановиков надо прищучить, а аратам полагается вроде премии за ударную работу… Я прав, Виталий Терентьевич?

– Прав, Серёжа… Слава, подумай-ка получше, ты меня разочаровываешь…

– Кстати, мой вариант ответа, Виталий Терентьевич! – взбодрился интендант Сергей. – Я думаю, что тут дело в сговоре и приписках. Наиболее логично для скотоводов войти в сговор с весовщиками мяса и исказить весовые показатели…

– Как вариант можно принять… – раздумчиво согласился Совенко. – Но ты, Сергей, некорректно поступаешь с условием задачи… Весовщиков в ней не было, были только скотоводы. Вообрази, что весовщики – кристально-честные люди. Что тогда? Получается, что арат и украсть уже ничего не сможет, ха-ха!

Возникло некоторое молчание – и в этой суконной тишине маленькая востроносая пигалица с черными, как у отца, глазами ночи, вдруг по-школьному подняла руку:

– Можно мой вариант?

– Давай, Евочка… – покровительственно кивнул Совенко, ожидая очередной детской глупости.

– Виталий Терентьевич, если бычки племенные, то их можно в течение лета подменить всяким полудохлым сбродом со стороны, и сдать 10 тонн полудохлых ублюдков вместо 10 тонн сортовых… Мясо оно ведь и есть мясо, а племенной бычок явно стоит дороже какой-нибудь деревенской развалины…

– Хм… – крякнул Совенко от неожиданности. Волки сгорали от стыда, хотели бы на чем-то подловить пигалицу, доказать её неправоту. Но как было не признать, что она верно задала вначале уточняющий вопрос, и что она верно решила логическую комбинацию, не прибегая к потусторонней помощи коварных весовщиков?

– Ещё есть варианты? – растерянно теребил полу пиджака Совенко.

Других вариантов не было.

– Хорошо… – покачал головой Виталий Терентьевич. – Теперь другая задача… Один крендель построил дачу из ворованных стройматериалов. Наша задача – разоблачить его. Беда в том, что он хитер и на все наши запросы предъявляет магазинные чеки: вот, купил в магазине кирпич, вот – купил шифер, паклю, и так далее…

Зеленоглазый Слава, наученный горьким опытом, теперь первым не лез. Первым выскочил долговязый и немного нескладный Борис из контрольно-ревизионного управления.

– Виталий Терентьевич, если чеки фальшивые, то наверняка экспертиза докажет…

– Покупка, безусловно, фиктивная, но чеки – оказались подлинными. Грубо говоря, наш крендель собрал их по строительным магазинам, где они, как мусор, валяются… И теперь, Боря, он смеется над нами, потому что экспертиза нам не помощница…

– Тогда проверить его доходы и выяснить несоответствие! – все-таки не удержался от участия Слава из ОБХСС. – Если у него, допустим, небольшая зарплата, а дом построен в кратчайшие сроки, и мы можем…

– Хорошо! – улыбнулся Совенко. – Давай заострим ситуацию. Он – это я. Задавай мне вопросы, а я буду отвечать…

– Вот ваша справка о доходах! – увлекся игрой Слава. – Вот справка о расходах! Ваши расходы, гражданин Совенко, превышают доходы, как вы это объясните?

– А что, по-вашему, у меня нет жены? Нет родителей? Нет родственников, у которых я перехватываю взаймы? – актерствовал Совенко.

– Но… Но… – растерялся Слава.

– Виталий Терентьевич! – вступила в дело Ева Альметьева. – У вас чеков очень много… Как я понимаю, вы покупали стройматериалы по частям, не так ли?

– Совершенно верно! Как соберу некоторую сумму – зарплату получу или в долг дадут – бегу, покупаю…

– Как умный человек, вы, конечно, записывали, где, когда и сколько куплено?

– Ева Алеевна, – Совенко в первый раз назвал пигалицу по имени-отчеству, и это уже о многом говорило. – Я опасался, что могут возникнуть вопросы, и потому, конечно, вел дневник стройки, где все расписано по дням: в таком-то магазине такого-то числа куплено столько-то пакли…

– Отлично. И вы могли бы предоставить следствию эти данные?

– С удовольствием…

– Итак… – улыбнулась Ева совсем детской улыбкой – открытой и наивной. – Мы, товарищи, получили сводку покупок. Мы подозреваем, что покупки на самом деле не совершались, а чеки подобраны с пола и совершенно не относятся к тем вещам, которые якобы прикрывают… Все товары, которые приобрел подследственный Совенко, принадлежат к категории остро-дефицитных и бывают в магазинах далеко не каждый день… Таким образом, нам стоит проверить, был ли в данный день в данном магазине завоз шифера… Скорее всего, условные данные гражданина Совенко разойдутся с росписью завозов… Он утверждает, что купил шифер в таком-то магазине в такой-то день, а по данным магазина выходит, что там весь шифер месяц назад раскуплен, и нового завоза не было… Так мы докажем, что подследственный Совенко врет, и записи его – фиктивные.

– Однако! – крякнул Виталий Терентьевич. – Не хотел бы я попасть в такой переплет, Ева Алеевна…

 

***   ***

 

– Виталий Терентьевич, к вам доктор Дристанов… – промурлыкала Алиночка в селектор. Исковеркала фамилию отчетливо, да ведь не по-писанному – поди, докажи, что издевается…

– Алина, отправь его к Олегу Константиновичу! Я занят пока…

Совенко был занят тем, что штопал сапожной иглой свои «туфли-тапочки», которые вот уже десять лет как переодевал, приходя в кабинет. Сменная обувь, понятное дело, износилась, лопнула на сгибах стопы.

– Он говорит, – не унималась секретарша, – что Степанов такие вопросы не решает! Что-то очень важное по судьбе Синей Глины…

– Хрен с ним, пусть войдет! – грустно кивнул Виталий Терентьевич, спрятав «туфли-тапочки» под стол и подобрав ноги в носках.

Тристанов, уже холеный и располневший, по столичному «отлакированный», вбежал, плотно припечатал за собой дверь. Он был красный, потный, растрепанный.

– Виталий Терентьевич! Виталий Терентьевич!

– Сорок семь лет уж, как Виталий Терентьевич… – улыбнулся Совенко, переходя на снисходительный тон, каким принято беседовать с умалишенными. – Чего там у вас опять стряслось?!

Тристанов трясущимися руками выложил на стол какие-то бумаженции и стал трясти оставшимися в пятерне.

– Это катастрофа! Синяя глина не работает! Вот, показания по долговременному употреблению! Оказывается, вначале за счет аутотреннинга она дает сокращение симптоматики, люди переходят на неё целиком, перестают лечиться медикаментозно… А она… Это получается как бы обман… Она не вредит и не помогает… А люди на неё надеются… И потом становятся калеками… Это же преступление!

– Причем совершенное вами! – нахмурился Совенко.

– Мной?!

– А кем же? Кто тут расхваливал Синюю Глину? Кто приводил по ней данные? Мы вам поверили и пошли навстречу… Я, например, вообще не медик по образованию! Мое дело сметы утверждать… Чего вы вообще ко мне пришли?

– А куда? Я был в минздраве, а там уже с десяток чинов по этой Синей Глине защитились – им что, дипломы сдавать? Утешают меня, как психа – дескать, не берите в голову, мы всегда глину рассматривали, как дополнение к медикаментозному курсу… Они рассматривали, а старухи всякие не рассматривали, как на бога, на глину эту молятся с нашей подачи…

– За каждым дураком глупостей не подберешь… – развел руками Совенко. – Чего уж там… Быват, какие дураки газом отравятся или электричеством убьются – что ж, из-за них электросети снимать и газопровод размонтировать?

– Но как вы не понимаете? Ведь мы с вами несем моральную ответственность за судьбы тех, кто поверил в Голубую Глину… Тут все изложено…

Тристанов вывалил из своего портфеля дополнительную чудовищную папку с какими-то справками, выписками, отчетами и рапортами. Толщиной в фолиант, синяя папка явственно угрожала «принудительным ознакомлением» с заплечными комментариями этого архаровца Тристанова…

– Ой-бай! – на среднеазиатский манер, в стиле своих компаньонов-Кульгаровых ужаснулся Совенко. – Уж не зачитать ли вы мне все это хотите?!

– Именно зачитать!!! – торжествовал, словно в свой звездный час, Тристанов.

«Счас заведет шарманку! – лихорадочно работала мысль Совенко в поисках выхода. Разбудил оккультный реактор, вылез на пустоте в ферзи, а теперь раскаинье замучило… Да где ж это видано-то, чтобы чудеса из пустоты никого не задели крылами распада?!»

– Товарищ Тристанов! – попросил он вслух. – Я очень занят… Честное слово… Я сейчас свяжусь с моим заместителем, Олегом Константиновичем Степановым, вы идите к нему и все подробно изложите… Обещаю, он все передаст мне, и мы что-нибудь решим… потом…

– Но как же…

– Никак! Идите к Степанову, он даст вам ручку, бумагу – пишите, излагайте…

…Когда Тристанова удалось вытолкать, Виталий Терентьевич снова достал свои туфли, суровую иглу и продолжил неспешную работу, не терпящую суеты…

 

***   ***

 

Виталий Терентьевич ничего не мог понять до самого последнего момента; Ни тогда, когда получил приглашение на Международную выставку рыбной промышленности, к которой, в общем-то, он не имел никакого отношения. Ни тогда, когда учуял до боли памятное благоухание знакомых французских духов, исходившее от глянцевой картонки пригласительного билета.

Лишь когда к нему подошла на выставочном рыбном фуршете ОНА – Важенька Перцовская – он замер, будто громом пораженный, и понял все. Они не могли долго разговаривать – как Штирлиц с женой в известном сериале. Её пас муж – руководитель французской службы продовольственной сертификации, и его шавки.

– Ты меня помнишь, Аличек?

– Я помню всё... И тебя всю...

– Ты был у меня лучшим. Самым лучшим. Улыбайся, на нас смотрит Жан... И показывай мне вон ту пробу...

– И ты была у меня лучшей, Важенька... Но мы щепки в потоке истории, мы щепки под ногами империй... Мы могли бы встретиться?

– Абсолютно исключено.

– Я люблю только тебя...

– Я горжусь этим, Аличек... Передай другую пробу, а то Этьенн слева... Что я могла бы сделать для тебя?

– Быть моей...

– Этого я не смогу сделать ДАЖЕ для тебя. Но Франция покупает у вас морепродукты... Какие морепродукты Франции у вас покупать? Скажи – и Франция подстроится под тебя...

– Странно, Важенька... Мы вершим судьбы империй, но мы не можем получить простого человеческого счастья...

– Каждому свое, Аличек, как на воротах Бухенвальда...

– Я понимаю. Я хотел бы НЕ понимать этого, но я как никто другой это способен понять... У меня есть друг, Лёша Мушной... Он рулит крабзаводом на Черном море... Если бы было можно...

– Пришли мне в отель объективку на товары Мушного. Естественно, не сам, а через нарочного. Чего ты хочешь для него?

– Валютного контракта и звезды Героя Соцтруда.

– Это сделает тебя сильнее?

– Да.

– Тогда у Мушного будут валютные контракты. Что касается звезды героя – то могу посодействовать только с французской продовольственной медалью качества...

Они расстались холодно и политкорректно, как представители враждующих идеологических лагерей, и только взгляд – прощальный взгляд, наполненный болью утраты и тоской, обжег их души рубцами побратимства...

 

***   ***

 

Потом в рыбном министерстве гадали – какая муха укусила валютных импортеров, почему оказались отвергнутыми первосортные крупные камчатские крабы, и потребовались мелковатые, разводимые на биозаводе по искусственной технологии, крабы Мушного?! Неужели пузатый жизнерадостный миллионер с Черного моря, Лёша-балагур, умудрился подмазать с черной налички высших европейских чинов?

– Нет! – говорили самые проницательные. – Это не Мушного дело, кишка у него тонка! Это все масоны! Ихние – с нашими сгутарились, а Мушной в расклад попал...

 

***   ***

 

Виталий Терентьевич заранее предупредил Лёху, чтобы готовился к расширению биопроизводства. Предсказание благодетеля сбылось – Лёха успел заранее развернуть резервы и не сорвал повышенное валютное задание партии и правительства. Затем Совенко поблагодарил Лёху за ударную работу и пообещал скорую встречу в столице – на вручении Звезды Героя Социалистического Труда. Партия ценила тех, кто приносил в страну валютную выручку...

Но Звезду Мушному вручал заведовавший в те поры наградными церемониями Константин Устинович Черненко, а Совенко на торжество не прибыл – писал на даче монографию «Слово и Дело Ленина».

По правде сказать, Виталий Терентьевич про Мушного просто запамятовал – забот был, что называется, полон рот. На долгие годы он забыл и о младшей сестре – они с Кориной всегда недолюбливали друг друга. Но, хоть бы Алик даже и вздумал не считать её роднёй – другие-то про их родство не забывали...

И пришла пора – Совенко вынужден был отвезти Корину на проработку в Угрюм-холл. Здесь, вдали от чужих глаз-ушей он пытался втолковать этой дуре, как сильно она себя и его подставляет.

Они беседовали в столовой зале, сидя на все тех же венских стульях, все так же укутанных в бело-полотняные чехлы. В газовом очаге плясал голубоватый мертвый огонь, а сухая кисть Совенко нервно барабанила по папке с рукописью его идеологической монографии. С тихого и внятного разговора обоих, как в сон, клонило в истерику.

– Корина, ты из высшей лиги... Ты не можешь располагать собой, как заблагорассудится... Посмотри на себя – кем ты стала? Ты же законченная алкоголичка!

– А ты не пьешь, да?! – рычала сестра, глядя исподлобья.

– Что за порошок ты нюхаешь?!

– Стиральный... – Корина явно издевалась.

– А ты знаешь, что бывает с партийцами, у которых сестры нюхают всякие порошки?!

– Что ж, милый братец, родню не выбирают...

– Твоя собака мне тоже не нравится...

– Тоже – в смысле, как и я?

– В смысле, как твои шалости... Черт возьми, Корина, ну нельзя же таскать с собой повсюду мраморного дога, запираться с ним в спальнях казенных пансионатов... Там же вся обслуга из Сухановской конторы... Знаешь, какие донесения он мне вчера принес почитать?!

– Ты на что намекаешь, сволочь?! – покраснела Корина.

– Слушай... – поморщился Виталий Терентьевич. – Не надо изображать тут невинную девочку... Усыпи дога и заведи мужика – это только сперва кажется трудным...

– Ах ты, гад! Да как ты можешь такое... В доме наших предков... обо мне...

– А как ты можешь ТАКОЕ?! В казенном доме?! При горничных?! Я всегда знал, что у тебя в голове кактус растет, но до такой уже степени...

– Заткнись!

– Сама заткнись! Если бы не Мак Суханов, я бы уже сидел на партконтроле с оторванными яйцами! Мало того, что ты не работаешь ни хрена, мало того, что ты...

В этот радостный момент снизу позвонили.

– Иди, открой! – мрачно приказал Алик. – Хоть это-то ты можешь?

– Пошел ты! Твой дом, ты и открывай...

– …Виталий Терентьевич! – возопил у порога орденоносный Лёха Мушной, распахивая объятья, на которых беспорядочными гирляндами свисали дары моря. – Отец родной! Господи, свиделись наконец! Принимай...

– Лёха! – улыбнулся Алик, обнимая входящего друга. – Слушай, сколько лет, сколько зим... Ты зачем это с таким багажом? Упрел вон весь...

– Дык, это... Я же позвонил сюда... Сестра твоя... Ваша... это... распорядимшись...

– Ну и хер ли ты её слушаешь, родной мой? Когда в гости идешь – хозяин на стол накрывает...

– Она, Корина Терентьевна, точно, не ты, Виталий Терентьевич... Однако она все же Совенко, с такой фамилией не пошутишь, а? Ха-ха-ха!

– Шутит, брат, вот как раз она-то ещё как шутит... Я тут до слез хохочу иной раз...

– Дык, значит вот... Велено было... вся наша зверюга – белуга, осетрюга, севрюга, стерлядь... Икра, значит... зернистая, паюсная, ястычная... Ну, крабы наши, Терентьичь, инвалютные – н-му! – Мушной послал в потолок воздушный поцелуй. – Пальчики оближешь, под кристалловскую... Я тут в главке банкет закатывал – по случаю награждения – прихватил тебе, Виталий Терентьевич, ящичек кристалловской – слеза младенца... Обмывать будем – звезда-то не моя, Терентьич! Твоя!

– Ладно, не чуди... Заработал – получил... А макнуть в рюмку – изволь, брат, от этого ты у меня не отделаешься...

– Ну чего, заносить, что ли? А то вон мои ребята ждут, водку там нюхают...

– Заноси, Лёха.

– Эй, Алик, кто там? – вышла на лестницу Корина.

– Это я, Корина Терентьевна! – подобострастно улыбнулся Мушной. – Я... Все привез, как вы велели...

– Пошла вон отсюда! – рявкнул на сестру Совенко, немало огорошив доброжелательного Лёху.

– От ить как... – пробормотал, растерявшись, Мушной и утер пухлой ладонью крупные градины пота на лбу. – Воспитание...

Лёха привез в мертвый дом не только терпкий дух морской соли, запах рыбы, густой загар южанина – но и давно не бытовавшую тут радость. Оживились старики Багманы, закипела работа на кухне, замечательная не столько результатом, сколько процессом.

Лёха со своими парнями ловко орудовал кухонным инструментом, чистил, парил, промывал и нарезал паровую осетрину. Между кусками душистой рыбы выкладывал узором шампиньоны и белые грибы. Посыпал все это перцем, поливал белым вином и прибаутками.

– Терентьич! Ты когда бы соизволил прибыть к нам на лазурный берег? Это же все не в твоем склепе надо делать, а на песочке, под звездами, под звуки прибоя – и чтобы пена морская к ногам...

– Я хочу, Лёх... Но трудно...

– Тебе, Виталий Терентьевич?! Ты, можно сказать, страной вращаешь, а тут такое слово жалкое... Трудно ему! Ты наш аспир не позорь, давай! Я тебя так встречу, такое закачу – на Луне услышат... Во, Терентьич, попробуй кусочек – парной рыбы, без всяких вот этих вот... Чуешь природу?! Ну вот, ты чуешь, а ты в неё погрузись... Или сестру к нам присылай – ручаюсь! – все в лучшем виде ей организуем!

– Не заслужила! – зло хмыкнул Совенко, вспоминая проделки сестрёнки.

Лёха Мушной готовил свою рыбу – и это был один из немногих вечеров счастья, так редко посещавшего Угрюм-холл. Совенко знал, что Мушной – свой в доску, преданный человек, можно сказать, вассал. Но Мушной уедет к себе на курортное побережье, откармливать крабов, и придется снова оставаться одному в этих льдах, с интригами це-кашников, с выходками спецслужб, с сестрой Кориной и её мраморным догом Джоем...

 

***   ***

 

С японским миллионером, владельцем богатейшей ресторанной сети в Токио Комото Яцуми Виталий Терентьевич встречался в ресторане «Арагви». Встреча проходила в той закрытой посторонним, особой части ресторана, где по стенам белый кафель, в тазиках горы картофельных очистков, а огромные кастрюли источают зыбкое облако жара, ароматный дух и струи пара.

Виталий Терентьевич, сняв пиджак, закатав рукава сорочки, сидел за разделочным столиком и чистил пятнистую форель, а Комото Яцуми оттирал пригар с огромного котла. Японец уже успел отдраить целую гору посуды, сверкавшей токийской чистотой возле оцинкованной мойки.

Комото Яцуми приехал в СССР в канун свадьбы Петра Багмана, сына дачного сторожа Совенко, недавно ставшего в этом районе зам. зав. отдела общественного питания соответствующего исполкома. У каждого была в «Арагви» своя цель – Яцуми хотел изучить советское кулинарное искусство и национальные кухни народов России, а Петя Багман – решил, что созрел для женитьбы.

– Скажите, – церемонно поклонился японец при встрече с дирекцией ресторана (в лице прожженной бабищи, «бабушки» столичного общепита Катерины Артуровны). – С чего у вас начинает человек, ничего не смыслящий в ресторанном бизнесе?

– С посудомойки... – не растерялась жуликоватая старуха.

– Тогда, Екатерина-сан, я хотел бы тоже начать с посудомойки, – попросил господин Комото, снимая пиджак за 20000 долларов.

– Ну, япона мать, тогда становись к котлам, и счастливого пути... Только учти, зарплата тебе пойдет по нижнему разряду...

– Позвольте, Катерина-сан, разве не я должен платить вам, за то, что учусь?!

– Обойдусь как-нибудь! – захохотала директриса, упирая руки в боки. – Подарок хороший в конце сделаешь...

У Пети Багмана был свой путь. Милостью Совенко он окончил институт советской торговли и запросился в райисполком. Ему там, конечно, показали фигу – мол, на такое место по сто желающих – и пришлось Виталию Терентьевичу устраивать трюк, известный в кругу блатных, как «размен».

Тупоумного и, кажется, попросту недоразвитого сына председателя райисполкома выгоняли из Университета. Как ни бился отец, сколько денег ни переплатил преподавателям – успеваемость отпрыска неизбежно шла к летальному исходу. Совенко вмешался, сделал для недоумка экзамены экстерном и, будто гению, вручил ему через своих прикормленных кафедралов диплом о высшем образовании досрочно.

В размен юный, с легким пушком на губе Петя Багман получил место ведомственного ревизора в столичном райисполкоме – то есть такое место, до которого многие ползут, не доползая, целыми жизнями.

Петя Багман был парень не промах – умел дела делать. Тем более для Совенко он был почти как сын...

Первым делом Петя ввел обычай, уже бытовавший в других райисполкомах: оповещать директоров точек о ведомственных ревизиях заранее. Узнавал, когда и в какой ресторан – или забегаловку – ввалит ревизия, и делал телефонный звоночек «заинтересованным лицам».

В месяц, не больше, он, таким образом, подружился с низовым общепитовским контингентом, особенно с Катериной Артуровной, у которой по части хищений могли быть особые проблемы.

У Пети завелись деньги. Вперед отца родного он поспешил подарить золотой чеканный бакинский сервиз Виталию Совенко, и, поднося его, поклялся быть верным до конца.

В райисполкоме Петю тоже очень полюбили – прежде всего, за щедрость. Праздник ли армии – все мужчины получат от него весомый сувенир, 8 марта – все женщины, вплоть до уборщицы могут рассчитывать на импортную косметику.

Совенко дал Пете лотерейный билет и велел подарить по случаю 60-летия председателю райисполкома. Лотерейный билет взял, да и выиграл «Жигули», после чего председатель обнял Петю и прослезился от избытка чувств:

– Петр! Ты приносишь удачу! За тебя надо держаться!

Младший Багман понимал, что такие случайности – вроде лотереи – сперва хорошо оплачиваются – и сполна вернул Совенко стоимость «Жигулей», хотя покровитель и отказывался.

Когда заместитель заведующего райисполкомовским общепитом свалил на пенсию, вопрос – кого брать на его место – уже как бы и не стоял. Петя примерил корону и в честь своего назначения щедро одарил всех друзей – вышестоящих и нижестоящих.

С женитьбой тоже получилась удачная партия – закадрил Петр дочку известного академика. Свадьба готовилась грандиозная – и потому все пошло в ход, даже стратегический резерв семейной кухни – дядя Виталий и японский стажер.

– Хитали-сан, – спрашивал Комото Яцуми, утирая пот со лба маленькими ладошками. – Что есть такое – драники?

Виталий Терентьевич старательно орудовал самодельным рыбным ножом – досочкой, на которую прибили металлические крышки от минеральной воды – чешуя летела на стол и на бурую керамическую плитку кухонного пола.

– Это такая белорусская еда, Комото... Берут картошку...

– Кастоску?!

– Ну, картофель. Мелко так натирают, потом лепят лепешки и жарят на сковородке.

– Сикоку их есть сшарят?

– Сикоку, Комото, не знаю – на вкус, кому как нравится... Но вкус у них обалденный... Я когда после войны мальчишкой был – знаешь, мне их жарили, казалось, ничего вкуснее нет на свете...

– Я котел бы вклюсать драники в элитный миню моих рестораций...

– Ну, включай – только, смотри, не продешеви. И на постном масле их надо обязательно, не на сливочном, понимаешь?

– Моя понимай... Моя шибко корошо продвинулась русский ясыки...

Совенко уже очистил свою рыбу, теперь аккуратно сделал надрез на её брюшке и потрошил внутренности.

– Так, кажется, отварную форель мы уже всю загрузили... – чесал за ухом жирным пальцем Виталий Терентьевич. – Эта у нас пойдет на вертел, как считаешь, Комото?

– На вертеле форель весьма вкусна, – выдал Яцуми почти без акцента, видимо, из курса ресторанной рекламы.

На кухню ресторана пришла с инспекцией новоиспеченная тёща Пети Багмана – жена академика, увядающая домохозяйка в платье с блестками, небрежно покрытом норковым манто.

– Уф, жарища! – помахала она перед носом ладошкой. – Ну чё, ханурики?! Когда с рыбой закончите?

– Вот, последняя... – улыбнулся Совенко, выкладывая форель на противень крупными кусками филе.

– Чё же вы, ребята – вроде уже в годах – а кухонными рабочими? Пили, что ли, много?

– Случалось... – посмеивался Виталий Терентьевич, а его ловкие руки продолжали работать.

– Если бы не я, мой бы тоже алкашом был! – похвасталась академичка. – Это я его! Ежовой руковицей! Теперь академиком выбрали, благодарит меня... А то бы с вами сейчас тут поварешками гремел...

– Дык ить... – сделал Совенко лицо попроще. – Не всем ить с женами-то везуха... Вы уж зятя-то своего теперь тоже покрепче! А то он в головокружении от успехов – гляжу, попивать что-то стал...

– Ты говори, да не заговаривайся! – окрысилась академичка. – Кто ты, и кто он! В его годы – зам завобщепитом! Его даже ветераны войны по имени-отчеству зовут, понял?! А ты вон до седых волос дожил – а все, небось, Ванька...

– Есть грех, – закивал Виталий Терентьевич. – Зовут Аликом, хоть пора бы уж и по отчеству, уважительней...

– Уважительней... А за что тебя, ханыгу, уважать? Уважение заслужить надо – вон, как наш Петенька! А ты говоришь – попивать... Это вы вон с казахом попиваете, а наш Петенька – он обмывает...

– Я про то и говорю! – заполошно закивал Совенко. – А у него ведь должность такая – начнёшь часто обмывать – самого в гроб обмоют...

– Ну... – новоиспеченная тёща была польщена. – Ну... завидуют, конечно, не без этого... Но Петенька – он ведь все сам, своим умом – у него отец вроде тебя – ни коля, ни дворя... Сторож какой-то! А Петенька и в институт поступил, и такую должность получил!

– Хитали-сан, – встрял в разговор Яцуми. – Как есть обмивать? Это руссакий напиток?

– Эх, лимита, лимита! – посмеялась над японцем академичка. – Приехал в Москву, а по-русски и говорить не умеешь...

– Я усшюсь! – обиделся Яцуми. – Осень силошный ясык...

– Да ну вас! – махнула холеной рукой домохозяйка и ушла в залу, встречать гостей.

– Хитали-сан, посеиму она саказала, сито я есть плохо руссакий говорю?

– Потому что дура, наверное! – пожал плечами Совенко, нанизывая крупные куски сочного филе на специальный вертел. – Ты не кипежуй! Если бы она так же говорила по-японски, как ты по-русски... хм... молодец была бы...

 

***   ***

 

Свадьба Багмана гремела и кипела на всю округу. Яцуми и Совенко успели уже обсудить проблемы советско-японской торговли и перекрестного инвестирования в промежутках жаркой кухонной вахты. Потом поварят нашел Петр, завернувший в кухонный отсек – и лицо его отразило все оттенки ужаса одновременно.

Он бормотал что-то бессвязное, перемежовывая приглашения к столу с извинениями за свою невнимательность, пыхтел, краснел, оттягивал галстук-бабочку...

– Ладно, Петя, – отмахивался добродушный Совенко. – Иди, иди уже отсюда... Невеста стынет... Отстань – не хочу я на твой банкет, мало мне банкетов, что ли? Тут спокойнее... Вон там столик накрывают для официантов, кухарок – я лучше туда сяду, никто дергать не будет...

Багман утащил с собой Комото-сан, который улыбался и все время повторял:

– Русский сиватьба – осень холосо...

Виталия Терентьевича Петя силком под руку тащить не осмелился, одержимый холопским недугом, и смирился с тем, что крестный отец сядет с прислугой, однако весь вечер выбегал посмотреть – все ли есть у Виталия Терентьевича и не нужно ли чего Виталию Терентьевичу. В итоге у гостей сложилось впечатление, что у жениха диорея...

Комото-сан отсидел немного среди уважаемых гостей и сказал ломаный тост от лица «страны восходящего солнца»:

 

Пусть нерушимою будет семья,

Как ледяная Фудзи,

Пусть только будет теплее...

 

После этого он сбежал в более привычный интерьер к Совенко. Здесь Виталий Терентьевич накачивал его русской водкой и армянским коньяком, попутно интересуясь сбытом древесины твердых пород в японских портах.

– Осень холосо... – не в такт разговору умилялся Комото-сан, окосевший от пьянки больше обычного японского стандарта.

В банкетный зал, где кипело радостное буйство молодых, Совенко вышел только один раз – посмотреть и полюбоваться на Еву Альметьеву. Она тоже была сюда приглашена, сидела рядом с Сашей Ситниковым, а тост задала музыкальный:

 

Джо-о-ни! Ты не ангел, Джо-о-онни...

 

Виталий Терентьевич в уголке залы переводил официантам французский текст песни. Обслуга банкета до конца принимала его за «своего».

Ева была великолепна. Юная, вроде набоковской Лолиты, с гитарой, в тугих джинсах, по озорному встряхивая почти детской короткой чёлкой, мерцая манящим перламутром остреньких зубок малолетней хищницы – она пела, пританцовывая, и вся свадебная пьянь вращалась вокруг неё, как Луна вокруг Земли, подражала её ритмам и точеным движениям.

 

Джо-о-нни! Ты не демон, Джо-о-нни!

 

Cитников с нетрезвых глаз подбирался к школьнице совсем близко, почти прижимаясь в сомнительном танце к её разгоряченному, молочной спелости, телу, что-то бормотал и нашептывал в розовое ушко – без жены пришел.

Виталий Терентьевич из людской грозно помахал разложенцу пальцем – и тот отстал, выискивая себе подруг поопытнее.

– Осень халасо... – бормотал под руку Яцуми. – Плиисшайте в Токио...

– Приехать – не знаю, как получится... – пожал плечами Совенко. – А вот позвонить – обязательно позвоню.

 

***   ***

 

Алик, твердо решивший, что пора закончить монографию, весь отпуск сидел в Угрюм-холле. А ведь уже снег повалил…

Все было прекрасно, книгу он допечатал. А потом приехал Мак. Он позабыл взять лыжи и от шоссе добирался по пояс в снегу, чертыхаясь и матерясь. Алик усадил друга возле камина, греть промокшие ноги, сам сварил ему кофе. Мак болтал о разных пустяках, о столичной суете и сплетнях, которые казались такими пустыми и глупыми в чопорной тишине загородного замка.

– Кстати! – улыбнулся Мак. – Формалисты из МВД, наконец, закрыли дело Маслова! Два года пылилось на столе у следователя, а теперь пылится в архиве…

– Слава Богу! – вздохнул Совенко облегченно. А что еще могло быть? Чего еще и ждать от этого дела?

– Все логично! – продолжил Суханов. – Можешь спать спокойно. Да, кстати, тут для тебя мой маленький подарок…

Мак достал из кармана сверточек, протянул Совенко. Под бумагой оказался перстень. Мужская печатка. Со скорпионом.

 

– Спасибо! – тихо сказал Алик. Это действительно был хороший подарок. Кольцо прошло сквозь земную плоть и казенный дух милиции, вернулось сквозь годы – от побежденного – победителю. И Совенко показалось, что от колец вроде этого вообще нельзя избавиться, они, как фамильное проклятие сопровождают человека, преследуют его, то поджимая к кромке секунды, то отпуская вперед на целые десять лет, затаиваются в старых коллекторах, в засыпанных канавах…

– Это твое кольцо, Алик! – скалился Суханов. – Оно принадлежит тебе по праву!

Совенко придирчиво посмотрел на друга, решая для себя что-то очень важное. Решил, наконец, взял Мака за рукав:

– Идем, это в ломберном зале!

Они пошли, в который раз уже слушая, как отзываются в коридоре их шаги: утром Угрюм-холл, настороженный соглядатай, крался по пятам своих хозяев негромким эхо. Что смотришь, Угрюм-холл, десятилетиями стоя навытяжку? Некуда докладывать, некому стучать, мы – последняя и высшая инстанция…

В ломберной Алик подошел к окну. Стекло слегка заиндевело, непонятные узоры поползли по нему.

– Мак, – почти шепотом спросил Совенко. – Ты когда-нибудь видел пиратские пещеры? Сокровища Флинта?

Суханов покачал головой, не совсем поняв вопрос.

– Тогда смотри! – ухмыльнулся Алик, и в глазах его промелькнула грусть. Он взялся за подоконник, потянул на себя, и крашенная белым доска податливо отошла. Открылась пустота – не черная, какими обычно бывают пустоты, а мерцающая драгоценностями.

– Ох! – только и смог выдохнуть Мак. Свет из окна упал на кучу сокровищ, заботливо укрытых от чужого глаза. Перстень со скорпионом лег поверх всего, как корона, как венец делу.

– В сущности! – улыбнулся Алик. – Он сменил одну могилу на другую… Догадываешься ли ты, Мак, что перед тобой братская могила сотен, даже тысяч людей? Их убивали только ради того, чтобы отнести сюда их потертое обручальное кольцо, или бабушкин золотой кулон… Здесь – сокровища ГУЛАГа; сокровища из Германии. Польши. Румынии. Чехословакии. Венгрии. Здесь хранятся конфискованные сбережения неудачливых сержантов и капитанов ГБ. А вместе с ними – сбережения Ягоды и Берии… Здесь нет ни национальностей, ни классов, ни пола, ни рас, ни возраста – только одно: смерть! И человеческая алчность… Здесь все золотые зубы выломаны из челюсти, все серьги оторваны с мочкой уха, все кольца отрезаны с пальцем. Это золото намывали в Сибири, в реке человеческой крови. Каждый, кто становился хозяином клада, считал себя его обладателем, а становился его жертвой. Здесь есть страшное ожерелье, которое я сорвал с Маслова в последней абордажной схватке… Сбор этот – не просто дело жизни – это дело очень многих жизней.

Алик умолк. Его внимание привлекла медная проволочка. Он потянул за нее и вытащил целую кучу обручальных колец, сквозь которые ее пропустили.

– В последнее время ты становишься сентиментальным! – пробурчал Мак сквозь зубы. Он уже справился с начальным волнением и теперь насмешничал…

– И вот, клад у меня! – продолжал Совенко, уставившись в одну точку. – Я выжил, хитро не родившись в момент работы на кровавом клондайке, я дождался, пока основные действующие лица сожрут друг друга. Все они хотели владеть. И все они только обладали. Я принял в свою руку еще горячий ключ счастья, купленного очень дорогой ценой. Я тоже надеялся овладеть. Но я – тоже слуга золота партии, а не его господин. За свою жизнь я не продал ни колечка, ни цепочки. В стране, где запрещены богатство и бедность, слишком опасно торговать бриллиантами. Мне нужна была другая страна, я ее строил… Золото главной геологоразведочной партии Советского Союза лежало в Угрюм-холле мертвым грузом. Мне кажется, что я не доживу до оттепели, до свободы – той самой, что одних делает свободными, а других – рабами. А это значит, Мак, что Угрюм-холл перехитрил меня… Его дары перейдут сестре и ее потомству – у нее есть сын Костик, я его ни разу не видел! Но именно он сожжет в топке своей жизни тысячи несостоявшихся жизней… Ибо счастье – та же серьга, вырванная из чужих ушей.

Стих голос Алика, сошла на нет его патетика. Молчал и Мак, задумчиво склонив голову набок.

За окном снова пошел снег. Он падал на грязь старого наста, скрывая человеческие следы и судьбы. Это была перевернутая страница. Белый лист. И никто уже не властен заглянуть в черновик прошлого…

 

***   ***

 

Они сошли вниз, в столовую залу, из резного буфета-«ампир» Совенко достал бутылку коньяка и две конические розовые рюмки.

– Ну, – предложил он. – Давай! Дерябнем за Брежнева, земля ему пухом!

Они выпили, храня молчание, приличествующее скорби. Мак поежился – мол, что-то теперь будет, может, опять ГУЛАГ. Чего ждать от наследников?

– Нет, ГУЛАГа не будет! – сказал Алик, проведя рукой по лицу. – Это не случайность! Прежде я и сам думал, что лагеря – порождение сталинской паранойи, или порочности русского характера. Так было бы легче для нас всех. Но в ГУЛАГе нет ничего исключительного, ничего нового – он вечный спутник человеческой истории. Его появление – синдром смены правящего слоя.

– Считай сам, – Алик загибал пальцы. – Америка – индейцы и негры, Франция – гильотины ее собачьей революции, Англия – огораживания и работные дома… Всякая власть – это или преступники, или потомки преступников. Вначале всегда идет работорговец, затем – миссионер. Проклятый мир, что ты хочешь… И пусть наши друзья на Западе носа от нас не воротят – не мы одни выросли на костях ГУЛАГа…

– В этом мире нет ничего, кроме голого, примитивного насилия! – деловито кивнул Мак. – Была бы сила, а все остальное приложится.

– И даже искусство – лишь плющ, прикрывающий решетки тюрем, – согласился Алик. – А уж про все остальное и говорить нечего.

 

***   ***

 

Вышло так, что в ресторанном хозяйстве Катерины Артуровны под бдительным присмотром Пети Багмана стали воровать совсем много и нагло. Обвес и пересортица шли не столько в шикарном ресторане, сколько в мутной забегаловке под ним, куда стягивались покушать трудяги и алкаши.

Все ведомственные ревизии щадили Артуровну, а беда пришла из Отдела Борьбы с Хищениями Социалистической Собственности – ОБХСС. Обычно кассирши Артуровны – тренированные на психологию бабищи – легко определяли, кого можно обвесить, а кого не стоит, но в тот раз прогадали.

Пошли контрольные закупки, потом нагрянула следственная бригада, вскрылась развернутая двойная бухгалтерия…

Раскручивая спрута, следственная бригада под командованием капитана Сидюхина заперла в «комнату приятного запаха» (КПЗ) сперва всю «арагвийскую» гоп-команду, а потом и вышестоящую шарагу вкупе с Петром Багманом.

А Виталий Терентьевич на правах поварского знакомца частенько заезжал в ресторан с черного хода, посиживал на кухне, где его запросто и задарма кормили кулинарной некондицией – пережаркой, пересолом и прочей нетоварной мутью.

Чего там? Сидит затертый, зачуханный мужичок с неприхотливыми вкусами, беззлобно балагурит с толстыми поварихами – он даже следствию не мешался, хоть и непорядок это – посторонние в пищеблоке…

Именно за приставным столиком, хлебая перегретый перцем суп-харчо, с алюминиевой ложкой, которые использовали тут только для обедов персонала, Совенко и устроил так, что Сидюхина наказали, а Багмана и Артуровну со всей шоблой выпустили и восстановили в должностях.

– Мак! У Пети проблемы, разберись…

Через день капитана Сидюхина вызвали на ковер к милицейскому генералу. Попросили присесть к столу слева – справа сидел Суханов.

– Почему не советуетесь?! – мрачно рявкнул генерал.

– Но я…

– Вы сорвали совместную операцию КГБ и ГРУ! Как слон в посудной лавке! В ресторане под видом японских стажеров работали Якото Мацуи и Кибуки Ямамото – по оперативным данным это сотрудники ЦРУ! По заданию КГБ коллектив ресторана имитировал хищения – чтобы спровоцировать японцев на вербовку нашей агентуры! Деньги, которые вы заактировали как украденные, все до копейки лежат на Лубянке, в сейфе товарища Суханова! Понимаете, во что вы влезли?!

– Но ведь… Я же не знал… Мой прямой служебный долг…

– Ваш прямой служебный долг обо всем докладывать мне!

– Я собирался, товарищ генерал, но ведь следствие только начато, докладывать пока было нече…

– Зато теперь мне будет что докладывать в ваше служебное дело, Сидюхин! Довложу – вони мало не покажется! Шутка ли дело – сорвать разведоперацию союзного формата – да я бы вас за такое в постовые бы…

Катерина Артуровна вернулась на свое место, торжествуя, а Петя Багман на даче Совенко бухнулся перед Маком на колени и порывался поцеловать ему руку, как «крестному отцу».

Совенко это не понравилось.

Отозвав потом Багмана в сторонку, он нравоучительно заметил, окуряя крестника гаванским сигарным дымом:

– Ты дураком-то не будь… Не очень-то лебези перед этими золотопогонниками. Делают свою работу – только и всего, а кем бы они, голоштанники, без твоей работы были?!

 

***   ***

 

Страна провожала верного ленинца Брежнева в последний путь. День похорон был объявлен неучебным, дворы и улицы заполнила радостная, ликующая детвора. Ни о какой работе речи быть не могло – люди выпивали, закусывали, болтали о пустяках и травили анекдоты. И никому, никому не было дела до гроба, влекомого на орудийном лафете по Красной площади. Казалось, что большое дитя, уходя из своей угасающей эпохи, решил напоследок устроить еще один праздник, отгул, застолье, которыми так славилось его время. А страна жила в ритме вальса, безучастная к концу своего властелина из пластилина…

С высоты ресторана в столичном доме актера – Виталий Терентьевич Совенко заказал столик у окна – была видна кипучая, бурлящая Москва, сердце великой нерушимой империи. Виталий Терентьевич смотрел в пульсирующую жизнью реку людей. Официанты, наслышанные уже, что перед ними член ЦК и депутат Верховного Совета, суетливо сновали вокруг гостя, но Совенко забыл обо всем.

Он думал. В этом мире все наоборот. И он до сих пор не генсек, потому что молодость считается пороком, умничанье – насмешкой, трезвость – настороженностью, холостячество – минусом. Государство, как страус, вместо того, чтобы поднимать вверх головы, поднимает задницы. Впрочем, все пустое, суета сует…

– Чего вам подать, Виталий Терентьевич? – услужливо влез один из официантов. Совенко вскинул на него тяжелый взгляд бесцветных, словно бы вареных глаз. Его расстраивали здешние цены, он привык к спецбуфетам.

– А… Это… – пробормотал гость-хозяин хозяину-лакею. – Бутылку минеральной, будьте добры… Вот, яблок, если есть…

– Найдем! – подмигнул официант. Через мгновение на белоснежной скатерти стола красовался скромный заказ. Вокруг шел бурный кутеж, гуляла и сыпала сторублевками разная шушера… Самая твердая валюта – советский рубль – так, кажется?

– Итого 60 копеек за яблоки, 30 – за воду, девяносто копеек! – подвел итог Совенко. – Получите сразу, не люблю быть в долгу!

Виталий Терентьевич вынул из тощего бумажника рубль, отдал человеку.

– И сдачу, пожалуйста! – ворчливо продолжил он. – Нечего вас развращать!

Официант с разочарованно-презрительной улыбкой достал из жилетного кармана крошечные серебрянные монетки – десятикопеечные. Совенко выбрал одну, и слуга общепита едва удержался от едкого, вертевшегося на языке замечания:

– Да забирайте их все, Виталий Терентьевич!

В последние годы Совенко действительно стал прижимист и скуп, как ростовщик. Он носил потертые костюмы, ходил на службу пешком, экономя государственный бензин служебного лимузина. На зиму Виталий Терентьевич приказал клеить окна Угрюм-холла, чтобы меньше угля уходило на отопление. А меж тем уголь-то доставляли бесплатно!

Скромная жизнь Совенко имела обратную сторону: все свои нешуточные доходы он обращал в золото, камни – и сливал накопленное в бездонные трясины родового замка.

Мак получал куда меньше, но вел разгульную жизнь, пускался в рискованные дела. Все то же лейтенантское ухарство – простительное для лейтенанта и совсем непростительное для полковника. Полковнику просто стыдно состоять в платных осведомителях у торгашей…

Над Маком сгущались тучи, Совенко одергивал его – но со странной слепотой Суханов мчался к своему концу, как одичалые кони несутся к обрыву.

Мак сыграл с Элей свадьбу, созвал весь город, положил на это дело тысяч сорок, не меньше. Совенко мрачно сидел в стороне весь праздник, муторное пьяное веселье в «Арагви» напоминало ему пир во время чумы.

Так и сталось. После свадьбы, которой дурак-Мак думал кого-то удивить, за него взялся отдел внутренних расследований ГБ, раскрутил его доходы. К тому же начали брать торгашей, выколачивать из них показания. И пока Мак с Элей гадали, где проводить медовый месяц, Андропов уже все решил за них…

Мак теперь сидит во внутренней тюрьме на Лубянке. А Совенко ходит обедать к профессору Голубеву, получая там полную информацию о ходе дела.

– Добавил ты мне головной боли, Мак! – вздохнул Виталий Терентьевич, доставая сигарету и спички. Официант из-за плеча подставил ему огонь импортной зажигалки. Совенко затянулся дымом, монотонно стуча пальцем по коробку спичечной фабрики «Мир»…

«Что ж! – думал Виталий Терентьевич. – Настало время платить по счетам! Хотя шутка ли вытащить кусок из пасти самого КГБ? Эдак и самому без руки остаться недолго!»

Они проравлись к вершинам – вместе. У них был тогда один шанс из ста. Теперь – один шанс из тысячи. Нельзя! Сердце приказывало отступиться, бросить все и не перечить великому государю. Но разум велел рискнуть во имя плохо осознанной необходимости. Только теперь, подходя к рубежу если не возрастной, то физической старости, Виталий Терентьевич начал формулировать то, явное, что подсознательно понимал всегда. Суслов проиграл тогда, в 70-м, потому что у него не было своего Мака. И у Андропова Сухановых нет. Гордое одиночество столпов-тиранов легко обращается в пыль – ни у кого нет глаз на затылке…

– Я без Мака мусор! – сказал Совенко, нанизывая на палец кольца табачного дыма. – И Мак без меня мусор. А вместе мы, вопреки арифметике, не куча мусора, а вектор силы!

– Чего-нибудь еще хотите? – спросил официант, вслушиваясь в непонятное бормотание. Виталий Терентьевич взглянул в его холеное бесстыжее лицо, похожее на эмалированную плевательницу.

– А скажи, любезный, – усмехнулся Виталий Терентьевич. – Пожалуй, в природе бывает не только сукцессия, но и симбиоз?

– Сукцессии не держим! – осклабился холуй. – А симбиоз, так и быть, закажу для вас на кухне!

Совенко тихо, по-осеннему, засмеялся.

– Оригинально! – хмыкнул он под конец, постукивая спичечным коробком о скатерть. В общем-то, ему было не до того. Он готовил поход к Андропову. Или, если угодно – на Андропова…

 

***   ***

 

Через несколько дней Андропов уже освоился на престоле великой империи – и завел бессмысленные речи о ленинском идеале коммуниста. Покойному Суслову вчерашний вассал распорядился поставить мраморный бюст вместе с Брежневым, до того Михаил Андреевич покоился на кремлевском пятачке анонимно. Но Суслов был единственным человеком, которому Андропов был благодарен. Всех живых он решил проверить и расследовать.

Одной из первых жертв стал Мак Суханов…

У Совенко в кабинете зазвонил телефон внутренней связи, вертушка.

– Вы хотели встретиться с Юрием Владимировичем? – твердым, волевым голосом спросил помощник генсека Виктор Шарапов. – Он будет рад вас видеть в Кремле завтра в часы перерыва заседаний Политбюро. Вам известны эти часы?

– С часу до четырех! – кивнул Совенко. В трубке раздались резкие, пронзительные гудки. Все, разговор окончен, даже попрощаться генерал Шарапов не счел нужным…

Виталий Терентьевич собрался с мыслями. План выкупа Мака был готов – баш на баш, «кви про кво», голову на голову. В последние годы жизни Суслов занимался коррупцией в верхах, оставил после себя замечательное наследие. Призвал к себе Совенко за несколько дней до смерти, передал бесценные папки – на хранение. А в конце января влетела аппетитно загоревшая в зимнем солярии Алиночка, тряхнула волосами светлее кожи, занервничала. Даже пятнышками пунцовыми пошла.

– Ви… Виталий Терентьевич! Только что звонили – Суслов кого-то материл в кабинете, и того… приступ у него… доставлен на Грановского… Яковлевич уже туда рванул, и Шауро, и Тяжельников! Вы поедете?

Виталий Терентьевич медленно встал, пригладил глубокие залысины. Хотелось быть хладнокровным.

– Конечно, поеду! – блекло, невыразительно сказал он. – Конечно… Сейчас…

И не удержался, схватил Алинку за тонкую талию, притянул к себе, поцеловал с отцовской нежностью.

– Алиночка, дорогая, ты даже не представляешь себе, как это здорово!

Ладно, дело прошлое… Теперь можно кое-кого сдать маньяку правосудия в обмен на Суханова.

Это должна быть очень блистательная сдача, такая, чтобы Андропов не торговался. Кого? – вопрос из вопросов. Яковлевича? О, нет, с этим человеком сам же и виноват окажешься! Чурбанова? Но Андропов чтит династию Брежневых, которой всем обязан. Кириленко? Медунова? Усманходжаева?

Из вороха прожелтелых страниц Совенко выбрал бумажку с рукописным грифом: «Н.А. Щелоков. МВД. Список приобретенного на посту».

Виталий Терентьевич чуть растянул губы в подобие улыбки. Славно постарались Сусловские холуи!

При Брежневе этот листок с помятыми краями был макулатурой – тогда все понимали, что чиновник не ворует, он собирает оброк. Но времена текут…

Ох, как изменилось бы лицо Николая Анисимовича, увидь он эту аккуратно расчерченную таблицу с малообещающими столбцами:

Вещь. Стоимость. Откуда. Где.

Ох, как закружил бы министр волчком по комнате!

Берем наудачу, номер 5. Вещь – часы золотые, с бриллиантами, из коллекции князя Ольденбургского. В графе «цена» – скромный прочерк. Зато в графе «откуда» интригующе указано: Запасники Эрмитажа, инвентарный номер 2854, том каталога 2. И, наконец, столбец «где»: Дача в Жуково, этаж второй, комната третья от лестницы…

Работники Суслова не разменивались на мелочи, их интересовали только предметы искусства. Судя по их отчету, Щелоков собрал неплохую коллекцию – и вообще, оказался недурным искусствоведом. Перед глазами Совенко мелькали колье жемчужные, бриллиантовые, с шеек императриц, царственные диадемы, предметы церковной утвари, едицины холодного оружия. Особый раздел составляли фамильные перстни старой знати. Страдал державный министр от своей безродности! И еще – стянул, оказыается, Щелоков яйцо Фаберже из великокняжеской коллекции. Так что озолотил он зарубежных деятелей рабочего движения, для которых это яйцо якобы предназначалось, но сделал себя бессрочным опекуном их состояния. А как же, за ним не сгинет, не заржавеет, сбережет он антиквариат для Родины!

Виталий Терентьевич снял с полки бархатный бювар и положил листок туда. Вспоминалась сказка о кощеевой смерти в яйце (срам-то какой, смерть туда прятать!). Вот и смерть Щелокова угнездилась в яйце Фаберже, туда и бить надо, вопреки правилам бокса.

А бювар придется подарить Андропову, в приложении к желтому листку, для солидности. Дело-то нешуточное! Что, Юрий Владимирович, будем менять валета на туза? Вам выгоднее. Хотя, что мешает вам, забрав туза, не отдать валета?! В том-то все и дело, в том-то весь и риск! Я целиком в вашей ладони!

Виталий Терентьевич старался заглянуть в будущее, а память упорно толкала его в прошлое. Может, оттого, что при всей непохожести Суслова и Андропова между ними сквозило нечто общее: обреченность их дела. Все их великие, неизмеримые силы утыкались в глухую кирпичную кладку исторических закономерностей…

 

***   ***

 

Виталий Терентьевич выехал на аудиенцию к помошнику генсека. Перед отъездом достал из шкафа французский приталенный костюм и убедился, что очень сильно растолстел за последние годы. Обычно Совенко носил советские пиджаки – мягкие, ворсистые, с полосатой расцветкой. Они своим мешковатым фасоном сразу напоминали о быте уездных помещиков, о трактирах, губернских балах, резных буфетах с наливкой и вареньем…

Ив Сен Лоран кроил свои костюмы иначе. До того иначе, что глянув в зеркало Совенко не узнал сам себя. Костюм сидел жестко, как корсет, и разом менял фигуру. Строгий черный цвет и острые хищные лацканы придавали бойцовский вид. На ощупь ткань была гладкой, как стекло. Черная двойка, белая сорочка, узний кинжал однотонного галстука…

И еще характерная деталь: два ордена приютились на груди. Выше, у петлички, значок депутата Верховного Совета. И ухо прожженное. Ни к чему оперироваться теперь-то, пусть висит, чтобы помнил, откуда вышел. И куда. Высоко взошел мальчик с тройным именем – Алик Жжёное Ушко. Теперь он мужчина. Шрамы мужчину не портят – украшают. Красив, как покойник в гробу!

– Ох, как вам идет, Виталий Терентьевич! – сказала Алинка, выпятив мягкие, сладострастные губки, чуть потрескавшиеся от суровости московской зимы. – Я слов не нахожу!

Виталий Терентьевич двинулся в нелегкий путь. На казенном «ЗИЛе», с казенным шофером и черным дипломатом в руке. Там – бювар, в бюваре – Щелоковская смерть. Как и положено – за семью замками.

И захолодело у Совенко в груди от неожиданной, но вполне здравой мысли: вот так же кто-то неизвестный, но башковитый повезет в свое время сдавать и его, Алика, Виталия Терентьевича. Именно так. Сдавать, как посуду. В надежде что-то получить взамен. Слава Богу, времена, когда закладывали из спортивного интереса, из-за перекошенных корявых убеждений, прошли. Теперь дело взаимодоносительства поставлено на твердую рыночную основу с полной свободой конкуренции. Старые стукачи вытесняются с торгов. Остались конкурентноспособные, такие, как Совенко, выкупающий голову за голову. Получается, задействованы четыре головы, две активно, две пассивно, вся сделка вершится в пределах мозгов, изредка эмигрируя в слова прикладного значения.

С бумажной бомбой в дипломате Виталий Терентьевич прошел в покои императора восточной половины земли. Охрана тщательно проверила, нет ли оружия. Оружия не нашли, хотя оно было: страшное оружие из целлюлозы и чернил…

 

***   ***

 

Федя Надоев, молчаливый, по-собачьи преданный, остановил у светофора. На углу двух улиц веселые молодые парни стаскивали со стены огромный портрет Брежнева, оббитый траурным крепом. Империя начала менять декорации. А ведь Совенко помнил, как такие портреты появлялись в 70-м, сменяя коллективные цекашные галереи…

Что ты делаешь с нами, Время? Виталий Терентьевич приоткрыл окно – выкинуть окурок, радостный смех брызнул ему в лицо. Леонида Ильича стаскивали не какие-то хулиганы, а госслужащие, наверняка – комсомольцы, активисты…

И как-то нестерпимо грустно вдруг стало Виталию Терентьевичу, как-то тяжело и муторно – даже дело Мака Суханова, отнятое у самого генсека, не могло развеять тоски. От Брежнева на стене, как и в жизни, собранного из кусков, осталась половина. Молодые, смеясь, расставались со своим прошлым, о котором, как знать, может быть, им же предстоит горько пожалеть.

«Они у нас растут оптимисты! – думал Совенко. – Не то, что мы! Шаг вперед… То, что для нас перетекало через отчаянье, надрыв, трагедию, для них шутка. Все, что питало наш пессимизм, для них – бравада. Нам выпало думать, не живя. Им – жить, не думая».

Грусть, сдержанность, последние рудименты того, что именуется совестью, канули в небытие. Алик шел своим путем не оттого, что любил его, нет, ни в коей мере, просто он не знал другого пути.

«В сущности, – проносилось в его голове, – в этом мире я обречен был убить, так же, как другие обречены на нищету, а третьи – на счастье, добытое преступлениями предков…»

Ведь он был феодал, а значит – рыцарь, значит, в турнирах приходилось доказывать свое право на Угрюм-холл. В особых турнирах. Кто не верит, что чернилами можно отравить, что бумагой можно перерезать горло, тому не понять остроту и накал этих турниров. Последний состоялся только что, буквально вчера, когда Совенко вошел к помошнику Андропова генералу Бобову и опустил забрало…

 

***   ***

 

Но это хотелось забыть; как и все остальное. Усталость проникла везде, протекла и затвердела гипсом, превратив Виталия Терентьевича в неподвижную куклу. Всю жизнь он добивался для детей, потомства, права не быть преступниками. Какими они были бы, если бы были? Наверное, честными, добрыми романтиками, мечтающими о счастье человечества. Они могли бы себе это позволить. Но скорее всего их отупевшие от сытости мозги не сумели бы понять, почему папа не такой, как они, почему он не мог себе позволить их характер, так же как Матвей, охотник за скальпами, не мог позволить себе характер Алика.

– Федя, – тихо спросил Виталий Терентьевич. – У тебя там сохранились мои старые отчеты?

– Как можно, неужели выкину?! – удивился Федя подобострастно. Вытащил с полочки папку и передал назад.

«Отлично!» – подумал Совенко. Форматы двух папок совпадали. В одной: «И следуя верным курсом, с ленинской принципиальностью…». В другой: «Признаю, что Суханов М.Л. получал от меня взятки в сумме… в размере… в течение…»

Не задумываясь, почти машинально, Совенко переложил бумаги. Папку Суханова он обязался по получении сжечь – так же, кстати, как и папку шофера Феди после закрытия его дела за недоказанностью. Папку он и сожжет – вместе со старыми отчетами, по-честному, обеднив мир гибелью своих публицистических работ…

«Все-таки Бобов подозрительно легко уступил! – пришло Виталию Терентьевичу в голову – Оно, конечно, он немного терял. Ему сдавали Щелокова, а Суханов возвращался в мир из небытия без звания, без работы, даже без права жить в Москве».

Совенко обязался, что уберет Максима с глаз долой, от греха подальше – словом, сторожем в Угрюм-холл, в помощь Багманам.

Да, честно-то говоря, любил Сергей Владимирович Бобов, выходец из седьмого отдела КГБ, своего сокола, штатного юдофоба, жидоненавистника с 8 утра до 7 вечера. И наказать-то хотел любя. И, любя, не стал наказывать. Все вроде бы понятно.

Но ведь сделка-то не в Андроповском стиле. И хотя чужая душа – потемки, нужно все-таки поймайть там черную кошку.

– …Мне нужно только одно, Сергей Владимирович! Освободить Суханова из тюрьмы!

– Хорошо! Ведь если мы не исполним вашей просьбы, то станем ворами – ваш листок я уже прочитал. Можете забирать дело Суханова, я уполномочен сдать его в прокуратуру, и там распорядиться им… Кстати, какие гарантии вам требуются, чтобы уверовать в нашу честность? Мы ведь можем снять копию с обвинения…

– Только ваше слово, Сергей Владимирович! Выше вашего честного слова нет никакой гарантии…

– Хотя подумайте, – словно бы спохватился Бобов. – Слово мы вам, конечно, дадим! Но стоит ли тратить привязанность самого генсека на такую ерунду, как спасение этого ничтожества?! Вы симпатичны генсеку, Виталий Терентьевич. Откажитесь от Суханова, и есть мнение на первом же пленуме ввести вас в Политбюро. Я знаю, вам это небезразлично, вы честолюбивый человек… Будьте же нашим другом. Мы вместе очистим страну, вы ведь патриот, это нам тоже известно.

– Вам известно все! – галантно поклонился Совенко.

– Да! – засмеялся Бобов. – Как ни банально это звучит! Я знаю, что у вас есть ЧЕЛЮСТИ, Виталий Терентьевич, что ваш двоюродный дядя – полковой командир, и пишет вам из Протвы, называя вас по имени-отчеству, тогда как вы его – просто Егорушка. Я знаю, что у вас друг в НарКоне Ситников, в милиции – майор Иванов, нынче мотающийся по Средней Азии с хлопковой ревизией. Значит, у вас и там появятся друзья, нет?

– Дружба – прекрасное чувство! – пожал плечами Совенко. Главного-то вы, всеведущий, не знаете! Об Алане Голубеве, об Илье Маслове. Тщитесь напугать, а сами только смешите!

– Не спорю! – кивнул помошник генсека. – Но ведь Суханов – лишь клык в ваших челюстях! Конечно, самый большой, но не единственный. Давайте удалим гнилой зуб, мы сумеем заменить вам его! С гнилым Клыком в Челюстях я не могу рекомендовать вас Юрию Владимировичу, не могу подпустить вас к делу очищения страны. Значит, Политбюро для вас отпадает.

– Я вне зависимости от вашего расположения буду работать на благо моей Родины, – отчеканил Совенко.

– Не торопитесь! – поднял ладонь Сергей Владимирович. – Подумайте! Я понимаю, он для вас герой, защитил вас в детстве! Он и мне казался героем… Но герой-то он липовый, из боевых шрамов у него только один – что ягодицы разделяет! Зачем он вам?

– Я это знаю сам! – сказал Совенко.

– Моя миссия – предложить от имени Самого! – развел руками Бобов. – Это дело курирую я, но решать вам! Все показания свидетелей, акты допросов и обыска соберут в одну папку. Эту папку отдадут вам… Что вы с ней сделаете?

– Сожгу!

– Что ж, тогда соблюдайте меры пожарной безопасности!

Совенко вел себя спокойно и с достоинством. Он совсем не походил на дрожащего мальчишку в Сусловском кабинете. От того сопляка остался лишь ком путаных воспоминаний, которые изредка прогоняешь в мозгу, как затертую магнитофонную ленту…

Новый Совенко – то есть, по диалектике, старый Совенко выгодно отличался от молодого. Он беседовал с помошником генсека на равных, очень тихим голосом, выкатив свои невыразительные вареные глаза.

Нет, это была не захлебывающаяся лаем и поджавшая хвост гулаговская шавка; это был могучий волкодав, положивший лапу на мосол. Такие не лают. Они лежат на солнышке, лениво закрыв глаза, а когда к ним подходят, еле слышно рычат. Но когда кто-то тянет руку к их кости, то они рвут глотки и перекусывают руки. Они полны великой, мудрой природной справедливостью, гуманностью – просто они просят не тянуть грабли загребущие к их мослу. Понял ли это Бобов? Совенко показалось, что понял. Передаст ли генсеку, что Совенко – пес, а Андропов – хозяин?

Но как-то раз, на глазах Совенко огромный дог чуть не загрыз своего хозяина, когда тот спьяну, на спор, покусился на собачье мясо. Еле оттащили…

 

***   ***

 

А в прокуратуре с первых же дней Андроповщины стала скапливаться всякая шваль, побежденная прежним режимом. Все те, кто считал себя искренними коммунистами и отбирал у собратьев честно заработанные взятки. Они обвиняли в воровстве тех, кто вовсе не воровал – ведь воровать, это значит брать чужое…

Надо отдать должное Леониду Ильичу, в новой конституции он выкинул дурной догмат о диктатуре пролетариата. Но наследие мрачного древнеегипетского прошлого тяготело над слабовольной феодальщиной. Законы запрещали быть богатым. Законы запрещали передавать власть по наследству. На них, конечно, все плевать хотели, но находились оттиравшие плевки. Вот эти ханыги собрались теперь в прокуратуре – доказывать свою правоту.

Среди прочих Совенко заметил Найденова, бывшего замгенпрокурора, которого в 1981 помог снимать, наложив партийное взыскание.

Встреча эта Виталию Терентьевичу не понравилась, он сухо кивнул и прошел мимо. Как уговаривали Найденова оставить в покое герцога Медунова-Краснодарского – просили, умоляли… Но уперся Виктор Васильевич – с места не сдвинешь! Тогда поднатужились и таки сдвинули, дружными силами всей партии.

Как там у Маяковского: Партия – рука многомиллионопалая, сжатая в один громящий кулак! И что хорошо в Брежневские времена, так это дружелюбие большой руки – ведь всегда начинали с уговоров…

Папку Суханова в кабинете № 13 (уже не намек ли Андропова?) Совенко передал молодой человек в черном мундире советника юстиции третьего ранга – Валерий Ройский.

– Привет, Валя, как дела? – спросил Виталий Терентьевич, небрежно кинув руку. Ройский принял ее в две свои. Припомнить бы ему сейчас его школьные проделки, то-то бы позеленел.

– Все хорошо, Виталий Терентьевич! Что-то вы совсем не заходите, забыли нас. На вечер выпускников в марте пойдете?

– Подумаю! – усмехнулся Совенко. И присмотревшись к Ройскому поближе, понял, что охарактеризовал его неточно. Он не молодой. Он – моложавый, он соответствует выражению молодой человек, но вокруг глаз у него уже собрались хитрые лисьи морщинки.

– Все как Юрий Владимирович велел! – трепыхался в усердии Ройский. – Для меня большая честь, что именно я… Вот, в лучшем виде!

Из прокуратуры Совенко поехал на Лубянку, где до сих пор парился Суханов, забрал его из камеры.

– Ну что, домой? – спросил Виталий Терентьевич. Мак, ни о чем не спрашивая, кивнул. Выглядел он совершенно подавленным…

 

***   ***

 

Домой – это значило в Угрюм-холл. Совенко развел огонь в газовом камине, синее пламя протяжно загудело, заплясало в неподвижно-стеклянных зрачках Суханова. Он в одночасье стал никем. Напротив угрюмого мужа сидела в кресле Эля Суханова и была, кажется, не в восторге от своего выбора. Она больше посматривала на Совенко.

Но Виталий Терентьевич не понимал необходимости обзаводиться семьей. Он был в каком-то благодушно-сахарном настроении.

– Привяжи себя к земле! – советовал ему прежде Яковлевич. – Воздушному шарику никто не станет доверять!

Алик отвечал с внутренним достоинством:

– Я крепко привязан, Александр Терентьевич! Можно сказать, спеленут! Вы же видели мой Угрюм-холл, куда я без него?

Да… Мы все проигрываем одному заговорщику, от кинжала которого не спасся никто. Смерть. Не ее ли мягкие шаги шуршат ковром там, в конце коридора?

Угрюм-холл скалился с полотен, где плескалось триасовое болото под ногами пожирающих друг друга гадов. Автора этих полотен – травоядного, а стоало быть, безмозглого – уже сожрали. Он лишний раз доказал, что объем мозга у тиранозавра в несколько раз больше его травоядных современников…

Хотя почему-то именно травоядные приматы создали человека… Люди стали жрать мясо, нарушили видовое питание – уж не это ли их создало?

А, наплевать!

В гулкой тишине замка щелкнул замок дипломата. Виталий Терентьевич достал дело Суханова и протянул Леке. Максим с брезгливой гримасой принял папку и торопливо бросил ее в огонь. Он обменялся взглядом со своим спасителем, и они без слов поняли друг друга.

– На этом огне мы хотели сжечь Маслова! – мысленно сказал Мак. – А теперь сжигаем меня.

– Не тебя. Твое прошлое, – мысленно поправил Совенко.

– Но без прошлого мы – никто! – внутренне всхлипнул Суханов.

– Прошлое не всегда сгорает! – отвечал взглядом Виталий Терентьевич. – Все зависит от силы огня!

И только Совенко знал, насколько двусмысленны эти последние раздумья. Ведь в камине горели старые отчеты. Де маджорум деи глориа – к вящей славе твоей, Господи! Виталий Терентьевич поднял глаза к сводам залы и задумался на мгновение о Создателе всего сущего. Без сомнения, он есть, творец вселенной – конечно, не такой, каким описывают его поповские байки, и уж во всяком случае не судия живущим, а тем более умершим. Он сотворил мир – глупо требовать от него копаться в грязи на периферийной планете, в заштатной Галактике, разбирать какие-то ничтожные дрязги между пузырями углерода… Ну, в крайнем случае, иногда, шутки ради, или с познавательной целью – но уж неужели это его постоянная работа? Просто смешно, не говоря уж о том, что глупо.

Сухановская папка прогорела насквозь и теперь дотлевала рубиновыми искрами. Совенко засмеялся:

– С возвращением вас, Максим Суханов!

Мак вяло улыбнулся в ответ. Бутылка шампанского, купленная по торжественному случаю, нежилась в кадке со льдом нераскупоренной. Теперь у Мака была новая судьба – судьба сторожа Угрюм-холла, как говорится, подросла надежная смена дядюшке Багману. Правда, надежная смена не ликует, не встречает будущее бурными продолжительными аплодисментами. Соответственно не переходящими в овацию. Ничего, Мак, не век тебе коротать в сторожах! Совенко знал уже все дела, находящиеся в небесной канцелярии на стадии разработки и утверждения.

– Ты мне в другой роли нужен! – думал Виталий Терентьевич. – Я не транжира, менять полковника на сторожа не собираюсь. Глядишь, пролетит годик – а Андропов слаб здоровьем – тут дунешь, плюнешь – и нет никакого Андропова. Добрых воспоминаний он по себе не оставит, как пить дать. Тогда и звякнем следующему по счету – так и так, жертва репрессий, лишен звания без оснований, даже дела на него не завели, причин не разъяснили…

Виталию Терентьевичу уже пришлось быть свидетелем безобразной сцены в ЦУМе. В разгар рабочего дня там, как водится, толпился у прилавков народ. Вдруг милиция перекрыла все выходы и началась настоящая облава. Москвичей хватали с единственным сакраментальным вопросом: почему не на работе? Спокойно пропускали только людей пенсионного вида. Остальных, неубедительно мычавших что-то, грузили в автобусы и развозили разом по участкам.

Ухватили и Совенко. Заинтересовавшись делом, он не полез в карман за красной цековской книжечкой и ограничился коротким хладнокровным упреком:

– Вы понимаете, что это противозаконно? Я буду жаловаться!

– Жалуйся, жалуйся! – заржал краснорожий милиционер, чем-то напоминавший Илью Маслова. Так Виталий Терентьевич оказался в душном, битком набитом участке за стальной сеткой, напоминавшей о старых лифтах или о зоопарке. Общее настроение было гнетущим – ведь шла первая волна Андроповских облав, и никто еще не знал, чем кончится дело: попугают и отпустят? Сообщат на работу? Снимут, уволят, разжалуют? Или – в лагеря, как еще совсем недавно, меньше полувека назад?

Всхлипывали женщины. Дрожали на беду свою убежавшие с уроков школьники. Гудел придавленный, приглушенный, но все-таки бодрящийся хор мужских голосов; какой-то старый хиппан в поношенной джинсовке вцепился пальцами в сетку, как обезьяна.

– Эй! – кричал он. – Але! Начальник! Вы тут что, про нас совсем забыли?!

Совенко, стоящий особняком, совершенно хладнокровно чувствовал липкие взгляды надежды на дорогом драпе своего пальто. Виталий Терентьевич старался выяснить масштабы облавы. Прислушиваясь к возбужденным разговорам, он понял, что солдаты нового режима прочесали все кинотеатры, кафе, рестораны, магазины, местность возле пивных ларьков. Был даже один алкоголик, которого замели у киоска, принимающего пустую посуду.

«Занимательно! – подумал Совенко. – Но делать мне тут больше нечего!»

Он жестом для официантов подозвал капитана, крутившегнося неподалеку. Тот подошел медленно, упиваясь своей властью, лениво почесываясь. Что он думал о Совенкое? Вероятно, считал, что перед ним хорошо оплачиваемый инженер, врач или доцент какого-то ВУЗа. Таких всегда приятно пощекотать дубинкой, умников хреновых!

– Чего тебе? – спросил капитан, вяло шевеля губами. – В сортир, что ли?

– Я опаздываю! – постучал по часам Совенко. – У меня важная встреча!

– Ничего, подождешь! Подойдет твоя очередь, разберутся с тобой – и валяй!

В ничего не выражающих глазах милиционера Совенко увидел, какой грязью был для этого человека. Да, стоило жить, стоило бороться и страдать, ради того, чтобы в ту минуту выбросить в лицо зарвавшемуся ничтожеству красный жупел ЦК!

– Итак! – этак спокойно, сдерживая торжество. – Могу я распрощаться с вами, как гражданин Советского Союза? Или мне обязательно делать это, как члену ЦК?!

Глаза капитана выпучились, запузырились, шкодливая рука, чесавшая волосатое пузо, дернулась ко шву.

– А… – заблеял капитан порта приписки МВД. – Э… Вы, товарищ, что, член ЦК?!

– Нет! – покачал головой Совенко. И, подождав, пока офицер облегченно выдохнет, добавил:

– Я кандидат в члены ЦК…

…Дежурный по участку майор Сидоров со слезящимися глазами пожимал гостю руку и уверял, что они только исполняли приказ…

 

***   ***

 

Суханов засел в Угрюм-холле один. Эля уехала в Москву, оставив мужа-неудачника и недвусмысленно намекнув ему, что ревность таким, как он, – не к лицу. Делать было нечего. Мак пил – до беспамятства, до одури и ходил взад-вперед по коридорам, чтобы совсем не сойти с ума от неподвижности. Мучительно не хотелось выполнять Бобовское поручение – но не начинать же войну с аппаратом генсека! Виталий Терентьевич не случайно сомневался в легком прощении Мака: Суханова выпустили не просто так.

– Сдай мне Совенко! – приказал Бобов. – Найди его архив! Меняю его голову на твою. Или… ну, не буду рассусоливать, ты в ГБ не первый день…

Скорее чутким инстинктом, чем разумом, сообразил Сергей Владимирович, что копать нужно под этим холеным псом с неподвижными зрачками. Даже не ради посадки, а ради удовольствия видеть, как спадет с зарвавшегося холуя лоск аристократизма, как подожмет он свой всегда мерно повиливающий хвост.

Бобов – а через него и режим Андропова – ничего не теряли: от головы Щелокова не отказывались и голову Суханова не теряли. Хорошо бы добавить к охотничьим трофеям на стене еще и голову Совенко! И еще кое-что: люди Андропова, мастера придворных интриг, знали между чем и чем вгонять клин…

Только на третий день поднялся Мак наверх и отмычками открыл кабинет Виталия Терентьевича. Суханов отлично знал, где лежит Сусловский архив, но Бобову наврал, сказав, что обыск займет долгое время. Вырвал у императора желанную, как вода в пустыне фразу:

– Я тебя не тороплю!

Вот оно! Можно не торопиться закладывать молочного брата, за счет которого жил, бывало, месяцами. Друга детства! Толкача карьеры! Глаза на затылке! Такого, как Совенко, уже никогда больше не будет… Кто, кроме него, может выкупить из тюрьмы, вытащить из зловонной пасти смерти? Никто!

Но, прости Алик, своя рубашка ближе. Нужно тебя заложить. Тесно нам двоим стало в мире, проклятый генсек так подстроил, что тесно. И кого-то нужно спихнуть, понимаешь! Ну не меня же! Алик, если бы нас было трое, то погиб бы тот, третий! Но нас двое, Алик. Я и ты. Ты на моем месте поступил бы так же. Пошатываясь от выпитого, Мак ввалился в комнату, обклеенную золочеными обоями. Под ногами зашуршал пышный хорасанский ковер. Оставалось лишь несколько шагов до предательства… В мягком полусумраке зеленых бархатных портьер Мак чувствовал себя, как в джунглях. От них все в кабинете приобретало бутылочный оттенок. Несколько шагов до дубового шкафа. Открыть эту дверцу – и там, аккуратно уложенные в папки судьбы вершителей брежневского режима. Суммы их реквизиций. Счета за их проживание. Их прошлое и, возможно, будущее. Вот. Здесь!

Мак открыл дверцу шкафа и увидел, что там ничего нет…

 

***   ***

 

– Ну что, Федя? С богом! На финишную прямую! Все сделал, как я велел? Что-то, Федя, я смотрю, ты трусишь? Тебе-то чать не впервой? – нервно засмеялся Виталий Терентьевич. Шофер недовольно передернул плечами. Совенко уже сообщил ему, что предстоит убрать одного лишнего человека. И уже с утра поминал тот, первый, злополучный раз. А тогда Надоев не хотел убивать. Просто он возбудился от той телки, сучки намалеванной, а она давай ерепениться. Как в ресторанах за чужой счет жрать, так пожалуйста, а как… У, сука! Федя захватил ее сзади за шею, морпеховским приемом и начал делать, что и замышлял. Пьян был, конечно… А когда кончил, то выяснилось, что в порыве страсти свернул подруге позвонки, как куренку.

Вот и вся история, гроша ломанного не стоит. А Виталий Терентьевич, спаситель, все к ней возвращается, да еще с лихорадочном блеском в глазах…

Приказал отогнать «Волгу» с ящиком водки в самый грязный, похабный район, где на старых новостройках живут одни барыги и ханурики. Теперь сам ведет «Жигули», а пистолет отдал Феде. Нет, Виталий Терентьевич, воля ваша, а Федор твердо решил, что стрелять не будет. Сами стреляйте, раз так нужно!

– Прикрути глушитель! – скомандовал Совенко весело. – Давай, давай, Федя! Как ты там свою товарку – придушил или шею свернул?

– Зачем это вам? – угрюмо отозвался Надоев.

– Да так! Проверяю твою квалификацию!

Провалиться бы вам с вашим любопытством!

– Шею свернул, раз вам так интересно! – пробормотал Федя. Виталий Терентьевич по-прежнему улыбался.

– Будем считать это чистосердечным признанием! – то ли в шутку, то ли всерьез произнес он…

 

***   ***

 

Мак сидел в столовой зале. Бутылки из-под дешевой водки совхозного магазина валялись на полу. Когда вошли Виталий Терентьевич и Надоев, он даже не встал – лениво повернул всклокоченную голову. Он уже с неделю не брился и выглядел жутковато. Даже глаза его от непрекращающегося запоя стали красно-кроличьими.

– Ну что? – сказал Суханов невыразительно. – Убить меня пришел, Алик? Давай, валяй, я все одно не жилец: не ты, так из Кремля дотянутся… Как ты догадался-то?

Каменное выражение лица Совенко скрывало чувства. Когда у людей такое лицо, то в следующую секунду они могут выкинуть какой угодно фортель.

– Андропову я не верил! – вкрадчиво начал Виталий Терентьевич. – Сразу… А потом еще твои ногти.

– Что?! – откликнулся Мак, и в глазах его мелькнуло что-то вроде интереса.

– Ногти! – охотно повторил Совенко. – Ты вышел ко мне, у тебя были чистые, короткие ногти – после месяца тюрьмы. Неужели тебе в камеру дали ножницы и пилку? Тебе?! С твоими умелыми руками? Я забрал архив от греха подальше, а под ковер в кабинете положил копировальную бумагу… Там, на полу, до сих пор следы твоих ног! Это все, что я знаю… Теперь скажи мне, скажи, что я не прав!

– Да пошел ты, Алик! – скривился Мак. – Пошел ты, знаешь куда…

– Мак! – перебил Совенко. – Я хочу, чтобы ты понял. Я никогда не мщу. Если я что-то делаю, то не во имя прошлого. Только во имя будущего! Я не держу на тебя зла, Мак! Ты поступил, как положено мужчине, без бабских сантиментов! У тебя есть выбор – уйти и стать грузчиком…

– Хватит, Алик! – Мак закрыл глаза ладонью. – Я же сказал тебе, что жить мне не дадут!

Карман двубортного кашемирового пальто Виталия Терентьевича оттопыривался. Он достал оттуда браунинг со старательно привернутым Федей глушителем. Старый пистолет: воронение обтерлось, на затворе помета: 1916. Свадебный подарок деда отцу, на рукоятке выгравировано: «Терентию Совенко на долгую память». С намеком предложеньице!

– Я дам тебе уйти! – сказал Совенко, щелкая предохранителем. – Но тогда – забудь, что мы были знакомы! И другой вариант, Мак: все будет по-прежнему! Мы составим вместе фальшивый архив для Андропова…

Суханов вздрогнул, поднял голову, но увидев пистолет, снова сник.

– Издеваешься, Алик! – прохрипел он высохшим горлом. – Ну что ж, это на тебя похоже… В твоем вкусе! Ты страшный человек…

– Все останется по-прежнему! – возвысил голос Совенко. – Мы снова станем друзьями и забудем об этом пустячке… Забыли же в ЦК про свару с Сусловым… Слышишь, Мак?! Давай все вернем обратно! Мы сможем это сделать! Ты не ангел, и я не херувим! Примем это к сведению и станем жить дальше! Все в твоих руках, Мак!

– Допустим! – криво усмехнулся Суханов. – Ну, что я должен сделать? Повеситься?

– Принести клятву на крови! – развел руками Совенко. Мак захохотал.

– Это как? – кричал он. – Порезать палец и подписаться под какой-нибудь херней?

– Нет! – покачал головой Виталий Терентьевич. – Ты же знаешь, Мак, я терпеть не могу ритуалов. Девиз моей жизни – «Ничего лишнего». Просто, чтобы ты впредь не делал попыток найти компромат на меня, мне нужно иметь серьезные материалы на тебя. Тогда я снова смогу тебе верить – ты не сможешь сдать меня, не заложив себя. Вот что я называю клятвой на крови…

– Да как это, черт возьми?! – ударил Мак кулаком по столу.

– Скажи лучше, согласен ты, или нет? – попросил Совенко с ледяной вежливостью.

– А, один хрен – помирать! – махнул рукой Суханов. – Пиши: иду добровольцем!

Виталий Терентьевич обернулся к Надоеву. Тот, довольный мирным исходом дела, скалился в дверях. По торжественному случаю он одел кожаный пиджак и даже полосатый галстук.

– Подойди сюда, Федя! – попросил Совенко. Когда Надоев приблизился, Виталий Терентьевич ткнул глушителем ему под низ живота и нажал на курок…

От боли и изумления глаза шофера полезли на лоб. Тяжело и грузно осел он, упираясь руками в паркет, развозя руками по полу студенистую, свернувшуюся кровь. Совенко, все так же улыбаясь, достал из шкафчика фотоаппарат и ждал, пока не прекратятся конвульсии забитого зверя. Пинком выбил из-под Надоева руки, устроившие отжимание. Федор рухнул на грудь, затих.

– Объясняю режиссерский замысел! – хихикнул Совенко, берясь за фотоаппарат. – Мне нужно заснять убийство в момент его совершения! Души его чем-нибудь, вон хоть шнуром от портьеры… Да рожу сделай пострашнее…

Когда все закончилось, Виталий Терентьевич перевел дух, сплюнул пару раз в китайскую вазу над камином. Ушел, чтобы тщательно помыть руки. Фотоаппарат оставил Маку на столе – мол, если хочешь, засвети.

Мак засвечивать не стал. Он гордился планом друга и верил, что против Андропова Алик тоже что-то придумает. Пардон, не Алик, а Виталий Терентьевич! Совенко вернулся, вытирая ладони о пальто, забрал пленку.

– Я уезжаю! – сказал он деловито, как будто ничего не случилось. – Снимки полежат в надежном месте, а откинет Андропов копыта – мы их сожжем… Как твое дело. Труп этого говнюка ночью сожги в камине.

– А кто он был? – тихо спросил Мак.

– Убийца! – хохотнул Совенко. – Вы же знаете меня, гражданин начальник, невинных я не убираю! В случае с этим… – Совенко пнул Надоева. – Я лишь ненадолго отсрочил приговор! Пусть летит на небо, расскажет дедцу Матвейке, что у него подрастает надежная смена! Вопросы есть?

– Есть утверждения!

– Отлично, какие?

– Я горжусь тобой, Алик!

– Это не возбраняется! – Виталий Терентьевич смеялся, звонко, задорно, так, как Алик никогда не умел.

И Мак поправился, уже не в первый раз:

– Виталий Терентьевич!

 

 

ЭПИЛОГ

 

 

В 1984-м году настало «время «Ч» – воцарился Константин Устинович Черненко. Словно кони над обрывом – застыла перед пропастью Империя в последний и прекрасный миг своего могущества и славы. Пауки ЦК заканчивали ткацкие работы на больших паутинах, расчертивших страну на «зоны влияния». Заканчивал их и Виталий Терентьевич Совенко.

Каждый день, с утра пораньше, сухощавый и чисто выбритый, благоухающий дорогими лосьонами, он садился за необъятный, оббитый зеленым сукном рабочий стол и начинал прием своей клиентуры.

К нему шли хозяйственники, которых грозились снять или уволить. А в чересполосицу с ними – кафедралы, которым он подыскивал денежных аспирантов, журналюги, канючившие у него командировки на богатые и хлебосольные окраины. Постоянно на связи были милицейские, прокрурорские, нарконовские, гебистские чины.

Важенька из Франции попросила обругать в советских газетах своего мужа, у которого был сильный конкурент на каких-то выборах. После детального исполнения этой просьбы её муж стал героем буржуазной прессы, опорой свободного мира и легко выиграл голосование…

Что касается Максима Суханова – то он занимался очень личным делом патрона – размещением и условиями обитания Корины Терентьевны в сумасшедшем доме. Сестра Совенко рехнулась окончательно, из сквернословной шлюхи-алкоголички превратилась в заплывшую, нечесанную мегеру с красным воспаленным взглядом.

Но именно Корина перед отъездом сказала те слова, над которыми Совенко все чаще задумывался.

– Мы дети Ада, Алик, и оба это знаем… Но наш отец недоволен тобой… Он до конца не принимает тебя, потому что ты до конца не принял его…

– Нда? – мрачно спросил Виталий Терентьевич. Он надрезал кончик гаванской сигары на миниатюрной, но вполне рабочей гильотинке, присланной французскими масонами из числа связанных с ним импортеров морепродуктов.

– Да! – безумно хохотала Корина, запрокидывая голову с давно не мытыми, спутавшимися волосами. – Ты плоть от плоти Зла, как и я, но ты не желаешь сделать последний шаг: разрушить себя! Ты пытаешься слушать разум – а разум не от нашего отца! Ты пытаешься быть умным – но нельзя быть разрушителем, если служишь уму…

– Ничего, Корина, тебя вылечат… – кивал в такт истерики сестры Виталий Терентьевич. И прикуривал толстую сигару от подлинной платиновой Zippo – подарка скандинавской Ложи левых политиков…

– Выбирай, Алик! – визжала сестра. – С кем ты?! Проклятый вегетарианец, аскет, умник – с таким багажом нельзя быть любящим сыном Ада, а с твоими делами – любящим сыном Распятого… Или ты предаешь нас так же, как всегда предавал всех?

Прошло несколько дней.

– Слушай, Мак… – поинтересовался как-то Совенко у друга, увлеченного телетрансляцией зимней олимпиады в Сараево. – Ты как считаешь? Демоны, сатана – они есть?

– Естетственно… – хмыкнул Мак, не отрываясь от женских попок на лыжной трассе. – А среди кого мы, по-твоему, всю жизнь крутимся? Среди людей, что ли?

– Ты считаешь…

– Ну, пославший больше посланника! Если ты посылаешь людей – и они, что интересно – идут, куда посланы, значит ты выше человеков… Ну а кто ты – если выше? Бог, что ли –хэ-хэ-хэ… Это только для красоты так говорится – мол, мы рождены богами… Но Бог не может быть рожден, и не может быть во множественном числе, Алик…

– Мы демоны? Духи?

– Ну, друг, будь ты телом, ты бы разложился за три дня, как это бывает с покойниками… А поскольку ты годами не смердишь на солнцепеке, годами не распадаешься вопреки всем законам природы – стало быть, есть некая Идея Тебя, которая удерживает всю эту студенистую мерзость, эту воду и слизь, от распада… Все духи, Алик. Но мы рождены во мраке.

– А как ты считаешь – есть из этого выход?

– Куда? К ангелам?!

– Ну, например…

– Если были падшие ангелы – наверное, могут быть и падшие демоны. Те, которые возвращаются на небо… Слушай, нет ты глянь – вон у той лыжницы какие буфера!!!

– Грибов жареных хочешь? – предложил Совенко, входя в комнату со сквородкой.

– Сам готовил?

– А кто мне приготовит? Ты, что ли?

– Давай попробую... – Мак жевал грибы и всей сияющей рожей показывал неземное сказочное удовольствие. – М-мм! Пальчики оближешь! Ни с каким рестораном не сравнишь! Алик, у тебя золотые руки, ты маг и волшебник!

– Я знаю... – скромно улыбнулся Совенко, прислонившись к дверному косяку.

 

Первый вариант окончен 08.01.1994 г.

Второй варинат написан в 2000 году.

Третий вариант текста окончен в 2006 г.

 

© Александр Леонидов, текст, 2015

© Книжный ларёк, публикация, 2015