Александр Леонидов. Льдинка в летнем коктейле

ЛЬДИНКА В КОКТЕЙЛЕ «ЛЕТО»

(Новелла из романа «Осколки Империи» – авторских воспоминаний и размышлений про 1990-1991 года)

 

На дальней стрелке прокричал летний белоснежный теплоход. Знойное кувинское лето приняло крик – и задушило в своей влажной, пряной, тропической духоте… Четверо друзей, две молодых парочки, загоравшие на пляже компанией, даже не повернулись на звук. У каждого было занятие поинтересней.

– Вот, смотри, Треф, это точно про кого-то из твоих предков! – «отжигал» Тима Рулько, лихо заломив толстый литературный журнал, то ли «Новый мир», то ли «Дружбу народов». В 1990-м году и толстые литературные журналы полнились похабщиной, так что не удивляйтесь декламации:

 

…Грубил квартальным, портил дам,

Попов пугал, что «Аз Воздам»

И как последний пидарас –

Царём был сослан на Кавказ…

 

– Что, прямо так и написано? – лениво промурлыкал разваренный щедрыми лучами Трефлонский.

– Не… – лыбился Тима. – Где слово «пидарас» – точки вместо букв…

– Ну, если точками, тогда, глядишь, и правда, про прадеда… – смеялся над нелепым очевидным новоделом столичных литераторов Артём Трефлонский. – Он набожный был человек, но терял всякую волю перед женским очарованием…

Треф блаженствовал на солнцепеке. Заложил руки за голову, зажмурился и как бы стекал по песчаному наклону, таял в лучах, делавших его слишком светлую кожу не шоколадной, а розово-обгорелой.

Ксюша Елененко, уже прочно «закреплённая» народной молвой за Тимой Рулько, тем не менее поглядывала на Тёму. Точнее, поДглядывала: осторожно, угловым зрением наблюдала за его худобой, почти детским тщедушием, мысленно проводила по нему одним или двумя пальчиками.

И почти чувствовала, как эти воображаемые пальчики тренькают по струнам выпирающих рёбер, проваливаются в ту впадину, где у обычных людей пузо, а у Трефа – волчья впалая брюшина…

Особенно задевали за живое, почему-то, гладко выбритые подмышки Артёма. В 1990-м году и девушки далеко не все так делали, и вообще непонятно, что это такое и зачем… А этот, чистюля, на тебе: выскоблил до белизны.

«Органика аристократизма проявляется в мелочах, – думала Ксюша. – Барство – закисший аристократизм. Настоящему аристократизму холопства не нужно. Он не дополняется холопством, а уродуется им. А у Трефа…»

Странно, но идеальный образ аристократа совпадает с литературным образом идеального коммуниста: оба всегда впереди, всегда добровольцами, всегда жертвенны, благородны до самозабвения…

Трефу ни к чему десятка суетящихся слуг, чтобы понять его происхождение. Это для нуворишей – важно, там иначе не поймешь, кто «бугор». А Треф даже со шпалой на плече виден по существу…

«Хотя… – думала Ксюша. – Нет, шпалу он не поднимет. Тима – тот да, тот может шпалами жонглировать, такую силу Бог дал человеку, а Треф… Воображаю, как пытался бы пыжится Треф возле Тимы, жонглирующего шпалами, чтобы не показаться жалким слабаком… Эта правда жизни ему завсегда глаза колет…»

Но мысль от социальных высот опять сползала на пошлую гадость: «Вот взять эти подмышки: кто бы и когда посмотрел на его подмышки? А ведь выскреб, чёрт салонный…»

Это, наверное, у таких, как Треф, на уровне инстинкта: они могут в народ идти хоть по уши, хоть с маковкой, а кровь всё одно скажется…

«Интересно, а в плавках – «там» – у него тоже всё брито-стрижено?» – спросил у Ксюши её внутренний зверь.

«Фу! – ужаснулась Ксюша сама себе. – Какая гадкая мысль! Но ведь не уйдёшь, репьём цепляется… По закону неоплатоников, что вверху, то и внизу?»

От себя добавим: очень стыдно про такое думать молоденькой девушке, но мысли – не уста, ладонью не зажмёшь…

«А ты у Ольки, овцы, спроси…» – советует нехорошая, чёрная половина Ксюши Елененко. И так гадко от этого предложения становится, куда гаже, чем от воображаемого спуска плавок…

«Спроси, спроси, – шепчет гадкая половина, зная, что иглы под маникюр сажает, и садистски наслаждаясь мучениями хозяйки. – Так и спроси напрямки, у вас тайн друг от друга сызмальства не водилось… Есть, мол, Олёк, «там» у него растительность? Докуда он «сенокос»-то организует?»

Треф злит и раздражает. Везде и всегда. Но только, почему-то, Ксюшу Елененко. Остальным он как-то «по барабану…»

«Это пустой, бесхарактерный человек, – начинает Ксюша мысленно валить с больной головы на здоровую. – Он как баба, у него пилок для ногтей больше, чем у меня… Он совершеннейший лопух, хуже Канта – хотя Кант и был известным лохом, из Кёника ни разу в жизни не выезжал…»

Оля-овца (теперь за глаза – только так!) – тут же оказывается рядом с Трефом: помяни нечистого – вот он тебе и явится! Она в синем купальнике-бикини, очень откровенном даже для развратного 1990-го года, и она забавляется с этим безвольным тюфяком Трефлонским, как ей вздумается…

«Тима убил бы Трефло одним ударом!» – пытается наслаждаться своим превосходством Ксения. Но эта мысль приводит почему-то к череде ненужных образов забиваемого «Трефла», которого в итоге очень, очень, по-матерински жаль!

Тиму, например, совсем не жаль. Это неправильно, когда жалеешь не своего, а чужого парня, но как быть?

Попробуйте, моралисты, пожалеть Рулько, который алюминиевую проволоку в руках РАСТЯГИВАЕТ! Представляете? Просто берёт её в два кулака, тянет в разные стороны, и она становится длиннее… Как бы сильно ни любила Ксюша Тиму, однако такого пожалеть – всё равно, что на младенца обидеться. За что, помилуйте, его жалеть?

Вот, вообразим по случаю: Треф подошел к Тиме, и ударил. Жалко? Нет, смешно. Очень смешно, и немного страшно, но не за Тиму, поверьте.

Теперь меняем диспозицию нашей фантазии: Тима подошел к Трефлу и врезал… Ой, что это? Сразу и глаза на мокром месте? Если Тима ударит Трефло, то оно ведь (бесхарактерное и безвольное, всяким овцам послушное) – не просто упадёт, но ещё и отлетит. Прямо как «гордая птица ёж», из анекдота, которая иначе не воспарит под облака…

Тима – самый лучший. Это совершенно очевидно. И она, Ксения, влюблена в него, как кошка. Это тоже факт. Вот вчера, например, она так дожидалась звонка… Ну, договориться на сегодня, простое, вроде бы, дело… А она томилась весь вечер, телефон молчал, а она кругами ходила, ждала, ждала, умоляла мысленно позвонить…

Стоп, девочка! А ведь у Тимы дома нет телефона. Не провели ещё. Так чьего ты звонка ждала вечером? Кого мысленно заклинала позвонить? Очевидно, того, у кого есть телефон… А есть он у…

Ну, не будем углубляться в психоанализ, надо радоваться тому, что имеешь, тем более, если урвала от жизни первый приз. Ну как не стыдно, в самом деле, Ксения Январьевна, ну куда уж лучше может-то быть?!

…Солнце в зените… Ёмская вода журчит и плещет слегка о песчаный берег… Ксения перелегла на живот, и огромные сильные руки Рулько делают ей нежный массаж, добавляя какого-то косметического масла.

Масло спёрто у овцы – тем лучше! Хватится овца в своём пакете – ан, маслице-то по чужим лопаткам растёрто… Ха-ха-ха! Не для твоих бараньих лопаток, овца, по которым гадали китайские жрецы в… впрочем, неважно!

Нужно быть слепой, бессердечной и бездушной, как каменный Ленин у Горсовета, чтобы не ощущать каждой клеточкой, как любит её Тима Рулько! Да, он может узлом завязать ножки у столовской стальной табуретки, но разве это скажешь по его прикосновениям? Он очень нежный. Он просто боготворит её, прикасается с трепетом, пальцы чуть подрагивают… Те самые пальцы, которые могут разорвать в степи пасть самому матёрому волку…

Лямочки бюстгальтера мешают Тиме делать массаж. Он осторожно расстегивает их, разводит по сторонам, и сам пугается своей смелости:

– Можно?

Какой дурацкий вопрос! Нет, говорит себе Ксюша, я не хочу, чтобы он стал такой же тряпкой, как Трефло, это оскорбительно для женщины! Это только овцам и блондинкам такое может нравиться – трефлонство…

– Поздновато интересуетесь, господин атаман! – язвит Ксюша, оборачиваясь с прищуром, через загоревшее плечико. – Как бы уже сделано, как бы уместно и не акцентировать внимание…

 

«Господи, Ксения Январьевна, ну почему же вы такая испорченная?! – интересуется Елененко у себя. – Солнце такое, что в нём можно купаться, вода такая, что в ней можно согреться, мужчина такой, что можно голову потерять… Валяешься на песке, а песок меленький, словно сеянный, песчинка к песчинке, как на софе лежишь на этом пляже…»

Но напрасный труд – обманывать себя. Других – запросто, а с собой сложнее. Совершенно очевидно (и Канта с Оккамом не нужно) – что вы взбешены, дорогуша! И сколько бы вы не крутили головкой в изящной шляпке из белой соломки, бесит вас вполне конкретная точка пространства. Именно туда ваши глазки возвращаются после всех блужданий, снова и снова, и злятся, хотя причины злобы совершенно неясны…

Каким боком касается вашего, Kseni, большого человеческого и женского счастья, то, что Трефло – лопух? Мало ли на свете лопухов? И ни один из них вас не бесит, госпожа атаманша… Вот, далеко не отходя: вы на Ёмском берегу, на песочке, а вокруг песочного пляжа – целые заросли лопухов. Вы же не злитесь совокупность лопухов по левую руку, а их там штук двести, и весьма развесистых…

И вообще не думаете вы о лопухах по правую руку, а их там полсотни, не меньше, и такие здоровые, словно вы не на Ёме, а на Камчатке с её загадочным гигантизмом растений!

Но всего этого богатства лопухов Ксения и не заметила бы вовсе, если бы не один-единственный лопух, доставшийся одной-единственной овце…

Кстати, очаровательная Kseni, не мешало бы на основе всей прочитанной мировой классики задать себе вопрос – когда и почему Оленька Туманова стала овцой? Сам факт, увы, уже неоспорим, «овцовость» к Оленьке прилипла намертво…

Однако много лет подряд, помнишь, Оля-то как-бы уже была, а овцой – как-бы ещё нет… Хотя в детском саду она (просто в силу возраста) являлась гораздо глупее нынешнего, но ведь там ты в ней овцы не разглядела…

Очень, очень подозрительна эта совмещенность, эта одновременность появления в вашей жизни, mademoiselle Kseni, сразу овцы, тряпки и лопуха! Может даже создаться впечатление, что без тряпки и лопуха овцы тоже бы не было, а была бы привычная подружка Оля, немного взбалмошная и чуть-чуть распущенная, весёлый и жизнерадостный светлячок… В детстве вас так и звали, как в известном фильме-сказке соцлагеря: «Розочка и Беляночка»…

А появилась эта тряпка, Трефло, которую, между прочим, не за что и уважать – и Беляночка волей злой колдуньи превращается в овцу? Фу, как некультурно и грубо!

Но мы выше культурных условностей (до такой степени, что теперь на спине не будет светлой полоски поперёк загара, милостью Тимы). Даже если со всем цинизмом принять, что Трефло – лопух, а Оля – овца, где здесь повод для постоянной злобы?

«Я бы вела себя с Трефлом по-другому… – тоже мне аргумент, милая Kseni… Во-первых, никому не интересно, как бы ты себя вела с Трефлом. Во-вторых, на свете шесть миллиардов человек, и большинство ведут себя не так, как ты, однако же это тебя не бесит!»

– Ах, как я несчастна!

Это всё писатели-романтики портят вам жизнь, mademoiselle Kseni. Им драма нужна, на то они и ремесленники сердечных мышц. А у вас нет драмы, Kseni! И не вздумай спорить, глупая девчонка, никакой драмы – просто две счастливых пары в самом лучшем месте на свете, посреди солнечного дня и гукающих с Ёмского фарватера пароходов…

Посмотрите на овцу, mademoiselle: как и положено травоядным (в вас подозревается хищница) – она слабоумно радуется жизни. Никаких приключений на свои «вторые 90» она не ищет, хотя стандарту «90х60х90» в целом соответствует. Конечно, то, как она трясёт своими «первыми 90» над лопухом и тряпкой – несколько вульгарно, но ведь она так молода и игрива!

Что? Вам кажется, что предметы её бикини узковаты? Ну, дайте волю годам, в единственные 60 (уже лет, а не сантиметров) – она пойдёт купаться в глухом обширном чехле для целлюлита, а пока… Нет, вы жестоки, прекрасная Kseni…

В какой-то момент Ксюша, не перестававшая подглядывать за «овцой в лопухах» поймала взгляд Трефа. И сразу поняла, что он тоже так же, боковым зрением, подглядывает.

«Поздравляю! – саркастически подумала Елененко. – У нас в компании теперь уже два извращенца… моего полку прибыло…»

Ну что за глупость, мерзость невыносимая: самый сладкий массаж делает шоколадной спинке Тима Рулько – а её обладательница пялится на Трефа?

И наоборот: Оля, играя телом в узком бикини, кокетничает с Артёмом, засыпает его песком из детского ведёрочка, щекочет нос своими нордически-светлыми волосами, наклоняясь над ним – а он украдкой всё норовит глянуть вбок, на Kseni…

Это какое-то безумие, и с ним нужно как-то завязывать, но как – неизвестно. Помимо всего прочего, – говорит юридическая частица Ксюши, строгая, с римским профилем, с весами Фемиды. – Это всё очень непорядочно!

Вы четверо – очень хорошие и близкие друзья. И так вот поступать, как делает тряпка и лопух, этот безвольный телок на верёвочке (верёвочкой служит тесёмочка олиного купальника) – просто не принято у порядочных людей. «И я, – решает для себя Ксения бесповоротно, – так, как он, делать не буду! Даже если и тянет – это всё бесовское наваждение…»

Решить-то она решила, но почему-то, наплевав на тимин массаж, повернулась на бок, небрежно придерживая рукой верхнюю часть расстёгнутого массажистом купальника… Смотрит? Кажется, что нет, но если быть внимательной, то видно: смотрит, тряпка, размазня! Да так, что скоро слюнки потекут…

Конечно, девушка может быть очень просвещённой; однако если на неё глядят украдкой – она примет наиболее соблазнительную позу, и не стоит её за это винить: это инстинкт, девушки не думают про такое, это у них само собой получается…

На фарватере протрубил неказистый речной трамвайчик – «Заря». Были ещё в Куве советские речные трамвайчики «Ракета», более обтекаемой формы, они давали на пляжи лучшую волну. А «Заря» – волну гнала поменьше, потому что была тише ходом…

– Ура! Волна идёт! – по-детски прокричала Оля Туманова, совсем, если подумать, и не похожая на овцу – просто светленькая от природы.

И, оставив полузакопанного песком Тёму, побежала в воду. Рулько, по совести говоря – тоже ребёнок, вскочил и понёсся к кромке реки. Ведь все кувинцы знают: если успеешь под волну – то несколько раз качнёт, как на маленьком-маленьком море…

– А вы что не бежите, Артём Ильич? – язвила Ксюша таким тоном, что близлежащие лопухи должны были покрыться инеем, несмотря на разгар лета.

Но как этот лёд слов расходился с её плавными изгибами, чуть заметными потягиваниями пантеры!

– Команды не было от ов… (вовремя прикусила язычок)… от Ольги?

– А у меня отсюда очень хороший вид… – вдруг огрызнулся лопух и тряпка. – Уйду – боюсь, займут…

– И куда же, позвольте спросить, вы так пристально смотреть изволите?

– На парадокс времени… – лыбится телок, и совсем не похоже теперь, что он на привязи.

– Н-да? На Ёме? В лопухах? Парадокс времени? Покажите, может, и я полюбуюсь?

– Это нетрудно… Возьмите олин пакет, там под кукурузными палочками зеркало должно быть…

– И как это понимать?

– А так, что порой целая жизнь бывает короче и дешевле одного секундного взгляда… Разве это не парадокс времени? Я могу уже, не сходя с этого места умереть спокойно, потому что я видел предельное совершенство, и приблизился к ослепительному средоточию мировой души…

Какой подлец! Какой мерзавец, поганец, и не знаешь ещё что сказать… Мало того, что он безвольная тряпка и лопух, которого в виде телка овца примотала к своей триумфальной колеснице бретелькой купальника! Мало того, что он ряженый клоун, враль, показушник, позёр, надутый сноб и фанфарон! Так он ещё … и бреется во всех местах… да нет, «счас не об этом»… самое-то главное – душу порядочным людям травит!

– Тёма… – простит Ксюша, резко меняя тембр. Очень и очень по-свойски, уже без всякой рисовки и апломба, просит. Так задушевно говорить может только сестра родному брату…

– Тёма… Давай с этим завязывать уже, а? Ну, не игрушки это, мальчик мой, и очень плохо всё это кончится… И для нас обоих, Тёма… Я не за себя, за тебя боюсь…

– А я за тебя… Такой вот зеркальный парадокс. Ты, Ксюш, подумаешь что – а я уже знаю, о чём ты думаешь, и мне кажется, что обратная симметрия… тоже… наличествует…

– А сейчас я о чём думаю, Тёмушка?

– Ты думаешь – уговорил бы Тима Олю плыть на другой берег, как он много раз хвастал… Тебя-то он так и не уговорил… А вдруг она купится на его «я поплыву рядом, подстраховывать буду»?

– Тёма… – взгляд Елененко стал пронзительным и бездонным, страдающим и умоляющим. – Тёма, теперь мне уже по-настоящему страшно, не делай больше так…

– Я не ошибся?

– Только в одном слове… Не «я поплыву рядом, подстраховывать буду», а «я поплыву рядом, подстрахую»… Я злюсь, Тём, поэтому у меня более неприличные слова в голове... Знаешь, матерные такие… Я тебя очень прошу – давай хватит, а?

– Ксюш, я долго жить не собираюсь, и примерно представляю свой конец… Поэтому глупо мне лезть к вам с Тимой посередке… Да и, если подумать – какой я Тиме конкурент? Лядащая болонка, продукт вырождения… Просто знай, Ксюша, что самое яркое, самое волшебное, самое сверкающее, самое главное, что было и будет в моей жизни – это ты…

– …А чего вы купаться не идёте? – гулко баритонил приближающийся счастливый Тима Рулько. Весь в звенящих солнцем капельках и брызгах, мускулистый, как Геракл, в плавках-шортах с карманчиком (Тима там держал металлический рубль – на пляже пообедать). Несмотря на возраст – ноги уже волосатые, как стволы сочинских пальм в кадках, на животе играет завидная мускульная «шоколадка» – решетка непробиваемого пресса…

– Вода – просто как парное молоко! – хвасталась Оля, распушая свои волосы над Трефом. – А ты, дурачок, тут зажаришься, как в духовке! Иди, окунись…

– Только с тобой, дорогая! – улыбалась тряпка и лопух, вставая, отрясая с себя песок.

– Ксюш, пойдём, макнемся? – приставал Тима, одновременно прыгая на одной ноге, вытрясая воду, попавшую в ухо. Ксения, как Клеопатра, как Елена Троянская смерила его взглядом, и надменно бросила единственное слово:

– Отнеси!

Ему, дурню, только в радость, силушка играет, девать некуда. Подхватил, как пёрышко, так, что от неожиданности она чуть не упустила расстёгнутый бюстгальтер своего купального костюма. Понёс с такой лёгкостью, словно ветер бумажного змея… Сердце обмирало, когда она летела в этом знойном воздушном потоке, на крыльях его любви, слышала мощные точки его большого сердца, обмирала от неиссякаемой силы его рук, пределов которой никто и не знает даже…

– И меня отнеси! – дула губёшки эта обезьянка девушки Ксении, Оля Туманова, «повторюшка-тётя-хрюшка», как дразнили в советских детсадах…

Треф понёс, конечно, и донёс, но, ясно, не так, как на крыльях урагана, когда собственный вес кажется легче пушинки. «Треф никогда не отнесёт Олю так, как носит меня Тима» – мстительно подумала Ксюша.

Они ворвались в воду, как метеоры в земную атмосферу, и погрузились вовнутрь водяного взрыва, задохнулись обилием брызг. Восхищенный и восторженный Тима крутил Ксюшу на руках, со скоростью больше, чем у «Зари» и даже чем у «Ракеты» – хохотал и снова крутил, рассекая водную гладь…

Оля тоже смеялась, и обеими ладошками брызгала в Трефа, захлебываясь от восторга этого самого щедрого лета во всей жизни. И Треф подыгрывал – он же деликатный человек, дворянин, он не может огорчить даму невниманием! Он тоже плескался в Олю водой, и тоже смеялся…

Но это могло обмануть только овечку Олю. Ксения (снова краем глаза – так и окосеть недолго!) – видела, что Треф – это кусочек льда в очень тёплых ёмских водах.

Он вообще от природы такой, замкнутый, как хладнокровная рыба, он всегда держит эмоции при себе, а особенно – свои настоящие эмоции. Сыграть может, подлинного настроения не откроет никому и никогда.

За исключением, может быть, Ксении Елененко, оказавшейся волей судеб «самым ярким в его жизни»…

 

© Александр Леонидов, текст, 2015

© Книжный ларёк, публикация, 2015