Александр Леонидов. Объятия Богомола

Объятия Богомола

Повесть об императоре и вечности

 

Цинь Шихуанди, рожденный с именем Ин Чжен, в последние годы безвыездно проживал в своей столице Сянья-не, во внутреннем городе, где даже тропы сада были искривлены — дабы не проникла шагающая по прямой нечисть. Тысячи искусных стрелков, не уступающих в меткости великому И, сбившему стрелой лишние солнца, следили, чтобы ни одна птица не пролетела к покоям императора.

 

Цинь Шихуанди жил в атмосфере рабского преклонения, безгласия и лести, ставшей с каких-то пор истощать его дряхлеющие силы. На нефритовой лавочке, на солнечном припёке Ин Чжен думал о вечности. Странными могли показаться развлечения царственного старика: он любил смотреть за кропотливой работой муравьев, подолгу вглядывался в ползущего жука и в бредовом ослеплении не понимал: почему ему, императору Вселенной, без воли которого не передвигался ни один человек — вершина мироздания, почему ему, сотрясающему небеса, неподвластны букашка и червь. Хуанди пробовал царственно повелевать насекомыми и, отчаявшись, говорил с ними просто по-человечески, однако те спешили по своим делам. Хуанди вставал на их пути во всём величии императорских пурпурно-нефритовых одеяний, но они даже внимания не обращали на него, в своей ничтожной мизерности оставаясь свободными созданиями. Хуанди, вознегодовав, давил бунтарствующих насекомых, но казнь была бессмысленной: казнённый жук не понимал, что гибнет от каблука императора, другие жуки не осознавали поучительности зрелища.

«Неужели природа нас создала свободными? — проносилось в мыслях государя. — И чем выше восходили мы по лестнице знаний, разума, тем дальше отходили от идеала; отчего можно поработить человека, выдрессировать собаку, приручить свинью — а жалким прахом наших подошв мы не можем сделать ничего? Пань-гу, творец мира, неужели ты завёл такой порядок? Или наоборот, восхождение к разуму для нас, твоих детей, есть отказ от свободы? Где ответ, отец Пань-гу?»

Император, конечно, преувеличивал, называя Пань-гу отцом, ведь, как известно, люди произошли от вшей на теле бога-творца; оттого, может быть, рождённые паразитами, люди тянутся к власти, сулящей безделие. И, может быть, памятуя позорное прошлое, люди так легко превращаются в кровопийц...

В тот день, когда солнце ярко сияло над существующей уже девять лет Поднебесной империей, Ин Чжен мог бы праздновать тридцать четвёртый год своего царствования — Ин Чжен, наверное, так бы и сделал, но не таков был Цинь Шихуанди. Власть становилась для него естественной, необходимой, как воздух, и от того незаметной, как воздух; император усваивал неблагодарность привычки и, так как обладал всем, — привычку неблагодарности. Весь мир вошёл в Цинь Шихуанди, стал его составляющей и от того как бы пропал, испарился, а точнее — растворился. Император лишил мыслей всех своих подданных — в сущности, лишил их жизни, и на огромных просторах империи осталось лишь только одно мыслящее существо, бьющееся в агонии собственного одиночества.

Что есть сумасшествие? Мысль, не находящая единомышленников. Но чем тогда тиран отличается от сумасшедшего? Цинь Шихуанди уничтожил всех инакомыслящих, всех еретиков — и во всём государстве остался только один еретик — он сам. Ин Чжен попирал самого себя, менял взгляды — и раболепный скот у ног каждый раз менялся вместе со своим императором. И в этом было проклятие, ибо с каждым новым ин чженом толпа без любви и малейшего сочувствия попирала Ин Чжена старого.

Цинь Ши Хуанди мог отдать приказ убить самого себя, и приказ бы старательно выполнили: миллионы подданных — это миллионы пустых выхолощенных тел, кожаных мешков со скверной и нечистотами, миллионы дыр, пустот, в каждой из которых угнездился Ин Чжен. Если человек потеряет память и обретёт новую, то получится, что в одном теле угнездились две души. Ин Чжен сделал наоборот, он безразмерно растянул свою душу на тела целой страны. Эти тела — у них свои глаза, уши, но видит и слышит ими Ин Чжен. У них свои рты — но ест ими Ин Чжен. У них свои руки, но приказать работать им может только Ин Чжен. Эти тела, как кожа, сброшенная змеёй, как яйцо, высиживаемое птицей. Они — просто комнаты в доме Ин Чжена, где в каждое окно видно разное, но видит всегда Ин Чжен. Он почти разучился разговаривать, поскольку — есть ли смысл говорить с самим собой? Слово — ложь, оно бессильно передать мысль. Понять друг друга могут только единомышленники, и всякое слово — либо пустое колебание воздуха, либо сигнал о том, что ближний думает так же, как и ты. Какие же единомышленники могут быть у божественного Ин Чжена?

Мын Тянь, покрытый ранами полководец, страх гуннов и страх перед императором — и в том и в другом случае живое и чистое, без примесей, воплощение?

Льстивый первый советник Ли Сы, пытающийся копировать императора и создающий карикатуру на государя.

Или давно сгинувший в тяжёлой опале первый сановник, торгаш Люй Бу-вей, преданный, оклеветанный своим другом и подчинённым Ли Сы?

Смешно! Цинь Шихуанди грустно усмехнулся. Он смотрел в изумрудное разнотравье парковых аллей, надеясь увидеть очередное непокорное создание. Предчувствие не обмануло его. Сквозь стебли пробиралась самка богомола, отличимая от возможных супругов значительными размерами. Цинь Шихуанди недовольно поморщился, не понимая, как такое крупное насекомое заползло в сад, буднично предрешил казнь садовника, но остался смотреть. Самка вела себя с непонятной тревогой, Ин Чжен никак не мог понять почему, и лишь когда появился Он — самец-богомол, император сообразил в чём дело: она изнывала от похоти. Всесильный инстинкт, понукавший её, как Хуанди понукает своих подданных, был для неё необъясним. О существовании этого инстинкта она не подозревала, как, видимо, не подозревала и о собственном бытии.

Она делала, не зная как делает и не зная почему, — просто делала и всё, по приказу высшей воли. Он был таким же, как Она, только меньше, и потому при встрече Она обычно съедала Его. Однако теперь слишком по-весеннему бушевала белая кипень сакуры, и Он не старался спастись он Неё, как обычно, а смело и безрассудно полз навстречу. Животные не люди, они не скрывают неистовство страсти, которое пугает людей уже тем, что звучит откровенным приказом с небес и не трактуется разумом. Тяга людей к свободе заставляет людей сопротивляться инстинкту размножения, из тяги к свободе рождаются аскетизм и монастырь. Только в этом отнюдь нет божественного, это как раз бунт против божества. Ибо люди знают, как делать, но не знают — почему?

Влюблённые богомолы не знают ничего. Вот они коснулись друг друга передними лапами, сошлись морда к морде. Он придвинул заднюю часть тела, и вот уже Он и Она слились в единое целое, бесстыдно рассматриваемое Ин Чженом. Лапы их почти по-человечески обняли волнующиеся, подрагивающие тела, щупальцами-челюстями она коснулась его морды — получился человеческий поцелуй. И было совершенно непонятно, где поцелуй перешёл в укус: Она пожирала Его в нервическом порыве страсти в экстазе акта творения, и Он не сопротивлялся, не пытался вырваться, подчиняясь всесильному закону природы. Так сливались гибель старой жизни и рождение новой, высшее наслаждение и высший ужас, и уже невозможно было отличить одно от другого. Всевышнему угодно было сотворить эту страшную притчу о поцелуе богомола, насмешку над нашей жизнью...

Деспот противоестественен, ибо всё на свете стремится к подобному себе, и только деспот — к противоположному. Если в годы малолетия Ин Чжена страной управлял Люй Бу-вей, то подросший Ин Чжен быстро почувствовал, что маститый сановник ему мешает. Люй Бу-вей попал в опалу, казнены были все его знакомые, «Гости», то есть те, кто в доме Люй Бу-вея угнездился на правах приживалки. Лишь один гость бывшего сановника выдержал и даже укрепился при дворе — льстивый и пронырливый Ли Сы. Так он стал героем в доме государя. Влияние Ли Сы росло и вскоре он стал уже первым советником, ответственным за многие кровавые решения.

(Вот как описывает это историк Сыма Цянь:

«Первый советник Ли Сы сказал: “Ныне Вы, император-властитель, объединили под своей властью Поднебесную... Я предлагаю, чтобы... всех, кто на примерах древности будет порицать современность, подвергнуть казни вместе с их родом: чиновников, знающих, но не доносящих об этом, карать в той же мере”. По мере старения Цинь Шихуанди всё больше приближал к себе Ли Сы, и за два года до смерти императора чиновник стал сяном, то есть канцлером Поднебесной.

Странным образом переплелись судьбы сяна Ли Сы и замечательного учёного, энциклопедиста и отшельника Сюнь Цина. В трактате “Рассуждение о железе и соли” можно прочесть: “Когда Ли Сы был сяном в империи Цинь, шиху-ан доверял ему, и среди подданных для него не было второго такого (который мог бы сравниться с Ли Сы). Но Сюнь Цин считал, что ему (т.е. Ли Сы) не следовало бы служить и предвидел, что он попадёт в неожиданную беду”. Разные судьбы учёного и канцлера сливались в сложный венок истории...»)

Чиновник Су Ши, будущий великий путешественник, с низкими приседающими поклонами ввёл Сюнь Цина.

— Здравствуй, философ! — усмехнулся канцлер. — Давненько не виделись! Н-да, не слишком-то ты изменился за все эти годы...

— Зато ты, могущественный Сы, сильно изменился! — вздохнул, поклонившись, Цин. – Воистину, всесильный, я вижу морщины и седину; власть — пища богов, она разлагает человеческий желудок…

– Может быть и так, — уклончиво ответил Ли Сы. — В странные времена живём, Сюнь Цин... Прежде тебя и на ли не подпустили бы ко внутреннему городу Сяньяна, а теперь ты предстанешь перед Сыном Неба. Да если хоть мысль казнить тебя мелькнёт в его голове, слуги уловят её и разорвут тебя на тысячи кусочков!

– За что Сыну Неба казнить меня? — выдохнул побледневший Сюнь Цин. — Я был верен ему всегда, платил налоги, поклонялся небу...

– Ладно, ладно! — перебил Ли Сы. — Оставь свою праведность при себе, она тебе пригодится! Идём в сад, Сын Неба желает приветствовать тебя. Умеешь ли ты его приветствовать?

Сюнь Цин отрицательно покачал головой. Ли Сы рассказал о сложном дворцовом обряде приветствия, затем взял учёного за локоть и повёл в императорский сад. Там, за тридцать шагов до нефритовой скамейки императора оба упали ниц.

—Это ты, Ли Сы? — спросил Цинь Шихуанди, через плечо глядя в другую сторону. Ли Сы оторвал лик от земли и тихо проговорил:

– Я, о Неборождённый! Я привёл конфуцианца, как ты приказывал...

– Вот как! — император резко обернулся, так, что оба распростертых перед ним человека вздрогнули.

– О, Солнце вселенной... — залепетал слова ритуала Сюнь Цин, но император брезгливо поморщился.

– Разве ты не знаешь, — заговорил он сурово, — что нужно отвечать на поставленный вопрос? Что, Ли Сы, старая змея, уже научил его науке увиливать! Пошёл вон!

Ли Сы растерянный, позеленевший от ужаса, скрылся во дворце. Он уходил задом, то ли ползком, то ли на четвереньках и при этом ещё умудрялся кланяться.

– Он надоел мне! — поделился император сокровенным. — Кстати, Сюнь Цин, мне уже доложили твоё имя, так что не трудись знакомиться. Моё-то имя тебе известно?

– О, государь, — пробормотал Сюнь Цин. — О, Неборождённый, Цинь Шихуанди...

– Нет! — закричал император, словно ужаленный. — Ложь! Ложь! Это не моё имя! Проклятый Шихуанди, ты пожрал меня! Почему я, самый известный во Вселенной, потерял имя?! Говори, конфуцианец, как меня зовут!

 

Сердце смолкло в груди Сюнь Циня, помутилось в глазах, бронзовые молотки застучали в темени, и ужасные пытки предстали пред ним. Ему показалось, что всё кончено, и пепельные губы бормотали механически: «О, владыка Поднебесной, с детства учился я говорить тебе только Цинь Шихуанди! Мой ум не знает иного имени тебе...»

Император, вопреки ожиданиям, смирился, затих. Медленно прошёлся он между розовых кустов, и золотой дракон на его спине блистал в лучах заходящего солнца.

– Меня зовут Ин Чжен, — сказал он тихо, и, казалось, пропал в его голосе металл владыки, потёк обычный воск человеческой речи. — Отныне, Сюнь Цин, называй меня так! Я призвал тебя, потому что Бянь Цао, бог врачевания, покидает меня...

— Долгие лета государю! — в испуге заговорил Сюнь Цин, но Ин Чжен жестом остановил его.

— Не перебивай! Я знаю, что говорю, и знаю, что тьма близка! Я достиг всего в этом мире, скажи, учёный муж, неужели я не могу избегнуть смерти? У меня есть тысячи рабов — скажи, Сюнь Цин, где у человека душа? В какой железе притаилась она? Я вырежу её из своих рабов, и они будут кормить меня! Кормить своей жизнью, ибо что их жизнь перед моей, если сами боги отличили меня от них?

Сюнь Цин молчал. Цинь Шихуанди поднял его с колен. Учёный робко стоял перед владыкой, и ноги его то и дело невольно подгибались, словно невероятная тяжесть давила на его плечи.

– Жизнь... трон... — продолжал император. — В юности достаточно было избегать яда, теперь же нужно то, что сильнее противоядия. Иди, учёный, и ничего не бойся! Отныне никто, даже я, не посмею тронуть тебя; ибо для меня тронуть тебя всё равно что тронуть самого себя, ты моя надежда на жизнь! Иди, Сюнь Цин, копайся в манускриптах и скажи мне, сколько нужно убить, дабы жить вечно?..

Пышным и мягким было царское ложе, но оно кололо бока Ин Чжена словно осколки фарфора, Не спалось. Чёрная бездна неизбежной смерти распахнулась перед маленьким стариком с шафрановой кожей, порочным, с глубокими морщинами греха протянувшимися через лицо. Жалкий, сутулый, беззащитный старик, поглощаемый черным драконом одиночества.

Боги приносят его в жертву, чтобы спасти своё вонючее существование. И кто спросит его, повелителя Вселенной, желает ли он быть пищей чёрного дракона? Кто смеет повелевать императору? Неужели жалкие китайские боги, типичный образчик которых — Цзын-чу, богиня отхожего места? Нет, Цинь Шихуанди сам властен над богами страны: он может закрыть храмы и богов забудут, он может запретить жертвы — и боги умрут от голода! Нет, боги боятся императора! Кто смеет? Или он не до конца истребил крамолу в Поднебесной?

В обезумевшем воспалённом сознании Цинь Шихуанди огнём-пламенем взорвалось бытие, и в дыру с рваными краями хлынул беспокойный бредовый сон. Ин Чжен увидел себя, убегающего, загнанного, и злобную богиню Цзын-чу, олицетворяющую все потусторонние силы. Цзын-чу гналась за ним, отвратительная, дурно пахнущая, и мазала его испражнениями; это она называла приобщением к мудрости смерти. А вот появился старый, нудный и отвратительный, как Цзын-чу, Чжоу-чун, хранитель добродетелей. Он шёл в своём зелёном халате с красной подкладкой и улыбался гнилым беззубым ртом. «Убирайся, проклятый Чжоу-чун, — закричал император. — Я плевать хотел на твои добродетели!» Но Чжоу-чун растёт, становится всё больше, и его гнилое дыхание уже уносит Ин Чжена в тёмную бездну, на краю которой он стоит. Чжоу-чун бормочет свои никчёмные добродетели, годные лишь для рабов, и Ин Чжен проваливается во тьму. Кромкой глаза он замечает, что на императорский престол восседает его сын, кронпринц Фу Су. «Нет! — кричит бывший император. — Нет!» Но никому уже нет дела до его крика. Ин Чжен впадает в непостижимое, то что люди по глупости называют смертью, но что на самом деле не должно иметь имени. Ибо всё постигаемое и нарекаемое на земле есть жизнь...

Цинь Шихуанди открыл свои узкие глаза-щёлочки, и холодные градины испарины скатились на белки глаз. Император моргнул, сгоняя непрошенную влагу, она потекла по выпирающим скулам, словно слеза. Внезапное бешенство охватило Ин Чжена, бешенство бессилия. Он вскочил и резким ударом сокрушил масляный светильник, оборвал полог кровати. Огонь охватил лёгкую, почти воздушную материю, запылал.

— Сюда, скоты! — заорал Цинь Шихуанди перекошенным ртом. — Сюда!

Зазвенело бронзовое оружие охраны, вместе с солдатами вбежал начальник царского выезда и как бы адъютант императора Чжао Гао. Император был охвачен безумием, ударил Гао по лицу: «Смерть! — закричал он, оглядываясь по сторонам. — Вон, посмотри, Чжао, она везде! Вон, она спряталась под кровать! Вон, она прикорнула в углу!» Ин Чжен схватил бронзовый треножник и с яростью обрушил его в пустоту: «Врёшь! Врёшь, гнилая старуха, не тебе взять императора всей Поднебесной! Я велю отрубить голову богу Бянь Цао если он не откроет бессмертия!»

Чжао Гао, рослый, молодящийся человек, закованный в узорчатую кольчугу, хорошо знал своё дело приближённого: необходимо было молчать, пока не спросят. Украдкой Чжао утирал кровь, сочившуюся из разбитого носа. «Боги не посмеют отнять у меня жизнь! Нет!» — истерически выкрикивал Цинь Шихуанди.

— Я могущественнее их всех! Никто в мироздании не сравнится со мною! Я упорядочил мир. Я превратил вшей Паньгу в людей! Без меня вернётся хаос!

Чжао Гао в ужасе съёжился, ожидая, чем же закончится приступ сумасшедшего старика.

«Это Фу Су! — вдруг повернула мысль безумца, — мой единственный сын Фу Су жаждет моей смерти, чтобы стать императором!»

В покои обеспокоенного Ин Чжена стекались придворные. Вот и хитроумный Ли Сы в ярком перламутровом халате пробрался в опочивальню кошачьей мягкой походкой. «Клеймит кронпринца!» — тихо шепнул сяну Чжао Гао.

По лицу Ли Сы пробежала плохо скрываемая усмешка: пройдя с императором весь путь к вершинам, став вторым по богатству и знатности, канцлер потерял чувство меры и осторожности. В своей игре он откровенно ставил на младшего сына императора, Ху Хая и подкапывался под Фу Су.

Цинь Шихуанди продолжал неистовствовать. «Чжао!» — приказал он властным, но дрожащим голосом. Чжао Гао немедленно вырос перед ним. «Веди! — приказал Ин Чжен. — Веди к проклятым бездельникам, дармоедам! Веди в гнойное сборище учёных, прямо сейчас! Посмотрим, как добывают они эликсир бессмертия для того, кто им роднее отца!»

По узким коридорам Сяньянского дворца побежала процессия придворных. Цинь Шихуанди с факелом в руках спешил впереди. Чжао Гао, оказавшегося хозяином положения, подмывало отомстить зарвавшимся конфуцианцам, но гнев императора мог вылиться во что угодно. Пожар, полыхавший в спальне, мог погубить дворец, но пожар в душе императора способен спалить страну. Чжао Гао послал солдата коротким путём в лабораторию бессмертия и передал им, чтобы они изобразили видимость кипучей деятельности. Поэтому, когда император подходил к прибежищу мудрости, все бумажные фонарики были зажжены, и учёные носились по помещению взад и вперёд с лапками нетопырей, волчьими ушами, детородными органами крыс, бормотали, чуть ли не пританцовывая.

Цинь Шихуанди, несколько успокоившись, прислонился к притолоке двери и обвёл общество прожигающими насквозь зрачками. Учёные попадали ниц. — Встать! — огрел их Ин Чжен, словно кнутом.

Нет, даже вид их трудолюбия, ночного бдения не тронул безумства императора! «Я недоволен! — заговорил Цинь Шихуанди. — Моё тело всё больше отказывает мне! Когда вы добьётесь того, что мне от вас нужно? Неужели я так много прошу? Если человек живёт по-разному — кто долго, а кто коротко, то почему один не может жить очень долго, так чтобы стать бессмертным?»

Он отдышался, перевёл дух и продолжал с новым запалом.

— Ведь достиг же бессмертия вонючий Ли Эр, а он не был даже ваном! Неужели вы все глупее одного Ли Эра, погонщика буйвола? Но тогда вы не учёные, вы лжецы и достойны казни за мошенничество!

– Государь! — заговорил один из учёных, Лу Шэн, — Мы неустанно ищем цветок чжи, дарующий бессмертие, но некие существа мешают нам.

– Что ты несёшь?! — резко закричал император. — Какие существа?

Лу Шэн молчал, поскольку и сам слабо понимал, что сказал. Как учёный, он хорошо понимал, что лаборатория бессильна дать эликсир, но как китаец, он знал: правда — дракон, пожирающий целые города. Лу Шэн пугал Ин Чжена некими существами, о чём пишет Сыма Цянь, и, скорее всего, попросту тянул время.

«Как дела у Сюй-ши Фу?» — обернулся император к Ли Сы.

Сян торопливо забормотал, что Сюй-ши Фу уже почти разгадал секрет бессмертия, что нужны лишь только деньги, дабы достичь результата.

«Ожирелый кабан! — возмутился Цинь Шихуанди. – Ему нужны деньги — да он попросту пропивает их и хвастается ничтожными успехами! Все вы хотите моей смерти! Я жду, когда отыщется бессмертие, а вы все — когда ко мне придёт смерть! Вы все её союзники! Вы ненавидите меня, своего творца, создавшего вас из праха! Хоу Шэн, ты желаешь моей смерти?» — император схватил за косицу ближайшего к нему учёного и потянул.

– О, император! — возопил несчастный учёный Хоу Шэн. – Я не знаю таких слов — смерть Цинь Шихуанди!

— А я знаю! – бормотал обезумевший властный старик. – Вы все сговорились с Фу Су, вы думаете, он вознаградит вас за смерть отца? Да будьте вы прокляты! Пусть вы властны над моей жизнью, но я над вашей — ещё больше! Слышите! Слышите! — слабый голос старика не позволял Ин Чжену крикнуть так, как он хотел...

Утром Цинь Шихуанди вышел разбитым и хмурым. Его организм уже очень плохо переносил ночные бдения. К царскому столу в виде особой милости приглашены были начальник имперских лучников Чжоу Цинь Чень, конфуцианец Шунь Юй Юэ и сановник Ли Сы. Такая милость встала всем троим костью в горле, ибо что ждать от полоумного правителя — никто не знал.

– Как идёт строительство нашего дворца в Эпане? – спросил Ин Чжен, приступая к еде.

Ли Сы вкрадчиво объяснил, что невиданный по масштабам дворец почти закончен.

— Как войска, Чень? — повернулся император к Чжоу Циню.

Военачальник заволновался, расклеил липкие губы. Лицо его из шафранового сделалось пунцовым. «Всё прекрасно, государь! – сказал Чень по возможности бодро. – Ваша мудрость соединила Поднебесную. Варвары усмирены. Ничто в прошлом не сравнится с вами. Предки, учащие всех, должны были бы учиться у вас, государь!»

Цинь Шихуанди досадливо ударил по столу.

– Неужели я так мудр, — спросил он, — что все дела мои благостны?.. Фантом... Глупость, сказанная мною, становится мудростью, зло, сделанное мной — праведным делом! Ложь? Лесть? Но если все живущие подтвердят, что это правда? Кто мне судья? Предки? Их нет! Все книги в моих руках, я истреблю память о них. Потомки? Ха! На днях я помиловал 700 тысяч приговорённых к кастрации и они трудятся у Мынь Тяня на Великой стене. Но если бы не помиловал? Кто посмеет мне сказать о потомках?

Цинь Шихуанди закрыл лицо руками и тяжело вздохнул.

– Фантом! — повторил он. — Чтобы стать мудрым, когда поглупели окружающие. И что есть пища мудрости? Факты? Но факты — лишь послушные орудия во властных руках. Мудрецы истолковывают факты всякий по-своему, и побеждает тот, кто наберёт больше фактов. Смешной фантом! Всё сон в нашем смертном мире, все вы мои сновидения! Я нуждаюсь в бессмертии, ибо вы все погибнете без меня, или точнее, погибнете со мной вместе! Вы неспособны изречь большее, чем я вложу в ваши уста!

Цинь Шихуанди опустил взор в чашку с рисом, тяжело вздохнул.

– Мне одиноко с Вами! — продолжал он, помолчав. — Мне все труднее говорить, поскольку слова мои упираются в меня же... Я почти разучился разговаривать в мире послушных теней. Спорьте со мной! Ну! Конфуцианец Шунь Юй, я приказываю возражать мне!

Шунь Юй Юэ дрожащими руками отложил в сторону рисовые палочки, которые и прежде держал без нужды. «Государь! — начал он, запинаясь, ибо никакой ритуал не мог подсказать, как вести себя в таком случае. — Великий государь! Вы слишком пренебрегаете советами древней мудрости, вы делите собой добро и зло — сами же указываете, что вы иногда несправедливы! Стало быть, и вы взяли моральные нормы у древних шан и чжоу! Вы говорите, что люди — ваш сон, но ведь они были и прежде, при древних царях!» — Шунь Юй Юэ замолк, чувствуя, что сказал слишком много. Как истинный подданный он выполнил приказ и готов был умереть с чистой совестью.

Цинь Шихуанди почернел ликом, заскрипел зубами. «Вот как? — угрожающе спросил он. — Военачальник Чень, ты тоже так думаешь?»

Перепуганный Чень отрицательно замотал головой. «Государь! — выдавил он. — Вы впервые объединили Поднебесную! Как можно слушать древних, если они жили в войнах и раздорах? Да и были ли древние? Как мудро подметили вы, государь, мы тени из вашего сна... Мог ли сон существовать прежде своего зрителя? Это же явный абсурд!

– Черноголовые не подчинены вам! – напомнил Шунь Юй Юэ, упорствующий в исполнении приказа. – Не внимайте лести Ченя, государь, мудрость отринет лесть!

– Черноголовые? — вскричал Цинь Шихуанди, привстав. – Кочевники степей? Они платит мне дань!

Шунь Юй Юэ, несколько перегнувший палку, не знал, что попал в больное место императора. Гунны, непокорные черноголовые гунны, против которых возводил стену Мын Тянь — стену выше гор, дабы отсечь, изгнать из мира, оттеснить из бытия в небытие кочевые племена, грозные гунны перечёркивали божественность Цинь Шихуанди. И не было никакой возможности подчинить их железной воле Сяньяна, ибо они существовали не существуя, растворялись в воздухе степей, когда войско императора шло в их пустую землю. Племена Бей-ди, Дун-И, Си-Жун гнездились на окраинах мира и терзали Поднебесную.

«Советник Ли Сы рассудит нас! — тихо промолвил император, мрачный, как ночь. — Кто прав, Шунь или я?»

Шунь Юэ при этих грозных словах начал, казалось, излучать фосфорическую белизну, изменив общекитайскому жёлтому цвету: слова Цинь Шихуанди были смертным приговором.

«О, Воплощение мудрости! — начал вкрадчивый Ли Сы. — Грязный, вонючий Шунь кидает комья грязи в солнце, и они всего лишь падают обратно! Шунь должен быть казнён!»

Цинь Шихуанди прикрыл глаза рукой: «Сколько ртов! — произнёс он с неожиданной усталостью. — Миллионы ртов! И в каждый я должен вложить слова! Даже боги не умеют говорить сами!»

…Текли дни, скапливались в года и прорывали плотину жизни. Уже бежали на окраины Поднебесной учёные Хоу-шен и Лу-шен, решившие, что императору-тирану не нужно бессмертие. Разочаровавшись в силах науки, Цинь Шихуанди закопал живыми в землю 460 конфуцианцев. Фу Су, старший сын Ин Чжена, умолял его одуматься, не позорить себя пред ликом вечности.

— Что? — вскричал властолюбивый старик. — Что за грязный намёк о вечности, Фу Су? Ты желаешь моей смерти? Убирайся с глаз моих, неблагодарный сын!

Фу Су был сослан к Мын Тяню, на строительство Великой стены.

Жить при дворе в Сяньяне становилось всё опаснее, и те, кто имел право уехать, убирались подобру-поздорову. Придворный Су Ши, вырываясь из смердящего трупами львиного логова, придумал сказку об острове на востоке, где бьёт источник живой воды. Су Ши сильно рисковал, и ужасная смерть постигла бы его, если бы император распознал фальшивость манускриптов, принесённых в доказательство. Но Цинь Шихуанди всё больше впадал в старческий маразм, и хитрость удалась. По приказу императора было создано множество кораблей, несколько тысяч юношей собрались на их палубы и, пообещав добыть живую воду «Любимому и дорогому императору», Су Ши скрылся из страны.

 

Последней утехой императора был учёный Сюнь Цин, изобретший средство омоложения. Сюнь Цин высушил и растёр в порошок детородные места крыс, и, принимая это отвратительное лекарство, Цинь Шихуанди впервые почувствовал значительное улучшение. Цинь Шихуанди поверил Сюнь Цину и возвеличил пошатнувшегося было Ли Сы. Но вдруг внезапно Сюнь Цин исчез. Спасаясь от гнева государя, Ли Сы изобрёл отговорку: творец бессмертия Сюнь Цин похищен. Правда, рецепт был прост и известен, порошка из кастрированных крыс запасено было немало, и Ин Чжен вскоре забыл об учёном. Никому в голову не могло прийти, что Сюнь Цин бежал от плахи, ибо никто не знал, что средство его временно. Ненадолго омолодив императора, оно неминуемо торопило смерть, как бы собирало увядающие силы, сокращая их протяжённость. Смерть всё отчётливее дышала в затылок Цинь Шихуанди. В последний год своего царствования он, как пишет Сыма Цянь, отправился в путешествие по стране. Зачем? Об этом молчит история. Скорее всего Ин Чжен пытался убежать от смерти, запутать следы, как убегает заяц от гончих псов.

«Пин юан цзинь!» — сказал Чжао Гао, ехавший верхом впереди императорской колесницы. Столь сложным именем назывался город, вид которого открылся перед Цинь Шихуанди. Въезд императора в город сопровождался пышными народными празднествами, но Ин Чжен поторопился пробраться во дворец Шацю и заперся там, никого не принимая. Он плохо выглядел и ещё хуже себя чувствовал. В его гонке со смертью он выдохся, вспотел, запыхался, она же с холодным упорством неживого поддерживала размеренный темп механизма. Цинь Шихуанди капитулировал.

Водрузив в кресло неповинующееся тело, он держал в дрожащей руке рисовую чашку. За окном вились ласточки. Шацю — огромный, пустой, даже пропахший пустотой, давил своими узорными сводами. В голове Ин Чжена всё ещё неотступно стоял образ недавнего времени: по дороге в Пинюанцзинь на мосту реки Цинь Шихуанди встретил странного человека. Это была судьба императора, явившаяся ему при всей свите, и приход её запечатлен в истории. Человек-судьба передал императору яшмовый диск, который Цинь Шихуанди когда-то, в зените величия и славы, бросил в воду. Река возвращала дары. Сказав несколько таинственных, никем не понятых слов, человек с яшмовым диском растворился в воздухе. Придворные промолчали. Но Цинь Шихуанди понял: они восприняли чудо как знак императорского краха... Тяжело шаркая ногами, Ин Чжен вышел на террасу, подставил лицо лучам ласкового заходящего солнца, тонувшего в пышных розовых облаках. Удивительную картину засыпающей природы окутывала тишина. Ухо изнывало от вынужденного безделья, напрягалось и становилось болезненно чутким. Глядя вдаль через резные каменные перила, Цинь услышал птичье пение.

Но набухающие темнотой розовые и терновые кусты безмолвствовали. Что-то подобное щебету послышалось за спиной императора. Ин Чжен чуть повёл бровью, думая, что ему мерещится. Но дряхлеющие чувства на этот раз не подвели своего хозяина: щебет повторился, Цинь Шихуанди обернулся и лицо его залил гнев: на императорской террасе осмелилась свить себе гнездо ласточка. Конечно, это большой недосмотр надзирателя дворца Шацю. В голове императора уже пробежал привычный указ — каким пыткам подвергнуть виновного.

Подняв костыль, Цинь Шихуанди пожелал сбросить отвратительное гнездо, но что-то остановило его. Птенцы, выглядывавшие из гнезда, смотрели трогательно и доверчиво. Может быть впервые в жизни в душе императора шевельнулась жалость. Обречённый на смерть не желал обрекать на смерти! Цинь Шихуанди опустил свою клюку и отошёл, пятясь на несколько шагов. Он попытался представить себя в теле придворного, и в голове его мелькнуло загадочное: «Ласточки — императоры мошек!». Цинь Шихуанди обернулся, и чуть не вскрикнул от страха: вновь перед ним предстал человек с яшмовым диском.

– Влезаешь в шкуру подданного?— насмешливо спросил человек. — Наконец-то, Цинь Шихуанди, ты стал понимать, что мог быть рождён и бедняком...

– Ну и тогда я был бы достойным императорской короны! — проговорил упрямый старик, оправившись от потрясения. — Я достиг бы её, потому что я выше, чем человек!

— Я расскажу тебе притчу, — сказал пришелец. — Притчу о том, что ты есть. Как известно, в твоём саду на берегу Вэй садовники связывают розовые кусты, дабы придать им форму. Но, поверь мне, Хуанди, это очень неприятно для кустов. Целый день они плачут и молятся о том дне, когда садовник их развяжет. И вот, среди кустов нашёлся один, который не стал ждать милости, он поднатужил ветки и порвал путы. Он начал безумно хвастаться перед собратьями, призывал их поступить также, а когда они не смогли, куст убедился в собственной исключительности. Но однажды воробью, жившему в саду, надоело хвастовство, и он сказал освобождённому кусту: «Глупец! Ты был связан гнилой верёвкой!» Шихуанди! Я скажу тебе то же, что мудрый воробей!

— Ты кончил?— зло вскричал император, видя, что пришелец умолк. — Ты говоришь, что мои путы были гнилыми? Но я совершил то, что не удавалось никому из царей, я объединил Поднебесную! Я покорил стихию преступлений, отняв у неё живительную почву — свободу! Чем меньше свободы, тем меньше преступлений — или ты скажешь, что это не так?

— Шихуанди! — грустно вздохнул незнакомец. — Подумай сам, что такое преступление? Преступление — насилие над чужой волей: и убийство, и кража, и обман, и прелюбодейство — насилие над человеком, над его волей и желанием. А насилие — лишение свободы. От каких преступлений ты освободил человечество?

— Ты неправ! — покачал головой Ин Чжен. — Люди поклоняются мне добровольно — я старый человек и не смог бы силой покорить миллионы людей...

Человек с диском рассмеялся: «Император! Люди поклоняются не тебе, а собственной трусости, собственному смертельному страху! Ты думаешь, что им нужна твоя мудрость? Да будь ты полным идиотом, ребёнком, попросту трупом — они не перестали бы тебе поклоняться... Ты — живое воплощение человеческих пороков и, подчинившись тебе, они считают себя непорочными. Ты – вешалка их грязного платья...»

– Молчи! — воскликнул Цинь Шихуанди. — Молчи! Молчи! Ты не смеешь так говорить императору!

— Смею! — улыбнулся пришелец. — Ведь я — твоя судьба, император, твой рок, а стало быть, попросту ты! Мне жаль тебя, Цинь Шихуанди, ты потерял своё имя, и вместо того, чтобы стать первым Ин Чженом, ты стал вторым жёлтым императором. Ты сам запер себя в одиночную тюрьму с земляным полом: твоё окружение — это не люди, а фигурки, слепленные тобой же из грязи. Ты должен думать обо всём сам и ни на кого не можешь переложить эту нелёгкую заботу. Ты ненавидишь даже свою плоть и кровь, прокляв Фу Су, старшего сына. Наконец, самое страшное, Цинь Шихуанди, ты обезумел, а сумасшествие — самое страшное, чем небо карает людей. Теперь думай, что ты приобрёл: разносолы? Ты надорвал в путешествиях желудок и питаешься постным. Шёлковые наряды? Но такие может купить любой твой мелкий чиновник. Дворцы? Но ты живёшь в одной комнатке, их огромные палаты пустуют, а в некоторые даже не ступала твоя нога. Ты боишься сообщить, в каком дворце будешь ночевать, так кто ты? Император или заложник?

— У меня — бессмертие! — вскричал Цинь Шихуанди, схватившись за последний козырь.

Пришелец ничего не сказал, только язвительно улыбнулся и Цинь Шихуанди прочитал в этой усмешке: «Ты обманываешь не меня, а себя!»

Острая боль резанула по сердцу императора, но в тот же момент он вспомнил о своей власти. «Прочь! Пошёл прочь!» — замахнулся он костылём на судьбу. Человек с яшмовым диском исчез, и Цинь Шихуанди, облегчённо вздохнув, тяжело проковылял к креслам. Отяжелелое тело, почувствовав упругую опору, сразу размякло. Цинь Шихуанди глубоко вздохнул и... задержал выдох: с подлокотника к нему на грудь сползла змея. Старик напрягся, стараясь не шевелиться, и взгляд его расширенных от ужаса зрачков упёрся в холодный бесчувственный змеиный взгляд.

Змея недоумевала: она чувствовала тепло, свойственное живому, но тёплое не шевелилось, как это бывает с добычей. Змея недоумевала. Цинь Шихуанди с огромным трудом сдерживал дрожь. Вдруг, в самый решительный момент особенно громко развозились птенцы в сохранённом гнезде. Змея повернула плоскую голову в ту сторону, потом сползла на колени императора и поползла в сторону гнезда. Цинь Шихуанди поднялся и резко ударил костылём, перебив змее позвоночник.

На Поднебесную спустилась темнота. Цинь Шихуанди осторожно поднял змею и выбросил её в сад. Император покинул террасу Пинтай и удалился в спальню. Всю ночь он ворочался, не мог уснуть. Он продлил жизнь — в первый раз по-настоящему продлил, правда не свою, а чужую; между тем оказалось, что и свою тоже...

Когда солнце позолотило верхушки сакуры, император поднялся окрепшим и посвежевшим. Он оделся (впервые оделся без помощи прислуги) и приказал готовить отъезд в столицу. Путешествие императора заканчивалось. Он готов был покинуть Пинюанцзинь. Пока в суете и спешке собирался караван, Цинь Шихуанди вышел на полюбившуюся террасу Пинтай, уселся отдохнуть перед дальней дорогой. Солнце грело, сквозь закрытые веки проходило розовое мерцание. Нагретые камни Пинтай струились теплотой. В воздухе плыл густой розовый аромат. И цвет, и запах, и медовое жужжание пчёл — всё было в удивительно в розовых тонах. Император погружался в розовый туман, подхвативший его и уносивший всё дальше...

Чжао Гао зашёл на Пинтай доложить, что всё готово к отъезду и нашёл императора спящим. До вечера ждали, что он проснётся, к ночи Ли Сы решился его разбудить. «Ваше величество», — чуть коснулся он плеча Ин Чжена. В ответ голова императора безвольно откинулась. Он был мёртв. В смятение Ли Сы поспешил к Чжао Гао и Чжо Цин-Ченю, сообщил им, что Цинь Шихуанди «кажется, мёртв».

– Но в приказе, — напомнил Чень, — он велел считать себя бессмертным.

– Он может притворяться, — добавил Ли Сы.

Император был одет в лучшие одежды и холодное тело его посажено на трон. Проходила неделя за неделей, труп молчанием одобрял указы, отказывался взглядом от еды и чиновники всё ещё целовали его руку. Цинь Шихуанди жил в страхе подданных и плодом их воображений. Он оказался фантомом и в действительности как бы не существовал. И, пожалуй, только Ин Чжен мог бы понять грозное пророчество человека с яшмовым диском: «Они тебе даже мёртвому не рискнут сказать правду...»

 

© Александр Леонидов, текст, 2014

© Книжный ларёк, публикация, 2014