Александр Леонидов. Побежденных не оправдывают (закрытый доступ)

ПОБЕЖДЕННЫХ НЕ ОПРАВДЫВАЮТ…

...Я просыпаюсь в ледяном поту, весь растерзанный ужасом, и лихорадочно шарю вокруг себя руками...

Я должен, наконец, понять, что тут к чему. Когда я сплю, а когда нет. Потому что записка на трюмо. Я точно помню, что написал её в надежде разобраться, наконец; написал в обоих мирах и положил в «точку схождения», в то место, которое регулярно проявляется в обеих реальностях.

Это место – дурацкое старое трюмо. Его привез в качестве трофея мой дед из Германии – если у меня был дед, если мы воевали с Германией, и если вообще есть на свете какая-то Германия...

«Бурная эпоха “оранжевых революций”, агрессий, осуществляемых формально демократическими странами (В Югославии, Ираке и др.) заставляют российское учительство всерьез задуматься над кардинальными изменениями базовой части теории демократии и методологии её привития ученикам.

С 1985–91 годов, то есть с момента становления в Российской Федерации демократического строя, гласности и плюрализма, ж...»

Да, мне именно эта самая «ж...». Это – текст моей записки, записки, которую погибающий человек, размазанный между двумя мирами, написал самому себе. Неужели нормальный человек – в здравом уме и твердой памяти – мог бы написать себе такое в момент колебаний в вопросах собственно Бытия?!

Почему, Господи? Почему со мной? Почему мне звонят люди с того света, и я выполняю задания, которых не получал, на работе, на которую никогда не устраивался? Почему я помню то, чего никогда не было и в помине, и забываю то, что случилось со мной пару секунд назад?

Если я в сумасшедшем доме, то ведь должен же я хоть иногда приходить в себя и просыпаться в больничной палате! Я согласен уже и на это, лишь бы точно зафиксировать своё местопребывания в реальной Вселенной. Или таковой более не существует? Её упразднили? Может быть, это и называется концом света?

«Бурная эпоха “оранжевых революций”, агрессий, осуществляемых формально демократическими странами (В Югославии, Ираке и др.) заставляют российское учительство всерьез задуматься над кардинальными изменениями базовой части теории демократии и методологии её привития ученикам.

С 1985–91 годов, то есть с момента становления в Российской Федерации демократического строя, гласности и плюрализма, ж...»

Тут есть какой-то смысл, какой-то код. Ведь это точно писал я, и отложил на дедовское трофейное трюмо, в надежде, что проснувшись, либо не найду бумажку вовсе, либо найду и сумею её расшифровать.

Но ведь это какой-то отвлеченный бред! Революции почему-то названы «оранжевыми»... К этому невозможно привыкнуть. Просыпаешься в холодном поту, на мокрой и скользкой подушке – и осознаёшь, что Гитлер, оказывается, победил в 1941 году, что вся твоя память о деде с трофеями – странный, фантасмагорический сон, сублимация славянского комплекса неполноценности перед победителем.

НСДАП пережила фюрера и затем повернула к демократии: осудила культ личности Гитлера, даровала автономию оккупированным территориям, ввела в России трехцветный флаг и двуглавого орла, переименовала гауляйтера в Президента. Возникли рассуждения про избыточность государства в экономике, пошли кооперативы, затем из конституции выбросили статью о руководящей и направляющей роли НСДАП и теперь в глобализирующемся мире «великого нового порядка» третьего рейха введено многопартийное управление. Гласность и плюрализм, новое арийское расовое мышление и теории коэволюционности заполнили собой пространство и...

Я был нормальным советским парнишкой. Я родился и вырос в обычной устойчивой жизни, в которой, казалось, всё было предопределено и не сулило на будущее приключений. Мир исчерпал к ХХ веку свой лимит неопределенности...

Но однажды я уснул – и проснулся где-то здесь. Говорю «где-то» – потому что детали меняются с каждого сна, оставляя кое-что устойчивым (как это облезлое трюмо деда), но координируясь и сменяясь с каждым разом в чудовищном порядке хаотической неопределенности.

– Ну, ты идёшь, или нет? – слышу я голос с кухни, голос своего двоюродного брата Никиты, худого, небритого, странного человека, которого никогда не понимал.

– Иду, иду...

– А то скажи где... Я сам сварю...

– Чего?

– Ты спишь на ходу, что ли? (хороший вопрос, браво, Никита!) Ты же меня пельменями угостить обещал...

– Никита, возьми в холодильнике, там, в морозилке... Кастрюли в шкафчике над раковиной...

– Где?!– по тональности вопроса я понимаю, что мой брат Никита не видит никакого шкафчика над раковиной. Более того, тональность вопроса предполагает, что мой брат Никита никогда в обозримых пределах на моей кухне шкафчика над раковиной не встречал...

– Извини, брат... Мне что-то не по себе...

– Я заметил.

– Посмотри сам. Кастрюля не иголка, в ж.пе не спрячешь...

– Ладно...

Брат Никита гремит кастрюлями, отыскивая среди них подходящую для пельменей, которых, естественно, может не оказаться в холодильнике, так же, как не оказалось и посуды со шкафчиком над кухонной раковиной.

У нас с ним матери – родные сестры. Матери – и те очень разные, хоть и родная кровь. Отцы же вообще бесконечно далеки друг от друга. Мы с ним тоже получились очень разные.

Я – безобразно толст. Он – наоборот, болезненно, безобразно худой. С головой у нас у обоих неполадки – но я тихо-шизоидный, а он гулко-параноидный типаж. Он получает 700 дойчмарок и всё время жалуется мне на то, как это мало. Я же все время мечтательно подумываю о том, как было бы много получать 300 дойчмарок. У него из-за семиста дойчмарок ушла жена. Я, наоборот, обретя доходик марок в 150, счел возможным подумать о женитьбе.

Дело не в марках, конечно; они просто лежат на поверхности и как-то зримо, арифметически отражают разницу миров, в которых мы с братом живем, рожденные когда-то от одного родового корня.

У него – какие-то свои представления о большом и маленьком, о «хорошо» и «плохо», о верхе и низе, о черном и белом. По крайней мере, мы не понимаем друг друга, когда говорим одними и теми же словами об одних и тех же вещах.

У него не только свои запросы и покупки (что было бы понятно!), но и цены какие-то свои. Например, на еду он почему-то тратит в десять раз больше меня, хотя это я в семье толстый, а он питается одними диетическими кашами. Костюма дешевле 300 DM он никогда в этой жизни не находил, хотя все мои костюмы дешевле 100 DM и при этом куда качественнее и приличнее выглядят, чем его, что он и сам признает при редких встречах.

Относительно его планов и прожектов на жизнь я могу сказать только одно: мне они кажутся верхом идиотизма, и я точно знаю, что вздумай я провернуть нечто такое – давно бы оказался банкротом на бобах. Но у него его прожекты почему-то выгорают, что лишний раз доказывает всю разницу наших миров...

...Тревожный зуммер телефона. У меня радиотрубка, она в кармане домашних трико. Это моя тётка, Аврора Револиевна, педагог со стажем и душа-человек.

– Алло! Лувер?! А почему ты дома? Все твои уже у нас... Ты чего же родню обижаешь?

В некоторых версиях мироздания моя семья дружна, а в некоторых – не очень. Поскольку я иду по пронизывающей поперечной, в моей странной жизни это оборачивается странными полосами трогательной заботы и ледяного равнодушия со стороны «фамилии». Впрочем, Аврора Револиевна во всех версиях держится молодцом, общается со мной педагогично и всё время сует леденцов, как маленькому, каким я, при её возрасте, видимо, и кажусь...

– Лувер, ты всегда такой! Сам больше всех орал – «поминки, поминки» – а сам забыл к вечеру, что нужно прийти... Это все твоя несобранность и рассеянность, сколько раз я говорила...

Я начинаю что-то припоминать. Я действительно должен был в похожей версии мира пойти вечером на поминки... по кому же? По какому-то близкому родственнику, которого при жизни никогда не понимал и потому заглаживал эту свою вину перед покойным усиленными поминовениями...

Впрочем, число родственников у меня тоже варьируется в зависимости от качества версии мира, и не исключено, что в этой того просто не предусмотрено... Хотя... Как же тогда Аврора Револиевна с приглашением – и «все уже собрались»?

Брат Никита вышел из кухни, стоит в дверном проеме и как-то недобро смотрит на меня. В одной его руке пустая кастрюля, в другой – нож.

– Лувер, я так и не нашел там никаких пельменей... Только вареники с картошкой... А я хочу пельмени... С МЯСОМ!

Я машу ему рукой – мол, не отвлекай, а тётка щебечет, что мне нужно ехать на поминки немедленно.

– Аврора Револиевна, – спрашиваю я, пытаясь вывернуться из неловкого положения перед братом. – А у Вас пельмени будут? С МЯСОМ?

– Будут, будут! – уверяет тётка – Обязательно будут...

– Тогда я Никиту с собой захвачу, Вы не возражаете?

По кому же всё-таки эти тёткины поминки? Кого же из родни я не понимал и считал себя виноватым?

– Никиточку обязательно возьми, – соглашается тётка, – у тебя портрет-то его получше, чем мой... Ой, касатик наш... (она громко всхлипывает в трубку, сдерживая рыдания). Как рано, как рано... Ты возьми портрет, который в рамке, у меня чёрная ленточка есть, перевяжем...

– Так у неё есть пельмени С МЯСОМ? – спрашивает Никитик, приближаясь ко мне на шаг...

«Бурная эпоха “оранжевых революций”, агрессий, осуществляемых формально демократическими странами... в Российской Федерации демократического строя, гласности и плюрализма, ж...» – пролетает в мой голове сокращённый текст записки самому себе. Я не думаю, что в ней есть какой-то смысл. Вообще ни в чём нигде нет никакого смысла – вот что я думаю.

Почему-то у моего брата Никиты землистый цвет лица и какая-то нездоровая бугристость кожи. А в глазах – гнев, гнев на недостойного родственника, который даже жалкими пельменями угостить не смог, хоть и обещался неоднократно и самым убедительным образом...

Да, всё-таки я никогда не понимал своего брата. И, наверное, уже никогда не пойму – если разучился видеть смысл в записках самому себе.

Чьи же там поминки? Неудобно ведь спросить так напрямую у Авроры Револиевны – ещё в дурдом упечет за подобную неадекватность.

– Так я приеду с Никитой? – переспрашиваю я, чувствуя какую-то внутреннюю тревогу – словно бы мы говорим на двух разных языках.

– Привози, привози! – соглашается тётка, хотя прекрасно знает, что у меня нет машины, и «привезти» я его не могу – не в сумку же его положить! Мелочь, но мелочь, которая заставляет меня напрягаться, потому что тётка – педагог, и была – по крайней мере, во всех предыдущих версиях – очень точна со словом.

Я поднимаю глаза на Никиту – он уже совсем близко и зеленые глаза горят каким-то огнём. Вечно он устраивает эти шуточки и фокусы, с детства меня подкалывает и разыгрывает...

– Представляешь, – говорю я ему, закрывая ладонью трубку. – Там чьи-то поминки, а я забыл, чьи...

Никита широко и клыкасто улыбается – за счёт худобы лица у него всегда зубы казались крупнее обычного – и вдруг закидывает голову, начинает дико и истошно выть – по-волчьи или по-собачьи...

© Александр Леонидов, текст, 2014

© Книжный ларёк, публикация, 2014