Александр Леонидов. Лунные дарования

ЛУННЫЕ ДАРОВАНИЯ

 

Выйдя из чёрного и мрачного, пахшего больничными запахами тоннеля, Полина открыла глаза – и увидела себя в больничной палате.

– Выпороть бы тебя! – строго приветствовал её пробуждение Иван Сергеевич Имбирёв. – Да нельзя в твоём состоянии… На-ко, вот, лучше покушай, я тебе бульончик куриный сварил, и кабачки кружками раскиселил на постном масле, как при отравлении полагается… Масло знаешь, какое? Дубовое! Я в молодости его сбытом заведовал, вспомнил годы былые… Давай, кушай и глупостей таких больше не делай!

При виде Имбирёва и подноса с аппетитно умелым сервиратором разложенной пищей, Полинка начала безудержно рыдать. Вся её жизнь, так замечательно складывавшаяся, разом пошла коту под хвост, и даже умереть не получилось! Какая же она неудачница… Не так давно у неё появился парень, Вадим, они собирались пожениться… Но жить им было негде – она деревенская, снимала маленькую комнатку в хрущевской квартире-«полуторке», про которую неясно: то ли это очень маленькая спаленка, то ли просто большой стенной шкаф. Вадим – беженец из Узбекистана…

Хозяин закусочной, где Полина работала официанткой, пошёл навстречу, и пустил временно пожить на свою пустовавшую квартиру, на улице Воровского… Объяснил, что сдавать квартиру не хочет, потому что «квартиранты всё засрут», а тут мебель, бытовая техника и прочие бытовые удобства… Чего хате пустой стоять? «Заезжайте да живите, всем пользуйтесь, только аккуратно…».

И квартира, и обстановка в ней были достаточно скромны – это был скорее «музей юности Имбирёва»: там собрались вещи, которые не поехали в коттедж на Травную и не были утащены мамой босса в её просторную ампирную «сталинку» на Керенском бульваре… Однако для Полинки Черединой, выросшей в гнилой избе умиравшей дальней деревни, это жильё казалось апартаментами президент-отеля!

Девушкино счастье длилось недолго: страшный случай оборвал девушкины песни… Однажды, пока она вертелась на работе в «Блинной», её Вадим, «автослесарь – золотые руки», если верить его словам (а им, оказывается, верить было нельзя) – сбежал. Сбежав, вывез с Воровского самые ценные вещи: кожаную мебель, два телевизора, китайские вазы и ещё кое-что из зажиточной обстановки.

На обеденном, теперь осиротевшем столе Полинка, девочка-дюймовочка маленького роста, очень хрупкая, нашла странную записку от несостоявшегося «жениха»:

«Я ненадолго, Полинка! Деньги за вещи хозяину верну, а тебя заберу, только подожди немного!»

Полина решила не ждать и больше не верить. Мысль о том, что любимый человек оказался предателем и вором, семьи не будет, пополнилась ужасом перед Имбирёвым. Как она встанет перед боссом, как расскажет о случившемся? Вот он приедет в своё бывшее семейное гнёздышко, где с такой заботой и вкусом когда-то подбирала интерьеры его рослая красавица-жена, и увидит, что нет «дивана-бегемота», двух сосудов, стилизованных под «династию Мин», сувенирных кинжалов с кавказской инкрустацией на ковре…

Представив себе это – Полина покрылась мурашками и решила, что жизнь её изначально не задалась. Её в 17 лет родила молоденькая мама, позже спившаяся доярка, отца она никогда и в глаза не видела, школу в деревне закрыли, едва она начальные классы отучилась… А в городе… Ну, в городе с ней, беглой и никому не нужной, тоже разное было, и не из разряда комфорта… И так получилось дьявольски, что в этой незадавшейся жизни Полину обижали все… Кроме Ивана Имбирёва, которого обидела она… Нашёлся на всей земле один человек с сочувствием – и вот он «обнесён»… Кем? Женихом Полины, которая и жила-то только по милости Ивана Сергеевича…

Эти мысли девушки, выглядевшей, как ребёнок, моложе своих лет, закончились пузырьком с дешёвыми таблетками… Бедность на этот раз помогла: если бы Полинка купила таблетки подороже, то её бы не откачали…

И вот теперь она очнулась в больнице, не запомнив промывания желудка, и «вчерашний обокраденный» босс кормит её с ложечки нежным, особым, имбирёвским куриным бульоном… Как тут не плакать навзрыд?

– Ну не реви, не реви! – просит смущённый Иван Сергеевич. – Ну, чего там вещей-то было? Все бэ-у… Ну, в общем тысяч на двести целковых, да и то если хороший оценщик попадётся… Нашла из-за чего снотворное глотать…

– Вы мне… – вся в поту и соплях гундела Полинка что-то несуразное. – Вы мне… А я вам… Такое… А вы мне… Пожить… как барыне… А я вам…

– Ну, а ты-то тут при чём, Полинка-Пылинка? Это твой Вадик отличился… А записка его мне понравилась… Может, ещё и не совсем потерянный для общества человек… Чего он хотел-то… Ну кроме как «опель» мой подлатать, как обещал…

– Не знаю! – истерически закричала Полина. – Не знаю! Тварь, тварь…

И снова обильные потоки слёз.

– Значит, вместе узнаем! – пообещал Имбирёв с широкой улыбкой хлебосола. – Вадика твоего я, конечно, найду, в этом городе каждая собака с моей миски ест… Но худого про меня не думай: я людей за копейки не мучаю… Просто поговорить хочу с ним…

Полина никак не могла остановить слёзы – словно её заклинило на рыдальном тембре.

– Ну ладно тебе плакать-то… – пошёл Иван Сергеевич на крайние меры. – Перестань… Хочешь, мишку покажу?

Чередина судорожно, спазматически глотая комок в горлышке, закивала. Не то, чтобы она сильно хотела увидеть какого-то мишку – просто она со всем готова была согласиться: сделать, что он скажет, дать, куда скажет – лишь бы доказать, что она не такая тварь, как «автослесарь-золотые руки», так и не починивший «опеля» Имбирёву…

– Ну вот, смотри! – радушно улыбалась блинно-круглая красноватая физиономия Ивана. Он закрыл лицо ладонями, а потом очень осторожно, как шторки или занавес в театре, их раздвинул чуть-чуть… Выглянул нос, но не человеческий нос, а чёрный, крупный, влажно-кожаный, звериный… Это было так немыслимо, нелепо, невероятно, что от шока Полинка действительно, перестала плакать.

– Иван Сергеевич… – она нашла в себе силы сесть на матрас по-турецки. – С ума сойти. Как это так? Что же это такое?! Как вы это делаете?

– Это волшебство-о… – смешливо протянул он детское слово и спрятал медвежий нос снова за крупными квадратными ладонями с чуть рыжеватым волосом на суставах.

– Это фокус такой? Но я же видела, что нос живой, ноздри двигались…

– Да, – обрадовался Имбирёв, что девчушка утирает опухшие со слёз глазёнки. – Фокус, Полинка-Пылинка… А больше я тебе показывать не буду, спужаешься ещщо…

– А можно… – детское любопытство победило отчаяние. – Можно ещё раз посмотреть… мишку… Иван Сергеевич… – Чередина умильно сделала бровки домиком, и подумал Имбирёв невольно, что умилять мужчин – сидит в каждой дочери Евы инстинктом…

– Ну, тогда смотри… Только не пужайся, ладушки?

Ладони сомкнулись воротами, чуть приотворились, как будто вертикально улыбаясь… И снова тот же звериный нос, напоминающий мокрую кирзу, пыхтящий ноздрями-складочками…

 

*  *  *

 

– Анна Игоревна, а он вам мишку показывал? – поинтересовалась Полина, помещённая на «перевоспитание» к одинокой знакомой Имбирёва, Анне Игоревне Каштан.

– Она очень хороший человечек! – отрекомендовал Иван Сергеевич Анну. – И тоже, как ты, без семьи… Мне кажется, вы нужны друг другу… Тебе-то она точно нужна…

Анна Игоревна оказалась очень красивой и стройной смуглянкой, строгой, но заботливой, и детская натура Полины практически с первых же слов потянулась к ней. В первый же вечер Чередина выболтала всё, что в жизни успела узнать (а успела она немногое) – этой немногословной «маме» с ласковыми большими тёмными, как омуты, глазами…

Дошла и до последнего своего наивного потрясения – до загадочного «мишки»:

– …мишку вам показывал?

– Чего он мне только не показывал! – вздохнула Анна Каштан, убирая за ушко ниспадшую прядь волос воронова крыла.

– Он очень хороший человек, правда? – щебетала дюймовочка. – И знаете… Он вас очень любит…

Анна, хоть и сидела на кухонной табуретке – как будто споткнулась о невидимую преграду. Отвернулась в дальний угол, словно там что-то очень интересное творится, помолчав, осторожно выдохнула:

– Что за ерунда, Поля? С чего ты предъявляешь такое обвинение, это серьёзная статья, просто так не разбрасываются… Он что-то тебе говорил?

– Ничего он мне не говорил… А только я же вижу, как он на вас смотрит… Мужчины не умеют этого скрывать…

Твой Вадик скрыл! – хотела зло крикнуть Каштан. Она хотела обругать эту дурочку с переулочка, влепить ей оплеуху, и одновременно… заплакать. Но ничего этого делать было нельзя, потому что перед ней сидел, уплетая гренки с бульоном, суицидный ребёнок, только что выкарабкавшийся из могилы и сильно поломанный жизнью… Имбирёв знал, кому доверить Полинку – Анна просто перевела разговор на другую тему, мимо ушей пропуская восторженные малолетние «ах, будь я такой, как вы красивой, я бы…» и тому подобный бред. Она маленькая! Ей по паспорту едва двадцать, а на вид и шестнадцати не дашь! Ей можно…

 

*  *  *

 

Веснами погоды переменчивы: только недавно травилась дешёвыми таблетками, а теперь в дýше у Анны Каштан выводит какую-то эстрадную муру, с чувством и подчёркнутыми интонациями, воображая себя на сцене… Дурочка!

Слушая пение Полинки, Анна стояла у окна и глядела на огни вечерней Кувы. А вот осенью дождь сеет мелко, но сутками…

– Что же ты делаешь, Имбирёв, а? Нежена и недочь ждут тебя недома, возле тёплого ужина и слушают шаги на лестнице… Как же ты, упырь, сумел простоту человеческого счастья вывернуть варежкой наизнанку?!

Незаметно перешла со стены в руки гитара с бантом, мимодумно, оговоркой по Фрейду, тренькнули аккорды старой песни:

 

Когда ты вернёшься – всё будет иначе

И нам не узнать друг друга…

Когда ты вернёшься, а я не жена тебе…

И даже не подруга…

Когда ты вернёшься, вернёшься в наш город

Такой обетованный…

Когда ты вернёшься – такой невозможный…

И такой желанный…

 

Полинка, выскочив в мешковато севшем на её миниатюрность пушистом халате из ванной, колдуя махровым полотенцем вокруг своих длинных, завидных волос – не поняла подтекста. Её удивило другое:

– Анна Игоревна! – круглила она глупенькие глазки. – А вы на гитаре играете?!

– У него, Поля, все женщины – гитаристки… Гурман…

– Ой, а научите меня… Хотя бы трём аккордам… Я тоже хочу быть его женщиной…

«Господи, и эта туда же… Дурёха… – внутренне злилась Каштан. – Весу в ней, как в овце, грудей нет почти…»

И осекла себя. Это, в конце концов, оскорбительно и нелепо! Лимита примеряет себя к добренькому боссу, это понятно, но ты-то! На «автомате» тут же мысленно замерила объём собственной груди и крутизну бедра… Что же это за наваждение? То ли глупость заразна, то ли с оборотнями всегда чертовщина вылезает…

«Эх, Аня, Аня, железная леди… Тебя ещё и покупать не начали, а ты уже торгуешься… Нет, надо собрать всю волю в кулак, и покончить с мыслями про Имбирёва раз и навсегда! Почему ты ждёшь того, кто без спроса вошёл в твою жизнь, вместо того, чтобы указать ему на дверь?! И почему эта дверь твоей жизни стала открываться для Имбирёва только вовнутрь, когда бы он не пожаловал?! Как мужчина он неказистый и неинтересный, и вообще похож на пельмень, и… волосы у сучки хорошие, шёлковые…

А это откуда, Аня? Ну, ладно бы про его жену… Но про эту сироту, которая с деревенской простотой трёт свои патлы прямо перед тобой после душа – и не стыдно?! П****ц полный!» – довесила Каштан из традиционной для «ментов» «деловой речи»…

После «деловой речи» специфических дел (следственных) осталось только довесить книжную банальность – «мне интересен его богатый внутренний мир»… Ну, конечно, а что же ещё?! У кого же внутренний мир богаче, чем у уголовника Жмыхаря? Который, утешая плачущего ребёнка, показывает ему медвежий нос! Прямо талант, в ясельную группу психологом направить, не иначе…

Каштан захотелось, чтобы Иван был прямо перед ней, чтобы залепить ему от души звонкую пощёчину. Потом она поняла, что пощёчина без причины – признак женской истерической дурачины, и ни о чём, кроме обратного задника чувств, не говорит. Потом поняла, что не столько даже хочет пощёчины, а просто чтобы он был рядом…

– Ой, мультики! – радовалась Полинка, кошкой сев посреди полосатого ворсистого паласа. – Очень люблю мультики, Анна Игоревна… – Мордашка немного сморщилась подозрительностью. – Это плохо, что взрослая девушка любит мультики смотреть, да?

– Почему же, хорошо! – вздохнула Анна грустно, но доброжелательно. – Куда же лучше-то? – Присела рядом с девчонкой на ковёр, приобняла её со всем нерастраченным чувством материнства. – Давай смотреть твои мультики…

 

*  *  *

 

– Жил в гараже, и умру в гараже… – философски крысился Вадим, «слесарь золотые руки», когда помощники Имбирёва, Зоригин и Яхрамов, приволокли его в «разборочный» гараж босса.

– Ну вот что, Вадик! – посетовал элегически настроенный Жмыхарь. – Представляться я тебе не буду, виделись… То, что ты глупое дело сделал, не твоя вина, а твоя беда… Тупость не в радость… Я, чтобы тебя сюда пригласить, в два раза больше потратил, чем ты, дурак, украл, так что о деньгах забудь, не в них дело… А говорим мы с тобой, баклан, по одной простой причине: хочу я понять, за что ты Полинушку обидел, и что ты ей в своей предсмертной записке накатал… Чего хотел-то? Правда вернуться думал?

– Нечего мне с вами, Иван Сергеевич, говорить, – бодрился хорьком в углу Вадим. – Жизнь моя давно наперекос, в огне брода нет… Порешите уж, да и дело с концом…

– Дурак ты! – рассердился Имбирёв-Жмыхарь. – Если бы я за вонючие 200 штук людей убивал – сам бы давно в могиле лежал… Если бы ты попросил по-человечески, я бы сам их вам с Полинкой отдал, на обзаведение… С возвратом, конечно, у меня нефтяных вышек нет, все копеечки считаны… Давай так, Вадик… Ты по жизни бродяга, я по жизни бродяга… В мусорню не будем… – Имбирёв приложил большой палец к уху, а оттопыренный мизинец к губам, изображая телефонную трубку. – У мусоров и без нас голова кругом… Объясни ты, ненормальный, мне, нормальному, – зачем ты это сделал?!

А глаза у Жмыхаря особые: зелёные, ядовитые, болотные, в обрамлении кровавых белков, жизненных страданий и знания людей… Многое повидал в жизни беженец из Узбекистана Вадим, а таких глаз не видал: сканер, снасть крючная, когда по тебе бегут – ажник царапают! И всё о человеке этот взгляд бывалый считывает – и хорошее и плохое, и ложь и правду, и даже то, что человек сам про себя не догадает…

Загипнотизированный этим взглядом, как Анна Каштан (но по-другому, конечно, не по-женски) Вадим сам себе удивляясь, стал вдруг навсхлип пересказывать бездарную и страшную историю своей жизни… Глядит в зелёные огни прицеленного щура, заворожённый оборотнем, и молотит без умолку… И казалось – то не слова рвутся на волю, а крупный плотоядный зверь под ухом урчит, мурлыкает…

– …А «опель» мой чего не починил? – вяло поинтересовался этот монстр, когда дошло дело до слесарки, мол, не врал, любую тачку в почин…

– Не успел я, Иван Сергеевич… «Кинул на бабки» меня Харченко, знает, что я без паспорта, без прописки, в мусарню не пойду… Три месяца не платил, а потом сделал вид, что я в его автосервисе никогда не работал… Ну, тут я и сорвался: семь бед, думаю, один ответ… Продам, думал, ваше барахлишко… извините… Гараж себе куплю с ямой ремонтной… Мне ж больше ничего не нужно, гараж только и чтоб яма была… А инструмент у меня уж свой припасён… Я бы пару крутых тачек сделал, с вами бы рассчитался, к Полинке бы вернулся… Я ж ей так и написал – заберу, мол, только выкручусь… Люблю я её… Гараж, гараж свой хотел… Мне жилья не надо, всегда сниму… Мне б гараж, работал бы, у меня ж руки… Даже в Ташкенте чурки хвалили – пока убивать не начали… Я ж…Да что уж говорить, в гараже жил, в гараже умру… Решайте, Иван Сергеевич, не тяните жилы с души, на тот свет идтить – не котомки шить… Виноват, понимаю, отработать уж не дадите… Да я давно уж труп, с Ташкента уж труп, только убегал от безносой, до Урала вон добежал… Всё одно… Решите…

– Вот чего хотел услышать, – сознался удовлетворённый Имбирёв. – То и услышал… Вот по сторонам глянь, Вадик, этот гараж тебе подойдёт?

– Да какая разница мне, где помирать?!

– При чём тут помирать? Для работы, говорю, подойдёт? Он у меня пустой… Для таких вот случаев, как твой, раз в два года… Ключи тебе дам, яма смотровая есть, кафелем даже отделанная… Пространство – сам видишь, улучшенной планировки… Чини не хочу… Инструмент у тебя есть, какого нет – тот я одолжу… На халяву, Вадик, не рассчитывай: за всё рассчитаешься, но со временем… Но, конечно, если ты к Полинке вернёшься – могу простить кое-что… Ну, вроде как приданное ей с меня причитается…

– Как же так? – недоумевал Вадик, и говорил не о том, о чём следует. – Она же мне девственницей досталась… Какое же приданное… с вас?

– Какие вы, молодёжь, пошлые, сил моих нет на вас смотреть… – Жмыхарь закатил страшные глаза-сканеры и действительно стал, как ругалась на него Анна, пельмень пельменем. – Я ж как к дочке к ней отношусь… Я не смог бы, захотел бы даже… Да и не в моём она вкусе… Ты эту херню не молоти, ты лучше скажи: вернёшься к Полинке?

– Так я и сразу к ней вернуться собирался… – пробормотал совсем потерявшийся «золотые руки».

– Виктор, букет! – щёлкнул пальцами Имбирёв, и помощник в чёрном костюме, утянутый в такой же чёрный галстук, словно удавленник, подал роскошный букет роз в кремовой ажурной бумаге и картонку с «авторским» тортом из имбирёвской пекарни.

– Тебя довезут! – мрачно пообещал Иван Сергеевич. – Травилась она из-за тебя, чмо… За что только девчонки таких любят, хотел бы я знать… Сперва Яхромыч объяснит, на чём мы с тобой поладили, а потом уж твой выход… Куда? Цветы и торт возьми, тюбетейка узбекская! Ну, и напряги мозги, чтобы простила она тебя, это не то, что «привет-привет», тут надо хорошо объяснить, что осознал… Да погоди ты… Ключи от гаража этого… Верхний замок – рельсовый, он заедает маленько… Ты плечом прижимай, и вверх ключ… Яхрамыч, покажи… А то в собственный гараж зайти не сумеет…

– А вы с нами не поедете, Иван Сергеевич? – поинтересовался Зоригин льстиво.

– А я с вами не поеду… У меня с Харченкой разговор намечается, заодно, может, и «опель» всё-таки подлатаю, там делов-то на копейку, месяц уж мучаюсь…

 

*  *  *

 

– Иван Сергеевич, честь! – щебетал владелец шиномонтажки, колоритный хохол Харченко. – Я уж для вас в лучшем виде… Ну что же, я не понимаю, что ли? Вашими молитвами… С вас дело начинал… Вы только скажите, и сразу же всё мои орлы…

Имбирёв поднял капот своего старенького «опеля» и предложил взглянуть на задачу хозяйским взглядом.

– А что тут? – сунулся Харченко. – Рихтовать, или в движке?

– Ну ты посмотри поближе…

– Ага, ага, Иван Сергеич…

Харченко смотрел движок, а Имбирёв со всей силы захлопнул капот, попав замком владельцу аккурат по загривку.

– Ой-ё… – застонал Харченко сразу и от боли и от страха. – Ой, лишенько…

Имбирёв повторил.

– Чего мычишь? – поинтересовался строгий Зоригин у корчащегося от боли Харченко. – Поблагодари Ивана Сергеевича за науку…

– Да я… да я… да за что же… я же…

– А за то, – дидактически молвил Жмыхарь, – что забыл ты, Харчок недоплюнутый, каким ты сюда прибежал, когда тебе бока на твоей Украине подпалили… И как ты ныл, чтобы тебе работать позволили… И тебе пошли навстречу, серьёзные люди… А теперь ты, доверием облечённый, набираешь гастарбайтеров, и их «кидаешь»? На этой вот суровой земле, политой кровью и пóтом моих предков, голых из кожи раздеваешь? Я с тобой, Харчок¸ пока по доброму говорю… Если со всеми беспаспортными, кого кинул, рассчитаешься – ремонту «опеля» тебе будет на копейки… Немножко поправить деформированный твоей башкой капот… Но если туго будешь соображать… Возможно, бампер прибавится, днище там помятое, и всё такое… Ты понял меня, рожа твоя сальная?!

– По… Понял, Иван Сергеевич… – пролепетал пепельный хозяин шиномонтажки.

– И на доверии у нас, Харчок, больше не будет ничего… – пообещал Имбирёв, сам печалясь таким раскладом. –Человек я доверчивый, и этим всё время пользуются… Нехорошо это… Не по-людски… С твоими ребятами-слесарями ежемесячно буду беседовать, понял?!

 

*  *  *

 

Анна Игоревна Каштан вызывающе поставила перед Имбирёвым трёхзвёздочный армянский коньяк вместо пятизвёздочного. Он, как ей показалось, не обратил внимания. Тогда она оскорбительно выставила вместо закуски яичницу-глазунью, прямо в чёрной прокопчённой сковороде, надеясь на его возмущение:

«Только слово вякни, скотина! – думала Каштан – Я уж тебе отвечу…»

Но он молчал. А она его по-женски задирала.

– Что, Жмыха, не нравится?!

– Почему… – рассеянно выдал он, не глядя в глаза. – Вполне…

– Жена-то на Травной лучше готовит?!

– Аня… – он поднял усталые глаза, в которых не было теперь ничего от цепкого, крючковатого сканера. – Чего ты хочешь от меня услышать? Ты ведь меня треснешь этой сковородкой, если я скажу, что «лучше», и треснешь, если я скажу, что «хуже»…

– Ответь мне, Иван, не для протокола, а для души… У меня в полиции полная выслуга следователя… Но я не понимаю – кто я для тебя? И что такое мы с тобой? Расскажи, буди ласков… Мы не семья, не любовники, не друзья, и не чужие люди… Вчера девчонка, которую ты вверил моим заботам, ляпнула, что ты смотришь на меня влюблёнными глазами… Ей это видно, Вань, а мне нет…

– Давай выпьем по рюмахе, – предложил он, разливая коньяк, и снова непостижимым образом оказавшийся ведущим из ведомого, – и попробуем поговорить…

В дверях тесной кухоньки возникла весёлая мордашка счастливой Полинки, она увидела бутылку и услышала последнюю фразу, и стала весело напрашиваться:

– Ой, а можно нам с Вадиком тоже…

– Выйди счас же! И закрой дверь! – рявкнула Каштан хорошо поставленным в следственных органах голосом. Напугала воспитанницу, так кивнула, подмигнула – «мол, всё понимаю», и растворилась в глуби квартиры…

Анна с Имбирёвым выпили по стопке, потом ещё по стопке, молча и мрачно играя друг с другом в долгие «гляделки». В голове у Анны зашумело, в глазах слегка поплыло. Коньяк был заявлен 42°, но казался на все 45°…

– Аня… – глухо кашлянул этот потёртый и побитый жизнью алкаш. – А ты слышала песню: «Придёт оно, большое, как глоток, глоток воды во время зноя летнего…»

– А как же? – она постепенно холодела, леденела, понимая по кусочкам. – На каждой торжественной линейке у министра…

Блин… метнулась мысль: «А впрочем, важно просто помнить долг; от первого мгновенья до последнего…».

– Я тебя ненавижу, Имбирёв… – пьяненько созналась Каштан. – Лучше бы я сгнила на «красной зоне», когда меня взяли, – между прочим, по твоим делишкам… Ты что, пожалеть меня решил?! Не надо! Я не нуждаюсь ни в чьей жалости! Я хочу, чтобы ты ушёл навсегда, и…

– Я тебя очень сильно люблю, Аня… – вдруг выдал он скороговоркой, несерьёзно, будто стишок на утренник заучил.

– Что?! – у Каштан задрожали ледяные, словно бы отмороженные, пальцы. Она сама удивлялась – как будто зимой на улице сидят, а в квартире тепло… И – дрогнувшим голосом она в этом идущем изнутри, от позвоночника холоде она сморозила глупость, за которую потом долго не могла себя простить:

– А… жену?

Глупейший вопрос, на который был получен отвратительный ответ:

– Её я тоже очень сильно люблю…

Каштан застонала, обнимая узкими нежными ладонями виски, раскачиваясь на табуретке, и почувствовала себя куницей в капкане…

– Какая же ты скотина, Имбирёв… Какая же ты скотина… Так мучить сразу двух женщин… Ты садист, Жмыха, ты знаешь?! А эта, проходящая по делу, Чередина?

– Полинка? – он улыбнулся – тут ему было легко и приятно говорить правду. – Нет, ну что ты, Аннушка… Полинку я воспринимаю как дочку… Даже в мыслях не было… Ну что ты, как можно?!

Анна почувствовала в себе предательское торжество. Менее всего она хотела бы радоваться нелепому факту, что не придётся «соображать на троих» – и тем не менее, ненавидя и себя, и Имбирёва – слабоумно радовалась.

– Ну, ладно хоть не трёх мучаешь… – саркастически захохотала Каштан, одновременно и оскорблённая, и заинтригованная… – Ладно, Жмыха, гони чистосердечное… Вижу ведь, что тебе монологи говорить хочется, а не мои бабьи сопли слушать…

– Ещё по напёрстку?! – с надеждой робости поинтересовался мужчина, менее всего подходящий на роль мужчины мечты, и тем не менее парадоксально им ставший.

– Плещи, алкаш! Господи, с кем связалась…

И они выпили ещё по стопке. Анна громко стукнула её донышком по столешнице, чуть не разбив «тару».

– Что такое счастливая жизнь, я не знаю… – сознался Иван Сергеевич Имбирёв с виноватой, немыслимой у вершителя судеб Жмыхаря улыбкой интеллигентного мальчика. – Никогда не видел…

 

*  *  *

 

– Нормальную человеческую жизнь помню смутно, попади я в неё сейчас – наверное, растерялся бы… Как живут люди? Люди подписывают «Вокруг Света», «Науку и жизнь», а потом обсуждают прочитанное, и все понимают, о какой публикации идёт речь… Люди стоят в очереди за подписными изданиями, которые – жуткий дефицит…

Помню множество редакций, самых разных, и газет и журналов, я в них что-то писал, от души, и мне платили отличные гонорары… Люди доброжелательны, друг друга знают, высшее краевое начальство живёт в соседнем подъезде твоего же дома… С ним интересно поговорить – и оно заинтересованно выслушает…

Вообще, в нормальной человеческой жизни человека слушают, если он говорит, и читают, если пишет… Всё вокруг тебя растёт, с каждой пятилеткой обновляется быт и твои возможности, народ трудясь, богатеет, расширяется, крепнет… Начатые дела доводят до конца, а не бросают, забыв, посредине… Да, ещё, чуть не забыл: у людей ясный ум и долгая память! Помню романтику высоких интересов – какие экзотические стороны познания интересовали людей! Всё это вместе в моей памяти называется «вкус мира» – с привкусом солнца, курорта, покоя, добродушной искренности, когда играть «не себя» и казаться не таким, какой ты есть – необязательно и в голову не придёт…

Нормальная человеческая жизнь, я застал тебя только в юности, и ты застряла бессвязными отрывками в нижних отделах памяти. Иногда ты подмигнёшь из прошлого цветными кафельными плиточками городского фонтана, иногда выпадешь старой, пожелтевшей рукописью… А потом началась моя война, и я почти ничего не помню, кроме этой моей войны… За долгие-долгие годы липкого удушливого беспокойства, ощупывающего в кармане рукоять оружия, постоянно ожидающего нападения – нормальная жизнь стала представляться невероятной, а всё ненормальное – наоборот, нормой. Собранность вечного боя, говорить и делать не то, чего хочется, а «что нужно»…

Низшие инстинкты, тупая, зоологическая грязь вокруг тебя – и твоя игра на этих инстинктах, твои тропы, проложенные через трясины этой грязи… И уж конечно, никаких излишеств на трапезе мысли, танковая лаконичность умозаключений, снайперская расчётливость анализа, мозг, сведённый судорогой прагматизма… Я не человек, а машина по зарабатыванию денег… Мне больше не по нервам элегии и рапсодии, путевые заметки из далёких пустынь и сказочных островов… О каждом предмете – проверочная мысль: «для чего он может пригодиться в моей борьбе»? Никаких гуманитарных интересов – счета, комбинации, подставы, увороты – и вокруг такие же жующие желваки таких же узколобых бойцов, выгрызающих собственные жизни у безграничного разлива серой комариной застойной водой смерти-безымянки…

Этот потоп навсегда закрыл гнилой жижей тропки моей юности… И, боюсь, навсегда! Я мечтал закончить свою войну и подышать миром, пройтись, не пригибаясь – но это тоже в прошлом… Может быть, она когда-нибудь кончится, эта война всеобщей взаимной ненависти, то открыто-конкурентной, то лукаво-картельной, с фальшивыми улыбками союзников-каннибалов… Но то, что для меня, лично для меня, она навсегда – уже не сомневаюсь…

 

*  *  *

 

– …И тогда я стал играть того, кто совсем не я, и никогда мною не был… Как? Да очень просто! Говорил то, что от меня ждали услышать, и делал то, чего от меня ждали увидеть. Вначале я делал это смущённо и неуверенно, мне всё время казалось, что моё лицедейство разоблачат с позором, и выгонят меня вон с подмостков… Но публика оказалась непритязательной, а потом вступил в действие закон десяти тысяч часов. Суть его – то, что человек делает долго, он постепенно начинает делать хорошо. Я вжился в роль, в чужую шкуру, я понял, что если правду в этом новом мире принимают, как ложь, то ведь и наоборот: ложь здесь правда.

Парадокс в том, что я очень давно являюсь тем, кем никогда не был. А какой я есть на самом деле – я почти совсем забыл… Иногда мне приходит, как смутный сон, воспоминанием о знойном дне в распахнутых створках балкона, о запахе книжных мыслей в комнате с налетевшим тополиным пухом, об усталом стоне жёлтых и смешных, как всё это наивное время, «Икарусов»-«гармошек», тяжело, словно живые существа, разворачивающихся на парящем зыбью накалённом асфальте… И детский смех под черёмухами, и ощущение непрерывности всего Космоса через эти отворённые балконные двери, о добром мире – во все стороны от меня, мечтающего наполнить небо добротой…

А потом я стал делать, что должен, и это разошлось с моими представлениями о счастье и радости человеческих. В этом мире, Аннушка, слишком много тех, кто нуждается в помощи, и слишком мало тех, кто может помочь… Я не имел права эгоистично закрыться в библиотеке, пропитанной существами в янтаре книжной памяти… А помочь всем – всё равно не мог, и сейчас не могу! И эта ноша раздавила меня, сплющила в рыночную камбалу, замороженную в холодильнике тренированной годами ада бесчувственности.

Я знаю, как нужно, но даже этого я сделать не могу. А как счастливо – я вообще не знаю… Я могу многое в иллюзионе вывернутых бумажных условностей, но на самом деле не могу ничего… Я даже любить тебя не могу – потому что не могу же я раздвоиться! Я не могу стать отцом всем сиротам, врачом всем болящим и кормильцем всех голодных… Зато у меня прекрасно получается быть на каждых крестинах именинником и покойником на каждых похоронах, люди даже без особых моих усилий выталкивают меня на середину…

И чего мне по-настоящему хочется – выполнить твоё желание, Анна! Я хочу сделать тебя счастливой, другой вопрос – могу ли? Но… если у тебя есть желание – скажи, и я его исполню, как джинн…

 

*  *  *

 

Пока она доставала из левого шкафчика встроенной кухни вторую бутылку коньяка – он приставал с нелепым вопросом:

– Вот скажи, чего бы тебе хотелось?

– Отстань, Иван! Хотелось бы, чтобы ты проспался и в себя пришёл…

Тогда Имбирёв сменил тактику и грубым командирским голосом стал звать в коридор:

– Полинка! Иди сюда!

И эта дурёха, одеваясь на ходу, торопливо, восторженно впорхнула, вся сверкая усердием, как оладушек маслом.

«Нет, ну так не пойдёт!» – решила Анна Каштан, подавляя силой воли шумы в голове. И строго попросила Полину выйти.

– Вот, что Жмыха… Она гостья в моём доме, такая же, как и ты… Я тебе запрещаю её, как собачонку, высвистывать! Хочешь пригласить девушку – сделай это вежливо и с уважением к ней!

Рука, поленом вытянутая через стол, дёрнулась и на миг обрела вид медвежьей лапы. Этот импульс Жмыхарь подавил, но несколько волосков из линялой грубой рыжей шерсти остались на столешнице. «Хорошо, что у меня нет аллергии на шерсть животных» – подумала Анна.

Клоунничая, Иван дошёл, пошатываясь, до косяка и оттуда елейно воззвал:

– Полина Батьковна, не соблаговолите ли вы осчастливить нас своим присутствием?

Полина вошла снова, смущённо тушуясь и нервно оправляя блузку: она не знала, как себя вести и кого слушаться.

– Поленька, – мурлыкал Имбирёв. – Будь добра, скажи, как тебе кажется: чего Анна Игоревна хотела бы?

– Полететь в Париж! – неожиданно для всех, включая и себя, выдохнула Чередина.

– Что за вздор? – растерялась Каштан.

– Откуда знаешь? Она сама тебе говорила?

– Не говорила, но… Каждая женщина мечтает полететь в Париж! – более уверенно раскрыла свои источники Полинка.

Не давая Анне опомниться, Имбирёв достал мобильник, набрал какой-то номер и требовательно запросил трубку:

– Лёха? Ну, твоими молитвами… Лёха, у нас ночной рейс на Париж есть? Что значит, вылетает через десять минут?! Задержи! Ну, что значит, как?! Объяви террористическую угрозу, запусти в самолёт Герасимом с Му-му…

Анна Каштан с обидой поняла, что так он обозвал её коллег-полицейских аэропорта со служебными собаками…

– Ну, я понимаю, что международный рейс – а что, международные рейсы в безопасности не нуждаются? Короче, дай мне сорок минут… Нет, за сорок успею! Я проблесковый маячок выставлю, и по Проспекту напрямую…

Анна Игоревна немного пришла в себя после первого шока, ласково коснулась плеча Имбирёва и промурлыкала:

– Ванечка, дай мне, пожалуйста, трубку…

– На… – недоумённо уступил он абонента.

– Лёха, отбой! – сказала Каштан. – Я, правда, понятия не имею, кто вы такой, но отбой, не надо держать международный рейс… Это плохо скажется на инвестиционной привлекательности Кувинского Края… Так что пусть самолёт летит в Париж по расписанию…

– Мы бы завтра уже обратно вернулись! – умоляюще всхлипнул Иван, и приложил руку к сердцу в знак полнейшей искренности.

Анне показалось, что Лёха согласился с радостью. Держать аэробус под сомнительным предлогом ему явно не хотелось. И он облегчённо отрубился, даже не попросив к телефону обратно Имбирёва.

– Знаешь, что Жмыха… – наступала на него Каштан, выставив его мобильник перед собой, как пистолет. – Больше так никогда не делай! И я не вещь, и ты с Парижем не пара… Тебе, Ваня, сейчас нужно разобраться с самим собой. А Париж тебе в этом не помощник… Скорее, наоборот, ещё как наоборот…

 

*  *  *

 

А когда он уехал – она долго и горько плакала, обняв Полинку-квартирантку, и через слово благодарила её непонятно за что…

И в голове не смолкала всё та же песня, про них с Иваном:

 

…Когда ты вернёшься –

Увидишь, что жребий давно и не нами брошен…

 

Уфа 1-2 июня 2018 г.

 

© Александр Леонидов (Филиппов), текст, 2018

© Книжный ларёк, публикация, 2020