Александр Леонидов. Птичье молоко

ПТИЧЬЕ МОЛОКО

(По волнам нашей памяти...)

(Фрагмент романа «Осколки империи»)

 

Старый(ая) диван-кровать с замками из добротной советской бронебойной стали вместо того чтобы раскрыться, наполовину разложился и намертво заклинил. Теперь он был похож на ладони молящегося араба: ни сесть, ни лечь. Давно уже прозванный мамой-Тумановой «безруким» папа-Туманов повозился с отвёрткой в замках, подергал за пружинки, обнаружил сломанный зубчик, который нечем (и незачем) заменять.

Много лет служивший(шая) Тумановым диван-кровать с ободранными котом подлокотниками, чья рвань напоминала лианы суринамских джунглей, был уже давно не нужен. Он приехал из старой, тесной квартиры, когда Тумановы «расширились», и с тех пор (как появилась настоящая, удобная двуспальная кровать) только загромождал собой жилплощадь.

Его бы и не тронули, если бы не начало садоводческих страстей в стране: надо ехать на дачу, диван-кровать хотели взять с собой, в сложенном виде он не проходил в двери, и в своё время был занесен боком, в плоском, разложенном виде.

Когда же в силу мощного клина советской сортовой стали, которую и пулей не пробить – диван-кровать принял(а) третье положение, среднее между сложенным и разложенным, он стал вообще «ни в какие ворота»...

– Мы поехали! – сказал Оле папа-Туманов. – Друзья к тебе придут, пусть помогут эту рухлядь разобрать и выкинуть...

После чего Тумановы отбыли на станцию «Пенсионерская», где громоздились дачные коробочки половины кувинского «среднего класса», счастливых обладателей советской триады «квартира-машина-сад». Олю с собой Тумановы не взяли, втайне рассчитывая, что её «свободное положение» (то, что называлось у нашего поколения «не при живых родителях») подтолкнет сватовство очень приятного им Тёмы Трефлонского. Этот мальчик им однозначно нравился, они доверяли его порядочности и опасались его утратить.

– Олечка наша чудо, – рассуждали папа с мамой. – Но она такая ветреная... То, что в наше время такой юноша нашелся – большая удача... А то привязался бы какой-нибудь крокодил, и лей потом слёзы... Из академической семьи, вежливый отличник...

Короче говоря – без слов сказали папа и мама – мы на дачу, а они пусть в городе сами между собой разбираются... А в нагрузку – найдут способ выкинуть из дома старую рухлядь!

Оля со всей присущей ей детской простотой позвонила Трефу, а потом Ксюше Елененко с замечательнейшим вопросом: «Ксюш, а Тима не у тебя?»

– А тебе он, прости, зачем?! – удивилась (и с негативным оттенком) Ксюша.

– Тут диван нужно выволочь... Тёма один не справится. С двух сторон взять нужно...

– Барашку нужно помочь мебеля выкинуть... – сказала Ксюша Тиме Рулько. Олю они с Тимой «в узком кругу» звали «барашком», и Тима наивно думал, что это по отношению к подруге – ласкательно и нежно...

– Да не вопрос! – вскочил он с излишней, по мнению Ксюши, готовностью и радостью...

По правде сказать, радовался он вовсе не возможности увидеть Олю Туманову, а перемене занятий. Они с Ксюшей в её маленькой уютной комнате слушали мистерии маэстро Вертинского на виниловой пластинке. Чуть поскрипывала иголочка проигрывателя, а Тиме казалось, что у пластинки великоват диаметр. Может, конечно, Вертинский и гений (Ксюша никогда не ошибается!) – но Тима предпочёл бы ритмы поэнергичнее, а пластинку – поменьше...

– Счас, схожу, да и выкину, делов-то...

– Один ты туда однозначно не пойдёшь! – осекла его Ксюша. Он сперва растерялся, а потом заулыбался, заискрился:

– Ревнуешь? – ликовал он, как будто немейского льва одолел.

– Вот ещё, что за вздор! – вспыхнула Ксюша румянцем. – Какая ерунда... Просто раз надо помочь Барашку, то вместе и поможем....

– Ладно, ладно! – веселился Рулько. – Шифруйся, сколько хочешь! Я уже понял, и с меня довольно...

...У Тумановой в гостях они были через несколько минут, и Тима сразу же предложил выбросить диван с балкона. Теоретически он всё равно в дверной проём не проходит, там платяной шкаф мешается, а на балконе только шкаф с разнолитровыми банками для засолов, и он в стороне!

На практике Тиме очень хотелось посмотреть, как диван полетит с четвертого этажа и «разорвётся» внизу: как говорится, «бомба цветёт один только раз»...

– Ну, не знаю... – сомневался законопослушный Треф, потея возле дальнего ободранного подлокотника. – Не будет ли это нарушением общественного порядка?

Но Тима гнул своё – мол, нарушение, понятно, будет, но не такое уж большое. Если выбросить в кусты жасмина, то никто ничего не поймёт... А они тут же подскачут и унесут на помойку, и инцидент будет исчерпан!

– Классно! Я «за»! – хлопала в ладошки Ольга. Она вообще любила всякие спецэффекты.

– Давайте всё же попробуем в дверь... – осторожничала Ксения.

И они попробовали, чтобы никому не обидно было. Не проходит (что, собственно, уже выяснило предыдущее поколение Тумановых). Оставалось два пути: или балкон, или набраться терпением, и разбирать, развинчивать, выносить по частям... В такой летний жаркий день?! Часами ковыряться, а потом ещё убирать квартиру, потому что ясно, что из дивана насыпется всякое дерьмо истлевшего внутреннего наполнителя.

На такое даже осторожная Ксюша не была согласна...

Общим решением диван вытащили на балкон и лихо перекинули через перила. Огромный, коряво-полураскрытый мебельный предмет стремглав полетел вниз, гудя как авиабомба, и...

Прямо скажем, эффект превзошел даже самые смелые ожидания! Удар был не о землю, не о дерево, а о гнущийся металл. После страшного удара брызгами полетело во все стороны льдистое зерно колотого автомобильного стекла...

– Ой, блин... – выразил всеобщее настроение Тима Рулько.

 

*  *  *

 

 

Борис Наймушин, за обладание старым «горбатым» запорожцем в издёвку прозванный «Голдстаром», в очередной раз наврал своей жене, что поедет в сад на неделю, поливать и достраивать дом. Набрал продуктов на придуманный срок, а сам поехал к продавщице Мане, чьё полное имя – Манифестация.

С Маней он жил в свободное от жены время, харчевался у неё, а «продукты на неделю» продавал через ту же Маню-Манифестацию, используя её торговые возможности. Так он обеспечивал себя водочкой, плескавшейся «вишенкой на торте» всей этой гениальной комбинации.

Поскольку горбатый «запорожец» должен был стоять возле трудящегося в поте лица владельца, на станции «Пенсионерская» (и в любом случае – не под окнами Мани, про которую жена смутно догадывалась) – Борис Наймушин, кувинский «Голдстар», загонял маленькую машинку в бурно разросшиеся жасминовые кусты и сверху прикрывал армейской маскировочной сеткой. «Запор» становился совсем незаметен. Хотя вероятность появления жены в этом дворе была минимальна, «Голдстар Супермирикл» всё же старался на совесть: ведь бухал он у Мани пять, иной раз даже шесть дней из семи отведённых на благородную миссию садоводства и домостроя! Длительный срок требовал внимания к мелочам!

Но, конечно, Борис Наймушин даже в кошмарном алкогольном сне не предполагал атаки жены с воздуха!!!

 

*  *  *

 

 

Большой и видавший виды советский диван врезался в покатую крышу «Запорожца» Голдстара. Конечно, его не сдержала, да и не могла сдержать (не для этого предназначена!) – потрясающая своей украдчивостью советская армейская маскировочная сетка...

«Горбатый» Голдстара издал такой звук, как будто великан расколол гигантское стальное яйцо железной птицы – стимфалиды. Звук невероятно громкий, невероятно противный, и сопровождаемый разлетом колотого триплекса...

Не успел помянуть «блин» на балконе Тима Рулько – как застигнутая врасплох событиями тётя Фрума выронила из рук бидончик разливного молока и пластмассовое ведерочко крупных куриных яиц. Шок тёти Фрумы, секунду до «большого взрыва» не ждавшей никаких апокалипсисов, был неописуем. Из-за этого обычно болтливая старуха была визгливо-лаконична:

– Да чьитоб вас дети так на пенсию проводили, хулиганнё!

Четверо неразлучных разнополых друзей высыпали во двор, на месте оценить получившийся погром. Молоко из бидончика текло белым ручейком, яичная внутренность глянцевито сверкала в лучах Солнца...

– И кто вас так воспитал, хулиганнё! – постепенно приходила в себя тётя Фрума. – Это где же видано?! Мебельные предметы выбрасывать?

Понятно, что через некоторое время к огорошенной компании молодёжи, полностью осознающей свою вину, вышел и Борис Наймушин. Он был небрит, в майке, пузат и немногословен...

– Так получилось, – обещал за всех Артём Трефлонский. – Мы не видели, что вы там паркуетесь... Нам очень совестно... Мы, конечно, расплатимся с Вами за ремонт, но сразу не сможем, это ведь крупная сумма...

– Ну не суки вы, ребята? – риторически вопрошал Борис, оглаживая повреждения своего коробчонка. – Ну, не суки?

– Не все... – поучала тётя Фрума. – Некоторые кобели...

– Кстати, Борис! – перекинулась на более крупную падаль стервятница мира сплетен. – Так это твой «запорожец»? То-то возле моей лавочки третий день бенизиниумом воннят! Как там поживает твоя Клава? Из обстоятельств я вичисляю, что в этот раз ты не взял её с собой в сад?

– Так, мальчики и девочки... – мрачно, но не зло сказал «попавший» Голдстар. – Давайте так: ничего не оформляем, вы меня не видели, я вас не видел...

– Но как же, позвольте? – приставал Трефлонский. – Тут же крупный ущерб... по нашей вине....

– Поверьте мне, ребята, ущерб будет крупнее, если оформить географию происшествия... Диван у вас, конечно, тяжёлый, не хочу обидеть, но скалка у Клавы потяжелее будет за счёт многоразового использования...

– Так не оформляем? – возликовал Тима.

– Говорю же, я вас не видел, вы меня не видели... Я дивана не видел, вы «запорожца» моего тоже... Лады?

– Это как, позвольте спросить, не оформляем? – подоспела тётя Фрума с боевым настроением наперевес. – Оформляем обязательно... Такое безобразие, раньше кофейные сервизы из окон кидали, а теперь до гарнитуров дошли! Растёт уровень благосостояния трудящихся масс? Так, что ли?

– Тётя Фрума! – попросил Борис Наймушин. – Весьма прошу вас: конспирация, конспирация и ещё раз конспирация...

– А кто мне заплатит за разбитые яйца? – визжала Фрума.

– Не обманывайте, тётя Фрума! – вмешалась Олечка, первая восстановившая уровень оптимизма после счастливой развязки казуса. – Мы, конечно, молодые, но анатомию проходим... Нет у вас яиц... Вы женщина...

– Это у меня-то нет яиц?! – ярилась тётя Фрума. – Об этом мы суде поговорим, хулиганнё, есть у меня яйца или таки нет...

Хотя на Голдстара нельзя было смотреть без слёз – молодёжь, со свойственной возрасту жестокостью еле сдерживала смех и прыскала в ладошки. Диван стащили, и Наймушин стал лихорадочно восстанавливать маскировку, дабы быстрее прикрыть «географию парковки». С остальным он разберётся потом, главное – не спалиться на нетерпимом для жены местоположении...

Периодически трескающийся плохо сдерживаемым смехом Трефлонский достал тощий бумажник и отмусолил тёте Фруме всё, что имел: красно-кирпичную десятку, зелёную трёшку и металлический полтинник.

– И вы таки думаете, что исчерпали вопрос? – продолжала держать марку тётя Фрума, хотя и заметно расслабилась при виде дензнаков.

– Тётя Фрума, чего вы ещё от нас хотите?

– А поговорить?

– Тётя Фрума, миленькая, мы вам ещё заплатим, потом... наверное... Только дайте сейчас дотащить до помойки этот диван, пока он ещё чьей-то жизни не разрушил!

Диван от удара всё же сошёл с мёртвого клинча. Теперь он совсем развалился и в процессе перенесения разваливался всё больше. Его несли на плечах, как знатного римлянина: впереди Тима и Ксения, сзади, сбиваясь с шага и пыхтя от недостатка сил – Тёма и Оля.

Спасительная помойка была уже близка. Но именно в этот момент понесло в «Булошную» записного демократизатора Роджера Благина. Легко одетый, в домашней футболке, с сеточкой-авоськой в руке и маленьким советским рублём песочного цвета, зажатым в другом кулачке – он, совершенно потрясённый, наблюдал сию феерическую картину...

А вы бы что подумали? Четверо друзей, две девушки и два юноши, так сказать, «на пике физической формы», неразлучные с утра до вечера, в трогательном единстве несут из какого-то общего дома какой-то общий диван...

Причём не то, чтобы они купили новый диван, и несут его в подобный горбачёвской «объединенной Европе» Общий Дом! Нет! Они уже в хлам раздолбали раскладной диван в европейском Общем Доме, и теперь несут на помойку!

– И что это, простите, за скандинавская семья? – упёрся кулаком в бедро, отчасти радующийся открывшимся видам Роджер Благин. Помните, как тогда в школах учили:

 

А печник и рад отчасти, –

По-хозяйски руку в бок, –

Ведь при царской прежней власти

Пофорсить он разве мог?

 

Так вот, это приподнятое настроение «торжества осуждения» – как раз про Роджера Благина. Он, как демократ, конечно, не против сексуальной свободы. Но не имперцам, красно-коричневым реакционерам ей заниматься!

Ну где справедливость в жизни?! Республиканец, либерал – он Благин; а «шведская семья» у махровых мракобесов, лицемерно отрицающих толерантность!!!

– «Хранители устоев», – издевался Роджер над нешуточным смущением Ксюши и Трефа. – Развратники! Тут Вам не Швеция! Чего вы АББУ-то устраиваете!

Оля, глядя на Благина у упор, – играла джинсовыми плечиками, пропела из АББЫ (а у неё идеальный музыкальный слух):

 

...Honey I'm still free

Take a chance on me...

 

Потом подмигнула, и показала язычок. Со всей молодёжной жестокостью – страшненькому, никем не обласканному Благину... Обыкновенное хулиганство – но Роджер и спустя многие годы вспоминал этот миг, зацепивший его до глубины души...

А не испорченный нравом Тима Рулько вообще не понял, о чём он...

– Нахал! – ругалась Ксюша, когда огорошенный Роджер ушёл с новой важной тайной. – Ну надо такое придумать!

– А! – легкомысленно отмахнулась беляночка Оля. – По мне, так он прикольный...

– Ты просто не поняла, Оль! – рвалась просвещать Елененко, чем она всегда занималась в отношении Тумановой. – Он намекал, что мы четверо...

– Да всё я поняла, Ксюха, не журись...

 

*  *  *

 

Если вы спросите меня – что такое дикость – я вам скажу: те мундиры, которые в тот вечер были на Тимофее Рулько и Артёме Трефлонском! Совершенно, знаете ли, белогвардейские мундиры, похожие на театральный реквизит, только более добротные, шитые на заказ, но в определенных деталях – с любовью, собственными руками. И вот на эти оренбургские казачьи мундиры, которые сам атаман Дутов не отличил бы от настоящих – стервецы посадили рубиновые капли комсомольских значков!

И если бы вы спросили меня – как «красно-коричневый» выглядит – ну, вот так он, наверное, и выглядит, с примесью постмодернизма, заблудившегося в эпохах! А как иначе может быть, например, у Трефа, который на уроке по Гражданской Войне потряс учителя парадоксом:

– Белых я люблю, но не уважаю... А красных уважаю, но не люблю...

Вот и пойди пойми этого византийского хитроплёта – с кем он, за кого и почему? В воскресный вечер самое тухлое, что можно было бы придумать – это втянуть Трефа в разговор о политике. Поэтому Оля Туманова, когда они шли через магазин к Трефу домой, специально предупредила Ксюшу:

– Ксюх, серьёзно тебя предупреждаю: не заводи его текущей ситуацией, а то его понесёт... Мне ли его не знать? – с ухмылкой превосходства добавляла Оля. – Никаких Латвий, Украин, никаких гаражей «Жиклёр», мы же отдыхаем... Согласна, подруга?

Ксюша в общем и целом была согласна, но Трефа о чём не спроси – всё время провокация выйдет. Тема возникла под гипнотическим голубым взглядом князя, выряженного сразу дутовцем и комсомольцем – совсем, вроде бы невинная. О ревности...

– Я не вмешиваюсь в ваши мужские дела! – отгородилась Ксюша от опасных вопросов. – Но мне не хотелось бы делить постель (в этом месте бравировавшая храбростью Ксения зарумянилась от смущения) с женщиной по имени «Империя»... Когда она хозяйка, это можно потерпеть, но у вас она уже превращается в любовницу...

Трефа тут же понесло: он пустился в витиеватые кружева о том, что мол, не хочешь, а придётся – по крайней мере, таков был общий смысл. Казалось, вечер безнадёжно испорчен, и они проведут его в занудных «перестроечных» дискурсах, как старые брюзги и либеральные импотенты...

Впрочем, Оля знала, как это пресечь. Подмигнула Тиме, притянув гитару, и очень музыкально, очень «в струю» разговора предложила под струнные аккорды:

– Не довольно ли ВАМ пререкаться...

– Не пора ли предаться любви? – оперным шмелём на низких бархатных тонах выдал Рулько скабрезное предложение.

И был его голос так чарующ, что не оскорбил приличия, несмотря на содержание фразы. Он был великолепен – в мужественной форме, с мужественным голосом, с мужественным выражением лица, и «с тремя ложками сахара» лирики к этому «крепкому кофе» мужского совершенства...

– Ах, что они делают со мной! – вскричал Трефлонский, и это был редкий миг, когда ему изменило патентованное хладнокровие лорда. Про политику он тут же забыл (слаб человек!) – вскочил и забегал, словно Олины ноты за ним пчёлами гоняются.

Он почти плакал от восторга – и, не в силах сдержать нахлынувшего, подскочил к давно не открывавшемуся, пыльному роялю. Поднял тяжёлую крышку (у Ксюши в тот момент мелькнула неприятная ассоциация с лакированным гробом), сдул прах забвения с клавиш и ударил по ним со всей восторженной дури момента...

Тёма играл на рояле примерно так же, как знал французский язык: мягко говоря, почти никак. За ним был год музыкальной школы, давно брошенной, искусство исполнить «собачий вальс» да несложные гаммы – но!

– Два-три аккорда я взять всё же смогу! – кричал Тёма, колдуя возле семейного рояля с золочёными каллиграфическими буквами и обрушивая на клавиши весь экстаз своего восторга перед жизнью:

 

Чем старинней наивность романса,

Тем живее его соловьи...

 

 

Вряд ли этот замечательный «романс о романсе» где либо исполнялся столь же безобразно! «Четвёрка неразлучных» разбила каждую его строфу на четыре части, и каждый, не сговариваясь, знал свою строку. Получалось, конечно, «кто в лес, кто по дрова», но опьяненным близостью людям – не до музыкальных условностей.

– Отражен иль исторгнут рояалэм... – женственно мурлыкала Оля Туманова, девушка с абсолютным музыкальным слухом.

– Свет луны – это тайна для нас... – подхватывал оперный баритон Тимы Рулько, гремевший оглушительно, словно на экзаменах в консерваторию.

– Но поющий всегда отворяет... – вставлял от себя хрипы, словно в поломанной шарманке Треф, бешено стучавший по клавишам, постоянно их путая, отчего рояльная тема звучала безумно.

– То, что было закрыто для глаз, – выводила Ксюша старательно, но не особенно попадая в такт.

– Как влюблен он, и нежен, и статен... – сценически безупречно восхищалась Оля и, словно эстафету, перекидывала партию «громового хорала» Тиме:

– О, калитку открыть поспеши...

– Можно все расточить и растратить... – почти рыдал восхищенный друзьями Треф, действительно, растративший на компанию все свои карманные и гонорарные деньги и даже не помнивший об этом. Долбил пальцами в рояль, извлекая некое подобие гитарной мелодии, льющейся со струн Тумановой.

– Но любви не отнять у души... – прозаически, почти речитативом, но с обнимающей всех улыбкой наслаждения обществом констатировала Елененко.

– ...И куда б! ни вела! та калитка! – вкладывая всю глубину чувства, почти истерически вопил Артём.

– Подари, не томи, отвори...

Простим им бриллиантики слёз в глазах – они были такие юные и чувственные! И наплевать, что романс они скорее испохабили, чем спели: главное, что никто не сбился с очереди, следовательно, им и слов не нужно, так в унисон они всё чувствуют...

– ...И куда б ни вела та калитка...

Ксюша не могла отделаться от канта. Не того Канта, который Иммануил, а от канта, которым оторачивают края материи. Во всём этом пьянящем восторге единения душ и сердец она чувствовала скребущие звуки похоронного марша на заднем фоне. То крышка рояля показалась бедной неврастеничке похожей на гробовую... То эта фраза про неизвестно куда ведущую калитку...

Нет, в самом-то романсе эта неопределенность была всего лишь намёком на будуары, адюльтеры и прочие французские штучки. Мол, не пужайся, мамзель, куда б ни вела та калитка... В романсе эта была игривая, по-своему невинная пикантность...

Но когда это пел своим хриплым голосом Треф, и пел со слезами, сверкавшими на скулах – было видно (Ксюше, по крайней мере), что речь идёт о совсем другой калитке... Треф не будет размениваться на адюльтеры, но его будущей жене всё равно не позавидуешь, потому что... «Куда б ни вела та калитка...»

Да, куда бы ни вела – он откроет и войдёт. К каннибалам ли, или к упырям... У него есть долг, который всегда на первом месте – «куда б ни вела та калитка»...

Ксюше хотелось обнять его за плечи в ярких погонах и зашептать лихорадочно на ухо:

– Не открывай, не открывай, не ходи, не открывай...

Но как бы это выглядело? Треф, конечно, понял бы, о чём она, и ответил бы так же, как давеча про ревность: «и не хочешь, а придётся». Но что подумали бы Оля и Тимофей?!

 

*  *  *

 

Старый Год уходил. 1990-й уходил. Старый год провожали. Салюты шампанских вин рвали чёрную шёлковую простыню, накрахмаленную морозом, на полосы.

Ричард Сандерсон, своим голосом, похожим на яблочный сок, гремел на всю площадь «Dreams Are My Reality» (1). Оторопело смотрел на это огромный, позеленевший от патины (потому что в последний год плохо чистили) Ленин на постаменте.

Эти люди, огромное множество людей на центральной площади Кувы, перед сталинским ампиром Горсовета, под массивной рукой бронзового Ильича, уже не были советскими. Но всё ещё по-советски они тянулись друг к другу, чтобы быть в большой компании, чтобы встречать Новый Год не столом, а всей улицей...

 

Тима Рулько увлёк в медленный танец Ксюшу, а Треф – Ольгу Туманову. Тима расстегнул свой знаменитый чёрный овечий полушубок, продукт деревенских кустарей, и как бы вобрал всю в себя: обнимал не только руками, но и длинными космами жаркой овчины, жадно пил её парфюмный аромат, водил носом по волосам, сдвигая её цветастую украинскую шаль...

И Треф тоже расстегнул свою лёгкую, изящную югославскую дублёнку, вобрал в себя Олю, забрал к самой груди, к самому тёплому нутру, сладко-одеколонному, гулкому сердечными ударами...

– Я люблю тебя! – ворковала Оля, а Треф кивал. Но не отвечал. Так уж исстари ведётся – одна любит, другой только позволяет себя любить...

– Я люблю тебя! – баритонит Тимофей на ухо Ксюше, и она благосклонно принимает его искреннее восхищение. Но тоже не торопится отвечать. Тоже из поколения в поколение идёт: один любит, а другая только позволяет себя любить...

 

А Ричард Сандерсон пел и пел – в совершенно неожиданной для него обстановке, фоня эхом от Ленина и сталинского ампира, даже не догадываясь, что делает кого-то счастливым в далёкой уральской Куве....

Всё как-то смирилось и срослось. И хоть повода не было смиряться и срастаться – даже Треф махнул рукой на английский язык песни, на педерастические фоны в голосе слащавого Ричарда Сандерсона, потому что – «пусть уже всё идёт, как идёт»... Кружилась вся Кува на площади, разбившись на парочки, но в то же время единая и неделимая, счастливая, опьянённая любовью. Кружились головы и далёкие галактики в пронзительно-чистом, без облачка звёздном небе над головами: это была темная, но при этом яркая ночь, хоть, казалось бы, так не бывает...

Dr-r-r-e-a-a-am-s-s Are My Rea-a-a-li-ty-y-y...

Страшно было смотреть на Роджера Благина в ярком пуховике, который был совсем один. Это очень жестоко – быть одному, когда звучит Dreams Сандерсона.

– Этот певец пидор, – с вызовом сказал Трефу Благин. Не потому, что Благина сколько-нибудь волновала ориентация Сандерсона, а потому что ему хотелось поддеть зефирное настроение политического оппонента, запустить вместо счастья трескучую «перестроечную» дискуссию, в которой ему не будет так одиноко.

– Пидор... – хлюпнул носом Роджер.

Но Треф (Треф ли это?!) – легкомысленно отмахнулся, и осклаблено отвесил:

– А-а, пофиг...

Dr-r-r-e-a-a-am-s-s Are My Rea-a-a-li-ty-y-y...

Благин сопел, потрясённый «изменой врага», причём самого идейного и последовательного врага. Казалось, от обиды Благин сейчас начнёт клеймить «пидоров», которых по раскладке ролей, обязан, вроде бы, защищать...

Но – Dr-r-r-e-a-a-am-s-s Are My Rea-a-a-li-ty-y-y... – и Треф тихо, на ушко попросил Олю:

– Посмотри, какой он несчастный... Потанцуй с ним...

Оля со смехом захватила ничего не подозревавшего Роджера и закружила его под бесконечную яблочную, сахарную песню...

Dr-r-r-e-a-a-am-s-s Are My Rea-a-a-li-ty-y-y...

Потом подвела его угощаться шампанским и знаменитыми советскими конфетами «Птичье молоко». Смущенный Роджер постоянно был напряжен – ждал подвоха и насмешки.

– По сколько скидываемся? – на всякий случай спросил он, забирая конфету из коробки.

– Ни по сколько! – смеялась Оля. – Между нами четырьмя давно уже коммунизм! У нас никто своих денег не считает, а чужие не считает за чужие...

– Я хочу шашлыка! – потребовала Елененко.

– Там очередь... – начал было Тима, но Треф унял:

– Как не стыдно, в такой праздник, дама желает... Пойдём... Ты, кстати, денюжку взял?

– Зачем мне деньги, Треф, когда у меня есть ты? – неловко и двусмысленно польстил Рулько.

И они отошли к еловой аллее, где красными глазами дьяволов полыхали мангалы и жаровни, суетились «работники сферы обслуживания» старой закалки вперемешку с новенькими «кооператорами».

 

– Ты шампанское-то пей, Роджер! – советовала Оля. – Чего ты всё на одни конфеты налегаешь?

– Только ты меня можешь понять, Благин... – вздохнула Ксюша. – Вы же, демократы, либералы любите коэны?

– А то! – чавкал Роджер «птичьим молоком» с самым нежным, жёлтым суфле.

– Ну вот тебе такой очень либеральный коэн! Двуглавая орлица напитала двух мальчиков своим птичьим молоком... Как когда-то Ромула и Рэма взрастили на волчьем... Остальные мальчики выросли крысами, а эти двое – прекрасными рыцарями...

– Это всё благодаря птичьему молоку двуглавой орлицы? – вежливо осведомился Роджер, рассчитывая своим «умищем немерянным» тут же и раскрыть, расколоть крепкий орешек коэна.

– Да, Благин... И если их лишить этого птичьего молока – то они превратятся в крыс, как большинство их сверстников... А если не отобрать молока – двуглавая орлица позовёт их за собой византийским клёкотом, они улетят за ней, и я всё равно их потеряю... Вот тебе коэн, Роджер: как быть, если без птичьего молока их любить будет не за что, а с ним – будет некого?

– Послушай, Ксения, – ответил очень серьёзный Благин, крепок задумавшись. – Но ведь вы же счастливее всех на свете! Чёрт возьми, вам ли выглядывать из той волшебной оболочки, которая вокруг вас? Какие, к чёрту империи, абстракции, если вы есть друг у друга, как сегодня...

И он был прав. И он был неправ. Ксюша тоже об этом думала, но коэн потому и коэн, что не решается.

– Роджер, миленький, – сказала она почти плача. – Это со стороны только так кажется... Всю душу он мне вымотал... Я «Прощание славянки» слышать не могу, веришь? Как где зазвучит – у меня мурашки по коже... Я знаю, кто эта славянка, которую заставляют прощаться... Это, Благин, конкретно и непосредственно я!

Ксюша с необыкновенной, калёной, чисто женской ненавистью спародировала, кривляясь:

– «Пришёл из Ставки приказ к отправке...»

– А я думал, что вы самые счастливые... – удивился Роджер.

– Это как на проволоке танцевать, Благин! Красиво, но до первого ветра... Я девочкой в куклы играла, Благин, никогда в пистолетики не играла... Я лялечку неньчить хочу, а не ждать этого дурака «в цинке» з Украины... Да что Украина? Хоть бы её не было – там ещё Прибалтика, Кавказ... Да мало ли минаретов по краям «совка»?! И с каждым Его делить?!

– Ну надо же... – покачал головой Благин. И схватил ещё одну конфетку «птичьего молока» – с белым суфле внутри... Ксюша теперь стеснялась, не понимая, зачем стала откровенничать с каким-то Благиным? Наверное, просто больше некому сказать, как она боится за Него, и днём, и ночью... Особенно когда такая ночь, как сегодня, сказочная, новогодняя ночь, и люди верят в единую Европу от Гибралтара до Владивостока... А у неё... А у неё...

Ну, точно как в песне:

 

Течёт шампанское рекою,

И взор туманится слегка,

И всё как будто под рукою,

И всё как будто на века...

 

А помните продолжение, неизбежно вытекающее из этого абсолюта и эталона счастья:

 

Крест деревянный иль чугунный

Назначен ИМ в грядущей мгле,

Не обещайте деве юной

Любови вечной на земле...

 

Грянул в сто зев величественный салют. Он заполнил собой всю гулкую пустоту «подъезда планеты» – ночных ясных небес.

И огненными знаками, как на пиру у Валтасара, засверкало, закружилось огненными протуберанцами в воздухе: «1991 год».

И тысячеголосая толпа нестройно грянула «Ура!», нарастив градус непонятного, может быть, прощального восторженного ликования.

– Двуглавая орлица! – молилась взглядом в звёздное небо Ксения Елененко после двух фужеров шампанского. – Ты большая и сильная птица... Как маленькой перепёлочке спорить с тобой? Как удержать или прогнать тебя? Я тебя прошу, двуглавая орлица, умоляю, сжалься, не отнимай у маленькой перепёлки её маленького счастья... Наверное, это мещанство и обывательская глупость, но ещё в детстве мы учили: «в Красной Армии штыки, чай, найдутся, без тебя большевики обойдутся...» Обойдись без Него, двуглавая орлица, заклинаю тебя страдавшим, распятым и воскресшим Богом, я благодарна тебе за твоё птичье молоко, но оставь Его, оставь, не призывай под крылья свои...

 

-----------------

(1) Прим. ред.: Richard Sanderson – «Dreams Are My Reality» – одна из популярнейших в 1990-м году медленная музыкальная танцевальная композиция, считавшаяся «танцем влюблённых»...

 

© Александр Леонидов, текст, 2015

© Книжный ларёк, публикация, 2015