Александр Леонидов. Призраки Ивана Имбирёва

ПРИЗРАКИ ИВАНА ИМБИРЁВА

(Отрывок из романа «ДОМ НА КАМНЕ; ОСКОЛКИ ИМПЕРИИ»)

 

…Почему я сына назвал Артёмом? Такое разве сыну объяснишь?

Ну, что был, значится, давно один такой Артём, по фамилии Трефлонский, кореш мой. И мы как раз шли с ним по делу в резиново-технический магазин.

Ну, не по тому делу, по которому вы подумали – по большой нужде, не по малой. Шли мы, лодку резиновую выбирать, потому как уже жара играла на струнах струящегося зноя, и дальше такое откладывать никак невозможно было. Срезали, как водится, угол через двор, а тут – она! Во всей красе!

Кто она? Ну, была у нас в школе такая выпускница…

Ксюша Елененко в розовом спортивном костюме, хорошенькая, так что слов нет, цветы на своем балконе поливает. Цветы, надо вам сказать, у семейства Елененко росли великолепные, ростом с гладиолусы, но видом нежнее. Разводили их в нарядных таких деревянных ящиках из обрезной доски, которые Елененки на зиму домой забирали, но не об этом речь.

Почему?

Потому что, думаю, Треф такой номер отмочил бы и с одуванчиком, вздумай она ему одуванчик презентовать…

Понятное дело, «привет-привет», и тут она, кокетливо, так, как только красавицы умеют, спрашивает у Трефа, не к Оле ли он идёт?

Ну, допустим, была у Артёма знакомая такая, одноклассница её, и что?

Скажите на милость, зачем ей это знать? Ну, к Оле там или к Шмоле, ей, спрашивается, какое дело? Будь женщина хоть с Афродиту Ботичелли внешностью, всё равно на уме одно, извиняюсь за выражение, бабье дело!

Ну вот, просто к слову, допустим, шёл бы он к Оле – хотя шли мы, повторюсь, в резиново-технический за лодкой – но, просто предположим: мог бы и к Оле. И что? Цветы у Ксюши от этой инфы расти лучше будут? Или ногти её длинные, ало-лаковые, ломаться меньше?

Но именно так она и спросила – про Олю.

Треф вдруг смутился, глядя на Ксению снизу вверх, и говорит ни к селу ни к городу – да, мол, зайти собирался. Он и не собирался, насколько я знаю, но тут вызов он, что ли почувствовал, или ещё что… Разве разберёшь, когда между людьми искра электрическая?

И тут эта выдумщица, которой, как и всему бабью, зачем-то всегда сводничать нужно, срывает самый большой свой цветок из кадки и бросает его вниз, к ногам Трефа:

– Ну тогда вот тебе! Отдай той, которую любишь…

Тут такое началось, что я сразу понял: не купить нам нынче лодки надувной. И не купить, и даже не присмотреть лодки, хоть и обидно это, товарищи…

Треф как розан-бутон, покраснел пятнисто, подобрал Ксюшин цветок с неведомым именем – и вдруг, как был с цветком – вспрыгивает с ногами своими в постыдных парусиновых тапочках прямо на пристройку, что «крышевала» вход в бомбоубежище. И давай, грохоча листовой жестью шаг за шагом, подбираться к пожарной лестнице…

Я, как вы понимаете, говорю ему то, что любой нормальный человек сказал бы на моём месте:

– Артём, мол, ты куда?

Ну и Ксюша Елененко, из-за которой лодку мы не купили, ещё удивлённее меня:

– Артём, ты что? Ты куда?

Мне-то что, я с Трефлонским пуд соли съел, я знаю, что он в определенной части мозга долбанутый, а у Ксюши такого полезного опыта нет. Иначе не стала бы она цветами с балконов разбрасываться…

Этот же молчит, сопит, подтянулся на нижней перекладине и полез по пожарке наверх. Он очень хорошо подтягивался всегда, и в школе хвалили, и я завидовал. И дело тут не в том, что сила в нём какая-то особенная была – вовсе нет. Лёгкий он был, тонкий, и кости какие-то пустотелые, такого поднять – и девчонка смогла бы. У него профиль – не поверите – если на солнце повернуть – просвечивал! Не весь, положим, но его нос – точно…

Используя эту свою физическую особенность полого «мыслящего тростника», он подтянулся с вытянутых рук и далее проделал весь свой фокус.

И долез, вообразите, до Ксюшиного третьего этажа. Выступил на узкий карниз, рожей своей дворянской к белёной шершавой стене прижался и, распластавшись, двинулся в сторону балкона семьи Елененко…

Я, как дурак, ору снизу на все лады – Треф, ты чего, ты зачем, ты спускайся давай… А Ксюша ещё глупее, она уже и не спрашивает его, а только замерла и смотрит, чтобы его, психа пустокостного, ветром с карниза не сдуло…

Лейка у Ксюши упала, вниз, но не во двор, а на полы балконные. А вот вода из лейки – та ещё хуже: пролившись, льётся уже вниз, мне на голову. Но так меня Треф потряс, что я даже и не вижу, что волосы мокрые…

Он дошел до бортика Ксюшиного балкона, и стоят они двое, как статуи, друг напротив друга, перилами разделённые, он и она. Она спрашивает ласково:

– Артём, ты чего? Зачем здесь?

А он отвечает:

– Ты же сказала сама – отдай цветок той, которую любишь… Вот тебе его…

Спросите себя, друзья дорогие, нужен ли он ей, её же собственный цветок, да ещё и с такими приключениями? Прямо скажем, был бы дорог, кидаться бы им в прохожих не стала, хулиганка!

Однако я давно замечал, что женщины весьма непоследовательны. То она, понимаешь, швырялась цветами в честных людей, не купивших, между прочим, из-за неё очень нужное им резиново-техническое изделие.

А то вдруг схватила этот цветик-семицветик, будто он желания выполняет, и глаза свои выразительные на Трефа таращит. И он на неё. Тьфу, таким сахарином попёрло, что и смотреть противно…

Ну и тут, ясен перец, начинаются у них все эти разговорчики, которыми благородные люди жизнь себе засоряют, и от которых никогда они через церемонии свои счастливыми не бывают:

– Как же Оля? – спрашивает она, и хлопает своими ресницами. Так хлопает, что я думал – сдует Трефа с карниза, хорошо он хоть за перила держался свободной рукой.

– Ведь как же Артём быть, когда Оля, и все знают, и так неудобно…

Ну вот, скажите на милость – кто чего знает, и даже если знает – кому какое собачье дело? Ну, есть, допустим, на свете Ольга – так их, со времен крестительницы Руси госпожи Хельги, невообразимое количество по свету разбежалось, всех оттенков и возрастов. Я бы – раз уж так всё пошло – про Олю меньше всего бы думал, а у этих господ первым делом про неё разговор…

– Я ведь ничего не говорю… – отвечает Треф, а у самого пальцы, сжатые на перилах Ксюшиного балкона, белые как фарфоровый протез. – Я ничего… и ни к чему… Ты просто сказала, как сделать… Я и сделал… И только… И всего-то… Без разных там последствий… Вот цветок, а вот та, которой ты сказала его вручить…

Тут, конечно, раз уж Олю приплели ни к селу ни к городу – всплыл и Тима Рулько. Потому как если Ольга «как же», то уж Тима вдвойне «как же» – ведь «он друг» и «таков закон – третий должен уйти»…

Я, друзья-читатели, к Тиме хорошо отношусь, он добрый славный малый, и поёт хорошо, бархатно, как все хохлы. Тем не менее, думаю себе, что же, из-за песен его романсовых живьём в гроб теперь ложиться, что ли? Я ведь не утрирую. Если бы этот дуралей княжеских кровей, беляк-недобитыш, с карниза бы упал, то без гроба не обошлось бы! Этажей-то три, они сталинские, высокие, полнометражные, и внизу асфальт с мусором всяким, потому как хоть Ксюша и первая красавица, но двор у неё, не в обиду будь сказано, очень засранный…

Это же надо таким недотыкомкой быть – залезть на третий этаж почти по стене, и там, на карнизе стоя в парусиновых тапочках, чуть ли что не белых, про Тимофея Рулько разглагольствовать, и про то, как он посчитает, если…

Посчитает – как и все – «раз, два, три, четыре…» – вот и вся недолга, на мой взгляд. Тем более что Тима – отнюдь не такая размазня, как этот гольфольер и крикетист, выпил бы коньячку от обиды, носом шмыгнул, да и дальше казачью тему развивал бы…

Но это я так думаю. А у них, тонкокостных этих, с голубой кровью, всё ведь не как у людей. У них висишь на балконе, женщину своей мечты глазами ешь – а разговоры только про Тиму и его чувства…

– Я и о Тиме ничего не говорю! – сыпет Треф Ксюше чечётку из слов. – Я что же… Тима… Когда ты скажешь Тиме принести твой цветок, то пусть Тима и приносит, я мешать не буду… А раз ты в этот раз мне сказала, то я уж… Sans arrière-pensée… Только вот отдам, как ты велела, и обратно, лодку нам с Ваней покупать надо… было… утром… теперь уж и не знаю…

Лепечет, показушник, очковтиратель, по-французски, как будто он французский знает, а ведь мне доподлинно известно, что он просто в энциклопедическом словаре сзади, в справке иностранных выражений, несколько фраз заучил. Специально для таких случаев, попугай эдакий! Очень стало моей душе горько и обидно – за враньё его, и в особенности за наши совместные планы о лодке и Ёмской рыбалке…

Продал – друг называется! – продал за цветок бабский… И ладно бы цветок был кондиционный, а то ведь даже неизвестно, чего там такого разводят Елененки в своих ящиках, и не белена ли это?

– Я, – говорит Треф, глаз своих с Ксюши не сводя, – что ты просила, сделал, а теперь пойду…

И делает, позёр, шаг назад, по карнизу, как будто бы он собрался вниз слезать тем же способом, как и залез.

Тут – вполне, кстати, предсказуемо – Ксюша его хватает за обе руки, цветок на перилах завис ботвой, никому уже не нужный, а она его держит за рукава со всей дури, и умоляюще так просит:

– Артём, нет… Зачем ты так рискуешь… Выйди хотя бы через дверь…

Казалось бы, чего особенного? Чего проще может быть? Перемахнуть через бортик балкона и через комнаты выйти в подъезд? Но у людей благородных – не жизнь, а сплошной цирк. Вообразите, этот циркач начинает ломаться, что он пришел без приглашения, и что ему неудобно войти в квартиру к даме, куда его не звали, тем более – там могут быть родители…

Ксюша его не выпускает и торопливо заверяет, что напротив – очень даже удобно без приглашения, и родители против не будут. Словно к ней мужики каждый день на балкон лазают!

Он ерепенится, а потом вдруг смягчается и говорит:

– Ну, ты же знаешь формулу…

Всё-таки, друзья, у женщин мозги совершенно особенным образом устроены. Я, к примеру, человек весьма образованный, начитанный и сообразительный, однако я близко не въехал – о чем Треф говорит. А Ксюша – не иначе как чутьём бабьим – сразу поняла, какая такая формула и дрогнувшим, срывающимся голосом шепчет:

– Если любишь, пожалей, не лезь больше по стене, выйди по лестнице…

Против такого аргумента ему, понятное дело, нечего было возразить, и пошел он, как все нормальные люди, через прихожую. Воображаю, как были изумлены товарищи Елененки, муж с женой и бабка, которая при них прилагалась, узрев это чудо в белых тапках словно бы из стены вышедшее, со всем к ним почтением!

Выходит он на крыльцо, улыбается, как ни в чём ни бывало, глаза масляные, как у кота, валерьянкой обнюхавшегося, и ещё имеет наглость мне предложить:

– Пойдём, Ваня, далее, мы с тобой лодку хотели смотреть…

– Очень, – говорю, – ты мне нужен, в таком состоянии лодки рассматривать! Какие тебе сейчас лодки, когда ты видишь заместо всех предметов один, и тот одушевленный? Я бы лучше без тебя сходил, – говорю, – потому как от тебя сейчас совета не дождёшься толкового…

Он, совершенно понятно, тут же забывает и про лодки, и про рыбалку, и только лыбится, как псих, вместо лица – блин масляный сияет на солнце…

– Не думай! – поставил я ему на вид: – Что я тебе завидую, Треф! Если бы я имел твою массу тела, я бы подтянулся на лестнице не хуже тебя! Но у меня вес большой и кости тяжелые, а тебя делали, видать, из облегченных конструкций…

– Я, – отвечает мне блин, тающий в масляных разводах. – Вовсе и не предполагал ничего такого думать… С чего бы тебе мне завидовать? Ты, – говорит, – Иван, умнее меня (спасибо, хоть это признал!), а что подтягиваешься на перекладине худо, так это всё мелочи жизни, плюнь и разотри…

Я опять ему – «только не смей предполагать, что я тебе завидую!». Он в отказку, а я, немного погодя, снова…

И столько раз я ему запретил думать, что я ему завидую, что даже до дурака этого дошло, что я ему страшно завидую…

Ну, и не купили мы в тот день лодку. Через сутки, правда, исправились, купили. И даже плавали на ней тем летом, возил он меня, на вёслах сидел – хотя подозреваю, с большей охотой возил бы он Ксюху, для неё тренировался грести…

А потом… Если честно, то не было для меня никакого «потом»… Это ведь было жаркое лето 1990 года, понимаете? Потом были и Ельцин, и Гайдар, и Черномырдин – и ничего не было… Кончилась жизнь моя, а я всё ждал, верил – временно это, пройдёт, всё по другому станет, по прежнему…

Ну сколько же ждать можно?

Иногда я, забавно подпрыгивая на своём костыле, срезаю угол возле дома, где жила семья Елененко. И не потому, что я иду в резинотехнический магазин – ведь нет давно того магазина, как и завода, снабжавшего его продукцией, тоже нет уже. И не потому, что я куда-то тороплюсь, и нужно мне шмыгнуть через ксюхин двор…

Нет, не за тем режу я этот угол двух оживленных улиц нашего города. Да ведь и экономии никакой по времени из этого не выходит! Долго стою я под балконом Ксюши, где на перилах доселе висят страшные, давно испортившиеся агро-ящики. И вспоминаю, как летел оттуда неведомый цветок к нашим с Трефом ногам…

И вот ведь какое дело, господа-товарищи… Давно нет уже на белом свете истлевшего в могиле Артёма Трефлонского. Неизвестно где рыскает «дикий гусь», пёс войны Тимофей Рулько. И одна, совсем одна – доживает короткий бабий век Ксения Елененко, ещё и сегодня прекрасная…

Я залез бы к ней по стене, как Треф – но мне мешает костыль и артритные, вздутые, жуткие на вид коленные суставы… А зайти по-человечески я не могу.

Теперь-то я понимаю, что такие дела делаются только, когда лезешь по стене, перемазавшись в побелке, когда её волшебные ресницы, словно веер, могут тебя стряхнуть с шаткого основания…

Теперь я это понимаю. Жалко, что я не могу теперь сказать это психу и кривляке Артёму по кличке Треф. Сказать ему, что он был прав – и тогда, и вообще…

Я сына Артёмом назвал.

Больше я ничего не могу…

 

© Александр Леонидов, текст, 2015

© Книжный ларёк, публикация, 2015