Александр Леонидов. Мускат и Ладан. Часть 2. Свет сквозь листья сада

ЧАСТЬ 2. СВЕТ СКВОЗЬ ЛИСТЬЯ САДА…

 

…Так долго лгала мне за картою карта…[1]

Николай Гумилев

 

 

Вот и настал тот день, когда Женя Махачин попрощался со своим мягким, удобным, кожаным, но обшарпанным креслом директора по закупкам ведущей сети продуктовых магазинов Кувы. Многое сделав для этой марки, и многое же у неё украв, Махачин в полосатом галстуке политика и с золотыми запонками все ещё коммерсанта переходил на постоянной основе в исполком регионального отделения правящей партии.

– Ну, и на кого же ты меня оставляешь? – по-дружески, в шутку, но с долей реальной обиды спросил его Егор Сечень.

Обижаться было на что. Егор как раз привез на терминал красную чечевицу. Точнее сказать, это была не совсем чечевица. Ещё точнее – совсем не чечевица.

Егор купил две тонны колотого гороха, который используется только для солдатской каши, вымочил его в пищевом пасхальной красителе. Затем Егор снова его подсушил, отчего колотый горох приобрел вид, неотличимый от красной чечевицы.

А красная чечевица – редкая крупа, она стоит 300 рублей килограмм. А колотый горох – 30 рублей килограмм. Плюс, конечно, сколько-то ушло на транспортные расходы, на вымачивание и просушивание, на краситель, да и бабкам, которые все это проворачивали, Сечень, как он сам выражался, «прибавил к пенсии»…

И вот как раз – когда идет приемка красной чечевицы, дорогой крупы – Махачин вздумал навострить лыжи в сторону высокогорий политического Олимпа…

– На кого я тебя оставлю? – криво ухмыльнулся Махачин и потеребил непривычный полосатый галстук политического демагога. – Да вот на кого…

В небольшой, уютный, заваленный всякой рекламной дрянью кабинет директора по закупкам вошел молодой человек неопределенной внешности, похожий на полицейского фоторобота.

– Рекомендую! Моя смена, Роберт Лажанов! Представляешь, фамилия такая, Лажанов! Идеальная для директора в продмаге! Роберт Лажанов привез баклажанов! – Махачин смеялся, уже густо, по-парламентски, а не прежним дробным хохотком удачливого барыги. – Лажанов привез баклажанов!

– Самое главное, – покойницки осклабился Роберт-сменщик, – чтобы Лажанов привез баклажанов, а не облажался…

– Молодец! – похлопал Махачин сменщика по сиреневому пиджаку. – Понимает!

– Надеюсь, моя фамилия будет ассоциироваться с баклажанами, а не с лажей… – развил удачную мысль Роберт-заменитель.

– Так вот, Баклажанов, перед тобой – наш партийный активист… ты, кстати, анкету в партию написал?!

– Угу…

– Ну, ладно… Наш партийный давний активист, соль земли, так сказать, фермер Егор Сечень из Сиплодоново! Он для нашей магазинщины надежный проверенный поставщик, так что ты с ним работай, делай ему скидки хорошие! Нужно поднимать село и кормить кувинцев отечественными продуктами, ты же понимаешь!

По кисло-сладкой, как фаст-фудовский соус, внешности Роберта Лажанова было видно, что меньше всего на свете его волнуют подъем села и отечественность питания кувинцев.

«У меня с ним будут проблемы… – тяжело, потно думал Сечень с недобрым чувством, оглядывая клоуна в сиреневом пиджаке, в модельных ботинках под «крокодилову кожу». – Надо же, как некстати… И угораздило меня сегодня эту чечевицу привезти, не мог в другой день сподобиться…»

Махачин же радостно балагурил и барагозил, достал свою бутылку «Хэнесси», которую несколько лет выставлял на стол к поставщикам, и, наконец, свинтил ей золотистую головку.

– Не с собой же в партийный сейф тащить… – пояснил он свою неэкономность скорее себе, чем другим. – Давай, Баклажанов, разливай, только помни, за что Кутузову глаз выбили… Ровно разливай!

Под выпивку, под ветчинный закусончик Сечень пододвинул было товарные накладные к Махачину. Но тот и слышать ничего не хотел из своего овощного прошлого и перекинул вопрос сменщику.

– Роберт, вот здесь и здесь подпиши, человеку ещё в деревню возвращаться…

– Я знаю, Евгений Антонович, знаю… Потом приму по накладным, и все подпишу… Что у вас тут?

– Красная чечевица… – покраснел Сечень как бы от выпитого виски. И снова подумал – провалиться бы тебе на этом месте, принесла нелегкая в такой день…

– Фасованная? – изломил бровь Лажанов.

– Нет, весовая…

– Зря, нужно фасовать. Крупа дорогая, особая… Без фасовки за крашеный горох могут принять… А если красиво оформить…

«Ах ты, пропади, сгинь, нечистая сила – внутренне ярился Сечень, но сохранял внешне натужную улыбку. – Наплачусь я ещё с ним…»

– Картофель ещё нужен – продолжал Роберт – Есть у вас?

– Есть – кивнул Сечень, который всегда утвердительно отвечал на вопросы покупателей: ему нетрудно, а им приятно…

– Ну, думаю, сработаемся! – пожал руку Егору Лажанов. Рука была холодной и скользкой, как тунец в рыбном отделе за стенкой…

– Ну вот, друзья мои, – кивал нервным подбородком Махачин. – Оставляю вас на хозяйстве, держитесь друг друга, и все у вас будет хорошо… И про меня не забывайте… Пригожусь… Ну, посидели на дорожку, пора и честь знать! Ты, Роберт, осваивайся на троне, тут теперь ты хозяин… А ты, Сечень, пойдем со мной, проводишь, покурим…

Они вышли на заднее крыльцо магазинной дирекции, где бок о бок стояли припаркованными и махачинский «БМВ», и лажановская «тойота», и сеченевская «Нива».

Егор по привычке достал свои дешевые сигареты, но Махачин мягко, по отечески, остановил в полете его руку с «палочкой здоровья».

– Все эту дрянь куришь? – сказал проникновенно-осуждающе, словно отец, застукавший онанирующего подростка. – На вот тебе сигариллу, подыми хоть по-человечески…

Они задымили, пряный аромат тропиков смешивался с холодным зимним ветром.

– Так все на своем «кабриолете» ездишь? – продолжал Махачин в том же тоне. – Эх, Егор, и куда ты только деньги деваешь?! Везде стрижешь купоны – а ведь погляди только: у тебя и машина хреновая, и сигареты хреновые… Чё нормальный транспорт не купишь?

– Дык, ведь, Евгений Антонович, в деревне живу… – вошел в роль мужика при добром барине Сечень. – И этой-то иззавидовались алкаши… Возьму иномарку – всю мне гвоздем исцарапают…

– Н-да… – сказал Махачин, глубоко затягиваясь. – Ну, судьба у тебя значит, такая… Поближе к навозу… Но ты не боись – держись меня, вытяну!

– А как же! Конечно!

– Я тебя вот что вывел сказать… Ты это… Пойми, многое теперь изменится… Раньше я торговлей заведовал, и я тебе деньги платил…

«Вот гаденыш» – пронеслось в голове у Егора, вспомнившего пухлые конверты, передаваемые в бездонный карман Махачину, а вовсе не Махачиным.

– Да. Я тебе деньги платил. Теперь я политик – а политики, они платить непривычные… Жду от тебя, добро попомнишь, раскошелишься… А я тоже тебя не подведу – с этим вот, – Махачин презрительно махнул пятернёй в сторону двери, за которой «осваивался» Лажанов, – все нормально у тебя будет. Мой человек! Будем и дальше эту сеть разводить, чать, федеральная, не оскудеет! Если что у тебя с ним будет не в понятках – мне звони. А насчет моих дел – тут особый будет фронт, понимаешь?

Сечень кивнул. Махачин, какой-то распушившийся волосами и одеждой, как помойный голубь, прыгнул в прогретое нутро «бумера» к водителю и умчался навстречу новой жизни…

 

*  *  *

 

Через пару дней за плохую машину укорил Сеченя уже Соломон Пинхусович Привин, по кличке «Залмон», хозяин «Дома благородных напитков», а в прошлом – торговавший курами-гриль на вокзале уголовник.

«Залмон» тяготился проклятым криминальным прошлым и старался тянуться во фрунт аристократической респектабельности. Он покупал у Сеченя пыль для бутылок, но с таким видом, будто покупает платину для алмазной монополии.

У Привина была одна странная привычка: деньги он отдавал Сеченю не пачкой, как все нормальные евреи и просто люди, а почему-то свернутыми в рулончик, перехваченный сберкассовской резинкой. Получался цилиндрик из купюр, причем «Залмон» (теперь иначе как на «Соломон Пинхусович» не отзывавшийся) норовил скрутить в этот цилиндрик мелкие, в основном сторублевые купюры.

– Как туалетная бумага, честное слово! – про себя ругался Сечень, пряча рулончик денег на резинке в боковой карман своей дубленки.

– Не пересчитаешь? – издевательски спрашивал Привин. Он потому, наверное, и сворачивал деньги нетрадиционно, чтобы их труднее было пересчитать: сними резинку, они и разлетятся по ветру…

– Я вам доверяю, Соломон Пинхусович! – с чувством (причем плохим) ответил Егор.

– Вот, – нравоучительствовал «Залмон», – потому что ты не пересчитываешь денег, ты и ездишь на таком драндулете… Денежка счет любит… Копеечка к копеечке…

Далась им моя «Нива»! – злился Сечень, а на поверхности очень даже мило улыбался, и снова ссылался на деревенский быт, на колдырей по соседству, для которых и «Нива» – клад с острова сокровищ, и которые точно обдерут рашпилем любую иномарку деревенского соседа.

– Странный народ, – входя в роль, щебетал Сечень. – Эти колдыри, говорю… Если кто чужой в деревню приедет – это пожалуйста, хоть на «мерсе»… А вот если свой, сосед, в люди выбился – пустят «красного петуха»…

– Да! – соглашался «Залмон», жизненный опыт которого, тесно связанный с курами-гриль из магазинной просрочки учил его тому же. – МЫ, РУССКИЕ, никак не можем вытравить из себя отвратительное чувство зависти к чужому успеху…

«Например, к успеху Соломона Пинхусовича Привина, – злорадно думал Сечень. – Действительно, из НАС, РУССКИХ – как такое вытравишь…»

Если «Залмон» сворачивал деньги в рулончик, и не мог иначе – у Сеченя тоже была не менее странная привычка. Деньги, вырученные в буквальном смысле за ПРОДАЖУ ПЫЛИ, он отвозил зачем-то эпизодической сожительнице Лиане, вызывая у неё неизменный восторг.

– Ух ты! Какой плотный!

Она мяла в руках похожий на туалетную бумагу цилиндрик сторублевок, потом несла его в буфетную антресоль, единственное место в её убогом жилище, закрывавшееся с незапамятных времен (буфет был, кажется, ещё бабушкин или прабабушкин) на нелепый, кривоватый, медно-желтый ключ.

На других, незакрывающихся отсеках буфета у Лианы стояли маринады, банки с вареньем, разные осенние огородные заготовки. В закрывающемся «сейфе», вышибить мебельный замок в котором любой бы смог с одного-двух ударов, подобно банкам с огурцами и крыжовенным джемом в рядок выстраивались рулончики сеченевских денег.

Сеченя злило, когда Лиана их тратила (вот, мол, чужое-то легко расфуфырить). И его злило, когда она их не тратила (вот, мол, дура, стараюсь, горбачусь – ради чего?!).

Его все бесило – и то, как он сам живет, и то, как живут другие. В частности, злила его до судорог в желваках Лианина тупая покорность судьбе, неспособность сделать шаг-другой, даже когда этого требует инстинкт самосохранения.

– Самогон гони! На селе с самогоном всегда с деньгами будешь…

– Гнала уж… – улыбалась она застенчиво и с тайной на устах, которой на самом деле не было.

– И что? Покупателей нет?!

– Есть… Пьяни всегда полно шатается… Участковый пришел, сказал, если буду ещё гнать – в тюрьму посадит… Нельзя мол, закон…

– И ты что?

– На чердак аппарат самогонный-то сложила… Участковый сказал…

– А зарплату тебе тоже участковый будет платить?! – злился Сечень на незнакомого полицая. – Жить-то как?! Если тебе участковый скажет с балкона прыгнуть – тоже прыгнешь?!

Образ не прошел, не подействовал – в деревне нет балконов…

– Так что же делать? В тюрьму садиться?

– Нет, конечно! По тихому гнать, чтобы он не видел… Мало ли сволочей? У него своя работа, у тебя своя…

– А закон как же? Или обманул он, что-ли?

– Ни хрена он не обманул. Плевать на закон. Законом сыт не будешь…

Сечень ненавидел себя за такие речи – но не знал, куда от них уйти. Он жил в мире, в котором за работу не платили, а платили за всякое безобразие, смысла в такой жизни он не понимал, но всегда старался не сдохнуть, выиграть время – авось, поймет потом…

– А ты что читаешь? – лезла Лиана ласково, через плечо заглядывая в книгу.

– Про жизнь горилл… – отвечал Сечень рассеянно.

– Про жизнь горилл?! Наверное, похоже на людскую?

– Нет. Не похоже.

А что ещё он мог сказать? Пустится в рассказы о прочитанном – о джунглях экваториальной Африки, о склонах угасших вулканов, о молодых свежих и хрустких побегах бамбука? О диком сельдерее – лакомстве этих несчастных горилл, которых люди почти перебили, наивно рассчитывая жить в этих местах лучше их прежних обитателей…

– Сходи-ка в сельпо, водки купи, раз самогон гнать разучилась! – грубо командовал Сечень, чтобы отвязалась, и милостиво разрешал оставить сдачу с крупной купюры себе…

Нужно ли говорить, что сдача удалялась (и бумажками, и кружочками медяков) – в тот же ларец с сокровищами, запиравшийся на единственный в доме исправный замочек?

«Зачем ей самогон гнать? – рычал про себя Егор. – Такого дурака себе нашла… Надо отнять у неё все деньги, все равно пользоваться не умеет, дура… Хоть бы девчонку свою одела в городе, а то ходит в школу, как пащенка…»

И Егор предавался злобно-мстительным планам вскрытия бабушкиного буфета, конфискации оттуда всех материальных ценностей.

Правда, дальше злобного изъятия мысли не шли. Отнять у Лианы что-нибудь (в силу её редкой дурости) – легче, чем кал за баней найти. Но куда потом девать это изъятое?

Сечень не знал.

Его потребности скукожились до каких-то тюремных пайков, будто бы он сам себя за что-то наказывал. А может, и вправду, наказывал? Был человек, были у него мечты, планы, думал всем людям добро нести… Человек остался с кучей картошки, без мечты и без будущего, вошь на хищниках, вроде Махачина…

 

*  *  *

 

Хорошая машина начинается с гаража – по крайней мере, в районе Сиплодоново. Понимая, что упреки в качестве автотранспорта становятся слишком уж настойчивыми, скаредный Егорушка достал несколько перехваченных резинками пачек денег и стал присматриваться в Куве – к автомобилям немецким, японским, к чешской «Шкоде»…

Но, в самом деле, что будет, если припарковать такое сверкающее чудо техники возле темной от времени, покосившейся калитки лианиного палисадника?

И сбоку от подслеповатого лианиного домика Сечень развернул стройку: большой, просторный гараж из керамзитных блоков, со стогообразным деревянным чердаком – вторым этажом для хозяйственных нужд. В сущности, гараж оказался больше лианиного жилья!

На всё у Егора была хитрая скидка. Блоки и дерево для гаража он покупал у хозяев заброшенных дачных участков – подешевке. Перевозил тоже подешевке, задействовав семейство Ржавкиных. В яме гаражного фундамента возились Сема Валенок и люди с гоголевскими фамилиями – Корепанов, Фарафонов, Ремянкин, местные жители разных лет, одинаковой пропитости. Пришел и Виль, брат Лианы, но этот не работал (хозяйская родня, как-никак!), а думал, что нальют «с устатку», и отирался возле сеструхи добровольным контролером.

На предложения подсобить грязный, замызганный, в пятнах побелки и олифы Виль отвечал с аристократической чопорностью:

– Что вы, соседушки, я же могу одежду испачкать!

Виль потому и не работал, что рабочей одежды не имел, а единственную, которую имел – называл «выходной».

Другие сельчане имели гардероб побогаче.

Все они работали не за деньги – отрабатывали долги. Сечень давно уже понял деревенскую психологию: нужно не нанимать, а загонять на работу. Вот, к примеру, пригласи дядьку Корепанова, ветерана чеченской войны, работать по найму – он заломит баснословную сумму: мол, «мы себя не на помойке нашли» и «мои услуги стоят дорого» и т. п. Малые суммы кажутся для инфантильного сознания деревенщины пошлыми: не имея в кармане ни копейки, деревенщина, растленная телевизором и рыночными мечтами, не станет горбатиться за алтын. Зато деревенщину легко обмануть, наобещав «мильон», и она костьми ляжет на работах, а потом будет только глупо улыбаться и смаргивать, когда услышит, что «обстоятельства изменились» и платить «мильонщик» более не намерен…

Поэтому Сечень не нанимал дядьку Корепанова, а одалживал ему. Сумма пустяшая, скажем рублей 500 – но ведь под запись! Корепанов деньги в тот же день пропил, и только похмелье осталось от них, а должок-то висит…

И начинались прятки-догонялки: Сечень преследовал дядьку Корепанова, а тот из-за 500 рублей, как ребенок – прятался от Егора, убегал, ловился, мялся, виновато опускал глаза, просит подождать: раз, другой, третий…

Подержав в должниках дядьку Корепанова подольше, Сечень в итоге говорил ему примерно так:

– И не стыдно тебе?!

– Очень стыдно… – признавался по-детски простодушный Корепанов. – Но нету денег… Погоди, Егор Артурович, дай подняться, отдам…

– Нету денег, – говорил Егор, словно бы навстречу шел, – иди тогда к нам с Лианкой на двор, помоги по-соседски в работе! Или ты и это не в состоянии?!

Дядька Корепанов очень радовался, что, как он думал, «выкрутился». Он вкалывал самозабвенно, рассуждая, что руки – они бесплатные, подумаешь, соседу помочь, а он долг спишет и стыдить перестанет!

Фарафонов, мужик тощий, как жердь, но двужильный, взял однажды у Сеченя молочный сепаратор попользоваться. Сепаратор был очень плох, и Сечень его давно не включал – для таких вот случаев. Фарафонов начал сепарировать молоко, от черного шнура пошел вонючий едкий дым, и сепаратор Сеченя сгорел. Фарафонов извинился, и обещал оплатить.

– Ну, давай, плати, чего тянуть? – предложил Егор.

– Дык, Артурыч, пока туда-сюда… Молоко, творог… Ветеринар… Подожди пока…

– А чего это я должен ждать, если ты мой сепаратор сжег? Этому сепаратору сносу не было, я не знаю, что такого сделать нужно было, чтобы такое с ним учудить!

– Артурыч, мля буду! Я тебе… Как сосед…

– Давай-ка, сосед, помоги с гаражом. Приходи к Лианке на двор, лопату прихвати, да и поможешь!

Хуже всего было Ремянкину: из всех он был самый бедный, и долгов на нем больше остальных. Ремянкин на разъезде жил вахтовым методом, по полгода. Потом он уезжал в Куву, где нанимался в какой-нибудь магазин черноробным болваном-охранником. Стоял там столбом по полгода, скапливал небольшую сумму и возвращался в деревенский дом, жить, пока сумма не кончится, праздно, ибо больше всего на свете Ремянкин любил праздность.

Но – как гласит народная мудрость – больше всего приходится работать, чтобы совсем не работать. Ремянкин понял это, когда за долги попал на рабскую галеру к придирчивому Сеченю…

Сема Валенок погорел на книгах. Он составлял Сеченю список книг, которые хотел бы прочитать – и Сечень привозил их ему из города. Денег у Семы не было (а когда были – отбирала мать, в высшей степени недовольная досугом сына). Сема запутывался в священной книжной кабале – и тоже только руками мог отдать долг…

Из Сеченя вышел бы хороший прораб. Он умудрялся бывать всюду и со всеми – как-то одновременно контролируя и Ржавкиных с их телегой, и Корепанова с лопатой, и Сему Валенка, норовящего устроить перекур без табака, но с новой книжкой «Эразм Роттердамский. Философские трактаты. Редактор Соколов, перевод Кагана».

Нет, не на того напал Валенок – Эразм оставался лежать нечитанным, а стены гаража стремительно поднимались из сорной площадки запущенного двора.

– Хорошо работают! – качал головой Егорушка у перекошенного окна в домике Лианы. – Как бы я хотел сейчас быть с ними…

– Ну так, иди да будь! – недоумевала простодушная Лиана.

– Нет, Лианочка, нельзя. Я ведь теперь финансист…

– И что, боишься «лопатник» из штанов выронить, пока с лопатой возиться будешь? – хихикала глупая баба.

– Не в этом дело, заечка! Оперные певцы обязаны беречь свой голос, а финансисты внешность. Вообрази, явлюсь я в банк, хотя бы и «Россельхоз» – а у меня ручищи грубые, в мозолях, ногти грязные или ломаные? Или ещё хуже – морда лица красная, обгоревшая, нос шелушится?! Тут уж что на себя не одевай – эффект падения будет…

Размышляя на эти темы, Сечень вовсе не лукавил. Он действительно мечтал класть кирпич, копать землю, делать несложные, будоражащие плоть и кровь силовые движения. Но жизнь силком держала его в вынужденном тунеядстве, и выхода оттуда не нащупывалось.

В деревне Сечень одевался, как все деревенские: резиновые галоши на босу ногу, холщовые штаны, вымазанные в краске и побелке (зато им «сносу нет»), майка и каскетка с логотипами правящей партии (не от большой любви к партии, а потому что бесплатно дали, а Егор ещё выцыганил несколько комплектов, опять же, чтобы «сносу не было»). Но одежда снимается, а кожа – нет. А в Куве ему приходилось торговать, в том числе, и кожей, лицом, гибкостью рук…

Настоящий хозяин не бывает без кровопийства. По давней традиции Лиана готовила обеды на всё сомнище работяг. За счет Сеченя, конечно, потому что своего счета не имела. Егор постоянно дышал ей матерным жаром в ушко:

– Ну чего ты им макароны «Марфа» купила, они вон все желтые от яичного желтка! Не додумалась весовые, мамлеевские взять, которые серые?

– Хлеб потоньше режь, этой ораве, разве можно ломтями? Они и нас так съедят…

– Кетчуп им привез один раз и на всех: вот в этой пластиковой канистре. Другого им не давай!

А кетчуп, признаться, был редкой дрянью, уксусом, который разбодяжили томатным колером! Но Сечень тоже ел с ним, упорно доказывая, мол, «ничего такого», и нечего ручонки к «Краснодарскому соусу» тянуть!

– Это чего! – рассусоливал Сечень за общим столом. – Это вы ещё горя-то не знаете! Вот в 90-е годы мы с покойным (на самом деле просто уехавшим в Ейск, но Сечень любил прихвастнуть) Ванькой Акселератенко, природный такой хохол был, торговали чаем… Такой был паршивый чай, такой паршивый – ни цвету от него, ни запаху… Ну, тогда дела плохи были в Куве, брали люди и такой, если подешевле… Потом только Ванька – царствие ему Небесное (бедный человек водил паром в Ейске, и не знал, как его поминают на родине!) – разузнал, в чем дело! Оказывается, в Средней Азии есть такие чайные отвалы возле чайханы любой: туда выбрасывают использованную чайную заварку… Предприимчивые люди стали эти чайные отвалы лопатой да в мешок, сушили, фасовали и нам на продажу, вот как было! А вы от такого кетчупа хорошего морду воротите! – нравоучительно заканчивал Сечень, с годами все более тяготеющий к морализаторству.

Видимо, среда сказочно-бестолковых духовных карликов, в которой он жил, подталкивала его к такому поведению. Это же словами не передашь – это нужно было видеть, какими плошками вместо человеческих глаз глядели на него «господа» Карепанов, Фарафонов, Ремянкин, страдающие от «рока» (живущего в бутылке «Пшеничной») Ржавкины, да и просвещенный Сема Валенок тоже. Будто бы он им с каждой дешевой сентенцией открывал новый мир, Индии да Америки…

На долгах, на вымороченном от разоренных стройматериале, на прибаутках Сеченя быстро рос гараж, да на редкость складный.

Внизу – просторный зев, с полками для запчастей по стенам, бетонированный пол. Лесенка наверх – а там большая светлая комната, уютно пахнущая пустотой и деревом, окно в полстены, есть где развернуться и столяру, и механику, и слесарю, коли бы они нашлись…

Но откуда было им взяться в краю непуганых алкоголиков, на разъезде возле Сиплодоново?

Поначалу Сечень часто взбегал сюда по гулким металлическим ступеням, прикидывал, планировал. Потом стало не до этого: дела в Куве совсем засасывали…

 

*  *  *

 

Пока Махачин был один – с ним было легко. Но с появлением второго бабуина – Лажанова, они стали по обезьяньи выискивать блох друг у друга, и всей «клиентеле», как с университетским остаточным снобизмом звал вшиную кодлу Махачина Егор, пришлось туго.

Махачин распоряжался временем и деньгами Егора, как своими собственными. Он вызывал к себе и «нарезал задачи» – твое место «6» во втором ряду палаток на «Ржаном дне», с тебя – мангал, шашлыки для народных гуляний, большой самовар и тому подобная ерунда…

Никому не интересно было, где Сечень должен взять сороковедерный электросамовар, шашлычные причиндалы и продавщицу «на точку». Как же! «Ржаной день»! Проект народных гуляний для кувинцев, призванный привлечь внимание к проблемам агропрома! Партийный приоритет! Господа избиратели, бла-бла-бла, обожритесь по льготному тарифу, бла-бла-бла, поддержите местного производителя!

А этот самый «местный производитель» должен оплачивать гулянку, выставлять изобильные дары земли в специальную юрту, наверченную для большого начальства, поить и кормить избалованных и капризных горожан… Потому что «Ржаной день», ядрена мать, мы – народ ржи, особый русский путь среди народов риса, пшеницы, маиса и кукурузы…

Знаете ли вы, господа зажравшиеся кувинцы, что рожь кроме нашей страны выращивают только в Польше, да и то совсем чуть-чуть?! Рожь – наша судьба, наша гордость, наша слава, кушайте ржаные хлебцы, ржаные сухарики, с сеченевским шашлыком это очень завлекательно!

Слушая такие речи, произносимые с казенной бодростью, Сечень пугался теней своего прошлого. Ведь все это он уже слышал, слышал, и давно это было, и кончилось одновременно ничем и страшно.

Ничем – потому что без последствий, а страшно – потому что это ничто поглотила всю его жизнь, все те немногие десятилетия, что вообще-то отвешивались небесной канцелярией для радости…

Ведь все это было, с этого начиналось, и к этому же пришло по замкнутой заколдованной петле. «Как сейчас помню, – бредил мозг Сеченя. – Как вчера… А он, тот, тогдашний Махачин, наверное уже и помер от старости… Ведь сколько лет прошло, сколько лет…»

…1996 год…

Тот шабаш, похожий на этот, был в двухярусной роскошной квартире предпринимателя Гурия Парфенонова, набравшего кредитов, которые он не собирался отдавать. Потом, вспоминал Сечень, Гурий за это сядет в тюрьму, и будет там на хорошем счету у начальства, как бывший электрик. Он починит в тюрьме всю электропроводку и станет за это получать даже своеобразные «увольнительные»…

Но пока 60-летний Парфенонов был на коне и собирал вокруг себя юных искателей наживы, вроде Сеченя. Его нашел Сережа Каравайко, пожилой ребенок с явными следами вырождения на лице и во всей внешности, которого Сечень звал «трюфельной свиньёй» за особенный талант: находить подпольных миллионеров. «Окучить» их Каравайко не мог – слишком уж яркую картину дегенерации являл своей гнусавой, картавой и очень глупой речью. Но находил. Сечень иногда пользовался его находками, начинал ввинчиваться в доверие у сережиных самородков, презентуя им замысловатые проекты и ожидая взамен некоторого материального «вспоможествления».

По уже наработанной схеме развел Каравайко на выбалтывание очередной находки: Парфенонова. Снаружи Гурий Платонович был доктором физико-математических наук, директором маленького НИИ прикладной механики, серо и нище умиравшего на некогда выделенной половине этажа авиационного института Кувы. Но изнутри, в бедняцком кабинете Парфенонова-механика таилось некое «активное активами» ООО «КурайЛТД». Об этом мало кто знал, но Сережа Каравайко пористым уродливым носом своим недаром приучен был разнюхивать скрытые реалии!

Началась одна из многих эпопей Сеченя и его друзей, из которых «иных уж нет, а те далече», классическая для 90-х годов трагикомедия охоты молодых проходимцев на старого казнокрада.

Парфенонов улыбался – и охотно шел навстечу. Ему подарили два билета на Льва Лещенко, украденные у другого проходимца, спонсора концерта столичной звезды – мол, из уважения, вам с супругой… Парфенонов в ответ обещал помочь.

Ему сделали место в партийном списке либерально-демократической рабочей партии, договорившись с её руководством перед выборами. Это было трудно, почти невозможно – но это было сделано. Парфенонов в ответ обещал помочь.

Ему носили, добывая своими способами, магазинные чеки на крупные суммы для бухгалтерии института прикладной механики. Натуральные, подлинные, с «мокрыми» печатями магазинов на обратной стороне. Парфенонов в ответ обещал помочь…

Через некоторое время он «помог»: вдруг взял и оплатил командировку Сереже Каварайко в Москву, в центральный офис ЛДРП! Сечень грыз ноготь так сильно, что чуть не вырвал его! Такая прорва деньжищь – самолет, гостиница, зачем идиоту Каравайко?! Да там только морду с пористым, губчатым носом алкоголика в пятом поколении увидят – от ворот развернут! Почему не мне? Не мне почему?! Деньги нужны, чтобы жить, а не чтобы в Москву раскатывать, в отелях какашки несмытые оставлять (именно такой конфуз приключился в итоге с Сережей, и свара с горничными стала единственным итогом его поездки с проживанием в «люксе» на улице Огарева)!

Поняв, что Парфенонов уже начал траты – причем совсем не туда, куда следует по всем законам божеским и человеческим, – Сечень стал настойчивее, грубее к этому увальню-механику, который в момент размышлений очень колоритно рычал и калякал линии в блокноте: словно бы скрипели жернова в его голове с натугой!

И Сечень получил. Сперва он получил чай в кабинете директора ООО «КурайЛТД» – который подали два старичка-механика, приживалки при Парфенонове Бог знает с каких времен. Потом он получил приглашение домой к Гурию Платоновичу на вечернее время, после работы. Уже приготовил некогда подаренный чиновным дядей Михаилом Сульпиным роскошный кейс-«дипломат» для получения черной налички…

А попал в гужбан, в кружок легкомысленных девушек в яркой «боевой» косметической раскраске!

Гремела цветомузыка, казалось, что сами стены элитного дома содрогаются. Парфенонов – старый, пузатый, жирный, весь лоснящийся от пота – плясал под заводные ритмы популярной в 90-е шведской группы «Я-кида».

 

«I saw you dancing

And I'll never be the same again for sure

I saw you dancing

Say Yaki-Da my love»[2]…

 

Рвал ночь мощный кассетник, тянувший не резину, а пленку. И был Парфенонов. Он ещё был – но в судьбе Сеченя он постепенно исчезал, как призрак, как мираж. Он скакал. Скакал со шрамом на квадратном подбородке громилы. Прыгал в неловких танцевальных «па» – а его белая рубашка серыми пятнистыми кругами «пошла» расползаться из-под мышек. Он разжигал дискотечный азарт с большим, громоздким мобильным телефоном (по моде 90-х), прыгавшем на его поясе. Том самом поясе, утянутом крокодиловым ремнем, через который, как зыбкая квашня, свисал его живот…

Парфенонов «отрывался» по полной. Он не думал о вскоре предстоящей ему тюрьме за разворованные кредиты, он думал о блестящем будущем, о покупке железнодорожной ветки, о депутатстве в местном законодательном собрании.

Он был нетрезв, этот глупый и решительный старик, неказистый в своей потной полноте, и он думал о политических гешефтах, которые ему принесет недавно созданная им организация для молодёжи «Дело Ленина».

«Дело Ленина» стало некрологом для всех планов Сеченя относительно Парфенонова. Она тяжелым чугунным бюстом вождя мирового пролетариата раздавила нежные мечты урвать у миллионера крупный куш. Правда, сперва, когда Парфенонов предложил Сеченю подумать о создании политической организации – Сечень радостно откликнулся – мол, подавай сюда финансирование, толстозадый мешок, и будет тебе молодежная политическая тусовка.

Основания были. Егор ведь неглупый парень, он не стал бы – без оснований-то! Как-то раз в своем занюханном институте прикладной механики тугодум Гурий Платонович слушал рассказ Сеченя про гранты в комитете по делам молодёжи кувинской мерии. И вдруг пыхтящее выдал:

– Сколько, говоришь, там бюджет в твоем комитете? Миллионов семьсот? А я как кину два миллиарда, всех и перешибу…

«Давай. Перешибай», – обрадовался Егорушка. Он уже видел себя в офисной обстановке проплаченного Парфеноновым молодёжного крыла неизвестно чего. Видел речевки, пленумы, отчеты и очковтирательство для спонсора в лучшем виде…

Но Парфенонов был просто болтун (не без этого), и вообще все видел иначе. Он предложил назвать организацию «Дело Ленина», что уже повергло Сеченя в уныние. Затем он предложил собрать человек сто студентов и всякой прочей молоди, собрать с каждого по тысченке рублей – «вот тебе уже и 100 тысяч рублей, на первое время!»

«Это что же получается?! – мысленно негодовал обманутый Сечень. – Это, значит, я должен бесплатно собрать сотню молодых идиотов?! Мало того, я должен убедить каждого из них заплатить мне по тысяче?! И под что?! Под «дело Ленина»?!»

Последний из риторических вопросов произносился особенно трагическим внутренним тоном, потому что в 90-е никто не собирался в тусовки, кроме как для разврата, никто никому просто так деньги не сдавал, и уж, конечно, менее всего в 90-е могло увлечь молодёжь «дело Ленина»…

Сечень ещё по привычке держался возле Парфенонова, словно ординарец при генерале, но уже искренне недоумевал на себя: «Зачем я здесь?!»

Рядом обретались старики-приживалки Парфенонова, которые были «как всегда, милы» в потертых пиджачках и каких-то канадских значках на лацканах. Старики-приживалки толклись возле Парфенонова в надежде, что он их угостит. А вот Сечень – неужели, думал он, я здесь, чтобы покушать, как эти «кленовые» бывшие научные сотрудники?

Парфенонов же, перед посадкой совсем впавший в детство, искренне умилялся своей затее, и выплясывал в кругу развязанных девах, явно легкого поведения. Именно им – у которых слово «проституция» было прямо-таки на лбу написано (а ещё – на мини-юбках и капроновых чулках со стрелками) – пляшущий Парфенонов с рычащим медвежьим акцентом приговаривал:

– А знаете ли вы, что такое «Дело Ленина»?

– Хватит болтать! – отвечали ему девки, растопыривая «по-крутому» наманикюренные пальчики. – Хватит глупостей! Давай, танцуй, толстый! Покажи класс!!!

«I saw you dancing…»

Сечень понял, что если немедленно не уйдет – то свихнется. И он ушел навсегда, и не навещал потом Парфенонова в тюрьме, отделившись от «кленовых» стариков с канадскими значками на пиджаках. Он постарался забыть Парфенонова, его предприятие ООО «КурайЛТД», как жуткий эпизод в своих поисках выживания.

Потом много было и таких вот Парфеноновых, и таких вот разочарований… Так и докатилось до десятых годов XXI века, до «Дня ржи» – хотя у Сеченя вся жизнь один сплошной «день ржи», и каждый из этих дней начинается призывами «проявить себя», «оправдать доверие» – а заканчивается бессмертным предложением собрать по сто рублей с рыла под «дело Ленина»…

 

*  *  *

 

Как у классика: «И опять зачертит иней. И опять завертит мной – прошлогоднее унынье и дела зимы иной…»[3] И далее – в постоянном комплекте с прошлогодним уныньем:

 

…Белым снегом осыпал ветер северный

Семь надежд твоих, обманутых надежд[4]…

 

…20 октября 1997 года Сечень и его университетский друг, Иван Акселератенко, запомнили на всю жизнь.

Ныне Иван, владеющий почему-то паромной переправой между Ейском и «Ахтутском» (как он называл Ахтарск), и десятилетия спустя, за штурвалом буксира, вглядываясь в черноморское побережье из-под козырька капитанской фуражки, вспоминает ту дождливую осень, хлюпающую слякость кувинских улиц и их визит к депутату Губцову в здание Законодательного собрания Края.

Да и Егор не забыл. Как такое забудешь? В 90-е грань между делами, самыми обыденными, и бандитизмом была настолько тонкой, что и теперь вызывает дрожь у тех, кто пережил и не свихнулся…

Казалось бы, чего проще? Депутат Губцов провел от возглавляемого им «Союза ветеранов войны в Афганистане» по договору ряд работ по облагораживанию мемориального кладбища Кувы. В договоре была обозначена сумма, которую управляющая компания должна перечислить господину Губцову. Все чин по чину, подписи сторон, печати сторон. Одна только деталь во всей восхитительной прозрачности: дату договора надо было проставить ручкой, как и реквизиты с подписями сторон, а её проставить забыли…

Управляющая кладбищенская компания в чине «ООО», с добрым именем «Ритуал-плюс», была очередной, «…надцатой» ставкой в казино жизни для аспирантов Сеченя и Акселератенко. Они чего-то там рассчитывали получить – и в ответ выполняли нестандартные поручения директора (впоследствии все равно их обманувшего). Например, вот такое: поехать к Губцову, в его кабинет в Госсобрании, и проставить забытую дату.

Казалось бы, какое значение может иметь дата?

По дороге, в автобусе (ходили по Куве тогда ещё желтые венгерские «Икарусы» со скрипучей резиновой гармошкой, разделявшей два салона), Акселератенко первый додумался спросить:

– Слушай, Яго, а какого числа у нас был указ о деноминации рубля?

– Ой, блин! – испугался именуемый тогда «Яго» Егор, потому что сразу понял, чем пахнет.

14 октября 1997 года безумное правительство РФ объявило, что заменяет старые деньги, именуемые рублями, на новые, которые тоже именуются рублями. Но один новый рубль будет стоит 1000 старых рублей. Из этого вытекало, что договор на несколько миллионов рублей 13 октября 1997 года в тысячу раз дешевле, чем договор 15 октября того же года.

Написано, например, что «РитуалПлюс» задолжал жуликам-афганцам пятьдесят миллионов рублей. А каких – не сказано! И если он задолжал пятьдесят миллионов до 14 октября, а поставит 15 октября – он накрутит себе 1000% одной рукописной циферкой…

Автобус скрипел через всю Куву очень долго. Пока он скрипел – аспиранты заводили сами себя: цифра забыта явно не случайно, цифру явно нарочно забыли проставить!

Словом, до Заксобрания, серого, облицованного гранитной плиткой и несуразно-величественного здания они добрались в совершеннейшем возбуждении.

И даже то, что Губцов, по звонку снизу, с вахты, тут же соизволил их принять, выписав пропуски, – мало их успокоило.

Они вошли в кабинет депутата, увешанный вымпелами, разными милитаристскими плакатами и прочими атрибутами показухи. Губцов встал из-за большого стола и крепко пожал им руки.

– А, ребята! Ну, рад, рад… С чем пожаловали?

Он сидел за столом, в теплом уютном кабинете, в одной рубашке, с закатанными рукавами. Рубашка была белой, и расстегнута несколько больше, чем полагается на госслужбе.

– Дмитрий Николаевич, – начал Акселератенко дрожащим тембром, – тут вот договор, дату проставить забыли…

– А, этот? – косым взглядом смерил бумажку Губцов. – Ну так сами проставьте, чего там ездить ради такого?

– Дмитрий Николаевич, нужно обязательно, чтобы вашей рукой было проставлено! Такой порядок – иначе потом в суде опротестовать могут после графической экспертизы…

– В суде? – изумился Губцов. – После экспертизы? Чего вы такое мелете? Дата есть дата, на суть дела она не влияет…

– Очень даже влияет!

Конечно, Губцову было бы проще поставить дату в договор и покончить с делом. Но был 1997 год, гнусный, кровавый, лживый, подлый. Губцов, как и все боялся. Он не «догонял», как в народе говорят, чего к нему пристали с какой-то датой, и подозревал подвох, подставу. Словом, электрическими искрами сыпавшая на него тревожность ребят давала зеркальное отражение.

– Нормальный договор, оставьте, я покажу юристу и в бухгалтерии… потом… сейчас много работы…

– Дмитрий Николаевич, мы не уйдем, пока вы при нас, своей рукой не проставите число, месяц прописью и год цифрами в этот договор! – тихо, но твердо сказал Сечень. Его руки дрожали.

Губцов видел дрожащие руки Егора – и сам начинал бояться. Непонимание легко конвертировалось в страх в 1997 году. Началась безумная беседа из десятков реплик с обеих сторон – в которой каждая сторона повторяла на разные лады одно и то же, но во все обостряющейся, взвинчивающейся атмосфере.

– Я не буду ставить дату! Я не понимаю, почему вам именно сегодня нужно поставить эту дату!

– А мы не понимаем, почему вы именно сегодня отказываетесь ставить дату!

Когда диалог зашел в тупик, Губцов стал испытывать настоящий страх. Он задумал маневр: как бы беззаботно, не показывая тревоги, встать из-за своего стола, отойти к двери кабинета – а там выскочить в коридор Заксобрания: в конце концов, там, в коридоре – свидетели, клерки, другие депутаты, а чуть пониже – охрана режимного объекта…

Но маневр Губцова был разгадан аспирантами – искателями поживы. И как только он попытался проскользнуть к двери из кабинета – Акселератенко ухватил его за плечи, и прижал к книжному шкафу. Губцов что-то промычал, и рванул сильнее (а он был здоровый кабан, бывший афганец, как-никак)!

– Яго, держи его! – заорал Иван, и Егор навалился с другой стороны. Победила молодость и численное превосходство: руку депутату Губцову заломили за спину, повалили его на красную ковровую дорожку, мордой в ворс, и прижали к полу.

Рожа депутата стала красной от натуги и ярости, он нервно крутился под коленом Акселератенко, но Сечень прижал ему ноги. В борьбе депутатский стол получил сильный толчок, с него посыпались всякие бирюльки – сувениры и предметы письменного прибора.

В яростной борьбе упал набок стул, на спинку которого Губцов повесил свой пиджак. Рубашка на Губцове мигом пропятнилась темными пятнами пота, потом с хрустом ткани треснула по шву, обнажая дебелый бок депутата…

Акселератенко словно обезумел. Придавив голову Губцова коленом, он ухватил длинной рукой настольную лампу и мигом обмотал её шнуром горло депутата. Тот хрипел, потел все больше, судорожно вырывался.

– Поставь дату, сука! – с запредельной решимостью сказал Иван.

– Не поставлю! Зачем вам это нужно?!

– Деноминация 14 октября прошла! Хочешь в тысячу раз больше взять?!

По идее, это нужно было сказать сразу, как вошли. Но ведь аспиранты битый час это обсуждали в автобусе, и потому попросту забыли, что не все участвовали в их разговоре.

Заваленный Губцов в лопнувшей сорочке, красный, как перед апоплексическим ударом, с крупными градинами пота на лбу – вдруг стал хохотать под коленом Акселератенко:

– Так вы думали? Ха-ха-ха! Вы решили? Ха-ха! Что я из-за деноминации? Чтобы в тысячу раз?

– А вы бы что решили? – спросил Иван, отодвигая колено от шеи к лопаткам, дабы жертве легче было говорить.

– Нет, правда? Вы думали – деноминация? Тысяча рублей станет рублем! Ха-ха-ха… А я понять не могу – чего вы на меня наезжаете?! Давайте сюда, я поставлю дату!

Егор подсунул Губцову ручку, контракт и папочку для жесткости. Акселератенко немного ослабил хватку – и депутат быстро поставил дату ДО деноминации. Спрятав понадежнее контракт в папку, аспиранты отпустили депутата.

Он встал, отряхнулся, и грустно сказал:

– Сорочку, гады, мне порвали! Морду намяли! По-человечески объяснять разучились! Ну, разве вы не суки?!

Иван и Егор стояли в линию, пристыженные.

– Чего стоим? Я вам сказал, что у меня много работы?! Или вам опять особое приглашение на выход нужно?

Ребята поклонились и задом вышли в коридор Заксобрания, по которому сновали ни о чем не подозревавшие клерки с бумагами.

– Счас позвонит на пост и нас задержат… – грустно сказал Акселератенко.

– Нет, – покачал головой Сечень. – Не позвонит. Стыдно такие вещи рассказывать. Понимаешь? У него же имидж – ветеран, афганец, мужик, типа, воин. А тут его прямо по месту работы мордой в палас, и не рыпайся… Не позвонит, помяни мое слово…

Депутат Губцов умер от сердечного приступа в 2010 году. О том, как его заваливали и рвали ему рубашку он никогда никому так и не рассказал. Сегодня – подумал Егор – о том происшествии знают только двое, сам Сечень и живущий в Ейске Акселератенко… Но даже их двойного свидетельства – если бы им вздумалось свидетельствовать неизвестно зачем – было бы недостаточно, чтобы кто-то им поверил. Такой абсурд! Вошли с бумагами к депутату, устроили погром в кабинете, сорочку треснули, мордой в ковер натыкали, чуть шнуром от лампочки не удушили… И ушли, главное, без последствий… Разве так бывает?

Бывает, если 1997 год. Такой уж год был. Сложный год, страшный…

Случись Ивану Акселератенко чуть сильнее затянуть петлю из электрического провода на толстой бычьей шее Губцова – и что бы вышло? Политическое убийство, скандал на всю Россию!

А главное – просто из-за нелепости, из-за даты, которую в каком-то дурацком кладбищенском договоре забыли проставить, ну разве не шарман?!

 

*  *  *

 

По всем прикидкам, депутат Губцов обязательно был бы на этом празднике, как раз по его профилю национально-патриотической работы, которую он тянул со времен руководства союзом «афганцев». И получилась бы неудобная встреча – но Губцов умер пару лет назад, и прошлое закрылось крышкой его роскошного полированного гроба, купленного на средства правительства Кувинского края…

Губцов умер – а дело его нет. И, как воронка, втягивало оно в себя Сеченя со всеми его скелетами в шкафах. И вот уже центральная площадь перед домом правительства региона, и грохочут помпезные музыки, юрты и шатры трепещут крыльями на вихрях зимнего непогожистого дня с мелкой снежно-льдистой крупкой, режущей лицо. С крыш многоэтажных ампирных зданий свиваются вихры, скручиваются по асфальту, кое-где ещё голому, поземками…

Ветренная погода. Ну, не отменять же давно запланированный партией «День ржи»! Партия дунула, плюнула – и убогая «клиентела» разных Махачиных, мелкие жулики-подрядчики словно в сказке раскатали скатерть-самобранку завлекух и скоморошин…

А егорово место – «6», и палатку ему дали, не заставили покупать, как других бедолаг из сферы малого бизнеса. Это – особый, дружеский жест Махачина, раскрутившего на палатку пивную фирму «Херст». Спасибо, конечно, но теперь вся кухня Сеченя оказалась под огромными логотипами «Херст», и к ним все время подходили алкаши за пивом…

Остальное Егор покупал сам. И двух барашков на шашлык, и сороковедерный самовар в обанкротившейся рабочей столовой (это было редкое везение, таких самоваров, как сказали Егору, больше не делают), и всякие медовые коврижки к чаю, и тетку из сельпо, Марью Давыдовну, ушлую бабу с торговой жилкой, и кухонного рабочего, сиплодонского алкаша Марата.

Так возник целый табор – тетка Марья, Марат, шофер Герка Ровянов, мобилизованный вместе с «Газелью», для ржаного дня отмытой изнутри кузова: теперь там почти не воняло луком…

Все это полунищее воинство суетилось, крутилось вокруг мангальной оси, нанизывало, подливало, зазывало, кряхтело и всячески изображало радость «местных производителей» по поводу заботы о них правящей партии.

Убытки у Сеченя начались сразу, потому что все выделенные на мероприятие деньги сразу же и сперли. Наверное, даже не Махачин, а уровнем повыше… Но, хоть бюджет до копейки и сперли, «местные производители» должны были организовать все «на уровне»: чтобы цены – символические, улыбки – радушные, обслуживание – на уровне…

Утро началось с непростительного прокола. Махачин предупредил Егора, что главному партийному гостю «Дня ржи» из самой столицы нужно будет подать лучший шашлык бесплатно. Даже скачал из интернета и распечатал фото этого главного гостя. Получилось размыто и грязно, но узнаваемо: эдакая улыбчивая будка с ломаным носом спортсмена, такого узнаешь из тысячи…

Пока вскрылось, что идиотина Ровянов взял только один вид кетчупа для шашлыков; пока Сечень проорался на Ровянова и зачем-то на остальных. Пока – в силу недоверия к «детине-идиотине» сам запрыгнул в «Газель» и понесся набирать, как он это называл, «сочков-кетчупков» – нелегкая принесла к номеру «6» главного столичного командировочного.

Он являл собой вечность образа правящих партий. Мало того, что его увесистая ряшка излучала доброжелательную самоуверенность, как на плакатах членов Политбюро егоровского детства; мало того, что была его фотография. Он, к тому же, был одет в шапку-пирожок из нерпы (вечный опознавательный знак партбосса) и шевиотовое однобортное пальто! Ну что ещё нужно надеть на себя, чтобы дуры, вроде Марьи Давыдовны, видели: идет большое начальство?! Не транспарант же кумачевый на голову ему прикрепить!

Но на старуху бывает проруха. Марья Давыдовна, оставшись без Сеченя за старшую, очень приветливо приняла гостя. Она улыбалась и хихикала в ответ на его сальные банальности, призванные укрепить её веру в родное правительство. Она с церемонным поклоном поднесла гостю горячий, паривший на зимней свежести, чай – пока Марат подавал на пластиковой тарелке хорошо прожаренный шашлык.

Но она – стоеросовая чурка – взяла с гостя деньги! Не должна была, но взяла! Насчитала ему, как любому горожанину, символическую цену, и востребовала с улыбкой сорок шесть рублей!

– Так дешево?! – удивился гость из Москвы, аппетитно почавкивая баранинкой.

– Все для людей! – отрапортовала Марья Давыдовна партийный лозунг – «Работаем для людей!»

Гость съел немного шашлыка, похвалил, расплатился и пошел дальше по рядам в прекрасном настроении. Он, кажется, даже насвистывал государственный гимн…

Узнав об этом происшествии, Сечень пришел в неподдельный ужас. Дело в том, что он всегда подозревал в Махачине мелкого пришибея. В «День ржи» подозрения всесторонне оправдались: Женя крутился вокруг начальства, как щенок вокруг хозяина не вертится, и если бы можно было ползать на пупе – непременно бы прополз для своих боссов. Подчеркнутая пришибленная униженность Махачина давала понять: обидчикам своего начальства он спуску не даст! А тут такой прокол… Господи, какой прокол! Взять деньги с того, кого сто раз предупреждали не тревожить…

День разворачивался, народные песни и пляски бились неистово раненой птицей, горожане все прибывали полакомиться на дармовщинку. Сечень угрюмо ждал расплаты. Горячий чай в пластиковом стаканчике грел ладони, но не руку. Задумав подкрепится, Сечень куснул было шашлыка, но «обделался» кетчупом. Весь перед серого пуховика фермера оказался в подобной крови красной жиже!

Проклиная себя, а пуще – глупую Марью Давыдовну, Сечень стал оттираться салфетками, в итоге красное и зыбкое убрать удалось, а темное и влажное осталось, и отлично смотрелось на сером фоне. Отлично не в смысле стильности, а в смысле видимости. Егор был окончательно опозорен.

Расплата пришла ближе к обеду, из юрты, в которой пьянствовало московское начальство. Чуть пошатываясь от целого букета коньяков, с мутным взглядом приближался к Сеченю Женя Махачин.

Сечень в грязном пуховике ждал его уныло и обреченно. Снова стали роиться мысли о смерти – и казалось, что смерть – самое лучшее, что может выйти в его никчемной жизни.

– Сам догадался?! – спросил Махачин визгляво, и размахивая руками.

– Марья Давыдовна… Я за кетчупом…

– Да вижу я, что за кетчупом! – оскалился Женя, указуя всей ладонью на грязное пятно. – Обжора!

– Я ей сказал… Я, Евгений Антонович, правда, сказал ей…

– Ну, вместе и славу поделите тогда! – махнул рукой Махачин. – Молодец! Вот что значит – мыслящая личность… А я тоже хорош – бесплатно дай, бесплатно дай… Он уже там два тоста поднял за тебя, главный гость, очень ему понравилась дешевизна местных продуктов питания! Ты хитрый, брат, ты от земли всё видишь… А я забронзовел маленько… Глупость тебе сказал… Там, в юрте, знаешь, какими хренами покрыли тех, кто бесплатно угощал?! Говорят, запугиваете малый бизнес, против партии его настраиваете… Мол, вот палатка номер «6» – другое дело: всем всё на общих основаниях… Кто, говорит, курировал палатку номер «6»? Я говорю, куратор! Мне даже руку пожали собственной персоной…

– Вот ведь как бывает! – философски покивал головой Сечень.

– Ну ладно, болтать некогда, скоро они из юрты выйдут, по объектам поедем… Ты, короче, молодец, не подвел! Потом поговорим! Я побежал…

Так миновала нежданно одна гроза – но пришла другая. Точнее, пришли. Пришли все халявщики и обжоры славного евразийского города Кувы «поддержать местных производителей» – и поддержали их, ободрав по символическим ценам, как липку!

Баранина два раза заканчивалась. Нашпаренный Гера Ровянов уносился за новой порцией сырья, а забившийся в угол пивной палатки Сечень с крестьянской скаредностью подсчитывал голимые убытки.

К четырем часам дня «День ржи» наказал его на 60 тысяч рублей. К шести часам сумма ушла за 70. Дальше Сечень бросил считать и попросил Марата сбегать за «пузырем» приличной водки.

Марат убежал. Но водку взял неприличную, сивушную дешевку, и большую её часть выпил сам. Сечень давился холодной вонючей белой жидкостью и закусывал жареным мясом с бараньего ребрышка. Похмелье пришло позже…

 

*  *  *

 

Потому что Лажанов оказался «не-Махачиным». Он мог себе позволить позвонить среди дня и приказать приехать для разговора. Махачин никогда так грубо не делал. Сечень даже хотел набрать Махачина и пожаловаться ему на его сменщика, но потом передумал: чего скажешь-то? Что Лажанов пригласил к себе по делу? И что? Тоном не тем, каким вы, Евгений Антонович? Понятно, Махачин скажет – «не морочь мне голову», так что и пытаться не стоит…

Махачин был добрым барином. Лажанов – старшим по дому лакеем. Махачин был шутник, балагур, весельчак, фамильярный рубаха-парень. Лажанов – холодно держал дистанцию, подчеркивая свое господство.

– Значит так, Сечень! – цедил он через губу, словно проштрафившемуся слуге. – Красной чечевицы нужно вдвое больше. И быстро! Сто рублей с кило – будешь теперь отдавать мне… Ничо… Крашеный горох тебе недорого обходится, так что внакладе не останешься… Фасовать теперь будешь по человечески! Понял?! Вот тебе визитка…

Он не давал – швырял через дорогой полированный стол руководителя кусочек картона.

– Это Альфия Миннибаевна, прекрасный полиграфист! У неё своя фирмочка, мы с ней давно работаем… Она может тебе любой узор нанести, хоть на бумажный пакет, хоть на пластиковый… Разработай нормальный дизайн и расфасуй! Упаковка за твой счет, иначе найду другого поставщика…

Обалдевший от такого невиданного хамского приема, выйдя от нового начальства Сечень снова думал звонить Махачину – и снова, как и в первый раз, передумал. Опять же, чего он скажет?! Что красная чечевица на самом деле крашеный колотый горох, и что ему, Егору, можно на этом обмане наживаться, а Лажанову – почему-то нет?

Походы в дирекцию магазинной сети превратились теперь для Сеченя в пытку. Но это была моральная пытка – потому что Роберт Лажанов был грубым и резким, заносчивым и нахальным человеком. Материально – тут Сечень не мог отрицать очевидного – Лажанов был отличный профессионал и очень деловой человек. С «душкой» Махачиным, отрабатывавшем на Егоре приемы политического пиара (мол, вот какая я очаровашка, дорогой избиратель) многие возможности наживы утекали сквозь пальцы.

Махачин подкупал своей способностью вести отвлеченные разговоры, и хотя, конечно, тоже был (по сеченевской классификации) «гаденышем» – до гада в больном сознании Егора не вырастал. Он любил выпить и закусить, потрындеть за жизнь, вообще сыграть в равного.

Лажанов был тем самым хрестоматийным «настоящим хозяином не без кровопийства». Он вставил таких «баклажанов» и персоналу, и поставщикам, и магазинным воришкам, что разом заставил всех и вся крутиться быстрее.

Склонные к мазохизму «люди холопского звания» вскоре привыкли к Лажанову и стали ценить его выше раззявы Махачина. Конечно, Лажанов никогда не вспомнит про твою больную бабушку или жену, не поинтересуется – удалось ли устроить малыша в детский сад. Да велика ли беда – Махачин ведь не устраивал в детские сады, а только участливо спрашивал про них. Лажанов никогда не станет скакать в дурацком картонном колпачке среди продавщиц на новогоднем корпоративе. Но и это – если присмотреться – лучше для всех…

Зато Роберт Лажанов, король баклажанов, нигде и никому не спустит копейки. Он зарабатывал на всем и выжимал из любого предмета все, что можно выжать. Те, кто работали с ним в одной упряжке, благодаря этому тоже стали больше зарабатывать.

Махачин поднимал свою популярность добрым словом и отцовским прищуром. Лажанов агитировал за себя рублем. «Люди холопского звания», чуя прирост заработков, вскоре пришли к выводу, что лучше Лажанова на месте директора по закупкам никого быть не может.

– Строгий, но ответственный… – говорили они.

– А с нашим народом иначе нельзя…

Или даже с некоторым сочувственным бабским придыханием:

– А вы знаете, что у него квартира огромная взята в ипотеку? У него одни платежи по ипотеке – как вся выручка нашего магазина! Конечно, рвет в карьер человек…

Это и было причиной, почему Сечень так и не рискнул ни разу наябедничать Махачину на Лажанова. Лажанов драл больше, чем Махачин, но и давал больше. Объяснить же Махачину разницу между холопской продажностью, склонностью все прощать за деньги, и нормальным человеческим достоинством – было делом совершенно безнадежным.

Во-первых, Махачин, несмотря на свою склонность к общей демагогии, был человеком, в сущности, примитивным и поверхностным. У Махачина, как и у любого холопа, материальная файда от дела решала все и считалась неотразимым аргументом. Махачин, как и любой холоп, мог тут же, не сходя с места, выставить калькуляцию – за сколько денег следует простить оскорбление словом, а за сколько – действием.

Как бы выглядела жалоба Сеченя. Мысленно Сечень проговаривал её и выстраивал целый диалог с Женей:

– Он меня вызвал, словно я его подчиненный, а принять не соизволил… Я сорок минут проторчал в его приемной, сорок минут, а секретарша даже не предложила мне кофе! Потом он соизволил меня допустить к своей особе и, даже не поздоровавшись, не спросив о делах для приличия, швырнул мне конверт с деньгами… На, мол, Сечень, твоя доля с неучтенки…

– А что? – округлял глаза воображаемый Махачин. – В конверте было мало денег? Он обсчитал тебя?! Я тогда ему башку отверну!

– Нет… – куксился Сечень. – Денег там было нормально… Если честно, там было даже больше, чем ты давал… Но я ему кто? Дворняжка с помойки? Почему он так со мной обращается?

– Как? – начинал смеяться воображаемый Махачин. – Денег тебе дает больше, чем я?

– Да при чем тут деньги, Же… Евгений Антонович! Я же не о деньгах сейчас! По выручке у меня претензий нет, он, бесспорно, поставил дело с деньгами неплохо… Но почему он со мной так обращается?! Я же твой человек, и ты мне обещал…

– Извини! – поджимал губы воображаемый Махачин. – Но ты к нему несправедлив. Ну, подождал своих денег в приемной – ну, занят был директор! Работа у него такая, сам там сидел, как на колу вертишься… Ты не кляузы на него сочиняй, а войди в его положение, сам же видишь по деньгам – для тебя человек старается…

На этом выдуманный диалог с Махачиным заканчивался. Сечень слишком хорошо знал своего партийного покровителя, чтобы пускаться с ним в такие беседы на самом деле. Сечень не умел любить свои деньги сильнее себя самого – тут сказалось и семейное воспитание, и высшее образование, и круг чтения, и своеобразная психопатия.

И в итоге без всяких ябед и без всяких разборок Сечень стал отдаляться от магазинной сети. Он приезжал к Лажанову все реже – и со все более скучными коммерческими предложениями. Вначале Лажанов пытался подбодрить его подачками (опять же, денежными) и задорно-хамскими речевками:

– Это не то все, Сечень… Я тебе заплачу, хорошо заплачу… Но ты мне схему дай, фактуру, реальные ножницы цен, как с красной чечевицей! Ты такое придумай – чтобы я себя почувствовал, как будто бабу оттрахал… Тогда я заплачу много…

«Трахайся ты, пожалуйста, без меня…» – рассердился про себя Сечень, внешне лишь виновато улыбнулся и обещал подумать. В итоге ещё меньше стал привозить товаров на терминал сети. Свято место пусто не бывает, а грешно место тем более: Лажанов тут же нашел себе ещё каких-то поставщиков из числа местного жулья, и ни секунды не горевал о каком-то там Егоре, который, по сути, никто и звать его никак.

Да и у Сеченя возникли другие дела. Махачин однажды позвонил и своим сладковато-вежливым, братским голоском попросил появиться у него в партии, «как сможешь». Это был не лажановский приказ – скорее просьба, однако Сечень подумал с холодком по спине, что речь идет опять об очередном «деле Ленина» за счет КФХ «Сечень Е.А.».

Однако куда деваться? Егор поехал к Махачину, и не пожалел…

 

*  *  *

 

Махачин сперва подтвердил худшие подозрения Сеченя. Поигрывая телефонным проводом правительственной связи, он спросил:

– Помнишь «День ржи» в Куве? Ты ещё тогда отличился всем на удивление, брат!

– Как забыть! Шумное было веселье! Славно погуляли!

– Ну! – улыбался Махачин в зачем-то отпущенные усы, – по герою и награда! Тебя запомнили там… – Женя со значением ткнул пальцем в потолок. – И теперь есть мнение… Такое, значимое… Открыть в нашем городе Дом Ржи. Под эти цели отводят цокольное фойе нашего партийного «Центра общественно-значимых инициатив». Каково?

– Что, и бюджет выделяют? – поинтересовался Сечень уныло.

По тому, как забегали глазенки усатого теперь Махачина, по нервной реакции этого беловоротничкового мошенника, Егор сразу понял, что бюджет выделяют, и значительный. Но, как явствует из вороватой вертлявости Жени, бюджет до исполнителя всяко не дойдет. Это уж дело решенное и приговоренное.

Конечно, напрямую Махачин этого не сказал, да и не требовалось. Он постарался подчеркнуть другие, положительные стороны проекта:

– Ты чё… Бесплатно тебе отдают под частную торговлю фойе крутого здания в центре Кувы! Ты понимаешь, сколько бы за это отдали арендной платы торгаши?! Понимаешь?! А ты спрашиваешь… Нет, ты посмотри на него – он ещё думает! Да я бы на твоем месте обеими руками бы хватался и держал, что есть дури…

– Схвачусь, Евгений Антонович, – пообещал с улыбкой Сечень. – Чего-чего, а дури нам не занимать…

Так и родился «Дом Ржи» в городе Куве – социально-значимый и народно-оздоровительный комплекс торговли и услуг…

 

*  *  *

 

Большому кораблю – большое плавание: для обмена опытом в области патриотической гастрономии партия отправила Сеченя в столицу, на съезд фермеров-инноваторов, призванный опытом с мест вдохнуть новую жизнь в бездыханное сельское хозяйство.

Огромный город, подземные лабиринты метро – как давно этого не было в жизни Егора! Москва была другой, совсем другой, безнадежно другой… Совсем не тот смеющийся вальяжный город детства, а город нервный, сумасшедший, бешенный, пропитанный вытяжками страха и алчности.

Сечень на съезде фермеров-инноваторов выступил с темой трюфелеводства, набрал кучу брошюр по пропаганде отечественных производителей и национального питания, и даже выпил в буфете бывшего Госплана с довольно симпатичными коллегами средней полосы нечерноземья.

Потом Сечень сходил в зоологический музей и зачем-то в музей палеонтологии. Хотел пойти ещё в Политехнический музей, но подумал, что будет перебор, и нужно навестить столичную родню, невиданную многие годы.

Урча, стальной червь метро потащил его на улицу Вавилова, к академическому кварталу, где почти ничего не изменилось со времен детских его визитов – только грязнее и как-то неуютнее стало в ветшающих дворах.

Номера квартиры своей тетки он не помнил – но зато прекрасно помнил её местоположение, и, ориентируясь по зрительной памяти, добрался до оббитой кожей на круглых заклепках двери. Дверь та же самая, надо же, за столько-то лет и не поменяли!

Потом Сечень понял, почему: в этом дворе академической элитной высотки время отрукавилось от основного потока, заилилось, застоялось… В подъезде оно почти совсем остановило свой бег. А в квартире покойного дяди Миши – встало намертво…

В этом доме шли только часы – настенные, напольные, на каминной полке – тикали себе, а время не шло. Старческая опрятность, характерный, даже не старушечий, а «старушачий» запах – ретро-духи, чернослив, полироль, выпечка…

Мебель была старой, очень старой, ещё советской – из ценного дерева, натуральная, массивная, настоящая, не то что поделки под евроремонт, больше похожие на театральную бутафорию…

Тетка, старуха, доживала последние дни в тишине и упорядоченном перестуке часовых механизмов. Приняла племянника из Кувы ласково, радостно – видимо, мало кто к ней заходил…

А племянник пошел в столице тетку навестить – чтобы узнать, как её здоровье и много ли наследников на элитную столичную недвижимость в виде квартиры в старом академическом доме улучшенной планировки. Здоровье у тетки оказалось вполне сносным, и количество наследников не оставляло Егору шансов заполучить сокровище даже при самом лучшем для него исходе (если тетка откинет каблуки старомодных туфелек).

Но выяснилось кое-что другое, тоже немаловажное.

Сечень остановился в гостиной у большого портрета покойного дядьки Михаила, академика всех академий и корифея всех Коринфов. Портрет был хорош только величиной. Сечень прикинул и так и эдак – даже если подмазать где нужно штрихами – дядька не сойдет за популярную персону, и продать холст не светит. Кому нужен покойный дядька Сеченя?

Однажды Сечень уже продал никому не нужный чугунный бюст всесоюзного старосты Калинина богатому вьетнамцу. Вьетнамец торговал вонючим бальзамом «Звездочка», якобы помогавшим сразу от всех болезней. Секрет сделки был прост: Калинин в воображении художника со своей козлиной бородкой и лукавым прищуром запросто сошел за Хо Ши Мина, тем более что топорность чугунного литья мешала опознавать мелкие детали.

Поэтому, если бы дядька Михаил хотя бы отдаленно напоминал Солженицына или Сахарова – Сечень нашел бы куда пристроить его портрет. Но все это пустые домыслы пустого досуга – ведь тетка не отдаст холста с покойным мужем, да и толку от холста – хоть бы отдала – кот наплакал…

Вот значит, дядя, ты какой… При жизни был поменьше и покривее… – думал Егор, словно Дон Жуан перед статуей командора. – Монографии писал, на конгрессах трындел, думал, небось, что делом занимаешься… Люди, думал, на тебя заворожено смотрят – какой ты молодец! Ан видишь, как повернуло – ни тебя, ни конгрессов, ни людей, ни книг. Так-то, дядя… А я ведь тоже хотел, как ты… Университет окончил, книги хотел писать… А видишь, чем живу – гнилую картоху за свежую выдаю, и тем сыт бываю…»

Академик медицины Сульпин смотрел с холста заносчиво и важно. Его полосатый костюм с большими лацканами сейчас приняли бы за пижаму, наверное. Дядя возвышался с «ромбом»: ишь, как подчеркивал, что мединститут окончил!

Да, смеялся, смеялся доктор Сульпин, у которого было все, над племяшем, у которого нет ничего.

И на левой его руке, на безымянном пальце блестел в лучах минувшего солнца, светила прошлых дней, в лучах былого лета – большой драгоценный камень на матером азиатском перстне.

– Духовность, духовность, а сам-то вон как прикинулся… – сердился Сечень на покойного дядю, за костюм, за ромб, но главным образом – за вызывающий перстень. – С вас, сволочей, все началось, нами закончилось… Черная гниль по жизни пошла, весь урожай на корню…

Связи между блистательной научной карьерой покойника и собственным фермерским прозябанием Сечень найти не мог, но от того дулся только сильнее. Почему-то ему стало казаться, что дядя слопал всю удачу рода, и потому Сечень вот тут…

А что «тут»? Солидный партийный прихвостень, имеет авторитет в Куве, в столицу к тетке ездит за казенный счет… Многие жизнь бы отдали, чтобы как Сечень подняться, а он сам – жизнь бы отдал, чтобы так не подниматься.

А как надо?

Иногда ему казалось – все просто поздно пришло. Если бы тот же парламент ворвался в судьбу вместе с лопоухим коррупционером Махачиным лет десять-пятнадцать назад – все иначе бы звучало и воспринималось на вкус. А сейчас… Сороковник, сороковник, некуда бежать, и зачем уже что нужно? Седина в бороду, бороду бреет, как госслужащие – и никакого беса потому в ребро…

Может и правда – была бы другая жизнь, курганы бы копал, книги писал, на симпозиумах бухал бы с академиками… Только зачем?

Когда тебе сороковник, злишься и на деньги, и когда их нет. Каждой ситуации – злость подыщется. Богат – неправильно богат, а не богат – так кричи караул, беден…

Сечень вспоминал об университетских годах, как о раннем детстве – смутно, ярко и бестолково, без всякого сюжета. Интересно – думал он – а был ли у меня талант к науке или нет? Теперь уж никогда не узнаю, так в могилу тайну и унесу… Опростился вон по-толстовски, не по-детски, фермер, земляная кость…

Никогда не думал он быть фермером, землеробом и тем более сельским жителем. Сельским он и не стал – он, скорее, житель своего автомобиля «Нива», такого же траченного жизнью между Кувой и Сиплодоново, как и его обладатель.

Ферма в Сиплодоново упала к нему в руки случайно, а стала судьбой... Земля оказалась кормилицей. Но не в том смысле, который вековечно вкладывали в это, а в другом, дурном, спекулянтском, зловонном – но кормилицей…

А теперь вот как жить? Не «на что?» – вопрос – а как и зачем… Дочитать про горилл да и в яму…

Ерунда какая-то в голову лезет… – мысленно отмахнулся Сечень от вьетнамских аллюзий. И поинтересовался у тетки, зевая:

– Какой хороший портрет… Прямо как живой… А что это за перстень у него вместо обручального кольца?

– Оно и есть, – улыбнулась тетка, сразу став похожей на печеное яблоко. – Обычно он кольцо это камнем в ладонь носил, вот и получалось, что оно на обручальное похоже… Все говорили – какой хороший семьянин… А он просто бриллиант «светить» не хотел – в советское время неудобно было… Жили мы, что и говорить, тогда богато, а камень этот дяде твоему в Туркмении подарили! Он жизнь спас одному большому начальнику оттуда, и тот подарил…

– Бриллиант? – сразу взмок Сечень, чувствуя, как мурашки бегут по спине. – Такой величины?

– Именно такой! Чистой воды был камень, имя имел: «Красный Восток». Сейчас-то так только пиво называют… С голубиное яйцо камушек, очень его твой дядя любил. Вроде, и не стоило носить – а носил, повернув в ладонь, камнем вовнутрь…

– А… можно посмотреть?! Он, наверное, в шкатулке с дядиными орденами лежит?

– Какой там… – старуха поджала упрямые и вредные губы. – С пальца не снимался… Так с бриллиантом и похоронили мы твоего дядю, мужа-то моего, да ему, видимо, того и хотелось… Врос перстень в палец, не отрезать же…

– Счас бы отрезали… – сглотнул слюну Сечень.

– Сейчас-то да… Сейчас, глядишь, и костюма приличного в гроб не положат, аппликацию из тряпок делают… Вот в наше время – мы Мишеньку в гроб в самом лучшем его костюме клали, так принято было… Хороший был костюм, кримпленовый, черный, с отливом, с искрой… А какой Миша в нем лежал красивый… Я своим сестрам и племянницам сказала: хоронить только в моем, нечего липовые платья покупать, не по-людски это…

Потом они пили чай с чабрецом, из старого советского фарфора ломоносовского завода, которому цены нет, как мысленно отметил Сечень, и говорили ещё о чем-то, а Егор все никак не мог забыть этот алмаз с голубиное яйцо в перстне, закопанном с давно умершим человеком.

Теперь Сечень почему-то злился уже не на дядю, а на тётю.

Слушая её выбелено-правильные и стерильно-хрестоматийные поучения через поджатую губу, он понял, что именно эта старая ведьма и погубила дядю.

Хотя, если задуматься…

Не то, чтобы без ведьмы дядя стал бы бессмертным…

И не то, чтобы Егору было жаль покойника – помер, и хрен с ним, пожил свое! Так пожил, как Сеченю с его Парфеноново-Махачиными и не снилось…

Но старуха была занудна, словно на голову капала кислота: точила череп своими вопросами и рассказами, своим академическим снобизмом, отрицанием прошлого, настоящего и будущего.

Если слушать вдову дяди Миши Сульпина, то получалось – все люди на протяжении всей истории были сущими дураками. Тем людям, которые родились до вдовы – это отчасти прощалось, но тем людям, которые имели несчастье родится после – доставалось особенно крепко: их уж вдова доктора Сульпина не щадила, мстила им в самых изощренных, всегда парламентских, и оттого хуже матерных, выражениях, за то, что не пришли с ней посоветоваться.

«Зачем я к ней приперся?! – думал мрачно Егор, отпивая душистый чай через тончайший фарфоровый лепесток причудливой чашки-цветка с серпом и молотом на донышке. – Чего меня к ней понесло? Она мертвая, совсем мертвая, то, что она жива – это ошибка… И я такой же мертвый, только совсем в другом месте, зачем я к ней приперся, что может мертвая сказать другому мертвому, причем из иной эпохи?!»

Сечень смотрел на старую мебель, пропахшую фиалками и полиролью, на изящные жестяные баночки из-под чая за стеклом кухонных полочек-«рококо». В советское время такие баночки, жанрово раскрашенные индийской экзотикой, было не принято выкидывать, их хранили, как удобную и редкую тару, и старуха-тетка тоже хранила их, причем до этого самого, текущего нынче, 2012 года. Это и неудивительно, ведь время для неё давно и окончательно остановилось, она жила вне времени, на пенсию, начисленную в стране, которой больше нет, за заслуги, которых никто больше не признает.

 

*  *  *

 

Возвратившись с семинара из Москвы, Сечень энергично взялся за дело. «Дом Ржи» обещал многое, но начал с разорения КФХ «Сечень Е.А.». Вначале много денег Егора съела автономная входная группа. Сечень хотел, чтобы войти в «Дом Ржи» можно было бы не только через фойе постоянно пустовавшего здания ЦОЗИ, но и с напрямую с улицы. Стену долбили, колонны ставили, освещение тянули – деньги высасывало из сейфа Сеченя, как пылесосом.

Не успели закончить с входной группой, вогнавшей крестьянско-фермерское липовое хозяйство в разор, как потребовалось первосортное торговое оборудование. И переборки для секций. И разная оргтехника. И отдельно оборудованный кабинет бухгалтерии. И…

Через полгода возни с «Домом Ржи» Сечень стал отчетливо чувствовать, что скоро сам сядет на ржаные сухари. Поскольку он постоянно был на этой сумасшедшей «великой стройке» – он окончательно забросил все дела по другим направлениям.

Рвал Сечень – с облегчением. Теперь он не ездил с товарами к Лажанову в «Гурман», и чувствовал от этого духовное облегчение, кратное облегчению кармана от разрыва старой и полнокровной хозяйственной связи.

А трюфельная ферма?! Ещё недавно он собирался её сжечь, чтобы оборвать концы этой аферы. Но теперь и сжигать ничего не нужно: трескотня о трюфелях пошла на спад, пресса с грустью признала «высокую себестоимость их выращивания в наших условиях» и многообещающие перспективы, когда-то сделавшие Махачина депутатом Горсовета Кувы, корректно свернулись в трубочку…

Все бы хорошо, но вместе с неврозом у Сеченя кончились и деньги. Вначале кончились относительно – те, которые он держал в несгораемом чемоданчике крупными купюрами, естественно (при его-то характере) не доверяя никаким банкам.

Потом стали кончаться абсолютно – когда метла потребностей прошлась по полочкам и шкафчикам, выметая уже куда более разношерстные, разномастными купюрами сделанные сбережения.

«Дом Ржи» поднимался из пустот бессмысленно-огромного и никчемного фойе, обретал плоть и вид, становился ощутимой реальностью.

Но по мере его роста сохло и ужималось все остальное, прежде питавшее своими корешками жалкую сеченьскую жизнь…

Затхлая провинциальная жизнь Кувы и кувинцев небогата на разнообразие проявлений. Егор, скрепя сердце, дал в газету объявление о продаже «КФХ Сечень Е.А.» – и буквально через пару дней откликнулся – кто бы вы думали? – незабвенный Оскар Оливков, сын в семействе проходимцев, некогда продавших ферму Сеченю…

За минувшие годы Оскар заматерел, на яйцеголовом челе появились какие-то сомнительные шрамики (не за долги ли разбили бровь?) – но, в сущности, был прежним бесстыдным представителем бесславного рода Оливковых. Никакой совестливости по событиям «зимы иной» он не изъявил, видимо, в его понимании, «истек срок давности» по старому «кидалову». Оскар ездил теперь на дорогом автомобиле, был одет в шикарный костюм от «Гуччи», но шелковый пестрый галстук выдавал в нем все того же узколобого торгаша без вкуса, страдающего наследственной болезнью Оливковых – «торгогализмом»…

– Я теперь работаю один, – душевно поведал Оскар Сеченю, – разделился с родителями… Сестре свой надел выписали… А мне свой…

Егор смотрел на Оскара со смесью страха и отвращения, как на доисторическую гадину, вылезшую со страниц геологической энциклопедии прямиком в мир. По предыдущему опыту ещё 90-х лихих годов он знал, что слушать Оливковых бесполезно – то, что они говорят, может быть и правдой, и ложью с вероятностью пятьдесят на пятьдесят. Когда тебе кажется, что кто-то из Оливковых врет – он, как на грех, излагает чистую правду. И наоборот, когда кажется, что Оливковы честны с тобой – они вдруг переключаются на ложь.

Чтобы избавиться от негодяя, Сечень сразу заломил цену в семь миллионов рублей. Оливков не согласился, конечно, но не ушел, а начал занудно торговаться. Постепенно цену сбросили до пяти миллионов, и Сечень почувствовал, что Оскар уже заранее знает, куда сбагрить несчастную ферму, причем дороже обговоренного.

В итоге сошлись на четырех с половиной миллионах, посчитав, что это будет справедливо. Некогда прилетевшая от Оливковых ферма – вернулась в руки одного из прежних хозяев. И неожиданно быстро. Оказалось, что у Оскара все поставлено на поток, и спекулятивные манипуляции регистрируются у знакомых деловиков в момент.

Сечень до последнего думал, что Оливков расплатится фальшивыми деньгами. Но, настояв на банковском переводе, получил денежки через банк, чистыми. Круг замкнулся: Сечень снова был с деньгами, а Оливковы – с фермой, некогда служившей им залогом.

Оскар оказался парнем хватким и незамедлительно раздул уже затухавший огонь трюфельной авантюры. Но Егор с облегчением вздохнул – слава Богу, теперь все проблемы за подлог уже на Оскаре, и можно шагнуть в новую жизнь с чистой совестью…

«Дом Ржи» снова рванулся вперед по части отделки. Слопал денежки за ферму и снова забуксовал: ремонт все ещё висел в незавершенке, рабочие канючили денег за труд и за стройматериалы, воровали кафель и гипсокартон, настаивали на кормежке за счет заказчика…

Сечень сдал городскую квартиру на год вперед, переехал жить в гниловатый Лианин дом, словно заправский муж, и теперь каждое утро подкреплялся её деревенскими завтраками, изготовленными без мастерства, но с любовью. Услуги по продажи пыли тоже были проданы «Залмону» – Соломону Привину на год вперед. Дело осложнялось тем, что в удобном подвале, где Сечень раньше делал пыль, теперь крутился шакалом Оскар Оливков. Пылевое оборудование перебралось к Лиане в гараж, на второй, деревянный этаж, где по обшитым белой доской-«вагонкой» стенам висел дественный столярный и слесарный инструмент, а на подоконнике большого окна на южную сторону росли в горшках на солнцепеке декоративные томаты и перцы.

Но «Дом Ржи» отчасти уже мог и сам себя тянуть. К Егору явился не запылился папаша Оливков, не иначе как по наводке своего сынули, теперь «работающего» отдельно, хотя слово «работа» в отношении семьи Оливковых звучало кощунственно.

– …Вот, Егор Артурович, хочу у Вас административные помещения снять в Вашем «Доме Ржи»… Вам они пока без надобности, торговые залы дотираете до кондиции, а я бы там свою фирмочку… и деньги заплатил бы вам превосходные… И заработал бы сам – место бойкое, самый деловой центр Кувы… Повезло вам отхватить такой куш…

– Да, повезло… – мрачно отвечал Сечень, отнюдь не похожий на везунчика: в перемазанной спецовке, работавший наравне со строителями для контроля и экономии, с кругами под глазами от недосыпания, с нервным тиком в руке. И зачем-то добавил: – Везет тому, не лениво кому…

Папа Оливковых с очень подходящим ему именем Орест попытался заключить договор с последующими помесячными платежами, но Егор не поддался на его траченное молю времени обаяние. Орест не обиделся, попытался расплатиться акциями своей фирмы, затем векселями, затем наличкой. Егор был суров: только предоплата и только через банк. Орест Оливков не был тем человеком, с которым он пошел бы в разведку. По правде сказать, с Орестом Оливковым не стоило бы ходить даже в булочную: не спер бы мелочи, так в хлеб бы плюнул…

Но на условиях предоплаты настоящими деньгами (Сечень не сомневался, что у Оливковых полно и других денег – отнюдь не настоящих) – Егор готов был работать даже с Орестом. Выбор был небогат: «Дом Ржи» не мог заработать недоделанным, а не заработав – он не мог быть доделан!

Так Оливковы снова вернулись в стремительно нищающую жизнь Егора Сеченя. Орест обосновался в админстративном блоке будущего кувинского и всеуральского «Дома Ржи», бойко там чем-то спекулировал, к нему сновали то Оскар, то Катя, то Надежда Михайловна Оливковы, каждый раз заставая Егора в неудобной позе: то за размешиванием раствора, то за просеиванием песка, то за бодяженьем красок.

Среди многих незнакомых людей, ломившихся в кабинет с шикарной секретаршей папы-Оливкова Егор с удивлением обнаружил Соломона Пинхусовича Привина – того самого, которому продал пыль для «старых» винных бутылок на год вперед.

По правде сказать, Егор струхнул сперва, думая, что с пылью вышел какой-нибудь конфуз, и Привин приехал разбираться. А «Залмон» числился в крутых, его побаивались даже в уголовной среде, и Егор менее всего хотел бы перейти ему дорогу.

Но Привин приставать с «правами потребителя» не стал, наоборот – как-то по-отечески похлопал Егора по плечу замызганного строительного ватника и покивал массивным семитским подбородком:

– А я смотрю, Егор, у тебя разносторонние интересы…

– Вам нужно ещё пыли? – с надеждой поинтересовался Сечень.

– Нет, я к Оресту! Переезжать, брат, хочу, поближе в центр и помещение побольше… Чтобы место было и для сигарного клуба и для ломберной… У него неплохое предложение, как ты считаешь?

– Я в его предложения не лезу… – отстранился Сечень. И ещё подумал про себя: «счас этот черт обманет Залмона, а я ещё и виноватым останусь, что рядом стоял…»

Залмон прошел в кабинет к Оливкову, и через минут сорок вышел оттуда в приподнятом настроении, покуривая сигару и что-то мурлыкая под нос. Прощальной процедурой он Сеченя не удостоил, посчитав, видимо, что и так слишком много уделил внимания «мужику с разносторонними интересами» при входе.

– Какой тесный мир, сил нет… – рассердился Сечень, активнее орудуя лопатой в корыте со строительными смесями. И долго предавался мечтам отъезда из Кувы, куда-нибудь далеко, где его никто бы не знал, и он никого не знал.

Вскоре, впрочем, ему стало не до Залмона, не до Оливковых и всех их дел: через пару дней ударило в самом чувствительном месте…

 

*  *  *

 

– Вы признаете, что подследственный Махачин вымогал у вас деньги? – кровожадно спросил следователь.

– Нет, не признаю, – покачал головой Сечень.

Изумленный Махачин, впервые за много дней услышавший о себе нечто приятное, удивленно поднял голову.

Он смотрел на Егора расширившимися зрачками наркомана и словно бы впервые видел старого знакомого.

– Как? – голос следователя, прежде густой, дрогнул, как будто следователь икнул. – Все остальные фигуранты группы Махачина уже дали показания. Махачин обличен, и дальше покрывать его, поверьте, нет никакого смысла…

– Зачем я буду врать? – сказал Сечень и погладил подбородок, почесав ладонь о щетину. – Ничего у меня ваш подследственный Махачин не вымогал…

Следователь понял, что на этой теме каши с Сеченем не сваришь, и перекинулся на другую, как ему казалось, беспроигрышную ветку:

– А вы можете подтвердить, что фирма «Витим», у которой подследственный Махачин якобы покупал оборудование для ОАО «КуваМаслоПродукт» – на самом деле фикция, однодневка?

– Я понятия не имею о деловой репутации фирмы «Витим»… – пожал плечами в ватнике Егор. – Офиса у неё, правда, не было, то есть я не видел… Что же касается оборудования, то Евгений Антонович Махачин его действительно покупал, я могу подтвердить…

– Что вы можете подтвердить?! – фальцетом резанул следователь и даже бумаги уронил от удивления.

– Что Махачин покупал оборудование…

– Как вы можете это подтвердить?! – по нервному лицу следователя пошли багровые пятна. – Оборудования нет! Оно на «КуваМаслоПродукт» не завозилось! Об этом имеется акт! Вся сделка была только на бумаге. А вы говорите, что оборудование видели…

– Видел.

– И знаете, где оно сейчас?!

– Знаю.

– А вы знаете, что за дачу ложных показаний есть статья? И что вы своим пособничеством гражданину Махачину приговор себе подписываете?

– А почему я должен вам врать? – обиделся Егор. – Мне Махачин ничего плохого не сделал… Если его решили потопить, я тут при чем?

– Оборудования не было и нет!

– Оборудование было и есть. Могу показать.

Краем глаза Сечень нечаянно увидел Женю Махачина. И невольно повернулся к нему лицом – до того занятно было смотреть на несчастного…

Женя Махачин не покупал никакого оборудования для маслодельного производства. И он это знал лучше следователя, лучше Егора Сеченя, лучше кого бы то ни было на свете.

Потому что сам придумал простейшую схему, по которой деньги, выделенные из «Росагролизинга» на модернизацию пищевых предприятий были перечислены «КуваМаслу», оттуда – «Витиму», после чего радостно «распилены» участниками.

Остался только договор о покупке оборудования, которым компашка и думала прикрыться в случае поверхностной проверки. Оборудование нельзя было купить у «Витима», потому что «Витим» никакого оборудования не имел, не производил и не покупал, да и закрылся через день после операции.

На это и давило следствие: поставщик исчез, техника на 240 миллионов рублей испарилась, бумаги все подложные, деньги украдены.

Махачин по привычке тупо не признавал своей вины, тупо отрицал все, но был уже в прямом и переносном смысле приперт к стене. Ему действительно нечего было предъявить, потому что на вопрос «где масложировые станки» он только упрямо молчал, и по-бычьи косил кровянеющим от злобы глазом.

Теперь Сечень говорил нечто, одновременно обнадеживающее и раздражающее, нечто, чего просто не могло в природе быть! Махачин чувствовал в словах фермера уверенность и спокойствие, чувствовал, что откуда ни возьмись, к нему подоспела непонятная помощь…

– Я могу показать, где лежит оборудование…

Теперь уже следователь уронил не бумаги, а дырокол, Махачин же раздулся так, что казалось – он лопнет.

– Покажете?

– Покажу…

– Я ведь не поленюсь, я прямо сейчас с вами съезжу… – ярился следователь. – Я ведь знаю, что никаких станков не было… Что вы мне покажете?

– Станки, которые продал «Витим» «КувеМаслу».

– Да как он мог продать, если ничего не покупал?!

– Этого я не знаю, откуда и что брал «Витим» – спрашивайте у «Витима». Но оборудование было завезено и сгружено, правда, отношение к нему, прямо скажем, оказалось халатным…

– Зачем же… – следователь чувствовал, что Сечень не просто врет, что он имеет какую-то опору и голос его предательски сдавал, словно простуженный. – Зачем же тогда… Махачин скрывал от меня место расположения оборудования?! Это вы можете объяснить?

– Могу… – Сечень лениво разглядывал свои грязные крестьянские ногти. – Он боялся, что ненадлежащие условия хранения, халатность при расположении имущества… ну, словом, дадут ему по шее за такое отношение к национальному проекту «Росагролизинга»…

– Что?

– По шее, говорю, дать ему могло начальство, что не проследил… Купить купили, бестолочи, в поле бросили ящики со станками, ну и натурально – дождь их мочит…

– Где?

– Вам место нужно знать? Село Бобирово, оттуда собирались новую технику по объектам раскидывать… Оно как раз посередке объектов «Кувы Масла»…

 

*  *  *

 

А оно там было. То есть, конечно, не совсем было, и совсем не оно[5]. Но – фермерский опыт помог Сеченю – в полях близ Бобирово действительно лежали ящики с импортным оборудованием. Огромные, как левиафаны, в сочащейся смазке, машины для сельского хозяйства.

Правда, это были вовсе не станки для «КувыМасла». Это было чехословацкое оборудование для завода моментального замораживания овощей. Эту затею – возить из Кувы по всему Уралу свежемороженные овощи, горошек да смородину – придумали в 1988 году, оборудование заказали в 1990-м, а пришло оно в 1991 году.

СССР распался. Оборудование бросили в ангарах, где оно и лежало десятилетиями, бесхозное: ведь не было уже ни страны, заказавшей его, ни министерства, которое заказывало, ни предприятия, на которое собирались ставить…Трудно поверить, но четверть века в мало приспособленных ангарах лежали гигантские морозильные машины, которых не сдали на металлолом только по причине их неподъемности.

Сечень сам, не раз проезжая мимо, видел, как растаскивают ангары вокруг механизмов в огромных ящиках. Ангары были дюралевыми, их наловчились резать на небольшие листы и сдавать в цветмет. С машинами помучились, парочку раскурочили сверху, но ничего придумать по их утилизации так и не смогли.

Постепенно, за четверть-то века, вокруг морозильного оборудования вместо ангаров возникли ободранные остовы, словно скелеты невиданных динозавров. Долго держалась крыша: высоко лезть снимать. Но в 2009 году, в пору кризиса, когда мужичков-богоносцев, сеятелей и хранителей, поприжало – привезли какие-то лестницы, содрали и крышу.

Остались только тяжеленные шпангоуты, да мокнущие, киснущие ящики. В ящиках – опилки, которые воняли гнилью, но не пожалели исчезнувшие, словно скифы и гунны, с лица земли «чехословаки» машинного масла!

Сечень и сам опешил, когда открылась следственной бригаде ободранная от упаковочной гнили ближайшая к проселку махина: казалось, несмотря на пятна ржавчины кое-где – хоть сейчас её в цех да запускай от розетки…

Конечно, это была лишь иллюзия. Конечно, техника, провалявшаяся Бог знает в каких условиях четверть века, не смогла бы заработать в цеху. И техника была совсем не той, о которой отчитывался Женя Махачин, к маслодельной отрасли не имела она ни малейшего отношения…

Все так, все так! Но техника – БЫЛА. Да, хреновые условия хранения, преступная халатность. Да, пересортица. Да, в коробках не то, что в контракте… И все же акции Махачина пошли вверх. Сперва незаметно…

Следователи, правда, сразу спасовали – откуда им знать, что в коробках и на какую надобность припасено. Сделали запрос в Минсельхоз. А уж в Минсельхозе принял его старый знакомый Барлыбаев, понимавший, что у друзей разные ситуации в жизни бывают, иной раз и бабла срубить на них можно много…

«Нива» даром, что старушка – моталась взад и вперед: от Барлыбаева к Лажанову в «Гурман» и обратно, потом по адресам членов комиссии… Комиссия в итоге дала положительное заключение по технике, а Роберт Лажанов по итогам стал задумываться о переезде в более скромную ипотечную квартиру…

Гнилой осенью ничто не предвещало спасения Махачина. В середине октября кувинский суд, отклонив жалобы адвокатов, оставил в силе свое решение о продлении арестов фигурантов по делу.

Но потом…

В конце октября ведущий это дело следователь ушел в отпуск, а заменивший его сотрудник следственного департамента МВД России принял решение о переквалификации действий фигурантов.

Махачин шел по тяжкой ч. 4. ст. 159 УК РФ «Мошенничество, совершенное преступной группой в особо крупном размере». Ему светила «десяточка» тюрьмы.

Потом он оказался в статье 159.4 УК РФ «Мошенничество в сфере предпринимательской деятельности», а там уже наказание почеловечнее – от штрафа до пяти лет заключения…

Махачин вышел под подписку о невыезде. Более того, в результате переквалификации он попал под экономическую амнистию, прошение о которой успел подать незадолго до ее окончания. При этом своей вины Махачин не признал, а ущерб не возмещал…

Правда, смотря какой. Сеченю, например, Махачин возместил все «ущербы», по большей части моральные, с лихвой. Привез его к Лажанову, разлил по старой традиции коньячку, и потребовал:

– Роберт, теперь это твой первый поставщик! Все, что ни привезет, бери, без перепроверок, наш человек, поддержать нужно!

Лажанов собирался что-то возражать, но не потребовалось, потому что Сечень раскрыл печальные карты:

– Я ведь, Женя (Махачин снова «вдруг» стал Женей) ферму-то продал…

– Как? Зачем?

– За долги… Концы с концами не сходились, вот и продал, для поддержания штанов… Теперь у меня только «Дом Ржи» остался, единственный актив… Да и тот, по правде сказать, ещё до ума доводить нужно…

Махачин огорчился и стал вдруг ностальгировать по «тем продуктам» – как будто бы Сечень сам растил какие-нибудь продукты. Но потом линия разговора изменилась, и весьма существенно:

– А кто покупатель?

– Ты, может быть, знаешь… Прохиндей этот, младший Оливков, Оскар… Он мне её когда-то сосватал, он и обратно забрал…

– Оливков? Оскар?!

Судя по накалу восклицания Оскар Оливков был очень хорошо знаком Махачину. Да и как же ему быть незнакомым, когда никто иной, как именно он, Оскар Оливков, младшая ветвь династии заслуженных проходимцев, был тем самым гендиректором того самого ООО «Витим», продававшего «КувеМаслу» то самое несуществующее оборудование!

– А теперь, значит, трюфелями заняться захотел? – хохотал поддатый Женя, счастливо избежавший каюка. – На спокойную жизнь потянуло? Ужо будет ему спокойная жизнь…

Свобода Махачина обернулась возвращением фермы в Сиплодоново. Оскара Оливкова вызвали в «Гурман» и попросили исправить допущенную в отношении хорошего человека несправедливость.

– Он ведь только в долг просил, Оскарик… А ты у него крышу с головы сдернул… Как теперь жить хорошему человеку? Надо исправляться, юноша, иначе в Куве с такими замашками работать не получится…

– Да я же… Да что же… Я же… договор… сделка… нотариальная контора… Егор Артурович, вы хоть скажите…

– Ничего я не знаю, – с крестьянской хитрецой отмахивался Сечень, – вы меня в свои дела не путайте…

Махачин разбирался в делах Оскара Оливкова куда лучше Егора, и, может быть, даже лучше самого Оскара. Он тут же, помогая себе рисунком на салфетке, нарисовал схему «выхода»:

– Вот, все же как Божий день… КФХ «Сечень» берет займ у твоего кредитного кооператива (оказывается, у Оскара был кредитный кооператив). Выдает тебе долговых обязательств на… сколько у вас там было? Четыре миллиона… Чего орешь? Ну, четыре с половиной, я же не спорю… Ты векселя берешь, ферму отдаешь, и вы в расчете! В положенный срок Егор Митрич (Сечень огорчился, узнав, что Махачин не помнит его отчества) тебе все долги погасит – у него скоро торговый центр заработает, будет с чего возвращать…

Сечень взял за ферму живые деньги. Теперь возвращал их в виде долгосрочных обязательств на далекое будущее, и при этом оставался при своем! Лучше схемы он бы и сам для себя не придумал – разве что прибить Оскара Оливкова и вообще все бесплатно забрать, но это уже статья…

 

*  *  *

 

Второе дыхание удачи позволило досрочно досшибать все шишки на тернистом пути открытия «Дома Ржи». С окончанием ремонта Сечень вышел посмотреть, как расположить вывеску заведения, и пока прикидывал блуждающими взглядами по фасаду – явился Залмон.

Меньше всего в этот радостный миг запуска торгового специализированного центра мечтал увидеть Соломона Пинхусовича Егор. Но пришла беда – отворяй ворота. Сечень по возможности радушно поздоровался с Привиным и продолжил свои расчеты.

Привин стал рядом с Сеченем и стал зачем-то обезьянничать: так же, как Егор, складывал пальцы, примеряясь к фасаду, так же смотрел из-под ладони козырьком, чтобы солнце не слепило…

«Совсем свихнулся старый жид…» – зло подумал Сечень, не зная, как реагировать на такое издевательство. Вообразите – вы заняты важным и торжественным делом, к вам подходит старый криминальный еврей и начинает выдрючиватся, передразнивая ваши жесты… Ну, не абсурд ли?!

– Что это вы делаете, Соломон Пинхусович? – спросил Егор через некоторое время с максимально елейным привкусом в голосе.

– Вывеску обдумываю… – хмуро отозвался Залмон. – Где и как вешать…

– Спасибо, Соломон Пинхусович, но я уж как-нибудь сам, наверное… Я очень ценю ваши советы, вы жизнь знаете, однако вывеску я…

– Ты ремонт сделал, и вали… – грубо обрубил Привин. – Свою вывеску я сам определю. Это тебе не плинтуса затирать, тут творческий подход нужен, кре-а-ти-ив…

– А позвольте узнать, Соломон Пинхусович, с чего это вы будете вашу многоуважаемую вывеску вешать на мой торговый центр? Я выстроил тут все, у меня целевая путевка от правящей партии, тут будут торговать только ржаными продуктами…

– Знаю, – тявкнул Привин. – Ржаной водкой, ржаными настойками… Неплохо пойдет! Я уже акт согласования подписал…

– И с кем же вы подписали? – спросил Сечень уже тревожно, чувствуя недоброе.

– С хозяином твоим, Егор! С Орестом! Орест мне тут все продал, кроме тебя, но, если хочешь – идем в штат, и для тебя дело найдется…

Егор вспомнил, что в машине, на местной радиоволне несколько раз слышал рекламное объявление о продаже торгового центра в «деловом сердце» Кувы. Но ему тогда и в голову не приходило, что речь идет о ЕГО, сеченевском, торговом центре…

– Соломон Пинхусович, – сладенько процедил Егор. – А вы Оресту Оливкову уже, наверное, и деньги перечислили?

– Аванс, – сердился лишним вопросам старый гриф Залмон. – 60 процентов… Сорок потом, в рассрочку… Тебе наши с Орестом дела зачем?

Сечень смотрел воловьим тусклым взглядом на мясистый нос Залмона, на перхоть, спавшую на пальто с проволочно-жесткой овчины курчавых, черных, слегка тронутых сединой и маразмом волос. И впервые в жизни, глядя, как начинает нервничать Привин, чувствовал какое-то смутное, но сердечное симпотизирование по адресу семейства Оливковых…

Обыграть Залмона – это высший класс! Егор бы так не смог! Какое самообладание, какая выдержка! Залмон, старый куриный вор, почувствовал бы малейший привкус фальши – но Орест Оливков играл в открытую. Фальши не было ни грамма…

Дело было не в шикарно подделанных документах на права собственности, бумажка есть бумажка, полиграфисты в подвале за несколько денежных купюр изготовят вам любую бумажку. Оливков брал не этим. Он брал натурой, фактурой: он водил Залмона по торговым залам, поил кофе в кабинете директора, причем в течение многих дней. Он крутил по радио рекламу (если её слышал Егор – то, конечно, и старый жмот Привин ей наслаждался)…

– Дело в том, – хмыкнул Сечень, с трудом сдерживая ликующее торжество. – В том, Соломон Пинхусович, что это не торговый центр Ореста. Это мой торговый центр…

– Что? – крупные, бараньи черты лица Залмона исказились, словно у него резко заболел зуб. – Как?

– Орест Оливков, видимо, продал Вам МОЙ торговый центр…

– Но бумаги… – бормотал совсем ошеломленный Привин.

– Подделка. Цветной принтер.

– Ты даже не смотрел…

– Мне и не нужно, – Сечень умолчал, что по нужде и сам печатал на цветном принтере любой потребный документ. – «Дом Ржи» – партийный проект, и он выдан мне, как именное оружие. Тут уж можете мне верить…

– А Оливков? Оливковы?

– Оливков был моим временным арендатором.

– Аренд… Аренд… атором?!

– Да. Как я понимаю, он воспользовался этим, чтобы организовать вам многократные увеселительные прогулки по местам будущей трудовой и предпринимательской славы?

– Он, он… Это что, шутка?! Егорушка, со мной так шутить не нужно, у меня сердце слабое… А память злая…

– Рад бы вас утешить, да нечем… Вы бы прошли в офис, глядишь, если повезло, Орест ещё там досиживает… Хотя…

Сечень не договорил: с мальчишеской прытью старый еврей унесся на поиски «хозяина» в давно уже прохладное гнездышко.

Глядя ему вслед, Егорушка грустно подумал: «нам так хорошо, когда другому плохо – поскольку мы не верим, что нам самим может быть хорошо»…

 

© Александр Леонидов, текст, 2015

© Книжный ларёк, публикация, 2015