Александр Леонидов. Одинокие в толпе

ОДИНОКИЕ В ТОЛПЕ

(Фрагмент романа «Осколки империи»)

 

– …Мы теперь часть единой Европы от Петропавловска до Лиссабона, – со значением сказала старая пронырливая Эпоха Стальевна со сцены школьного актового зала, убранного в стиле 1991 года – с провинциальной наивной пышностью. – А раз так, то мы на этом выпускном впервые в истории школы открываем новую традицию! Мы, как в Европе и Америке, будет выбирать короля и королеву выпускного бала!

– Ура! Ура! – орали все – и учителя, и ученики, в полнейшем восторге, как будто войну выиграли. – Выборы! На альтернативной основе! Королева бала! Королева бала!

– Наша королева, – встал на спинку кресла и балансировал там отличник-подхалим Сердоболов. – Эпоха Стальевна! Да, только так! Наша дорогая Эпоха Стальевна!

– Да! Да! – заводилась аудитория. – Эпоха Стальевна! Нет альтернатив! Ведите нас в новую жизнь, как вели! Ура – королеве Эпохе Стальевне!

Артём Трефлонский и Роджер Благин в трепетном единении развернули заранее припасённый кумачовый транспарант на двух черенках от школьных швабр. По красной ткани бежали белые буквы:

«Слава Эпохе Стальевне, королеве выпускного!»

Судя по всему, заранее готовились.

– Это очень мило… – сказала директриса, борясь со слезами. – Но, понимаете… в Единой Европе принято выбирать из выпускников и выпускниц… Ах… – уже не в силах больше сдерживать чувства, Эпоха Стальевна заплакала от умиления и достала кружевной платочек.

– Эпоха Стальевна, мы вас любим! – перекрыл всех на две октавы, словно диакон в церковном песнопении, Тимофей Рулько. – Будьте нашей королевой!

Ему рукоплескали, подбрасывая множество воздушных шаров и перекидываясь ими.

– И я, и я люблю Вас, дорогие мои… – плакала и смеялась директриса, и казалось, что этот день – самый счастливый в её жизни. – Но обычай есть обычай… Я могу быть только королевой-матерью…

– Слава королеве-матери! – неистовствовал Рубров в первом ряду и лихорадочно крутил над головой какой-то клоунский колпак.

– …А сейчас… Вы видите, слева и справа избирательные урны… Настоящие избирательные урны, мы их использовали, когда голосовали за депутатов Верховного Совета… Прошу Вас голосовать, – умоляла умилённая и заплаканная, сверкающая директриса. – И помните: юноша и девушка, которые получат большинство голосов, будут признаны самыми красивыми!

В зале начался совсем уж балаган. Ходили старшеклассники со стопками избирательных бюллетеней, туда-сюда скакали через ряды выпускники с колокольчиками на лацканах и красных лентах через плечо.

– А наш концерт продолжается! – ликовала Эпоха Стальевна. – И я приглашаю на эту сцену нашу яркую звёздочку, Оленьку Туманову! Вы знаете, ребята, она попала в серьёзную автомобильную аварию, но даже в гипсе она категорически отказалась пропускать наш выпускной… Я прославляю силу воли этой девушки и надеюсь, что она найдёт своё счастье в большой взрослой жизни…

– Туманову! Давайте Туманову! Ура Оле Тумановой! – гомонили разгоряченные дурни, которые рукоплескали бы в своей нынешней эйфории любому на сцене, хоть бы даже туда вышел начетник старообрядцев…

Действо было неоднократно согласовано с Елененко. Когда готовился концерт выпускников, по плану Олю с загипсованной ногой нужно было вынести на сцену. Это, помимо всего прочего, ещё и красиво смотрится: яркая девушка с гитарой, на руках молодого человека…

Кандидатуру Олиного парня, Трефлонского сразу отвергли: неэффектно, ещё споткнётся, или замешкается, ведь на сцену ведут шесть высоких деревянных ступеней «с козырьками». Комсомольское поручение нести Олю получил богатырского склада Тимофей Рулько. Но даже просьбы Эпохи Стальевны в этом вопросе оказалось недостаточно.

Рулько настаивал – и добился – чтобы попросила Ксюша Елененко. Он всё равно уже таскал на плече массивного первоклассника с золочёным звонком, и ему не привыкать, но если Ксюше не понравится идея – то простите… «Она же моя девушка».

– Помоги людям! Чать, не чужие… – пожала плечами Ксюша, играя в равнодушную.

С этим заветом от любимой Рулько и появился перед огромной аудиторией, с Тумановой на руках. Тут и начались Ксюшины обиды…

Как она поняла – из сбивчивых объяснений директрисы – Тима вынесет Барашка и оставит на сцене. Вместо этого Тима никуда не ушёл и держал Барашка на руках так органично, как будто он был рождён подставкой под поломанных бурной жизнью женщин…

Оба в этой странной паре сверкали. На Тиме был смокинг и узкокрылая бабочка под стоячим воротничком. На Ольге – бальное платье с меховой оторочкой, ярко-золотое, переливчатое…

Туманова брала аккорды и пела прямо с его рук, что очень восхищало зал, умиляло Эпоху Стальевну и совершенно диким казалось консервативной mademoiselle Kseni. К тому же Оля – издеваясь, что ли? – песню выбрала совершенно оскорбительную:

 

Так хочется хоть раз, в последний раз поверить,

Не все ли мне равно, что сбудется потом;

Любви нельзя понять, любовь нельзя измерить,

Ведь там, на дне души, как в омуте речном…

 

Ксюша сразу же заподозрила неладное: странный репертуар для выпускного вечера…

– Да, да! – восхищались в зале – Последний раз… Ведь выпускной… Ах, прощай наша милая школка, прощай так, как ты всё нам прощала…

 

Пусть эта глубь бездонная, пусть эта даль туманная

Сегодня нитью тонкою – связала нас сама,

Твои глаза зеленые… слова твои обманные…

И эти речи томные свели меня с ума.

 

«Ах ты б… б… бабочка ночная… – думала Ксюша. – Это же надо такое выдумать…»

Конечно, она сама разрешила Тиме помочь школе. Но для приличного номера с приличной песней. А это что такое?! Мало того, что Барашек после выноса тела прописался на руках у Рулько, так ещё и…

Что, никто не видит, что у Тимы ГЛАЗА ЗЕЛЁНЫЕ?!

Глубокого, насыщенного, кошачьего такого оттенка, очень заметные… Они и сейчас, прежде всего, заметны, прямо со сцены, подчеркнутые тёмным смокингом и ослепительно-белой сорочкой…

К тому же Ольга трётся щекой о его щёку, создавая, надо думать, сценический образ. «Надо думать» – однако не получается. «Что устроили при живой мне!» – злится Ксения Январьевна и ищет глазами Трефа: ему-то, Олиному кавалеру, как такой сценический образ?

Треф весел и лихорадочно возбужден. Он барагозит прямо под перестроечным плакатом, подготовленным толерантными учителями для выпускников: «Пьют все люди, но напиваются только свиньи». Он что-то бойко разливает одноклассникам из папиной плоской серебряной фляжки. Не смотрит ни на Ксюшу, ни на сцену, вполне самодостаточен…

– Алкаш… – дуется Ксения по-детски.

Мужчины есть мужчины. Чувства у них – дело десятое, у них дело на уме прежде всего. Пребывать в расстроенных чувствах они предоставляют девушкам, преимущественно юного возраста…

И снова – во всю мощь советских чёрных динамиков-гробов «Гармония»:

 

Твои глаза зеленые… слова твои обманные…

 

Господи, да кончится ли когда-нибудь эта тупейшая песня?!

Ксюша – думая, что мстит коварному Рулько, променявшему её на гипсы Тумановой, решительно идёт к Трефлонскому и просит «плеснуть ей тоже».

У неё двойственные чувства: хочется запить обиду – и в то же время хочется понять, в чём обида. Это же стоит только сформулировать – «Туманова слишком прилипчиво сидела у тебя на руках» – как становится смешно… Мол, то, что сидела, это я не против, это я знала – а могла бы как-то и поубористей усесться… Тьфу, ерунда, а не претензия…

– Всё будет нормально! – гомонит Треф, дружески приобняв Ксюшу (словно она казак его батальона). – Тут передавали… В Ново-Огарёво столы расставили для подписания нового союзного договора… Ничего, ничего ещё не потеряно!

– Ты видел… этих? – с отвращением, концентрированном на последнем слове спрашивает Елененко.

– Да видел, конечно! – бодрится Треф, явно имея в виду что-то другое. – Белоруссия, считай, наша, все среднеазиатские республики, как один… Присягнули… Армения куда денется, так ведь, Ксюх? Чего остаётся? Баку, Прибалтика и Киев… Разберёмся, думаю… Думаю, разберёмся…

И наливает, выпивает, тостует, закусывает сыпучими школьными пирожными. Это такой бисквит, кто не помнит, а сверху коричневая глазурь, плиточкой… Стаканы из школьной столовой – советские, гранёные, страшные, плохо-мытые и малость коцаные…

Ему, алкашу, «самый тазик»…

У него девушку на руках носят «глаза зелёные», а ему Киев покоя не даёт…

Под бурные аплодисменты и экзальтированные крики других алкашей Тима уносит со сцены «прозвездившую» Олю в гипсовых накладках. Самое обидное – стоявший столбом весь романс, он не выглядит усталым или измученным, всё та же кавалергардская выправка и блаженная улыбка наркомана… Как же, Барашка за бока подержать дали, счастье овцевода – полные штаны…

После ещё двух сумбурных номеров, доведших (вместе с параллельно идущей выпивкой) выпускников до высшего градуса ликования, на сцену выбирается Эпоха Стальевна. Она – эталон бабушки-лампочки, прямо-таки вся светится вместо люстр, так ей хорошо с этим выпуском.

– Такого выпуска, как вы, ребята, у меня ещё не было! – признаётся директриса. – И, наверное, уже не будет… (украдкой стряхивает слезинку в свете рамп).

– Слава Эпохе Стальевне, творцу и вдохновителю всех наших достижений! – орёт вдруг Треф над ухом, чем почти оглушает рассерженную Ксюшу.

Он орёт так вдохновенно, как будто бы старая педагогическая еврейка его и родила, и выкормила одновременно…

Ксюше, зажимающей ушко, в котором теперь звенит, неприятен и непонятен этот грубый подхалимаж. Ну чего такого особенного сделала эта директриса? Просто выполняла свою работу…

Однако зал так не считает. Зал, заведённый Трефом с пол-оборота, начинает скандировать в честь Эпохи Стальевны здравицы, одна нелепее другой:

– Эпоха Стальевна, вы наша вторая мама!!!

– Хвала терпенью дочери ГУЛАГа!!!

– Эпоха Стальевна, сегодня каждый танец – ваш!!!

«Рехнулись они все разом, что ли?» – недоумевает Ксения, оглядывая непонятное уму беснование верноподданных чувств. Директриса на сцене, возле микрофона – близка к тому, чтобы умереть от счастья незамедлительно.

Она улыбается так, что видны все её зубные протезы, и кажется – что она порвёт рот. Неизвестно, что бы случилось, если бы гуляки и алкаши выпускного не обнаружили возле женского туалета, сбоку, скромно бредущую Пульхерию Львовну.

– Пульхерия Львовна!!! – подняли тревогу самые пьяные, подобные римским гусям.

Эпоха Стальевна была спасена от убиения счастьем, потому что часть любви, давившей на неё бетонной плитой, переметнулась на математичку.

– Пульхерия Львовна!!! Вы царица наук!!!!

– Ребята… – скромничает математичка. – Математика царица наук…

– А вы – царица математики!!! Пульхерии Львовне – Ура! Ура! Ура!

Самые чувствительные выпивохи уже повалились на колени и совершали что-то вроде мусульманского намаза.

– Пульхерия Львовна! Простите нас, дураков!!! Да будет вам счастье!!!

Бедная старенькая женщина то пыталась улыбаться в ответ, то поднимать кретинов с пола, откровенно поклонявшихся ей – вроде бы в шутку, но очень уж для них унизительно. На морщинистом лице Пульхерии Львовны была растерянность. В её голове неслось: «хорошо, что в прошлом году на пенсию не ушла, как хотела… А то и не увидела бы такого триумфа пед-признания!»

– Пришла пора, – кричит в микрофон (и он противно фонит, звенит) директриса. – Огласить итоги голосования за наших короля и королеву бала! Я хочу напомнить, что большинством голосов учащихся счётная комиссия из учителей выявила самого красивого юношу и самую красивую девушку нашей параллели!

– Кто? Кто? – стонет от наслаждения зал, совершенно свихнувшийся на почве безбашенного оптимизма. Хлопают две или три хлопушки, и на зал спускаются облака разноцветных конфетти. Какой-то дурак дудит в футбольную дудку, а потом орёт во всю ивановскую:

– Так кто же? Кто? Конечно, это военрук Степан Степанович!!!

Эпоха Стальевна хочет говорить, но не может. Начинается оргия восторгов по поводу военрука Степана Степановича. Он здесь, красный, как рак, в добротном костюме вместо обычной военной формы, кланяется на все стороны, пытается ладонями осадить буйство, но не может.

– Степан Степанович – король красоты!!!

– Нет никого красивее Степана Степановича!!! – визжит сразу несколько девчонок. – Мы все, все влюблены в вас, Степан Степанович, по уши!!!

– Степан Степанович – знатный кирасир!!!

Бедного военрука совсем засмущали, и он пытается прорваться к Эпохе Стальевне, воссоединиться с учительским авангардом за сценой, но его, как гвоздь в доску, вгоняют в пол бурные аплодисменты и глушит футбольная дудка:

– Степан Степанович! Чемпион! Коронуем, коронуем…

Вконец обомлевшего в этих потоках любви Степана Степановича заваливают цветами, он держит обеими руками охапки цветов, букеты падают у него по бокам. Пользуясь его беспомощностью (руки-то заняты) девчонки со всей параллели налетают, как ястребицы и целуют его то в одну, то в другую розово-бритые щеки… Степан Степаныч и улыбается им, и сквозь паркет в спортзал провалиться готов…

– Ребята! Ребята! Ребята! – однотипно взывает Эпоха Стальевна, но не сразу получается у неё докричаться до разбушевавшегося моря. –Я же говорила вам: король и королева выбирается только из выпускников… Мы со Степаном Степановичем вне конкурса… Итак… Этот волнительный момент (директриса снова плачет, теперь уже не украдкой, а прямо-таки рыдает в голос)… Нет, не могу… так трогательно… Мне подают конверты… Синий и розовый… Здесь, ребята, ваш выбор! Большинством голосов выпускаемой параллели… ого, с каким отрывом… избирается… избран большинством… Тимофей Рулько!!!

– Вот это номер… – проносится в голове у Ксюши, ушам своим не поверившей.

– Тимофей, Тимофей, – щебечет Эпоха Стальевна. – Я прошу тебя подняться на сцену для коронации… Таков выбор твоих однокашников… Итак, ребята, Тимофей Рулько!!!

Как на пленуме КПСС – «бурные, продолжительные аплодисменты», разбавленные звоном стеклотары на рядах…

Тима поднимается, слава Богу, уже без Тумановой на руках, но всё такой же смокингово-великолепный, рослый, статный, зеленоглазый (что ТЕПЕРЬ немаловажно), растрёпанный и румяный от смущения. Принимает поздравления, жмёт отовсюду тянущиеся руки…

– За Рулько! – визжит компашка алкашей, прикормленных Трефом возле его фляжки. А сам Треф визжит громче всех, противным бабьим голосом, и смотрит на Рулько восторженными глазами, словно всем и каждому сейчас броситься хвастать:

– Это мой друг… Это мой друг…

«Ни капли амбиций, ни капли самомнения, – презрительно думает Ксюша о Трефе. – Тряпка и есть тряпка». И собирается уйти хотя бы на лестницу, а может – и на крыльцо, где тайком (по привычке) курят её одноклассники. Ей неприятно видеть с Тимой какую-нибудь школьную королеву.

Тем более, что она подозревает выбор толпы, и почти уверена, что Оля Туманова снова примостится на сильных Тиминых руках… Любоваться их «триумфом рожи» у Ксюши нет желания и сил. Хватит с неё и тимо-олиных «обнимашек» под романс, ещё и аплодировать их коронации, много чести…

Эпоха Стальевна, вся взмокшая от беспредельного усердия и счастья, блестящая в софитах сцены, рвёт розовый конверт, угрожая огласить фамилию королевы. Ксюша спешит к выходу из актового зала, не желая быть у подножия чужого триумфа, но путь ей преграждает группа «перестройщиков» с Роджером Благиным на руках.

– Конституция! Королю – Конституцию! Мы несём королю конституцию…

Очевидно, Роджер в их больном воображении получил это женское имя. Снова поднимается звуковая волна, и Ксюше кажется, что она оглохнет. Эта шестёрка бродяг, волочащая Роджера, словно на распятие, затирает Ксюшу в тупиковый проход между креслами и мешает ей выйти. За шестеркой носильщиков следуют писклявые толпы одобрителей.

Роджера, выглядящего глупо и жалко, тащат прямо к сцене и поднимают на вытянутых руках. Он протягивает Тимофею шариковую ручку и громко (Тимофей подставил микрофон) заявляет:

– Ваше величество! Извольте подписать Конституцию!

Рулько, глупо скалясь, принимает ручку и размашисто пишет что-то на щеке у Роджера. Роджер начинает хлопать – и обрушивает лавину новых аплодисментов, хлопков петард и болельщицких дуделок.

Ксюша упорно, раздвигая вертлявые, уже и без музыки пританцовывающие тела, прорывается к выходу, но это непростая задача в такой обстановке. Её хватают за руки, за локти, предлагают выпить, закусить или подудеть в детскую пищалку…

И вот, когда она уже в шаге от спасительных двустворчатых огромных сталинских дверей – со сцены летит совсем уж бредовое заявление:

– Итак! В розовом конверте у нас… Большинством голосов… Как самая красивая девушка параллели… Ксения Елененко!!!

Если жена Лота превратилась в соляной столб, повернувшись на зов Содома, то Ксюша окаменела, даже не оборачиваясь.

– Королева бала… Ксения Елененко!

Вокруг неё расширился и при этом уплотнился круг выпускников. Ей подмигивали, девушки делали «её величеству» шутовские, завистливые книксены, а наиболее сообразительные (и наименее пьяные) стали уже ей торить дорогу через толпу к сцене…

– Это… какая-то… ошибка… – только и смогла пробормотать зарубиневшая от нелепости происходящего Ксюша. Её подхватили под руки и повели, как настоящую императрицу…

Откуда-то верноподданным выворачивается Треф. Целует руку и говорит с мстительным холодом униженного, отвергнутого соискателя:

– Ваше величество… Не обижайтесь, если я не останусь на коронацию… Моё направление атаковать Киев доставят с минуты на минуту…

Типа, шутка….

Это, конечно, ревность. Аристократическая её грань. Какое там направление? Ляпнул, чтобы уколоть. «Не останусь на коронацию»… Вот что ключевое… А повод первый попавшийся придумал…

Это же так красиво – как в театре: победитель получает славу и королеву, а проигравший – отбывает на войну прямо с коронации… Дёшево, правда, мелодраматически, но красиво – учитывая их возраст…

И вот Ксюша на сцене. Её поздравляют. В её честь говорят какие-то речи. Следует коллективные адреса признаний ей в любви – за подписью семи мальчиков из «В»-класса и 12-ти из «А». Эти адреса торжественно, будто правительственные телеграммы, зачитывает Эпоха Стальевна, окончательно освоившаяся в роли завзятого конферансье…

Свет в лицо… Бурные аплодисменты… Преклонение… Восторг толпы… королева красоты… О чём нужно думать в такой обстановке?

Ксюша не знает, она в такой обстановке первый раз.

И она упорно думает о Трефе. Причем плохо. Гулко разносится в кружащейся голове – «Кривляка… Ряженый паяц… Не останется он… Прямо вот сюда за ним военком явится… Держи карман шире… Нашел же что сказать… Чтобы мне всё испортить… Ну какой подлец, почему он всегда меня преследует и унижает?! Если я ему не нужна, если ему на меня плевать – почему он просто не отстанет, чтобы я его не видела?! Показушник, тряпка, выламывается тут в драматической роли… Направление ему… На Киев… И ведь нашел когда сообщить – когда я на сцену выхожу…»

Елененко напряженным взглядом бежит по восторженным и влюблённым в неё глазам из зала, ищет Трефа. Ей почему-то очень нужно, чтобы Треф был при её торжестве, и чтобы его обман незамедлительно раскрылся…

Они стоят в центре внимания, Тима Рулько и Ксюша Елененко, малоросский южно-сочный побег в краю, население которого не зря зовут «уральскими низкожопками». Они стоят, стройные и высокие, самые-самые красивые, что уже общепризнанно. И для них, для неразлучной парочки самых красивых людей вносят на блюде две очень стильно оформленных короны красоты…

Ксюша ищет Трефа. Ей нужен Треф. Этот мелкий человек с мелкой душой, навравший ей в миг нежданного её торжества так паскудно…

Треф стоит возле большого крайнего окна актового зала. И – о, ужас! – рядом с ним дядька в форме оренбургского казачьего войска (Ксюше ли не знать этих нарядов?!). Неужели тряпка не наврал? Это немыслимо, но… Под Киев…

Треф козырнул дядьке, принял какую-то бумажку и они вместе вышли…

Этого не может быть! Прямо с выпускного вечера?! Это немыслимо, он же врал… Но ты же своими глазами видела… И дядьку, и бумажку, и то, что Треф вышел…

Нет, она больше не в силах этого выносить…

Ксюша выскальзывает из-под короны, и в разом возникшем молчании бежит со сцены. Никто не понимает ничего, но думают – таков сценарий вечера. Ксюше начинают аплодировать. А она расталкивает алкашей-однокашников и прорывается к тому выходу, возле которого недавно уже была…

Сейчас она догонит его, и всё встанет на свои места. Она ему всё скажет, несмотря на правила, приличия… И к чёрту «простую человеческую» порядочность… Она скажет, что любит его! И пусть не врёт – она знает, что у него «та же фигня»… Она остановит его, и ни в какой Киев он не отправится…

Мешают туфли на длинных каблуках, Ксюша, прыгая на одной ноге, стягивает их, и бежит по ступеням лестницы уже босиком. Мешает длинное бальное платье в блёстках, бордовое, в обтяг…

Треф уже в холле, почти вышел. Ксюша ловит его – злая, бешенная, растрёпанная и требует с ходу:

– Дай мне сюда эту бумажку?

– Какую бумажку? – недоумевает Треф.

– Ту, которую тебе передал вестовой!

– Пожалуйста…

Треф достаёт из кармана чёрного пиджака маленький плотный кусочек картона. На картоне – вензеля Оренбургского казачьего войска.

В ярости, сама не зная, что с ней, Ксюша рвёт бумажку в мелкие клочки и бросает их в лицо Трефлонского:

– Вот тебе направление! Никуда ты не поедешь! Слышишь, никуда! Так больше не может продолжаться… Это какой-то абсурд и безумие… Я, я…

Ксюша хочет сказать самое главное, но захлебывается собственным гневом и чувствами. Треф смотрит на неё грустно и холодно:

– Зачем, Ксюша, ты порвала моё поздравление? – интересуется он обыденным тоном, словно бы чашку чаю просит.

– Какое… поздравление… – холодеет Ксюша, уже понимая, что попала из-за «тряпки» в некое нелепое, постыдное и смешное положение.

– Моё поздравление с выпуском… От казачьего батальона…

– Это было направление на войну…

– Нет. – Треф с печальной улыбкой Пьеро достаёт второй картонный квадратик. Этот – уже на имя Тимофея Рулько. Стандартное поздравление за подписью комбата Бунякова.

– Уважаемый… Сердечно… с окончанием средней школы… желаем… надеемся… крепко жмём руку… казацкое «любо»! Буняков…

– Это… было… поздравление? – спрашивает Ксюша таким голосом, от которого любая собака поджала бы хвост.

– Да. Вестовой привёз мне и Тиме. Но Тима же занят, на сцене… Поэтому я взял оба… Думал ему потом передать, – Треф саркастически скривился, дав понять, что и ему немного больно. – Когда освободится его величество…

– Ты всё врешь! – не сдаётся Елененко. – Зачем ты тогда ушёл из зала?

– Ксюш… – он скалится всё доверительнее, а говорит всё тише. – Ну я ведь тоже живой человек… Постарайся понять… Все говорят, что я сдержанный и выдержанный, но когда вы с Тимой по центру в свадебных, почти, нарядах… Ну, не требуй от меня невозможного…

– Ты подонок, Артём… – рычит Ксюша, а у самой губы пляшут и дёргаются, словно в рыданиях. – Ты просто подонок… ты не мог… не мог… уйти тихо… Зачем ты мне сказал, что тебя вызывают на Украину?!

– Извини, лишнего сболтнул… Просто так совпало… Сам не ожидал…

– Ты понимаешь, что своим трёпом ты сорвал моё главное торжество?! Что я бегаю за тобой, как дура, по этим сраным лестницам, а там мне коллективные признания в любви зачитывают… Ты такой подонок и… и… и тряпка!

– Ну, послушай… – он весь уже из воска – белый, как восковая фигура, и тает, как свечка. – Что я такого сделал?

– Дай мне сюда Тимино поздравление, подонок!

– Зачем? Тоже порвать?

– Нет. Я пойду и лично вручу Тиме. Попробую сделать вид, что таков сценарий… А ты тварь и враль, Артём, я тебя просто ненавижу… Понял? Давай сюда это грёбанное поздравление, может ещё можно что-то спасти в этом маразматическом вечере…

Растерянный и совсем раздавленный, Трефло отдал ей открытку для Тимы. Злость придала ей сил быть шикарной и выглядеть по-королевски.

Она ворвалась в зал, раскинув обе створки старых дверей, визгнувших в петлях. Она сияла – и все поверили, что бегство и возврат королевы были в хитроумном сценарии. В конце концов, это же первый европейский год в советской школе. Никто толком не знает: может, так положено, чтобы королева бала сбегала, срывая туфельки, как угорелая?

– Друзья! – вскричала Елененко с хищной улыбкой торжества. – Мои дорогие! Вы уже соскучились по мне?

Трубный зов дудки одинокого пьяницы был ей ответом. Большой зал затаил дыхание.

– Я покинула вас не просто так! – играла Ксения только что придуманную роль. – Вот! – она высоко подняла в руке поздравительную открытку из батальона. – Королю нужен меч! И лучше всего, если этот меч вручит ему его королева…

Взошла на сцену, и – пока все пялились на неё – громко и отчётливо, по-пионерски, зачитала открытку от Бунякова.

– Уважаемый… Сердечно… с окончанием средней школы… желаем… надеемся… крепко жмём руку… казацкое «любо»! Буняков…

– Мой милый король – воин! Я горжусь этим! – совсем уж хищно осклабилась под конец. Стала вылитой дракулитой, женщиной-вамп. – И хочу сказать, как принято на выпускных… Прямо здесь и сейчас, потому что у меня нет секретов от вас, мои дорогие… Так совпало, что я люблю этого человека!!! Вы проголосовали за сложившуюся пару, друзья! Честь и хвала вашей интуиции! Мой король, я люблю тебя!

…То, что плакала Эпоха Стальевна – немудрено, ведь она была взвинчена всей предыдущей экзальтацией. То, что платочки достали все девочки в зале, любуясь на звёздную пару – тоже, в принципе, предсказуемо, особенно, если учесть хороший алкогольный разогрев.

Но вот то, что зарыдал военрук Степан Степанович – громко и гулко, кулаками протирая глаза – это было потрясающе. Железный человек, преподаёт военное дело – но глядя на Елененко и Рулько, на божественную женственность, трепетно вложившую ладони в руки воплощённого мужества и доблести – он тоже плакал!

Приковыляв на костылях к самой кромке школьной сцены, плачет и гитаристка Оля Туманова. Плачет – и шлёт звёздной паре воздушные поцелуи:

– Ребята! Вы самые лучшие! Вы просто созданы друг для друга! – и начинает щебетать всем, кто вокруг: – Это мои друзья… Оба… Это мои друзья, представляете?

Как существует клич «танцуют все» – так пронёсся над толпой гуляющей выпускной публики клич «рыдают все»…

С нетрезвых глаз это легко…

Тима и Ксюша стояли, словно на ареопаге, прекрасные, как статуи или фигурки свадебного торта. Стояли, обнявшись и милостиво улыбаясь избравшим их «подданным». Ксюша расписалась на другой щеке подскочившего Роджера Благина – королева тоже скрепила конституцию…

– Поцелуй меня! – в ярости шепнула Ксюша Тиме и пребольно ткнула его острым локотком в бок. – Слышишь?

– Ксюха… здесь… при всех… – растерялся совсем оглупевший от счастья Тима.

– Здесь и сейчас, ну! – шептала она тоном, не допускающим возражений.

Они поцеловались долгим и пристойным, но чувственным поцелуем. Вокруг них бесновались ученики и учителя, взрывались хлопушки, свистели свистки, летали забрасываемые под потолок гирлянды – в едином хоре славословия королю и королеве красоты.

Она не отпускала его губ, удерживала, слегка прикусив их. Она боковым зрением, до боли скосив глаза, искала среди блинных смайликов-лиц физию Трефа. Она хотела, чтобы Треф это видел. Не только поцелуй: они и раньше при Трефе целовались (часто Трефу назло). Пусть он видит, как все рыдают от их единения, как все счастливы, что король и королева оказались влюблены…

Трефа не было. «Уже, наверное, до Украины своей доскакал, подонок», – в злом отчаянии подумала Ксюша. И отпустила губы Тимы.

…Треф сидел на школьном крыльце и беседовал со столовским Бобиком. Бобик ждал поживы и умильно лизал руки, заглядывал в глаза. Но у Трефа была только фляжка с коньяком, да и та папина.

– Видишь, как получается, Боб! – говорил пьяненький Треф с расфокусированными зрачками. – Военкомат тянет, а я подонок… в итоге… Я же не могу за военкомат всё решить… Пусть военкому говорит, что он подонок, я присоединюсь, а то – я крайний, получается, Боб… Зачем-то открытку мою порвала… В харю мне обрывки бросила – чего я ей такого сделал? Ну, наврал маленько, чтобы выйти – так ведь тяжело мне, Боб, понимаешь… Ну, не машина же я…

– Не машина – так дай хаванины, – ясно читалось в глазах Бобика…

 

© Александр Леонидов, текст, 2015

© Книжный ларёк, публикация, 2015