Александр Леонидов. Городские байки

ГОРОДСКИЕ БАЙКИ УФИМСКИХ КАЗАКОВ И КАЗАЧЕК

 

28.04.2015 09:43

 

– …Ну, тогда слушайте казачью байку! – сказал Тимофей Рулько, оправляя мундир, подчеркивая свою связь с героями истории. – В туркестанском походе наши оренбургские казаки долго гнались за одним знатным кокандским баем. Видит бай, что дела его плохи, и бросил свой гарем: мол, казаки увидят юных соблазнительниц и останутся с ними. Даже не глянули казаки на женщин бая и преследовали его дальше, только пыль из-под копыт… Тогда бай, чтобы спастись, выкинул свою казну. Много там было золота и драгоценных каменьев, богато украшенного оружия, но казаки только плюнули на шелковые мешки и дальше гонят хаджу… От последнего избавился бай – табун своих текинских скакунов, тонких кровей, спустил с повода, мол, может, хоть конями казаки соблазнятся? Но у казаков низкорослые выносливые кони башкирской породы, зачем им текинские жеребцы?

Загнали казаки кокандского бая, как волка, некуда ему деваться, и последний конь его пал под ним. Окружили его казаки, упал кокандец на колени и говорит: смилуйтесь, северяне!

– Мы на тебя зла не держали, – говорит старший, самый бородатый казак с Орска. – До тех пор, пока не стал ты, ходжа, бросать нам в лицо наше имущество! Что это ты дев, золото и коней, которые и так наши, швырял нам, будто обидеть хотел? За такую обиду, говорит, примешь ты сейчас смертью лютую!

Понял кокандец, что не жить ему уже на белом свете и решил за гробом отомстить своим гонителям. Достал из-за пазухи богатого халата крупный алмаз, которыми богата туркменская пустыня, и говорит казакам:

– Хочу перед смертью своей последний вам подарок сделать, северяне! Вот камень, горюч самоцвет, и нет его в мире твёрже. Оттого моё последнее слово: кто из вас твёрже других, пусть и возьмёт его.

 

Одной рукой кокандский бей положил камень на бугорок, а другой – сглотнул едкий страшный яд из священной Хивы. Умер бай, а злое семя посеял.

По оренбургским обычаям последняя воля умирающего – свята. Но как её исполнить? Не делится алмаз! Что другое, даже монету золотую, можно, пожалуй, в самом крайнем случае и рассечь пополам. А камень если расколоть – в нем цена уж не та, алмазы не по весу стоят, а по величине…

Долго ли коротко, да совсем испортилась казачья часть: молчат казаки, друг на друга в обиде, никто никого самым твёрдым признавать не желает. В отрядной казне лежит алмаз кокандца, хозяина своего обрести не может…

Уже и славный генерал Кауфман, и лихой Скобелев заметили, что не те стали оренбургские молодцы. Порчу, говорят меж собой, на них кто навёл, что ли? Раньше действовали в бою сообща, как один человек, а теперь каждый вперёд лезет, спесь свою показывает, воюют оттого плохо, и погибло из них много…

Пришла уж пора сам Коканд штурмовать, а там десять на одного нашего, и в обороне сидят! Послал лихой Скобелев казачатам старого атамана, который при нём, по старости лет, советником состоял, а в боях уж и не участвовал: разбери, мол, Христа ради, мил человек, этих дураков, отчего они такие бешенные сделались?

Спрашивает старый атаман, из кошевых, ласковый, какими потом политруки были:

– Отчего, оренбургские молодцы, вы сами не свои, и седины станичные наши позорите?

– Изволь рассудить! – говорит старший из казаков отряда – Дал нам подлец один, умирая, камень один, и не знаем, как поделить его. Камня-то ничего не свете твёрже нет, и достаться он должен самому твёрдому человеку, браты и лютуют, доказуя… И не камня им нужно, а стыдно в мякоти прослыть…

– Покажите-ка мне камушек тот! – просит старый атаман.

Увидел и весь притворно скривился, будто первач вонючий хлебнул.

– Это? – говорит. – Чего вы, оренбуржцы, голову мне морочите? Это же стекляшка! Отдайте её самому хрупкому из вас, да и дело с концом! Кто, мол, самый хрупкий, выходи каменюку получить!

– Никак нет! – отвечают казаки. – Мы уж, ваше высокопревосходительство, всяко пробовали. И камень им резали, и стекло, и металл! Нет на свете ничего твёрже этого камушка…

– Вот и врёте! – смеётся старый атаман. – Бабьи сказки вам какой-то местный ишак рассказал, а вы, как дети малые, повторяете… Твёрже всего на свете одно: казачий характер!

С этими словами старый атаман ударил по вражьему змеиному камню рукоятью своей шашки, да с такой огромной силой, в старике и не предполагаемой, что в крошку рассыпал большой алмаз.

– Ну, видели теперь, дурни садовые?! – спрашивает атаман. – Куда каменюке против казачьего характера? Разбирайте крошку на стеклорезы, она больше никуда не годна, и живо под Коканд, там пирушка славная намечается, погулять есть где и разгуляться не грех…

И – словно рукой сняло с казаков баево проклятие. Пыль алмазную они по ветру развеяли, и под Коканд первыми приспели. А те там, в Коканде, уж и драться не стали, сразу сдались, и первым, кто в ворота входил, хорезмские ковры под копыта постелили… Не нахвалятся нашими казаками и Скобелев, и Кауфман! Кто против таких молодцов встанет, когда они алмаза твёрже?

Рулько закончил. Растроганный Трефлонский хотел его тут же расцеловать в обе щеки, но Тима строго заявил, что Артём «лезет не по адресу». Ну, правда, до какой степени нужно быть «перестроенным», чтобы в присутствии двух самых красивых девушек на свете лезть с губищами к Тимофею Рулько…

– Дай-ка я тебя поцелую! – загробным, утробным голосом пообещала Ольга, играя вампирицу. Всем стало немного страшно и очень смешно…

– Заляпали всё-таки рояль… – переживала деликатная Ксюша Елененко. – Треф, дай тряпку, соберём…

– А, потом! – отмахнулся Артём. – Теперь чья очередь рассказывать?

– По часовой стрелке! – улыбалась Оля. – Следовательно, после Тимы – Ксюха…

 

*  *  *

 

Ксюша Елененко рассказала украинскую сказку.

– Как говорят старухи, такое дело было в Малороссии… Одна баба перебирала в подполе старые свиные кожи, неизвестно с какой надобностью, но долго и хлюпко. И хоть потом она руки помыла, однако же от беды не убереглась. Вдруг, откуда не возьмись, на безымянном пальце у неё возникло красное кольцо, тонкая полосочка на коже… Жинка думает – та, нехай, где-то прижала, пройдёт… День минул, второй третий – не проходит колечко на коже… Пошла баба к своему чоловику, показала да рассказала. Тот весьма взгорчился, глупая, говорит, баба, знаешь ли ты, что с чёртом обручилась? Никогда, говорит, не видал я чёртова колечка, только слышал от матери, а та от своей матери, что бывает такое… Ступай, дура, в церкву, молись, грехи поминай, может, и отпустит…

 

Стала баба кажный день ходить в божью церкву. Только сколь лбом не била в пол – колечко на своём месте. А потом – немного погодя – сдвинулось, но не туда, куда баба хотела. Было оно вокруг пальца – стало вокруг запястья… Тонкое, аккуратное, будто баба красной ниткой перевязалась… Чоловик её даже и спать с ней не желал уже, и выгнал её в службы, на сене спать. Стала баба ходить по товаркам, узнавать – как пособить горюшине? Товарки её своеобразно «утешили»: дело, говорят, известное, пойдёт колечко вверх, до плеча, а как до сердца дойдёт – ты и помрёшь…

Бабу это не сильно взбодрило, и пошла она, горемычная, на ярмонку, к цыганам. Отдала им и сала, и яиц, и грудинки знатно – пожалели цыгане бабу.

– Ты, – рекомендуют, – через свиные кожи с чёртом обручилась… Оттого так вышло, что ты сало свиное никому из странников не давала, а жадобу свою скрывала, называя всех их москальными. Меж них же не все таковы были, а вот ты жадна, как есть. Через грех к тебе чёрт дорогу и нашел…

– Чого ж топирь? – спрашивает баба. – Всем странным сала раздовати?

– Салом, – смеются цыгане, – теперя делу не поможешь, разве что пятки смазать, когда от чёрта убегать станешь… А иди-ка ты, жинка, на кладбище ночью, к той могилке, за которой обиженные тобой имеются, и воткни свою руку в земельку… Упроси обиженного – может, сжалится, он и так на том свете, колечко твоё себе возьмёт? С мертвого не убудет, а ты ему свечку за то поставишь…

Хоть и страшно бабе – однако деваться-то некуда. Колечко красное уже с запястья на локоть скользнуло, ползёт по руке, к сердцу подбирается…

Выбрала баба себе ночь, чтобы полуннее была, и пошла на кладбище. Была там могилка одной сиротинки, которой баба приходилась крестной мамкой, однако же после родителевой кончины в дом к себе, как у православных заведено, не взяла. Думает баба – «уж ребёночек-то, божья душа, простит, смилуется»…

Дошла баба до скудного бугорка, где покоились косточки сиротки, зарыла свою руку по локоть в могильную землю и молит:

– Горпинка, Горпинка, сиротинка горемычная, смилуйся, сударыня, забери с меня красно кольцо, отжени от чёрта…

Тут что-то грохнуло в небесах, Луну тучей заволокло, и видит глупая баба: изо всех могил руки повылазили, ровно по локоть, шарят вокруг, а дальше локтя высунуться не могут…

Баба снова давай причитать:

– Уж и страшно мне, Горпинка, уж и соромно мне, и стыдобно, за тебя… Виновата я, смилуйся, пожалей, отжени…

Тут чувствует жинка, что под землёй кто-то взял её за руку и давай тянуть вниз! И голос снизу детский, тоненький, как колокольчик:

– Зичас, тётунька, потянем, проверим, каково вы чёрта любите… С иных, бывает, которые по любви венчаны, кольца-то и не стянуть…

Тянут бабу подземные сильные руки, тащат в саму преисподнюю. Плачет она и воет, как на похоронах, саму её ликом к сырой земле прижало. Так рыбак с большими сомами хороводит – неясно, кто кого вытягнет…

Пока тянуло вниз – баба поклялась, что станет сала давать и не-москалям, и москалям, и хоть бы турку с татарином, хотя им и не трэбно – лишь бы отжениться от постылого-рогатого.

Ну – и сошло ей.

Помогла Горпинька, сиротская святая душа, сдёрнула красно кольцо с локтя на запястье, с запястья на палец. Так рвала – будто кожу сдирала, однако же ползёт, проклятое, откуда пришло…

Словно помолодела глупая баба и вес сбросила: на лёгких ногах понеслась в хату, чоловика радовать да самой радоваться: допоможли ночи лунные! Только с той поры поседела она вся, как лунь стала, и чоловик её прогнал от себя: мол, чёрт от тебя отказался, а чого я, худше чёрта буду?!

Но то не беда. С той поры в каждой нашей семье и в каждой хате – любят вас или не любят, кацапу ли или не кацапу – а сала завсегда предложат! Кому ж охота ночью на кладбища ходить да тех, перед кем виноват, там искать?

 

*  *  *

 

Некоторое время ребята молчали, глядя свечам в пляшущие огоньки. Потом Тёма встрепенулся и зарядил историю своего репертуара – с его тембром, с его темпераментом и его характером…

– Некий граф запорол на конюшне до смерти своего псаря. Тот, видишь ли, за какой-то редкой борзой не уследил, она то ли ногу сломала, то ли нос обожгла. А было за неё плачено больше ста рублей, да ещё серебром, а не ассигнациями! Сильно осерчал граф, говорит, ты, скотина, столько не стоишь, сколько эта борзая, она севильских кровей и кастильских бабушек! Ну, и под горячее сердце всыпал псарю столько палок, сколько рублей на собачке потерял.

Оказалось – вполне на билет в рай крепостному хватило. Услыхал про это граф, испытал раскаяние, пришел к умирающему псарю. А тот напоследок хочет отомстить своему ворогу лютому, и сделал вид, будто совсем уж в бесчувствии. И бредит будто бы:

– Не ходите, – шепчет, – к моему хозяину, упыри! Он, хоть и жестокий, да отходчивый… Жаль, – врёт, – я своей кровью вам дорожку к нему проложил…

С этими словами, исполнив праведную месть, псарь и скончался. Граф же остался и, поскольку верил он только во всякую дрянь вместо Бога, и якшался с мартинистами да иллюминатами – очень стал опасаться упырей, которым кровью дорожку сам же и проложил.

Чуть ночь – граф чесноком обложится, кольев осиновых вокруг себя разместит, распятье в руку берёт, и иначе не спит. Таково было ему первое наказание: видя, что он рехнулся, все друзья-товарищи от него отвернулись, даже в вист или пульку сыграть не звали, а про балы и речи уж не шло: какие балы да барышни, когда от него чесноком разило за сажень?

Стал граф одиноким и мрачным, облик человеческий потерял. Зеркала в доме завешаны, чтобы через них нечисть не вошла. Снится графу что ни ночь, то кошмар очередной, всё бежит он и бежит от мохнатых или кожей складчатых, не поймешь кого, да больно прытких…

Дом весь старый – скрипит, шуршит, где ветер воет, где мышь поскребётся, а графу нашему всё только упыри мерещатся. Стал он сильно в фамильном погребе надираться, прислугу стал боятся, а она – его… Ходит косматый, дикий, как призрак, по дому, то прислушается, то в угол присматриваться станет, и всё что-то мстится ему, не пойми чего…

Раз во сне упырь к нему пришел в виде коллежского его начальника.

– Как же, – спрашивает его граф, – вы, ваше сиятельство, губернским предводителем дворянства избраны, когда вы упырь?

– А такие как ты, и выбирали! – расхохотался коллежский начальник, и полезли у него из вицмундира всякие руки да корни древесные. Хотел наш граф заслониться распятием Христовым от упыря – но начальник легко крест отбросил в сторону:

– Дурак ты, – говорит, граф, – хоть и статский советник! Чтобы крест помог – веровать надо, веру живую иметь, а ты, кроме как в кровососание, ни во что не веруешь!

 

До того натуральный был сон – граф чуть в постели Богу душу не отдал, сердце прихватило так, словно клещами сжали. Но в тот раз всё же обошлось, утром отлежался, отошёл, ещё дичее стал.

Уж и мужики стали от графа разбегаться: он и не злой, вроде, теперь, однако же хуже, чем когда злой был. Тогда хоть понять его могли, а теперь – форменный умалишенный, вдруг бритвой полоснёт, ни с того, ни с сего?!

Ну, а раз так – то и развязка близка. В одну из ночей снова пришел к графу упырь, один, но такой страшный, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Смотрит на графа, ничего не говорит, так только, молча угрожает.

Граф в этих упырьих делах уже тёртый калач. Думает – коли сон, так мигом проверю! Булавки у него на секретере лежали, специальные, английские, только чтобы пальцы колоть. Кольнёшь, если не больно – значит, во сне…

Кольнул граф палец – больно, однако.

Граф тогда свечу схватил в подсвечнике, мол, огнём проверю. Стал себе руку палить – жжёт проклятая свеча, и палёным мясом по всей спальне пахнет. По всему видать – не сон графу снится, натурально за ним упырь явился…

Граф, хоть и гнусный был человек – однако вспомнил, что рождён дворянином, и нельзя ему, как барану, под клыки лечь. Вооружился граф осиновым колом, встал с кровати и говорит:

– Ну, вурдалак, неизвестно ещё, кто из нас уйдёт… Может, не ты за мной, а я за тобой явился…

Упырь, однако же, не из пугливых. Граф на него с колом идёт – и упырь встречь надвигается. Граф страшные рожи корчит – и упырь тем же отвечает, словно бы издевается и насмехается.

– Сгинь же, погань адская! – страшно вскричал граф и со всей силы вонзил осиновый кол в сердце врага.

Послышался звон разбитого стекла, и граф рухнул замертво. Тут же и скончался апоплексическим ударом! А наутро камердинер его так переживал, так переживал, что нарёкся пудовую восковую свечку Николаю-Угоднику ставить. Видите ли, какое дело: по недосмотру его завеса с большого зеркала упала, и перепуганный граф самого себя в темноте увидел… А уж он к тому времени так запущен был, как и покойников не запускают. Мудрено ли, что в своём отражении опознал упыря? Сам себя и кончил, осиновым колом…

 

*  *  *

 

– Мне кажется, там не граф был, а князь? – подтравливала Трефа язвительная Туманова. – Сдаётся, история из семейного альбома, а?

– Ничего подобного, – смутился Треф. – Просто так…

– Ну да ладно, князюшка… – хохотала Ольга. – Хватит с нас вашего ретро и фолка, послушайте-ка в мою очередь кое-что посовременнее!

И рассмешила всех историей про девушку с веслом…

– В центральном парке культуры и отдыха, – начала она нарочито модерново, отчего сразу же послышались хихиканья, – стояла страшенная бабища с веслом, изваянная из бронзы, или чего подобного. Жопастая, бедра широкие, талия узкая, грудища такая, что может и взрослого приспать… На личико – скажем так, ничего, но и всё на этом. Однако же – сами знаете – на вкус, на цвет товарищей нет… И вот дурачок один, из студентов-медиков, которые ни в Бога, ни в чёрта не верят – вздумал пошутить с бабищей. Взял рыболовный крючок, кольнул себя в палец – ибо ума был совсем никакого, такая уж сказка – и помазал пальчиком по веслу: клюнула, говорит, рыбка, девушка с веслом, тяни давай!

 

Хиханьки да хаханьки, всю свою компанию медиков и медичек он насмешил, потому что по части ума они недалеко от него ушли. К слову сказать, и смешного-то ничего: зря себе повреждение нанёс, ритуал какой-то дурацкий совершил… Однако было это в старые годы, людям тогда и палец покажи – смеяться будут, так что, как ни плоха была шутка – она удалась…

Ночью – летней, душной, как нынешняя – спалось нашему студенту совсем худо. Явилась к нему жопастая с веслом, и давай ублажать по женской части. Всю ночь его мучила, довела до полного истощения, а дело было в городе, на петушиный крик – и то не рассчитывай…

Проснулся студент ведь разбитый, будто его веслом отхайдакали, думает: «Дурак я дураком! Глупость сделал, теперь вот кошмары снятся…»

Пошел глупец в ванную, умываться, и давай там у зеркала так орать, что вся семья сбежалась: глянул на харю свою неумытую, а на ней пятна бронзовки, краски по металлу… И на руках – ещё больше…

– Ты, – говорит ему отец, – зачем, стервец, по ночам кладбищенские оградки красишь?

Ничего не ответил студент, хотел в церковь пойти, но дело в старые годы было, церкви посносили все, вместо них райкомы партии сделали. Куда деваться: хоть и новодел, а религия, пошел наш студентик в райком партии, жаловаться на свою глупость и чужую привязчивость.

Над ним там инструктор только посмеялся, и краску в качестве доказательства не принял. Однако же чёрт его дёрнул, инструктора-то – пошел в обеденный перерыв посмотреть, что за статуя такая? Ну, так, чисто из любопытства…

А был, доложу я вам, наш инструктор райкома выдвиженцем, из колхозников, самый распростой мужик. И как увидел он девушку с веслом, особливо в части её жопастости – так сразу и влюбился. Вот, говорит, образец совершенства, а этот дурак ещё жаловаться ходит! Ко мне бы такая приходила, я не стал бы кляузы писать…

Прошло несколько дней. Студент, бедный, и из дома уже сбежал, и у друзей ночевал, и в доме колхозника номер снимал – нет нигде спасения. Как луна за окном – так бабища с веслом в постели, хоть тресни… Каждое утро всё больше от неё бронзы на теле. И не краска уж, а вроде как такие металлические кусочки пошли, узелки да сгустки… Понял студент, хоть от природы и дурак уродился – эта бабища с веслом его к себе в бронзу закатывает! Человеческого в нём всё меньше, а бронзового всё больше, так он со временем станет статуей.

А бабища и не скрывает:

– Мой, говорит, ты поклёв, мальчик, стоять тебе вечно со мной на постаменте, вот увидишь…

Студенту куда идти? Снова пошёл он в райком КПСС, к знакомому инструктору, и говорит:

– Исповедуйте, товарищ, как умеете, озвездите, как положено, к мощам Ленина приложите, только от беды этой избавьте меня! Сил моих нет, совсем я импотентом стал, а она ненасытна, тварь бронзовая… Вставит мне в анус черенок от своего весла – это вроде домкрата, говорит, у меня через это мужская сила появляется, и она давай со мной играться… И даже, говорит, по праздникам мне покоя не даёт: уж на что святой день Первомай, школьники ей пионерский галстук повязали, так она, мразь, так в галстуке ко мне и припёрлась… Жизни, говорит, во мне не осталось через эту глупость, или, говорит, товарищ, лечи меня, или маузером комиссарским тут же и кончи!

А у инструктора, по брежневским мягким временам, маузера и не было, как и кожанки. Зато был сильный интерес к бронзовой бабище, которая для него, колхозника, казалась идеалом красоты. И взял инструктор грех на душу – предложил:

– Ты, – советует, – парень эту ночь ночуй у меня. Мы по углам стопочками собрание сочинений Маркса разложим, и пентаграмму красным мелом нарисуем на полу, чтобы красная звезда получилась… Очень уж мне интересно посмотреть, какая она живая… Поди ещё лучше, чем когда неподвижная…

Так и сделали.

Ночью – только уснул студент – стало его трясти, как в лихоманке. Тянет на себя красное знамя райкома, которым его для обережения закрыли, и зубами колотит так, будто щелкунчик. «Уйди! – кричит. – Ненавижу тебя, проклятая»… А у самого бёдра взад-вперёд, взад-вперёд… Жуть… Даже инструктору райкома КПСС жутко сделалось…

Но он, партейный, не промах, схватил студента за ноги и давай орать, будто оглашенный:

– Тяни, девонька, тяни, на живца ты крупную рыбь поймала, тяни, зачем тебе живец мелкий, когда такой налим на леске?!

Грохнуло тут, серой запахло, бюст Энгельса с этажерки упал и томики Карла Маркса запрыгали… А через мгновение – отпустило студента, дурака, и стало ему счастье: лежит, весь в слюнях, довольный, пальчик сосёт, как медведь лапу и наслаждается тишиной…

С той ночи бабища с веслом живца выбросила на корм рыбам. Другой у неё появился, куда больше ей подходящий! Студентик наш доучился спокойно, врачом стал, в краевой больнице работает. И всё бы ничего, да жопастых баб очень боится. Как увидит широкие бёдра, так бледнеет и шепчет: «Уж ни она ли вернулась?»

И до того он робок с женским полом – прямо беда. Очень уж в годину беды своей насытился по этой части… Вроде как и не надо ему, после веслового-то домкрата…

А инструктор райкома КПСС, мелкий клерк, нашёл своё счастье: каждую ночь со своим идеалом стал миловаться, да так, что все кровати поломал, пока не купил себе стальную, с танкового завода. Одна беда: бронзы в нём год от года всё больше и больше становилось. И в итоге к «перестройке» совсем он забронзовел: стал большим-пребольшим партейным начальником…

 

© Александр Леонидов, текст, 2015

© Книжный ларёк, публикация, 2015