Александр Леонидов. Нимфа в гостях

НИМФА В ГОСТЯХ

(Отрывок из романа «Осколки империи»)

 

В роскошной академической квартире на бульваре Энтузиастов Илья Михайлович и Зоя Викторовна Трефлонские впервые принимали «девушку сына», Ольгу Туманову.

Нарядно одевшиеся, как на банкет, выглядящие встревоженными глуповатыми гусем и гусыней, они надеялись произвести «хорошее впечатление», отчего производили плохое.

Илья Михайлович галантно поцеловал Олину руку, и она поняла, что это у Трефлонских – семейное. Дальше – каждый думал своё:

«Это я удачно зашла… – думала Туманова. – Какой метраж квартиры! А ведь он у родителей один…»

«Ах! Какая фемина!» – восхищался папа-Трефлонский.

«А глазки-то у тебя блядские… – мысленно ревновала сыночка мама-Трефлонская. – Шалишь, девочка, нашу сестру не обманешь! Сердцем чувствуем…»

«Свалили бы вы куда-нибудь, родаки… – тоскливо проносилось в голове Артёма. – Ведь хотели же в оперу, на «Бахчисарайский фонтан»…»

– Мы рады приветствовать Вас, Ольга, в нашем скромном семейном гнёздышке, – понес пургу Илья Михайлович. – Тёма много о вас рассказывал…

– Очень приятно познакомиться… – сделала Оля балетный книксен.

Илья Трефлонский увлёк гостью «на экскурсию» по квартире, чему она отнюдь не противилась: первое впечатление от прихожей может ведь быть и обманчивым…

Надеясь обрести в «девушке сына» союзника по воспитанию обормота, Илья Михайлович каждую вещь презентовал специфическим образом:

– Это домашняя библиотека… – Трефлонский-старший повышал голос, чтобы уколоть сына – …которую Тёма теперь не читает…

– Это рабочий кабинет для Тёмы, в который он теперь не заглядывает…

– Это, в палисандровой рамке – фото кувинского кружка юных астрофизиков, куда Тёма теперь не ходит…

– Поняла, поняла… – улыбалась Оля голливудски-белоснежной улыбкой. – А это туалет, в котором Тёма больше не…

– Хм… ну, не настолько радикально, – оценил шпильку Илья Михайлович. Однако остановиться не мог (очень уж он был разочарован в сыне) и, распахнув застеклённые двери в гостиную, выдал, как заведённый:

– А это рояль марки «Аугусте Фёрстере», на котором Тёма теперь не играет…

– Можно мне попробовать? – неожиданно предложила Туманова.

– Пожалуйста… – переглянулись папа и мама Трефлонские.

Оля подняла цельно-ореховую лаковую крышку рояля, даже охнув от неожиданной её тяжести, и бегло пробежала пальчиками по клавишам.

Стало понятно, почему, модная во всём, в каждой ниточке и каждом штрихе косметики, она коротко стрижёт ногти: музыкантша!

Над роялем висело семейное фото. 1975 год, та же самая комната, почти не изменившаяся, лето, распахнутая лоджия, откуда машет рукой молодая мама-Трефлонская, за роялем молодой астрофизик Илья с пупсиком на коленях. Пупсик, глядящий с фото одновременно серьёзно и бессмысленно – надо понимать, Артём.

– Ой, это Тёма! – восхитилась Оля со всем очарованием девичьей непосредственности. – Какая лапа!!!

– Это он… – важно подтвердил Илья Михайлович. И зачем-то добавил, хотя его никто не спрашивал. – А это я, на руках его держу…

«А вообще-то она ничего… – мысленно смягчилась и смирилась Тёмина мама, польщённая восторгом перед своим давним подвигом материнства. – Надо же, стоя, на память, берёт с рояля Чайковского… Наклонилась над клавишами, и попка как мандолина… йэх, где мои семнадцать лет? Юбочка только очень уж коротенькая…»

– Тима ходил в музыкальную школу, – похвастал Илья Михайлович. И смутился своему педагогическому провалу. – Только ничего из этого не вышло…

– Везунчик! – засмеялась Туманова. – Если бы у меня ничего не вышло из музыкалки, папа бы мне задал перцу…

Она продолжала ворковать руками по клавишам, и стало ясно, что пыльный внутри рояль предательски расстроен. Поэтому волей-неволей пытку инструмента пришлось прекратить.

На рояле – пока играла – чуть подрагивал мумифицированный крокодильчик, чучело из дальних странствий профессора Трефлонского.

– Кубинский? – с пониманием спросила Оля, чей отец тоже помотался по свету.

– Этот? Нет, это мне подарил Университет Южной Калифорнии… – смутился и заскромничал Илья Михайлович. – А кубинский тоже есть у нас… в спальне…

И зарумянился от нелепости своей фразы: в спальню он, что ли, девчонку завлекает? Оля смотрела уже на большую карибскую черепаху, средневековым щитом висевшую на стене в полосатых нарядных обоях.

В доме ведущего мирового специалиста в области «гелиосейсмологии» было много забавных и удивительных сувениров. Фотографии на стенах презентовали Трефлонского-старшего то в кругу коллег знаменитой итальянской обсерватории Каподимонте, то среди астрономов обсерватории французского Лазурного берега, то среди суровых немцев института Макса Планка.

Отдельно, в причудливых, отделанных глазурью и орнаментами, восточных рамах висели групповые фото с людьми в тюбетейках и вьючными ишаками, из института астрофизики академии наук Узбекской ССР...

– А это я в Центре теоретической астрофизики, в Дании, – хвастался Илья Михайлович перед хорошенькой блондинкой с масляным взглядом. – То есть, не в центре, конечно, в центре всегда будет Нильс Бор… А посреди фойе Центра… Они даже предлагали мне там остаться работать… Ну, по контракту, лет на десять… Однако у датских учёных такие низкие зарплаты…

– Неужели ниже нашего?! – опешила «дочь «перестройки» Ольга Туманова.

– Сперва кажется, что выше… – пояснил бывалый и помотавшийся по загранкам Илья Михайлович. – Но если там пожить, то понимаешь: не хватит на жизнь… Квартплата – как сто наших квартплат, парковка в любом дворе платная, стакан молока – как десять наших стаканов…

– Кстати, – метнулась мысль Оли, никогда долго ни на чём не застревавшая, – Артём мне хвалился, что может казачьей ногайкой вскрыть треуголку с молоком!

Имелись в виду советские молочные пирамидки, треугольной формы, основной тогдашний розлив в бытовом млекопитаниии.

– Конечно, могу! – обрадовался Тёма, явно изнывавший от папиной боевой и трудовой славы у стендов этого «музея тщеславия».

– Прекрати! – прицикнула на Тёму мать. – Даже и не думай… Дрянь свою, ногайку, к гостям тащить…

«Очень нужно» Трефу своих «стариков» слушать!

Он мигом слетал в коридор и притащил плетёную оренбургскую плеть-ногайку, а из холодильника прихватил молочную «треуголку»…

Выложил это добро на черное зеркальное крыло рояля – типа, хоть поверьте, хоть проверьте…

– Тёма! – делала мама большие и страшные глаза. – Убери эту гадость немедленно! Как тебе не стыдно…

– Давайте я попробую «Вокализ» Рахманинова, – сняла напряжение в семье Трефлонских Оля. – Он на расстроенных инструментах почему-то хорошо идёт…

И снова прикоснулась к слоновой кости клавиш, мелодично мурлыкающих ей в ответ, как кот, которого чешут за ухом… Старшие Трефлонские расплылись маслом на сковороде.

– Кстати, – сказал Треф, ничуть не вдохновленный её «бренчанием». – Ногайка – это оружие казачки… Им прекрасно может управляться женщина, поэтому у казачек всегда была своя ногайка под рукой, особенно, когда муж в походе…

– Фи, Тёма… Ты хочешь сказать, что я похожа на казачку? – в тон «Вокализу» играла томным голоском Туманова. – А я-то предполагала, что немного смахиваю на княгиню…

«Королевна», – в ответ на такой заигрыш подумал папа.

«Сучка», – в ответ на то же самое подумала мама.

– Одно другому не мешает… – смутился Артём, вообще стыдливый по части амурных дел. – Мой прадед в русско-японскую записался в забайкальский казачий полк и носил жёлтые лампасы…

– Так это ему мы обязаны цусимской викторией? – желая подольстить, поинтересовалась «похожая на княгиню» Туманова. Подвело её плохое знание истории. Она перепутала «цусимскую» с «чесменской»…

Возникло неловкое молчание – несчастье в русско-японской войне было как бы брошено Трефлонским в лицо, не со зла, но обидно.

– Он автор популярных учебников по электродинамике… – первым нарушил неловкое молчание Трефлонский-папа. – Потом… Стал… А что ходил в жёлтых лампасах, так да… Это было…

Оля почувствовала, что сказала что-то не то и не так. Желая разрядить обстановку, она бросила играть и погладила ногайку, как щенка.

– В жёлтых лампасах – не в «жёлтом доме»… – улыбалась она со всем возможным женским очарованием. – Так и быть, сделай из меня казачку, научи, Артёмушка…

– Чтобы и ты могла вскрывать ногайкой пакеты?

– Ну… Ты пока ещё не доказал, что такое возможно… Всё только слова, слова, слова…

Оля, прекрасно понимая, что это лишь игра, кокетливо взяла молочную пирамидку и поставила треугольник себе на макушку:

– А вот так рискнёшь, Вильгельм Телль [1]? (хорошо, хоть тут не «промазала», а то вертелся в голове взамен – Тиль Уленшпигель [2]).

– Ах! Ох! – в унисон ужаснулись папа и мама Трефлонские. Причём на этот раз мама подумала про Олю – «королевна», а папа – «сучка».

– Нет… – смутился Артём. – Не до такой же степени…

Получилось неудобно, получилось, что он вроде бы враль и выдумщик. Треф же о себе такого думать никому и никогда не позволял.

Оттого он отнял у Тумановой пакет-пирамидку и водрузил его на голову чугунному, каслинского литья, Циолковскому, никак не ждавшему такой беды в углу гостиной.

– Ты с ума сошёл! – завопил Илья Михайлович. – Это же Циолковский!!!

– Да ты что?! – глумился над ним ершистый сынок. – А я, дурак, всю жизнь думал, что это Теодор Герцль…

– Кто?! – содрогнулся отец.

– Ну, основатель сионизма, Теодор Герцль! – смеялся ему в лицо Артём. – А теперь ты мне глаза раскрыл… Короче, разойдись, не мешайте, смертельный номер…

– Ты же голову ему расколешь! – не сдавался папа-Трефлонский.

– Ты не бойся, папа, я свинчатку-то из головки вынул… – умиротворил его сын.

«Ты бы ещё голову свою из головки вынул…» – злился на отпрыска Илья Михайлович, но вслух такого, конечно же, не сказал: интеллигентный человек!

С ременным посвистом взвилась плетёная казачья ногайка, полоснула по пирамидке – и действительно срезала кончик картонной упаковки. Натурально, упаковка удержалась на голове несчастного Циолковского, похожего в чугуне на Герцля, не улетела вбок, как все думали, и была в то же время раскрыта!

Но то ли Тёма переволновался перед своей девушкой, то ли без «свинчатки в головке» массы удару не хватило – часть молока свирепо брызнула из треугольной тары, обдав Туманову.

Она смеялась и хлопала в ладоши, будто ребёнок, увидевший занятный фокус. Даже не думала, стерва, утираться, хотя крупные бело-молочные капли стекали у неё по волосам и лицу…

«О Боже! – содрогнулась мама – это же похоже на…»

– Ну, Тёма, силён ты… фонтанировать… – смеялась Оля с обрызганным лицом и ничуть не краснела. – Однако лучше, думаю, обращаться с молоком по старинке, а то такие извержения… неэкономны!

И провела, тварь, пальчиком по уголку губ!

– Свинья, а не сын! – сокрушался Илья Михайлович, переживая за Циолковского, по которому тоже текло молоко. – Ты посмотри, как ты насвинничал! И не стыдно перед нашей очаровательной гостьей?!

«Эта девочка не из стыдливых… – растерянно подумала мама. И взяла себя в руки: – Что и хорошо… ЭТА его поощрять в борьбе с украинским сепаратизмом не станет, да… Вряд ли она покажет на карте Украину, и вряд ли знает, что такое «сепаратизм»… Так-то вот, Тёма…»

– Ну, мы заболтались тут… – стала она хлопотать. – А между тем закуски стынут… Прошу к столу…

И подумала вослед словам – «Милочка, если за столом ты не вытрешься салфеткой, я сама тебя утру так, что мало не покажется…»

– Кстати! – вспомнил вдруг старик-Трефлонский. – Так смешно… В датских фильмах девушки, привлекая юношей, почему-то поливают себя молоком… Ха-ха, уж не пойму, какая тут связь, это какие-то чисто-датские заморочки викингов…

«Жизнь ты дядя, прожил, ума не нажил», – в унисон подумали мама-Трефлонская и Ольга Туманова. И, глянув друг на друга, впервые почувствовали взаимопонимание. Некую, так сказать женскую солидарность через умственное превосходство…

«Пойдём-ка, дорогуша, за салфеткой», – без слов сказала Трефлонская Тумановой.

«А и пойдём…» – без слов согласилась та.

Стол Трефлонских, как и положено в советские годы, ломился. Украшал его по центру большой, как поросёнок, пышный и дышащий внутренним жаром пирог-курник, с тестяным шариком поверху, как будто вишенка на торте. Вокруг этого ферзя застолий толпились в две линии пешки обжорного ряда.

От обилия салатов разбегались глаза: мойва под майонезом в желе с хреном, салат «по-свердловски» (чать, на Урале живём!), «Островной», «Сюрприз», салат-маринад…

Сбоку от маринада – особым образом приготовленная спинка муксуна, блюда с отварными яйцами, фаршированные на выбор гурмана: хочешь – печенью трески,а хочешь – забытой ныне пастой «Океан». Можно выбрать и с крилем. Есть беляши, но отдельно от них – колоснички, золотобокие, ароматные, с бульончиком… Их предлагается макать в томатную пасту…

Спинка минтая, запеченная в сметанном соусе – не желаете? А, к примеру, тефтелей в томатном соусе – не угодно ли? К паштету из птичьей печени в масле – кильки с желтком и луком, не прикажете ли?

Но не наедайтесь сильно, потому что ведь на второе то, что пока томится на кухне: бифштекс с рубленным яйцом (слоновая порция), а «контрольным выстрелом» – жареные цыплята в чесночном соусе…

Чай – если не хотите с молоком, или с лимоном, или с вареньем (домашним), или с вином из Массандры – тогда вам будет с коньячком…

– Ну, за знакомство! – венчает «очень оригинальным» тостом своё потчевание Трефлонский-отец. – Не обессудьте, страна на грани голода, трудный год, так что уж чем Бог послал, не побрезгуйте…

Годы спустя это прозвучало бы над таким столом издевательски, но «совки» были вполне искренни в заявлениях подобного рода…

– Я сейчас дополнительную нагрузку взял… – бормочет старый Трефлонский с коньячной рюмкой, вымахнутой и забытой в руке. – Счас веду ещё и спецкурсы по физике звезд и звездных систем, физике межзвездной среды, релятивистской астрофизике…

– Как ты можешь вести релятивистскую астрофизику?! – возмущается Артём Трефлонский. – Это же вообще другая сфера…

Илья Михайлович густо краснеет, как будто бы его уличили в карманной краже, и по нему видно, что сын попал в больную точку его профессионального самосознания.

– Пока никто не жаловался! – пытается Илья Михайлович храбриться, но даже Оле, понятия не имеющей о предмете релятивистской астрофизики, ясно, что «дядя» «сел в галошу».

– Да, никто не жаловался… Профильных специалистов нет, меня попросили заменить… А что такого?! Кто сказал, что профессор Трефлонский не может читать релятивистику?!

– Читать-то пожалуйста, – травит отца Артём. – Но не преподавать-же… Ты вначале сам прочитай, а потом уже как бы… того-этого…

– Я тебе говорю, – сидит старик, рдеет, как маков цвет. – Меня попросили заменить… временно… Сам директор филиала лично приходил на кафедру и попросил… впредь до обстоятельств… Ты-то вон тоже ряженый… казак выискался…

– А вот сюда вы что добавляете? – спрашивает Оля у Зои Викторовны, уходя от бесплодных прений.

– Сюда? Дык, дело старинное: внутрь туда картофельное пюре на молочке, а поверх – грибной соус. Тебе понравилось, Оленька?

– Очень, Зоя Михайловна… – честно признаётся Туманова. – Одного не понимаю: почему у вас Артём такой худощавый, с эдакими-то амброзиями и нектарами?!

– Ах-ха-ха, ах-ха-ха… – в притворном смущении отмахивается Трефлонская, поддетая в самом уязвимом месте. – Скажете тоже… Он вообще масло от маргарина не отличает! Эх, как приятно готовить, когда есть кому оценить!

– Божественно, великолепно вкусно! – льстит и не льстит разом Туманова.

– Бывайте почаще у нас, Оленька, – крутит лисьим хвостом Зоя Михайловна, а про себя думает – «и мне спокойнее, под приглядом, у нас-то…».

 

*  *  *

 

– Вот, смотри, как я мечтаю… – говорит Артём, и в его глазах горят звёздочки. – Вот, это кресло… Садись… Прямо с ногами залезай, как кошечка… Удобно?

– Мур-мур… Так хорошо, что век бы не вылезала…

– Теперь вот… – Тёма бежит куда-то, словно ошпаренный, и приносит клетчатый плед с затейливой бахромой по краям. Совсем не холодно, но Треф зачем-то закутывает Олю в кресле.

Полумрак. Горит лишь тусклое стенное бра. Вокруг – книги, книги, книги…

Оля и Тёма в библиотеке семьи Трефлонских. Шкафы до потолка, шкафы безжалостно теснят и жрут жилплощадь, подавляюще обступают и грозят рассказать всё обо всём на свете…

– И вот… – Артём выхватывает старинный фолиант в кожаном тиснёном переплёте, ещё с царскими «ятями», с хрусткими жёлтыми страницами. Это – редкое издание Данте Алигьери, «Божественная Комедия», в забытом уже в советское время переводе Д. Мина. Издательство Брокгауза и Эфрона, Санкт-Петербург… Осколочек империи…

– Вот как я мечтаю… – закатывает глаза Треф и садится на пол возле кресла. Кресло низенькое, круглое, и Треф может одной рукой обнять колени Оли, а другой – держит перед собой Данте. И начинает читать…

Оле очень приятно и хорошо на душе. Он – и правда, князь, он похож на сказочного принца, которого ждут все девчонки до определенного возраста. Но в то же время Оле жарковато под пледом посреди лета, и страшновато: книга Данте-Мина очень толстая, сколько Тёма из неё собирается читать?!

Бабье чутьё, «компас земной», подсказывает: не дёрнись сейчас, дурочка, не смей даже егозить…

Однако слушать целую книгу чокнутого Данте в духоте под пледом – это же с катушек слететь можно…

– Тёмушка, – ласково говорит Оля. – А ты очень любишь поэзию Данте?

Подразумевается, что Оля тоже очень любит, но как бы в другой раз, когда на улице попрохладнее станет…

– В ней что-то неземное! – пылает Тёма своей долбанутой мечтой непонятно о чём. – И она совсем не женская… Совсем…

«Слава Богу!» – внутренне поздравляет себя Туманова.

– Но долгими осенними вечерами вот здесь, я буду читать тебе Данте, как сегодня (нашёл, чем обрадовать!). И ты будешь засыпать под мой голос, это будет наша с тобой колыбельная… (ну, всё оказывается, не так плохо! Засыпать можно…). В этом кресле, под эти силлабы, к тебе будет приходить самый сладкий сон… Здесь когда-нибудь – я не говорю, что скоро – впервые услышит Данте наш малыш (Ого! Есть поклёвка, девочка!), ещё в тебе… Скучный и скрипучий старик Данте будет нежно закрывать твои глазки, укачивая, как в колыбельке, когда ты была совсем маленькой девочкой… Попробуй закрыть глаза…

Блин! Конечно, Оля покорно закрывает глаза, но ей совсем уже жарко, она боится взопреть в этом кресле-подушке, под этим удушливым пледом… Взопреть, как лошадь… Дезодорант-то хреновый, спрей, это же 1990-й год! На одной фабрике делают дезодоранты и «Карбозоль» против тараканов… Если дезодорант не выдержит – пойдёт запашок, и неизвестно тогда, что с поклёвкой-то станется…

Знает Оля этих романтиков – у них всё должно быть неземным, чтобы плотью не пахло. А куда плоть девать прикажете? Господи, какой же колючий этот чисто-шерстяной плед, жаль, что не дешевая синтетика…

«Так… – лихорадочно думает Туманова. – Не дёргаться… Его «предки» дома, убирают со стола, таскают посуду на кухню… Это, Оленёнок, твоя спасательная команда… Как у шахтера… Если пледами и Данте завалило – откопают… Главное – самой не рыпаться… Сделай, дура, возвышенное выражение – не видишь, как человек распинается? Ещё бы понять – о чём…»

Откуда-то приходит совсем уж ненужная мысль – мол, Ксюха Елененко бы поняла… Ей, при её характере, все эти пледы и кресла, книжки и камины – самый писк… Она и в июле может зябнуть, как в пятом классе, помнишь, в пионерском лагере? Они бы тут, два сапога пара, все бы эти книжные полки прошерстили бы!

Только зачем, откуда, с чего? Какая может быть Ксюха? Лезет в голову всякая дрянь… Нет уж, девочки-мальчики, давайте как в Библии: Ксюхе – Ксюхино, Оле – Олино…

КМетры, метры, метры… Квартира – как стадион! – утешает себя Туманова в непростом положении. – Лоджию можно утеплить, и ещё комната будет, хотя зачем? Тут и так в футбол играть можно… Часть книг, конечно же, выкинуть нужно… И для бадминтона места хватит…К

Ох, тяжела ты, бабья доля! Пока – как он там выразился – «наш будущий малыш»? Так вот, пока этот очень ещё «будущий» малыш не прикроет твои задние «90», надо быть тише воды, ниже травы…

Слышатся голоса Тёминых родителей. Они приближаются. «Счас нас турнут» – радостно думает Туманова. И делает такое выражение мордашки, что век бы прела летом под пледом, и камин бы электрический, имитирующий живые угли, ещё бы включила…

– Ну что ты делаешь, Тёма? – сразу понимает диспозицию догадливая тётка, будущая (кажись) свекруха. – Оленьке же жарко…

– Что вы, что вы… – всполошилась Оля (а сама скинула плед хотя бы с верхней части туловища) – Тут так хорошо… Мечтать… Артём такой заботливый… Тёма, всё так и будет, как ты сказал (томным грудным голосом, а про себя – «куда ты денешься!»).

Он весь сияет, мерцает от удовольствия. Он ведь демиург, как ему кажется. Только что он придумал целый мир, и его девушка утвердила этот мир, так сказать, визу согласовала…

«Книг много… – думает Оля, нежно прощаясь с Трефлонскими и постреливая глазками по углам. – Очень лишне… А вот мебели много антикварной… Это хорошо…»

[1] Вильгельм Телль – легендарный лучник,  который стрелял в яблоко, поставленное на голову его сына, а после убил стрелой феодала, заставившего его так сделать. Хронологически событие это приурочено к 1307 г.

[2] Тиль Уленшпигель - герой средневековых нидерландских и немецких легенд и народных книг, бродяга, плут и балагур в немецком и фламандском фольклоре в XIV в.

 

© Александр Леонидов, текст, 2015

© Книжный ларёк, публикация, 2015