Александр Леонидов. Мускат и ладан

Мускат и ладан

Фрагмент из романа

...Солнце пронизало стекло и рассеянными лучами стекало теперь через маринад. Рассол кроил свет, как портной по лекалу, медвянил свет до сладковатого привкуса во взгляде, соляное и солярное сочетались в безжизненном мире прочно запаянной банки…

Огурцы лениво шевелились на оборот своей тары. Чуть кивал, небрежно, по-генеральски, укроп. Куски кабачка и венчики цветной капусты солянились в причудливом букете.

В банке было движение, но не было жизни. Консервация выпарила и солоно вытравила всякую жизнь. Но овощи колыхались в рассоле, если их взять в руку, и пронизанные солярными лучами, представляли особый мир, по своему прекрасный своим покоем, неспешностью, абсолютной всеприемлевостью. Он был безумно уютным, этот маринадный мирок огурцов, кабачков, цветной капусты и укропа, воды, и солнца в воде, и соли в солнечной воде. Он отдавал на взгляд детством, миром, бабушкой, домашним теплом.

Свет жил в банке с маринадом. Он входил туда через толстое стекло, как входят к себе домой, янтарно-желтый, играл тонкой паутинкой укропных теней, скользил по огуречным шероховатостям, и банка становилась сувенирной, как французские стекляшки, в которых можно устроить снегопад над игрушечным домиком, потрясая их в руке…

Но банка с маринованными овощами сохраняла и свою связь с живой реальностью: она была съедобной, полезной, хозяйственной, она была семейной, домашней, чуждой снобизма всякой сувенирной вещицы.

Маринованные огурцы, кабачки, цветная капуста поражали Егора своей эфемерностью: они были рассчитаны на одно застолье, один раз перекусить – и только. Но парадоксально, как в религии, противоположность сочеталась с противоположностью: крайняя одуванчиковая эфемерность была в то же время вечностью. Она переживала и людей, и книги, и теории, и государства. Она вновь и вновь воплощалась в виде маринованных огурцов, перешагивая обыденно, не удостаивая замечанием, линии фронтов и бури революций, смены поколений и смены эпохальных вех. Маринованные огурцы оставались на полке хозяюшки, вновь и вновь клонируя своё купающееся в рассолах солнце, в мириадах копий, в опустошенных и вновь наполняемых банках. Мир был больше банки с солеными огурцами, и мир обнимал их своими надобностями и потребностями. Но мир был и меньше банки с солеными огурцами, и её искривление стекла обнимало мир снаружи.

Не только Егор Сечень смотрел сквозь соляной солнечный раствор на огурцы и кабачки; они в ответ смотрели на него, на весь его суетный и нелепый, криво обустроенный мир. И они презирали Сеченя и его мир, пожирающий их простую и абсолютную красоту и их купающееся в соленом свете совершенство.

За стеклом огуречной банки таились величайшие тайны мироздания, тайны безжизненности живого, подвижности неодушевленного, красоты бытового и обыденного, полной, божественной целесообразности. Этот мир, плывущий сквозь вечность в рассоле, не имел в себе бытийных вопросов. В нем все было к месту и все имело безусловную предназначенность.

Мир людей, считавший себя главным, такой стройности и предназначения не имел. В нем все было путано и все – трудно постижимо.

Сечень смотрел на свет, вязнущий в рассоле, и думал о заботливых руках, закатавших банку, о добродетельных простых и чистых мыслях, соорудивших этот полусувенирный мир за выгнутым стеклом. Эти мысли – хозяйки при исполнении – не получали возражений ни с чьей стороны. Они – вопреки законам трения – двигались в мыслительной среде абсолютно без сопротивления, потому что весь мир был за маринованные огурцы, и никто, никогда, нигде не голосовал и не выступал против них…

В памяти Егора почему-то (точнее, ясно, почему) предстала покойная бабушка в последний год её жизни, маринующая огурцы и помидоры. Маринующая – громко сказано, бабушка была слабой и ветхой, ничего поднять сама не могла и только руководила процессом, матерью и теткой, в пряно-ароматном парном воздухе кухни. Нюхала черный перец и говорила, что он хорошо пахнет – бедной старушке, отсчитывавшей последние дни на земле, любой запах жизни уже казался приятным…

Не все маринуют огурцы! – всплыла откуда-то циничная и холодная мысль, изъеденная червями бесплодного скептицизма. Она была нелепа и чужда строю мышления, как раз подошедшему к разгадке величайшей тайны: преломлению луча света в воде, особенно в какой-нибудь подкрашенной воде. С детства Сечень думал об этой тайне – свет сквозь полупрозрачную толщу, рассеянный, расщепленный, как в этой банке маринада, рассолом обретает какие-то невероятные и сказочные измерения. И тут вдруг нелепый цинизм чужеродного идейного влияния: «не все маринуют огурцы!»

Ну и что? Действительно, не все. И с годами все меньше и меньше. Пронеслись перед слезящим глазом 80-е, 90-е, нулевые годы – три десятилетия, в которые Сечень хорошо помнил себя. Не все солят огурцы. Совсем не все. Категорически не все. Многие покупают фабричные банки. Но там – такой же расщеплено-преломленный луч среди овощей, вечность посреди эфемерности, тайна посреди предельной простоты, жизнь посреди стерильной медвяной мертвяности рассола. Это – все же не совсем то, когда маринуешь огурцы сам, своими руками, как в далеком и уже призрачном детстве.

Детство с маринадами домашнего приготовления было для Егора временем, когда чего-то хотелось. Как к соленому огурцу примешивается струя вкуса укропного венчика, так к детским воспоминаниям примешивалось ВОСПОМИНАНИЕ О СМЫСЛЕ ЖИЗНИ. Он вроде как был, а потом его не стало, и это явно не в связи с взрослением, а по другим причинам. Не потому ли, что люди стали предпочитать домосолам магазинные разносолы в банках? Но ведь и в магазинных банках по-прежнему соляной солярностью преломляется свет, как в забытом «волшебном фонаре» детских диафильмов…

Не все любят маринованные овощи – снова напомнил сухой и холодный голос скептика-могильщика. Не все их покупают. Не все преломляют вечность расщепленного света через простейшую единицу бытового уклада – зауряднейшую закуску…

Разве маринованным огурцам есть до этого дело? Их мирок самодостаточен, он не нуждается ни в собственном возникновении, ни в собственном исчезновении. Огурцам не нужно, чтобы их любили и ели. В них – изобилие корневой нутряной любви, клетчатка, напоенная любовью Солнца и пропитанная соками матери-Земли.

Банка маринада не живет, она не одушевлена. Что-то наше, давно утраченное и потерянное, живет в ней, нечаянно попав под крышку вместе с огурцами, кусками кабачка, укропом, чуть пожелтевшими в растворе зубчиками чесночин…

Оно попало туда от нас, но оказалось выше и сложнее нас, потому что мы уходим, а оно – нет. Есть какой-то неуловимый и непонятный отзвук миллионолетий в колыхании овощей за стеклом, в рассоле и солнце, отзвук ничуть не присущей им вечности. Словно бы они были всегда и будут от века, порождение людских рук и людской суетливой, многопопечливой хозяйственности – они словно бы предшествуют людскому роду своей самодостаточной лаконичной всезавершенностью и выходят за пределы всего человеческого своей изначальной всепригодностью и монолитной смысловой очевидностью.

В просвечивающем на живой луч летнего щедросияния маринаде кончаются все категории и онтологии. Здесь и есть великая тайна, и в то же время нет никакой тайны, здесь живет вечность – и не умещается секунда, здесь иной закон пространства, и тот же самый трехмерный рассек пространства…

Здесь, в волшебном шаре маринада, расцветающего в солнечном полете неподвижности, есть рецептура, хозяюшкин замысел, и в то же время есть нечто несотворенное и неизреченное, тайна уюта и красоты мира, ноты его симфонической гармонии.

Сечень перестал думать об огурцах, как о простой закуске, и почувствовал их сокровенную природу произведения художественного искусства: натуральное преображенное мыслью, из жизни в соляную смерть, и возрождающуюся, как услуга иной жизни. Стало жаль открывать банку домашних заготовок. Поэтому Егор зябко передернул плечами и аккуратно, бережно поставил банку на старое полковое место, где от неё имелся подтековый аккуратный кружок-печать. Погреб был прохладен, мал и хорошо оборудован. В погреб когда-то вложили душу, думая, что сюда спустятся люди со смыслом жизни и жаждой жить. Спустился же сюда Егор Сечень.

Почему-то всплыло в голове библейское: «…и кому достанется то, что ты собирал?». Фраза прежде казалась Егору высокой философской абстракцией, и только теперь, ощущая рукой чуть тронутою ржой крышку маринада, он осознал её бытовой, щемящий, пронзительный смысл предельного приближения: банка с огурцами, кому достанется то, что ты мариновал?

© Александр Леонидов, текст, 2014

© Книжный ларёк, публикация, 2014