Александр Леонидов. Пожелтевшие фото (История болезни)

ПОЖЕЛТЕВШИЕ ФОТО

 

Повесть написана Александр Леонидовым летом 1996 года. В 2001 году повесть публиковалась в сборнике «Путешествие в поисках России» под названием «История болезни».

 

 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

 

Глава I

 

В 1975 году, зимой Эрнста Хока пригласили домой к Вишневым. Там-то герр Хок и заметил впервые какую-то напускную дурашливость в лицах усатого и пока безусого Вишневых, как и во всей огромной стране, открывшейся его стариковскому утомленному взору.

«Ох, себе на уме народец! – думал Хок – Такому палец в рот...» За десятилетия общения с Россией он даже думать приучился русскими поговорками, хотя еще переводил их на немецкий.

– Дорогой дядя Эрнст! – провозгласил тост именно безусый Вишнев, которому еще и разрешение пить-то было под вопросом.

Он поднялся над снежной скатертью заставленного стола. Стол ломился. Безусый Вишнев держал рюмку по-гвардейски, на уровне груди, одет был по моде двадцатых – в двубортный костюм, застегивающийся на две пуговицы, крупный плотный воротник сорочки соответствовал большому узлу широкого, почти ромбического галстука.

– Дорогой дядя Эрнст! Разрешите вас особенно, а всех присутствующих так же, поздравить с подписанием Хельсинкских договоренностей! Я, представитель молодой советской науки, хочу верить, что это шаг к новому миру! Давайте же выпьем за дружбу Востока и Запада, за то, чтобы над нашими головами всегда было голубое мирное небо, чтобы война осталась историей...

– Я с удовольствием присоединюсь к этому тосту! – поднял свой бокал усатый Вишнев. – Эрнст, мы действительно верим... Да, что там говорить! – Он одним махом выпил рюмку и вместо закуски потянулся к сигаретам «Союз-Аполлон», которые в этом году считала долгом курить вся либеральная советская интеллигенция.

Эрнст тоже выпил. Правда, без особых чувств. Он же не безусый юнец, чтобы верить в рождение нового мира от подписания каких-то бумажек... Эрнст Хок видел первую мировую, потом вторую. До и после них наподписывали столько исторических эпохальных заверений.

– Откуда вы все это берете? – обвел, морщась от закуски, Хок рукой. Жест был обращен к икре, омарам, камчатским крабам и молочному поросенку. Впрочем, и гроздь изумрудно-прозрачного винограда казалась зимой неуместной и недосягаемой.

– Ты про магазины, Эрни? – улыбнулся старый Вишнев. – У нас такой анекдот ходит: приезжают в Европу – в магазинах все есть, а в домах угощать жадничают... И приезжают в Россию – в магазинах шаром покати, зато холодильники ломятся!

– Я это слышал! – поморщился Хок, будто ему капнули холодным на больной зуб. Хотелось поговорить с русскими хоть раз, хоть за столом по душам, но они настолько запутанные, эти русские...

Cтарик Эрнст был связан с Россией уже много десятилетий, язык выучил в совершенстве, а вот повадки... Он родился в Гифхорне в 1908 году в семейке торговца щетиной, да еще третьим ребенком. Маленький домик под черепичной крышей, конторка, семейные обеды, на которых доминировал суп с фасолью, да еще никаких перспектив – вот таким было кайзеровское детство Эрни Хока. Правда, папа копил марки на учебу в Берлине, но Первая мировая разорила и добила семью окончательно – она и так-то на соплях держалась...

Старший Хок запил и нос у него отныне не менял бордово-шнапсового оттенка. Брат Гюнтер погиб на западном фронте под Верденом. Мать не выдержала его смерти, а еще больше – разорения фирмы, и в 1917-м скончалась. Эрни говорил русским друзьям:

– Моя и ваша мать скончались в один год! – как бы отказывая русским в праве на индивидуальных матерей.

Хок окончил университет в 1929-м и в 30-м уже готов был, как заявил на курсе, «стать первопроходцем потоптанных большевиками равнин». Когда ему указывали, что нельзя стать первопроходцем потоптанного, он отвечал, что потоптали их большевики в ином смысле.

Эрни Хок интересовался щетиной. Германия задыхалась без платяных щеток, в то время как России нужны были только лопаты, лопаты – за щетину, за золото, за хлеб...

– Я помогаю России копать могилы! – сказал Хок, отправляя первый эшелон в Киев. Свиньи в России были голодные, оттого щетинистые, и Хок предлагал даже вывести специальную породу щетинистой свиньи, потому как могилы можно копать и натощак, а ложиться туда тем более.

От природы Хок не был ни злым, ни жестоким человеком. Его таким делала судьба, раскручивавшая на родине сбыта кризис, а на родине товара – коллективизацию. Спокойно Эрни себя чувствовал только в поезде между ними...

Россия дыбилась Днепрогэсами и Магнитками, в чреве ее степей урчала индустриализация, как в пустом желудке индустриализируемых, а Хок обедал в ресторане «Астория» устрицами в виноградном соку и за пивал это шампанским на льду. К нему относились бережно, как к дураку, покупающему заведомый мусор. Семейное дело Хоков стало процветать, как никогда при покойном уже отце. Сестру Генриетту Эрни выгодно выдал замуж, что принесло ему связи на бирже с одним богатющим евреем и возможность, редкую для немца, – крутить фондовый рынок.

И тут пришел Гитлер. Хоки относились к нему настороженно, пока он не сделал дружественный шаг – не сдал мужа сестры в концлагерь на щетину. Генриетта Хок сделалась богатенькой вдовой, временное уклонение от арийского половоззрения ей простили. Проворный Эрни договорился у партайгеноссе Гюмма, что сестру лишь пару раз промоют клизмой, и укатил в Россию.

Вермахт шагал по Европе. Хок не был особенным патриотом, но не без скромной радости читал газеты. Бормотал себе под нос: «Ну, теперь в этой паршивой Чехии не станут торговать щетками Януша Вачека!»

Там торговали щетками Хока. Но источник был по-прежнему один – Россия. И если бы с Россией что-нибудь случилось (хотя, что с ней после всего случившегося могло еще случиться?), то Хокам пришлось бы туго.

Хоку пришлось туго чуть раньше, он стал страдать запорами с 39 года и оттого перенес крушение пакта о ненападении болезненно. Ему казалось, что фюрер напал лично на него, Хока. И он уже пророчески предвидел, что накостыляет фюреру где-нибудь в районе Сталинграда, чтобы неповадно было...

Но фюрер пер как танк, а танк, как фюрер, и в распоряжении Хока оказалась вдруг вся «Белоруссия родная, Украина золотая», как пели полоумные русские, почему-то не считавшие Украину родной. Родной ее считала щетина, отменная щетина, на которую можно было ежедневно лопать мозги с горошком всей семьей, да еще и в банк откладывать!

Хок не был особенным хапугой – просто брал, где за эрзац-консерву, где просто так. Партизаны расплачивались с вермахтом. Чем больше они платили по счетам вермахту, тем больше вермахт разрешал брать Хоку, свободному коммерсанту и инвалиду духа, ловко уклонившемуся от воинского призыва...

Хока, в общем-то, не за что судить. Он делал, как все, и как выгодно. За ним не числилось виселиц и расстрелов – только тонны, вагоны застрахованного продукта и субпродукта. Под субпродуктом щетины подразумевалось мясо, сало и шкуры.

Потом война кончилась. Хок не был особенно кровожадным, но ему слегка взгрустнулось от ее конца. Он попал в английскую зону оккупации, вместе со своим родным Гифхорном, а потом стал жить в странной индейской стране Би-зония. Би-зония выросла до Три-зонии, а потом даже стала по старинке называться Германией. Бизонов Хоку так и не посчастливилось повидать, а вот оккупантов он насмотрелся вдоволь.

Немцев призывали к покаянию. Хок не знал, в чем ему каяться, но быстренько исполнил обряд, чтобы заняться любимым бизнесом. Думаете, щетиной? Нет, Россией. Хотя фюрер, к которому Хок и Генриетта почувствовали острое отвращение с 9 мая 1945 года, и разнес там половину, но, утешался Хок, вторая-то половина осталась!

Щетину вытесняла синтетика, и Хок перебросил капитал семьи в инженерное дело. Строить нужно было много, немцы занялись своим чудом. Хок, не веривший в чудеса, в это чудо склонен был поверить, и не прогадал. Когда счет в А. Г. Дойче банке стал округляться, Хок почувствовал нескрываемую гордость за свою нацию. Хок стал миллионером. И смог констатировать, что жизнь прожита не зря, цель достигнута.

Когда они с усатым Вишневым вышли покурить на завьюженный балкон, и свежий русский холодок, который Эрни так любил смолоду, стал пробираться под пиджаки, Хок еще раз попытался донырнуть до дна.

– Леон, я плохой инженер, но хороший коммерсант! – сказал Хок, затягиваясь. – Я видел, что ты сделал! Я могу сделать тебе наше гражданство, если ты только захочешь... Ты же ас, мастер!

– Эрни, давай не будем! – широко, по-русски улыбнулся инженер Вишнев. Ему была неприятна эта тема. Или он делал вид, что неприятна.

– Леон, ты же не мальчик. Ты перекрыл Енисей, а твоя жена стоит в очереди... – Хок даже пощелкал пальцами, не находя нужных слов. – Это несправедливо!

– В Германии нет Енисеев, Эрни!

– Там есть нечто большее: прогресс! И то, как ты сконструировал эти перекрытия, говорит, что ты сейчас для Германии самый наинужнейший человек...

– Я и в Союзе наинужнейший! – засмеялся Вишнев. – Инженер везде и всему голова. А знаешь почему, Эрни? Потому что все решает железка! Ну, ты-то так не думаешь, ты считаешь, что все в конечном итоге решат деньги...

– Я так считал давно, и не в этом дело! – отмахнулся Хок, как от мухи. Он о деле, а с ним все шутят! – Я старый человек, Леон. Гораздо старше тебя. И знаю, что никакого Союза нет, а есть – точнее была – Россия.

– Для нас эти понятия неразделимы! – отрезал Вишнев. – Эрни, ты кое-что услышал от меня в пику власти, и уж решил, что я антисоветчик? Да ты знаешь, кем был мой дед, отец? Стрелочниками на разъезде! Оба читать не умели. А я перекрываю самую могучую реку. Ты считаешь, что революция мне ничего не дала? Да если бы не революция, сидеть бы мне на том самом разъезде тем же стрелочником...

– Ну почему вы такие упрямые? – огорчился Хок, и с досады даже окурок выкинул с балкона. Россия развращала безалаберностью – в Германии он бы никогда так не поступил. – Леон, у нас так принято, если человеку предлагают заработок в два раза выше, то он уходит со старой работы... Это же естественно! Я не вижу здесь ничего преступного, ничего ужасного. Я даю тебе оклад в десять раз выше твоего, а ты не хочешь... Может быть, КГБ не выпускает?

– Нет, Эрни, с КГБ все в порядке. Теперь особенно. Мой племяш Пашка даже в группу вошел по правам человека – формируют у нас по университетам... так что КГБ теперь другое. Отпускает КГБ.

– А что держит?

– Енисей, Эрни. Я же сказал уже, что у вас нет Енисеев...

– Пошли, Леон, медведь сибирский! Пыхтит себе, а я закоченел уже!

Хок, входя к десерту, ловил себя на мысли, что не только огорчен, но и... обрадован. Если бы Леонид Вишнев согласился и, притушив голос, стал бы обсуждать детали отъезда, то у Эрнста не осталось бы ничего святого. Которого, впрочем, и так нет.

– Лешка, домой! – прокричал Леонид с балкона.

Маленький круглый шарик шуб и телогреек – Лешка Вишнев забегал внизу меж ледяных горок, ища укрытия.

– Лешка, я тебя вижу! – крикнул отец.

Но Лешка уже втиснулся в сугробный лаз.

– На пушку тебя берет! – сказал друган Петя (Пятак), регулярно смотревший «Следствие ведут знатоки» и потому считавшийся большим знатоком криминальностей.

– Лешка! Фотографироваться!

Фотографироваться Лешке хотелось, а вот спать после этого в нагрузку, навроде как пшено давали в магазине в нагрузку к шампанскому, вовсе нет. Оттого он разрывался от противоположных желаний.

– Лучше спускайтесь вниз! – начал он торговаться с отцом из укрытия.

Пятак одобрительно кивал головой – именно так, по его мнению, должен был вести себя матерый беглец с властями.

«А может и правда? – подумал Леонид Вишнев. – Спустится на улицу, там на холодке... Чего все за столом да за столом, жрем мы всю жизнь, что ли?»

Все поддержали. Леонид надевал свою раздрызганную кроличью шапку и короткополое широколацканное пальто, а сам думал, что иногда ребенок решает все.

Так и сфотографировались перед подъездом: Эрни Хок с маленькой внучкой Эльзой на руках, Леонид Вишнев с Лешкой и Валеркой – тем, что уже научился произносить тосты за мир, племянником Пашкой Вишневым, женщинами семьи – мамой Галей и двумя ее сестрами.

Говорят, старик Хок очень любил и берег эту фотографию до самой смерти. Вишневы тоже берегли – фотографировались они редко, только по торжественным случаям. Жалко только – не вышел друг семьи Горшков – но ведь он держал фотоаппарат...

 

Глава II

 

В 1976 году, летом на даче созрела малина. Лешка с Эльзой Хок, уже говорившей по-русски и прозванной Элькой, с утра пораньше пропадали в колючих зарослях и отъедались по-медвежьи, когда уже нет сил двигаться, и остается только лежать разморенными солнцем в тени под кустиком.

Малыши гуляли в одних трусиках, солнце не давало соблюсти приличия межнационального общения.

– Породистая немка растет! – сказал Валера Вишнев.

В семилетней Эльке уже угадывалась будущая роскошная и длинноногая блондинка.

– В ней ведь русская кровь! – пожал плечами Хок. – Может, поэтому она так радуется каждый приезд... Я-то чистокровный немец, еду только по делам, а у нее тут друзья, представляешь? Не возьму – обидится навек... Думаешь, она там вот так же смеется? Злая, угрюмая, как волчонок, палец дай – укусит! А тут вон с Лешкой дитя как дитя.

– О чем это вы? – подкрался сзади к шезлонгу Хока Леонид Андреевич. Он ходил теперь в белом парусиновом костюме и рубашке на шнурках, в тряпичных туфлях.

Сосед по даче, Игорь Асафьев, подполковник КГБ, только что покинул гостеприимную семью Вишневых, оставив испеченный женой пирог на «пробирование». И хотя гэбист на даче ходил в трико и зеленой армейской рубашке без погон, его визит, его колкий взгляд не понравились Эрнсту Хоку.

«Всюду пасут!» – сердито думал Эрни. Он не знал, и не мог знать, что садоводческое добрососедство Асафьевых и Вишневых тянется второе десятилетие.

Эрни решил поддеть русского друга, подцепить со дна его души утонувшего там раба.

– Думаем, Леон, как обручить Алекса и Элли... Ты не против? – По каменно-морщинистому лицу Хока никогда не понять было, шутит он, или всерьез. Кроме, конечно, деловых операций...

– Или, Леон, ваше КГБ не допускает смешанных браков?

Уже престиж родной страны не давал Леониду Андреичу отступить. И он покачал круглой ученой головой:

– Эрни, дался тебе наш КГБ! Все он разрешает!

– Так-таки все?

– Все, что можно... А где они жить будут, у нас или в ФРГ?

– В ФРГ, – решил Хок безапелляционно. – Там у нее дом. А у вас только квартиры... Леон, если уж я не заполучил тебя, то хоть заполучу твои гены. Кем ты его сделаешь?

– Лешку-Алекса? У нас не делают людей. У нас такой строй, Эрни, что люди делают себя сами.

– Нет, Леон, так не пойдет! Пусть он будет инженером!

– А вот сейчас мы у него и узнаем! – предложил Леонид Андреевич и ушел в малинник громко крича: – Лешка! Иди сюда!

Безнадежно, конечно, поскольку Лешка, подозревая во всем родительскую пакость, на зов предпочитал не являться.

– Хитрый растет! – поделился Валера, отсмеявшись. – Уклонист...

– В меня! – подмигнул Хок. Это была как бы шутка. По-немецки.

– Ур-ра! – заорал Лешка, объявляясь из малинного небытия. – Хайль коммунистишен партайг! – и метнул в окно кухни большую круглую батарейку. Там раздался звон чего-то бьющегося и мамкина торопливая ругань. Похоже, упал с противня грушевый пирог...

Лешка залег в стерню, прижал Эльзину голову к пахучему свежескошенному сену.

– Лежи, не высовывайся! Сейчас начнется!

– Зачьем ты так? – удивилась скромная немецкая девочка.

– Зато отомстили! – гордо шепнул Лешка.

– Вот бандит! Ну, бандит! – запричитала мама Галя, высовываясь из окна. – Ну, попади ты мне только в руки!

Лешка дернул Эльку за руку, потащил за собой, собирая на ее белое платье репьи и колючки. Побежали. Приемник, из которого батарейка-граната была только что извлечена, болтался и бил по ногам. При перелете через изгородь смачно хряснулся об кол и из него весело посыпались лампочки.

Когда они ушли на безопасное расстояние, Лешка перевел дух, держась за кол ограды.

– Уф! Узнают они у меня...

Лешка, первоклассник, больше всего на свете мечтал остаться на лето в городе. Носиться с новыми друзьями по пропыленным улицам, болтать, играть в войнушку – вот что казалось ему верхом совершенства. Но родители, с Лешкиной точки зрения неправильно понимая его благо, решили, что ребенку нужен свежий воздух, и потащили его в эту глушь дачного типа.

Лешка роптал и боролся, как легальными (нытье, брыкание) так и подпольными методами. В число последних входили вооруженное сопротивление с использованием подручных предметов, террористические акты, вроде только что совершенного, и даже планы уехать на электричке в сторону Дунино с целью купить там пистолет и застрелить американского президента.

– Зачьем его убьивать? – округляла большие девчоночьи глаза Элька.

Лешка улыбался снисходительно – чего возьмешь с женщин, кроме новых мужчин? – и объяснял:

– Ведь если его убить – войны не будет... До Дунино доеду, а там уже рукой подать. Пистолет в Америке стоит доллар...

Столь подробную информацию об Америке предоставил юному террористу одноклассник, сын партинструктора Гоша Горшков. Лешка ему верил, потому как кому другому еще знать про Америку?

– Я с Пятаком уже договорился! – развел руками Лешка. – Как я там, в Америке, обоснуюсь, он приедет...

– А зачьем он? Не помьешает? – спросила Эльза, проникаясь нужностью и важностью дела.

– Петька-то?! Да он в директора пулял... Ну, рогаткой! – наставительно заметил Лешка и почему-то счел нужным дополнить: – Наши директора – они не ваши! В вашего каждый дурак может пульнуть...

Видимо, стремился показать знание заграницы: ехать один чёрт – через Германию...

Эльза коснулась мизинцем руки Лешки, со сладким трепетом осознавая, что стоит рядом с террористом, о котором завтра заговорят все газеты и телекомпании... Заглянула ему в глаза.

– Лешья! – сказала задушевно. Так маленькая девочка признается маленькому мальчику в любви. – А ты... – и запнулась, покраснев, потупилась. – А ты когда будьешь ехать через Гифхорн... Я дам тьебе дедушкину винтовку... там оптик прицель...

– Да мне через Гифхорн-то не с руки! – почесал Лешка круглый затылок. – Мне через Дунино ближе, а так крюк...

Эльза еще сильней потупилась. Разве будет русский фанатик думать про нее, когда он знает только рыцарскую печать дела? Нет, лучше и не приставать к нему со своим бюргерским пониманием счастья о белом подвенечном платье и доме – фахтверке в лесу... Образ героя Эльза почерпнула из рейнских баллад, которые дед ей читал перед сном, когда не был очень занят на бирже. Это был юный всадник в охотничьей шляпе с петушиным пером, бесстрашный, как Зигфрид, сильный, как Гаген, прекрасный как Беовульф... Такому ничего не стоит плюнуть во все стороны противной овсянкой, которую Эльза с женской покорностью потребляла каждое утро, и избавления от которой связывала со своим принцем.

Только такому Эльза была бы верна до конца своих дней, весела и приветлива для его друзей, коварна и жестока с его врагами, как королева Кримгильда...

Рейнская сентиментальность, переехав через Буг, все больше находила себя среди северных викингов загадочного ледяного СССР. Дед говорил, что это – порабощенная Россия. Но викинги-то себя порабощенными не чувствовали, они могли кидаться в окна батарейками, взрывать пузырьки карбида, устраивать «торро» (это наука о том, как с помощью пионерского знамени довести мирную корову до бешенства и потом спасаться от нее на ближайшем дереве – жутко захватывающе!) и даже безо всякого видимого для себя вреда покушаться на президентов.

Конечно, эти викинги, скажем, Лешка, могли выглядеть устрашающе, но им не чужд был рыцарский этикет. Лешка сражался с соседским пареньком, мастерски фехтовал на палках и, побив соперника, принес Эльзе три шарика из подшипника, вырванные для нее вместе с карманом из штанов соседа.

Не сказать, чтобы юная Эльза Хок коллекционировала шарикоподшипники, но она была в тайном восторге. Только то, что дама рыцаря должна быть холодна, как снег, заставляло ее с ледяной улыбкой выслушивать трескотню Лешки, что, мол, шарикоподшипник – незаменимая в хозяйстве штука...

– Важнее шарикоподшипников только одна вещь!.. – важно сказал младший Вишнев, жестами и тоном копируя «дядю» (на самом деле – двоюродного брата) Пашу. Дядя Паша, человек серьезный и основательный, при галстуке и с черным «дипломатом». Историк. Лешка считал его самым умным.

– Да, Элька, только одна! Свобода!

Пашка был хорош еще и тем, что на дачу не поехал. Гулял себе по городу, и никто не мог его, как Лешку, лишить свободы. Мать у него живет сама по себе, ей на даче с Вишневыми самая радость, а батя, Петр свет Андреевич, мотался где-то в Средней Азии в очередной экспедиции. Он у Пашки антрополог.

– У меня наука, Пашка! – гудел он трубным басом, приезжая в выцветшей пыльной штормовке. – А у тебя... тьфу! Говорильня...

Пашку с дороги было не свернуть, Вишневская порода вообще от корней упрямая, а в Пашке играла особо. Решил в последнем классе, мол, пойду, и до упора!

В 71-м пошел. И вот, как туман, рассеялась альма-матер, фата моргана... Оглянуться Пашка не успел, как стал Павлом Петровичем, дипломированным специалистом. Даже как-то растерялся, хотя не очень: по большому счету мало что переменилось – генсек тот же и правительство то же, как и не нырял на пять лет в тухловатый омут научного коммунизма, истории партии и стенограмм съездов.

Вот, вынырнул, зачеты сдал, хоть и не все с первого раза, да все с последнего, и вроде как все тот же Пашка. Человек как человек: чуть тщеславный, чуть надутый, но не без добрых порывов, не без романтики в душе. Чуть карьерист. Чуть правозащитник. Насмешник студенческих курилок, но верующий в социалистическую идею. Немного бюрократ и немного ученый. Чему-нибудь и как-нибудь – но уж как учили, не обессудьте...

Пашка Вишнев, одним словом. Кто его не знает? Он шел по родным улицам, утопавшим в солнечных брызгах, прел под глухим черным пиджаком, но упорствовал в его наличии, улыбался прохожим. Те – ему. Он был счастлив и благодушен. В кармане лежал диплом, тот самый, синий, про который говорят, что лучше иметь синий диплом, но красную рожу, чем наоборот...

Остановился у ящика газ-воды, протянул три копейки. Веселый, что-то напевающий продавец плеснул сиропу, добавил газировки... Потом Пашка слизал мороженное. Глянул на наручные часы «Слава». До открытия отдела аспирантуры оставалось еще два с лишним часа. Пашка уходил в идеологи. Ректор на собеседовании пожал ему руку и сказал со значением:

– Павел Вишнев не на словах, а на деле доказал свою гражданскую активность. Возглавив комитет по правам человека Университета, он лично разбирал факты нарушений... По некоторым вопросам ходил даже в Хельсинкский комитет ЦК к товарищу Бурлацкому... Я верю, что Паша Вишнев, подавший на днях заявление о вступлении в КПСС, еще не раз проявит себя и заставит нас о себе вспомнить!

С ректором у Пашки были хорошие отношения. С парткомом тоже. И рекомендации ему в партию дали – одну ректор, другую парторг.

А тему кандидатской Пашка уже подобрал – «Идеи современных продолжателей марксизма-ленинизма». В основном – по Фиделю Кастро. В год Кубинской революции батяня чуть не ушел добровольцем в армию Фиделя, поэтому с Кубой у Вишневых были связаны особые чувства. Да еще, честно говоря, была надежда смотаться в Гавану за университетский счет, посидеть на берегу моря под пальмами!

В подземном переходе длинноволосая девушка в джинсовке и ремешком через лоб продавала розы. Они плавали в эмалированном ведре, и вид у них был неважнецкий. Розы увядали.

Пашка запустил пятерню во внутренний карман, выволок свои университетские подъемные. С такой суммой он мог сойти за приличную фарцу или удачливого соцреалиста от искусства, чем втайне гордился.

Было в Пашке, преддверием, может быть, грядущих времен, привычка мерить себя деньгами, стесняться своей бурной, но неоплачиваемой общественной работы. Было, хотя и стеснялся он этого стеснения...

– Я покупаю! – решил вслух Пашка. – Весь букет!

Ему пришло в голову, что девчонка сильно рискует здесь, ведь спустись в переход милиционер, ее и привлечь могли. Наверное, бедная провинциальная студенточка, подрабатывает к стипендии. Он знал таких обитателей общаг, бедолаг, даже писал про них в газету.

Девчушка оживилась, вынула розы из ведра, протянула Пашке. Взгляды их встретились, ее темная глубина, его арийская голубизна, как омут с небом. Улыбнулись друг другу. Пашка подождал, пока она спрячет деньги, потом протянул охапку роз ей обратно:

– Девушка, а это вам! Я вам розы купил...

Она зарубинела, как знамя, уставилась на носки разбитых туфелек. Но от цветов не отказалась. Обняла их одной рукой, ведро взяла в другую и пошла вслед за Пашкой на другую сторону улицы.

– Можно, я ведро у вас куплю? – попросил Вишнев – Я вам его подарю...

Пашка выхватил ведро, так загружавшее композицию «девушка с цветами», и удалецки всадил его в урну, как стакан в стакан.

– Меня Паша зовут, между прочим! – невзначай ввернул Пашка.

– Меня Лена. Я из Оскола. Учусь на журналистике... А вы, наверное, Вишнев?

– Угадали! – захохотал разоблаченный Пашка. – Неужели я такой популярный, что красивые девушки меня на улице узнают?

– Вы правозащитник? Просто приходилось слушать ваше выступление, когда поступала...

– Тогда вы недолго учитесь! Потому что перед абитуриентами я кидал спичи в прошлом году... Второй курс, верно, Ватсон?

Пашка болтал что-то еще, несколько раз, с ужасом ловя себя, что сползает на истпарт, но тут же с блеском выходя из положения. Пять лет мозготерки не прошли даром! И в смысле истпарта, и в смысле выхода...

– Это, наверное, опасно, быть правозащитником? – спросила Лена, прищурив свои огромные, чуть близорукие глаза.

Простой вопрос, но Пашка уловил тут какой-то подвох. Откуда девчонка со второго курса стиходробилки знает про этих правозащитников? Ну предположим, из твоего выступления – ответила беспечная половина Пашки. Однако то, что девочка из Оскола говорит об опасности быть правозащитником – это уже серьезно, Паша!

– Все не так просто, Леночка! – ухмыльнулся Пашка по-змеиному, как умеют только историки. – Правозащитники бывают разные. Умные и глупые... Вот которые умные, те пишут в ЦК КПСС, а которые глупые – на радио «Свобода». Слыхали про такое?

– Угу! – дернула Лена маленьким подбородком. – И про «Свободную Европу», и про «Голос Америки»... Мы, что же, если в провинции, значит, дураки?

Пашку передернуло. Это было уже опасно. Но вместе с тем, что его передернуло, его и завело. Семья Вишневых до сей поры порождала настоящих мужчин, которых опасность бодрит, а не давит.

– Вот, Леночка... Умным быть даже поощряется.

– А вы, значит, из умных? – разочарованно спросила Лена.

Вот ведь, дочери Евы искусительницы! Вроде, ничего такого она и не сказала, только чуть дрогнула интонацией – а Пашка уже почувствовал некий стыд за ум и правильность первый раз в жизни, между прочим...

И они шли некоторое время молча по солнечному разливу, по мареву плывущего от асфальта жидкого воздуха. Он провожал ее до замызганной общаги – как это старо, избито – и в то же время не старо и не избито вовсе, а как бы первый раз в жизни. Каждый раз это случается впервые, чтобы в следующий снова случиться вновь...

Веселый круглолицый филолог высунулся из комнаты на втором этаже, откуда слышался магнитофон, лязг вилок, звон посуды.

– Ленка! – проорал он, сияя восторгом, как светило. – Снимаю!

Пашка вздрогнул, подумав, что он снимет что-то с себя.

По роже видно – этот скинет последнюю рубаху, не думая о приличиях... Но филолог (бабская все-таки профессия, как залетел туда?) достал пошарпанную «Смену» и щелкнул кнопкой.

 

Глава III

 

1977 год. Весна.

Чем больше в дебри генной инженерии уходил Валера Вишнев, тем глубже погружался он в религиозность. Вначале в институте все было весело – горошек Менделя, дрозофилы Моргана... Но постепенно стали приходить опыты по соматической гибридизации, когда можно было скрестить ужа с ежом, а курицу – с тем же менделеевским горошком, отчего получалась не только бесформенная безобразная биомасса, но и страх. Страх, что этот курицегорох и есть последняя инстанция, высшее в мире... И представилось Валере оно – величие госопасности, единое древо Родины, от застенков возносящее крону к куполам, дающее сразу ответ – зачем жить и как жить.

Тайны ген Валере так и не раскрыли, хотя доучился он уже до третьего курса. И он понял – дохлый номер. Преподы сами ничего не знают. То есть знают, что если в кролика вставить электрод, то кролику это будет неприятно, и все остальное – на таком же уровне.

Они предстали перед Валерой Вишневым слепцами, на ощупь выхватывающими предметы из тьмы, осматривающими и измеряющими находки. Но что это за вещи, для чего предназначены, зачем и кем сюда положенные – «преподы» не знали. Наука постепенно открывалась во всем своем убожестве.

– Какую тебе еще тайну ген? – улыбался профессор Соболев, самый, может быть, прогрессивный, и наименее сноб. – Гену Федорова бросила девушка, Гену Прядилкина отчислили за неуспеваемость...

Все из рук валилось у Валерки, потерял он себя. Саша Томазова, например, благосклонно поглядывала из-за микроскопа, бери, пользуйся – а Валерка все дурака валял. Склонит голову набок, как воробей, у глаза окажется окуляр с водорослью. Поднимет – снова Саша Томазова...

К Саше пришел ее парень. Хороший паренек из рабочей школы. Но Саша им почему-то брезговала и все на интеллигенцию засматривалась.

Демонстративно подошла к Валере, прильнула к его микроскопу.

Там вокруг водоросли колыхался ореол из каких-то ресничек-ножек.

– Валер! Надо же, как интересно...

– Что? – спросил Валера, кося на чужого парня.

– Вот, реснички...

– Какие?

– Ну, вокруг нее.

– Это не реснички. Это дефект препарата.

– Да какой же дефект? Как же постараться надо, что бы так дефектировать! Говорю тебе, реснички!

– Да я в книжке видел. Нет у нее никаких ресничек.

Тут парень подошел поближе и робко спросил:

– Саша? Ты сегодня вечером что делаешь, а? Есть пара билетов...

– Замолчи! – строго перебила Томазова. – Не видишь, у нас тут научная дискуссия?

И Валера снова думал, снова скреб в затылке. Неужели у них в их детском примитивном споре можно видеть дискуссию? Да вот так же может спорить и Лешка с Эльзой, два третьеклашки...

Может, Саша соврала, просто от одного парня хочет отвязаться и к другому приклеится? Да в том-то и дело, что нет! Не соврала! Они все такие, дискуссии эти, один обман для непосвященных...

Так что призывы ректора и месткома строить свою жизнь и жизнь страны на прочном фундаменте науки – падали каплей в раскаленный песок. Нет – решил Валера – на таком фундаменте ничего не построишь, сортира не выложишь – осядет...

Момент Валериного клерикального обращения отец, Леонид Андреевич, прозевал. А может, как знать, и не прозевал, а наоборот, готовил его всем своим вишневским воспитанием, всей эпохой готовил.

Валера стал потихоньку исчезать. В семье думали, что он бегает по девчонкам, и Лешка (у ребенка, как у пьяного, что на уме, то на языке) неодобрительно гудел:

– Опять по бабам? У, сукин сын!

Так говорил какой-то сибирский кержак в понравившемся Лешке фильме. Лешка очень этим всех смущал, папа сажал его перед собой и начинал воспитывать:

– Лешенька, нет такого слова – сукин сын!

– Как же так? – удивлялся Лешка, поднаторевший в чтении «Наглядного собаководства». – Сука есть, а сына нет?

А Валера уходил то в церковь, то в читальный зал дореволюционной литературы. Читал, искал ответа на вопрос, который толком и сформулировать-то не мог. Да и не был это вопрос о чем-то, это был просто ВОПРОС, всеобъемлющий, как энциклопедия.

Леонид Андреевич, поднимая после войны рухнувшие мосты и акведуки, мог и не мучиться им. Голова другим была забита. Но теперь, когда огромная страна предстала изумленному взору Валерки во всей своей неохватности, в могучем трудовом ритме, ощетиненная ядерными боеголовками, спаявшая в одну цепь 300 миллионов таких разных людей и наций, невольно захватило его – что же это такое? Почему?

Научный коммунизм тоже преподавался в институте, но в том изложении, как давали, как-то не впечатлял. «Дело Ленина всесильно, потому что оно верно»... Если бы Сашенька Томазова интересовалась гуманитарщиной, можно было бы и тут развернуть с ней дискуссию...

Что окончательно подвигло Валеру повесить крест на грудь и отпустить только наклевывающуюся бородку – так это КГБ. Да, да, могучее ведомство, при одном имени которого трепетали, на котором все и держалось, как на поворотном гвозде, чем все пришпиливалось и не падало. Точнее сказать, само КГБ не смогло бы перевернуть Валеркину душу, и церковь не смогла бы, наверное. А вот вместе у них получилось.

Однажды, придя поставить свечку за родных покойников, Валера увидел у алтаря старого знакомого по даче, в черном костюме английской шерсти и дымчатых очках.

– А говорят, одни старухи неграмотные ходят к богу! – усмехнулся Вишнев, проходя мимо.

– Старух тоже хватает! – охотно отозвался подполковник Асафьев.

– Но вот я... Вы... – развел руками Валера. Почему то очень хотелось поговорить с этим человеком, он излучал спокойствие и мудрость. – Разве религия доживает последние дни?

– Не нам судить! – улыбнулся гэбист. – Я только одно знаю, в нашем деле без Бога нельзя. Вообще ничего не останется...

– Игорь Олегович, мы столько лет знакомы, даже неудобно... Какое у вас дело?

Асафьев достал визитку, протянул. В этом было что-то чопорное, европейское, советские визиток не знали. Bалерка ожидал увидеть дипломата, или торгпреда. Но на белой картонке значилось: «КГБ СССР. 6 ОТДЕЛ. Управление по делам общественных организаций. Подполковник Асафьев Игорь Олегович. Специалист». И ниже – телефон, адрес. Проверяй, дескать, если хочешь. Впрочем, столь вывернутая мысль никому, кроме Валерки в голову не приходила.

– А разве верующие работают в КГБ? – спросил Вишнев растерянно.

– Мы ведь, Валера, и со священниками сотрудничаем... Хотя, сотрудничаем – это слишком цинично звучит в храме. Нет, не так, наверное. Говорят, что мы подмяли религию под себя. А может, все наоборот. Может, это она нас под себя подмяла, сделала своим филиалом. Как когда-то инквизицию...

– Ужасы говорите, товарищ подполковник! Инквизицию...

– А ты знаешь, что сектанты принудили к самоубийству в пять раз больше своих, чем сгорело их на кострах инквизиции? Все не так просто, молодой человек. Инквизиторы защищали слово божие. Идеалы добра и справедливости. Да, жестоко. Но если бы они тогда, в средние века, этого не делали, то сейчас не было бы ни закона, ни морали, ни социализма. А шатались бы по Европе конунги с шайками, а в Америке инки приносили бы в жертву Солнцу пленников... Идеалы ничего не стоят, если не умеют защищаться!

Они расстались, но у каждого осталось ощущение, что они еще встретятся. Подполковник Асафьев дремал в служебной «Волге» и думал, что пути души неизменно приведут ищущего и мучающегося садового соседа к нему в Комитет.

А Валерка трясся в переполненном трамвае и окончательно прояснялся ему искомый ОТВЕТ, в стройную таблицу запрыгивали элементы жизни от космоса до микромира. Вишнев не осознал, не понял, а прочувствовал вдруг свою страну, страну храмов и госбезопасности, единое древо Родины, от застенков возносящее крону к куполам, дающее сразу ответ – зачем жить, и как жить.

– А ты вырос, Валера! С тобой интересно стало! – улыбнулся Асафьев на прощанье. – Если что надумаешь – позвони...

– Что... надумаю?

– А что бы ни надумал! Поболтаем. Поспорим.

И не раз Валерка щупал в кармане рубашки маленькую картонку со столь важным телефоном...

 

ГЛАВА IV

 

– Лешка! Вели подавать севрюгу! – сказал либеральничающий папа. Он сидел за столом, немного осоловев от утки в яблоках, расстегнул сорочку на пузе, приглаживал жирными пальцами виски – чтоб блестели. Бабка в деревне так ему, мальцу, прическу маслила.

Лешка бросил машинки, предоставив им на краткий миг счастье не врезаться друг в друга, и пулей вылетел в двойные створки застекленных дверей зала.

– Мама! Папа велел севрюгу!

– Чёрт блатной! – шумела мама на пышущей жаром кухне. – Привык по распределителям питаться! Депутат! – довесила, как обидное.

– Все это полная чушь! – вернулся Леонид Андреевич к прерванному разговору. И обернулся к своей старой знакомой, репетитору по языку и литературе Дине Григорьевне: – Вот полюбуйтесь на него! Старший мой, между прочим!

– Валерочка! – умилилась Дина. – Как вырос! А я ведь его еще таким...

– Вырос! – с заполошной готовностью кивнул отец. – Вымахал, лоб. Про Лешку я молчу, как он из кабинета химии реактивы спер... – и крикнул в коридор, явно опровергая свое молчание: – Уголовник!

– Папа! – невозмутимо ответил Лешка. – Ты сам говорил, что наука требует жертв!

– Завучу будешь объяснять! – гаркнул отец. И, как пожар, переметнулся на другой объект. – Но этому-то лбу не десять лет... Я не понимаю, Дина, ну откуда вот это в них берется – цинизм этот, пустопорожность... Мы ведь в них не то закладывали.

– Ну правда, Валерочка... – заулыбалась Дина Григорьевна. – Ну как можно носить оранжевый галстук с сиреневой сорочкой? Ты же был таким эстетичным мальчиком, помнишь, на утренниках...

– Вот он мне на днях заявил, Дина, что инквизиция была оправдана. Там, говорит, где кончается инквизиция, начинается Содом. Ну не фрукт? Мелочный, мелочный клерикал...

– Боже! – округлила глаза Дина Григорьевна. – Валера! Что за моветон? Ты когда-нибудь слышал про Джордано Бруно, Мигеля Сервета?

– Джордано Бруно был болтун! – сказал Паша Вишнев, чиркая ножом о вилку. – А Сервета сжег Кальвин, сектант.

– Ну что ты мелешь? – возмутилась Пашина мама в ситцевом жакетике. Она слабо разбиралась в средневековье, но уловила кильватер мыслей Леонида Андреевича.

– И этот туда же, Дина! – всплеснул руками Главный Вишнев. – И что за новое общество мы построим с этакими оболтусами? Я ведь всю жизнь говорил, и сейчас, раз я в Верховном Совете, – и там говорю: советская власть есть свобода. Свобода труда, свобода помысла, свобода человека быть человеком!

– Вы, дядя, вольно трактуете! – продолжал диссидентствовать Пашка. – Социализм – это советская власть плюс электрификация всей страны. Следовательно, советская власть по формуле замещаем и получаем...

– Математик! – с укоризной вздохнул Леонид Андреевич. – Ведь нельзя же так, молодежь... Конечно, были ошибки, я этого не скрываю, я вам по честному о них говорил, но ведь, мальчики, революция делалась прежде всего для вас. Не для того, чтобы вы выросли нигилистами.

Пашка устыдился. Не исключено, что притворно. А Валера, до того тихонько жевавший салат, наоборот обиделся.

– Это я нигилист?! Да я верю в нашу страну, в нашего человека, в нашего, русского бога! Нигилисты – это те, кто скрещивает траву с обезьяной и заявляет, что в этом будущее нашего села! Будущее нашего села – в Боге, труде и земле, а не в тухлятине! Гены, уникальная нить абсолютной идеи, проходят сквозь века и тела от динозавров к нам непрерывно в плоти, и все же вне ее. Они неизменны, и все же они меняются, но не от условий среды – это уж дудки! От внутренней программы саморазвития... Зерно прорастает не потому, что его намочили, а потому что в нем заложено прорасти. И сколько не мочи камень, он камнем и останется! А мы превратили великую тайну в балаган, в цилиндр фокусника, мы играем с генами, как с котенком, даже не понимая, что это такое!

– Как и всякий студент, которому надоело учиться! – подвел итог Леонид Андреевич. – Знакомо, я тоже бранил чертежи... Галя, ну что, ты не слышишь, звонят? – прокричал он, уходя от трудных тем.

В дверь действительно звонили. Но как-то робко, звякнут и отпустят, поэтому гневный Валера звонок перекрывал.

Мама Галя прошаркала шлепанцами к двери и по ходу кинула, что она не домработница, Леня может, мол, и сам прекрасно открыть. Мало ли что депутат? Лакеев в 17-м отменили...

– Кто там? – воззвал Леонид Андреевич архангеловой трубой. ТАМ был товаровед из Головановского треста торговли и еще с ним персонал. Продавцы, завсекциями... Топтались в прихожей импортными, но влажно следящими ботами, одергивали бесценные дубленки, всхлипывали носами.

– А, общепитовцы... – протянул Леонид Андреевич разочарованно.

– Поздравить пришли, товарищ депутат! – зачастил товаровед. – Мы ведь перед вами в большом долгу... С днем рожденьица... Подарочков принесли...

– Нет, подарков не надо, Михал Борисыч! – повернулся к прихожей вполоборота Вишнев. – Не так поймут... А долг у нас один – перед родиной и законом. Не имели они права вас трогать, раз вины не доказали! Галя, подай мужичкам водки!

С Головановским трестом случилась обычная история. Сел на взятке начальник. Потянули и всех подчиненных – на основании его заявления. А ревизия по магазинам ничего не дала. Милиция плюнула на доказательства и решила головановцев все равно посадить, но тут явился русский европеец депутат Вишнев и все напутал своим запросом в Генеральную Прокуратуру.

Вишнев торгашами брезговал, потому как знал: воруют. Но не пойманный – не вор, потому надо отпустить. Будь Вишнев просто русским, не оторванным от своих корней гармоничным порождением своей земли – он бы не морочил милиции голову, дал свершить правосудие. Будь он просто европейцем – иначе относился бы к деньгам и их воплощению, не держал бы «мужичков» у двери, уважал бы их за «умение жить». Но товарищ Вишнев, ни то ни се, вел себя по-своему.

Мужикам поднесли по рюмашке, после чего они, прихватив под мышки свои яркие коробки, гуськом вытянулись в подъезд. Между прочим, между ними были и женщины, даже одна молодая, жгуче-рыжая, с опьяняющим взглядом. Такая может торговать в секции спорттоваров или телевизоров, никак не за грязным прилавком в продуктовом...

– Ну, так на чем мы остановились? – рассеянно выяснял Леонид Андреевич.

– На том, что ты отмазал воров! – сверкнул глазами Валера. И резко оттолкнув стул, вышел из комнаты.

Воцарилось неловкое молчание, только ожившая по весне муха билась в стекло.

– А они себя еще покажут... – сказал ироничный Паша, вытирая губы салфеткой. – Как говорите, дядя Леня, его зовут? Михаил Борисович? Он еще обязательно всплывет, этот робкий... мужичок! – завершил Паша и засмеялся.

– Может быть, может быть... – впал Леонид Андреевич в меланхолию. Крутил пальцем на скатерти. – Ну что, Дина, пошли перекинемся в шахматишки, как раньше, а?

– А почему они решили, что сегодня твой день рождения? – удивилась Дина Григорьевна.

– Не знают, когда... А подарки вручить надо. Ну, чтобы в кулак забрать... Понимаешь?

 

Глава V

 

1978 год. Осень.

Параллельно с аспирантурой неутомимый Пашка устроился кое-куда в горисполкоме инструктором кое-чего. И вот настал день, в который все уже с утра предвещало беду.

Пашка Вишнев дождливым утром сидел на получасовой пятиминутке в горисполкоме и, полуприкрывшись дипломатом на заднем ряду, читал статью Струве о большевистской революции.

Статья была набрана кое-как, еле буквы видны. Это была библиотека Аркаши, содержавшего хиппи-флэт, волосатого джинсовика с дырами на коленях, антисоветчика и антисоциала. Аркаша давно дружил с Леной, научил ее многому плохому – например, ловить вражеские голоса на домашнем транзисторе, играть на гитаре, слушать рок-н-ролл...

Пашка давно уже хотел поставить перед Леной выбор – или он или Аркаша, потому что это было противно мужской гордости – терпеть чужого самца, пусть даже такого доходягу. И еще это было опасно.

Но подводил Пашку даже не страх, что выберет Лена доходягу, а любопытство. Уж очень хотелось прочитать всю хиппанскую подборку. А там был Ницше, Бердяев, запретные тома Бунина, воспоминания Деникина... Не то, чтобы Пашка готов был согласиться с чем-то неортодоксальным, но для общего развития... Где он их еще-то найдет?

Аркаша свой идейный яд давал охотней, чем в градской библиотеке. Пашка глотал порцию за порцией, и, как старые мехи от нового вина раздувались, свежели высохшие от схоластики истфака мозги.

Но читать Петра Струве в горисполкоме очень, очень глупая идея! Дома, с фонариком под одеялом – еще туда сюда, а тут?!

– Товарищ Вишнев, что вы там читаете? – спросил с трибуны весомый оратор, устав, должно быть, бубнить свои несуразности.

Пашка заполошился, захлопнул дипломат, но сосед справа уже успел подглядеть заголовок.

– А, товарищ Вишнев? Вы почитайте вслух, нам всем интересно!

Оратор сиял и лучился, от недавней смертной тоски в нем и следа не осталось, будто и не мучил он полчаса себя и других а только что сияющим помидорчиком вкатился в аудиторию.

Пашка краснел и бледнел, по-рыбьи хватая воздух, а сосед, стукач, уже поспешил его выдать:

– Да Струве он читает! – и захихикал.

В некотором смысле тостяк-стукач и сам не ведал, что творил. Струве он и слыхом не слыхивал, думал, что это вроде серии «американский детектив»... Теперь Пашку могла спасти только неграмотность братьев по классу. Слава богу, она наличествовала.

Только оратор, мужик не промах, наловчил ухо – Струве они когда-то проходили в партшколе, да вот по какому поводу?

– А... астроном... – выдвинул Вишнев спасительную версию.

Главный успокоился. Глянул строго из-под бровей:

– Похвальна ваша тяга к знанию, Павел! Но, дорогой товарищ, нужно быть внимательнее, а то станем прорабатывать, ставить вопрос о вас в острую плоскость... Кому это надо?

Пафос вопроса был прочувствован Пашкой. Он облегченно согласился, что это не нужно никому и поспешил закрыть кейс на цифровые замки.

Оставшиеся двадцать минут переводил дух, вытирал платком липкую испарину со лба. Дурак! Дуралей! Так же все можно враз потерять от козлиного любопытства!

В обед Пашка выбежал из своего тесного кабинетика и раскрыл под дождем японский зонт-автомат. Он решился. Надо кончать с Аркашей и вырывать из его лап Ленку, и чем скорее, тем лучше. А Струве отдать немедля! Или нет! Лучше его в помойку, врага народа, чтоб никаких следов. Аркашу жаль, дал ведь от чистого сердца, но ведь если он кретин, то не всем же вокруг быть кретинами!

Проходя мимо контейнера в грязных дворах, Пашка метнул статью в контейнер и решительно поднялся по лестнице к коммуналке Аркадия. Сейчас он все скажет! Все, что думает!

Позвонил. Мягкие, но очень сильные руки словно выросли из двери, втащили вовнутрь так, что и оглянуться не успел. Вокруг стояли люди в темных костюмах и дымчатых очках и двое бледных пропитых жильцов – видимо, понятые...

Аркашина комната – нараспашку, он сидит на табуретке в наручниках. Пашка обомлел и понял, что это конец. Ленкин голос бурчал что-то на кухне. Объяснялась?

– Прошу вас, молодой человек! – пригласили дымчатые очки. – Проходите... Потрудитесь открыть дипломат и выложить вещи из карманов...

Сотрудник Органов был каким-то явным знакомым. И сам присматривался к Пашке – вроде как вспоминал – где мог видеть?

Он был холодно-вежлив, и это особенно пугало. Пашка чувствовал, что промокает насквозь, и что от охватившего холода скоро зуб начнет на зуб не попадать. Господи, что натворил! Это же надо, так попасться...

Дымчатые очки листали Пашину записную и загранпаспорт. Наткнулись на фамилию и отчетливо дрогнули. Явно где-то встречались... Но где, когда, зачем?

– Вишнев Павел Петрович... так-так, телефон аппарата ЦК! Ого! Ф. Бурлацкий... Это тот самый?

– Да... – всхлипнул Пашка. – Комиссия по правам человека...

– Да вы крупная птица, Павел Петрович... Вы позволите называть вас так? – осведомились темные очки, будто сфамильярничали. Они улыбались. Видимо, в крупность птицы таки не верили.

– Загранпаспорт... Вы куда-то собрались, Павел Петрович?

– На Кубу... Я пишу диссертацию о Фиделе Кастро...

– Вот как? Ну, что же, очень похвально... Тогда соблаговолите объяснить, зачем пожаловали к Аркадию Иванычу Селезневу и как это связано с вашей диссертацией?

Пашка хотел вначале соврать, что пришел не к Аркаше. Но во-первых, он не знал никого из соседей, а во-вторых звонил столько, сколько указано для Селезнева. Не отпрыгнешь...

– Вы знаете, кто такой Аркадий Иваныч?

Вопрос почему-то показался Пашке зловещим, он немедля замотал головой – нет, нет, не знаю!

– Да что с вами?! – встревожились очки. – Вас всего трясет! Вы не знали, что он студент филфака Университета?

– То есть знал, конечно... – выдавил через ком Пашка. – Товарищ...

– Подполковник! – охотно подсказали очки. – Меня зовут Игорь Олегович, я специализируюсь на общественных организациях.

– Организации не было! – возроптал немедля Вишнев. – Игорь Олегович, мы просто были знакомы – ну, по студенчески... обменивались книгами... Игорь Олегович! – Пашке почему-то казалось, что это доверительно-дружеское имя-отчество придает вес его словам, словно печать бумаге.

– Сейчас посмотрим! – развел руками подполковник. – Так какую вы несли Селезневу книгу?

К счастью, в дипломате лежало несколько брошюр. А еще Пашка вы менял в «Букинисте» старого (для автора-то конечно совсем нового, всего прошлого столетия) Овидия.

Овидия Пашка и сдал, как сдают подельника уголовники. Все на Овидия сгрузил, мол, затем и шел, чтобы отдать, благо помер Овидий и давно уже...

– Так-так! – кивал головой Игорь Олегович. И невозможно было выцедить из его улыбки сфинкса – верит он этому или нет...

И тут Пашка окончательно впал в транс, рассыпался песком и трухой: человек в черном поднес Игорю Олеговичу его Струве! Из помойки, еще и следы гнилых овощей остались...

– Так-так! – метрономом кивал Игорь Олегович, а сам листал Струве, будто это просто ему почитать принесли. Казался рассеянным, но Пашка знал – в нем сейчас вызревает...

И заглох, как мотор, бессильный больше клепать на покойного Овидия. Боже, какой позор! Папа – депутат, мама – и та коммунист... Им же на работу сообщат... Прощай, Куба, прощай карьера... И ради чего? Ради пустого любопытства недоделанного историка?

Пашка закрыл лицо руками и затрясся в беззвучном реве. Игорь Олегович был строг, но справедлив. И растолковал по-своему. Почти, кстати, угадал:

– Не во всем вы искренны, товарищ Вишнев... Дружка выдать боитесь? То, что вы эту книжонку в мусор... порыв похвален. И сюда вы шли, думая порвать с Селезневым, так ведь? В вас говорило самосознание советского человека, которому подсунули яд... А вот чувство гражданственности в вас, Павел Петрович, молчало. Не в помойку нужно было ее кидать, а к нам. Вы ведь были оскорблены явной клеветой на нашу страну, так?

Пашка спазматически закивал.

– В таком случае, что за слюнтяйство – не выдавать человека, который так вас подставил? Надеюсь, вы понимаете, что ваш дружок и его сожительница вас подставили?

– Сожительница? – вздрогнул Пашка.

– Ах вот оно в чем дело! – огорченно всплеснул руками Игорь Олегович. – Да, да я понимаю... Думаю, задерживать вас нет оснований, но, сами понимаете, я не прощаюсь! Зайдите к нам в понедельник между часом и тремя, хорошо? Я хочу дать вам время подумать, понять, как виноваты перед вами эти люди... какой вред они нанесли вашей стране... У нас, Павел Петрович, это называется диверсией без динамита: сидит такой вот тихий библиотекарь, дает книжечки... А потом мосты начинают взрываться!

Скорее всего, про мосты подполковник сказал просто так, но Пашке уже начало казаться, что это в связи с дядей-мостостроителем, и что таинственный Игорь Олегович уже все про него знает.

Тем не менее, когда Пашка, сутулый и подавленный, вышел, подполковник набрал номер телефона и отрывисто бросил:

– Дайте полную информацию на Вишнева Павла Петровича. – И еще раз уж пришлось, то припомнил знакомую фамилию: – И на Вишнева Валерия Леонидовича...

 

Глава VI

 

Чем ближе к началу жизнь, тем чаще кажется, что она кончена. И Пашке Вишневу, впервые в истории бороды не побрившему утром, все виделось в самом черном свете.

Вместо того чтобы натереться одеколоном, Пашка отхлебнул из флакончика и завязал галстук наперекосяк.

Из-за бабы! Лопух! Теперь дырявый, в КГБ будет досье как на неблагонадежного, за границу ни ногой – тяжело рухнул железный занавес личной Пашкиной судьбы. Сообщат на работу. А он не дворником работает...

И она еще смеет звонить, спрашивать, как дела! Дура! Мало ли что пару раз переспали, это же не повод навязываться мужчине. Шлюха подзаборная, с Аркашкой тоже спала, гэбист врать не станет...

Пашка презирал себя. Болтун, тряпка! Любовник хренов, вольнодумец! Интересно ему, видите ли было, чего там Бердяев понакалякал! Еще бы «Майн Кампф» в горисполкоме читал!

В понедельник, с часу до трех, полковник Асафьев был безукоризненно вежлив, колко-ироничен и спокоен. Пашка елозил в кожаном кресле и старался не смотреть ему в глаза. Показания все сводились – что не знал, не понял, кается, будет бдительнее...

– Товарищ Вишнев! Работая в Горисполкоме, необходимо быть бдительным, а не становиться им. Становится поздновато, не находите? Так сказать, болезни роста у вас запоздалые...

– Игорь Олегович... Да я... То есть... Я в последний раз, я не нарушу своего долга...

– Это все детский лепет, Павел Петрович. Вы хотите, чтобы партия доверяла людям, чьи любовницы – агентки влияния? Так мы далеко уйдем, товарищ Вишнев...

Асафьев умел быть разным. Грозным и тупым. Мягким и философствующим. Сухим и канцеляристым. Поэтом и романтиком. Домашним и обаятельно-недалеким обывателем...

Он уже давно понял, чего боится клиент. И нажимал. Осторожно. Тут главное, не пережать, оставить клиенту надежду...

– Я вам хочу, конечно, помочь! – кивнул сочувственно Асафьев. – Вы мне симпатичны, Павел Петрович, потому что вы службист особого рода... Вы стараетесь забраться повыше, чтобы помочь людям.

– Вы это очень верно подметили! – зачастил обрадованный Пашка. – Я, может быть, произвожу впечатление карьериста, но это чисто внешне... Я ведь хочу добра всем, всему обществу...

– Это ваше «хочу», к сожалению, иногда далеко вас заводит! – поджал Асафьев тонкие губы.

Пашка поник, закивал – да, да все так, он признает и скорбит... Нарождающиеся залысины залепила прядь взмокших волос.

– Помочь я вам могу только в одном случае... Если вы сейчас соберетесь с мыслями и все честно и обстоятельно напишите. Так и начните: «подполковнику Асафьеву И.О., специалисту Управления... ну вы знаете...

«И.О. – подумал Пашка. – Исполняющий Обязанности? Дьявольские инициалы...»

Асафьев давно отказался от принципов вербовки сексотов. Он знал, что подписка о сотрудничестве выбивается гораздо труднее, чем письменные показания, хотя эффект у них один и тот же. Тот, кто раз «настучал», уже не увернется, архив КГБ станет хранителем его страшной тайны...

Пашка написал и вышел на цыпочках. А потом ходил, ел, спал в каком-то оцепенении, ожидая страшного. Мать объясняла себе такое его состояние влюбленностью, а отец был увлечен очередной книжкой о происхождении человека и куда больше сына его интересовал вопрос, как протащить туда версию о не обезьяньем рождении наших предков.

И вот он в зеркале – щетинистый, мешкоглазый, подломленный. «В какой страшной стране мы живем!» – подумал Пашка, и тут же осек себя: опять?!

Все, развлекаться! Забыть про фиаско, жить, как в последний день человечества, и подальше от папика, живущего первым днем этого самого человечества! Есть полтысячи из 7-ноябрьского пакета Исполкома – как раз выдавали перед демонстрацией, это адовы деньги и фигушки их дождутся продавцы мебелью или магнитофонами... Завтра нет!

Пашка отправился в кафе «Звездный», где по комсомольским слухам творилось всегда чёрти что, и даже играла (о, ужас!) рок-группа «Сопло».

Пашка знал, что это табу. Но он подобно горьковскому дурному буревестнику (объем мозга у которого меньше других птиц) накликал бурю и вел свой корабль не дрожавшей рукой на камни.

В тот же вечер Пашка лихо отплясывал прежде разоблачаемый твист с двумя мочалками, подсевшими к нему за столик, и никак не мог предположить, что положение его на службе укрепляется.

Подруги «Звездного» были очень удивлены появлением щедрого и официозного «папика» в их кругу. Он, даже чуть подзапустив себя, все равно очень выгодно отличался от джинсовых волосатиков, вечно сидящих без копейки у своих девчонок на шее.

И среда не отторгла, а приняла его. И он не отторг среды, утонул в ее, в общем-то, довольно скромных разгулах. Выпить, потанцевать, заказать песню очередной герле – это стало ему нравиться. Доступность женщин делала ненужными мысли о браке, еще недавно роившиеся у Пашки в голове.

Отпало. Наверное, это и не позволило Пашке создать семью, оставило его на старости лет одиноким бобылем. Но это уже совсем другая фотография... А тут он выглядит молодцом в новом финском костюме, обнимая девушек, имен которых на следующее утро не вспомнит, молодой, ликующий, преуспевший...

 

Глава VII

 

1978 г. Декабрь.

– Игорь Олегович? Это вас беспокоит Валера Вишнев, может быть, помните наш разговор...

Асафьев сказал, что помнит. Весело, без натуги, не из пустой вежливости. Валерка удивился, но потом решил, что у подполковника работа такая – все помнить.

– Игорь Олегович, я звоню... как бы это точнее сказать... В общем, я военную кафедру закончил, присвоили мне лейтенанта. Может у вас...

– Ставки? Вакансии? – тут же подсказал понятливый Асафьев. Доброжелательность тона медом текла из трубки.

– Да, Игорь Олегович... На здоровье я не жалуюсь, пригожусь, наверное... Буду стараться...

– Какой институт кончаешь? – деловито справился полковник.

– ИПГС... Прикладной гибридизации и селекции. Только мне еще год учиться, мы же военку на 4 курсе сдаем...

– Я в курсе, Валера. А почему не хочешь работать по специальности? Это же интересно, наверное – генная инженерия, НИИ, лаборатории... Платят мало?

– Мало. Но не в этом дело, Игорь Олегович! Я же на практику ходил, видал эти лаборатории... Обеденный перерыв с 8 утра до 9 вечера... Селекцией нужно болеть, жить, веровать в нее, как в Бога, а у меня свой бог. Если не горишь, то станешь вечным мэ-нэ-эсом на кипятильнике... У нас таких «заварниками» зовут, они в лабораториях за чай отвечают...

– Значит, не горишь селекцией? – ухмыльнулся Асафьев. Помолчал, потом продолжил доверительно: – Но ведь у нас тоже селекция. Только человечья. Защитить полезных, выполоть сорняки... Выработать необходимые обществу качества, удалить вредные...

– Игорь Олегович, именно поэтому я считаю, что не зря потерял четыре года и....

– Пять лет, Валера. Можешь на меня сердиться, но я попрошу тебя все-таки получить диплом. Места у меня есть, но хочу, чтобы ты подумал и все взвесил. Иногда нам приходится делать страшную работу... И раз войдя, ты уже не выйдешь...

– Я иду по идейным соображениям, Игорь Олегович!

– Понимаю. Но идея – одно, а жизнь иногда... Хочешь, дам первое задание, как пока внештатному сотруднику?

– Я с удовольствием. Я вам верю.

– А сможешь шпионить за девушкой своего двоюродного брата, а? – Игорь Олегович хихикнул, как змей-искуситель.

Валера был подавлен, но умолк, ощущая какой-то мерзкий холодок по спине. Развенчивалось последнее святое, ради чего еще можно жить. Не ради же гибридизации... Но Асафьев был недурным психологом, он тут же довесил:

– Не хочешь, не берись, дело добровольное. Но это наша работа. Она распространяла книжечки церкви мормонов, пятидесятников. В ущерб, кстати, православной вере – это к сведению некоторых верующих... – Асафьев снова хохотнул. – По-твоему, мы не должны за ней наблюдать?

– Конечно, должны! – всплыл с илистого дна пессимизма Валера. – А как ее зовут?

– Елена Баланова, студентка Университета, филологический...

– Она давно не Пашкина девушка, – как-то успокоенно заверил Вишнев. – Знаю я эту историю... Я уж думал, неужели снова?! Пашка ее сразу оставил и врет по телефону, что уехал навсегда.

– Жаль девчушку! – вздохнул Асафьев. – По-человечески жаль. Она ведь от Павла Вишнева забеременела... С точки зрения гражданской не могу его осудить... Но все-таки! Бояться нас нечего, мы не звери, оступившегося и простить можем, коли поправится...

Валерка молчал. Пашка, родной, ближайший кумир детских забав, предстал вдруг в каком-то неприятном свете, в роли подлеца и карьериста. Никогда, никогда честный человек не может бросить свое дитя, свое продолжение на земле. Ленка, может, и виновата, а ребенок?

Вспомнилось, как трусливо приближался Пашка к телефону и менял голос, произнося банальное «Алло». То по часу с ней трепался, а то вдруг в один день: «Меня нет, нет и не будет!» И то, что полковник Асафьев, перед которым, фактически, Пашка выслуживался, осуждал такое поведение, притягивало к Комитету с еще большей силой, страстью, энергией. Настоящее рыцарство всегда привлекает, полковник не зря ел свой хлеб и умел разговаривать с неоперившимися юнцами...

– Тогда это твой семейный долг, Валера! – вздохнул Асафьев сочувственно. – Надо позаботиться о девчонке, опять попадет в махровые лапы реакции, будет дитя в детдоме...

– Я возьмусь за это дело, Игорь Олегович! – решился Bалера. – И докажу, что не слюнтяй, и могу у вас работать...

– Вот и хорошо. Звони и заходи, если что, всегда тебе рад... И отцу привет передавай, я ему тут для участка припас особый сорт намюрской моркови... по линии КГБ, так сказать...

 

Глава VIII

 

Лене Балановой он так и представился с порога:

– Валерий. Агент Комитета Госбезопасности. Прислан к вам на стажировку...

Может, он и выглядел дураком, но это было не просто непродуманное мальчишество. Метод. Потому что важно ведь не поймать ее с поличным – уже поймана, и не наказать – сама себя наказала, исключена из института, работает по лимиту... Главное – перевести на свою сторону.

– КГБ? Ко мне? – усмехнулась Лена, пропуская гостя в тесную общажную комнатушку. – Вы ошиблись адресом... Я не интересуюсь политикой...

– Политикой невозможно не интересоваться! – сказал он. – Потому что политика – это ВСЕ... Музыку слушаете?

– Угу! – кивнула Лена, ставя чайник. Спокойно так, будто к ней уже десятый агент пришел на стажировку. Она как-то сразу вовлеклась в игру. Мальчишка понравился...

Хотя Паша был лучше. Сложнее. От этого и путаней, конечно, но он был какой-то многомерный. Сбросишь слой души, а там уже все по-другому, а глубже – по третьему.

Валера же – на лице арийском начертано: правильный, моногамный, патриот, аккуратист...

Но эта-то простота и притягивала к нему людей, так же как к Пашке тянула их сложность. Потому что такой, как Пашка, не наскучит, а такой, как Валерий, не продаст, не бросит, не подведет.

– Значит, слушаем музыку? А ну как запретят ее слушать? Политика? – Валера загибал пальцы. -Политика! Религиозные настроения у вас имеются? А как храмы повзрывают? Политика? Кушать любите?

– Нет! – засмеялась Лена. – Я худею...

– Тем не менее, продовольственная политика партии – часть большой политики...

Он так основательно загибал пальцы, что Лена наморщила нос от еле сдерживаемого хохота. Интересно, а как изложил бы эту мысль Пашка? Наверное, остановился бы на ПОЛИТИКА – ЭТО ВСЕ!

Так они и познакомились. И Валерка водил ее всюду, был трогательно заботлив. Наверное, можно было бы написать целый роман об их постепенном, психологически неровном сближении. Девушка, которую бросили, и парня с комплексами, которому с детства казалось, что именитый папа полностью затеняет его жалкую личность.

Можно выговорить тысячу слов – о робком взгляде из-под пушистых ресниц, о взятой руке в темном зале кинотеатра, о предвкушении так запаздывающего первого поцелуя, о призраке Пашки, витающем над обоими...

А можно сказать и в двух словах. Ибо история это вечна и ничего нового в ней не открыть, хотя и ничего устаревшего в ней не бывает...

В отличие от торопливых идей так называемой общественной жизни история любви двух текла спокойно и без суеты.

И чем больше округлялся ее живот, распираемый порывом новой жизни, тем тверже укреплялся Валерка в своей мысли...

И вот однажды, очень просто и буднично, как и все у Валерки, он предложил ей выйти за него замуж. Она вначале даже не поняла – куда выйти?

А потом молчала, плакала. И согласилась. Даже не столько потому что брюхатая баба никому в пуританской стране не нужна, сколько потому, что привязалась к Валере. Как знать, не появись раньше его Пашка, она бы и полюбила Валерку по-настоящему... А так ей было с ним спокойно, она ему верила.

Потому и кивнула в ответ на бесцветное предложение. И Валерка, не успев стать мужчиной, стал отцом...

 

Глава IX

 

1979 год. Август.

Вот уже три месяца коротал перспективный аспирант и чиновник Павел Вишнев на «Острове Свободы». И дождались!

Посылка пришла с Кубы, пахла тропиками и морем. Лешка очень гордился, что старший брат взял его с собой и теперь они шли по улице вдвоем, Валера нес под мышкой зашитый в мешковину ящик.

– Кажется, Лешка, дождь собирается! – кивнул Валера на свинцовое небо и низко снующих ласточек.

– Определенно, дождь! – согласился Лешка, задирая вихрастую голову. – И сильнющий наверное...

Валера заканчивал свой институт, и больше всего был обеспокоен – присвоят ли воинское звание на военной кафедре. Он стал мрачнее, собраннее, более замкнут, учился последний год из рук вон плохо и чуть не завалил дипломную работу на тему «Влияние фермента целлюлозы на протоплазму клетки растения»...

Лешку восторгали споры Валерки с отцом – старший брат говорил уже на равных, достаточно резко, чего Лешка себе, конечно, не мог позволить: немедля получил бы от матери по губам!

Лешка тоже рос, не по дням а по часам. Раз в полгода покупали новую школьную форму, в старой становилось тесновато. Рос, правда, обормотом: друзья, драки, кафетерий и странные прожекты занимали в его жизни элитные этажи, а школа, отец с матерью, книги – чердачные помещения.

– Сейчас сядем в троллейбус! – вносил Валерка свою лепту. – Ты на кресло сразу не бухайся! Посмотри, может, кто пожилой, посади...

– Я же не вор! – буркнул Лешка с детской парадоксальностью.

– При чем здесь это?

– Только ворам приятно посадить кого-то вместо себя...

– Не вор... А кто кабинет химии чистил? А?

– Не я... Я его всегда только пачкал...

– Давай, болтун! – поторопил Валерка. – Не поспеем до дождя...

И они побежали. Лешке было легко и радостно, хотя его коротковатые ножки за братовыми не поспевали, но Валера тащил за руку и Лешка почти летел над землей. Вот так бы всегда! Класс!

А ливень грянул. Словно лопнуло небесное днище – хлынули не капли и не струи – настоящие водопады воды. Как из ведра... И Лешка припомнил то ведро с водой, которое упало с двери на учителя рисования по его, Лешкиному, благословению!

– Ну, Лешак, сегодня точно по мокрому делу пойдем! – азартно выкрикнул Валерка.

Лешка очень любил зваться Лешаком, это сразу прибавляло ему солидности и веса.

Одежда промокла и прилипла к телу. Нитки сухой не осталось. И запыхавшийся Валерка скинул шаг, пошел спокойно.

– Все, Лешак, теперь не торопись... Толку нет...

И они пошли по мокрому делу. Вокруг люди чего-то суетились, бежали, прикрывались ладошкой, а они шагали, подружившись с водой, как ни в чем не бывало, потому что ни клочка сухого уже не осталось...

В троллейбусе, рассекавшем колесами мутные потоки, Лешка, как велено, уступил старику кресло. Но ветеран не захотел садиться в лужу от Лешкиных штанов и остался стоять пнем неблагодарным...

– От меня осталось мокрое место! – грустно указал Лешка брату и вздохнул философски: дескать, такова жизнь...

С Пашкиной посылки капала вода, как слезы тоски по Родине. Большой. А Лешка тоже затосковал по родине, только малой, потому что замерз. По случаю этого факта организм валял дурака и норовил припустить еще малость влаги к имеющейся. Лешка не был уверен, что от этого станет теплее, и судорожно перебирал ногами.

Господи, и сказать не скажешь, кругом мрачноватые мокрые пассажиры. Шепотом? Валерка не разберет... Он бы придумал что-нибудь: ну, хоть сошли бы на следующей остановке в кустики!

Лешка достал из ранца влажный блокнот и фломастер. Чиркнул и поднес Валере.

– Валера! – накарябал он доверительно. – Я хочу писать...

– Да?! – почему-то обрадовался старший брат. – Вот здорово! Давно тебя, Лешак, подобные идеи не посещали... Придем, дам ручку, тетрадь и пиши на здоровье... Почерк разрабатывай...

Валерка так обрадовался, что Лешке неудобно стало его разочаровывать. Объяснить, например, что высказанная идея посещает его три раза на дню, но никому кроме самого Лешки облегчения не приносит...

Но дома вместо тетради ждала на пороге мама Галя, открывшая по первому звонку.

– Попали? Промокли? – запричитала она. – Ох, горюшки мои! Ну, ванну я уж набрала, горяченькую, сейчас...

И ухватив Лешку поперек тела, поволокла его прогревать в ванную. Лешка забрыкал руками и ногами, скорчил злобную гримасу:

– Но ведь я хочу писать! – с гневом закричал он.

Его не слушали. Раздели и запихали в полукипяток. Лешке казалось, что его сварили, и он представил себя пионером-героем из книжки «Опаленные войной». Тем более, что тут же посадили вариться целого комсомольца, что добавляло, конечно, пионеру-герою пионеризма и героизма...

Лешка закрыл глаза и уже представил себя во Франкистской Испании, про которую вчера читали в классе. Герой-пионер, антифашист и тореадор с багряным опахалом (очень подошло бы для этого знамя пионерской дружины – Лешка давно приценивался к нему).

– То-р-ро! – орет Лешка и хлопает плашмя ладонью. По воде. Феерический фонтан летит во все стороны, в маму – Галю, в Валерку, в кота Барсика, судорожно стреколяющего с батареицы и несущегося по кромке ванны... Срывается... Выскакивает уже тощей крысой...

– Да что же это за поросенок! – кричит мама явно в Лешкин адрес, потому что Барсика теперь с поросем не спутаешь.

– Мама! – резонно заявляет пионер-герой. – Если я поросенок, то ты… – Прерывается маминой затрещиной, и добавляет слова Цезаря из учебника истории: – А вот это уже насилие!

После отбытия срока в горячей ванне братьям позволено было перебраться в зал к телевизору, с тазиком воды для ног, которые, по мнению мамы, еще недоварились.

Тут и еда поспела. Лешка жрал, искоса поглядывая, какой у него большой и сильный брат. Да вот если дать такому Пятака, то он Пятака через качели перебросит... А Пятак, меж тем, парень не исхудалый – прагматично прикинул Лешка. Толще только Гоша Горшок...

Мама принесла ножницы, позвонила дяде Пете – мол, приходите с супругой, ваш прислал. Пока родня не подошла, ножницы лежали на вышитой салфетке. Потом чинно расселись на кожаном инженерском диване и вспороли мешковину. Сверху фотографии, а на них загорелый Пашка Вишнев...

 

Глава X

 

1980 год. Олимпиада.

Папа одел свой выходной пиджак и вложил платок в нагрудный кармашек, взял Лешку за руку, и они пошли гулять. На улице было весело, люди шли с флажками и несли на плечах кумачовые транспаранты, переговаривались, смеялись. Милиционеры надели белые мундиры.

– Папа, вот там! – тянул Лешка, налегая на большую отцовскую руку. – Вон там я видел...

– Да что ты там видел? – недоумевал Леонид Андреевич.

– Там... – ответил Лешка. Ему казалось, что если он назовет ЭТО, то опошлит волшебное видение. А нужно было еще выпросить у отца право на покупку!

Они вошли в продуктовый. На полочке стоял сливовый джем. Но не обычный сливовый джем. Овальная банка, овальная крышка, этикетка с английскими буквами. Это был НЕ НАШ джем. И еще там стоял апельсиновый сок в бутыли. Тоже непростой. Витогорлый, нестандартный, желтая этикетка, еще английские буквы – с ума сойти!

Про такое рассказывал (но никогда не привозил) дядя Эрни Хок. Ссылался на таможню, тяжесть – но Лешка-то знал, что дядя Эрни просто жмот.

Казалось бы, ничего особенного, умом Лешка и раньше понимал, что там, в империализме тоже что-то надо есть, и там продукты продают в частных магазинах...

Но вот так увидеть! Здесь! Как будто он, Лешка, уже где-нибудь в Париже или Лондоне!

– Ну и что? – кисло спросил папа. – Обычный сливовый джем... Мама тебе вкуснее наварит и дешевле...

Господи, какая пошлость! Лешка просто негодовал. Мама, видите ли, наварит! А банки? Не мама же выдует такие банки трубой от самогонного аппарата!

У Пятака есть, между прочим, американский набор отверток! Но банки – это гораздо круче, потому что отвертки не покажешь, а в банку можно наливать чай в походе, насыпать конфеты во время праздника двора, писать на анализы, чтобы и тетя врач видела, что мальчик ездил ЗА РУБЕЖ...

– Папа-а! – начал стенать Лешка. – Папочка-а... Ку-упи-и...

Всем детям казалось тогда, что родители просто укрывают деньги. Они не верили, что может быть «дороже» или «дешевле», что у папы может не хватить на что-то. Так их учили.

Лешка не был исключением. Он не был так наивен, чтобы надеяться слезами размочить черствое родительское сердце, но думал, что папа не захочет сцены в магазине.

– Папа-а! Ну, пожал-ста-а-а...

Лешка был тонким психологом. Как только папе стало неловко, он скинул тон. Папа подсчитывал в уме, сколько до получки, и что рассчитывали взять... По морщинке меж его сведенных бровей видно было, что подсчет его не радует.

– Пожалуйста! – решился, наконец, он. – Товарищ продавец, мне вон ту баночку джема по пять и сок за шесть... – Обернулся на глотающего последние слезы Лешку и подмигнул: – Посмотрим, чем буржуи питаются...

– Очень хороший джем! – улыбнулась молодая продавщица. – Будете довольны...

– Только сам понесешь! – сурово предупредил Лешку папа.

Лешка с торопливой готовностью кивнул. Но вскоре, шагая с увесистой сумкой, понял, что переборщил и пришел к выводу, что слишком любит своих родителей. А они, увы, этого не ценят. Заставляют таскать ребенка тяжести. Выкинуть бы из банок этот дурацкий джем, сразу стало бы легче!

И папаня хорош! Ведь видел же Лешка, по глазам видел, что папе интересно попробовать ИМПОРТНОЕ... А еще выкобениваются. Сами как дети...

 

Глава XI

 

1982 год. Декабрь.

Лешка, ослепленный целой лавиной рыхлого снега, павшего с крыши гаража, рванулся вперед, на невидимого врага.

– Ур-ра, Лангедок! Ур-ра Франсе!

Одноклассники, изображавшие австрийцев, отступали. Мокрые снежки так и сыпались горохом на отважных франков в лице Лешки и Пятака-криминалиста.

В руках у них были увесистые дубины из стволов забракованных на елочном базаре новогодних елок, старательно обтесанных у помойки. Это была уже традиционная зимняя война – как только Новый год на носу, так пора выходить на алебардную тропу...

Пятак метнул снежок в ответ, но промазал. И получил издевательское с той стороны:

– Что ни делает Пятак – все он делает не так!

– В атаку! в атаку! – неистовствовал Лешка. – Сделаем их!

У крыльца школьного черного входа, выводящего к кабинетам труда и начальной военной подготовки, фехтовальщики-алебардисты сошлись в нешуточном поединке.

Елка билась о елку, стоял шум и крики, кто-то нападал, кто-то спасался бегством. Горшков швырял из-за первой шеренги поединщиков снежные комья – пузо холеное берег. У Ситникова была чрезвычайно опасная двурогая кривая совня. Опасна она была именно кривизной – Ситников разил ею сверху через головы первого ряда своих.

Еще вчера грозная совня была пришкольной осиной... Ее уважительно звали «иисусовой конницей». Длинную дубину в Лешкиных руках – «Валашской армией». А вот Пятаку не везло, палки его все время ломались, он таскал их пучок под мышкой, волоча по земле тяжелые концы...

В самый разгар боя дверь распахнул учитель труда, некто товарищ Боков. И сразу получил «горшка» – так любовно называли союзники закрученные Горшковские снежки – по лбу.

– Вив ля франсе! – неслось с одной стороны.

– Дранг нах истен! – с другой.

С некоторых пор потасовки в классе «А» стали чем-то вроде практикума по истории. Историк Большанов очень этим гордился, как показателем своей работы, и с радостью входил в мятущийся класс, где Сито бил Горшка меловой тряпкой по голове со словами «Вот тебе, вот тебе, поп Гапон!» Некто товарищ Боков отличался от Большанова тем, что таких вещей не понимал.

– Это что такое? – заорал он, вздымая пудовый кулачище. Таявший снежок-«горшок» тек ему по брови через скулу.

– Шухер-апа! – издал Лешка стилизованный под восток сигнал тревоги. – Рисуем ноги!

Они неслись, молодые, полнокровные, сжимая весомые древки, и словно стадо снежных быков вздымали из-под ног пелену белого крошева...

А между тем, Хоки приехали встречать новый год в Россию. Аккурат в канун кончины бровастого Вождя. И Элли, стоявшей в распахнутой шубке на плече, было жаль крушить этот буйный викинговый оптимизм. Тем более что для нее весть была вовсе не огорчительна...

Но дедушка (не раз, впрочем, ошибавшийся) говорил, что русские фанатически преданы своим вождям и вешают их, как родственников, на стену. (В голове маленькой тогда еще Элли осталось ощущение варварского обряда – на стенной гвоздь вздымается визжащий вождь, а рядом – и родственник. Родственник почему-то молчал... Взрослея, Элли разобрала что к чему.)

Лешка добежал, красно пыхтящий, шапка набекрень, волосы облепили черепушку... Склонил импровизированное копье, присел на одно колено:

– Моя леди... Я спешу принести к вашим туфелькам голову вот этого ничтожного Пятака...

Возмущенный Пятак замахнулся дубьем. Но сдержался.

– Лешья! – сказала Эльза, стараясь вложить в голос как можно больше соболезнования. – Ты знаешь... Ваш гензек... Кайзер... Он умер... Мне очень жаль.

– Я знаю! – отмахнулся Лешка. – Нас поэтому и от школы освободили... Моя леди! – добавил он, услаждая Эллин слух.

 

Глава XII

 

1983 год. Январь.

C утра Лешка уже сбегал по хрусткому алмазному снегу под неоновую вывеску «Чебуречная», от которой отколотили первую букву, смущая пионеров, и купил свежего теста.

Папа, дядя Петя, выпроводив женщин стоять за рагу в раннюю очередь, сели лепить свои любимые пельмени. У папы они получались устрицей, у дяди Пети кругляшком.

Лешка упер со стола кусок теста и фарша, теперь сидел непривычно тихий, скромный. Под столом лепил пельмень «Титаник», самый огромный пельмень в мире.

Зная злосердечие старших, он боялся открыться им в своих помыслах. Предчувствовал возражения типа – «мясо переводишь», да «такой здоровый к кастрюле прилипнет, манты меньше, а их уже на пару варят»...

Не нужно этого Лешке. Сам себе голова. Только чуткой, понимающей все Элли Хок, приехавшей к русской «родне» на рождественские каникулы, Лешка решил показать «Титаника»...

– Этьо так надьо? – подняла Элли маленькие бровки.

– Да, – твердо ответил Лешка. – Супер-пельмень! Только т-с-с...

Она сообразила и закрыла рот ладошкой. В Лешке Элли влекло и пугало то, что взрослые мозгляки назвали бы иррациональностью. Причем эта ирра... тьфу! – была уверенной, обоснованной, на манер религиозного ритуала.

– Что вы делали в России? – спрашивали Элли круглоголовые поросятистые немчата в Гифхорне.

– Мы... – терялась она. – Запускали мальчика-звезду...

– Это как?

– Ночью в небо... высоко-высоко... мы кидали пылающий факел...

– А зачем? – недоумевали микротевтоны. Элли не могла им объяснить и сама смущалась. И при чем здесь мальчик, тем более звезда? Просто Лешка так назвал...

А еще они накачивали надувную лодку гелием из баллона. Чтобы лодка взлетела. Зачем ей летать, нужной в хозяйстве вещи, Элли не тоже не знала.

– Но ведь это так просто! – поправил очки неловко ухаживавший за Элли Ганц. – Взять вес лодки, подъемную силу гелия... Она никак не могла взлететь... Пару вычислений – и все ясно...

А Лешка не вычислял. Стал надувать, сердясь, что она не взлетает, и все надувал, надувал – баллон солидный попался.

Лодка, конечно, не взлетела. Но взорвалась. Это было так весело, Элли с Лешкой плясали на ее обрывках, как безумцы...

Леонид Андреевич лепил ровно и спокойно, посапывая, любимое дело – тоже в некотором роде инженерия – увлекало его. Петр Андреевич кряхтел, ворочаясь на стуле.

– ...Это совершенно невозможно! – ловил Лешка краем уха бесконечный разговор. – Леник, они все сводят к костяшкам и черепкам, они кастрируют нашу науку, поэтому и читать их стало неинтересно. Когда думаешь о происхождении человека, то невольно задаешься мыслью – неужели это только кости?

– Человек произошел от обезьяны! – вставил Лешка и немедля пожалел, потому что взгляды обратились к нему. «Титанику» грозило разоблачение.

– Понимаешь, Леник, речь ведь не о том... Те, кто говорят, как Лешка, они ведь тоже не это имеют в виду. Человек произошел от тысячи причин, начиная с солнечной радиации и кончая ледовым периодом... В том числе и от обезьяны, конечно... Вот они и хотят доказать, что от обезьяны в первую очередь!

– А ты хочешь сказать, что во вторую? – улыбнулся Леонид Андреич, любовно закручивая пельмешек.

– Леня, вот тут-то и есть камешек... Кому как, Леня. Понимаешь, миллионы лет назад презинджантроп, зинджантроп, 1470-ый жили в одном стаде. Черт его знает, как они там жили, в жертву ли друг друга приносили или сношались... Но жили. А если они скрещивались, то рождались ублюдки, ни то ни се... И вот кому из нас в первую очередь досталась обезьяна в предки («в пердки» – филологизировал Лешка) а кому дыхание свыше – можно только гадать...

– А они сильно отличаются? – спросил инженер Вишнев, думая о своем. – Ну, эти... зиндж... семидесятые которые...

– Не то слово, Леник! Не то слово... И эти зинджантропы никуда не делись, они ходят среди нас, им очень выгодно всех нас записать в обезьяны... Они выдрессированы, умеют носить одежду и есть вилкой, но для них это такая же непонятная морока, как для цирковых шимпанзе... Их заставили думать, что так надо. Но иногда они выходят из подчинения – и тогда случаются революции, или скажем, дедовщина в армии... То есть в них заложено переустроить мир на свой звериный лад. – Петр Андреич вздохнул, будто был в чем-то виноват.

– Дядя Петя, а много их? – спросил Лешка, зачарованный страшным и непонятным словом «зинджантроп»...

– Думаю, больше чем людей образца 1470-го... И они сильнее. Но кроманьонцы хитрее, они окружили неандертальцев неким гипнозом и ввергли в спячку. Правда, спячку прорывает. В последний раз – в Кампучии...

– А я все гадаю, откуда Валерка этого понабрался... – осуждающе качнул головой Леонид Андреич. – Теорий этих о богоносцах...

– Ну не от меня! – махнул пельменем дядя Петя. – Антропология наука серьезная и иногда страшная. Но это наука, а не идейный штамп. Рождение человека – это усложнение системы, стремящейся к самоупрощению. Это перегрузка обезьяньего тельца тяжестью звездной вселенной... Это узурпаторство разума над инстинктами, и бунт инстинктов, когда-то тоже узурпировавших покой мертвой материи... Это мельница, перемалывающая низшие энергетические слои в высшие, материальное в духовное. Может, цель и предназначение человека в этом рафинировании энергетики... Но как? 15 миллионов лет назад австралопитеки поделились на хищников и травоядных. Их исторический спор продолжается и поныне – спор полководца с философом, язычника с христианином, фашиста с демократом...

Элли слушала, потрясенная бездной, гулким и черным колодцем миллионолетий, хотя не понимала многих слов. Лешка смотрел на ее одушевленный профиль, хрупкий и прекрасный, и готов поклясться был, она не зинджантроп...

 

Глава XIII

 

1984 год. Осень.

Плакало небо. Словно с чем прощалось. Листья метались как беженцы бесприютные. И настрой у Лешки был поганый, чувствовал, как что-то необратимое вышло в жизни, что-то невозможное, все в худшую сторону завернувшее.

Фотография Элли над зеркалом. За стеной шум множителя – Валера тиражирует «Епархиальный вестник» со статьями про общинно-православную монархию и артельное производство, которых в настоящем «Епархиальном Вестнике» и в помине не бывало...

Элли смотрит грустно. Она уже совсем взрослая девушка. И сам Лешка все больше смахивает на Алексея Леонидыча – девятый класс, время надежд, любви и голодного честолюбия...

Пришел отец. Слышны его неловкие шаги у вешалки, шелест снимаемого плаща. Лешка вышел навстречу. Когда-то раньше бежал и звонко чмокал в щеку – каждый приход... Теперь неудобны такие нежности...

– Папа, что-то случилось? Плохо мне как-то...

По морщинам отцовского лика уже видно было – случилось. Складывалась мозаика морщинок в картину скорби.

– Сынок... только телеграмму получил. Дядя Эрни умер... Зовут на похороны...

Выходящая из кухни мама Галя всплеснула руками.

– Хок? Эрни... Господи, господи...

Все пересыпалось в Лешке сверху вниз, как часы песочные. И помягчев в позвоночнике, вернулся он к маленькой Элиной фотографии.

– Что же? – спросил, кривя губу наподобие улыбки. – Никогда больше?

В коридоре мать спорила с отцом и их визгливые голоса ложились на душу черной копотью.

– Как ты не сможешь? – спрашивала мать. – Ты его тридцать лет зна...

– Ты соображаешь, во что влетит туда ехать? – спрашивал отец. – И как мне получить визу? У нас, слава богу, не свободный выезд...

Почему же слава богу? – подумал Лешка машинально. От Балтики до Триеста опустился между ним и Элли железный занавес. Гильотинным ножом разделил их общую намечавшуюся судьбу на два кровоточащих обрубка... Лешка даже слышал лязг этого занавеса, воткнувшегося низом в рыхлую землю. Металлический гул содрогнувшегося бронелиста...

Но это всего лишь Валера вырубил аппарат и вышел к спорщикам.

– Туда ему и дорога! – мрачно сказал он. В последнее время – грассировал цинизмом, ловя на этом кайф. – Всю жизнь нашу страну разворовывал. А ВСЯКИЕ ему помогали...

Это отец – ВСЯКИЕ? Лешка выскочил, сжимая до хруста кулак в кулаке. Валера спокоен и собран. В руках – пачка каких-то брошюр. Заголовок: «Десионизация».

– Как ты сме... – это отец. Брызжет слюной, побагровел. – Щенок! Как ты... в моем доме... – Взгляд упал на брошюры. – Перестань превращать мой дом в... в...

– Да вы же ничего не понимаете! – закричал Лешка, перекрывая всех. – Вы же ничего...

И заплакал, как маленький. А может, и как большой...

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

 

Глава I

 

1990 год. Июль.

Леонид Андреевич как-то тяжело привыкал к новому своему положению. Оказывалось, что он уже далеко не самый преуспевающий человек, и деньги у него «деревянные», а живые – у других, и приходится все чаще подтягивать поясок семьи, умерять аппетиты, сбивать спесь...

Отчетливее, чем тогда, когда он тихонечко был выперт из депутатов, Леонид Андреевич стал понимать, что настают для Вишневых времена нелегкие.

Как это чаще всего бывает, обида на кооператоров и совместные предприятия подтолкнула интеллигенцию в лице инженера Вишнева обернуться лицом к «простому люду».

– Сын к нации, отец к народу! – хохотал Пашка. – Ну и семейка!

Инженер Вишнев взял за правило ходить к вновь открытому пивному ларьку, брать там пива и селедки, беседовать с мужиками и бабами тамошней коммуны. Те на контакт шли охотно, потому как Вишнев все-таки не до конца был разорен, и по меркам пропойц мог считаться богачом.

Когда плановая экономика в очередной раз входила в пике и пиво ли, селедка ли пропадала, отец впадал в неистовство и слал громы и молнии на головы перестроечных экспериментаторов.

– Ну конечно! – разглагольствовал он, седой и всхоленный, ставя пол-литровую кружку на крыло бочки. – Мы стремились к свободе. Мы предвкушали ее плоды... Но это же не должно было проявляться так чудовищно, так неистово, это не должно было носить стихийный характер... Я, Леонид Вишнев (представлялся он каждое утро), инженер с мировым именем, я часами вычерчиваю каждую деталь моста, я знаю, как коварна бывает металлоконструкция! Я проверяю семь раз, прежде чем отрезать... Но ведь люди – более тонкий материал, чем металл, нельзя же тут допускать стихийное начало...

Лешка уже представлял из себя тип бездельничающий и напропалую прогуливающий лекции. Поэтому вытаскивать отца от ларька выпадало всегда именно ему. Однажды ему надоело вежливо дожидаться конца словоблудия.

– Папа, пошли домой! – грубовато взял он отца за рукав. Круг замкнулся. Пелена почтения к предкам лопнула...

– Нет, позволь! – взвизгнул Леонид Андреевич, выдергивая локоть. По его слезящимся мутным глазкам видно было, что алкоголики угостили его «ИОРШЕМ»...

– Да надоело уже, пап! – сморщился Лешка. – Ну одно и то же ведь!

– Позволь, позволь... Я нашел себя! Нашел себя среди своего народа. Среди его трудной и многострадальной судьбы, о которой так мало думал раньше... Лешенька, меня интересовали одни железки...

Странно, но это действительно было так. Маленького Леню выделили за математические и чертежные дарования и отправили в спецматематическую школу имени Баумана. Потом – корпоративная жизнь в общагах ПолиТеха, веселая, но замкнутая. Режим в общагах был почище казарменного, пропустить лекцию тогда и думать не смели... Потом папа распределился на номерной закрытый завод и ушел за колючую проволоку. Там было сытно, даже масляно, но совсем не так, как в стране за забором. Потом – тресты, главки, проекты великих мостов через великие реки...

– Сын мой! – изливался Леонид Андреевич. – Я понял, что это за тайна русской души... Она не потому тайна, что непонятна, а потому, что нам неизвестна! Мы веками писали о тайне нашего народа, не удосуживаясь войти в него, узнать его, элементарно понять!

– Ты с Валерой об этом говори! – отмахнулся Лешка, потащив отца к дому. – Вот кто тебя поймет, оценит...

– И вот сегодня что же я застаю? – вопрошал инженер Вишнев у сына, будто тот лучше это знал. – Я застаю перебой с селедкой, с нашей закуской, которую МЫ (он гордился этим МЫ, как орденом) макаем в пиво... Это что, Лешенька, так много? Трудно обеспечить селедкой людей, которые всю жизнь горбатились на этот строй, без сна, без отдыха, надрывались, голодали... О, я узнал такие истории жизней Лешка, этого хватит на десять... (папа задумался чего, да так и не придумал). Это такие жизни, Лешка! Жизни труда, подвига, справедливости, жизни, растоптанные тоталитарным сапогом и дотираемые теперь в пыль нашим демократическим Горсоветом...

– Слушай, пап! – попросил Лешка. – Ты пятьдесят лет про народ не знал, не знай и дальше, а?

– Лешка, – втолковывал Леонид Андреевич ему, как маленькому. – Ты не понимаешь, если образованные люди не найдут в себе сил открыть глаза, то общества не выправить...

На обеденные перерывы все теперь стягивались домой. Столовые проворовались до своей противоположности, а график работы стал гибче, разболтанней. Опоздай на час, слова не скажут.

Лешка пришел домой и усадил отца во главу уже обсаженного знаменитого Вишневского «длинного стола». Чинно сидел Валерка и по бокам от него – двое его детей. Старшая, Олечка – совсем взрослая стала и очень походила на Пашку...

Лена Вишнева напротив мужа рассеянно читала коротичевский «Огонек», как бы показывая, что она не только сидит напротив, но и заседает супротив мужниных «общинно-соборных начал».

Мама Галя подавала смородиновый пирог... Леонид Павлович обратился к сидящему рядом дяде Пете с продолжением своих пламенных тирад. Петр Павлович хотя и пользовался своим династическим правом сидеть с главой семьи, но уже, похоже, уставал от привилегии.

Папа Леня старел и мог кого угодно достать своими народническими посылками... Нудно это как-то протекало.

– ...Но вот религиозности я в народе не застал, представляешь, Петя! Нет религиозности. А вот он, – палец ткнулся в Валеру, – он строит на этом свои какие-то расчеты, планы...

Папа Леня все сводил к миролюбивому выводу – мол, не знаем мы народа, потому как про люд он петь на все лады был мастер, но сей постулат был у него – «коронка»...

Принимать эту странность можно было по-разному. Валера принял по-своему. Наверное, еще и потому, что он принял из графинчика с шишкообразной пробкой. И возмутился.

– Что ты папа, говоришь такое?! Ты, русский человек! Шушеру, пьянь, равняешь с народом. Нашел хмырей подзаборных – еще бы в них религиозное чувство... А вглубь-то ты копал?

– Ну, начинается... – простонал Лешка и зажал нос.

– Селедка у него пропала! – сказал Валера горько и складка прошла у него меж бровей. – Селедка... Ты же сам все сломал, папа...

– Я?! Да я всю жизнь строил...

– И в курилках шептался! И Верховном Совете шептался! Куда все катится, так жить нельзя, социализм – это свобода, больше личностного... Помнишь? Ты же слеп, папа, слеп как... – Валера сдержался, отца он любил. – Спроси любого мужика из дальнего колхоза: он знал, чем вся мутотень перестроечная кончится до начала еще! А ты каждый проблеск выдаешь за откровение... Человек, прошедший все общие курсы, от тысячелетней философии до столетней социологии... И вот скажи мне, что ты вынес? А? Что?

– Чего ему выносить? – пожал плечами Лешка. – Что он, несун, что ли?

Папа сидел мрачный, как ночь. Валера и сам себя довел. Руки дрожали, когда он наливал себе рюмку. Графинчик позвякивал.

– Как тебе не стыдно, Валеронька? – спросила мать. – Так отца-то доводить?.. Ленечка, не расстраивайся, это он... любя... – умнее мать ничего не смогла придумать, за что ее все пожалели.

– Не говорите ему... – улыбнулась Лена, откладывая «Огонек». Она потянулась, гибко, как пантера, даже не верилось, что она выносила двоих. – Валера совершенно не способен к критическому самоанализу...

Лешка меланхолично рисовал на салфетке критический самоанализ: человек мочится в баночку для анализов и, брызжа слюной, ее критикует...

– Это цинизм, папа... Да, да цинизм! – полыхнуло из Валеры вслед за проглоченной водкой. – Довести нацию до полного отупения, до абсолютной нравственной деградации, а потом подыгрывать ей в ее алкоголизме, подмигивать – пей, мужичок! Мы с тобой! А кто возьмет эту нацию за руку и выведет ее к истинной ее роли народа-богоносца? Кто сметет с ее горба инородцев?

Лешка закончил рисунок и протянул салфетку Валере:

– На, Валер... Это тебе для костра с книгами...

– Господи! – простонала Лена, закрывая лицо руками. – Какой бредятиной кормятся мозги моих девочек...

Малышки сидели, потупив глаза, многое не понимая, но что-то для себя, безусловно, усваивая. Всем стало как-то нехорошо и неловко, кроме Лешки, которому всегда хорошо и ловко.

– Петя! – равномерно брюзжал Леонид Андреевич. – Ты не представляешь... Это ужасно... У них украли все четвертьлитровые кружки, они наливают в баночки от майонеза или берут рубль залога за стакан... Когда еще мы так жили, Петюня?

 

1991 год. Август.

Валера надел форму может быть первый раз за всю службу в Комитете. Это была новенькая щеголеватая форма с золотыми парадными погонами и поясом. Комитетчикам других не шьют.

И сел в промасленный танк, пропахший мазутом, сразу засалив изумрудно-зеленый рукав кителя. Отныне он отец экипажа в шесть черноробников с каторжными лицами, в банке с человечьими консервами вроде гарнира. Его никто не звал здесь – товарищ майор, как положено. Суровые танкисты сразу нарекли его «Командор».

– Так куда рулить, командор? – спросил седой танкист в кожаном шлеме, берясь за рычаги. – Вперед, ребята! Теперь только вперед!

Как для Цезаря, для Валерия Вишнева жребий был брошен. Он вдохновляет сопротивление. Танкистов, ремесленников войны, еще могут простить. Его, политрука новой колонны – нет...

Почему Валера делал это? Каким сложным и извилистым путем занесло его в металлический короб на Садовой – через либеральные банкеты и полуразрушенные храмы, старые книги и шорох доносов Комитета, канцелярии института генной инженерии и тосты в поддержку Хельсинки-75...

Эта головоломка сложилась именно так. Православный монархизм, державность и русскость одноколейно вели сюда, под алые знамена Янаева? Или же это просто эпилептоидные черты души, карусель долга вокруг случайного выбора, упоение борьбой не «за» – а «против»?

Красный флаг, который развивается над этим августом, цвета 45-го года, цвета растоптанной России, цвета всех униженных и обездоленных.

Горят на плечах золотые погоны. Они соединили Вишнева и с вензелями царских эполет, и с героями Советов, водрузивших стопу посреди Европы, властно диктовавших миру законы гуманизма.

Огромный неповоротливый танк корежил асфальт в грязных сумерках рассвета. Город, новый Вавилон, опрыщавевший ларьками кооперативов, гнойными фурункулами коммерческих банков и струпьями ресторанов, город пустых магазинов и колбасных очередей, обескровленный нехватками мыла и спичек – русский ли город или непонятно чей? Кого штурмуем? Танк рвал мостовую, словно порывал навсегда с годами смуты и возвращался в свою государеву купель.

– Идем ходко, командор! Скоро в центре будем... – улыбнулся седой. – Ты только скажи мне, нафига все это? С кем воюем?

– С собой, Михалыч... – вздохнул Валера, закрывая руками воспаленные бессонницей зрачки. – Опять с собой...

– А зачем, Валерий Леонидович?

– С собой-то? Да потому что с худшим в себе надо покончить. Ты, Михалыч, сколько вчера собирался?

– Минут сорок, командор...

– Вот. А когда же еще ты мог бы сорок минут проколготиться при боевой тревоге и с погонами остаться? Да еще вон с маслопроводом дырявым...

– Мудрено, командор! – вступил другой танкист. – А я так понимаю, что нас на кооператоров подняли. Тут и хана им! Вот за это я и повоюю, чтоб глаза им, хапугам, повыколоть... А чтобы с худшим в себе... Не хрена для этого было машины заводить.

Словно богатыри, выходили из утренней дымки – полутумана-полусмога, грозные машины – в ряд, одна за другой. Переползали мосты тяжелыми стале-хитиновыми телами, как жуки... Это – «битлз» получается. Стальные урчащие «битлз» – жучки возмездия. Музыка страшного суда. Фольксвагены – воронки для врагов империи...

Ты всегда знал, что будет именно так – сказал себе Валера, подставляя голову и погоны живящему ветру, наполовину выползя из своего жука. Город родной и отчужденный, с детства исхоженный и ставший разом непонятным, враждебным, как глупый мальчишка, что не хочет брать лекарств у врача.

Ты всегда видел эту череду бронемашин из тумана. Она была неизбежна. Она была твоей судьбой даже тогда, когда тебе казалась ужасной, даже когда ты гонял кораблики по канавам первых весен, даже когда ты конструировал генетические уродства пшеницы, даже когда исходился в бесполезной папиной говорильне, однажды раскупоренной Хрущевым, да так и не иссякшей, – ибо главный парадокс генетики – бесплодное размножается быстрее всего...

Это твой Август. Август Валерия Вишнева, стального лязга поверх неряшливой корзины белья прошлых лет, надежд и дум, разом спрессованных танковыми гусеницами.

Эти гусеницы пожирали, как положено, лист. Газетный и манифестный, книжный и конституционный... Они привносили с собой в сонный полуголодный злой город высшее право бытия. И как бы ни было это тяжело – Валера знал: это единственный путь в обратную сторону от апокалипсиса. И он, Валера, не должен дрогнуть сейчас.

Потому что потом ему могут дать что угодно, но другого такого августа ему никто никогда не даст... И танк дают человеку только однажды, если он не танкист. Не бывает у комитетчика двух танков. Этот последний, он же единственный.

А приказ был странный: выйти на Садовую и стоять. И ждать дальнейших распоряжений ГКЧП. Его нельзя было выполнить, и не выполнить нельзя...

 

Глава II

 

Леонид Андреевич 18 августа допоздна спорил с Диной Григорьевной по поводу новых авангардных театров. Жена примкнула к подруге, и две женщины дружно доказывали Вишневу, что альтернативные постановки необходимы, они оздоровляют отравленное администратизмом искусство, и бороться с ними бессмысленно.

– Если молодежь тянет к эпатированию сценического образа? – говорила Дина Григорьевна, отхлебывая чай. – Если она устала от реализма в театре, который у нас сплошь стал социалистическим? Не запрещать же им... Или, Леонид, ты опять хочешь, как раньше? Это – наше искусство, а это не наше?

– Дина, дорогая! – протягивал ей бисквиты Вишнев. – Но ведь это же ахинея какая-то! Бритые наголо девушки, вымазанные гримом парни, раздеваются прямо на сцене, ходят голые... Ты знаешь, я никогда не был реакционером, но всему же есть предел! Культурный человек ходит в театр отдыхать... Да, да, Галечка, отдыхать! Я имею в виду отдых в высшем смысле, отдохновение человеческой души... Зачем же видеть смысл в голых девках и лысых клоунах? Искать смысл там, где разум и не ночевал, где один низший инстинкт и поиск ответного инстинкта в зрителе...

О ночевке Леонид Андреевич заикнулся словно бы пророчески. Они так заспорились и вспоминали студенческие года, что уже не могло идти и речи, чтобы Дина ехала домой.

– Дина, ты остаешься у нас! – твердо решила мама Галя. – Места, слава богу, хватает, ляжешь в комнате для гостей.

Часа в три ночи мама Галя убиралась в столовой и мыла посуду, по мере очищения запихивая ее, еще влажную, в пряный от корицы сервант, а папа Леня курил и пускал дым в форточку.

Оба стеснялись задать вопрос, и обоим хотелось спросить...

– А где же дети, Галя? – наконец, разрушил заговор молчания Вишнев.

– У Валерки дежурство... А Лешка – не знаю! – быстро отозвалась жена, готовая к ответу. – Может, тебе чего сказал?

– Ничего он мне теперь не докладывает...

– А спокойный сидишь! – рассердилась мать. – Пень! Говорила я, все эти студенческие общаги, все эти гитары в умывальнике хорошо не кончатся... Ты позвони, может, он у дяди Пети? Или где у друзей?

Леонид Андреевич покорно зашлепал тапочками к телефону, но тот опередил, разразившись странным среди ночи трезвоном.

– Алло! Ленид Дреич? Это мама Гоши Горшкова... Мой не у вас?

– Нет, Лидия Сергевна... Более того – и мой пропал...

– Они, наверное, вместе... Господи, что делать! На улице-то что делается! Ужас, то, страсти господни...

– А что, собственно...

– Ленид Дреич, да вы, что не видите? За окнами?!

– У нас тихо...

– А у нас-то, у нас! Ох, у нас! (развалился унитаз – сердито подумал Вишнев) Плакаты, костры... Какие-то люди что-то варят...

– Наверное, они хотят есть, – с инженерской глупостью предположил сердитый (на кого? на самого себя?) Леонид Андреевич.

– А танки зачем? Танки приехали и встали...

Инженер Вишнев Горшковой не доверял. Она еще в школе на родительских собраниях показала себя бабенкой неумной и впечатлительной. Потому он склонен был над ней трунить.

– Это, наверное, летняя распродажа, Лидия Сергевна! На танках у нас теперь картошку убирают...

Но уже и Галя бежала с кухни встрепанная, машинально трущая руки о передник:

– Леня... Там, на улице... Идут танки... В центр!

– А если бы они шли из центра, ты бы не волновалась? – спросил Вишнев, чувствуя, как тоскливо проваливается сердце куда-то ниже желудка. В прямую кишку и на выход?

– Леня! – белела Галя на глазах. – Что ты такое говоришь... Это же танки, понимаешь...

– Чьи, хоть?

– Как чьи? – опешила жена.

– Ну, какой страны? Американские, французские?

– Наши... Под красным флагом.

– Тогда чего же ты паникуешь? – заорал инженер Вишнев, перекладывая тревогу с больной головы на здоровую. – Чего как простыня? Я спать пошел, понятно?! И не трогайте меня с вашими танками!!!

– Леня, у Валерки дежурство... А Лешка...

– Дрыхнет твой Лешка! В женской общаге какой-нибудь без задних ног! (Получилось нехорошо – танки, и «без ног»... Вишнев от этого еще сильнее рассердился.) А я хочу спать! И буду спать!

Грохнул дверью в свой кабинет и грузно упал там на диванчик. Мама Галя заплакала, зажав рот ладонью, беззвучно и оттого солено.

 

Глава III

 

Валера увидел первых своих клиентов. И оппонентов. Вначале это были заспанные лица, отдергивавшие занавески в разбуженных танковым ревом домах. Лица смотрели хмуро и напуганно, их тяжелый взгляд не обещал ничего хорошего. Но все равно Валерка старался высунуться из люка побольше, взглянуть в их мигающие зенки попронзительнее.

«Я ведь спасать вас еду, сукины дети!»

А шторки все отдергивались, открывая беленые и навесные потолки, комнатные антенны, люстры, обои... Где богатые, где бедные, где уютные, где безвкусные... Город смотрел. Город жил в полусне и спал в полужизни. В одном из окон Валерке почудилось Лешкино лицо рядом с разметавшимися волосами и пушистыми ресницами стриптизангелочка, но Вишнев сморгнул – и все скрылось.

А поймет ли Лешка, что все это делается для него? Сейчас, конечно, нет. Хотя у него в шкафчике тоже все заклеено двуглавыми орлами и гербами русских городов... Они братья, они плоть от плоти и верят в одно, и одно у них устремление – а как по-разному все оказывается... Нужно будет объяснять – почему сел в танк. И Лешке, и отцу с его идиллическими представлениями о свободе...

А ведь он, Валерий Вишнев, тоже за свободу. За свободу русских людей жить на своей земле, трудиться без оглядки на спекулянтов, бандитов и сепаратистов. За русскую свободу. Здесь должны жить и быть счастливы народы России. Это СССР. Это мир общинный, соборный мир, это власть сельского схода, обдирной артели и сапожной мастерской, это безвластие картавого парламента...

Как это объяснить недовольным заспанным рожам? Как доказать?

– Командор! – сказал в наушник шлема седой Михалыч. – Справа по борту мародеры... Проезжаем?

Мародеры вклинились между трусливо бежавшей старой властью и подходящей новой. Что-то кричали, волокли, кололи витрину, вспарывали ножами мешки.

– Вот оно! – разобрал Вишнев. – Народное добро...

– Колонна, стой! – приказал он во все шлемофоны.

Взбрыкнув, танки затихали, горячий воздух от перекаленного корпуса струился к небу, как молитва заложников большого железа.

– Не поспеем, командор! – покачал головой Михалыч. – Мешкотно...

Позади лежал тонким ситцем распоротый, раскроенный под кафтан будущего асфальт. Впереди – новый. Не паханный. Валерка сиганул с брони первым, побежал к магазину, размахивая пистолетом. Танкисты нестройно колыхались за спиной, что-то гомонили, поспевая командору на выручку.

– Кто такие? Кто приказал? – взвыл Валерка, хватая несуна за шиворот. Он не верил, что сейчас что-то делается без приказа.

Он думал, что завяжется драка. Но погромщики как-то быстро унялись, окруженные черными танкистскими комбинезонами и захлюпали носами. Вперед вышел знакомый Валере человек.

– Не признали? – ощерился он. – Товарищ майор, Губин я, из «Памяти». Вы меня еще с полковником Асафьевым к себе вызывали... Мы церкву тогда реставрировали, помните...

Мрак упал на Вишнева, внутри свет оборвался нитью. Из глаз еще недавно горящих, затусклело.

– Так что же ты, Губин, воротишь? На что губу-то раскатал?

Губин протянул сложенный вчетверо листок. Ксерокопию удостоверения с пустотой вместо имени «Общественного помощника ГУДмпоКа» нового управления культурой. От похабного звучания органа, на службу которого Янаев хотел поставить всю тысячелетнюю русскую ауру, у Валерки темнело в глазах. Зачем же так-то? Наотмашь?

– Товарищ майор, я порядок навожу. Видишь сам, люди бедные, а тут частный магазин... Вон, смотри ценники: четырехрублевая баночка икры по сорок идеть, жестянка балыка за шестнадцать... У государства по два с полтиной берет, между прочим. Ну, не кровопивца?

– Кто? – без интереса справился Вишнев.

– -Да хозя! Еврей один, ви-идный...

– Кровопивца! – вступились за атамана люди в тертых пиджачишках на майку и фуфайках на голое тело.

– Написано: «ХЛЕБ-МОЛОКО», а он тебе икры сует... А хлебу не привозит теперь, товарищ майор, родимец, не мешай, хоть раз в жизни полопаем от пуза...

– Чего, братва, ответим? – повернулся Валера к танкистам. Отчетливо понял, что не может, не имеет права принимать решения без своих парней, с которыми навеки теперь породнен Садовой, пунктом прибытия...

Да и не знал, как тут решать.

– Пущай жрут да нас помнят! – засмеялся молоденький чубарый танкист. – Не оскудеем...

Не про себя сказал. Про страну. «Мы не оскудеем»... Какое родство с землей, с народом своим – о таком Валера мог мечтать, хотя всю жизнь сознательную стремился так и чувствовать: за себя и за Русь одновременно.

– Значит так! – распорядился Вишнев. – Губин, составь ведомость всех присутствующих. Пусть получат поровну на каждого и распишутся. И, твою мать, чтоб порядок был, Губин, смотреть ведь срамотно с улицы, как вы лавке кишки вывертываете... Понял?

– Так точно, товарищ майор Вишнев! – отчеканил тот и приложил ладонь к пустой голове.

– По машина-а-м! – зычно скомандовал Валера.

Колонна тронулась по уже наполняющейся наспех одетыми людьми улице.

Как тебе это объяснить, Лешка? Каким примером показать, что иначе было нельзя, не получалось по-другому? Разве своим личным примером, ведь я же старший, ты с пеленок у меня жить учился, подражал!

Так надо, папа Леня!

 

Глава IV

 

– Боже, боже всемогущий, спаси и сохрани его! – шептала Лена у алтаря и слезы катились по бледным щекам, звонко бились о мрамор. – Он муж мне, любимый, желанный, все забери, Господи, оставь мне его...

Он хороший, добрый... Только ограниченный... Он пока не понял, с кем связался... Он поймет! Сохрани его, Господи!

Чем ближе подходило лето к роковому рубежу, тем грознее ползла трещина между Вишневыми, ветвилась, как на колотом стекле, играла все новыми гранями солнечного отражения...

Чем ближе, тем меньше оставалось в Лене ироничной интеллигентки, тем больше русской бабы родом из Оскола просыпалось в ней. А он был черен ликом и почти не говорил, собирался. Уходя в ночь, бросил отрывисто:

– Солженицына и Амальрика сожги! Я с тобой больше спорить не стану, вернусь к ним – сам в особку сдам и тебя приложу...

– Валеронька! – застонала она, и как была в ночной рубахе, рухнула ему в ноги. Обняла хромовые сапоги. – Не ходи, миленький! Век тебя любить буду, слова поперек не скажу, в худом и добром стану помощницей, только заболей, сляг сейчас... Ой, Валеронька, убьют... А не убьют да поймают, что? Под расстрел ведь...

– Дело расстрельное! – согласился он, подымая ее за плечи, целуя в лоб, щеки, подбородок. – Библиотеку почисть...

И ушел в темноту, вырвавшись из ее цепких объятий. Что думала Лена? Ей казалось, что он ушел всего лишь защищать спецпайки обкомов, над которыми почему-то узрел нимб православной Руси и веры предков. И не было сил, ни ума объяснить ему, переубедить, уперся, как осел...

Лена то пылала злом на него дурака, то снова плакала, умоляла вернуть, вернуться. Странная была то молитва – за крах дела и за счастье исполнителя дела. Ограниченного, как ей казалось, но любимого Валероньки Вишнева...

 

Глава V

 

Дом Вишневых стал сумасшедшим домом. К Леониду Андреевичу прискакали почему-то все старые друзья, по институт включительно, вломились брат Петька с супругой и наперебой стали спрашивать, что он обо все творящемся думает. Могло показаться, что они берут у инженера Вишнева интервью.

Телевизор орал на полную мощь, хотя Леонид Андреевич терпеть не мог балета и обращений правительства к народу. Дети не пришли – ни один, ни второй. Правда, Лешка позвонил и предупредил, что он в Университете. Ну можно ли придумать что-то глупее? У сына совсем нет фантазии.

В 9 утра позвонил Пашка Вишнев из Ново-Огарева. Дослужился, стало быть, уже в сверхвысоких сферах. Жизнь-то идет... Встревоженный, но как всегда ироничный и с достоинством:

– Здравствуй, дядя Леня! Как спалось? Мои у вас? Да я и не спрашиваю, где им еще быть... Дядя Леник, расскажи, что у вас, нигде ничего толком сказать не могут...

– Переворот, Пашка! Танки! Солдаты!

– Чёрт... – вздохнул Пашка и затих. Потом выдохнул, как из-под воды вынырнул. – Идиоты! Тут же уже столы расставили для подписания...

– Чего? – тупо спросил инженер Вишнев.

– Нового Союзного Договора. Горбачев у вас?

Пашка спрашивал так, словно Горбачев обещался с вечеру забежать к Вишневым на чай, да запоздал. А вообще имелся в виду город.

– Нет. Твой отец сейчас всем рассказывает, что он в Форосе. Зато у нас всероссийское руководство...

– Твою мать! – покусился Пашка на собственную бабушку. – Как не вовремя... Это же так на руку российскому хамью... Героями сейчас заявятся, Демокритами...

Связь оборвалась. Из кухни запахло жарким – красноглазая от слез мама Галя уже взялась приготовить гостям что-нибудь «на скорую руку». У нее это как инстинкт – если чужак, то готовить...

– Вот! – шептала Дина Григорьевна, ковыряясь в прихожей в кипе журналов «Огонек». – Вот, здесь он, родной... Иди к мамочке...

И извлекла большой – в разворот – портрет российского президента. Может, она была и немолодой дамой, но в мамочки этому седому бирюку никак не годилась... Перескромничалась...

– Дина, ну что это... – сморщился Вишнев, еще не определившийся с пристрастиями. – Ну куда это...

– На окно! На окно! – экзальтированно прокричала дама-театрал. – Да здравствует свобода!

– Это же какой-то Содом! – закричал инженер, зажимая уши и брызжа слюной. Дочка его старшего обормота подкралась в этот щепетильный момент и стала дергать Вишнева за брючину.

– Деда! Деда! Я обписалась... Мне мокро.

– А где гуляет твоя мать?! – обрушил на ребенка звуковую волну Леонид Андреевич. – А?! Где твой папа?! Почему им не мокро?

Ребенок заревел, упал на четвереньки и уполз по коридору, казалось, что он начисто забыл навыки прямохождения. Дед был недалек от того, чтобы ретироваться подобным же образом. Но престиж не позволял. А на улице грелись гигантскими черепахами на солнышке танки. Много танков. Как пионерская свалка металлолома...

 

Глава VI

 

Солнце вставало все выше, людей притекало все больше. Университет совмещал в себе гудящий улей и кишащий муравейник, облепивший все, что ни есть тяжелого, и тягающий это вниз.

Толстый потный ректор метался по этажам, пытаясь остановить сей, по его мнению, грабеж, хватал кого-то за рукава, требовал, просил, уговаривал, но власти его хватало только на беспрепятственное продвижение да на не набитую морду.

Никогда никто не видел здесь такого количества студентов, что лишний раз доказывало плохую посещаемость лекций.

Никогда никто не вытворял здесь такого практикума по великому переселению народов.

Ректор был близок к инфаркту. Погром кафедры научного коммунизма довершил бы дело, седенькие профессора заперлись там, ожидая неминуемой расправы от волнующегося за окнами студенческого моря.

Но тут подъехал на служебной «Волге» один из самых уважаемых среди студентов сын кафедры, Павел Вишнев.

Ректор бросился к нему со слезящимися глазенками, умоляя не по адресу спасти и сохранить, на что Павел Петрович обещал разобраться и перевел гнев студентов в спасительное русло.

– Эй, здоровые лбы! Почему баррикада дохлая? Пианино они воткнули! Еще бы ширмочку поставили, хохмачи! Где бетонные блоки?!

Это было невероятно, но студенты его слушались. Ректор семенил за ним походкой наложившего в штаны человека и приноравливался к хозяйскому тону. Должность Пашки была ему в точности неизвестна. Но, судя по тону и «Волге» она была немалой (кстати, лимузин принадлежал не Пашке, а одному помощнику президента СССР, но Пашка им пока пользовался).

– Что за флаг? – распоряжался Пашка, входя во вкус. Его возмутило самодельное трехцветное знамя над входом: белый, синий, красный. – Два верхних можете оторвать! Самодеятельность развели, понимаешь!

Нашлись люди, бросившиеся выполнять, но дорогу им преградил Лешка Вишнев в джинсовке и каскетке, с трехцветной повязкой через локоть, почавкивающий жвачкой. «Нефор-рмалы!» – говорил про таких Пашка.

– А чего ты здесь раскомандовался? – сплюнув жвачку, спросил Леша. – Кто ты собственно такой?

– Лешка, не дури! – рявкнул Павел, поправляя холеный галстук и попытался жестом руки смести братца с дороги. Но Лешка уже не сметался. Он стоял, уверенно, по-вишневски расставив ноги, и не думал пропускать кого бы то ни было. У плеча его стояла довольно развязанная на Пашкин взгляд подруга в махрящихся джинсовых шортах и короткой – выше пупка – маечке. Лешку она, видимо, пьянила, потому что прежде Лешка так не ерепенился...

– Я представитель Союзного правительства! – гордо сказал Пашка, щелкая замками кейса. – И лично Михаила Сергеевича. Вхожу в штаб сопротивления путчу...

– Ну и где он, твой Михаил Сергеевич? – с издевкой справился Лешка. – В Крыму? Насажал сволочи, а теперь кается? Не будем мы снимать флага, это наш флаг, русский. И я, Алексей Вишнев, русский человек. И мне надоело жить во всемирной стране, понял? Здесь, Пашенька, Русская республика и мы подчиняемся своему президенту...

Пашка молчал. Толпа орала, и явно не в его пользу. Желваки Пашкины ходили, зубы скрипнули от злости, но не оставалось ничего другого, как примиряться с сопляками...

– Ребята! – сказал он, сбавляя обороты. – Ну, дорогие мои, мы же делаем общее дело, неужели не столкуемся? Сейчас, когда танки в двух шагах от парламента?!

– Что-то ваш союзный парламент не очень печалится! – язвительно подсекли из молоди. Но в целом ребятишки заулыбались, стали добрее, как игривые волчата...

– Парни, у меня план города и несколько пожарных машин! Мне позарез нужны рабочие руки – перекрыть им путь! Кто со мной?

Взметнулся лес рук. Спорить было действительно не о чем, во всяком случае, пока.

– Лешка! – полушутя-полусерьезно взмолился Павел Вишнев. – Ты мне брат или не брат?

Не зная, что последует за таким вступлением, Лешка ответил уклончиво:

– Ну, допустим, брат...

– Танки стопорим?

– Ну, положим, стопарим... – кивнул Лешка.

Запас уклонизмов в его словаре был неисчерпаем.

– Тогда, Лешка, родной, организуй десяток надежных студенток, пока я по делам смотаюсь...

– А зачем тебе?

– Для ведения психологической войны! – захохотал Пашка, запрокинув голову. Он нервничал.

– Ладно, сделаем! – лениво отмахнулся Леша.

Но под внешним безразличием от Пашки не укрывался Вишневский накал страстей. Порода!

Шоферу в машине Пашка приказал ехать в Салон для новобрачных на Головановской, отчего тот глянул искоса, как на психа.

Но тронулся. Пашка позвонил настоящему хозяину машины. Тот намеревался выздоравливать к концу событий, пока же был тяжело болен и лежал не вставая. Ни для кого, кроме Пашки, он не существовал.

– Ну как там? – спросил хозяин.

– Воюем... От Михаила Сергеевича нет новостей?

– Пока на связь не выходил...

– Чёрт! Глупо получиться может... Мы тут баррикады ворочаем, а он может быть, все и приказал делать...

– Не, Паш, он не мог так! Воюй дальше, все нормально, он скоро появится... Что намерен предпринять?

– В данный момент – купить 20 детских колясок в салоне для новобрачных... Раздам преданным девчонкам, чтоб перед танками выкатили, танкисты ведь первый день воюют...

– Ну, даешь! – восторженно присвистнул шеф. – Как это называется? Психологическая война, кажется?

– Именно, товарищ помощник президента. Разрешите действовать?

– Ага! – промычал шеф и трубка загукала. Вроде согласился, хотя и не согласился, промямлил междометие...

 

Глава VII

 

Солнце залило древний город до краев, до окоема – его театры и дворцы, старинные купецкие особняки и хрущевские пятиэтажки, его улицы, площади, музеи, гастрономы, универсамы...

И его людей. Валерий Вишнев не понимал, что происходит. Он ждал вместе с рассветом цветов, рукопожатий, благодарностей. Потому что люди устали от пустоты и бандитизма, голодной тревожной бездуховности, устали от речей, пламенно-призрачных, демократических по форме, антинародных по существу... Так Валерке казалось дома, у телевизора, или на рейде, или у газетного киоска. Но все было по-другому.

Люди кричали, плевались, бранились. С утра Валера старался им что-то объяснить, как-то успокоить, но в ответ неслось зазомбированное:

– Хунта! Заговорщики! Опять в ГУЛАГ, да?!

– Товарищи! – заклинал Вишнев с танка. – Мы пришли к вам на помощь, мы пришли вас спасти! Предательская власть разорила ваши дома, растлила ваши души, разрушает страну, вашу, между прочим, Родину! Всюду распад, воровство, гражданская война... Но, к счастью, есть у нас еще танки и есть честные офицеры! Долой Горбачева! Да здравствует ГКЧП!

– А оне говорять, что Горбач болен! – встрял обиженный судьбой человечишка в сереньком. – Разногласья, выходит! Любим, грят, Горбача всем сердцем, да приболел человек...

– Товарищи, Перестройка низложена! – проорал во всеуслышание Вишнев, не имея на такие заявления никаких полномочий. Путанная линия шефов переворота заставляла его нести отсебятину. – Победила Россия, победил православный народ!

– Креста на тебе нет! – рассердилась старуха сбоку.

– На мне нет?! – рассерчал Вишнев. Рванул китель на груди, обнажил волосатую грудь с крестиком. – Вот, смотри, мать! Святая церковь с нами! Не слушайте расстриг, горланящих за ваших врагов...

– Хунта! Всех вас к стенке! Снова комса повылазила, все не нажрутся никак, в три горла жрут...

И все орали, угрожали, так что скоро Валера осип, перекрывая их, и умолк. Стал строже и злее. Пусть беснуются, как хотят, потом поймут Главное: сила, власть – это пока еще Валерины шефы!

Только что же они молчат? Танки намертво встали на Садовой и жарились на солнце, люди в кабинах взмокли, протухали заживо, но вылезти боялись. Где автоматчики? Где подмога?

Почему только эти одурелые москвичи вокруг? Как там в Кремле? Майор Вишнев терялся в догадках. Это уже напоминало декабристов: выпереться на площадь и стоять столбом... Но, может быть, они здесь в подкрепление, а где-то идет настоящий штурм? Или уже закончен? А выстрелов не слышно, потому что ТЕ сдались без боя?

Не могли они без боя сдаться! Это Вишнев точно знал – слишком много они нахапали, слишком обнаглели от софитов и прожекторов безнаказанности. Слишком вошли во вкус разрушения, ломки старого, так похожей на наркотическую «ломку»...

Почему стоим?! Вишнев бился головой о броню этого нелепого вопроса. Терять драгоценные минуты, часы, день? Во имя чего? К середине дня жар сделался нестерпимым и танкисты повылазили на свежий воздух. Их немедля окружили горожане – по три, четыре на каждого... Перехватать, передушить экипажи – прикинул Вишнев – пять минут.

И все? Значит, все было напрасно? Горожане чего-то доказывали, размахивали руками, паясничали, круша монолит солдатской преданности, втягивали танкистов в споры. Те вяло отвечали – мол, приказ не обсуждается, ничего не знаем. А почему так? Разве нельзя сказать твердо: Я Русский Солдат, пришел защитить свою землю от поругания, по приказу, да, но и по своей воле тоже!

Но нет. Стыдятся так сказать. Какие-то бойкие тетки уже принесли кастрюли с супом, принялись кормить служивых – чтобы прочнее запутать их в сетях сочувствия, сделать еще ленивее и неисполнительнее, чем они есть... О, слепые вожди слепых!

– Просьба этих солдат не кормить! – крикнул Валера, спрыгивая с панциря. – Они хорошо питаются!

И пошел вдоль колонны, как смотритель зоопарка.

– Граждане! (уже не товарищи...) Подходить к бронетехнике ближе пяти шагов запрещается! Кормить солдат с рук запрещается! Вести агитацию в пользу антинародного правительства Горбачева-Ельцина запрещается! За нарушение этих правил...

А что, собственно, за нарушение? Расстрел? Или тридцать раз отжаться? Мертвый, глупый народ...

Эту империю по крохам собирали их деды и прадеды, каждый метр оплачивали кровью, потом. А теперь их попугаистые внуки готовы пустить ее с молотка за кучу шмотья и стеклянные бусы...

Империя превыше свободы. Потому что свободу можно ввести и отменить, и снова ввести. А Империя либо есть, либо нет. Это наше богатство, наша земля, наша память. И если завтра перестанет быть нашей – охотники прибрать к рукам всегда найдутся – то перестанет навсегда. Навеки! Потому что в ядерном веке границ не меняют...

– Так же запрещается... – монотонно вещал Валера. Но закончить не успел. Возник перед лицом внезапный кулак и свет померк от удара...

 

Глава VIII

 

– Дорогие мои, свободные люди! – начал Пашка Вишнев, вскарабкавшись на только что сваленные поперек улицы бетонные балки. – Я понимаю ваш гнев и возмущение наглой выходкой ортодоксальных бандитов из Кремля! Они покусились отнять у нас, нищих, усталых, голодных – последнее: нашу свободу! И они достойны самого сурового наказания! Но правительство СССР не дремлет! Только что принято обращение ЦК, в котором ГКЧП не поддержано... Подписали Дзасохов и Ивашко...

– Ты толком скажи! – выкрикнули из толпы обороняющих. – Не поддержали или осудили?!

– Не поддержали! И призвали избежать кровопролития! Уже скоро товарищ Ивашко получит право выехать к Михаилу Сергеевичу, тогда и будет принято окончательное решение...

– А ты нас не мути! Мы свое решение ужо приняли! У нас свой президент имеется...

– Друзья! – воскликнул Пашка, поджимая губу. Он смолк, собираясь сказать самое сокровенное, самое святое, что есть в душе. – Друзья, вспомните, кем мы были в 85-ом? И как мы радовались тогда каждому его слову... Как он вел нас за руку, словно малых детей по дороге к правде и свету! Как излечил нас от промозглого страха и научил говорить... Сейчас многие из вас озлоблены, он кажется вам непоследовательным путаником. Он, действительно, часто ошибается! Но никогда еще он не делал этого злонамеренно. На кого же вы собираетесь его променять? На оборотней, сжегших партбилеты, когда можно стало? На конформистов, выросших в радикалы из рьяных обкомовцев?! Велик соблазн пойти сейчас от чистой демократии к национал-демократии, разорвать Союз... Но ведь национализм это тот камень, о который разбился курс ЕГО реформ! Национала станет все больше, демократии все меньше... Только наднациональная страна, где 5 графа ничего не значит, только наднациональный лидер могут вывести нас с вами в XXI век! Да здравствует чистая гласность и выборность! Долой националистов – русских, эстонских, узбекских, любых, они страшнее ГКЧП, они и воззвали этого монстра к жизни!

 

Глава IX

 

Вечерело. Танки встали в ореоле розовых небес, как руины великой идеи. Майор Вишнев нервно, в кулак, курил, все меньше понимая, что же происходит.

В танке висел транзистор, Валера слушал трансляцию съезда нардепов РСФСР, потом пресс-конференцию своих шефов. Шефы вели себя так, как будто не стоял в центре города их преданный Вишнев, будто не держал все под контролем комендант города Калинин, не выступило ЦК с робким, больше похожим на проповедь обращением...

– Что же происходит? – ерошил Вишнев короткий бобрик. – Михалыч, ну что же это?!

– Жизня... – равнодушно ответил седой. – Чего, товарищ майор, раньше нас тоже не больно спрашивали... Если оне без ума, не нам же за них думать...

– Сейчас время такое, Михалыч... Каждый думать должен! Ты же русский человек, ты ж Афган помнишь! «Слово к народу» читал?

– Я все больше детективы, Валерий Леонидыч...

– Ты же видишь, что в стране!

– В стране бардак... – степенно подтвердил Михалыч. – Порядок нужон. У меня зять в Грозном жил, а сейчас прибежал без портов – мол, прячь, Михалыч... А куды его прятать, коли мне так квартиры и не дали, сволочи, по общагам маюсь?

Страшный выбор лежал перед Михалычем, не то что перед холеным майором с его абстрактными понятиями родины и чести. Выбор между теми, кто турнул из Грозного зятя, и теми, кто так и не дал квартиры за всю трудную, каторжную жизнь человекоконсервы, замурованной в жесть...

– Я ведь еще Паншер брал! – поделился Михалыч. – Но там мы посмелее, конешно... Не торчали, как на пикнике! Что ведь делают, дерьмоеды, собственного города взять не могут!

– А если, Михалыч, я не к звездам твоим обращусь, а к совести? Если мы с тобой город сами возьмем? Рискнешь? Может, сожгут, а может, выйдем к Белому и прямой наводкой, а? Ведь так близко Гитлер не подходил, его на подступах тормознули, а эти уже здесь...

– Народ вонять будет! – покачал головой Михалыч. – Вон их сколько, облепили машины, тли поганые...

– Михалыч, ты Россию любишь?

– Стараемся... Вы, товарищ майор, ничего, не волнуйтесь, если на себя ответ возьмете, машину-то я поведу...

Странный человек подумал Вишнев. Смерти не боится, а вот ответственности...

– Чего мне, Валерий Леонидыч, трудно, что ли? Вы вон грамотный человек, вам виднее... Враги наши слабы, словно замки из песка. Вот уже передали в новостях – разбежались трусливые прибалты-таможенники и теперь, как раньше, граница открыта. Описался Украинский Мазепа, то гнул суверенитет, теперь клянется в верности... Молдаване сложили свое националистическое оружие... Среднеазиаты в восторге, только Казахстан дурака валяет...

Признали Янаева Ливия, Ирак, Палестина. Французский президент выступал – готов признать. Америка смирилась.

Провинция напуганно притихла, ждет ревизий, проверок, чисток.

Но – одобряет...

Все ведь сделано! Только бы прекратился этот съезд, не вбивал бы гвозди ненависти в головы граждан, только бы ушла толпа от Белого Дома...

Почему стоим?! Последний раз поднялась во весь свой исполинский рост Великая Держава, которую все уже считали мертвой, разложившейся, неподъемной. А ведь вот она, восстала из пыли, грязи и праха, как прежде, пугающая и неустрашимая, огромная и монолитная. С-С-С-Р! А не ново-огаревские Пашкины штучки...

И не верил майор Вишнев, что это агония. Не хотел верить.

– Вы так не нервуйте! – утешал Михалыч. – Ведь сколькие от нервов сгорели на работе...

Как зловеще в устах танкиста звучит – «сгореть на работе». Минута за минутой, час за часом лопались мыльными пузырями, и все так же караулили танки добровольные сторожа по тротуарам, все так же стояли танки – нелепые, как и все неподвижное... И не было приказа. Не было.

– База! База! – В очередной раз достукивался Валерка, взмокнув и высохнув, закоробев в соляной робе. – База! Куда выступать? Когда выступать?

– Стойте на месте и не создавайте паники! – металлическим голосом автоответчика чеканил диспетчер…

 

…И горланила по-прежнему неустанная улица. Небеса молчали. В идущем до Минска поезде было грязно, тесно и пеленой висело в прокуренном воздухе волнение. Вагоны не оглашались бесшабашной песней алкофанов, задумчивым перебором струн в студенческой компании, говором садоводов, чьи истории длиннее охотничьих...

Вагоны молчали снаружи и внутри. Никто не провожал. Никто не смотрел в окно на покидаемый город, ощетиненный противотанковыми ежами и голосящий листовками.

Валерий Вишнев сразу почувствовал, что он тут не один, и ему стало легче. На полках плацкарта лежали настороженные люди, они внимательно ощупывали взглядом каждого в проходе. Крикливая убогость разбитой армии выдавала их.

Майор Вишнев успел дома переодеться во фланелевую рубашку и темный пиджак, в карман вставил папин штангенциркуль: пусть все видят, что едет слесарь.

А вагон-оборотень хоронил под солдатскими шинелями офицерские кителя, под ватниками черные костюмные пары либ-демов...

Здесь едва ли не каждый второй мог называться «контриком» и ждал Минска, как спасения от неминуемого, казалось, расстрела. Так ведь во всем мире бывает: выступили против законно-избранной власти, с оружием в руках, проиграли...

Одна радость – Белоруссия теперь суверенное государство и русским бойчакам-следователям не так-то легко будет вытащить оттуда последних советских...

Вагон делился на три категории: те, кто где-то подписался и засветился, бежали из страха. Те, кто не засвечен, но хочет продолжить борьбу, и те, кто просто едет в Минск повидать родных.

Этим последним передавались каторжная угрюмость первых и заводная лихорадочность вторых, еще не остывших от схватки, убежденных, что не из-за них, не по их вине проиграли...

Валерий Вишнев молчал и не винил других. Он-то знал, где их предприятие дало непоправимый крен. И виноват он, лично майор Вишнев... Тогда, перед детской коляской!

Она, маленькая и хрупкая, с куском бессмысленного мяса в пеленках, преградила танку дорогу. И танк не смог ее преодолеть. И Вишнев приказал разворачиваться, идти по кривой и узкой Головановской, где и приперло...

Не суметь переехать через младенца – вот тот рубеж, который офицеры ГКЧП не взяли! Он, лично Вишнев, не взял. Не смог противопоставить слепой фанатичке свой, такой же слепой и зверский фанатизм, струсил, галантно отъехал на Головановскую...

Никогда не взять власти тому, кто трусит раздавить младенца.

Никогда! И ты погубил свою страну, а душу бессмертную сберег... Хотя неизвестно еще, сберег ли... Спрашивать-то будут по общей совокупности – не только за ту коляску. За всех младенцев в Грозном и Оше, Карабахе и Гаграх, за всех старух, за всех русских людей, заживо сожженных националистами, за всех изнасилованных в Чечне и Казахстане, Туве и Прибалтике русских школьниц...

Им жить, а тебе быть расстрелянным, потому что в свой страшный час они смогли взять русских в детсадах, завернуть в ковры и проткнуть велосипедными спицами...

А ты не смог!

Я сам отец! Я не мог... не мог! Не мог! Стекло отекает прижатым к нему лицом, поездная грязь тянется вдоль щек, почти не прилипая... И снова, как в дурном кошмаре-матрешке, когда кажется, что проснулся, а еще спишь, вставала горбатая мостовая, студенты, девушка с коляской поперек танков.

– Михалыч! Разворачивай!

Девушка, мостовая, студенты, коляска...

– Михалыч! Разворачивай!

Студенты, девушка, коляска, мостовая...

– Михалыч! Разворачивай!

Вишневу отныне до конца дней своих предстоит, наверное, повторять этот маневр. Снова и снова. Ты ведь мог выкатить танк на прямую наводку. Прямо к Белому Дому. Мог. Можешь...

– Я не могу... Не могу...

– Но ведь она смогла!

Дш-дш... – ударило на перегоне. Поезд летит сквозь ночь пучком огня и надежды. Виден потолок из белого пластика и синее днище верхней полки.

– Михалыч! – сипло ворочает пересохшими губами майор Вишнев. – Почему стоим? Вперед, прямая наводка, к Белому дому... Выполнять!

– Да что ты, сердешный! – утирает его лоб седенький старичок из аппарата бывшего ЦК. – Чего гомонишь? Всех нас выдать хочешь?

Офицеры сбились в проходе, поглядывая сочувственно, уже без всякой конспирации.

– Раненый, что ли? – спросил один.

– Да жар у него... Болеет.

– Врача бы... – поднял старичок из ЦК умоляющие глаза. Но какой врач в плацкартном вагоне?

– Его кто хоть встретит в Минске-то?

– Кто нас встретит...

– Опергруппа! Чего болтаешь, не слышишь, что он за птица?

– Прямой наводкой... По Белому Дому...

И тут вдруг:

– Расступитесь! Я врач! – женским причем голосом.

В этом офицерском обществе, посрывавшем погоны, которые самые смелые рисковали вести под сапожной стелькой, женщина в форме казалась вызовом патриархальным устоям, которые эти люди защищали.

И в то же время – чудесным символом надежды. Капитан медицинской службы. Красный крест.

– Я военврач Александра Томазова! Прошу вас, перенесите больного в мой блок...

Некоторые инкогнито по привычке козырнули. И – отдернули руку, как от чайника. Другие засомневались из вредности:

– А какой ты есть военврач? Покаж документ... Наш товарищ сгорел, как говорят, на работе, можно ли тебе доверить?

– Я дочь офицера! – резанула Томазова. – И внучка офицера. Я знаю свой долг перед теми, кто отстаивал законную власть...

Это ее заверение, показавшее, что сдавать в милицию дающего в беспамятстве показания путчиста она не собирается, успокоили скептиков. И майор Вишнев был перемещен поближе к лекарствам, подальше от хлопавшей всю ночь туалетной двери...

– Ну вот и снова свиделись, Валеронька! – улыбнулась Саша, ватным тампоном утирая испарину со лба ворочающегося пациента.

 

Глава X

 

1991 год. Сентябрь.

Пашка перегнулся через ограду и все так же насмешливо скалился, перекинув куртку-ветровку через плечо. Трудно ему было скалиться, тем более – по-прежнему. Еще надрывно ныло сердце и мутило душу навыворот от краха – всего, вся, всем...

Союзное государство рухнуло. Президент отрекся от престола. И Пашка, бывший с ним в эти страшные часы, видевший его скорбь, растерянность, усталость – заметил что в чашку выступавшего президента в первый раз не налили чаю...

Один день он не президент...

– Пашенька! – сказала жена президента. – Дело ведь не в Горбачеве! Если такое отношение ко вчерашнему президенту, то как же эта власть будет относиться к простым людям?

Стремителен был Пашкин послеавгустовский взлет, но стремительно и падение. Слишком поздно, слишком... Ничего уже не поправить.

– Это заговор, Михаил Сергеевич! – сказал Пашка, двигая желваками. – Их нужно арестовать...

– Кого? – поднял президент маленькие добрые глазки, излучавшие тоску. – Все двенадцать верховных советов?

Слишком, слишком поздно... Все припомнили Пашке – его книгу «Пьяные Обкомы», где проехался он в ироничной своей манере по новому президенту, его высказывания и записки в президиум, подписи его на разных коллективных воззваниях, его торжествующую речь после союзного референдума...

Тесно стало Пашке дома, ох, как тесно в родном городе! И вот стоял он за белорусским плетнем, смотрел на брата, по пояс голого, ковырявшего лопатой жухлые картофельные будылья.

– Бог в помощь, хозяин!

– И тебе, коли не шутишь! – хмыкнул Валера. Воткнул лопату в землю, подошел, отирая руки о драные галифе. В чем бежал – то давно износилось. Благо колхоз подкидывал списанную откуда-то армейскую «спецуху».

– Здесь, что ли, бунтарей принимают? – улыбнулся Пашка по-голливудски. – Принимай, Валерка, вместе бунтовать будем...

– Бунтовать легко... – вздохнул майор Вишнев. – Ты вот мне с картошкой этой проклятой помоги!

– А я ведь чуть помощником президента не стал, – сказал Пашка и прытко перемахнул через ограду. – Обедал с ним. Вот прям как с тобой!

– Мне бы с ним, как с тобой пообедать! – сердито сказал путчист Валера, все еще не остывший от танкового рокота.

– Жаль... – вздохнул Пашка. – Глупо все получилось...

И тень пробежала по его самодовольному, самоуверенному лицу. Действительно, все получилось глупо.

– Говорят, ты тут неплохо устроился... Бабу, говорят, завел... – трунил Пашка, уходя к сараю за второй лопатой. Врет все, сукин кот, кто ему что мог сказать? Разве что офицерики, что домой вернулись? Почти все укатили обратно... А Вишневу нельзя. Он – последний путчист, он танки двинул, когда уже все руководство капитулировало...

А баба... Что баба? Сашка Топазова выходила, и полюбить полюбила, да ведь при муже она. Поздно, Валеронька, ушел поезд... Все твои поезда ушли, жизнь твоя вся теперь неурочная...

– Ничего, Валерка! – говорил брат Пашка, ковыряя серую землю и выволакивая картофелины. – Мы здесь долго не задержимся... Подкопят наши сил с два месяца, а там и двинем к дому на броне. А?

– Двинем, конечно... – лениво согласился истекающий потом, и оттого глянцевый Валерка.

– Не будет же их армия терпеть долго, Валь? Ну, как считаешь?

– Не будет...

– Да ты какой-то неживой прям! – тормошил Пашка братана.

– Поживи тут с мое, посмотрю на тебя, – огрызнулся майор.

И потом сказал ласковей, дружелюбней – все же брат, приехал, на помощь приспел...

– Никому мы с тобой, Пашка не нужны... Ни тут (ткнул лопатой в землю), ни там (в небо)...

 

Глава XI

 

1993 г. Март.

В прокуренно-картежной, гитарно-тоскливой, плаксиво-подвывающей тесноте барака бывшего детсада «Колосок» кашлять почему-то считалось предосудительным. Детсад переехал в новое здание, красивое, трехэтажное, а старый прогнивший корпус отдали под шабашников и беженцев совхоза. А что это за здание? Так, видимость крыши над головой. В углах проковыряны крысиные дыры, пахнет трухлей и ветошью, а умывальник на уровне колена взрослому.

– Рядовым – койка в общем ряду! – объявил директор. – Офицерам койка у стены и тумбочка...

Панцирные кровати встали впритык. В комнате, где Валера привык жить один, набилось двенадцать лбов – трое немцев из Бишкека, две семьи из Казахстана – с маленькими скулящими ребятишками, ханыга из бригады устроителей коровника, живший, чтобы пить. Теперь еще и Пашка. Он и кашлял – надсадно, вывернуто, исхудал, веки цыплячьи посинели: бронхит. Сельские врачи разводили руками – что делать, лекарств нет, поищите в городе... Хотя и там вряд ли...

– Валерка! – хрипло позвал Пашка. – Кхе, Кх... Валер...

– Чего, брат? – обернулся Валера, штопавший протертый сапог. Ему досталась тяжелая работа буртовщика. А еще приходилось перебирать похожие на грязные комья земли картофелины на овощебазе. Они, шедшие нескончаемым потоком, озлили Валеру.

Он, считавший себя мужественным человеком, только к тридцатому десятку жизни начал соображать, что мужество землекопа превосходит мужество солдата.

Ни сочувствия, ни доброты не осталось в майоре Вишневе. Он равнодушными остекленелыми глазами смотрел, как угасает рядом двоюродный брат. Подносил воду. Подправлял подушку. И – все...

– Валер... Кхе, кхе, кхе... Я вот тут подумал... А может, все идет правильно? Их-хэ... Жизнь, я имею в виду... Куда надо... И только мы с тобой, два маргинала... кхе-ээ-хе... не можем в ней найти себе места и воюем, а?

Пашка сипел, как дырявые старые мехи, в которые не зальешь молодое вино. Дышал неровно и тягостно, словно огород копал. Волосы, обычно аккуратно зачесанные назад, растрепались по желтой подушке – наполовину седенькие, жидкие...

– Валер, а? Что если мы ошиблись?

– Дурак ты, Пашка... – холодно сообщил Валера, рассматривая заскорузлые, растрескавшиеся пальцы. Спичкой ковырял грязь из-под ногтей. – Дураком был, дураком и помрешь...

Если в этом белорусском бараке, набитом сорванными с мест людьми, посреди болотистых картофельных плантаций пришла желто-иссохшему Пашке эта мысль, что он и впрямь дурак...

Дипломированный историк – когда-то это дарило надежды. Потом горисполком... Аппарат президента! За всю жизнь Пашка горюшка и не нюхнул ни разу. А теперь потерявший все, пристроенный директором преподавать в совхозной школе, где денег не хватало даже на еду, он рассуждает, что все было, может быть, правильно...

– Паняли, почем бульбу тарабить? – спрашивал директор у своих беглых, еще вчера элитных сотрудников.

Валера сидел по-турецки, скрестив босые грязные ноги, в зеленой рубашке со споротыми погонами, ощетинившись палевой небритостью – настоящий эмигрант, как с картинки. Смолил «Беломор».

– Валер... хе-эх-хе... дай затянутся, а...

– Нельзя тебе!

– Мне все можно, Валер... Кхе... Мне недолго... того... Домой я хочу, Валера... Жизни мне там нет... безработица... А умереть хочу дома, слышишь? Отвези меня в Россию, Валер.... Кхе-Хе-Эх...

– А чего тебя возить? Езжай. Поклонись РФ, может, местечко подберут! Ты же в Августе танки останавливал! Герой сраный... А на мне измена родине, мой последний приказ все танкисты слышали...

– Валер, не доеду я... Отвези, как брата прошу... Видишь же, не хожу даже... Кхе-хо-ха... Кхе...

– Мозгляк... Меня ведь не в Лефортово упекут! Поглубже...

– Забыли там все про нас... Эх-хэ-э... Отвези. Христом-богом прошу!

– О боге вспомнил?! – сурово блеснули глаза майора. – А он про тебя, думаешь, не помнит? Как ты себя вольнодумцем называл, а ЕГО опиумом народа?

Но ругаясь и злобствуя, уже знал Валерка, что не откажет и повезет... Потому что, как ни строго себя держал в буртах, как ни гнал слезы бессилия и истерики, а и ему невмоготу стало. «У моего отца свиньи едят лучше, чем я здесь, пойду, поклонюсь отцу моему…»

Возьмут, не забыли... Но, может быть – хотя это и невозможно, поведут в Лефортово, на очную ставку – тогда он посмотрит в глаза своим хозяевам и перед расстрелом сумеет все-таки спросить с болью и гневом, прямо в заплывшие их зрачки глядя:

– Почему?!

В Минске, в штаб-квартире «Русского флага» Вишнев встретил Губина. Тот чуть постарел, провис, а так все тот же жулик.

– Товарищ майор! – обрадовался он. И взялся помочь. Паспорт найти не смог, но заполнил справку об освобождении из Гродненской колонии общего режима на имя Брановича Т. Т. Так и стал Валера белорусом. Всю жизнь он стремился стать по-настоящему русским, и вот горькая ирония судьбы – это ему теперь запрещалось.

Дальнобойщики почти все шли из-за границы пустые, незакрашенный «Совавтотранс» работал теперь только на вывоз. И таскали шоферюги в Европу металл, меха, лес, минералы, взамен волокли такую тяжелую, безысходную пустоту, так что и ветшающие машины проседали.

С двумя такими Валера и договорился – до дома. Не ахти какие деньги заработал он на своей буртовке, но парни оказались свойские. А когда справку показал, то и вовсе от денег отвернулись. Показали руки в наколках – мол, сами так же добирались...

Сидел Бранович Т. Т. пять лет, а отбыл за него Валерка два года, да ведь тоже не сказать, что на свободе.

А мир-то тесен! Присмотрелся Валерий к бортам пустопорожней фуры и что-то далекое, теплое, безнадежно прошлое пронеслось в памяти. «COMPANI XOK LTD». Ну, то что «компани» да еще и «лтд» это, конечно, из реальности. Сон – это другое, среднее слово. Надо же, компания Хоков работает, крутится – не поделена, не разорилась. И, как водится, что-то возит из России...

– Мужики! – спросил Вишнев. – А чего это у вас фура какая-то навороченная? Мороженное, что ли возите?

– Да рефрижератор это... – вяло отозвался замасленный шоферюга, колдующий над колесом. – Мясо возим. В Европу, Хокине этой...

– Хокине? В смысле, женщина? Не Эльза, часом?

– А ты откуда знаешь? Тоже матки шпарил?

Валеру передернуло омерзительным предчувствием. Выражение «матки шпарить» в совокупности с мясным рефрижератором не сулило ничего хорошего. Валера хотел молчать, хотел оставить тему, но остановиться не мог. Он помнил травянистые перезвоны той давней дачи, и запах цветущих жасминов, и мягкую упругость шезлонгов, шорох философствований. И маленькую девочку из рейнских баллад, Эльзу Хок, внучку и наследницу старины Хока...

– Слушайте, мужики, чего-то я в толк не возьму! В Европу мясо возить – это же как в Тулу самовар!

– Это смотря какое! – разулыбился шофер. Что-то у него с колесом наладилось, стал словоохтнее. – Хокиня покупает наше мясо, человеческое...

Валера взмок и в горле запершило. Вообще бред какой-то! Он ко всему привык, но к такому...

– Да ладно разыгрывать-то, мужики...

– Да пошел ты! Разыгрывать еще его... Натурально, мясо от абортов, ну, зародышей там этих. Ембрионов. Немцы из них какие-то лекарства делают, и косметику, кажется...

– Косметику?!

– Ну! Ясен пень, с жиру бесятся! Все натуральное им подавай! А нам чего? Платят, да и по закону все, только что собаки у роддомов голодать стали... Хокиня эта, знакомая твоя, башковитая такая немка, из дерьма товар делает!

– А дед ее из наших мужиков платяные щетки делал! – запустил Валера пробный шар народного гнева.

– А! – легкомысленно отмахнулся шоферюга. – Говорю же, порода у них такая башковитая...

Ехали, молчали, да кашлял, исходился совсем плохой Пашка, и ядреный мат сыпался, когда что-то случалось на дороге.

Немногословный народ – дальнобойщики, и угрюмый, никогда не скажешь, чего у них на уме. Майор руку держал в кармане ватных штанов, поближе к махорке и пистолету, но ведь всю дорогу так не просидишь. Укачивало, морило однообразием тусклых полесских пейзажей, только Пашкин кашель выхватывал из небытия, но снова майор нырял в мутные воды болезненной дремоты.

И ослабевала рука на рифленой рукояти крошки – ПКМ, «застрелки», как шутили про него офицеры, потому как больше ПКМ ни на что не годен.

Дождь полз по лобовухе грузовика, пахло бензином и маслами, как в подвале токсикоманов. Снова равномерный мат рулевого – грибник перебежал шоссе. И снова – тишина.

В кабине тепло. Пугающе-откровенно выглядывает из бардачка журнал «Черный Юмор» со страшной, безумной бабой на обложке. В руках у бабы окровавленный топор, с ощеренных зубов капает слюна... Ничего так у шоферюг библиотека...

– Их-кхе-эхе... Кхе-э... – выворачивает Пашку.

Валера старался изо всех сил не закрывать глаз. Но не веки сползли на зрачки, а как бы сами зрачки закатились под веки... И снова снился майору парламент России, путь к которому намертво перекрыла гигантская детская коляска. А в коляске вовсю кашляет – содрогается Пашка Вишнев...

Вот и все, вся жизнь. Глупая какая-то. В гнилых топях картофельных болот майор стал думать по-другому, по-сломанному. Он пытался костерить выкинувшую его за шкирку Родину, но тем больше выплескивал на старую страну – ту, которую сам же и защищал до последнего. Новой России он не знал и не видел, даже обругать ее толком не умел, а все выходило у него про СССР, про КПСС...

Вот папа – пережил Сталина на много лет, но так и не вытравилась из его либеральных речей эта верноподданная оговорка. А ведь от бога был отец светлолобым вольнодумцем... Или мама, прожившая с виду нормальную, а на самом-то деле безнадежно-корявую жизнь правильной, «нашей» женщины...

Не гуляла, не изменяла, не думала. Простояла у вонючей конфорки, прислугой на бесконечных пьянках-банкетах, проковырялась на своих уборках, ставших манией, идефикс...

Череда однообразных будней, «праздник каждый день» – все более инфлюирующий до бутылки «Вермута» в подворотне, праздник Великого Будня.

Разговоры на кухне, для которых открывался шумный кран, на тему поэзии Гумилева или отмечания Пасхи...

Нет, не обожествлял майор Вишнев свое ГКЧП, много накопил претензий к обществу до рубежа-85. Но ведь не грабили, не растлевали же так беззастенчиво, как теперь! Не гнали из Европы сбросивший добро порожняк!

И все-таки, действительно ли тот август был делом всей жизни майора Вишнева, его «я», его атмосферой? Или же, как чаще всего у людей бывает, канонизировался случайный выбор, возведено в абсолют когда-то слетевшее красное словцо. А дальше уже упрямство, достоинство ослов – доконало судьбу, телку подъяремную?

Но ведь майор, пусть плохо, да дело сделал. А папа Вишнев всю жизнь только словесами кидал... И конечно, почище кажется и поприятнее, потому как словеса – они и есть словеса. Не претендуют. Слово сложно, а дело просто. Слово десять раз обернется вокруг собственной оси, а дело неуклюже, как утес... Оно вообще всем хуже и грязнее, дело, про него никто и не говорил бы, если бы не одна маленькая загвоздка: оно дело, а не слово...

Слово ждать станет, пока придет его принц. А дело Валерки ждать принцев не стало, вступило за зло, потому как было то зло меньшим, а всякое меньшее зло по отношению к большему и есть добро...

А сейчас возьмут майора дома за его Дело, и прозвучит долгожданный, даже предвкушаемый голос: «Вишнев Валерий Леонидович совершил тягчайшие преступления по статье 62 Конституции СССР, статьям 64, 69, 70, 71 прим, 72 Уголовного кодекса РСФСР...»

Или какие у них там теперь УК? Дома... Там, где его считают заблудившимся и потерянным.

«Твоя икона сделана из бронеплиты! – сказал младший брат на прощание. – Законы и инструкции заменили тебе совесть, а твой метод – сила. Я не верю в мир, где это правильно...»

– А что же по-твоему совесть? – усмехнулся майор. – Во всяком случае, не сторож закона... Совесть – это хрупкий прибор для замера количества зла в явлении...

Майор Вишнев замерил по -своему: танковыми гусеницами. Ему снилось, что он снова на спуске, снова коляска с малышом, может быть, его собственным малышом – мешает проезду. И, разрешенный многими кошмарами вопрос вновь вопиет к ответу...

– Можно по Головановской, в объезд! – советует Михалыч.

– Вперед! – приказывает – в первый раз за все эти годы – майор. – Вперед, старик... ДАВИ ЭТО!

Холодный пот приносит облегчение. Но Михалыч не едет вперед, он судорожно тормозит. Голос его похож на голос попутного шоферюги.

– Гребит твою мать... Влипли, Сема! – и визг тормозов. Ночь кромешная, лес. На дальнобойщиков страшно смотреть: оба побелели, как полотно. Тот, что не за рулем, достает из-под сидения фомку...

– Блин! – говорит беззаботный Пашка. – Сейчас штрафанут...

– Штрафа не бойся! – вторит простыня-шофер. – ДРУГОГО БОЙСЯ...

Поперек шоссе слепящий свет, машина ГАИ перекрыла проход и гаишник сигналит жезлом. Откуда ночью ГАИ? Майор сразу вспомнил леденящие скупостью рассказы шоферов про оборотней шоссе, грабителей, подпускающих то «голосующую» девчонку, то постового в полном параде... Стоит сдать нервам, тормознет дальнобойщик – тут-то и панихида ему, кабинной дверцей мозги повышибут...

Точно, оборотни! И место глухое... И люди в погонах не внушают доверия: бритые урки, в свете фар фиксы золотые поблескивают, форма сидит не по размеру...

Один с фонариком, обезьяна щербатая, подошел к машине, заглянул в кабину.

– Чего везут? – поинтересовался другой, у легковушки.

– Ханыг каких-то! – усмехнулся щербатый.

– Показывай накладные, давай...

А может, все-таки ГАИ-шники? Просто опустились так при экономической реформе? Наметанным глазом оценил Вишнев огневую мощь – короткоствольный автомат, у каждого кобура, у одного в руках «Стечкин» сдернутый с предохранителя... Ничего ПКМом не сделаешь, разве застрелиться!

Они с Пашкой действительно похожи на ханыг. Пашка, правда, в когда-то дорогом костюме, который два года носил не вылезая. Рукава обмахрились, сгибы побелели...

А Валера в стеганых штанах, в черном мызганном бушлате с лейблом «Агропром» на рукаве (там, где нашивки за ранения полагаются... Да этот «Агропом» и есть ранение...), потемневший и растрескавшийся ликом, как деревянный идол.

Ханыги. Мало ли таких кочует теперь? Лже-ГАИ еще минуты две покуражится. Неизвестно почему, но майор Вишнев знал, это заложено в психологию преступника – искать повод... Убить, скажем, за то, что на накладной печать слепая! То ли в роль так входят...

Две минуты. Майор достал махорки, свернул, поднес спичку. Его заросшее лицо в сполохах этой спички было еще страшнее и противнее. Табачный дым сладко прокатил по легким – в последний раз он был особенно вкусен. Вот и не будет строгого суда в белой просторной зале... Как-то даже жаль. Приготовился уже и речь сказать про преданную и проданную родину... А вот она, Родина, встречает! Суд народа страшнее суда власти.

Шофер за рулем обильно потел. Другой суетливо побежал показывать щербатому кузов. Может, надеялся, что пустых отпустят? Но на хрена им лишние свидетели?

Подошел седой урка, чином капитан, рука на кобуре. И неожиданно сам для себя Вишнев приказал строго, забытым тоном:

– Товарищ капитан! Свяжитесь с другими постами, предупредите, чтобы нас больше не задерживали!

– Чего? – опешил «капитан» параши, приглядываясь к ханыге. – А ну, покаж документы!

Вишнев протянул корочку «КГБ СССР».

Урка долго вертел ею под фонариком, видимо, обмозговывая возникшие обстоятельства и с недоверием косясь на ханыгу – теперь распрямившегося, властного, с острым гебистским взором. Если он настоящий мент, то он знает, что корочки ГБ давно поменяли. Но урка об этом может и не знать, паспорт ему по справке выдали все тот же, с серпастым гербом...

– Мы на спецзадании! – объяснил Вишнев. – Товарищ капитан, как только подойдет машина сопровождения – 256 АР – не тормозите ее, хорошо? Там оперативники, а мы без охраны идем уже километров двадцать... Махните жезлом, чтобы поднажали... Вся страна разболтана!

– Понял, товарищ майор! – козырнул неумело урка. И вернул красную корочку. Это был добрый знак. На лице «капитана» царили смятение и неуверенность, он поглядывал за поворот, из-за которого сейчас вынырнет набитая оперативниками машина 256 АР...

– Закругляемся, ребята! – скомандовал сорвавшимся голосом урка. – Это Комитет. На Спецзадании...

– Чёрт! – громко ругался Вишнев. – Вертолет еще куда-то запропастился...

Оборотни, считая, что ничем себя не выдали, разбаррикадировали проезд, и не верящие в свое счастье шоферюги поторопились завести мощный мотор.

Долго еще на темной пустой трассе, бесконечной лентой струящейся вслед за лучами фар, они утирали испарину, пыхтели и краснели, как после бани.

– Считай, Сема, второй раз родились... – сказал один другому. И все. Молчали, не матерились даже, искоса поглядывая на попутчика, который то зек, то майор КГБ...

Словом, оборотень. Только свой...

 

…Она шла, легка как тень, грациозна как лань, расточая вокруг дорогой парфюм и цокая по коридору тонкими каблучками. Главврач больницы спешил сбоку, семенил и поддакивал.

Друг России, предприниматель и меценат Эльза Хок из маленькой девочки успела стать роскошной женщиной. Выйдя из родильного отделения, она изучала статистику абортов.

Они с главврачом прошлись по живописному больничному дворику, и решили пройти на улицу прямиком, через общее отделение.

– А говорили, не догоним, Семен Семенович! – очаровательно улыбалась она. – Вот ведь, с опережением идем... Прекрасные, прекрасные показатели!

– Так ведь стараемся, госпожа Хок! И по весу они больше стали.

– На поздней стадии удаляете? Правильно, это наиболее ценный товар! Я просто горжусь вами, Семен Семенович!

– Тронут...

– Да, чего там! Вы из породы тех людей, руки которых творят будущее России!

В обшарпанном и полутемном коридоре переполненной больницы валялись вдоль стен люди, не вошедшие в палаты.

Эльза брезгливо обходила замызганные хирургические кушетки, не переставая работать с контрагентом.

Ее хрупкий абрис витал в напоенном страданием коридоре как привидение. Больные думали, что бредят, или что умерли и к ним снизошел ангел...

В этот самый момент исходился мокротой и испариной умирающий без ухода, брошенный на сквозняке Пашка Вишнев. Угрюмые и бледные врачи с темными кругами под глазами сами были безнадежно социально больны. Они хотели есть. Им не было дела до больного бомжа Вишнева.

– Ты им денег дай! – посоветовал грязный бородач напротив. – Слышь, доход! Я им с паперти выручку принес, так за мной смотрят!

– Вы хотели поговорить про ампутированные органы! – вежливо напомнил Эльзе врач.

– Да, – отмахнулась она. – Пока условий для доставки нет. Это ведь в фуре не отправишь... Спецсамолет нужен...

– А то... мы с радостью! И добровольцев полно. Лежит какой-нибудь вот такой алкаш, – врач указал на попавшего под руку Пашку Вишнева, – так ему что, нужно, что ли? Он за марки-то с радостью...

– Н-да? – подняла бровь Эльза. – Ну-с, больной, и чего же вам не жалко для братского немецкого народа?

Наклонилась, волна каштановых волос почти коснулась Пашки и опьянила его дорогими духами...

– Эльза? – спросил Пашка.

– Дядя Паша? – дрогнула голосом Эльза.

Они смотрели друг на друга, и многое проносилось в тугом пространстве между их зрачками. Облетевшие листья ушедшего лета, и гул шмелей в отцветших бутонах, и растаявшие горки зимы, откуда летели они с замирающим духом вдаль по льдистой глади... И все оттуда казалось таким прочным, надежным, виделось отсюда таким разумным и обустроенным, рациональным до мелочей.

– Дядя Паша, зачем вы здесь? – заговорила Эльза. – Вы больны? Вам ведь нужны лучшие условия... Я хотела навестить Леонида Андреевича, звонила, но все было занято... Как там Леша?

– Не знаю, – покачал головой Пашка. – Я Лешу давно не видел. Я из Белоруссии. Прямо с колес – сюда.

– Вы с той семьей больше не общаетесь?

– Я? – Пашка задумался. Все прошло, проклятие Экклезиаста сбылось, наконец. Он больше не увидит Вишневых... – Нет. Не общаюсь.

– Майн гот! – сжала зубы Эльза. И что-то на миг проступило сквозь нарисованную косметикой маску преуспевания. – Майн гот! Что у вас тут происходит?!

Главврач украдкой – а все же требовательно – кашлянул за плечом. У Эльзы жесткий, расписанный по минутам распорядок. Она распрямилась, попятилась от непонятной загадки русской души и, не глядя, извлекла несколько стодолларовых бумажек. Сунула в руку врачу, скомкано попросила ухаживать за этим больным получше.

– Я вернусь, дядя Паша... Я вас обязательно навещу...

– Не надо, – улыбнулся Пашка желтозубьем. Слюнявая щетина глянцевито отливала на его подбородке. – Ты ведь не Эльза. Я ошибся.

– Он бредит, – с достоинством отметил врач. – Типичный случай...

– Ты не Эльза Хок, – хмыкнул Пашка. – И Леша больше не Леша. Все мы больше не все...

Эльза торопливо ушла. Ей сделалось страшно от чудовищной иррациональности сказанного. Она привыкла быть немкой. Она отвыкла от русских горок, лесов и характеров.

Ее ждали аборты неизвестных ей женщин, жидко-кровавые эмбрионы которых конвертировались в твердую валюту и помогали главврачам строить Новую Россию.

 

Глава XII

 

Ну вот и дома! Пашку пришлось отправлять со «скорой помощью», с дороги в больницу, и Валера ничего уже не мог для него сделать, кроме как перекрестить на дорогу...

Сам пошел пешком. Моросило мелким и мокрым весенним снегом, и нараспашку спешили навстречу улочки детства, юности, надежд и разочарований, побед и обид, первых слез, первой любви, первого государственного переворота.

И отторгали эти улочки, напыщенные, довольные, зияющие пустотой товарного изобилия своего блудного сына, Валерия Вишнева, избороздившего их танковыми гусеницами.

А может, и просто не узнавали: стал он согбен и хрустел застуженными суставами, засижен сединой, как мухами, обветрен, как рен, как приморская скала, и как она же просолен горькими слезами изгнанника...

Такая нынче жизнь пошла – каждый за себя. И никому в пыжащемся псевдокоммунизмом витрин городе нет дела до майора Вишнева. И никто не думает его искать, хотя до сих пор он во всероссийском розыске. Но есть дела посвежее, поважнее, поденежней...

Блистают витрины и вывески, заманивают, с утра начиная, ночные клубы, шелестят протекторами немыслимые автомобили. И все, что было раньше понемногу для каждого, стало всем не для всех.

Но после картофельных болот впечатляет, конечно, – роскошь, сияние, великолепие...

Зашел в обмен валют, сменить «зайчиков» на русские рубли. Оказалось, здесь таких услуг не оказывают. Только доллары, марки, франки... Презрительно смерили взглядом вишневский «агропром» и разве что нос не зажали.

Валерка вышел. Он не чувствовал ни раздражения, ни зависти, только тупую ноющую боль на левой стороне груди, вопль разлаженного, засоренного организма.

Но не успел пройти и двух шагов по родной-чужой улице, как со скрипом колес тормознул у обочины огромный глянцевито-черный джип-«чероки», вислоусый палевоседой водитель отложил сотовый телефон и сунул руку в бардачок...

Вишнев нащупал ПКМ. Но дверца джипа открылась, и усталые мутные глаза майора встретились с тоскливым взглядом генерала Асафьева. Сотовый телефон еще что-то бубнил, но генерал не слушал.

Они смотрели друг на друга. Человек в двубортном костюме, шитом на заказ, в галстуке за 40 долларов, и бродяга с котомкой на плечах... И не сказали ни слова, потому что без слов понимали друг друга.

«Ты, значит, так и не продался, майор?» – смотрел Асафьев.

«А ты продался, Игорь Олегович...» – отвечал взглядом Вишнев.

«Так получилось... Было очень страшно... за детей! Трудно торговаться, когда знаешь, что цену тебе предлагают из жалости, и откажись – других предложений не будет... У меня двое малышек, майор!»

«У меня тоже двое... Были двое... Но я ведь гэбист!»

«Ты осуждаешь меня, Валера?»

«Бог вам судья, Игорь Олегович, каждый выбирал как мог...»

Но они ничего друг другу не сказали. Не о чем было. Ни слова. Ни междометия. Бывший генерал достал из бардачка кожаный бумажник и положил его на асфальт. Хлопнул дверцей, джип-монстр взревел всемогущим мотором, унесся вдаль, ветер развевал сизую гарь его выхлопа.

Вишнев поднял бумажник. Там оказалась визитная карточка И. О. Асафьева, менеджера филиала «Лукойл-Когалымнефтегаз», стопка стодолларовых бумажек и… красное маленькое удостоверение генерала КГБ СССР Асафьева И. О.

Документ, который положено сдавать при уходе со службы. Вот генерал и сдал. Тому, кто продолжал служить. Долго ждал, когда приведется случай...

Внезапно став миллионером (в новой России все были миллионерами), майор Вишнев пошел в парикмахерскую. Подровнял сивые вихры, сбрил наждак со скул и подбородка. Побрызгался французским одеколоном. За это с него содрали – если старыми ценами мерить – тройку «Жигулей». Вишнев расплатился стодолларовой, получил 90 долларов сдачи – здесь к валютным клиентам привыкли больше, чем к рублевым, и вышел сердитый.

На торговых рядах в пешеходной зоне продавали офицерские шинели – совсем за бесценок. И у некоторых даже не удосужились погоны отстричь. Вишнев выбрал свою, майорскую, и, наплевав на легенду про Брановича Т. Т., решил быть самим собой. Он вернулся домой! Он дома, в конце концов!

В своем сожженном, изнасилованном доме, где до сих пор, невзирая на хозяина, продолжается дикий гужбан, пьянка, мордобой, стрельба, где мутные личности выносят из шкафов на улицу все, что припасено долгим, упорным трудом поколений...

Где генерал КГБ распродает нефть. Где любой подонок имеет не меньше прав стрелять в этого генерала, чем генерал в подонка. В этом равноправии стрельбы и разборок проявлялась демократия, ни в чем ином ее Вишнев не заметил.

Хотя – сам же признал честно – он не судья, он пристрастен, как всякий обделенный...

Купил себе бутылочку пива «Бавария», вспомнил папины пивно-селедочные страсти, рассмеялся. Господи, как давно это было? Да и жив ли отец? Два года ни слова, ни весточки – не укажешь же на конверте «моему сыну в бега»...

Теперь пива было много. Очень много. Но и алкофанов не убавилось. Пили, как никогда еще не пили, страшно, в дым, пропивая квартиры, работу, семью, жизнь... Вспомнилась антиалкогольная компания и Пашка, ее глашатай. Тоже, как приснилось!

Усмехаясь изнутри себя, присел Валера на лавочку в своем родном дворе, потянул из бутылочки. Со стороны казалось – отходит похмельный майор, все спустил, кроме шинели... А разве и не так?

Родителей он давно заметил. Переминались у подъезда, ждали кого-то с серебренным подносиком, на скамейку и не смотрели.

Валера тоже не показывался. Интересно стало, что это за новые обряды в новой-то России?

– Едут! Едут! – заголосил вдруг батя, выхватил серебренную рюмочку-бочонок, налил до краев чистой, как слеза, «Столичной».

Мама наколола на вилку венгерский огурчик из банки. Вальяжно подкатил «Мерседес-600», за ним еще «Вольво», и в услужливо распахнутую амбалом с заднего сидения дверцу выставил отечную ногу старый Валеркин знакомый...

Головановский трест общепита! – припомнил майор Вишнев, комкая ностальжи-улыбку. – Михал Борисыч... Мокрые туфли, полушубочек белый... Похохатывал услужливо, прибито, как извозчик: «Экой сынок растет у вас, товарищ депутат! Видать – благородных кровей, породу чую...» – И гладил Лешку по голове.

Теперь провисший на костях старик-жирдяй был другим. Норковая шапка. Мягкая дубленка. Белый шелковый шарф, цыгански-пестрая сорочка, в расстегнутом вороте которой позвякивает золотая цепь. Золотой же «ролекс» на запястье. Кобура с радиотелефоном. Суетливая охрана из молодых дуболомных парней...

Тоже, в некотором смысле – порода! Батя поднес рюмку на подносике. Старчески неопрятный Михал Борисыч скуксился, вылил ее на свой свернутый трубочкой язык муравьеда. Втянул широкими ноздрями воздух.

Мама Галя тут же подсунула огурец.

– Не нэ-адо! – отвел ее руку вальяжно-брезгливый Михал Борисыч.

– Прошу в дом! Прошу к столу! – прищебечивал батя, указывая обеими руками прекрасно знакомое гостю направление.

И кавалькада ушла на лестницу. Из подъезда слышались их гулкие возбужденные голоса...

Валере расхотелось домой. Он посидел еще немного, свесив руки меж коленей, допил «Баварию». Потом пошел в родной институт, посмотреть, как живут однокашники...

Но в ИПГС, сером и тоскливом, как застой, небоскребе никого из своих он не встретил. Поразлетались голубки по миру. Кое про кого помнили. Да все больше невеселое, про судьбы несложенные, таланты закопанные... И в лабораториях, с их еще больше в глаза бросающейся стиранной нищетой, корпели все над теми же темами, что и двадцать лет назад.

Не пожалел Валерий о карьере ученого. Ушел к пашкиному отцу, дяде Пете, жившему тут неподалеку. Бывало, бегал к нему с семинаров пообедать... В маленькой квартирке дядя Петя жил теперь один. Стал вдовцом. Валерий посочувствовал...

Все расспросы, конечно, про Пашку: ему тут звонили, вспоминали, старые друзья – предлагали идти помощником депутата, еще – на кафедру культурологии эстетику читать...

– Да где ж вас, чертей, найдешь? – огорченно восклицал дядя Петя.

– Пашу в больницу отвезли... – выдавил Валера, хоть и не хотелось расстраивать старика. – Запущенный бронхит...

– Ох, господи... – заохал дядя Петя и стал немедля собираться к отпрыску, которого два года не видел. А Валере что? Снова к Пашке – так он от него отдохнуть не успел...

Хочешь – не хочешь – а кроме дома нет приюта. Да и дочурки там все-таки... Забыли, небось, отца-то! Может, ушел уже старый педик?

Но Михал Борисыч только в раж входил. Засмотрелся на Валеру, почерну следящему сапогами в прихожей, завопил со стариковским добродушием:

– О, еще один сынок! Заходь! Штрафную ему, штрафную...

– Валерка?! – застыл старенький отец, глазам не веря. Остатки волосенок белели над ним одуванчиковым куполом. – Ты... Валерка!

– Валеронька... – заголосила мать, бросилась вперед на своих больных, варикозных ногах. Чуть не упала, но повисла, вцепившись в чужую, с мертвеца может быть, стащенную шинель. – Сынок... Радость-то, радость... Господи, услыхал мои молитвы...

Она ревела и целовала Валерку, а тот отстранялся, неловки ему были эти нежности под кабаньим взглядом Михал Борисыча.

– Вот оно... – удовлетворенно трубасил торгаш. – Родная-то любовь... Дай мамке расцеловаться, чего ты людям голову-то морочишь?

Помощник Михал Борисыча поднес полную до краев стопку – ту самую штрафную. И прищурился босс, смотрел, как вымахнет сто грамм с порога пришлый усталый человек...

Лешка мялся. Неловко ему было, хоть и радостно. Улыбнулся, обмахнул рукой попойку:

– Это они меня пристраивают... Экономистом... Развелось нашего брата, самому не пристроиться...

Он говорил еще что-то, заглатывая окончания и тушуясь, не зная, как себя вести. А потом распахнул руки и, всхлипнув, выдохнул:

– Ну, обнимемся, что ли, брательник?

И они обнялись. И только из-за плеча брата увидел Валерка Лену, Леночку, не во сне барачном, не в алкогольном бреду – наяву!

Не было у нее сил обниматься. Тихо осела она в углу рядом с вешалкой, молчала – только губу нижнюю коверкала, кусая, да крупные капли текли по щекам, по морщинкам незаслуженным...

– Лена... Леночка...

И шинели не дали снять, усадили за стол. Всем почему-то казалось, что он очень голодный. Кормили в четыре руки – успевай только рот разевать.

– В погонах опять! – недовольно пробрюзжал Михал Борисович. – И все-то Валер, не навоюешься... Пора жизню новую строить, а ты все не простреляешься... Я тебя в дело бы взял, пожалуй, вместе с Лешкой! Ты кто по специальности-то, эконом?

– Генетик. Генный инженер, – пробурчал Валерка с набитым ртом.

– А-а... – разочаровался Михал Борисыч. – А в КГБ кем работал, опером? У меня охранники хорошо зашибают...

– Аналитиком.

– Аналитиком-паралитиком... – пробормотал Михал Борисыч, что-то прикидывая. – Неконвертируемый ты, Валерьян. Новой России не нужон... Жаль отца твоего, помог бы тебе – да извиняй, у нас не обком, лишний рот в коммерции не годится... Не могу тебя взять...

– А я и не прошусь! – пожал погонами Валерка. – Куда ж вы меня возьмете, коли я против вас в Августе воевал?

– Ну, это здесь не при чем! – обиделся босс. – Зря приплел даже! Я в политике – сторона...

«Сторона-то сторона, – подумал Валерий. – Да вполне определенная». Но говорить не стал, чего Лешке дорогу портить? Раз Лешке приятно подачки псиные получать – пусть получает...

А Валерке бы детей повидать – ну хоть разочек!

 

ЭПИЛОГ

 

В черной тишине сидел дядя Петя, такой черной, что ход маятника в напольных часах казался набатом. Скорбно поставил локти на белую скатерть пустого стола, сам пустой, как этот стол, и безнадежный, как пропасть...

И понял Валерка, что случилось. Обо всем рассказал этот громкий, заменивший сердцебиение маятник.

– Вот так, Валеронька... – сказал дядя Петя и губы его поплыли, растеклись, как на горящей киноленте. Желваки заходили, заскрипели зубы, стираясь в крошево. – Вот так... А Горшков-то говорит, как приедет Пашенька, пусть ко мне, помощником депутата... Помощником депутата... Место, говорит, держу для него... И-ээ-х... Вот и приехал... Приехал, вишь, человечек мой... Он ведь в аппарате у Горбачева работал, лично обедал с ним... Пашенька-то...

– Не надо, Дядя Петя, – сказал Валерий. – Не надо. Не убивайтесь, грешно Бога гневить...

– Бог всех людей создал. И Зинджантропов. И Рамапитеков. А я одного, одного Пашеньку...

Валерий сел рядом, погладил дядю Петю по морщинистой, иссохшей руке. И долго сидел так, что-то говорил – как жили они с Пашкой в бараке, как Пашка последним делился... Как перестройку вспоминал, и спорили они, до хрипоты спорили...

А потом позвонил телефон. И трубка сказала зычно, твердо:

– Депутат Горшков. С кем беседую?

– Валерий Вишнев. В розыске по делу ГКЧП. Майор. Что вас еще интересует, товарищ Горшков?

– Валерка, ты, что ли... Слыхал, слыхал, передай мои старику... Что делать, время такое. Пойдешь ко мне помощником депутата? Неприкосновенность дам... Нам сейчас как раз военные нужны.

– Зачем вам военные?

– Про конфликт наш с президентом читал?

– Приходилось...

– Вот затем и нужны. Мы отступать не будем. А он отступать не умеет... Горячую осень обещаю, Валерка, как бы холодные колымские закуски нам не гарантировали...

– По пути... Идет! – кивнул Валера, не задумываясь.

– Ну, тогда... Завтра к 11 подходи в Верховный Совет, ко мне. А старику передай мои, слышь... Обязательно...

Окно запотело, капли неторопливо ползли по его холодной глади. Вспомнил Валерка свой танк, не дошедший до цели. Вспомнил личико младшенькой своей. Потом – совсем взрослую, уже с мальчишками гуляющую Юльку... И скорбный, как на иконах пишут, лик детоматери Елены Вишневой... Как жили они без него, как его ждали. И верили, что папа все поправит.

Тяжело жили, трудно.

– Иду я по базару, – рассказывала ему Лена, – все цветет, благоухает, ну просто рай земной – кокосы, ананасы, манго, мороженное сорока видов! А я иду и думаю – как до получки дотянуть? И малышку за руку тащу, а так ей больно видеть все это, так хочется, глазки горят...

– Мама, давай чего-нибудь купим?

– Нет малышка, у нас денежек не хватит...

Думала, заплачет – а она идет, сопит только. Понимает, как мамке трудно!

– Мама, а на квас у нас хватит?

Маленькая моя, солнышко! Все понимает... Самое дешевое выбрала из целого рая земного... Шевыряюсь я в кошельке, а у меня и на квас нет... Нет на квас даже!

– Нет – говорю – зайчик, и на квас не хватит! А сама реву, реву... И тут муженек свалился, хрен с горы – без работы, без профессии, как Торгаш сказал – аналитик-паралитик... Что же ему, выродку, на детское пособие хлеб жевать?

– Нет! – словно клятву давал Валера. – Нет. Я пойду в Верховный Совет и возьму в руки оружие. Я пойду добиваться права своего хоть куда и куда прикажут! Я отвоюю свое право у всех этих Михал Борисычей, у всей его стороны в политике.

Или паду там. Но эмиграций, полей картофельных больше не потерплю... Победа или смерть!

И он ушел от Лены в 10-00. Она еще спала, улыбалась во сне теплому мужнему боку. Все доллары Валерий оставил ей, взял только 90 оставшихся со сдачи.

Ему нужно было немного денег. Во-первых, чтобы в пешеходной зоне подновить худые сапоги, найти галифе, гимнастерку, портупею. Во-вторых, заказать себе гроб и спрятать квитанцию во внутреннем кармане свежекупленного френча... Бережно. Аккуратно.

Горшков ждал его на ступенях, помахал рукой. Он тоже постарел. Его сын, толстяк Гоша, важно расхаживал перед крыльцом с автоматом.

– Решил, Валера? Точно за нас? – испытующе взглянул Горшков.

– Назад не побегу...

– Тогда заходи. Документы я выправил и чаек согрел... Заходи, родной, чем богаты, тем и рады...

 

лето 1996 г., Уфа

 

© Александр Леонидов (Филиппов), текст, 1996

© Книжный ларёк, публикация, 2016