Александр Леонидов (Филиппов). Хищь, или Анатомия терроризма

ХИЩЬ, ИЛИ АНАТОМИЯ ТЕРРОРИЗМА

 

ПРОЛОГ

 

Пылятся в архиве никому не нужные, пожелтевшие, как листва по осени, листы закрытых, заколоченных досками беспамятства дел. Никто не ворошит их, слежавшихся в ворсистый массив за много десятилетий в серых скучных папках. Лишь иногда, да и то случайно, уронит какое-нибудь дело с полки пожилой неловкий смотритель… А, поднимая, лениво, между делом, заглянет в растрепавшуюся «причёску» скоросшивателя давно минувших дней, преданий старины глубокой: «Ходатайство о досрочном присвоении очередного воинского звания майору военно-экономического отдела Главного Разведывательного Управления МО СССР Кравино С.И.».

– За что? – вяло и праздно полюбопытствует хранитель бумаг в прошлом веке. – Зачем досрочно ходатайствовали за неведомого майора Кравино?

Оказывается, вот за что: «В ходе проведения операции «Пламенный Коршун» проявил смелость, инициативу, верность своей стране, партии и правительству… Рискуя собой, показал личное мужество и служебную компетенцию, в очень сложных оперативных условиях сумел извлечь и доставить все необходимые образцы тканей…».

– Тканей! – смеётся смотритель. – Видать, отрезы материи он там, в Италии, для начальства воровал! Какой там год? 1980… Время дефицита, очень даже может быть, что вельвет с кримпленом начальству на вкусно загнивающем Западе закупал… Проявил, ишь ты, хват, «мужество и героизм», кхе, кхе, по супермаркетам римским бегая… А начальство, гляди, – довольно! Звёздочку ему в стакан кидает, знай только «Столичной» марочной сверху заливай!

Смотритель угадал не всё, но кое-что – верно. Залил незнакомый ему «Кравино С.И.» две звёздочки, выпавшие на двухполосый штабс-погон, не пожалел «зелена вина» и в личной схватке с зелёным змием! Только было это – ах, как быстро время летит! – сорок лет назад…

 

*  *  *

 

Нарочито-глупые и подчёркнуто бессмысленные зверства «красных бригад», несших добропорядочным европейским обывателям-буржуа все ужасы «террористического коммунизма», длились уже несколько лет, и довели всё итальянское общество до белого каления. То в одном, то в другом месте происходили взрывы бомб, убийства политиков и бизнесменов, теракты. В 1977 году в Италии было совершено 2128 терактов и погромов, в 1979-м – 2150.

Чашу терпения добропорядочных итальянцев, в другое время весёлых и добродушных, переполнило гнуснейшее преступление, просто-напросто зашкаливающее своим омерзительным цинизмом: проклятые «красные» похитили прямо на улице, выволоча из служебного автомобиля, премьера страны Альдо Моро. Охранника убили сразу, а Моро пытали в застенке, а потом пристрелили как собаку, в голову, и всё это снимали на кинокамеру, гордясь и хвастаясь собой...

«Это сделали мы» – по горячим следам сказал в торопливых злых мемуарах обиженный на своё ведомство агент ЦРУ Гонсалес-Мата [1]. «Это сделали мы» – многие годы спустя, когда уже спал ажиотаж, улыбчиво сознался сотрудник Госдепа США Стив Пикзеник [2].

Если это сделали они – то своей цели они вполне добились. Взбешённые итальянцы потребовали от своих карабинеров «разобраться с проклятыми «красными», покончить с коммунистической заразой – и карабинеры, сами пылая справедливым гневом на мразь «красных бригад», повсюду, как в военное время, расставили патрули. Проверяли каждую машину, каждый квартал. И все итальянцы с пониманием относились к строжайшим мерам безопасности – помогало и то, что сорок лет назад автомобилей, конечно же, было гораздо меньше, чем сейчас…

– Но послушайте… – плакала по телевизору, тогда у большинства чёрно-белому, и оттого ещё более выразительному для чувств общенационального траура, вдова премьера Элеонора Моро, – когда мы были в США с визитом, моему мужу открыто угрожали и Збигнев Бжезинский, и Генри Киссинджер! Они прямо при мне сказали мужу: «Либо вы прекратите такой курс, либо вы дорого заплатите за это!».

– Они не угрожали! – попытался спасти репортаж телеведущий. – Они предупреждали!

– Но, судите сами! Палач моего мужа, Марио Моретти, который демонстративно, на киноплёнку, выстрелил ему в голову, – незадолго до этого беспрепятственно гостил в США!

– Любой человек может гостить в США! Это свободная страна свободного мира!

– Да, однако не Марио Моретти!

– Но ведь когда его впустили в США – он ещё не совершил своего преступления…

– В том-то и дело, что совершил! Он уже был внесён в международную базу террористов. И, тем не менее, преспокойно прошёл американский паспортный контроль в обе стороны! А третьего марта, за пару недель до похищения, посол США Ричард Гарднер назвал моего мужа «самым опасным политическим деятелем Италии». Муж хотел включить коммунистов в правительство, зачем «красным его убивать?!

Вопрос повис без ответа…

– Уберите эту дуру из эфира! – приказала мировая власть итальянскому национальному телевидению. – Навсегда…

Элеоноре Моро ещё повезло – она хотя бы сама осталась жива. А вот известного итальянского журналиста Мино Пекорелли, заинтересовавшегося версией вдовы, вскоре найдут убитым. Очередная жертва красных террористов. Ужас-ужас!

Общество требовало от карабинеров разобраться – и карабинеры сами очень хотели, наконец, разобраться с этой кровавой оргией «леваков». И потому, когда у некоего Ринальдо Манчини на заднем сидении его «Фиата» (в те годы неотличимого внешне от советских «Жигулей») под ворохом тряпья обнаружили плохо скрытый, почти сразу заметный автомат – его немедленно задержали.

И доставили в полицейский участок, сколько бы он ни кричал, что он – судебный патологоанатом, едет по поручению суда заниматься в морге важным делом, сколько бы ни тряс соответствующими бумажками.

– Откуда у вас автомат в машине?!

– Не знаю, подбросили…

– Тогда проследуйте в кабинет следователя!

Учитывая особенности итальянского характера, прошёл почти день, пока гомонливые, заляпанные кофейными пятнами эксперты, наконец, почесались и соизволили приступить к осмотру конфискованного у патологоанатома оружия. И дали заключение – это никакое не оружие, а «массогабаритная модель», сиречь – имитация, опасная ничуть не больше дубины. И внутри цельнометаллическая болванка…

– Откуда у вас массогабаритная модель автомата? – изменил вопрос следователь, пристально, но уже смущённо глядя на обросшего в камере чернявой колкой щетиной Манчини.

– Я не знаю. Мне подбросили.

– Я ещё понимаю, зачем могут подбросить автомат! Чтобы дискредитировать человека, упечь его в тюрьму! Но кто и зачем будет ювелирно вскрывать автомобиль, чтобы подбросить массогабаритную модель, детскую игрушку?!

– Ну почему вы меня спрашиваете? – почти плакал «доктор Смерть». – Я-то откуда знаю… Может быть, это вы мне подбросили, чтобы меня арестовать и вымогать с меня…

– Что с вас можно вымогать?! – изумлялся следователь, чисто по-римски потрясая перед собой сложенными в щепоть волосатыми пальцами.

– Я не знаю… Вам виднее… – тоже по-римски, дятлом колотил в жесте «о’кей» себе по виску Манчини. – Зачем-то ведь вы это сделали! Я назначенный судом патологоанатом, и я буду жаловаться…

В итоге его выпустили, не предъявляя никаких обвинений, на поруки его жене, довольно шумной особе, и – принципиально отказавшись извиняться. Провозя по городу, находящемуся на военном положении, макет автомата, он надолго отвлёк целое звено патрульных карабинеров, за что заслуживает самого сурового порицания. Хотя бы морального – если уж штрафа за такое антиобщественное поведение не предусмотрено…

 

*  *  *

 

Пока Ринальдо Манчини томился в полицейском участке, пытаясь даже не объяснить, а хотя бы для себя понять, откуда в его «тачке» взялось игрушечное оружие, «с виду совсем как настоящее», в городской морг вошёл хорошо одетый человек, представившийся Ринальдо Манчини…

Городской специализированный морг на Via Giovanni Battista, куда свозили тела преступников и неопознанных лиц, представлял собой целый Храм Соломонов размерами и размахом, а кроме того – мрамором и колоннадами. Ведь и преступников, и неопознанных лиц, внезапно охваченных «кондратием», – всегда много!

Охрана морга была бдительной – в таких роскошных интерьерах непременно приходит мысль о краже, хотя и непонятно – что можно украсть в морге. А тем более – зачем?!

Второй Ринальдо Манчини был очень мало похож на первого, безвинно страждущего в узилище; мало – разве что костюмом от Trussardi, белизной сорочки и мурановым запонками. Однако бумаги у второго Манчини были очень похожи на те бумаги, которыми тряс в полиции первый из Ринальд. Там черным по белому значилось, что перед охраной предстал по решению суда специально назначенный патологоанатом, присланный обследовать тела убитых в перестрелке боевиков «красных бригад».

Бдительные охранники морга весьма удивились бы, если бы узнали, что на далёкой Родине этого человека зовут «товарищ С.И. Кравино», потому что внешность у лже-Ринальдо была типично-итальянской: смуглый, с орлиным носом, чернобровый брюнет флорентийской выделки. И с какого боку он «С.И.», а тем более «товарищ», – уму непостижимо!

Коварный лже-Ринальдо, чтобы усыпить бдительность недреманой и ответственной вахты, оставил на посту охраны свой кейс типа «дипломат», какие тогда только входили в моду и стоили безумно-дорого.

– Посторожите, чтобы мне с собой не таскать…

Понятно, что человек, оставивший в залоге такую статусную вещичку, набитую, как видно, ещё более дорогими вещами, не станет убегать через окно, перекинув ворованный труп через плечо. И это – не говоря о бумагах, не вызывавших никаких сомнений в его законном статусе…

Так потом оправдывались вахтёры, когда их пришли допрашивать.

Майор военно-финансовой разведки ГРУ СССР С.И. Кравино получил полный и безоговорочный доступ к нужным ему трупам террористов. Никто тогда не думал о подвохе: ведь не воскресит же он покойных, и не выведает же у них каких-то опасных для государства тайн!

Все манипуляции переодевшегося у металлического шкафчика для санитарной смены в дежурный халат и кожаный фартук «коренного итальянца» над телами «краснобригадовцев» свелись к довольно простым действиям.

Вначале он добыл особым, знакомым только патологоанатомам, способом пробу загустевшей крови у каждого трупа. Потом взял пункцию мозгового вещества. Тоже у каждого. Разместив эту более чем сомнительную – для всякого нормального человека – добычу в пробирках, укрытых газырями, во внутреннем кармане приталенного пиджака с широкими, по моде, лацканами, Кравино направился к выходу.

Свой кейс у охранников забирать не стал, пояснив, что вернётся через пару минут. По их словам, он никуда не торопился, шутил и улыбался, и у него был очень богатый литературный итальянский язык с характерным для флорентийского акцента крапом.

– Почему вы так думаете? – свёрлами сурового взгляда пронзал охранников дознаватель.

– Ну так, сеньор detective, он говорил "кахарэ" вместо "кагарэ", "ханцонэ" вместо "канцонэ", "хаффэ" вместо "каффэ"… Ну, как они все говорят, эти-то, которые из Тосканы! У нас был во второй смене один тосканец, Антонио, так вот он…

– Ваш Антонио к делу не относится! – сердился дознаватель. А потом смягчался: – Значит, предполагаете, у нарушителя флорентийское произношение? Какая-никакая, но зацепка, особая примета…

Нужно ли говорить, что за кейсом и вообще в морг сеньор Кравино больше никогда не вернулся, и на первом же перекрёстке перестал быть Ринальдо Манчини. Растворился в толпе и смоге великого вечного города словно призрак…

Посольство СССР в Италии в те годы располагалось в самом центре древней столицы, на улице Гоэта, 5. Вокруг посольства столпились, словно сбежавшись на зов надежды, римский железнодорожный вокзал, площадь Венеции, страшные в своей неотмирной, мёртвой, мумифицированной вечности Колизей и Форум…

Именно там, по долгу службы, майор Кравино докладывал обычно своему здешнему куратору, военно-морскому атташе СССР в чине контр-адмирала флота. Контр-адмирал был просолён океанскими ходками, доброжелателен, покладист, но – на въедливый взгляд Кравино – глуповат.

Майора к атташе привозили в закрытом тонированном автомобиле, подобрав где-нибудь в условленном месте, подальше от посольства. Разумеется, за входом в посольства велась слежка, съёмка – и атташе наивно думал, что похожий на катафалк автомобиль не выдаст гостя.

Покидал Кравино своего шефа таким же образом, и высаживали его, только многократно убедившись, что за машиной нет хвоста. Конечно, можно было бы встречаться и на конспиративных квартирах, но за всеми передвижениями советского атташе следят более пристально, чем за маршрутами сливающегося с прохожими до полной неразличимости туземно-аппенинского профиля никому не известного брюнета…

Когда Кравино проходил к атташе – на этаже всем перекрывали доступ в референтуру. Кравино одиноко шёл по ворсистым, выгоревшим от жаркого итальянского солнца ковровым дорожкам скучно-казённых коридоров – как будто бы здание вымерло…

Но доклад по операции «Пламенный Коршун» майора повезли зачитывать в другое место. Разговор состоялся в летней резиденции советского посла на вилле Абамелек, недалеко от собора Святого Петра.

 

*  *  *

 

– Всё подтверждается, Савелий Иммануилович! – сказал контр-адмирал, крепко, по-морскому, пожимая руку своему подотчётному. – И в сгустках крови, и в мозговых тканях исполнителей терактов наши эксперты обнаружили вещества, изменяющие сознание… «Красные бригадиры» накачены наркотиками и психотропными препаратами под завязку! Теперь, благодаря вам, мы знаем досконально, до молекулы, какими уколами их фабрикуют… Вам есть что добавить к вашему письменному сообщению?

Прозвучало худо: как будто судья дал подсудимому «последнее слово» перед приговором. Впрочем, Кравино, ещё молодой и амбициозный, сам считал себя судьёй всей системы.

– Главная проблема не в том, как делают исполнителя теракта, – хрипло сказал майор военно-финансовой разведки, – а в том, кто и зачем это делает с людьми… Понимаете, как бы страшно ни поступил робот – вопрос не в роботе, а в том, кто его программирует! В руках нашего противника – фабрика недочеловеков, существ, чей интеллект в итоге не превышает собачьего, разве что механические навыки рук побогаче, чем у лап животного. Но не собаки принимают решение – кого собакам травить! Я всё изложил в рапорте, но я повторю: и левацкие террористические группировки, и исламисты, и криминальные синдикаты – только орудие, всадник без головы.

Над ними, и важнее чем они – чудовищный клубок змей, мускулистых, как удав, и ядовитых, как гадюка. В этом клубке взаимосвязи настолько тесные, что уже не разберёшь, где мафия, где масоны, где продажные политики с их проституированными партиями, а где агентура США... А где и просто человек, мечтающий подзаработать на жизнь, потому играющий по правилам системы. В этом скопище, пробужденном смертельным страхом перед советской угрозой, каждый является всем понемногу. Могущество змеесплетения помножено на транснациональный масштаб…

Кравино остановился, перевёл дух. За стрельчатым трёхарочным, обрамлённым декоративной колоннадой окном открывался сиренево-сумрачный вид на величественный, хоть и укатанный веками, как крутыми горками, холм Джаниколо, на древнюю дорогу Аврелия, на ватиканскую железнодорожную ветку, соединяющую Святой престол с сетью дорог Италии.

– Символично, – вспомнил Кравино, – что советская резиденция стоит на месте древнего кладбища гладиаторов – «идущие на смерть приветствуют тебя», вечный город. – И продолжил с новой, жаркой, как угли в тигле, силой: – Всё это сверху припорошено номинальной демократией, криптосатанисты и мафиози учли уроки «народных фронтов» и сами научились клепать «народные фронты» под свои задачи. Они пуганы – и уже не стреляют в толпу, как раньше, а бьют каждого из толпы после, втихаря, когда толпа разойдётся. Они выдрессированы врать, будто всё, что ими делается – делается по воле народа и избрано народом. Они имитируют свободу слова, симулируют межпартийную предвыборную склоку…

– Но люди же видят, что на самом деле вокруг них происходит! – жалким образом возразил пожилой контр-адмирал.

– Кто-то да. Кто-то нет. А кто-то просто заставляет себя поверить, что живёт при демократии, волевым усилием, закрыв глаза и занимаясь самовнушением…

– Зачем?!

– Я и сам не мог понять, пока не прочитал о «стокгольмском синдроме», открытом четыре года назад… Дело в том, что заложник под воздействием шока и ужаса начинает сочувствовать своим захватчикам, оправдывать их действия, и в конечном счёте отождествляет себя с ними. Ему противно думать про себя, что он всего лишь мясо в залоге. Ему и безопаснее, и хочется – понимаете, хочется! – верить, что, хотя бы часть принудительных действий он делает по собственной воле. Если сопротивление или бегство невозможно, отвергнуто – заложник убеждает себя перенять идеи террористов, и уговаривает сам себя считать необходимой жертвой для достижения «общей» цели…

– Моро устранили террористы-фанатики? Или мафиозные коммерческие убийцы?

– Тут грань очень тонкая, товарищ адмирал… Вот, к примеру, нищий парень устал жить в жестяной коробке, какими набиты все окраины Рима, устал вкалывать за гроши на виноградниках, и пришёл наняться к богатым людям. Он кто?

– Ну, в данном случае – он вливается в криминальный мир ради денег…

– Совершенно верно. Влился, почувствовал вкус доллара вместо лиры… Хм, звучит даже как-то двусмысленно: «доллар против лиры»! Он работает за деньги, и он – криминальный вышибала.

– Ну да…

– А потом в него вкололи пару инъекций, под видом диспансеризации, – и он уже фанатик. Он уже твёрдо знает, что надо взорвать бомбу на площади, и при этом у себя на поясе…

– Откуда?

– Откуда он это знает – он не знает. Но то, что твёрдо знает, – знает. Я могу вам сказать, как человек, близкий к теме: ликвидация премьера Моро была показной расправой. Разборкой со строптивым, призванной укротить всех строптивых. Поэтому её оформили как политический теракт руками «красных бригад». Одновременно с этим не столь значительные фигуры, как покойный Моро, отстреливаются при помощи мафиозных киллеров.

– То есть, вы хотите сказать… Коммерция и террор – две руки одного существа?

– Может быть, так было не всегда… – смягчил вердикт Кравино. – Может быть, именно мы, советская угроза, спровоцировали их всех слиться и смешаться до степени неразличимости… А может, и нет. Может, так всегда и было…

Контр-адмирал то ли не понимал, то ли не желал понять:

– Что вы имеете в виду, товарищ Кравино?

– Единая цель провоцирует на солидарность даже очень разных людей.

– Единая цель? У масонов и наркоторговцев?!

Майор военно-финансовой разведки ГРУ был терпелив в дидактике, как педагог в школе для дефективных:

– Какова цель у демонических сект, у сатанистов? Власть, господство, доминирование… То есть деньги. Какова цель уголовника, ради чего криминал рискует и злодействует? Тоже деньги. Какова цель буржуазного предпринимателя, чего он хочет получить? Деньги. Чем больше – тем лучше…

– Это про всех можно сказать…

– Да. Увы. Какова цель в жизни простого обывателя в буржуазном обществе? Тоже деньги. Так мы выходим на точку пересечения, равнодействия сатанистов и мафии, предпринимательских кругов и растленного культом потребления босяка… Что противостоит этому спруту? Почти угасший католицизм? Ставшая формальностью, номинальная, как здешняя многопартийность и демократия, религиозность человека?

Кравино покачал головой, показывая, что не хотел бы говорить этого контр-адмиралу, но вынужден будет сказать:

– Слишком сильное против слишком слабого. Могущественное масонство, скрестившее в одних руках финансовые и информационные потоки западного общества, а потому способное внушить и навязать людям любой подлог как факт… Отмороженная и свирепая мафия, циничные наёмники, которым плевать, за что платят – только бы платили… Проститутки обоих полов, которым лишь бы самим уютно устроиться, а там хоть потоп, хоть трава не расти… И что этому противостоит? Римский папа, который сам уже давно инкорпорирован и в масонство, и в мафию… Или, может быть, наши советские кафедры «научного атеизма», которые с утра до вечера вбивают в головы советских граждан, что жизнь случайна и бессмысленна?!

Кравино поёжился – словно в жаркий день в душной комнате приёмов атташе ему стало холодно:

– Я не хочу сказать, что это абсолютное оружие, но… – жгучий тосканский брюнет сделал драматическую паузу. – Но это близко к абсолютному оружию!

Посреди ренессансной гобеленовой обстановки паузу заполнял только бронзовый нервный тик напольных часов-башенки. Контр-адмирал хотел бояться на тему «Пламенного Коршуна», заставлял себя испугаться – но, как старый вояка, не умел. Он слишком хорошо помнил мощь главных корабельных орудийных калибров, и у него в голове не укладывалось – как может иголочка шприца, бумажечка валютки – быть опаснее изрыгаемого линкорами ударного пламени…

– Как думаете, мы отобьёмся? – спросил контр-адмирал, дежурно изобразив тревогу.

Кравино удручённо помолчал. Контр-адмирал шагнул к нему, ковёр под его подошвой шуршал, паркет под ковром скрипнул. Шёпот стал почти интимным:

– Савелий Иммануилович, мы справимся?

С тех пор прошло сорок лет.

Мы не справились.

 

1.

 

Начиная смолоду, с самых скромных банковских должностей, коренной швейцарец и потомственный конторский клерк Пьетро Пьяве сидел на «русских темах». И потому лучше других знал, как обманчива неизменность, с виду всё пропитавшая в Цюрихе, словно бы растворённая в ионизированном горном здоровом воздухе. Скучная и размеренная – если смотреть невнимательно – жизнь банкограда в ядре своём, за закрытыми жалюзи сверкающих офисов, – кипит страстями и подвохами, вулканической магмой!

Первый в своей жизни кредитный договор маленький Пьетро заключил с другом семьи, весёлым и толстым добродушным monsieur’ом Роландо. Во время очередного «цнюни» – то есть принятого у швейцарцев ланча, второго завтрака, Пьетро в «Буланжерии» (булочной с кафетерием) глядел на россыпи ароматных круассанов, особых, здешних, знаменитых на весь свет «нуссгипфелов»…

Тех самых, что по традиции, по сберегаемым в старинных буланжериях секретным рецептам семейного бизнеса делают из восхитительно-хрустящего теста… А потом начиняют ореховой смесью, поливают обескураживающей любого постника или жмота белой глазурью. Круассаны перед носом Пьетро были обложены булочками-бриошами, теми самыми, которые, по легенде французской революции, королева Мария-Антуанетта посоветовала кушать неимущим, «если у них нет хлеба».

Преодолев соблазн последовать совету несчастной королевы сразу, памятуя, как худо она закончила, малыш Пьетро дал улыбчивому хозяину буланжерии, другу семьи, свои карманные пять франков. Сказал, что заберёт круассаны и бриоши через месяц.

– А за это полагается скидка…

И владелец булочной с готовностью поддакнул. Маленькая франкоговорящая община в преимущественно немецком Цюрихе держалась слитно, плотно. Позже Пьетро говорил, что пребывание с самого детства в чужеродной среде очень помогло становлению его деловых качеств бизнесмена.

С делового на русский это переводится так: «чужих обманывать легче». Инородцу морально проще мошенничать – просто потому, что он инородец, и окружающая среда ему не мать, а враждебное ополчение…

Булочник предложил за месяц терпения – круассаны в полцены. Ему очень нравилось, что малыш Пьетро самостоятельно интересуется кредитным делом…

Через месяц мальчик мог взять два круассана по цене одного. Но – «раз уж эти круассаны теперь мои» – он попросил булочника их продать другим посетителям буланжерии, а деньги отдать «мне, как владельцу».

Кулинар Роландо, настоящий, во взбитом, как сливки, поварском колпаке, колоритно хрустящий белоснежным крахмальным фартуком, исконно-цюрихский пекарь и кондитер «народа в шоколаде», сделал это с огромным удовольствием. Так пять франков Пьетро превратились в десять, и при этом Пьетро палец о палец не ударил!

– Ты всё правильно сделал! – похвалил ребёнка отец, незабвенный и нежно любимый отпрыском Джеронимо Пьяве. – Ты превратил пять франков в муку и сахар, а потом из муки и сахара вынул десять франков. Так это и работает. И всё же, сынок, твоя замечательная сделка не состоялась бы, если бы monsieur Роландо не подыграл бы тебе…

– Подыграл?! – искренне, как умеют только дети, огорчился маленький Пьетро. – Но, папа, ведь я…

– В твоей выпечке не хватало одного очень важного ингредиента. И если ты хочешь стать настоящим финансовым кулинаром – ты должен это понимать! Старина Роландо знает тебя с колыбели, он, разумеется, желает тебе добра, он, как и мы, français, он не чужой нам человек. Поэтому он и согласился на сделку, которая ему была совсем не нужна! В других случаях такое не прокатит, сын. Очень важный компонент кредитования – человеческая беда. Или глупость – которую я тоже рассматриваю разновидностью беды…

– Как это – беда?!

– А вот так, сынок! Кредитор наносит человеку ущерб и оплачивает часть нанесённого ущерба. Хитрость же в том, что эти действия кредитор меняет местами! Он вначале возмещает половину ущерба, а сам ущерб наносит потом. Понимаешь?

Отец помолчал, видя, что до маленького человечка сложные абстракции пока не доходят. Нашёл более понятный, житейский пример:

– Ты кому-то залил потолок на 100 франков, а заплатил только пятьдесят. На тебе будет недостача, так ведь?

– Да…

– А если наоборот? Если ты сперва дал 50 франков, а только потом нанёс ущербу на 100? В итоге к кредитору не только нет претензий – ему ещё и благодарны… Старина Роландо не нуждался в твоих пяти франках, он принял их у тебя только из симпатии к твоему усердию…

– Но папа, ведь… ведь… – чуть не плакал лопоухий делец.

– А вот чтобы он их принял на твоих условиях безо всяких там сюси-пуси – нужно, чтобы он оказался в беде! Нужно, чтобы он не мог без твоих франков купить ни муки, ни сахара, не мог бы без них даже и думать выпечь свои круассаны и бриоши! Тогда всякий возьмёт твои франки на твоих условиях…

Для кредитной организации мало превратить франки в муку, масло и сахар – сделал из этой беседы вывод маленький, но способный и хваткий Пьетро, – без несчастья другого человека иначе не получится удвоить франк, пропустив его через куль муки и яичные желтки…

В прежнем Цюрихе 60-х годов ХХ века жили пусть не так строго, как в старину, но гораздо строже, чем в современной распустившейся и окосевшей, окиселившейся, окислившейся Европе. Поколение отцов, Джеронимо и его друзья, приучили Пьетро к трём «всегда»: всегда работать, всегда думать и всегда быть настороже. Так швейцарцы понимают качество по имени «чуткость к людям»: постоянно ощущать опасность от всякого встречного…

Рабочий день отца и матери Пьетро начинался в семь утра, но вставали они всегда в полшестого, чтобы в полной мере себя прибрать, безукоризненно причесаться и одеться, а главное – чтобы не «être en retard pour le travail», упаси Господь! Это никогда не случившееся, но всегда маячившее фобией «être en…», то есть «опоздать на работу» – наполняло маниакальным страхом всю жизнь династии клерков Пьяве.

Деньгам надо знать цену – и главное, что в этом знании, – понимать, что деньги даются очень тяжело, как «larmes de pierre», то есть как «слёзы из камня» или «каменные слёзы». Деньги – это пот и кровь, когда порознь, а когда и смешанные вместе. Это страдание.

А если лично тебе деньги дались легко – это значит всего лишь, что за тебя пострадал кто-то другой. Это означает, что ты чужое страдание конвертировал в собственный доход. Чем, собственно, и живут банкиры – олимпийские боги, небожители, недостижимый идеал для семьи Пьяве, не смевшей и мечтать, чтобы их забавный медвежонок, лопоухий Пьетро выбился в банкиры…

В начале 90-х Пьяве-старший был уже совсем старенький, тяжело болел, умирал от рака, жил на ту накопительную ренту, которую в Швейцарии называют «пенсией», не вполне понимая смысл слова «пенсия». У себя на втором этаже кондоминиума он почти не вставал с кресла у электрического, стилизованного под настоящий, камина. Зябнул там под клетчатым пледом. Но бывали случаи, когда он отбрасывал плед и вскакивал, будто молодой. Как тогда…

– Мой сын – банкир?! – спросил у стены отец, когда Пьетро прибежал рассказать ему о своём новом назначении. Крупные слёзы потекли по лицу старика, он уставился в потолок, надеясь увидеть там Бога, явившего столь небывалую благосклонность. – Пьетро, ты стал банкиром?! Не помощником, не заместителем, не исполнителем, а, можно сказать, самим… Господи, mon petit, le mioche – банкир! Управляющий банком и совладелец банка! Но как, скажи, ma fierté, такое возможно в наше время, в Цюрихе?!

– Русские… – малопонятно объяснил Пьетро старенькому счастливцу. – Русские дали мне большие деньги за маленькую услугу…

– Но они не придут их отбирать назад? – заволновался дряхлый Джеронимо.

– Разве ты не смотришь новости, папа? Русских больше нет. Некому приходить ко мне…

Дело было в 1992 году.

Русские оказались несколько более живучими, чем про них думали на Западе: ведь после 1991 года никто из разумных людей не мог и предположить, что русские оправятся от удара, выживут… Но Пьетро это никак не повредило, и даже наоборот…

 

*  *  *

 

Поколения банковских служащих отшлифовали внешность Пьетро Пьяве так же, как бонируют руно тонкорунных овец селекционеры. Швейцарец, прирождённый финансист, обладал лучистым бирюзовым взглядом, буквально прожигавшим доверие в собеседниках. Белоликий франк эпохи Хлодвига волосы имел однако чернявые, французские, а мелкие морщинки обаятельной улыбки – торговые.

Голубоглазый брюнет, чуть лысоватый, сухопарый и гибко-услужливый в обхождении; галантный, воркующий на руке породистый «голубь мира» из элитной голубятни; холёный и вышколенный европеец, чей длинноватый нос с горбинкой придавал лицу выражение среднее между коршуном и аистом; невысокого роста, но очень широкий в плечах, как и положено сказочному гному, стражу подземных сокровищниц, – таким представал Пьяве перед партнёрами. И таким он, по большому счёту, был безо всякого актёрства или лицемерия.

Но даже с идеальными внешними данными и внутренней совместимостью с высшим светом, если живёшь в Швейцарии – то это очень трудно. И деньги тут далеко не единственный аргумент. Тем более что многие в высшем свете знавали отца Пьетро, старшего Пьяве, и знавали его у себя на побегушках. Европа – это кастовое общество, переборки, перегородки в нём не золотые, а бронированные. Неудивительно, что сперва Пьетро приняли, как «парвеню». Преодолев эти «гордость и предубеждение» старых банкирских домов – получаешь, наконец, вожделенное приглашение на благотворительный прием…

И с удивлением обнаруживаешь в этом «sanctus sanctorum» непритязательный интерьер-лофт, всего одного пожилого охранника и сдержанно, по-домашнему одетую хозяйку… А она зачем-то извиняется перед вами, что в восемь ноль-ноль должна отпустить няню. А потом, в разгар общения, за которым у этих скупердяев не дождёшься никакого стейка, а только лишь канапе и напитки, «первая леди» вдруг заявляет, что должна покинуть гостей, подняться наверх, к детям:

– Пожалуй, мне стоит убедиться, что они действительно сделали уроки...

Словом, геморроидальные посиделки стёртых веками денежного обращения людей в «…дцатом поколении», и средний возраст присутствующих – «пятьдесят плюс». Но чего ни сделаешь, чтобы добиться максимального «лука» респектабельности?

 

*  *  *

 

Многодетная семья, мудро и гуманно управляемая своим главой Пьетро, проживала в отдельном элитном цюрихском квартале Wollishofen. Именно там, всем на зависть, в 1992 году Пьяве, ещё даже не став управляющим банком, приобрёл как знак и символ своей великой личной победы над жизнью и конкурентами старинную виллу в стиле ар-нуво с «драматическим», как он говорил, видом на озеро. Всё же гористая Швейцария – не Ривьера, и водные виды здесь большую часть года – свинцовые, зябкие… Они напоминают успешному домовладельцу, как сурова планета его обитания и какой жесточайшей, жидко хлюпающей борьбой за существование пронизаны её влажные от кровяных паров и солёных потов болотные туманы…

– Ты могла бы жить здесь со мной, Азира… – выносил заочный приговор Пьетро «нерусской русской гостье», когда прохладными ветреными вечерами сидел, накинув плед на плечи, в нахохленном одиночестве на своей – понимаете, своей! – мраморной террасе. Никто его не слышал, а услышав – не понял бы его. Какая ещё Азира? Почему она русская, и при этом нерусская?!

Виллу эту прозвали «домом Чезаре Кафиеро», но, как проверил дотошный Пьяве, это была лишь легенда для набивания цены. Знаменитый авантюрист, революционер и покровитель «анархо-папы» Бакунина не имел к зданию никакого отношения, и построили его много позже, в 1896 году. За долгую историю «вилла Кафиеро» приютила в своих стенах немало влиятельных людей, включая принца Уэльского, а ещё – прогремевшего в своё время, прежде чем «загреметь», итальянского судового магната Бенито Салини.

Если его имя произносить бегло и шепеляво, как это делали риэлторы, то у покупателя возникает в голове образ Бенито Муссолини, и «повышает капитализацию». Потом вилла у озера одно время была съемочной площадкой нескольких киностудий, купивших её в складчину для эпизодов про жизнь богачей в своих фильмах. Ещё здесь некоторое время находилась и частная школа для лучших цюрихских семейств, некоторые из которых правят городом и кантоном «без прерывания стажа» с XIII века…

Но только в чутких и, что немаловажно, весьма платежеспособных руках семейства Пьяве вилла приобрела окончательный вид, достойный её истории, в которой молва, вполне средневеково, расселяла между сановными насельниками и привидения…

Трёхэтажная, с мезонинами скрипичной формы, вся в стиле «модерн» (для своего времени она была экспериментальной) вилла включала в себя множество просторных покоев, доставшихся Пьетро в довольно запущенном состоянии. Пришлось многое менять, например, напрочь прогнившую проводку, обшарпанные двойные внутрикомнатные двери, оконные рамы. И вообще – убирать XIX век ложного дона Кафиеро из интерьеров…

Пьетро нравилась эта картина, которую он видел как бы отстранённо, как бы со стороны, отлетев от самого себя: вот он, Pietе-Petitе (то есть «малыш маленький», как играли словами его любящие родители), в белом костюме входит в огромную гостиную с белой витиеватой мебелью… И тоже белые, огромные, разграфлённые на квадраты рамы ошеломляюще-стрельчатых окон – медовы от солнечных лучей, пронизывающих пространство так, что любая пылинка начинает плясать, и всюду только белый и золотой цвета в респектабельных бликах нового дня…

Завели Пьяве на первом этаже хамам [5], ванные комнаты выложили плиткой, специально выписанной из Флоренции. Поменяли пол, но не в европейском, а в хорошем смысле слова: то есть заменили паркет. На втором этаже – царство жены, там она обустроила на свой вкус и в полном соответствии с последними номерами престижных журналов мастер-спальни [6], а в мансарде оборудовала тренажёрный зал, чтобы Пьетро, утром вскочив с царственного ложа, мог «растрясти жирок», совмещая dolce vita [7] со «здоровым образом жизни».

На вилле были заботливо предусмотрены «номера» для гостей и деловой банкирский кабинет с массивным рабочим столом для «папы», почти точная копия его кабинета в банке, чтобы Пьетро и там и здесь «чувствовал себя, как дома». А если летом откроешь окно – вид не на гулкую улицу делового центра, а в сад с магнолиями, кроваво-алыми скумпиями, плетистыми розами и хмельными вьюнами, со священнодействующим в их кущах штатным садовником. И дышит этот сад в тебя, и ты в него, как будто никто никогда и не выгонял человека из рая…

В столовой мраморные мозаики наборного пола, стиль Римской Империи. «Малая гостиная» прихотью супруги, считавшей родным языком итальянский, оформлена под венецианское кафе. А наверх из неё маняще убегала витиеватая деревянная, замысловато-резная лакированная лестница: выпили муж с женой по бокалу вина, и бегом к себе в спальню, на королевскую кровать под балдахином...

Портьеры во всём доме – тяжёлые, бархатные, с золотым шнуром и кистями, оттенка «бордо»; рельефные обои – с тиснением. В огромной гардеробной – вообразите, шкаф заменили целой комнатой! – многочисленные наряды, ведь в доме женщин прибавляется год от года: старшая дочка, младшая дочка…

«Главная гостиная» четы Пьяве, которая не для «интима», а для раутов, похожа на анфилады Версаля или Петергофа. Она выдержана в бело-золотой гамме, и ажурным изяществом лепнины напоминает самые тонкие бесценные саксонские, «изощрённые формами», кофейные сервизы. Здесь гость – да и сам Пьетро, чего уж греха таить, с удовольствием, с чувством гордости за это место, за то, что жизнь удалась, тонул в мякоти кожаного, тиснёного, с бронзовой клёпкой дивана... Трудно совместить кричащую роскошь с уютом: обычно чрезмерная изысканность чрезмерно и холодна. Но чете Пьяве удалось совместить одно с другим.

Помогали панели из так называемого «жемчужного» стекла в коридорах, которые дарили, особенно вечером, мерцающий блеск и винтажные тени. Перламутровое свечение их серебристой прослойки внутри толстого стеклянного слоя поддерживали настенные бра из хрустальных труб, муранские шары и вазы сложных форм в коридорах. На полах, согласно моде, легли джутовые ковры; двери французского стиля, винных оттенков лака – тёмное на бирюзовом, между комнатами почти не закрывались.

При новых владельцах старая вилла стала светлее, ярче, хозяйский дом дополнили коттеджи для гостей и прислуги, конюшня с пони для наследниц, лодочный домик, декоративный мостик, словно бы сошедший с полотен фламандской школы живописи. О прошлом виллы теперь напоминали разве что фасад, да трёхметровые потолки внутренних покоев; а что касается кухни на первом этаже, то её пришлось не только целиком обновлять, но даже и перепланировать. Пьетро настаивал, чтобы в центре разместили, по новой моде, разделочный стол-«остров», и был этот «остров» почти материком…

Такой дом должен встречать безмятежными улыбками длинноногой хозяйки – у европейцев так принято, Пьетро так и сделал. Его законная супруга Лизерли, в девичестве Орчелли, по сути, часть банковского коллектива, рекламного отдела, она служащая – и она это сознаёт, и ведёт себя корректно, как положено служащей.

Но – с достоинством. У неё был выбор. От рождения у неё оказалась очень коммерческая внешность, до знакомства с Пьетро она заключила контракт на съемки с косметическим гигантом La Perla и надеялась стать «лицом компании дамских часиков Armand Nicolet». Она выбирала между Пьетро Пьяве и одним известным хоккеистом, тоже миллионером. Выбрала Пьетро, сказав ему об этом лестное, но холодное словцо:

– С тобой есть о чём поговорить, а хоккеист… Он же неандерталец…

И сложила губы уточкой – как это принято у девушек такого типа всюду, где их снимают. И не только на фотокамеру…

– Но при этом – завидный жених? – уточнил Пьяве.

– Учитывая его доходы… Малыш, он зарабатывает больше твоего…

– А со мной есть о чём поговорить?

– Надеюсь…

Так получилось, что Пьетро Пьяве говорить со своей супругой было, чаще всего, не о чем. Критикуя хоккеиста, она забыла приложить к себе эту мерку интеллектуальной взыскательности.

Но Пьетро смирился, потому что она родила ему трёх детей. Старшую дочь он назвал Лаурин, в честь своей матери, младшую – Жаккин, в честь матери своей «второй половины», не забывавшей подчёркивать, как бы в шутку, что она – «лучшая половина». Жаккин – не Жаклин, как подчёркивали на раутах Пьяве, это одно из «самых швейцарских» имён в многонациональной стране…

Средним был мальчик, его назвали Конрадом. Как и положено мальчишкам, он увлекался спортом, единоборствами, регулярно ходил в ведомственный спортивный зал, организованный для службы безопасности банка, гонял на спортивных машинах. Лаурин с детства знала, что войдёт в мир моды, мечтала стать кутюрье, а Жаккин – выбрала для себя увлечением благотворительность, приюты для животных и прочий «Гринпис». Очень типичный расклад для европейской семьи.

Тон этому задаёт жена, тоже европейская до мозга костей, так что иногда напоминает резиновую куклу. Очень качественную, из очень дорогой резины, «натуральный каучук», но в голове, к сожалению, – всё тот же каучук «премиум-класса». Ранняя пташка: когда она завтракает с мужем и детьми – для неё это обычно уже «второй завтрак». Она, как и все её подруги, придерживается щелочной диеты и делает вид, будто верит в европейские нравоучительные банальности, вроде: «ты то, что ты ешь».

– Вот мы, банкиры, – диссидентствовал по-русски, чтобы домочадцы не поняли, лукавый Пьетро, – едим людей, и потому мы люди. А вы в люди-то не вышли, овсянку лопаете…

На свадьбе она великолепно смотрелась в привезенном из Нью-Йорка платье Vera Wang. А потом, как и положено, в паузе между беременностями, основала благотворительный фонд. Этот фонд работал по типичной европейской схеме бесхитростного мошенничества-милоты: проводил аукционы, выставлял там какой-нибудь сомнительный антиквариат, вроде люстры «мыльные пузыри», когда-то украшавшей стокгольмскую биржу, а потом оттуда списанной на помойку…

Через подставных лиц фонд сам же набивал цену, и сам, чаще всего, «выкупал» диковинку. Так, благодаря замкнутому кругообороту, создавалась реклама бурной благотворительной деятельности семьи Пьяве, ведь аукционы освещались в прессе весьма подробно, особенно когда «осветители» описывали их небескорыстно…

Но иногда вращавшиеся в орбите фонда хозяева художественных галерей, актеры, модели, дизайнеры, клерки разбавлялись кем-нибудь из молодого поколения «старых денег»… И тогда мыльные пузыри продавались по бешеным надутым ценам на самом деле, а деньги пополняли фонд Пьяве.

А недавно, вполне предсказуемо, словно под копирку со своих подруг, Лизерли Пьяве вдруг увлеклась «экологической модой», как это и предписывают гламурные журналы.

– Ткани лучшие и самые что ни на есть экологичные, но экономные, – объясняла она Пьетро, устало закрывавшемуся от неё розовой ароматизированной банковской газетой «Économiste» за мраморных оттенков столом в необъятной столовой зале с арочными витражами. – Сегодня, понимаешь ли, не модно стало платить тысячу евро за кашемировый свитер – только лишь потому, что он громкого бренда. Эпоха разумных увлечений! Люди хотят знать, что они едят и носят. Стыдно покупать футболку, которую бедные азиатские детишки сшили за плошку риса...

И делала вполне ожидаемый вывод:

– Мои покупатели будут знать о бренде все. От сырья и кроя до завершающей утю́жки!

Она всё время говорит так, думал Пьетро, как будто пересказывает топики, выученные на уроках иностранного языка…

Однако в деловые круги Цюриха она вписывалась органично, как нельзя лучше, ни разу не подводя супруга своими шаблонными штампами. Здесь чопорная, ханжеская и подчёркнуто, по-модернистски, «старомодная» община ценит родителей, участвующих в общественной работе, и Лизерли Пьяве с неподдельным усердием заседала в родительском комитете элитной школы своих детишек.

Той самой, разместившейся в готическом замке, увитой плющом и старинными рыцарскими преданиями, где директор встречает учеников у входа, каждого приветствуя на одном из принятых в Швейцарии трёх языков, и никого не забывая назвать по имени. Ужасная работа: помнить, как зовут каждого из трёхсот маленьких негодяев, да ещё и какой «родной язык» предпочитают в его семье!

Оставив детей на попечение бдительной школьной охраны, Лизерли шла в кафе пить клубнично-ананасное смузи. Потом обычно ехала на пилатес, где встречалась с подругами, настолько похожими на неё, что весь их выводок напоминал сестёр многодетной фамилии. С пилатеса стайка молодящихся бизнес-матрон следовала в салон красоты, оттуда на шоппинг по бутикам, и завершала свой день, возвращаясь к школе, где женщины забирали своих отпрысков, а некоторые даже и вели кружки чего-нибудь светского…

Лизерли, когда-то Орчелли, а теперь (не без гордости) Пьяве – это стройное тело и симпатичное лицо глянцевых журналов, стандарты покорительницы мировых подиумов. Она высокого роста, спортивно подтянута, у неё «товарный вид»: ухоженные пышные волосы, белозубый жемчуг улыбки, холёная нежная кожа, за которой она тщательно следит. Высокая грудь гармонично дополняет высокие помыслы. Большие серые глаза оленёнка, высокие овальные скулы, прямой и тонкий носик. Рост 180 сантиметров, такой были бы рады в женской волейбольной команде! Очень важно отметить, что она пропорционально сложена, никакая чёрточка или деталь не чрезмерна.

Но что-то раздражало в ней Пьетро, и он лишь с годами понял – что именно. Выпуклая фигура, но плоский ум. Все типажи модельной внешности имеют схожесть, и после любого prêt-à-porter, коих много в светской жизни банкира – такое чувство, что спишь с клоном, с фабричным стандартом, будто приобрёл жену в магазине готового платья.

А с другой стороны – у кого из его круга иначе? Покажите…

Пьетро махнул рукой и предложил сам себе не заморачиваться: «а то укус русского делает тебя самого русским».

Гостеприимные Пьяве завели подземный гараж на пять машин, потеснив ненужные в таком гигантизме винные погреба лжеЧезаре, и добавили ещё четыре парковочных места снаружи, во дворике. У них завёлся открытый бассейн с водопадом и противотоком. А вечернее, мягкое и разноцветное, игрушечное, как на рождественских открытках, освещение Enea-Garden, то есть личного сада вокруг дома, признано было образцовым, и все соседи не по одному разу пришли перенимать у Пьяве опыт по этой части.

– Ты могла бы прожить жизнь здесь, со мной, моя «Ассирия»… – ностальгически вздыхал старенький Пьетро, и никто не знал, о чём это он. В XXI веке его русский язык стал безупречен, его плед, в который он кутался, – стал «эко», а поцелуи ветра с озерной глади стали казаться щетинистыми…

Но в этот момент для замкнутого, бесчувственного с виду человека нелюбовь к жене из комфортного делового аксессуара превращалась в дискомфортное неудобство. Не нужно эвфемизмов: он купил Лизерли, именно купил и не больше эту дорогую игрушку, потому что мог себе это позволить и хотел доказать это другим. Купил – и не потому, что она была ему нужна…

Пьяве много лет погружался в тонкости русского делового языка, в течение многих десятилетий шлифовал своё искусство в нём, и в итоге мог даже подшутить сам над собой в духе русской мультипликации:

 

Профессий много – но…

Доходней всех г…но!

Кто в этот кал попал

Богатым быстро стал…

Банк! Банк! Банк!

Банг! Банг! Банг!

 

«Банг!» – тут не случаен. Это традиционный звук выстрела, хорошо знакомый на Западе во всех жанрах творчества для детей…

 

*  *  *

 

– Я прирождённый банкman! – однажды пожаловался Пьяве русскому знакомому с позывным «Манул». – Я с раннего детства делал всегда только то, что должен. И даже лично мне выгодное – делал только потому, что банковский служащий обязан так поступать… Я никогда не делал того, чего хотел, и не знаю, чего и когда я хотел. И даже не знаю, умею ли вообще сам по себе чего-то хотеть… Иногда мне кажется, что весь я – прямое и простейшее отражение глянцевых журнальных разворотов, указывающих жертве рекламных кампаний, чего они резко должны вдруг возжелать!

И «Манул» – понимающе кивнул…

Звали его «в миру» Савелий Иммануилович Кравино. Такая вот странная фамилия, некоторые принимали её за украинскую и даже записывали его «Кравинко», «Кровинко»… Но на самом деле отец Савлика, уроженец Флоренции Эмино Кравино, в 1942 году сдался в плен на Волге, под Сталинградом. Уже в плену он назвался итальянским коммунистом, вызвался помочь в возрождении сыроделия на разорённых гитлеровцами землях…

И действительно помог: по итогам даже получил советский орден «Знак Почёта», который обычно выдавали ударникам производства и рационализаторам. Эмино Кравино в России переименовался в более привычного «Иммануила». Женился на русской девушке с красивым и многообещающим именем Надежда, остался в СССР.

Годы спустя вы застали бы его уже руководителем молкомбината областного значения в славном городке Кулиногорске, злопыхателями прозываемом «у чёрта на Куличках». Эмино-Иммануил вступил в КПСС, получил ордер на просторную квартиру улучшенной планировки с тремя лоджиями, не считая прочих завидных удобств. В новостройке, ведомственной, от молкомбината.

Он купил капитальный гараж, «Москвич» и построил домик на садовом участке под Кулиногорском. А ещё – был избран депутатом городского совета, почётным профессором института пищевой промышленности, членом редколлегии «Кулинарной энциклопедии», «и всё такое прочее»…

У Эмино и Наденьки «Кравиных» родилось четверо детей – трое девочек и этот вот Савелий Иммануилович. Судьбы дочерей сложились хорошо: и с семьёй, и с работой, и с детьми. Про судьбу единственного мальчика, единственного продолжателя фамилии, его родители не знали, что и думать, подозревая, что она совсем не сложилась.

То есть начиналось всё, как и у сестрёнок, славно, а после…

Образцовый пионер, а потом образцовый комсомолец Савелий Кравино с ранних лет работал у отца на молкомбинате, в цехе откатки сырного зерна, и, как писали в характеристике: «пользовался заслуженным уважением коллектива». Он очно учился в институте пищевой промышленности и заочно на экономическом факультете местного института кооперации.

По всей видимости, Савелий рассчитывал продолжить славную семейную династию сыроваров Кравино, её кулиногорской ветви, и даже успел заполучить патент за усовершенствование процессов производства сыра «красный чеддер».

Но однажды случилось неожиданное: парня вызвали в комитет комсомола, оттуда в обком КПСС, и предложили после диплома пойти во внешнюю разведку…

– Ваш итальянский язык, Савелий, безупречный! Зная итальянский на таком уровне, плюс внешность… Вы легко затеряетесь в римской толпе…

– Да… – растерялся застенчивый «смуглян-молдаван». – Но сыр… Молкомбинат… Аспирантура по сычужной ферментации… Это же творчество… Ваяние…

– Дело хорошее, Савлик, но ты ж комсомолец! – задушевно обволакивали юнца партийные улыбаки. – Сыр и без тебя есть кому ваять, а твой долг – послужить Родине там, где ты ей нужнее всего…

На выходе Родина имела: лейтенанта мотострелковых войск (после военной кафедры), экономиста с красным дипломом, и такого же сыровара. Итальянским владеет с детства, на уровне Данте и Петрарки…

Парня определили по профилю – в суперсекретную структуру, офицером с очень странной специальностью: «финансист-разведчик». Потом была какая-то операция в ФРГ, и лейтенант стал старшим лейтенантом. После операции в Париже, о которой тоже ничего не известно, кроме того, что она была не хирургическая, – капитаном. После поездки в Берн для встречи с «неустановленными лицами» – майором, после «римских каникул» – подполковником, и так далее…

Носил Савл брендовые костюмы из европейских бутиков, повседневной военной формы – вообще не имел. Мундир у него в гардеробе водился только парадный, цвета «морской волны», со сверканием орденов, с золотыми погонами, обрамлёнными малиновым кантом. Да и тот он не надевал никуда, кроме как к маме, похвастаться. И не слишком удачно. Старушка, редко видевшая сына, страдала во вдовстве, «ничего этого» не понимала, сокрушённо вздыхала:

– А всё-таки жаль, что ты не стал сыроваром…

– Мам, и мне жаль, но долг, понимаешь, долг… – смущался Савлик. – Не я себе эту судьбу выбрал!

Кравино именовали «итальянцем на русской службе», но его это коробило, даже обижало.

– Мою маму зовут Надежда Лукинишна, в девичестве Шилова, она русская в сорока коленах! Мой отец – из Флоренции, но он коммунист, а знаете, как говорят: «не всякий русский коммунист, но всякий коммунист немного русский»!

К 1991 году Савелий Кравино был уже генерал-майором военно-финансовой разведки, резидентом в Швейцарии… Потом путём, о котором его давний партнёр Пьетро Пьяве «подробно, но только догадывался», Кравино всплыл разве что живым, не боле: «частным лицом», без звания, пенсии, без той структуры, в которой служил (её распустили с позором), и без той страны, которой служил, отрекшись некогда от завидной доли сыровара.

Так что для них тот год для обоих был памятный: один пошёл на взлёт, другой упал на дно. Может быть, тогда, в 1991 году, единственный раз во всей буклетной, напоминающей бесконечный улыбчивый рекламный клип, жизни Пьетро Пьяве было иначе. Обожгло, оставило рубец на сердце, и потому помнится, как будто вчера было. Хотя и тридцать лет назад…

 

2.

 

Здесь, в Швейцарии, с 1991 года мало что изменилось, обманчиво скрадывая от Пьетро минувшие десятилетия. Тогда, как и сегодня, мирный с виду город швейцарских гномов-каннибалов живописно раскинулся под смотровой площадкой маленького туристического кафешантана на склоне горы Утлиберг. Рыцарскими шипастыми моргенштернами топорщились, бросая вызов небу, шпили кирх и костелов, пестрыми шляпами папских гвардейцев салютовали цветастые крыши многовековых особняков, чужеродными кораблями инопланетян смотрелись банковские небоскребы в холодном бритвенном стиле «модерн»...

– Вон наш офис! – указывал рукой через парапет молодой Пьетро Пьяве.

Дело было в парке Линденхоф, на главной городской смотровой площадке этого эдемского сада на холме, куда традиционно возят гостей банковской столицы поглазеть на игрушечный сверху город, на кобальтовые струны ветреного озера…

И на крепкие острые хищные клыки оскаленных альпийских хребтов в створе волчьей пасти, словно бы проглотившей, а на самом деле спрятавшей громады банков.

– Цюрих начинался отсюда! – объяснил русской гостье, к которой его прикрепило начальство его страховой компании, Пьетро. – Линденхоф – самое настоящее сердце града под горой…

Словно музейный макет перед Азирой Орлаевой убористо петляли мощёные улочки старого Цюриха с его клумбовыми благоуханными букетами на каждом перекрёстке, с его неотступным запахом топлёного сыра и горячего шоколада.

Поджарые средневековые гранёные башни соборов; массивные, похожие на кандалы, в которые закована вода, решётки мостов, прикушенных отражением зубцов альпийской гряды, ревниво подпирали многолюдную, фантастическую, как в съёмках фильма о светлом будущем, центральную Банхофштрассе, очкастую зеркальными витринами модных бутиков и бросающую вызов самим горам своими стеклянно-мраморными банковскими небоскрёбами. Видно было, как от площади Бурклиплац, гранитными ступенями сбегающей к озеру, туристы пересаживались на прогулочный кораблик – плавучий бар…

В тот год по Банхофштрассе ещё ездили автомобили (после тут сделают пешеходную зону, как на московском Арбате). И это были очень дорогие, престижные автомобили. Трамвайчик – простой, похожий на советский, пролетарский железяка, – казалось, тушевался перед их тщеславным потоком…

Кроме своего офиса (глаза бы на него не глядели!) Пьетро Пьяве показал пальцем, как на макете показывают, микроскопические, если смотреть с Линденхофа, шоколадные храмы Lindt и Teuscher. И Парадеплац, где маршируют дурачки в любой из праздников, и даже иногда просто так. И легендарную кондитерскую Sprüngli, где они после школы с одноклассниками затоваривались особыми неподражаемыми, пирожными Luxemburgerli.

– А вот в ту сторону, – водил рукой Пьяве, – Альтштадт. Это древний Цюрих, почти археология!

«Азира Амирхановна» – на вид ей тогда было не больше двадцати лет – с большим интересом рассматривала узкие феодальные улочки, с верхотуры ещё более тесные и кривые, разноцветные домики, чьи миниатюрные балкончики полны разной флорой. Но в основном – геранью, любимой у здешних стариков. Колола взгляд заострённая, ажурная, какая-то ирреальная крыша-пагода церкви Святого Петра, на фасаде которой размещён самый большой в Европе циферблат курантов.

– Длина минутной стрелки – четыре метра, – похвастал Пьяве, как будто сам эти часики смастерил.

Он как бы ненароком прижимался боком кашемирового пальто к шубке Азиры.

– Видите, светоотражательная высотка-пирамида? Это и есть LTD «Швейцарское общество страхования финансовых рисков», компания с мировым именем... Я в ней, Азира Амирхановна, не последний человек – в последние годы мой «русский» отдел очень расширили...

– Надеюсь, не настолько, чтобы вам не нужны стали деньги? – игриво улыбнулась Азира.

Пьетро как принимающая сторона привёз Орлаевой универсальный многодневный «ски-пасс»-билет на все горные подъёмники и адаптер для электрических розеток: их конфигурация отличалась как от привычной ей советской, так и от общеевропейской.

– Вот ей для кипятильника… – сказал начальник Пьетро. – Эти русские везде возят с собой кипятильники…

Пьяве, вручая переходник, тактично умолчал о цели его выдачи. У него были совсем другие мысли.

Азира Орлаева, в девичестве Бекова, – это скребущий душу взмах ковыльных ресниц, это жгучие формы, резкие заострённые черты, так гармонировавшие в памяти Пьетро с гранёными силуэтами швейцарских гор, на фоне которых она позировала фотографу… Поджарая наездница, чья волнительная смуглость как бы прокопчена солнцем Великой Евразийской Степи.

И на любом навсегда оставит шрамы от хищных бритв её тёмных как омуты булгарских глаз, заточенных о крутые, резко обозначенные скулы кочевницы-красавицы… Молодой Пьетро испытывал к ней кошачью лакающую языкастую страсть. И сам себе удивлялся: пока не увидел эту татарку – не знал, что способен на такую азиатскую чувственность…

«Наверное, в мой род счетоводов затесались бешеные викинги!» – думал Пьяве, в тот год ещё юный и румяный, а проговаривал совсем другое:

– Деньги лишними никогда не бывают... Но мне трудно говорить о делах, когда я наедине с такой девушкой, мне хочется распевать для вас тирольские песни или угостить венским штруделем...

– Если честно, – ответной вежливостью кивала Азира, – то я не могла даже представить, что на планете всё еще существуют такие хрустально-чистые озера, как у вас!

– Мы, – травил традиционные байки Пьяве, – родина молочного шоколада. И если вы его не любите, то наш шоколад вам покажется очень посредственным, так что предлагаю налегать на сыры! В немецкой части рекомендую попробовать красные вина, лучшие в мире! А во французской – белые сладкие. Предупреждаю, что это недёшево, но мифы о «безумной дороговизне» у нас – сильно преувеличены… А тем более для вас… Лично для вас… я в полном распоряжении!

Обедать он повёл «нерусскую русскую» на Нидердорфштрассе, которая считается самой праздной, самой туристической «улицей бездельников», где гости Цюриха разливаются порциями по бесчисленным стилизованным под средневековье лавкам, кафе, отелям и паркам развлечений. Тут всё кишит швейцарскими сувенирами, и вас завлекают выносными столиками фешенебельные бары, умеющие ободрать как липку даже самого состоятельного клиента.

Они вкушали гастрономическую Швейцарию в Adler Swiss Chuchi, в котором Пьяве влюблённо и самозабвенно наобещал «напитать Швейцарией», что вылилось в фондю и раклетт. Вначале Пьетро учил макать кусочки подсушенного хлебца в расплавленные сыры разных сортов, а потом ловко, как фокусник, заливал сыром отварной картофель и маринованные овощи.

– Здесь обедал ваш Ленин! – радостно вещал юнец, впервые удостоенный серьёзного финансового дела. – Тут, Азира Амирхановна, на Speigelgasse 14, у нас даже табличку повесили… Фигура в мировой истории очень и очень неоднозначная, однако, согласитесь, как ни крути – заметный был игрок, яркий мужчина…

– Ну... – опустила Азира темные пушистые ресницы. – Вы тоже мужчина яркий... Однако, Пьетро, я преодолеваю себя, и все-таки думаю о делах...

– О! – засверкал начищенной пуговицей Пьетро. – Вы прямо-таки окрыляете меня такими словами... Если, конечно, я правильно понимаю русский язык...

– Тем не менее, давайте пока спрячем наши крылья, перекусим обещанным вами штруделем и коснемся дела, по которому прислал меня к вам «Манул».

– То есть Савелий Иммануилович Кравино, – расширил Пьяве, любивший бухгалтерскую точность.

– Можно и так сказать…

– Он приедет сам?

– Через два дня, он в Москве на партийной конференции.

– Мы в Швейцарии его неплохо знаем... Большой человек!

– Он только представляет свою страну, так же, как и вы, Пьетро, – свое страховое общество...

– Однако это не мешает мне быть известным экономистом, даже в области теории... – начал хвастаться Пьяве. Когда человеку на Западе не хватает титулов, он их выдумывает по мере развитости своей фантазии.

– Вот и прекрасно! – пропустила хвастовство мимо ушей Азира. – Мы нуждаемся в одной важной услуге такого видного специалиста, как вы...

– Какого рода услуга?

– Консультационного...

– Это по моей части! И какой суммой гонорарного фонда вы располагаете?

– В пределах трех миллионов американских долларов. Банковским переводом со счетов алмазной компании «Де-Пирс» на любой из указанных вами счетов…

 

*  *  *

 

– Étant jeune, j'ai passé de nombreuses heures dans de «х…ей», – годы спустя самокритично говорил старенький Пьетро своим коллегам. А потом пытался объяснить им значение русского бизнес-термина «х…ня». Получалось не очень: то ли «ерунда», то ли «половой орган», а то, иногда, «наименование чего-то предельно абстрактного».

Но в тот момент, под крики чаек и кряканье раскормленных уток цюрихского озера, он и перестал «этим» заниматься – хоть время на хронометре засекай!

Азира оценила выдержку Пьяве. Колоссальная сумма, от которой другой клерк, даже и высокопоставленный, упал бы наземь со вздыбленными волосами, прошла через Пьетро элетротоком. Но он ни взглядом, ни жестом не выдал себя – и только мурашки на коже, будто он мгновенно замерз, показали Еве, что жалование Пьяве в конторе значительно меньше...

– Какого рода консультации вам необходимы? – мастерски преодолел внутреннее замешательство Пьяве.

Он старался продолжать разговор спокойным, доброжелательным, чуть казенным тоном.

– Пьетро... – накрыла Азира его руку своей теплой ладонью с алым лаком маникюра на ухоженных длинных ногтях. – Я ценю вашу выдержку... Поверьте, мне приятно с вами работать... Думаю, я могу вам довериться, и рассказать суть предстоящего нам с Савлом Мануловичем дела. Ваш знакомый Кравино – один из тех, кто готовит финансовую почву для предстоящего в нашей стране политического переворота...

– Коммунистические ортодоксы? – испугался Пьяве.

– Ну... – очаровывала Азира улыбкой. – Я предпочитала бы называть нас державными патриотами и крепкими хозяйственниками...

– Да! – утер легкую испарину со лба швейцарец. – Трудно представить вас, Азира, в роли красной комиссарши... Моё воображение рисует их в кожаных тужурках и алых косынках, с маузерами на боку...

Азира снисходительно погрозила ему пальчиком:

– Если вас это возбуждает, то я выпишу такой наряд из СССР...

Она была в тончайших черных чулках с заманчивой стрелкой, в легких туфельках на высоком каблуке, в укороченной, как бы декоративной трапеции шубы из русских соболей, в дорогой косметике стиля «вамп», и благоухала «Шанелью». Такую женщину ни один чокнутый маккартист западного мира не принял бы за советского агента.

Впрочем, и Швейцария отнюдь не выглядела капиталистическим адом, каковой наивный советский гость зашуганно зачаял видеть западнее Эльбы. Чистые улицы, магазинчики, ухоженнейшие 2-3-4-ёхэтажные домики с обязательными цветниками, словно бы рвущимися из квартир наружу, редкие светофоры (предпочитают делать круговые перекрестки) и спокойные, основательные незапуганные пешеходы…

Советские туристы думали, что этим благодушным спокойным туземцам не о чем волноваться. Советским потребовались десятилетия страданий и потрясений, чтобы проникнуть под глянцевую корочку этого пирога с человечиной, и понять истинную причину олимпийского улыбчивого спокойствия Запада: здесь устали бояться.

Ко всему человек привыкает – в том числе и к зудящему ужасу конкурентной грызни, если родился и вырос в ней, иного не представляя. И когда встречно эта злая стихия взаимного пожирания как вирус прижилась, притёрлась к носителю, потускнев в своей враждебности до мягких, приглушенно-припушенных фонов, он более или менее успокаивается…

Разумеется, попав в новую среду, лишённую многовекового иммунитета, этот вирус проявит себя яростно и смертоносно, но… пока об этом думают немногие!

– Далее... – шла по «делу» Азира Амирхановна. – В нашей стране больше двух лет действуют частные и акционерные банки... В ходе установления обновленного режима, особенно на первых порах, потребуется хорошая финансовая «подушка», поэтому главный банкир нашей страны Муращенко готовит указ о слиянии всех и всяческих банков в единый государственный банк. При этом...

– Но ведь это... конфискация?! – растерялся Пьяве.

– Марксисты предпочитают называть это экспроприацией, – возразила Азира. – Впрочем, это неважно, я не марксист, я работаю по найму... Естественно, мсье Пьетро, все то, что наши частные банки вывезли за рубеж, после переворота за рубежом и останется, а это, как вы говорите, «не есть хорошо». Если замерить в долларе, то речь идет о сумме около полутора миллиардов... Мы ликвидируем центральные офисы у себя в Москве, а все филиальные средства и конторы говорят нам «спасибо» и делают ручкой....

– Простите, что делают? – приподнял бровь Пьетро.

– Это русская идиома, означающая церемонию прощания....

– Ага... «делают рючкой»... Надо запомнить... Или, может быть, вы имели в виду «делают рюмкой»?

– Пьетро, – устало и оттого ещё более обаятельно улыбалась Азира, – ручкой, именно ручкой... Не отвлекайтесь! Так вот, задача моего патрона – сделать так, чтобы перед нашим большим карнавальным мероприятием центральные офисы в приказном порядке перевели хотя бы быстроликвиды к себе под крылышко. Ну, грубо говоря, час «икс» в сентябре, а в августе полтора миллиарда долларов приезжают погостить домой в Россию... Падает «железный занавес» – и дорогие гости переходят в камеры.

– Это понятно... – Пьетро усиленно тер лоб ладонью, воображая умишком скаредного гнома горы, монбланы, завалы колоссальных денежных накоплений русских воров. – Конечно, понятно... Вы хотите вернуть деньги в страну, чтобы их у нас не конфисковали под предлогом смены режима?

– С вами приятно работать...

– Спасибо... Ваши губки делают комплименты особенно сладкими...

– Вот, собственно, и все, – развела руками Азира. – Вы помогаете нам – и получаете перевод от «Де Пирс» – три миллиона на личные нужды...

– А почему от «Де Пирс»? – задал Пьяве «не тот» вопрос.

Азира просто гордилась им. Любой другой спросил бы: «что я должен делать?». Вместо этого подлинный профессионал Пьяве тянет время, выясняет вторичные детали и пытается сам догадаться о предназначенной ему в раскладах ЦК КПСС операции.

– Ну, это вопросы тактики... Коммунисты, на которых я работаю, – люди не очень богатые... – Азира шаловливо погладила холмики грудей под соболиной шубкой руками в бриллиантовых кольцах. – У них туго с наличностью, а хапуги – понятное дело, не на их стороне... Но мы заключили договор с «Де Пирс», что приостановим поставку на мировой рынок алмазов из Якутии, и они теперь у нас в долгу...

– А я, как консультант... – ворочал жерновами туговатых мозгов кальвиниста Пьетро. – Я, как консультант финансового страхования деловых рисков...

– …Сделаете маленький инсайд! – засмеялась Азира, грациозно поднимая в руке бокал с хорошим вином. – Конфиденциально сообщите им... Впрочем, не просто сообщите, а с какой-то имитационной игрой... Что в Швейцарии в секретном порядке сформирована комиссия по жесткой борьбе с отмыванием денег, и что криминальным деньгам из СССР грозит конфискация... Мол, неплохо бы на некоторое время, пока не утрясется, забрать вклады от греха подальше, к себе поближе, скажем, в Москву или Питер...

– Гм! И три миллиона долларов?

– Совершенно легальных, чистых и светлых, как алмазы «Де Пирс»...

– Думаете, ваши... как это в деловом русском языке... Ваши бариги испугаются жесткой конфедеративной проверки?

– Пьетро, не будьте наивным... Вы же лучше меня знаете, что деньги из СССР – сплошь и рядом – грязные. «Бариги» – точнее, надо говорить – «барыги»...

– Как? Ы-ы-ы... Варварский язык… Простите!

– Так вот, эти барыги испугаются, и к бабке ходить не надо...

– К «бабкам»?! Это же в русском деловом – «деньги», я думал, они есть употребляться во множественном числе...

– Пусть будут во множественном...

– Ну что ж, значит я уже неплохо влез в русскую гречу, а?

– Замечательно влез, Пьетро... – поощряла похвалами Азира.

– В принципе, я могу завершить эту гречу до вас, Азира Амирхановна... Я – возглавляю русский отдел страхового общества... Совершенно очередно...

– Пьетро, «очевидно»...

– Так вот, совершенно очевидно, что моя компания может быть обеспокоена предстоящими большими убытками по страховым премиям пострадавшим русским вкладчикам... Получив инсайдерскую миаляву...

– «Маляву», Пьетро, дорогой! В русском деловом языке принято говорить – «маляву»... В смысле – «малевать», «писать»...

– Да... Азира Амирхановна, не откажите хотя бы пару дней консультировать меня по русскому языку... Я в ответ обещаюсь быть вашим швейцарским гидом... Вы согласны?

Азира слегка кивнула, лукаво взглянув искоса.

– Я просто счастлив... – ликовал прущей удаче Пьяве. – Так вот, получив инсайдерскую ма-алаяву – правильно? – мы хотим предотвратить эти убытки, и в секретном режиме сообщаем всем застрахованным у нас... а попутно – и другим, кто нам помешает... о грозящей «грязным деньгам» конфискации в Швейцарии! Указываем конкретные сроки угрозы – и переводим стрелки с больного на здорового... О’кей? Как мой деловой русский?

– Для швейцарца великолепен, но неплохо бы подтянуть ещё...

– Все в ваших руках... Азира Амирхановна, чисто теоретический вопрос – вы в детстве не мечтали жить на Западе с миллионером?

– Пьетро, в детстве я мечтала летать в космос с Гагариным...

– Странно, а у нас в газетах пишут, что все русские женщины мечтают жить у нас с миллионерами...

– А вы поменьше верьте прессе... Оно, может, и к лучшему, что брешут, а то бы у вас миллионеров не хватило...

– Уи, Азира Амирхановна, но ведь иногда добавляются новые... Я, например, с сегодняшнего, можно посказать, дня...

– Да, Пьетро, вы молодец... Хоть для вас русский – чужой язык, а мы друг друга понимаем с полуслова... Будьте осторожны, для русских баб вы лакомый кусочек...

– Вы дюмаете?

– Мне даже жаль, Пьетро... Искренне жаль, что через месяц, может – два, нас разделит «железный занавес», и мы, может быть, так никогда и не сможем друг другу позвонить... Но это решать не мне и не вам...

Пьяве уехал на такси. Азира проводила его уже по-дружески. И поцеловала на прощание в розовую, тщательно выбритую, дышащую лосьоном и сигарами щёку.

– Мы на вас очень надеемся, Пьяве... Помните, миллион – задаток, два – после исполнения дела... И до встречи завтра – вы обещали показать мне тирольский базарчик...

– Чего он там тебе втирает? – сердито спросил в машине, взятой на прокат, щетинистый и лохматый, с душком кислинки, коллега, а «по совместительству» законный супруг Октава. – Так и увиваешься вокруг него... Извращенка! Тебе настоящие мужики не нравятся... А нашла как бабу – сразу завелась, попой крутить-то перед ним...

– Октава... – блаженно закинула руки за голову упавшая на заднее сидение Азира. – Кажется, все у нас выйдет...

– Чего выйдет? Бабки ему сунуть и замуж выскочить?! Знаю я вас, все вы, как проститутки – только бы миллионер и иностранец...

– Вы чего, сговорились?! – искренне удивилась Азира. – Какой миллионер? Какой иностранец?

– Чё, по-твоему, я без глаз? Не вижу коленца твои, что ли? Из ванны не вылезаешь, по два часа свой грим рисуешь?

– Положим, помыться и тебе бы не мешало... Чтобы не вонять тут... мужественностью....

– Я тебе муж, и развода не дам! Вот раз мне кукиш – и всем пусть тогда кукиш: ни себе буду держать, ни людям...

– О чём ты?! Давай, в отель... По дороге купишь мне соли для ванн, пенку для лица, тоник для кожи и крем для депиляции...

– А чего это ты раскомандовалась? – вспыхнул Орлаев сухостоем. – Тебе надо, ты и покупай!

– Октава, мы работаем под прикрытием... Я – богатая дама, а ты мой шофер, понял? За такими покупками ходит шофер или чичероне...

– Тогда я ещё презервативы куплю! – мстительно решил Орлаев. – Раз мы под прикрытием, пусть думают, что ты, б...ь, с каждым шофером, и с каждым чичероней по ночам... это...

 

*  *  *

 

Через три дня почти непрерывного общения они гуляли уже по гранитной набережной с другой стороны Цюрихского озера, перекусили в Café Odéon, тем знаменитом, что оно не закрывалось ни разу… с 1911 года! Купили там хрустких и ароматных багетов, чтобы покормить лебедей, давно и оппортунистически приученных к такой халяве.

Солнечные лучи подмигивающе расцвечивали красочные витражи затопленного розами бывшего женского монастыря для благородных девиц Фраумюнстера, отчего чудо-монастырь, шедевр готических кружев, казался голограммой, световым шоу.

– Поздравьте меня, Азира Амирхановна, я есть стал миллионером! – похвастался Пьетро, заведя её подальше в парк, на укромную аллею. – Перевод подтвержден банком на Каймановых островах... А вот копии подготовленных мной инсайдинговых документов, как вы просили...

Они стояли на гаревой дорожке горного терренкура Утлиберга и собирались свернуть на лорейнский фуникулер, проехать над разверзстой альпийской пропастью, где традиционно пищат в летучем вагончике толстозадые американские путешественницы-пенсионерки.

Азира бегло просмотрела бумаги – операция «Сброс» была в разгаре, и Пьетро работал как никто иной – отменно. Впрочем, и получал он за свою работу столько, сколько бы в жизни не заработал у себя.

– Ты молодец, Пьетро! – сказала Азира, убирая папку в туристический рюкзачок. – Просто молодец... Как хорошо, когда рядом знаток своего дела....

Она взяла его за руку, чтобы её пожать дружески-деловым манером, но денежный гномик проявил вдруг нешвейцарскую прыть, обнял Еву быстро и порывисто, прижал к стволу старого бука, и стал целовать в нос, в губы, в щёки, в точеный подбородок...

– Азирайн... Азирайн... – он дышал тяжело и прерывисто, и как-то спазматически стискивал кольцо опаляющего объятия. – Ты не думать... что я маниак... Просто у нас мало времени... Ты уедешь... А я не сказал главного... Ты мне безобходима... А уезжать есть... У меня уже есть миллион, а скоро будет ещё два... Я буду делаю, что ты захочешь...

– Пьетро, – она отталкивалась как-то неуверенно, с улыбкой, боясь его обидеть, а он воспринимал её слабость за поощрительную неуверенность. – Ну, отпусти, ну... Что ты такое делаешь... Мы же дело делаем, а ты... Нельзя, нельзя...

Октава появился на дорожке терренкура очень даже вовремя, что редко с ним бывало. Мрачным медведем надвигался на «сладкую парочку», что побудило культурного Пьяве немедленно отпустить Еву и отступить на шаг.

Орлаева отряхивала шубку от листвы и трухи старого бука.

– Пьетро, ты великолепный человек, и специалист ты тоже... – сказала Азира в застывшей тишине. – И, знаешь, наверное, с тобой я была бы счастливее, чем с любым другим... Но сделанного не воротишь – прошлое вне нашей власти... Познакомься – это мой муж, бизнесмен из России, Октавиан Орлаев...

– Я думал, это дривера, шофэр...

– По «легенде» – да...

– И он лучше меня? – саркастически спросил Пьяве.

– Нет. Скажу честно – даже хуже. Но он – уже состоявшийся муж. И ничего тут не поделаешь...

– А развестись? – хмурил брови Пьетро, не стесняясь присутствия соперника.

– А по сопатке?! – угрожающе предложил Орлаев.

– Пьетро, это... Ну, невозможно и все... – урезонила Азира.

– Хорошо... – Пьяве все понял, и теперь стыдился, что мог выглядеть смешным. – Я не стану больше... Мы останемся деловыми партнерами, хорошо? И друзьями...

– В гробу я видал такую дружбу! – рычал Октава.

– О вас речи нет... – льдом охолонул его Пьетро. – Жизнь долгая, Азирайн... И все, поверьте, все можно переделать и передумать... Прощайте... пока...

Он размашистым, совсем не европейским шагом ломанулся вниз, забыв и про фуникулер, и про красоты пропасти.

– Ты лживая и пройдошистая стерва! – сказал Орлаев.

– А ты – дебил... Тут на кону полтора миллиарда, а он лезет со всякими чувствами...

– Я лезу?! – искренне изумился Октава. – Это он, по-моему, лезет!

– Он пусть бы и лез... Это делу бы не помешало... А твои вопли народного мстителя – мешают... Этот гномик совсем не так прост, как кажется, мало что он сейчас затаил...

– Тебя только это волнует?! Твои дебиты-кредиты, фактуры-мактуры, вагоны-загоны?! Ты мне жизнь сломала, ты теперь этому гному жизнь сломала – и ещё обижаешься на правду! А я буду правду-матку в глаза твои бесстыжие... Ты лживая, насквозь фальшивая, пустая внутри пройдоха! Ты не веришь ни в Бога, ни в чёрта, ни в Маркса, ни в Ленина, ни даже в деньги свои сраные. Ты, как русалка, заманиваешь и топишь, заманиваешь и топишь – и сама не знаешь, зачем... Если с тебя смыть весь твой парфюм и штукатурку, то ты и будешь той, кто ты есть – утопленницей!

– Ундиной, то есть! – криво усмехнулась Азира. – Ну, ничего, называли и хуже... Валяй, это даже романтично...

– А ты понятия не имеешь про романтику! Тебе надо в склепе жить, и по ночам выходить кровь пить. А ты её круглосуточно пьёшь!

– Все сказал?

– А чего тебе ещё надо?!

– Транспорт надо. Скажи: машина подана, поехали в отель, пожалуйста...

Но они уехали не в отель, а гораздо дальше: на целую жизнь от ощущавшего себя самым несчастным из счастливчиков, и самым счастливым из несчастных Пьетро Пьяве.

Потом, складывая мозаику событий по открытым источникам, – Пьяве понял, что Кравино вышел далеко за пределы своих полномочий. «При сем ученики Его вспомнили, что написано: «ревность по доме Твоем снедает Меня». В итоге первые лица ГКЧП отделались «лёгким испугом» и написали обильные обиженные мемуары слабаков. А вот несколько начальников Кравино, ведших денежные дела партии, «вдруг» спрыгнули сами собою с балконов, или подавились портьерным шнуром, проявив необыкновенную для их преклонных лет резвость…

Каким образом «самодеятельность» Манула не обернулась для него самого смертным приговором – Пьяве так никогда и не узнал. И куда пропала Азира Орлаева – тоже.

 

*  *  *

 

Династии банковских служащих Цюриха с позднего средневековья так твёрдо усвоили «принцип двух колонок», дебета и кредита, что всё в жизни им совершенно органично представлялось приходом и расходом. И при этом безо всякого надрыва, свойственного осознанному показному и напускному цинизму, всё же осознающему себя аномалией…

Что такое добро? Это цена приятному. Сумма. В зависимости от желаемого – она больше или меньше. А что такое зло? Это откуп от неприятного. Тоже арифметическая величина. А что такое Истина? Здоровье? Смысл?

– Сколько будет дважды два? – спросил школьный учитель у первоклассника Пьетро.

– А мы покупаем или продаём? – глаголела устами младенца банковская истина. И учитель поставил ему высший балл…

Разумеется, дважды два не может быть само по себе! Как и метры, килограммы, литры или ватты! Разумеется, чужие десять метров куда менее весомы, чем твой аршин. Но всё меняется, если ты приобретаешь эти же десять метров. Как только они становятся твоими – они тут же совпадают с наивной школьной математикой. Но не навсегда. Стоит тебе избавиться от них – и они снова невесомы…

Не только всем своим воспитанием, образованием, но и всеми генами своими Пьетро Пьяве был идеальным банкиром. Отец рано развил в Пьетро и без того солидные задатки:

– Жизнь усложняют и романтизируют, – говорил отец за чинным и респектабельным семейным ужином. Поцеловал руку жене, которая торжественно внесла в гостиную раклетницу – традиционную швейцарскую плитку с гранитной поверхностью, на которой испокон веков плавят в Альпах сыр-раклет. Мама Пьетро ловко выливала на порционные лопаточки раклетницы чересполосно с сырами перепелиные яйца. Так получались «фирменные» мамины мини-глазуньи на лопаточках, и воспоминание доселе заставляло Пьетро Пьяве пускать слюнки… Хорошо говорить о холодной жизни, бушевавшей за окнами кондоминиума, в таком тепле и уюте!

– Жизнь представляют в виде какой-то головоломки… – учил папа. – А на самом деле жизнь проста! За что платят, то и действует. А за что не платят – то не действует.

Молодой Пьяве счёл важным уточнить:

– Пап, ну а если оно не может действовать? Ну, там по законам физики, химии, биологии, логики?!

– Я тебе отвечу, сынок! – произнёс отец важно и благообразно, как будто чёл молитву. – Если платят – оно всё равно будет действовать. Его сымитируют, ссимулируют, его изобразят виртуально, орально, анально, как угодно, его заставят считать действительным – даже если оно в принципе не может быть!

 

3.

 

Деньги любят тишину и темноту – по тем же причинам, по каким тишину и темноту любят разбойники. Ещё деньги любят менять хозяев, особенно – если попали к растяпе и раззяве. И, не забывайте, деньги всегда стараются сохранить внешний лоск респектабельности…

Пьяве вырос в семье, где несколько поколений работали только и исключительно в кредитной сфере. Стать банковским служащим – не столько он сам придумал, сколько «предки» ему внушили. По малолетству были у Пьетро мыслишки заняться шоколадом или часовым ремеслом, но родители их высмеяли. И он сам присоединился к этому смеху, когда подрос.

Пьетро помнил и мать, и отца только в деловых костюмах. Уже школьником, как говорят у русских, «по блату» – пристроился на стажировку в банк, отец помог ему записаться в резюме «ассистентом частного банкира».

Дальше – больше! Со свеженьким хрустящим дипломом молодой финансист явился – не запылился в «Отдел услуг по управлению организационно-правовой формой частного капитала». Оттуда перешёл «переводом» в Департамент финансового контроля сферы прямых инвестиций и недвижимости. После взошёл на ступеньку вверх по невидимой золотой лестнице и стал начальником отдела управления активами при частном банкире. Потом повезло с вакансией в этой страховой конторе…

Уже с русскими деньгами он перешагнул на должность «младшего частного банкира» – то есть миноритарного партнёра банковладельцев. Росли заработки, но росла и нагрузка, и ответственность, и риски. Времена, когда Пьетро работал по восемь часов в день, с выходными в субботу и воскресенье, – из высоких кресел вспоминались ему так же, как Адаму и Еве Эдем после изгнания…

Помогая клиентам вести учет недвижимости и другого имущества, Пьетро бесстрашно работал с «особым» контингентом. В основном, его услугами пользовались странные люди, опасные, неприятные, и гнать бы их с порога, да вот беда: они с внушительным капиталом. У таких клиентов, как объяснял Пьяве родне, «специфические потребности, которые требуют индивидуального подхода». Ну, а «русские темы» вообще заставили прочитать гору литературы по экстремальной психологии!

С молоком своей банковской матери Пьетро Пьяве впитал в себя на уровне инстинкта банкирские повадки. Он с ранней юности уже не принадлежал себе. Система – железная, лязгающая, острая внутри и бархатная лишь снаружи, «в шоколаде, но не из шоколада» – с первого же шага, с ассистента сделала из него «крепостного». Пьетро смирился, что рубашка должна всегда быть белой. А брюки – всегда тёмными, а галстук однотонным. И улыбаться тоже надо всегда. Он привык, что для него не существует обуви, кроме «Gucci» или «Prada», причём только тех их скучных моделей, которые черного цвета и без узоров. И продаются в комплекте с кедровыми распорками – для «благодушия».

Соглашение с сотрудником закрепощало даже на уровне носков: строго определённых марок, только высокие, «Calvin Klein» или «Giorgio Armani», и «на каждую игру должны быть новые». У Пьетро Пьяве все костюмы скучны, как у гробовщика, однобортные, с зубчатым воротником и на двух пуговицах. Да, их много! Но они так похожи, что смены никто и не заметит! Предел шалости – купить себе серый костюм. Почти что вызов коллегам! И Пьяве однажды выпендрился, так и сделал, играя в вольнодумца: потому что общение с русскими даром не проходит…

Галстук Пьетро привык менять каждый день, и смирился, что кроме полувинздора в его мире не бывает иного узла. А точнее – права на иной узел… У него никогда, даже в бунтарской юности, не было никаких украшений, перстней, брелоков или цепочек, и даже брючный ремень всегда избегал ярких тонов, хотя его обычно никто и не видит… Очень строго в Швейцарии и с наручными часами. Они здесь как погоны в армии: каждому под его должность.

Пьетро Пьяве отучился от собственного мнения, контракты запрещали ему любые публичные высказывания, аккаунты в соцсетях, или саморекламу; он принёс присягу, что никому, даже собственной семье – ничего не будет рассказывать о работе. Не только секретной информации, что само собой разумеется, но даже и о сортах кофе, который заносит ему секретарша…

Такие, как Пьяве, твёрже, чем молитвы, зазубрили со школьной скамьи, что законодательство их страны обеспечивает «защиту конфиденциальности» любой информации клиентов. И это не обсуждается – это более свято, чем врачебная или адвокатская тайна! И право на неприкосновенность частных финансов – это основной принцип швейцарской демократии. И главный слоган банковской системы Швейцарии – «сбережём тайну вкладов». И страна по этой части славилась молчаливостью еще с позднего Средневековья…

Скажем, родной для Пьетро банк «USuisseAG»: над убаюкивающими бдительность и гасящими у клиента тревожность интерьерами тут работали не столько дизайнеры и архитекторы, сколько психологи. Они всё расположили так, чтобы alma mater господина Пьяве внушала доверие, вызывала у разных отмороженных волков незнакомое им в их среде чувство защищённости. И располагало бы к себе, и привлекало бы стать клиентом «тихой гавани»…

Эти стены, пропитанные духом роскоши и финансового величия, подавляющие мраморной и хромированной респектабельностью, зачаровывают и завораживают, и очень «внушают», и сразу даже не поймёшь – чего именно… Все эти бесчисленные многоцветные электронные табло для вызова клиентов к операторам, навигационные плазменные экраны, подмигивающие неоновые рамки над терминалами самообслуживания или выдачи справок…

Глянцевитый, как шоколадная глазурь, керамогранит, флорентийская мозаичная напольная плитка, металлические, строгих никелевых оттенков стеновые панели в кассовых и операционных залах, натуральное дерево, полудрагоценные камни в отделке. И кабинеты-«аквариумы» для клерков, выполненные из стекла с современной фурнитурой, и удобные зоны отдыха, гардеробные и переговорные, светлые ряды бенч-систем, ритмично подчёркивающих перспективу гудящего денежного улья. Преобладал повсюду белый цвет. Мебель от BENE, Walter Knoll, COR, Teamby Wellis, Studio Lawrence – безупречна…

Перед вами фабрика, которая делает деньги – но не печатает их, как её старшие сёстры, масонские мойры, а ещё сложнее: извлекает их из воздуха, как бы из ничего. Могильный холодок, пробегающий через шик и блеск модернистских анфилад – пожалуй, единственное, что заставляет вздрогнуть… Но только очень опытного и внимательного человека…

Особый подход – главный принцип частных банков. Особый подход к каждому клиенту. «Он пришёл к тебе, Пьетро, – говорил наставник юному пытливому и «впитливому» стажёру. – Он работает только с тобой, знает тебя, проникается к тебе доверием, и подмену персонала воспримет болезненно. Нужно уметь понравиться клиенту, и уметь хранить его секреты – за это такой как ты получает 20 000 швейцарских франков в месяц…».

 

*  *  *

 

И мало кто знает, что эта конфиденциальность, навязчивая, словно маниакальная идея, – может однажды сыграть с вкладчиком очень дурную шутку. Ведь он сам, своими руками сделал всё, чтобы никто, кроме него, не знал номеров счетов, паролей и сумм…

Пьетро Пьяве работал в таких отделах, что с юности понимал: основной доход швейцарского банка – это «доходяга». Мёртвый, или по каким-то иным причинам не явившийся, или «отвергнутый» вкладчик…

Загрёб экс-премьер Украины Лазаренко миллиард долларов, и сбежал, и сел в Канаде пожизненно – а миллиарда «в Украину» никто не выслал… Так до сих пор решают – «в» или «на» посылать, и в итоге посылают на три буквы…

Русский «вор в законе» Япончик долго судился со швейцарскими банками, из 30 миллионов своих вкладов сумел отсудить только пять, которые в тот же день и перевёл в московский банк… Понял парень, с кем связался, только поздно!

Приехал свергнутый шах Ирана за своими деньгами, а ему говорят: где ваш паспорт? А он ведь шах, монарх, у него паспорта-то нет, как и у английской королевы! Ему предлагают вернуться в Тегеран и оформить там себе паспорт, но беда в том, что в Тегеране шах приговорён к смерти через повешение… Шах, предсказуемо, начинает скандалить, показывать свои фотографии на обложках книг, и ему вполне резонно говорят:

– Слушайте, ну допустим вы – лицо, похожее на шаха! Но ведь сходство ещё не документ! Давайте документ…

Есть «закрытая», банковская поговорка, известная исключительно посвящённым: «Собака приносит утку, но ест утку охотник».

– Те, кто привозят ворованное к нам, – диагностировал это Пьяве, – распоследние дураки, которых мы, их хозяева, зомбировали убеждением, что они, якобы, самые хитрые…

Но всё же скандалы, вроде шахского мата, не добавляющие популярности швейцарским банкам, – это экстрим. Деньги, если вы не забыли, любят ведь тишину, хотя и не любят стабильности. Гораздо лучше, если в фойе твоего банка никто не скандалит. Всем так приятнее: и банкиру, и клиентам, и общественности…

Кредитный до мозга костей, банковски-потомственный Пьетро Пьяве взял себе за правило «живых не кидать». Пока клиент, как шах Ирана, жив – он может в любое время забрать в «USuisseAG» всё, что ему доверил. Это очень консервативная бизнес-стратегия, этим Пьетро не раз пеняли в совете директоров. Другие банки выбрасывают клиентов сразу же – как только те потеряли возможность пополнения счетов. Свергнутый диктатор, вор в бегах, банкрот – клерки, знавшие их десятилетиями, вдруг перестают их узнавать…

Но Пьетро считал, что ответственность – лучшая политика. Пока клиент жив – он не списывается со своего лицевого счёта. Но если клиент мёртв – тогда уж, конечно, совсем другое дело! Какой тут может быть скандал? Человек деньги отдал на хранение, они его ждут, иногда полтораста лет, кто ж виноват, что он не является?! Это – гарантия, «надёжная, как в швейцарском банке»!

И здесь никогда – слышите, никогда! – не «кинут» мелкого вкладчика. Потому что тигры не охотятся на мышей. Если ты вложил тысчонку франков – твоих наследников найдут и на другом континенте, всю землю перероют, но вручат им клад, твой вклад, да с процентами! И «пиарщики», которые не зря свой хлеб жуют, торжественно осветят твою благодарность – вот, мол, как много для нас значит деловая репутация…

В общем и целом – жизнь доказала правоту Пьяве. В итоге он стал членом совета директоров своего банка. Как говорят в его среде – оказался «недюжинным акционером». Это сигналит для тех, кто в курсе финансового сленга, что у него больше 12-ти процентов акций. Больше дюжины – вот и «недюжинный»! И он же, если можно так выразиться (с русскими поведёшься – от них и наберёшься), «по совместительству» был в «USuisseAG» управляющим. Совету директоров нравилось, что топ-менеджер имеет личную, «шкурную», заинтересованность в успехах учреждения, которым руководит.

А ведь у родителей предел мечтаний был – выслужить его до начальника отдела, если очень повезёт – то ажник до главы кредитного департамента VIP-вкладов! Ныне Пьяве с высоты его завидного положения эти мечты папы и мамы даже не видны, оставшись где-то низко под ногами…

Русские дразнили банк «Юстасом», в рамках только им понятных «мемасиков»: «Юстас – Алексу». Что они имели в виду, Пьяве не знал, его интересовало в них совсем другое: потенциал работы с русскими вкладчиками, основной профиль банка «USuisseAG». Того самого, про который Пьяве повсюду маниакально и одновременно мелочно трезвонил, что он «стоит 1 247 850 000 швейцарских франков». Сложившись в такую глыбу, деньги не пахнут. Но, когда складывались – разная была у них судьба. И порой подлинно романтичными были их пути…

 

*  *  *

 

Вот, к примеру, – перебирал память Пьетро, как «скупой рыцарь» сундук, – пришёл как-то раз Рагуза Зеронич, «хорватский мясник», гроза сербских селений в годы жутчайшей югославской войны. Это пятнистое алкогольными бляшками мурло купило – зачем, Пьяве так и не понял, да и не пытался понять – у своего «брата по разуму», албанского живодёра Ташира Халеда, контейнер с золотыми слитками.

– Вот уж, воистину, Вальтера Скотта на них нет! – ворчал Пьетро, достав из заветного потайного шкафчика бутылку бренди, плеснув топазового игривого «облегчения» на дно хрустального стакана. – Просто вообразите себе эту картину… Вы не видели?! И я не видел… Но представляю, как это было! Ангары и номерные склады железнодорожной станции, сумерки и моросящий дождь, пластиковые угловатые плащи… Два потрошителя, по локоть в крови в четыре руки, – ведут сдачу-приёмку тяжёлого контейнера… А вот скажите, неведомые потомки, любители Вальтера Скотта, на кой, как говорят русские, «hrе́en», целый ящик золота маньяку, любившему повязывать сербам «хорватские пояса» – то есть обматывать выпущенными кишками тела в несколько оборотов?

Так уж повелось – может быть, общение с русскими сказалось, – но с некоторого времени Пьетро начинал свой рабочий день «донышком» коньяка. Бормотал «никто нам молока не даёт за вредность» низенький крепыш в огромном кабинете директора банка, плеснув себе в гордом одиночестве «элексира» ниццеанских дубителей на дно богемского стакана.

– Ce monstre, a tué mon la foi en l'humanité, – жаловался, выпивши, собственному отражению в зеркале венецианского стекла, обрамлённого золочёным массивным окладом «à la Louis de Bourbon». – Как истинный варвар, Ташир Албанский страдал пристрастием к весомой натуре металлов, и не доверял – а точнее, просто не понимал деловых бумаг…

Вполне предсказуемо, что значительную часть своих кровавых активов живодёр Халед разместил «в золоте», как и положено человеку из среды, продолжающей жить реалиями «халифата» XIII века. Потом, несколько менее предсказуемо, хотя, наверно, вполне объяснимо неизвестными Пьяве обстоятельствами, – стал вдруг это пиратское сокровище распродавать.

– И ведь нашёл кому! – морщился Пьетро от глупости людской. – Своему клону, даром что католику! Один в процессе намаза Аллаху задницу выставляет – вообразите, каково Аллаху, всемилостивому и милосердному, любоваться на эту задницу энтузиаста массовых убийств! Другой в хорватском костёле покупает чёрный крест с лезвием-финкой, выскакивающим из этого крестообразного ножа-скорпиона…

Сделка у «братьев по крови» (совместно пролитой ими) вышла вскоре после того, как Гаагский трибунал оправдал их обоих, доказав, что они убивали только сербов, а серб для Гааги – не человек. Живописные подробности, которые всплыли в ходе разбирательства, ничуть не тронули судей: не то, как хорватский мясник в ходе акции устрашения наполнил стандартное жестяное деревенское ведро вырезанными у сербов глазами; не то, как албанский живодёр расчленял взрослых на глазах у их детей, именуя это «воспитательным мероприятием»…

Вот тут бы и найти хорошего романиста, чтобы описал – почему один ублюдок вдруг выдумал спихнуть гору золотых кирпичей, а другому подонку столь же срочно приспичило их выкупить, меняя, по большому счёту, кровь на кровь!

Рагуза – как он про себя думал, и хвастался – «не лох». Он вытащил из-под своего негнущегося мокрого плаща (охрана Халеда при этом схватилась за кобуры) ручной рентгено-флуоресцентный сканер, и проверил один из слитков, произвольно выдернутый из середины кладки… И наивно решил поверить этому сканеру, давно уже высмеянному в деловых кругах!

А потом…

– Я хотел бы открыть у вас металлический вклад! – сказал консервативный католик с крестом-финкой Зеронич, явившись в «USuisseAG». – Я не доверяю всем этим деривативам, бумажка есть бумажка, я хочу депонировать золото…

Рагуза обошёл уже несколько банков в Цюрихе и Женеве, но его слитки, по непонятной ему причине, у него везде «заворачивали», отговариваясь малоубедительными доводами. Пьетро мог бы ему рассказать, почему. Бруски Рагузы имели американское клеймо, типичную для американского слитка маркировку. А это значит, что скорее всего солидные с виду слитки, стандартным весом в 400 унций, «фаршированы» вольфрамом. Американцы давно наловчились шпиговать своё золото этой «добавкой», пользуясь тем, что на сканерах вольфрам не «фонит».

Никто из банкиров не желал ссориться с американцами, раскрывая их аферу, но никто из них не хотел и брать в свой депозитарий слитки вольфрама, всего лишь поверхностно позолоченного.

Кроме Пьетро Пьяве. Уже догадываетесь, почему?

Да, у Пьяве были уважительные причины – «так уж получилось», что Ташир Халед имел в его банке солидный вклад: что-то около восьми миллионов евро, плюс около двух миллионов в долларах, фунтах и швейцарских франках.

Приобретение у Ташира контейнера «драгмета» хорватский мясник Зеронич не то, чтобы сильно афишировал, но и не особенно скрывал: договор о покупке от кредитной организации не прятал, потому что происхождение депозита для банка важно. Наивные думают – что для соблюдения законов, но вы уже поняли, для чего…

А в договоре-то юрлицо, а юрлицо-то Ташира Халеда, Пьяве ли не знать ТМ клиента?!

– Сегодня у меня хороший день! – сказал себе Пьяве, предвкушая появление ещё одного «невостребованного вклада».

Он был в ударе, он был обходителен, как в самые лучшие свои дни на пике профессиональной банкирской формы. Он сразу же сообразил, как нелепа – хоть формально и права – сотрудница его банка, Моника, которая в переговорной комнате затирает занудно о «банковских продуктах»:

– У нас есть особое премиальное обслуживание, – завлекала, а точнее, думала, что завлекает, улыбчивая менеджер-блондинка. – Оно откроет для вас новые возможности, доступные не всем клиентам! Это привилегии и абсолютно бесплатное обслуживание, круглосуточная отдельная линия поддержки. Персональный менеджер поможет вам с любыми вопросами. – Моника интимно придвинулась к VIP-клиенту и почти прошептала доверительно: – Даже личными… Мы предоставим вам льготные грейс-периоды…

– Это что? – таращил бараньи глаза матёрый изувер, в банке наивный как дитя.

– Это когда за пользование заемными средствами не взимается плата. А ещё мы предоставим вам право овердрафта…

– А это что такое?

– Это кредитование вашего счета при его израсходовании. Если договоримся, то вы, как ВИП-клиент «USuisseAG», будете свободны от страховых депозитов…

«Кому наивная Моника всё это заливает? – думал Пьяве. – Хуторскому дурню, безмозглому садисту, которому американцы «пробашляли» за убийство его собственных соседей?! С Рагузой Зероничем, кровавым дебилом, нужно работать не так, совсем не так!».

Радушный, как пробник лютеранского пастора, весь светящийся Пьетро похитил Зеронича из наманикюренных, но неловких рук Моники. Утащил вурдалака из «фронт-офиса», то есть пространства, доступного обычным смертным, в закрытый и элитный «бэк-офис», где «чужие не ходят».

Здесь у Пьетро располагались не только кабинеты его замов, но и специальные помещения для особых диалогов. Густые ворсистые покрытия глушили звуки шагов, а мягкие тёплые оттенки мебели убаюкивали взгляд. Дизайн делового нутра «USuisseAG», таинственного и закрытого от посторонних глаз, строился на замысловатой геометрии, вертикальной флористике, плавно переходящей в зеленый глухой ковролин.

Всю дорогу по замысловатым коридорам не покидало деревенского кретина Зеронича ощущение высшего света, парадной строгости кичливо-дорогой отделки. Он погружался в тихое, томное и фешенебельное пространство навесных панелей, декорированных шпоном ценных пород дерева, подчеркивавших «эксклюзив». Полнейшая, тщательно продуманная звукоизоляция ничуть не мешала внутренней акустике. Современная офисная мебель, обладая эргономичными формами и размерами, легко отрегулировалась под нестандартную фигуру хорватского мясника…

Если бы Зеронич был умным человеком, если бы он хотя бы в детстве читал хотя бы сказки, а не только котов душил с доходящим до энуреза удовольствием, – то он почуял бы холодок в спине, погружаясь всё дальше в недра этого завлекательного «пряничного домика» для Гензелей и Грет. Но в террористы умных не берут: их отсеивают уже на самых первых тестированиях…

Пьяве пошёл ва-банк. Пока стройная узкоглазая азиатка, секретарша внутренних покоев («косолазые» дешевле, да и жене спокойнее!), угощала хорвата кофе и швейцарской выпечкой, банкир предложил Зероничу взвесить слиток на контрольных электронных весах.

– Зачем?

– Увидите…

И они пошли ещё глубже и ниже, туда, где вполне могли бы расположиться укромные застенки, свето-шумо-видоизолированные настолько, что никто в городе и не догадался бы об их существовании! Это так называемый «save-офис», третий сектор банковского хозяйства, таинственный алтарь Мамоны: сейфы, архивы, пробирные лаборатории.

Усадив в удобное и глубокое кожаное кресло своего нового «ВИПа», Пьяве ощущал свербящее, серебрящее чувство собственного превосходства: Пьетро знал, что сейчас будет, а Рагуза – нет…

Разумеется, весы показали разницу между эталонным металлом и металлом от Ташира Халеда.

– Что это значит? – напрягся Зеронич. – Подделка?! Но ювелиры подтвердили мне…

– Ювелиры работают с поверхностью! – объяснил Пьяве. – И даже наши банковские сканеры тоже работают только с поверхностью, а она у ваших слитков безупречна… Весы – единственный способ установить подлог. Нет на свете двух металлов, которые абсолютно одинаково бы весили! Поддельный слиток, как ни крути, всегда будет или легче, или тяжелее аутентичного, о каком бы металле не шла речь…

– Но как это понимать?!

– Хотите узнать правду? – галантно поклонился Пьетро.

– Разумеется, чёрт возьми, естественно, конечно – я хочу узнать правду! Что мне подсунули эти грязные албанцы, поцы обрезанные!

– Тогда позвольте распилить один из слитков. Позволите?

Рагуза колебался – но в итоге кивнул.

Вполне предсказуемо больше половины «нутра» в американском «бруске счастья» занимали вольфрамовые стержни…

– Ах он, дроля кужья… – схватился разлапистыми пятернями серийного убийцы Зеронич за свой деформированный ещё при родах «кочан» выродка. Смешно, но пытаясь играть в интеллигента, потрошитель-затейник носил успевшую наполовину поседеть бородку клинышком! Она напомнила Пьетро испанские, конкистадорские бородки средневековья, в стиле Сервантеса: к таким полагался шлем-полумесяц…

Через пару дней Ташир Халед встал в мечети на коврик намаза, пастью к Мекке, и вместе со всеми – лбом в пол вложился. Потом все остальные встали, а Ташир уже нет. Пока задницу кверху выпячивал – в неё кольнули специальной тонюсенькой иголочкой… В этих кругах «кидалова» не прощают, тем более, когда речь идёт о целом контейнере золота!

Скорее всего, беспечный Халед и не подозревал о том, что подсунул коллеге по кровавому промыслу «куклу»: с ним американцы такими слитками изначально расплатились, а контрольно пилить их он, чурбан тупой, ходячая плаха, разумеется, не додумался. Он же не банкир швейцарской выучки! Так что он «в данном конкретном случае» (и только в нём!) обманывать никого не собирался. Но ведь хорватскому мяснику об этом знать не обязательно, правда?

Пьетро никого не убивал, и даже не науськивал: просто чуть-чуть раскрыл перед вкладчиком ситуацию поглубже, как говорят русские, «расширил в понятиях», чуть-чуть подтолкнул сделать самостоятельные выводы…

Но – сам себя не похвалишь, никто не догадается! Переоценивая свою роль, Пьетро достал у себя в кабинете сувенирные, большие, тяжёлые деревянные русские счёты, которые все, кто видел, принимали за «массажер для спины», и залихватским жестом победителя перекинул пару костяшек. Вкладчик погиб, востребовать вклад некому – «конфиденциальность ваших вкладов гарантирована»…

– Это сербские мстители! – говорили в Косово о смерти Халеда. – Детей-то он не убивал… Как раз, по срокам, эти дети подросли… Вот нам наука – надо убивать всех, под корень…

– А может быть, наоборот, никого не нужно убивать? – спрашивали другие. Но эти были в меньшинстве…

Решив проблему с наследием албанского живодёра, Пьетро с удовлетворением увидел по телевизору сербский праздник:

– Всё же есть Бог! – кричали сербы по поводу смерти Ташира.

– Приятно! – скалился Пьяве. – Так меня ещё никто не называл…

Он принял – не пропадать же добру! – в полцены металлический вклад у Рагузы Зеронича. Тот, от природы будучи идиотом (высокая оплата его зверств уму его не научила), – ничего в этой истории не понял. И доверчиво оформился у Пьяве…

Истоки этой детской наивной доверчивости, которая в Европе маразмом (иного слова не подберёшь) вдруг заражает приезжих лютых волков, – это великая загадка глобализма. Откуда она берётся, из чего вытекает? Твари матёрые, заляпанные кровью до макушки, которые дома у себя не пощадили ни детей, ни вдов, ни стариков, те, кто легко, играючи, преступил все законы божьи и человеческие, – непостижимо, зомбировано уверены: в Западной Европе «ничего такого быть не может»… А спросите-ка их, почему?!

– Люди там другие…

– Да в чём они там другие?! Три ноги у них, пять глаз? Или они денег не любят?!

– Вы не понимаете, это другое…

– Давайте, давайте, ребята! – поневоле махнёшь рукой на тупость неодолимую. – Грабьте свои государства, убивайте свои народы, напихивайте мешки золотом – и волочите их в Швейцарию! Тут вас уже заждался обаятельный Пьетро Пьяве, с очаровывающей улыбкой, открывающей вид на крепкие волчьи зубы…

– Как все они снова и снова ловятся на такую простую, если подумать, наживку? – недоумевал Пьяве. И сам же себе отвечал: – А как мыши снова и снова лезут в мышеловку? А как рыбы уже много тысяч лет заглатывают крючки? Думать не умеют; а условием задачки была фраза «если подумать»…

Разумеется, игра должна стоить свеч. За мелочь никто не станет рисковать белизной манжет. И желательно, прежде чем отжимать губку – дождаться, пока она наполнится до упора. Раньше срока «уберёшь» – не доберёшь. Будет «упущенная прибыль»…

– Ну что, устроим сербам ещё один праздник? – спросил сам у себя Пьяве, мысленно облизываясь на доверенные ему бруски, в которых половина, всё же, золотая…

Вот для таких целей и хранится в его сейфе телефон «Манула».

– Алло! У меня есть на примете хороший мясник! Густой такой, плотный, профи! Могу свести желающих купить мясо с ним в лавочке!

– О ком речь?

Особым кодом Пьяве передал «архивированную» информацию: «Рагуза Зеронич, национальный герой хорватской независимости».

– А-а… – протянул Манул понимающе. – Бюджет вопроса?

– Предоставлю до ста тысяч долларов… Если мне скидку, по старой дружбе, не сделаете…

– Попробую… Есть у меня тут парочка ребят, в автомеханической мастерской… Неплохо машины ремонтируют, я у них частенько чинюсь! Остались в большом долгу перед хорватами, так что пойдут навстречу, на скидку рассчитывай…

Манул симпатизировал Пьетро. Манул в дружеском кругу называл Пьетро «мальчиком, который вырос и возмужал моими стараниями, и у меня на глазах».

Пьетро, что называется, «учился у старших товарищей». «Лорды войны» в Югославии, словно сговорившись, «умирали» перед допросами. Слободан Милошевич ночью был удушен в тюремной камере Гаагского трибунала. Наверное, знал много лишнего… Два других политика из «балканской тройки смерти», хорват Франьо Туджман и бошняк Алия Изетбегович, подохли ещё раньше, быстро и невнятно, стоило представителям пресловутого МТБЮ только ещё задумать с ними беседу о былых их «подвигах». Потом МТБЮ признал их виновными в геноциде… посмертно! Вот ведь как удобно – и волки сыты, и овцы целы… Можно даже сказать – «явили миру принципиальность»! Ведь лучше поздно, чем никогда.

Так и бывает, когда дегенеративные фигуры, выкормленные долларовыми грантами, с «диссидентским» прошлым «правозащитников», становятся ненужными бывшему хозяину. Вот и американский ставленник-кровохлёбка, Ибрагим Ругова, сдох «скоропостижно» перед самым провозглашением независимости Косово. Не стало нужды в подонке – и сразу не стало самого подонка! А вот что стало с банковскими вкладами лордов войны – широкой публике знать ни к чему...

Не отставая от своего бывшего «говнокомандующего» Туджмана, отставник Рагуза Зеронич улетел на завидном «авто» в пропасть со швейцарского горного серпантина. Тормоза отказали «вдруг» – хотя у этого существа «тормоза отказали» уже очень и очень давно… И всем хорошо: одни таким путём наследуют золото, другие – спокойны за сохранность мрачных тайн югославской резни, третьи – испытывают чувство свершившегося возмездия…

«Иногда, – думал Пьетро, – мне кажется, мировая власть выбрала банковским центром мою страну именно из-за рельефа! Здесь такой ландшафт, что со скал срываются очень часто, и никого это не удивляет… А ещё иной раз и лавины сходят… вдруг… Отели называют именами погибших альпинистов… Ну, что ж вы хотели, Альпы!».

 

*  *  *

 

Чем взрослее становился наследник, Конрад Пьяве, надежда, опора и гордость отца, тем глубже вводил его папа в банковское закулисье.

– Пап, – сказал Конрад, когда узнал о вечной невостребованности выморочных упыриных вкладов, – а может быть, мы могли бы… через наш благотворительный фонд… хотя бы малую толику денег этих кровососов… вернуть тем, кто от них пострадал?

Отцу понравилось, что сын проявляет такое редкое на Западе качество, как сердечность. Пользу ограниченного применения отзывчивости, душевности Пьетро понимал. Совсем без них нельзя: тогда наследник папу скушает на ужин, и мамой закусит, аккуратно сложив недоеденное в холодильник… Этот образ Пьетро придумал не сам, он взял его, в процессе изучения славистики, у Льва Николаевича Толстого: «Русская цивилизация, конечно, груба, но самый грубый русский человек всегда ужасается обдуманного убийства. А англичанин!.. если бы его не удерживало чувство приличия и страх перед самим собою, он с бесконечной радостью поел бы тело своего отца...».

– Как это верно! – ахнул, читая, Пьяве, который неплохо уже знал англичан с деловой стороны, то есть с изнанки. – Как это верно, Лайон Николсон! Но с другой стороны, – резво возражал Пьетро будто бы Толстому, а на самом деле себе, – как же иначе? Говорят, что сталинское общество у вас держалось на терроре! Насчёт этого ничего не знаю – зато точно знаю другое. Это наше общество, граф, держится на ежедневном терроре! Может быть, потому этот массовый террор оно приписывает всем другим, судя обо всех по себе…

Не скроем, Пьяве досадовал на Льва Толстого – потому что он досадовал на всю Россию. Именно Россия грозилась показать человечеству иную жизнь. И даже, казалось бы, почти реализовала «советскую угрозу» – научившись жить без всех этих эдиповых драм отцеедства и взаимопожирания. Жить пусть скромно, но вполне сносно. А потом, на глазах у молодого Пьетро, по уши влюблённого в прекрасную вестницу «с той стороны», – Россия глупо и пошло профершпилилась…

Это подтвердило правоту банкиров – жизнь не переделаешь, человека не переиначишь. Удовлетвориться бы самодовольно, но, старея, Пьяве с возрастающей тревогой представлял себе будущее своих детей и детей их детей…

– Мы живём в стране, – жаловался Пьяве безучастной ущербной луне, – где люди сами себе выписывают разрешение на разбой, а потом ссылаются на эту бумагу, которую они же и написали, – доказывая, что действуют строго в рамках закона!

Исторический факт: в 2010 году в Швейцарии, установив мировой рекорд, одному богатому иностранцу выписали штраф за превышение скорости в размере 1,08 миллиона франков. Все почему-то смеялись, а ведь совсем не смешно! Это очень напоминает то, как в раннем средневековье рыцари грабили проезжих в окрестностях своих замков!

А почему так получается? Да потому что правила дорожного движения забрали к себе кантоны, и выдумывают, кто во что горазд, – так же, как и штрафы. Аппетит приходят во время еды – кантоны изобретают хитрые коэффициенты, чтобы взять побольше с тех, с кого есть что взять. Так и получилось, что с чужака вымогают миллион (!) – а глаза такие честные-честные…

Самым дорогим городом в мире, парадизом нуворишей и плутократов, считается Нью-Йорк. Но загляните в статистические справочники: в Швейцарии, в целом, даже если жить в альпийской деревушке – жизнь на 20% дороже, чем в самом Нью-Йорке! Дерём друг с друга так, что аж в глазах рябит…

– Пап, – как-то спросил Конрад у Пьетро, вернувшись из школы, – а правда, что у нас образцовая рыночная экономика?

– Правда.

– А правда, что благодаря этому у нас жизнь лучше всех?

– Если победил или повезло, то – лучше не придумаешь…

Сына такой ответ не удовлетворил:

– А если проиграл? Или не повезло? Тогда как?

– Молись, сынок, чтобы никогда этого не узнать…

Понятно, что всем хочется денег, и побольше. Но раньше были какие-то ограничения, самоограничения в заборе (том, которым сперва потно забираешь, а не том, которым потом огораживаешься)… Теперь – словно в канализацию их все смыло!

Всё население – поголовно стукачи. Если вы что-то нашли на улице и подняли, и это увидели – донесут, и оформится вам «кража». Доносят по любому поводу. Если в кондоминиуме – даже в элитном! – вы, покакав, сольёте воду в унитазе – соседи могут подать на вас жалобу на шум по ночам, разумеется, требуя себе компенсации…

– Такова цена спокойствия и безопасности, – пожмёт плечами швейцарец, который «в доле». И не станет отрицать фактов, которые слишком известны, чтобы их отрицать. Просто истолкует это как «наш, швейцарский, менталитет»…

Тут очень просто, на самом деле, проще и не придумаешь! Красивой жизни хотят все, а достаётся она немногим. Большинство идёт жарить котлеты в «Макдональдсах» до скорой и бесславной смерти от переутомления и тоски. Количество наркоманов и психов растёт в геометрической прогрессии. Большинство, проклиная судьбу, звереет до уровня диких хищников или тупеет до уровня бессловесного скота. Большинство ждёт или смерть бешеных собак, которых пристреливают для самозащиты, или вьючных животных, забиваемых погонщиками…

– А мы обязаны верить, что большинство само так решило, – кляузничал Пьяве Толстому, воображаемому во всём окладистом великолепии перед собой. – Без террора. Лучше ничего для себя придумать не смогло – в шуме и гаме раскидистого демократического шапито, дешёвой и паскудной клоунады политиков-временщиков, балаганных зазывал и шутов гороховых! И с этим, Лев Николаевич, всё хуже год от года, потому что раньше их звали «клоунами» аллегорически, фигурально… А теперь, всё чаще, выборы «выигрывают» всамделишные, натуральные, профессиональные клоуны, в прямом и буквальном смысле слова – кинговские Пеннивайзы…

Эта «единственно-возможная» жизнь, которую с таким пламенным остервенением коллеги Пьяве отстаивали от «советской угрозы», – гнусна и тосклива в своём ежедневном будничном скучно-экономическом насилии, шантаже, самообмане и взаимообмане…

– Понятно, – ругался с Толстым в беспросветной, чернильной на взгляд и черничной на вкус, ароматизированной ночи Пьетро, – что всякий в юности мечтает не о швабре с ведром, а о вилле, яхте, длинноногих красавицах… И чем, кроме террора, отделите вы мечтающих от обладателей?

– Зачем ты тут? – выглядывала в космос одиночества мужа, на террасу под звёздным небом, Лизерли. – Идём уже спать…

– Сейчас, сейчас! – отмахивался Пьетро и очень по-русски замахивал «шот» вискаря. И думал, что если Лизерли узнает, как он разговаривает с покойниками, то она его сдаст в дурдом. И дети помогут ей – из благих побуждений добропорядочных европейцев. И всё же Пьетро разговаривал с мертвецами – потому что, если глянуть внимательно, он и окружён-то был одними только мертвецами, с кем ещё ему поговорить?!

– Ваша средневековая, феодальная сказка, граф, о том, что это Бог одних создал хозяевами, а других рабами – больше не катит. Скажу вам по секрету, дорогой граф, – она и в средние-то века не очень катила… Там феодалами чаще становились… всё же не попы… а те, кто лучше других топорами размахивал… Но в средние века – ещё туда-сюда… Для самых наивных, может быть… Теперь же… Вы же не собираетесь современному человеку всерьёз «заливать», будто это Бог создал его прислугой уважаемых господ?!

– Непротивление злу насилием! – скучно предлагал Толстой, уставший за полтораста лет отвечать из астрала на одни и те же вопросы, и делавший это шаблонно, всем одним манером.

– Работник «Макдоналдса» придёт ко мне и захочет взять моё себе. Что меня оградит? Или что его остановит? Вы хотите знать, что такое «террор»?! Так вы не у Сталина спрашивайте, а у меня, швейцарского банкира!

Когда в этом варишься веками – получается очень верно описанный вами англичанин, готовый скушать отца родного. Как далеко можно зайти по этому пути? Ответ лежит в основе банка, ныне управляемого Пьяве, – деньги гитлеровцев, которые зашли очень далеко…

Вырастить сына-финансиста, совсем лишив его сердца, Пьетро не хотел, да и просто побаивался, честно-то сказать. Но – имея сердце – надобно знать и его пределы. Надо указать их ребёнку, если желаешь ему добра.

– Сынок, – пояснил Пьетро тем же тоном, каким когда-то передавал ему заветы рода его отец, – мы живём в мире, в котором единственная доступная нам форма жалости – это рекламная показуха. Всякая же искренняя жалость – в этом мире оказывается злостным покушением на самого себя и своих близких.

– Покушением?!

– В нашем мире жалость воспринимают как слабость, как признание себя виноватым. А признание вины обкладывается штрафами.

– Чьими?!

– Хороший вопрос, Конри! Налагают эти штрафы лица, очень заинтересованные в их получении. Русские, с которыми я работаю, вздумали каяться в каких-то ими же придуманных «преступлениях» – и что? Русских завалили унылыми настырными платёжками со всех сторон… Настоящее покаяние, mon bébé, может быть только взаимным. По «согласию сторон», но, сдаётся мне, утопия это! Каяться по-другому – это только платить, да ещё и вместо благодарности получать плевки в лицо…

 

4.

 

Благотворительный фонд семьи, возглавляемый Лизерли Пьяве, проводил в элитном концертом зале Тонхалле Мааг, подменявшем главную конкурсную площадку Цюриха на время реставрации, симфонический тур знаменитого маэстро Гошольди.

Тонхалле принимал скрипача-виртуоза, сопровождаемого дуэньями струнно-симфонического оркестра, в основном старыми постными девами с безразличием на окаменевших и механизированных лицах. По сравнению со своими «черлидершами» Гошольди казался невероятно бодрым живчиком, музыку он не просто любил – он ей дышал.

В зале VIP-приёмов присутствовало 100 гостей, то есть максимально допустимое количество слушателей для массовых мероприятий в Швейцарии. Которая настолько свободная страна (как всем в уши насвищено), что больше чем по сто своим гражданам собираться запрещает…

Гошольди славился своей академичной, утончённой, виртуозной и при этом возвышенно-эмоциональной манерой игры. Газеты писали про «красочный звук, сочные обертоны верхних нот, чуткость и благородный консерватизм» Мастера. Лохматый от вдохновения, Гошольди был немолод, но талантлив и смел. Обильный пот маэстро, лоб которого в перерывах помощник промакивал платочком, показывал, что нелегко даётся ему кажущаяся легкость в исполнении виртуозно-бравурных пассажей и кульминаций, трогательная лиричность побочных тем.

Лизерли, как и предполагали, выступила конферансье, но не одна. Неувядающая светская львица бойко воскликнула в микрофон:

– Дети быстро растут, мой сынуля меня уже перерос, прошу приветствовать – Конрад Пьяве!

Появился соведущий, немного смущаясь, очень юный, но высокий. Маму он не перерос, это было преувеличение, чтобы подчеркнуть её модельный подиумный рост. Но почти догнал.

– Это наш подарок Цюриху! – заученно забубнил Конрад Пьяве, неловкий и нескладный в «уставном» смокинге, улыбчивый, смешной, растерянный. – И наша настойчивость сохранить музыку живой, и мы ее слушаем, забыв про мирские кошмары. Маэстро Гошольди, которого фонд Пьяве имеет честь представлять, – разносторонне талантливый музыкант, играет и соло, и с оркестровым сопровождением, на аутентичных инструментах…

Конрад собирался нести и дальше подобную чушь, но забыл текст, сбился, зарубинел, и был выручен мамой:

– Так поприветствуем же нашего гостя!

Лизерли сверкала в облике былой Орчелли, как бы помолодев и став словно бы более наивной. Она вышла к публике в бархатном платье-макси сапфировых оттенков, деталированным удлиненными рукавами и открывавшим одно нежное холёное смуглое плечо с декоративной орхидеей. Огромная орхидея казалась настолько натуральной, что приближённые дамы света несколько раз, соприкоснувшись с хозяйкой холёными щёчками, попытались вдохнуть аромат тропического цветка. Разрез платья у Лизерли шёл слева, полукруглой формы, начинался от самого бедра, доказывая, что бывшей Орчелли есть ещё что показать, кроме завидного социального статуса.

Впрочем, все гости пришли – и пришлись – ей под стать. Сверкая бриллиантами мужских запонок и дамских ожерелий, блёстками коктейльных платьев и искрой смокингов, они фланировали по драгоценному паркету, небрежно хватая у фрачных кельнеров с серебряных подносов фужеры с игривым шампанским Lanson, головокружительным детищем старейшего бренда шампанских вин, бессменного поставщика европейских королевских домов уже более столетия…

Можно было сойти с ума от парфюмерного удушья и многогранных вечерних бальных образов во всех мыслимых и немыслимых оттенках, от платьев, казавшихся порой комбинациями на тонких бретельках, от ошеломляющих и шокирующих вау-разрезов… И от летящих, словно призраки, в полумраке приглушенных пилястровых бра платьев-кейпов, алых и чёрных корсетов, шелков и мехов, ювелирно выполненных дамских сумочек-багетов. Рябило в глазах от крупных бриллиантов в зоне декольте и вокруг неё, сверкающих босоножек на каблуках, инкрустированных драгоценными камнями и металлами…

Они оплатили четыреста франков за билет, эти гости, и теперь они считают своим правом панибратски закусывать с маэстро по новой европейской моде: «розмариновыми ананасами гриль», «небесной панакоттой», рулетиками, канапе, бесчисленными видами сыров с виноградом. И по-свойски вести с музыкантами светскую болтовню…

Сенсация концерта «самого Гошольди» была PR-преувеличена, так-то Гошольди часто бывал в Цюрихе, не пропускал ни одного банкирского благотворительного вечера, но тем и ценен был фонду Пьяве: не какой-нибудь кот в мешке, проверенный, как говорил Пьетро по-русски, «кадр».

– Kadr – séquence? – недоумённо переспрашивали жена и дети.

– Non, effectifs…

И благосклонно внимал восхищению домочадцев – какой же сложный язык их папа знает в совершенстве!

Как хозяин мероприятия, Пьяве позволил себе некоторую вольность для «дресс-кода Black Tie», то есть официальной вечерней одежды. Он выбрал менее строгий, чем у остальных, двубортный смокинг, у которого пуговицы и верхняя часть лацканов были покрыты атласным, слегка мерцающим искристым материалом. Среди людей в однобортных смокингах сразу, хоть и ненавязчиво, видно, кто тут главный.

В остальном же Пьетро влился в эту тусовку вполне органично. На нём, как у большинства гостей, влито сели элегантные, подмигивающие глянцем «лоферы» чёрной лакированной кожи. Идеально-белая рубашка под смокингом была с характерным «воротником-крылом», с двойными «французскими» манжетами, и отлично оттеняла приколотую жемчужной булавкой галстук-бабочку из чёрного искристого шёлка. Перламутровые запонки гармонировали с оттенком выбранных на этот вечер часов, украшавших владельца скромностью простой модели с изящным округлым циферблатом и черным кожаным ремешком…

Гошольди играл, как в раю, ангел для ангелов. Те сухие и официальные аплодисменты, которыми приветствовали артистов, выходящих на сцену и кланяющихся перед тем, как занять места для выступления, сменились неистовой овацией в конце каждой из небольших пьес.

Маэстро принимал это за чистую монету – искренне радовался и не догадывался, что повышение уровня аплодисментов заранее внесено в сценарий. Который, в свою очередь, составлялся продюсером, адаптируясь под деловых людей: только отрывки сонат, симфоний, сюит. В числе прочего, эта лаконичность позволяла гостям чаще аплодировать – ибо у великосветской публики не принято хлопать в ладоши в перерывах, если произведение не завершено.

Однако ближе к концу вдохновенной игры гости всё чаще поглядывали вбок, где мама и сын Пьяве расположили welcome-зону, организовали декоративный, но невероятно-манящий цветочный сад: специально для вечера Гошольди, как роскошный швейцарский бьюти-бренд.

Инсталляции вдохновлялись рыцарскими средневековыми сюжетами: на входе в сад – арка в виде замка, далее бордовая лестница, ведущая в буйство самых разных живых цветов, на стенах – зеркала, магически отражавшие преломленные лучи света. У приглашённых руки, тюнингованные лучшими мастерами «ногтевого сервиса», чесались поскорей сделать в этом реквизите «потрясающие селфи»…

Некоторые, самые нетерпеливые, пусть невежливо, но на правах хозяев жизни – уже покинули места в зале и направились на афтепати в бар. Отсюда они могли, скосив глаза, оценить вкус Лизерли Пьяве, её декорации для зоны банкета. Обычно пустой, гулкий фойе-зал преобразился до неузнаваемости: красный бархатный фон, длинные столы с белыми скатертями, украшенные ягодами и бесконечным количеством свечей…

 

*  *  *

 

В подсобных помещениях среди обслуги «симфоник-пати» хлопотал начальник службы безопасности банка «USuisseAG», бывший полицейский Клодт Се Мулье. Его называли «правой рукой Пьяве» за особую проницательность, которая, собственно, и принесла ему место возле босса. Изначально он был третьей кандидатурой, две предыдущих оказались недостаточно догадливы.

– Послушай, Алекс, – сказал однажды Пьетро первому из охранников, к которым присматривался, – вот тебе пустая бутылка от виски, нехорошо, чтобы клининг-менеджмент (т.е. уборщик) её увидел… Выброси подальше от офиса, я тебе доверяю…

Алекс постарался, порадел: выбросил бутылку с великой конспирацией, вынес её в своём «кейсе» – и… всё. Недогадливый.

Второй охранник тоже вынес пустую бутылку и принёс точно такую же новую, пылая усердием выслужиться перед боссом. И выставил её на рабочий стол банкира…

– Разве я тебя об этом просил?! – холодно поинтересовался Пьяве. И мысленно поставил ещё одну галочку: недогадливый.

А вот Клод Се Мулье вынес бутылку и принёс новую, но дождался, пока хозяина в кабинете не будет. И поставил в мини-баре, там, откуда хозяин удалил пустую. И ничего не сказал. Потому что ему ведь ничего не приказывали… Это он сделал по собственной инициативе, стремясь без слов угадать хозяйскую волю. И в итоге стал начальником службы безопасности в «USuisseAG».

Так это делается в финансовом мире. Не ждите прямых указаний. Чтобы хозяин с вами разговаривал напрямую – нужно быть или очень важной персоной, или очень сильно напортачить. Главный язык коммуникации здесь – деньги. Угадал – получаешь молча. Не угадал – молча не получаешь. Твои проблемы, и больше ничьи…

Хозяин банка не желает иметь проблем с уголовным кодексом. Если он прикажет начальнику службы безопасности кого-то «устранить» – он, получается, провокатор, участник преступления. А зачем хозяину влезать в такое? Клодт Се Мулье отвечает за безопасность банка, глубоко погружённый в его дела – он сам должен понять, что эту безопасность в лучшей степени обеспечит. Без шефа. Шеф лишь глянет, что в итоге получилось, и оценит деньгами. А зачем слова деловым людям?!

Будучи догадливым и не раз проверенным в догадливости, Клодт Се Мулье понимал, что с шеф-поваром этого банкета нужно найти какие-то «третьи слова». Нельзя сказать как обычно – «иди к хозяину, он тебя ждёт», не тот человек в этот раз явится в поварском костюме. Однако же и хозяину сказать – «ступайте на кухню, повар подъехал, ждёт вас» тоже нельзя: не ходят банкиры к поварам по вызову…

– Вы – шеф этого кейтеринга? – приставал Клодт к самому нарядному из поварят.

– Нет, я су-шеф, Паоло Баньяни. Шеф ещё не подъехал.

– Мне нужно говорить с вашим шефом…

– Мне тоже, – надерзил Баньяни, – я же жду, а вас не дёргаю!

 

*  *  *

 

Поварские бригады выездного кейтеринга, обслуживающие статусные мероприятия, очень любили этого, вечно запаздывающего, «шефа». Он возникал из ниоткуда и исчезал в никуда, этот пожилой человек, напоминавший кота проницательным охотничьим прищуром, словно бы затаившегося в засаде, и никогда не «доставал» поварят. Другой «шеф» изведёт подчинённых, нудной активностью обосновывая свою сомнительную нужность, а этот – на все вопросы говорит:

– Вы же опытные ребята, вы сами знаете, что делать…

Поскольку шеф-повар, совершенно чуждый свойственному начальникам трусоватому самоутверждению, не путался у работников под ногами, и ничего не говорил им под руку, лучший кейтеринг был всегда с ним, и обслуживание под его руководством гости пафосных вечеринок особо выделяли.

И мало кто знал, что шеф-повар Савл Кравино не вмешивался в дела кейтеринг-бригады по очень простой и прозаичной причине: он совершенно не умел стряпать. То есть стряпчим он, конечно, был, но совсем на другой кухне…

Так уж совпадало – и не случайно, – что наилучшее обслуживание гостей требовалось администрациям ресторанов именно там, где находились нужные Кравино гости. Савл Манулович возникал из тумана в фургончике с кулинарными рекламами на бортах и декоративными булочками на крыше. Идею он позаимствовал у старших товарищей «чекистов», в своё время активно использовавших фургоны «Хлеб», чтобы не светиться на улицах…

В фургончике – нутро лимузина со всеми присущими дорогим лимузинам аксессуарами, включая кожаные диваны, зеркальный бар с самыми дорогими напитками, плазменные панели новейших экранов, кондиционер, мониторы камер слежения, и – звон бокалов. Но никто бы не подумал о таком, глянув снаружи: машинок с картинками выпечки на борту – пруд пруди на улицах…

Поварской двубортный китель со стоечкой, легко перестёгивающийся со стороны на сторону, если заляпаешься – был очень к лицу Савлу Мануловичу. Прихватки у пояса, «ежовые рукавицы», смотрелись угрожающе. Типично-флорентийская физиономия умудрённого дедушки-пиццайоло так и просилась на рекламу «настоящей пиццы».

В сухом остатке праздные зеваки видели типичный автомобиль сферы обслуживания, всегда паркующийся с чёрных ходов, как таким и положено. И оттуда выходит типичный ветеран сферы обслуживания, готовый и «радый» поделиться секретами своего искусства с молодыми коллегами…

 

*  *  *

 

– Я присматривал там, – доложил проницательный Се Мулье своему начальнику, – пока их шеф-повар не приехал… А сейчас он подъехал, так что всё нормально, я пошёл контролировать залу…

Вот так: банкир не вызывает к себе повара, а повар – банкира, и никакой нелепости. Ждали встречи, мсье, извольте встречаться!

– Что у них на кульминацию раута? – с виду небрежно спросил непонятно-напряжённый Пьетро. И можно было подумать, что это его так проблемы экологии заводят, ради которой фамильный благотворительный фонд собрал очередную великосветскую тусовку…

– Говорят – особый дегустационный сет, – ничуть не растерялся Клодт, привыкший быть в курсе всего вокруг. – Называется «Черный лебедь», придуман, говорят, шеф-поваром…

– Нехорошее какое-то название… – покачал головой Пьяве. И почувствовал, как кольнуло нечто ледяное в его старое изношенное сердце. «Чёрный лебедь» на языке финансистов – внезапный фактор, ломающий всю игру, производящий катастрофы, которые невозможно предсказать заранее.

– Приказать переименовать? – раболепно поинтересовался верный Клодт, но протянул глянцевую программку «по кулинарной части», утвержденную Лизерли и Конрадом.

«Сет, – писалось там на мелованной бумаге, золотым по-чёрному, – вдохновлен идеями об осознанности, будущем и вечной жизни, и полон самых последних гастрономических трендов. Сет превратит ужин в настоящий перформанс…».

– Да уж… перформанс… – заметно нервничал мессир Пьетро, и добавил непонятное для Клодта русское ругательство. Видимо, очень грязное – потому что Пьяве инстинктивно понизил звук речи. Таинственное слово звучало для французского слуха, как «blague» («шутка»), и Клодт отозвался, как в таких случаях принято:

– Blague à part…

– Смотри-ка! – нервно хихикнул Пьяве. – Ты, Клодт, почти уже по-русски заговорил! Пойду обсудить имя сета с поваром… наедине…

– Я вас понял! – кивнул Клодт, считывая это так, что никому другому заходить на кухню на это время не комильфо...

 

*  *  *

 

Пьетро вышел к повару в укромный, регулярно кварцуемый, кафельный и оцинкованный уголок кухонного блока. Говорили на русском, так что всё равно их вряд ли бы кто понял, и всё же – притоптанным вороватым полушёпотом.

– Савл Манулович, тут вот меню мясных блюд…

И передал прозрачную пластиковую папку, внутри которой лежал всего один листочек, заполненный совершенно бессмысленными, на посторонний взгляд, циферками. Чтобы понять запись, нужно было знать шифр и язык чисел, принятый у финансистов. Как бы принцип двух ключей: даже зная шифр, любой, кто не финансист, ничего бы в бумаге не понял.

Кравино же легко читал с этого листа, сразу же видя, что речь идёт о поставках и разгрузках, оплаченных через катарские филиалы банка Пьяве дудаевских выкормышей, террористов Шимо Зараева и Хали Галиева. Опять же, переводя на финансовый язык, – крупных вкладчиков, которых Пьетро не рад снова видеть на своём мраморном пороге… И предпочитает разместить под мраморной плитой…

– Савл Манулович, а тут вот задаточек, моя благодарность за обслуживание…

Кравино ждал чемоданчика с начинкой-наличкой. Но Пьяве передал ему тонюсенький, вдвое сложенный конверт, небрежно извлечённый из внутреннего кармана смокинга.

– Это что ещё такое?! – поднялись седеющие брови некогда жгучего тосканского брюнета.

– Это, Савл Манулович, депозитные сертификаты, – объяснил Пьяве, открывая конверт, и частично вытащив оттуда содержимое. – Те же самые деньги, только компактнее. Один листочек – пятьдесят тысяч долларов, согласитесь, купюр таких в обороте не имеется… К тому же, пока их не потратили, дают процентную прибыль…

– В принципе, меня устраивает! – кивнул Кравино, неожиданно для его характера покладисто. – В этот раз… Себе бы я не взял такого, но я родне во Флоренции раздам, заплатить долги и налоги, так что в самый раз! А за дело не беспокойся: финансовые операции практически полностью передают все прочие телодвижения людей…

Так сказал, учительским тоном, – будто Пьяве сам этого не знает!

 

*  *  *

 

Гошольди блистал на концерте, и ещё больше – он блистал после, на гала-ужине в его честь. Отовсюду только и доносилось деланно-восторженное, привычное для «домиков кукол Барби»:

– Merci! Danke! Grazie! – звучало на всех языках Швейцарии.

– Maestro, nous sommes à votre service [15]…

– Notre groupe vous en doit une… – голливудски улыбалась Лизерли Пьяве приглашённой «звезде» с милым, даже немножко, для смеху, усиленным итальянским акцентом.

– В самом сердце Европы, – выспренно поблагодарил Пьетро, – вы, maestro, открыли нам сердце Европы! Для меня большая честь поднять за вас этот бокал, но… Простите, как организатор я ещё должен успеть поблагодарить повара, пока он не уехал, за сегодняшнее меню…

– Да, да… – шамкал пожилой, творчески-взлохмаченный пегой бетховенской шевелюрой своей, заласканный светским вниманием лауреат. – Сегодня повара непременно следует поблагодарить! Великолепные закуски – великолепнее только собранная вами отзывчивая публика! Вы позволите мне пройти с вами, тоже выразить ему свою благодарность от себя лично?

– Не стоит, – холодно оскалился Пьетро. – Я ему передам…

И подумал цинично: «Очень нужна ему твоя благодарность!».

Этот глупенький певчий дрозд в концертном фраке, словно бы выдернутый из XIX века, чуткой творческой натурой жалел кухонную обслугу. Ведь она тоже готовит угощение для публики, но её имена не пишут в программках, ей не аплодируют и не дарят цветов. Повару вряд ли кто крикнет красивое слово «браво» и – даже если прикажет повторить блюдо – не менее прекрасное слово «бис»…

И никак не могло прийти в голову певчей птахе, что повар жалеет его симметрично. Словно призрак, укрывшийся в толще стены, смотрел Савелий Кравино на залу светского раута, где неистовствовал великолепный маэстро, и гремели аплодисменты публики высшего света, упоённой не столько музыкой, сколько видением себя на концерте «самого Гошольди».

Кравино, щуря кошачьи радужные глаза, прослушал весь концерт из своего закутка. Стоял у дверного двустворчатого проёма в опрятном незапятнанном, в отличие от его репутации, фартуке, в гофрированном белом колпаке. И никто его не замечал. Даже если сталкивались лицом к лицу – воспринимали как мебель. Все, кроме Пьетро Пьяве… И это тоже никого не удивляло: хозяин раута должен дать указания обслуге банкета.

– Ах, бедняга, бедняга этот Гошольди! – сокрушался Манул, как и положено пенсионеру, для которого в прошлом и небо было голубее, и вода водянистее. – Какой мастер, а ради кого старается?! Как предсказывал великий и несчастный Мандельштам – «наступает глухота паучья». Счётные кассы, в которые превращаются люди, уже неспособны воспринимать красоту музыки…

Пьяве поддакнул с компетентностью бывалого тёртого туза:

– Разумеется, Савл Манулович, для них поскучать на концерте прославленного маэстро – всего лишь ещё одно подтверждение положения в обществе… Да и чего удивляться, коли мы вообще и в целом – живём в эпоху агонии любви. Сейчас больше предпочитают говорить о «сексуальных услугах» и брачных контрактах, а я старомоден, Савл Манулович! Старомодный француз в чужом и враждебном для него немецком Цюрихе… О той любви, которую придумали средневековые трубадуры и прочие дуры, – немножко скучаю… Я не хочу паучьей глухоты – но, с другой стороны, кто нас спрашивает?!

Кравино был стар, как и всякий старик, очень зануден. Кравино не пропускал ни одного случая сказать что-нибудь назидательное:

– При всей своей внешней аполитичности музыка тоже часть социальной мечты человечества, как и любая разновидность культуры. И если утеряно стремление к справедливости – обречена и музыка умолкнуть…

Пьетро на такое ответил вполне достойно, как он считал – грамотно:

– Это печально, но неизбежно. Советский образ жизни лопнул – а знаете, почему?

– Очень любопытно…

– Я листал сборник ваших карикатур начала 80-х годов, из журнала «Le Сrocodile»… Шлифуя свой русский, я просмотрел все фильмы позднего СССР… И меня, Савл Манулович, осенило: вы в определённый момент стали обществом милашек, обществом без страха! На том и погорели. Я не люблю сказки наших пропагандистов, и всегда готов… как ваши пионеры… всегда готов признать, что капиталистическое предприятие ужасно. Вопрос в другом: почему этот чудовищный образ жизни в определённый момент обогнал и победил, опередил советскую разлюли-малину?

– И почему, как вы думаете? – прикусил нижнюю губу Манул, словно бы ему сделали больно напоминанием о смерти близкого.

– Да потому что она стала расслабленной разлюли-малиной, сонной и пьяненькой! К 80-му году ваш человек совсем разучился бояться жизни. И, как следствие, – потерял продуктивность. А сегодня всё производство слилось из европейских рук в китайские – зачем?!

Кравино промолчал удручённо и, казалось, пристыженно.

– Где жесть – там твёрдо. И нельзя фехтовать пуховой подушкой милоты со стальным клинком рыночного изуверства!

– Если так, то печальна судьба у рода человеческого…

– Урода? – запутался Пьяве в неродном языке. – Etre difformé?

– У рода, – раздельно, с паузой, повторил Кравино. – Du patrimoine.

Далее Пьетро уточнял уже сам для себя, сам себе противореча:

– Если в нормальном трудовом тонусе человека может держать только адская жестокость конкуренции, если спокойная и безобидная жизнь переводит его махом в паразиты – тогда что дальше? Если хорошая жизнь с искренними улыбками и неподдельным смехом деморализует и демобилизует, и отдаёт производство в Азию – мы что, должны стремиться к плохой жизни?!

– Даже и звучит как-то дико… – оценил тронутый за живое Манул.

 

*  *  *

 

«Грязный мерзавец» – мысленно, но только мысленно, и никогда не вслух, аттестовал Пьяве Шимо Зараева. И у этой вежливой сдержанности делового человека были веские причины: лицо и бренд кавказского сепаратизма и мирового терроризма, Шимо Зараев притащил однажды в банк к Пьяве сорок миллионов долларов. Правда, когда притаскивал – числился оный ещё «храбрым повстанцем» и «борцом за свободу». Переоформили его попозже… А как переоформили – «живительный поток» к Шимо от спонсоров сразу же и оборвался. Шимо сам себя сглазил, возомнив о своём туполобом ничтожестве что-то совсем уж невероятно-величественное…

После того, как Шимо, свирепствующий от истощения денежного потока (ему платили всё меньше, внушая: «ты, парень, зарвался»), взял в заложники несколько сотен детишек в русской школе, стало ясно, что хозяева его спишут, как «перегоревшую лампочку». Можно было тогда же объявить его вне закона, и забрать его деньги, как это принято в других банках. Но Пьяве, как вы помните, осторожный человек, тем более – учитывает, какой Шимо отморозок…

Пьетро, в отличие от Зараева, манией величия не страдал. Это только в домыслах бородатых и дурно пахнущих конспирологов миром правят банкиры. А Пьетро тщательно брился по утрам и благоухал французским парфюмом, обходящимся другим людям не в одну тысячу франков за флакончик…

Те, кто целую жизнь возятся с деньгами, часто становятся скрягами, и Пьетро не исключение: он использовал бесплатные пробники из бутика, принадлежащего его жене в самом деловом и фешенебельном центре Цюриха. Покупать туалетную воду у собственной семьи казалось для Пьетро дороговато…

Пьяве – это вам не городской сумасшедший, не из тех, которые верят в рептилоидов, он источал лучшие парижские оттенки ароматов – и потому понимал, что банкиры – не хищники, а, скорее, падальщики.

Миром правят те, кто бесконтрольно печатает деньги. Они тоже зовутся «банкиры», но это не профессия, а их псевдоним. Они щедро снабжают долларами ублюдков вроде Шимо Зараева, которые для них «решают задачи» – чтобы «олимпийцы» и дальше могли бесконтрольно печатать деньги.

А когда очередной ублюдок, изначально психически неполноценный (ибо кто ж нормальный подрядится бомбу кинуть в детский сад?!), окончательно «слетит с катушек», например, начнёт хамить своим нанимателям или нести отсебятину, – с ним ведь надо что-то делать, правда?

И вот тогда какой-нибудь швейцарский банкир, условный пьетро пьяве – приходит доедать падаль после оргии мировой мафии. Глобальный хищник-доминант смотрит на проделки Пьяве снисходительно – как босс на уборщика в офисе. Возвращать заляпанные кровью деньги «дьяволов для грязной работы» мировой мафии ни к чему, она себе новые, чистенькие напечатает. Ей такое – совершенно ничего не стоит. А вот вопрос с ублюдком, когда он лишится финансирования, – решается легко и гладко: изначально так подбирали кандидатуры, чтобы ничтожество, потеряв подпитку, быстро умножилось на ноль.

Зараев – «классика обоймы»: от рождения был очень тупым. В советское время его изо всех учебных заведений отчисляли за неуспеваемость, так что умного плана он придумать органически неспособен! К сожалению, нашлось кому планировать за него… Колоритного чеченца, приехавшего в Москву на заработки, на строительные работы, кирпич класть, – заметили «демократические силы». В 1991 году он, «дебилизмом мобилизованный и призванный», митинговал вокруг «Белого дома», ходил, орал: «Ельцин, Ельцин!». И даже сохранились фотографии, на которых «террорист номер 1» в окружении московской интеллигенции лыбится с плакатиком поддержки «молодой демократии»…

Говорите, люди меняются? Но не в этом случае: тупость злобе не помеху. Садизму – тем более. Шимо Зараев всегда был подонком, психопатом, к демшизе примкнул по тем же причинам, по каким потом к мировому терроризму. Конечно, он пещерный питекантроп, но физически сильный и с развитым звериным чутьём. Его, как и любого буйного психа, – никому не полезно дразнить и раздражать, если не через решётку…

Это ведь не старенький трясущийся персидский шах, «кинутый на бабки»! Это хромой людоед, лопатобородое чудовище, заляпанное кровью до самой иссиня-бритой макушки – и такого никто не хочет заполучить в «кровники».

Его лиши вкладов, на самом законном основании, с бумагами швейцарских судов – а он возьмёт, да и ночью к тебе на виллу явится! И не один, и не с голыми руками – он же террорист мирового уровня, можно сказать, звезда хоррора из ежевечерних теленовостей…

И Пьетро Пьяве решил, что 39 миллионов долларов лишь немногим хуже, чем 40. Если хорошо подумать – то их почти не отличишь, 39 и 40! И Пьетро посулил Манулу миллион, чтобы «решить вопрос настоящим образом».

Иногда банкиры находят «сундук капитана Флинта» прямо посреди собственных гольф-площадок. Обезьян ловят за хвост, а людей за деньги. Зная, кто платит Шимо и кому платит Шимо, – легко на него выйти. Где конТракты, там и контАкты! И неудивительно, что однажды фургон, который возил Зараеву оружие и боеприпасы, окажется «вдруг» начинён взрывчаткой…

«Детоубийца, – мечтал Пьяве, – в далёкой России, где-то в чеченских горах, разлетится на множество кусочков, из чего вытекает логически-безупречный вывод: вряд ли он тогда явится за своими вкладами…».

 

5.

 

Непобедимый и легендарный, как Советская армия (впрочем, уже исчезнувшая), шеф межведомственного штаба координации всех силовых ведомств по борьбе с терроризмом Богдан Юрьевич Свиньин, знатный и титулованный, «трёхзвёздный» генерал, как стали на западный манер называть в «конторах» генерал-полковников, столкнулся с неприятным. Он нежданно и негаданно и, разумеется, с ним никем цинично не согласованно, получил себе под бок заместителя. Трудно даже и сказать – «прислали» того, или «спустили»: и не сверху, и не снизу, а откуда-то совсем сбоку-припёку. Звали этого бравого солдата не Швейком, а генерал-майором Ильей Саввичем Фрязиным.

Был в недовольстве Богдана Юрьевича благородный мотив: мотив того, кто душой радеет за порученное дело, не видит и не мыслит себя вне сыска: например, на пенсии, где он быстро бы угас, и знал это лучше других.

– Фрязин – в оперативном смысле просто ноль! – ругался Свиньин, и окружающие вынуждены были ему поддакивать, иные поневоле: против правды не попрёшь. – Только нынче, при современном кадровом безумии, могут взять, да и назначить вторым лицом антитеррор-штаба армейского генерала! Кирзового солдафона, всю жизнь портянки в казармах нюхавшего! Уму ж непостижимо!

– У него никакого опыта следственно-розыскных мероприятий, – ябедничал на Фрязина Свиньин «Верховному». – Он боевой генерал, не спорю. Но он же фронтовик с передка! Он как был, так и остался «Ванькой-взводным»!

Именно этот наповал разящий аргумент, как ни странно, и сыграл основную роль в назначении Ильи Саввича Фрязина «вторым из первых». «Верховному» как раз и нужен был бесхитростный и простоватый Ванька-взводный под боком у матёрого и бывалого Свиньина. А то – мало ли?! Слишком уж Свиньин того-этого… Повсюду стал звездить…

«Связался чёрт с младенцем», – шептались об этом назначении полковники, и Фрязин не строил никаких иллюзий, кто в этой связке младенец. Когда доброхоты, делавшие карьерную ставку на внезапного «новенького», доносили дословно «сальные кулуарности», Илья Саввич только смущённо пожимал плечами, непривычными носить гражданский пиджак:

– Ну, что тут возразишь? Свиньин, собственно, прав… Я и сам не очень понимаю, почему именно меня… К нему в заместители…

Романтики прежних лет мечтали, что человек будет вначале учиться какому-либо делу, и лишь потом возглавит его, по профилю образования. Жизнь доказала весь утопизм подобных мечтаний, и в «прекрасном новом мире» человека сперва назначают на должность, а потом он учится порученному делу. Когда учится, а когда и нет. Но Фрязин был из тех, кто пытается учиться…

Фрязина казарменные будни, мотня по гарнизонам приучили к усердию. По мере своих сил – чего уж греха таить, слабых, особенно после контузии под Гудермесом, – он попытался освоить новое поручение «Верховного».

Деревенский мальчик из тихого глухого угла в Нечерноземье, где климатологи определяют «зону рискованного земледелия» и где в парной поутру, как молоко, летней реке легко ловятся караси с ладонь… Где разбитые просёлки, с грязью, взбитой тракторными колёсами, как крем у хорошего кондитера, где за печкой тараканий шорох, а за душой – считай, ничего, включая и камни за пазухой, – он, как и многие из его поколения, не вернулся домой из армии. Пропал не без вести, но для села своего – навсегда.

Иногда ему снились речные крутояры, в акациях и мёдом пахнувшие, простяцкая удочка, ивовый гибкий прут, самодельные поплавки и грузила-гайки… Уха, пенно-пузырчато и ароматно-аппетитно бурлящая на костре, печёная в золе картошечка… Избы не знали штукатурки, кто кладку брёвен побелит изнутри – уже считается зажиточным…

– Там был рай… – совершенно без тени всякой иронии сказал майор Фрязин про детство, которое раньше считал незавидным. И сказал он так, когда на его глазах из «раскопа» в Чечне 90-х доставали детские трупики, сжатые земляными отвалами, как пресервы, плоские и полуразложившиеся… Тело в земле, если без гроба – проседает, сплющивается в зловонный бесформенный блин. Но некоторые такие блины-недомерки, казавшиеся обрубленными рядом с взрослыми трупами, ещё сжимали в останках ручонок детские игрушки: куколок или плюшевых медвежат. Игрушки в отвалах геноцида, на котором строила себя «ичкерия», – сохранились лучше детей…

Фрязин не был сыскником, он путался в оперативных терминах сыска – но более мотивированного на борьбу с террористами человека трудно было бы отыскать…

Жуткая фантасмагория «чеченской войны» прошла перед Фрязиным с самого начала: в этом «сериале ужасов» начальство не дало ему пропустить ни одной серии.

– Это нелюди, – говорил, мрачнея, Фрязин там, где доводилось о таком говорить. – И дело не в том, что это был геноцид русских, кстати говоря, мы поднимали трупы далеко не только русских! Человек не может так поступать с человеком, а особенно такой человек, который учился в одинаковой с нами советской школе, по одним и тем же учебникам! Я не понимаю, не понимаю, что это и откуда…

Убитые дети снились Фрязину в кошмарах. Старик в резиновых галошах на шерстяные носки, которому сняли скальп, – снился Фрязину в кошмарах. Молодые женщины, которых ичкерийские звери перед смертью насиловали так, что поломали им все тазовые кости, – снились Фрязину в кошмарах.

Кто собрал в одном месте столько хищного зверья, способного – ещё до всякой войны, только лишь обретя «независимость», – вытворять такое?! Кто вооружил это хищное зверьё, недостойное носить имя человеческое?

В самом начале войны, так сказать, в её прологе – Фрязин, правда, ещё в небольших чинах, чуть ли не охранником – сопровождал ельцинского министра обороны Пашу Грачёва, никчёмного, пустого болтуна, храбреца – но храброго безумно, для атаки, а не для штабного командования, на встречу с главарём каннибалов Джохаром Дудаевым.

Дело было в Ингушетии, среди нагромождения грозной, но уже обшарпанной техники, едва ли исправных советских БТРов, вертолётов, самолётов.

Думал ли строитель здания бывшего райкома партии в городке с говорящим названием Слепцовск, кого будут принимать в этих стенах? И какие огромные толпы невесть откуда взявшихся, словно бы из-под земли выскочивших чернявых «моджахедов» окружат этот скромный, безликий фасадом дом?

Фрязин вёл Грачёва через эту толпу, через пропахшее псиной адово отродье, скалившее золотые фиксы, и несколько сотен боевиков вокруг российской делегации скандировали, как болельщики «Аллах Акбар! Аллах Акбар!». И палили в воздух из множества автоматов... Грачёв – несмотря на его патентованную безрассудную отвагу – в этой толпе вурдалаков съёжился, нервным жестом поднял воротник.

И вот он – по-хозяйски рассевшийся, мелкий для объёмного пухлого кресла Дудаев… Фрязин ожидал увидеть на переговорах эдакого азиатского наполеончика: упоённого внезапно свалившейся на него властью и по-звериному наслаждающегося насилием. Но перед Ильёй Саввичем предстал тщедушный подонок, маломерка, оттого, наверное, сызмальства одержимый комплексом неполноценности. Какой-то ненастоящий, женоподобный, холёный, прилизанный, тонкий, словно вырезанный из бумаги, обликом напоминавший водевильного приказчика, лебезящего перед лавочником и дамским полом…

Дудаев, возможно, наполеончиком и начинал… Но к моменту встречи он, залитый кровью тысяч невинных жертв, не различавший ни пола их, ни возраста – успел стать другим. Человек с внешностью комического персонажа, воплощавший в своих нафабренных холёных усиках пресловутую «банальность зла», – сидел в переговорной комнате один, в пилотке и военной форме. Говорил и двигался он уже заторможено. И не производил впечатления живого человека – по крайней мере, до конца живого, здорового.

Все люди на свете могут найти в интернете запись его переговоров с российскими прилизанными и глупо-улыбчивыми генералами, послушать, как он говорит, какие длинные нелепые паузы делает в бессвязной речи, какие у него стеклянные глаза – и задуматься: он или под наркотой, или чем-то обкурился? Он ведь нисколько эмоционально не вовлекается в то, что говорит… Школьник повторяет заученный топик…

Под конец встречи Грачёв спросил Дудаева как офицер офицера:

– Ну что, Джохар, не договорились?

– Нет, Паша, не договорились… — ответил Дудаев и ощущение того, что он не в себе – только усилилось.

– Ну что, Джохар, будем воевать?

– Да, Паша, будем воевать…

Ельцинизм есть ельцинизм: уходя, все московские генералы пожимали худощавому женоподобному упырю руку. А через несколько дней начались боевые действия – 11 декабря 1994 года…

Но геноцид русских в Чечне начался гораздо раньше. И вот вопрос: зачем? Почему? Кому выгодно?! Два народа убивали друг друга много лет, а кто выиграл?! Наверное, кто-то далеко-далеко, тот, на чью голову не падали бомбы, чьих детишек не выволакивали плачущими из-под кроваток, где те пытались прятаться, чернобородые клыкастые бабуины…

Наверное, та падаль, которой на счёт падали крупные суммы, конвертированные в прибыль бомбёжки ещё вчера светлых и весёлых советских городов…

Проклятые вопросы много лет терзали Фрязина. Вскрытые могилы жертв резни, на которой «ичкерия» попыталась выстроить себя вполне по гитлеровским рецептам «окончательного решения национального вопроса», изменили его навсегда, подорвали ему психику, сместили все представления о мире и человеке, о добре и зле.

– Я дурак… – плакал Фрязин, проснувшись за полночь, в венке кошмаров, неразвеянно обрамлявших голову. – Я деревенский рязанский дурак… Я вёл на убой восемнадцатилетних мальчишек в руки матёрых профессиональных убийц, я как тот фанатик, который устроил «детский крестовый поход»…

А с другой стороны, – спорил с собой, – что было бы, если бы я с этими мальчишками, которым в песочнице бы ещё играть, а не воевать, не остановил бы адское абсолютное зло?! Достаточно увидеть их, тех, кого мы остановили, один раз – чтобы они тебе потом снились всю жизнь! Отборная мразь со всей планеты, скалящиеся жёлтые зубы, белки цвета слоновой кости, прирождённые убийцы, жёлтый гной Земли – а если бы они прошли?! В крови утонул бы весь континент, повсюду трупы, мёртвые города, миллионы, миллионы жертв…

Между этим сценарием ада на земле и жизнью – восемнадцатилетние сопляки, штабелями там уложенные – ради жизни на Земле… Мы остановили заражение земного шара, мы купировали очаг нагноения на плоти планеты, иначе дурная кровь разлилась бы по всему обозримому пространству, хуже апокалипсиса, хуже Чернобыля…

Но за спиной у нас были хихикающие воры, и их предводитель, предатель, которому до сих пор не снесены памятники… Сколько мальчишек убила «ичкерия», а сколько – эта вот пьяная расплывшаяся образина, чьи портреты нас заставляли вешать в наших кабинетах? Липкое трухло, эта нечисть, желавшая славы и роскоши любой ценой, и продавшая душу дьяволу, вместе со своей страной продавшая, вместе с несостоявшимися жизнями тех солдатиков…

Что это было?! Он имел в виду – всё это?

Разумеется, на поверхности лежит парадоксальная на вид, но прямая и очевидная связь между их шайтаноподобным странным «аллагбаром» – и «американской мечтой», заразившей всех нас в «перестройку». Кажется, нетрудно догадаться, что «время больших возможностей» вселило в каждого дегенерата, и далеко не только в Чечне, – мечту «одним махом выйти в дамки». Одним рывком, помогая себе автоматом, из чабана или механизатора – стать депутатом или министром. И чтобы с набитыми американскими долларами карманами. А чего такого? 1/6 суши валяется бесхозная, как Клондайк, как Эльдорадо, кто смел, тот и съел, кто первый подсуетится – тот и первый собственник всех лакомых активов…

Они, отродье сепаратизма, – чем тупее были, тем острее мечтали, что уже завтра перед ними в заграничных аэропортах станут расстилать красные ковровые дорожки, как перед «выдающимися политическими деятелями современностями», владыками дум и приватизированных «заводов, газет, пароходов». Хотя в итоге не осталось – так яростно друг у друга из рук вырывали – ни дум, ни заводов, ни газет, ни пароходов…

Но это – поверхность, и, кажется, невозможно ею ограничиться. Людоед Дудаев на этой поверхности скакал бы щёголем, а не производил бы впечатление накаченного наркотиками биоробота…

А потом – через годы разнузданного разбоя и бесконечных гекатомб жертв ваххабитского кровавого алтаря – эти твари выползли из Чечни и пошли убивать детей уже в других регионах большой страны… Подсказывая, что бешеных псов может остановить только пуля, а сами они, в силу своего бешенства, никогда и ни на чём не остановятся…

И при этом – ссылаясь на «бога», что и неудивительно: именно «богом», а не сатаной называют сатану сатанисты…

Когда Ислам, как и любая сложная теологическая система, ставит вопрос о Боге – то он ставит вопрос об Истине и Смысле Жизни, о Добре, о Разуме. То есть о том, что такое Закон, нравственность, психическая вменяемость. Всё в любой религии сводится к одному – как человеку жить среди других людей, не убивая их, и самому от них не быть убитым? Это если она – религия, и Бог её – не сатана…

Что касается терроризма – то он не может быть «исламским», или ещё каким-нибудь богословским. Это вопрос о деньгах, который каждый решают в меру своей тупости – или наоборот, хитрости. Все в этой паучьей банке хотят обмануть друг друга и выйти в дамки, сорвав джек-пот, хитрые выигрывают в этой игре, тупые – служат расходным материалом и навозом для роста чужих прибылей. Но тупых такая роль никогда не останавливала, потому что они сами-то себя считают очень хитрыми!

Фрязин был одним из тех, кто отпускал на небеса маленьких ангелов в осетинской, простой и обычной, средней школе… Больше всего его потрясли даже не детские трупики, валявшиеся на руинах школы повсюду… Не они, а стонущие и плачущие, окровавленные детки-калеки, которых выносили из завалов… Детки, описавшиеся и обкаканные, но кто посмеет упрекнуть маленького ребёнка за это, если маленький ребёнок только что побывал в аду?!

Что это?! Зачем?! Для чего?! Какую выгоду это принесло истреблённым террористам – разве можно одной лишь «американской мечтой» о быстром личном успехе в «приватизированной» стране объяснить все их мотивы?!

 

*  *  *

 

В той осетинской обычной, но после страшной и символической, школе – всё же остался в живых один ваххабит. Фрязин, мучимый много лет невыносимыми вопросами, понял, что это шанс – узнать, понять, дойти, наконец, умом до того, что никак в голову нормального человека не укладывается…

И генерал Фрязин пошёл на служебное правонарушение, на которое никогда не рискнул бы карьерист. Он приказал запереть двери в подвал, и начал бить проклятого детоубийцу, чёрное мохнатое чудовище, бить жестоко, кроваво, с отхаркиванием зубов и тёмно-бордовой венозной крови на ваххабитскую бороду. Фрязин выбивал, выколачивал – не показания, а символ веры мерзавца. Фрязин хотел – хотя бы для себя, хотя бы для «внутреннего потребления» понять, что движет этими вурдалаками…

Террорист очень плохо владел словом, он почти потерял уже чудный дар цивилизации – членораздельную речь. Символ веры собрать из этих осколков в мычании животного было трудно. Однако Фрязин старался – и извлёк. Извлёк смысл жизни в версии ваххабита по кусочкам, а потом склеил в нечто связное…

Детоубийца мечтал о «самостийной державе» «ичкерии», которая в борьбе обретёт право на отделение, «как эстонцы или таджики, а мы чем хуже?». Мерзавец думал, что раз уж появилась на свете «независимая Латвия» – то почему бы не появиться там же «независимой Чечне»? А в этой суверенной «ичкерии» он бы занял большой важный пост. Как он, свинья, думал… У него появилось бы много рабов, красивый дом, серебряный кальян с гашишем, он бы сладко жрал и никогда не работал.

Собственно говоря, рай после «шахидской» гибели детоубийца представлял себе точно также: вкусная жратва, много рабов, право безнаказанно насиловать девственниц-«гурий»… Загробный мир в голове у этого недочеловека был точной копией его представлений о земном счастье. Мерзавца не устраивал советский строй – «хоть там кормили неплохо, лучше, чем счас».

Но счастье же не только в шашлыках, которые в советское время в его аиле мариновали вёдрами каждую пятницу (священный день)! Советская власть кормила не просто так – а заставляя работать. И при этом не давала завести рабов. А если, к примеру, ты поимел малолетку, пусть даже и круглую сироту, – за это при «совке» тебе статья, срок и позор! Какой джигит такое вытерпит? Он врать не будет – шашлыки советского детства были сочными, но не в одних же шашлыках счастье…

Вот эта идея, навязчивая, маниакальная, как бы заклинившая в нищей фантазии аульного дегенерата – и привела его к Шимо Зараеву. Жрать, бездельничать, истязать рабов, насиловать маленьких девочек, «удовлетворяя природе», – или на Земле, «если победим», или в раю – «если погибнем».

– А зачем же ты, сука вонючая, детей убивал?! – рычал на террориста генерал Фрязин.

– Велика важность, дэтей… – вдруг довольно связно, словно шайтан стал ему, косноязычному, помогать, ответил бородатый подонок. – А разве ваш Ельцин убил меньше русских дэтей, чем наш Дудаев?! Да что там Ельцин – ты мне скажи, бехк ма билла, сколько абортов делает в среднем русская баба в вашем захолустье? Да разве сравнятся наши головорезы с вашими бабами?!

– И ты считаешь это нормальным? – опешил Илья Саввич, отшатнувшись от избитого собеседника, как от адских врат.

– Деньги дают отдых. Деньги дают удобства. Деньги дают рабов. Надо добыть деньги – иначе зачем жить? А дэти… Дэтей жалко, но… Деньги важнее… Для вашего Ельцина они важнее детских жизней, для вашего Чубайса они важнее детских жизней, а для нас почему не важнее должны быть?! Мы что, рыжие, да?! Вы, значит, там, в Маскве, будете пировать с блеском, вах, а мы баранов давай пасти?!

– Когда они говорят, что им нужна независимость «ичкерии» – они не врут, – делился потом с коллегами Фрязин. – Она им действительно нужна, но не сама по себе, а как инструмент их личного рабовладения. Как средство избавиться от приезжих прокуроров, которые запрещают им многоженство и изуверства… У них есть мечта – и это мечта в чистом виде – зоологическая мечта зверя кроваво и безнаказанно доминировать.

А все эти словечки, которым подучил их Запад, про суверенитет, – так, маскировочная сетка. Как и те словечки об исламе, которым научили их арабы… Всё это сбоку припёку – и их исламизм, и болтовня «о демократии»… Попытка хищного зверя-людоеда даже не оправдаться, а просто мимикрировать, обмануть бдительность окружающего мира… Ислам им нужен для того же самого, для чего тигру полосатая расцветка: чтобы его хуже было видно жертве в зарослях бамбука…

Чем примитивнее человек, чем ближе он к зверю – тем желаннее для него деньги и тем невыносимее труд. Они хотят много денег – и не как зарплату, а ни за что. Их манит – и далеко не их одних – иллюзия мгновенного перехода с митингующей площади в кабинеты власти, понимаемой ими первобытным пещерным образом. Когда тебе никто не смеет указывать, и никто – в ужасе перед твоим когтистым могуществом – не смеет тебе ни в чём отказывать.

Разумеется, никто из них не начинает с терроризма! Вначале они просят денег вежливо и добродушно. Потом, когда видят, что денег им за просто так никто не даёт – начинают требовать, более агрессивно и яростно. Всякое противодействие их идеалу корыстного паразитизма только усиливает в них агрессию.

– Ах, так?! – визжат эти плотоядные свиньи. – Мы вас по-хорошему просили, не хотите по-хорошему – по-плохому своё возьмём…

И они начинают искать – где взять. И находят – кто даст. Иностранный шпион, или криминальный вожак, или какой-нибудь безумный гуру инфернальной секты… Шаг за шагом они сползают к терроризму, вызревают для него – распаляя себя в жажде халявных денег и ненависти к созидательному труду.

А потом – бабах! Советский «октябрёнок», вместе с которым ты на школьной линейке стоял с цветами – вдруг с курчавой вавилонской бородой в бараньих завитках, и глаза кровью налиты, и в голове у него какие-то бессвязные звериные похоти, вопли и мяуканья распалённого животного…

– Азиатчина! – говорили Фрязину националисты, каких прикровенно, но много в армейской среде. – Сколько волка не корми, он всё в лес…

Но это было не так, разумеется, не так, потому что потом на истерзанном и окровавленном Донбассе генерал встречал тупую мразь украинского фашизма, точно так же настроенную, хотя совершенно иного расового типа. На груди «добровольцев» с конскими хвостами на бритых головах нашивки «рабовладник».

– Ты зачем сюда пришёл, тварь?!

– Нам обещали… Каждому – по три-четыре русских раба… И поместье…

И срасталось в голове: эти вот, у которых хвост растёт не из того места, из какого принято ему расти у нормальных животных, и те, в зелёных повязках через плоские лбы… Эти тем – снайперов посылали. Те этим – прислали «батальон имени Джохара Дудаева».

Что те, что эти – мечтают о рабах, поместьях, феодализме… Или сразу уж – древнем мире… Такие две ущербных «ветви эволюции» – неуютно им в современности. Две ли?! А о чём мечтали французы в Азии, англичане в Индии, бельгийцы в Конго, итальянцы в Эфиопии?! Да и наши-то, единокровные, которые столь бодро влились в приватизаторский разбой?!

 

*  *  *

 

Элитный столичный дом на улице Комаринской, жителей которого в честь известной песни прозвали «комаринскими мужиками» (а на самом деле там больше обитали генералы да прокуроры, и следователи по «особо-важным»), абсолютно исключал проникновение постороннего. Всякий визитёр проходил через два поста охраны, сперва в огороженный двор, а потом в подъезде, и под недреманным оком натыканных повсюду видеокамер.

Пройти в квартиру гость тут мог, только если одна из здешних семей, так сказать, изнутри «санкционировала» бы проход. Прилегающая ко двору территория – тоже охраняемая. Чужаку оформляют пропуск довольно занудно, записывая все паспортные данные, и только после того, как из дома знакомый жилец «позвонил на охрану» по закрытой внутренней линии.

Именно в этой неприступной цитадели правопорядка на 17-м этаже башни, прозванной злыми языками «Бастилией», а местными детишками, досадующими на чрезмерность режимности, – «Алькатрасом» [17], власть поселила генерал-лейтенанта Илью Саввича Фрязина. Надо отметить, что власть, включая и «Верховного» заботилась о безопасности Ильи Саввича куда больше, чем сам Илья Саввич.

А что вы хотите от человека, сын которого выбрал профессию отца, стал лейтенантом, и погиб в Чечне? Жена же не простила такого выбора сына, обвинив в нём мужа, и ушла… Какого особого жизнелюбия вы хотите от человека, который не один десяток лет руководил «упаковкой» в цинковые гробы расчленённых мальчишечьих тел, раскопками массовых захоронений, набитых, как скотомогильники, в беспорядке и торопливости, телами мирных жителей обоих полов и всех возрастов? Пройдя через такое – разве станешь бояться пули киллера? А может быть, разочаровавшись в жизни и людях, наоборот, будешь её ждать, как «решение проблемы», как из печки пирога?

Бывает, что человек много дней едущий в вонючем плацкарте, отсидев себе всё, на чём можно сидеть, вожделеет доехать хоть куда-нибудь и выйти из опостылевшей тесноты вагона. Фрязин же ехал так много лет, и оттого его желание сойти с поезда очень часто заглядывало к нему в виде приставленного к самому глазу ствола наградного пистолета.

Нельзя сказать, что Фрязин-холостяк (сам про себя он говорил «вдовец» и в этом была его едкая месть бывшей жене) жил бедно, но в огромной новой генеральской квартире его вещи как бы потерялись, разорвались в общем ощущением «пустоватости» словно бы оставленного людьми жилья. Такими бывают квартиры, из которых часть пожиток уже вывезли, а немножко не успели…

Илье Саввичу, давно уже обитавшему в «дальнем космосе» ичкерийских зверств и с воспалением «органа мечты» об изощрённом возмездии зверям-детоубийцам, обстановка дома, где он почти и не бывал, – стала совершенно безразличной. Он не помнил, где и что из мебели у него стоит, порой шёл к нужному шкафу совсем в другую комнату. В холодильнике – огромном, новейшей модели, завидном, со стеклянными витринами, подарочном – у Фрязина пустота делила место с просроченными «готовыми обедами» и босяцкими пищевыми концентратами.

Разумеется, генерал не должен ужинать супом из пакетика, с вермишелью-«звёздочками», но, нарушая все неписанные порядки армейской службы, Фрязин именно так чаще всего и ужинал. Самое большее, на что хватало в нём сибаритства, – прочитать название наскоро купленных пакетиков, и выбрать между сухим «Харчо» и столь же порошковым «Рассольником»…

А раз так – то какие ещё «меры персональной безопасности»?! Фрязин не глядя открывал всем, кто ему звонил – притом, что ему не звонил почти никто. Друзей у Фрязина не было, а террористы не могли догадаться, что его так легко достать в «Алькатрасе», просто позвонив по домофону!

Однако конкретно этого визитёра Фрязин знал: они когда-то вместе, юнцами, начинали службу.

– Ну, давай, открывай, комаринский мужик! – с оттенком лёгкой, но недоброй зависти к элитному жилому комплексу пробурчал в видеофон Октавиан Орлаев, звавшийся, с детских штанишек, разумеется, «Октавой». Осрамили родители римским императорским именем.

– Октава, ты что ли?! – пригляделся Фрязин в чёткий, но чёрно-белый экран домофона. – А кто это с тобой?

– Катя. Тебе какая разница? Отпирай ворота, поговорить нужно…

В итоге Октава и его молодая спутница безо всяких проблем прошли через все фильтры безопасности. Илья Саввич не просто приказал их пропустить, он генеральским рыком рявкнул «по внутрянке», так что ВОХРы на пульте вскочили со стульев и козырнули…

– Ну, здорово, старый друг! – скалился Октава, мурло уголовное, распахнув объятия на пороге. – Ты как? Чем попотчуешь?

– Чем богат… – смущенно улыбался Фрязин. – А кто такая Катя?

– Массажистка.

– А зачем ты массажистку привёл?

– А чтобы ты, как у тебя принято, в отшельника не играл! Я ж тебя, Илюша, знаю! У тебя вечно дома армейский кунг [18] – ни баб, ни бухла, ни присесть некуда! Чего у тебя выпить имеется?

– Водка…

Дома Фрязин ходил в майке-тельняшке десантуры, рельефно и полосато натянутой на его гераклов, но седеющий торс. Голые плечи и руки «генерала-солдата» поросли сердитыми мужественными пучками волос. Окинув эту картину в стиле «пенсия братана с горячих точек», Октава клоунничал:

– Чего? – и ладошку к уху прикладывал.

– Водка, говорю, есть.

Октава иронично качал кочаном своим круглым:

– И почему я не удивляюсь?!

А потом обернулся к молчаливой, хорошенькой спутнице:

– Ладно, вот! – он барским жестом выволок из узкого, «форматного», бумажного пакета бутылку золотого рома «Чёрный Борт». – Отметим нашу встречу по-пиратски… Дай бог памяти, сколько ж лет мы с тобой, Илюша, не виделись-то?

Говоря угловатым казённым языком полицейских протоколов: «Фрязин открыл дверь, потому что знал тех, кто к нему пришёл»…

 

6.

 

Директор банка «USuisseAG» Пьетро Пьяве имел одну особенность, которую его семья, да и коллеги – не очень понимали, впрочем, и не пытались понять: у богатых свои причуды, говорили они, а у топ-менеджеров свои обязанности. Разумеется, чуть ли не ежедневно к банкиру Пьяве приходил целый ворох глянцевых приглашений на разного рода бизнес-саммиты по всей Европе и за её пределами, и большая часть этих «пригласилок» предсказуемым образом сразу же отправлялась в мусорную корзину.

Однако был среди пригласительных «Форум инвестиционного сотрудничества в Генуе», совершенно заурядное мероприятие, которое, однако же, Пьяве безошибочно выделял из кипы бумаг, и непременно командировал туда сам себя. Оттуда он не привозил ничего, кроме портфеля инвестиционных контрактов средней паршивости, которые легко было бы заключить, не выходя из его цюрихского офиса, но этим портфелем он как бы закрывал вопрос – зачем регулярно таскается в Геную. Впрочем, может быть, человеку просто хочется устроить себе отпуск, позагорать под солнцем лигурийской провинции на великолепном средиземноморском побережье?

Никто не смел упрекнуть его решимость переться за семь вёрст киселя хлебать: он руководитель, он делает то, что считает нужным для своего – не чужого же! – бизнеса…

В Геную Пьяве ездил один, и почему-то на автомобиле, лично за рулём, и это было неудобно во всех смыслах: ночь не спать, дорога горная, кое-где автобан извивается серпантинами, но робкие возражения по поводу покупки авиабилета или прикрепления штатного шофера сталкивались в лице Пьетро с каменным недоумённым непониманием. От недоумения веяло Арктикой, и вопрос снимался сам собой…

Добравшись до Генуи, Пьетро заселялся в отель-люкс «NH Genova Centro», который расположен в шаговой доступности от основных достопримечательностей древней лигурийской столицы, и с видом на когда-то прекрасный, а ныне загаженный мигрантами городской парк. Из стерильного стандартного роскошного, но мертвенно-безликого номера, сверкая очками, с выражением лица отличника-зубрилы шёл на панель. Не на ту, где трутся «жрицы любви», а на «панель дискуссии», где слушал бредни мэра Генуи Марко Буччи с таким видом, будто не Буччи, а Будда проповедует.

– Мы считаем наш город комфортным городом для инвестиций, – заклинал банкиров с яркими бейджами поверх кутюрных пиджаков мэр, – здесь прекрасные условия для локализации производства различных товаров и услуг и создания совместных предприятий…

И переходил к планам развития Генуи на ближайшие годы. И приглашал инвесторов со всего мира «принять участие в реализации проектов в области транспорта, науки, строительства и современных технологий». Демонстрировал скучные и никому не нужные слайды про «развитие инфраструктуры Генуи, безопасности и реализации программы «Умный город»».

– Это наш технологический парк, в котором мы развиваем робототехнику, нанотехнологии, работаем над созданием новых материалов, разрабатываем фармацевтические препараты…

Кому надо – тот и без мэра это знает. А кто до сих пор не знает – неужели от каких-то слайдов проникнется?!

Разумеется, банкира Пьяве влекло в Геную вовсе не желание оценить безликость отеля «NH Genova Centro» и не стремление помочь генуэзскому технопарку в его очковтирательских инновациях. Генуя стала для него «достаточно удалённой от Цюриха» площадкой всех его тайных, закулисных операций, как финансовых, так и для души. Вы удивитесь, но и у банкиров бывает душа, правда, заложенная и перезаложенная десять раз, но в основе своей – та же самая, человеческая…

Старое масонское правило говорит: всякая закрытая встреча должна накладываться на открытую встречу, которую активно «пиарят». Это лучший способ оставлять тайну тайной: «хочешь остаться незамеченным», говорят франкмасоны, «встань под фонарём».

Участие Пьяве в генуэзском форуме было настолько очевидным фактом, что никто не осмелился бы его оспаривать. Там, «на панели дискуссий», его не только коллеги видели, радостно приветствуя, но и фотографы снимали для газет, телевизионщики для городских новостей.

– Дорогие друзья! – вещал Пьяве со стеклянной трибуны, и его транслировали европейские телеканалы. – Жизнь создают инвесторы! Некогда покойный отец сказал мне: «за что платят, работает; за что не платят – то не работает. Мы, инвесторы, решаем, каким быть миру: мы вольны заблокировать самые нужные и полезные дела, если перестанем за них платить. И наоборот, мы можем раздуть до неба самые нелепые и безумные дела – стоит только начать их усиленно кормить деньгами! Но, разумеется, мы, осознавая свою ответственность, не будем так делать! Мы будем конструктивными и толерантными, я своей шуткой хотел сказать о другом. О великом правиле финансиста: «был бы заказчик, а подрядчик найдётся».

Пьетро передохнул, выпил минеральной воды из витогорлой бутылочки, заботливо поджидающей ораторов на этой трибуне:

– Вот вам данные, господа! После введения европейских санкций Россия запустила очень мощную программу субсидирования и льготного кредитования фермерских хозяйств, включая тепличные. В итоге за два года в тепличные хозяйства России так или иначе вложили три с лишним миллиарда долларов. Каждая пятая теплица пятого поколения в мире сегодня находится в России, и в этой сфере Россия уже начинает теснить не только Украину, но также и традиционного регионального лидера – Польшу.

Достал из внутреннего кармана носовой платок, не трогая нагрудный декоративный платочек, искусно сложенный уголком, вытер вспотевший лоб:

– Я понимаю, что звучит банально, пошло, плоско и примитивно – но как бы оно ни звучало, оно правдиво: за что платят – то работает. За что не платят – то не работает…

И под аплодисменты респектабельной аудитории сходил по оббитым серым ковролином пологим протяжным ступеням форум-подиума.

А в прогулочной зоне отеля, в котором никому ни до кого нет дела – и это бизнес-стратегия гостиничного менеджмента, Пьяве мог невзначай пересечься, например, с неким неприметным поваром… Почему бы гостю не поговорить с поваром, если ценишь своё пищеварение?! И все довольны!

Стыдно сказать, но для Пьетро вовсе не повар Кравино был в этих поездках главным. Загадочные ниточки психологии увязали Кравино с Азирой Орлаевой, память молодости вела «человека в футляре», после встреч с «Манулом» в генуэзский бордель, где он, совершенно инкогнито, но щедро расплачиваясь, требовал:

– Не хочу узкоглазых азиаток! Не хочу дебелых блондинок Восточной Европы! Найдите мне татарку! Татарку хочу, из глубин русской Евразии, такую, чтобы была смуглой, как уголёк, но большеглазой, как Афродита! Чтобы брюнетка воронова крыла, тёмных матовых оттенков – но с европейскими чертами лица!

Очень странное, и почти невыполнимое желание – но ведь воля клиента закон для сферы услуг! Хозяйка закрытого элитного борделя, несравненная, хоть и пожилая уже Жози Альба Алессия, вначале, конечно, с итальянской экспрессией взвизгивала:

– Idiotta del cazzo!

Но потом, скрепя сердце, начинала искать «татарку». Обнаружила методом сравнительного анализа, что за «татарок» могут сойти узбечки и особенно таджички, которые – не было бы счастья, да несчастье помогло – были ещё и значительно дешевле стандартно-востребованных её специфической клиентурой украинок и чешек…

Никто не узнал бы Пьетро Пьяве, дома во всех отношениях замороженного и безупречного манекена брендовой консервативной мужской одежды, в генуэзском борделе. Здесь он, возмещая себе за свой же счёт годы чопорного круглосуточного ханжества, превращался в первобытно-чувственного зверя. Как ни глупо было такое поведение, каким бы необъяснимым с точки зрения бизнес-стратегий оно не казалось со стороны – в Генуе для Пьяве не было ничего важнее. Даже Кравино, с которым шутки плохи, – и он рядом не стоял, по сравнению с этим, украденным у судьбы, наслаждением…

«Ну, а что в самом деле, зачем всё?! – думал Пьяве, особенно ежели крепко выпил. – Деньги, деньги… Копишь, копишь… Потом помрёшь – и сын продолжит их копить… Для кого? Для внука? А тому они для чего? Тоже продолжать копить?!».

 

*  *  *

 

Когда раздетый до пояса (не подумайте плохого, сверху) генерал Фрязин покряхтывал в руках умелой массажистки Кати на дешёвеньком и старом, колченогом и скрипучем, норовящим опрокинуться диване-кровати, дико-неуместном в генеральской огромной квартире, он подумал мимолётом, как легко в таком беспомощном положении всадить в него пулю. Или нож. Или… наплевать!

Фрязин ничего уже не хотел, кроме мести «ичкерийским» псам-нелюдям. Именно этим и поманил Октава, разливая «золотой, но с чёрного борта», сортовой ром.

– Про Манула слышал?

– Камышовый кот?

– «Авторитет».

– Ну, слышал. Полукровка, итальянец. И чего он?

– Привет тебе передаёт. На блюдечке с голубой каёмочкой прислал тебе все маршруты Исхака Скубиду, экспедитора Шимозы… Смешно, правда? Скубиду!

– Не понимаю…

– «Гунны чугунны» – говорит про такое товарищ Манул! Ты мультик не смотрел?

– А с кем мне смотреть, Октава?

– Господи! – Орлаев потешно возвёл глаза к потолочной лепнине. – Плохи дела у Оссийской Педерастии! Умственно-отсталого поставили командовать борьбой с терроризмом!

– Ты не глумись, а скажи толком… – терпеливо, даже кротко попросил Фрязин.

– Интересно тебе, где завтра Шимоза будет?

– Да. Но особенно – где будет его подручный Хали Галиев по прозвищу Итил! Главарь Хазарского джамаата! К этому у меня свои счёты… Этого я бы убивал – лично и долго…

– Сын?

– А ты откуда знаешь?

– Догадался, Илья. Будет тебе Хали Галиев.

– Спасибо…

Молчаливая девушка Катя недоумённо переглядывалась между собеседниками. Она не понимала, о чём речь: да и мы с читателем пока ещё не понимаем. Ну, или делаем вид, что не поняли…

– Но спасибо в стакан не нальёшь, Илья Саввич! Угостил бы, вон дама как старалась, тебя ублажала!

Фрязин неумело и непривычно накрыл стол, чем было. Было почти нечем…

– Два шефа, а какая разница! – прицокнул языком Октава. – Прямо, как раньше говорили – «два мира, два Шапиро»!

– А ты и у Свиньина бывал?

– Хаживал, меды пил, где мне только не довелось… – загрустил Орлаев.

– Ну, у Богдана Юрьевича-то, поди, дом-полная чаша?

– Не то слово, Ильюша, не то слово!

Октава не без глотания слюнок за столом, наполненным дешёвыми полуфабрикатами, рассказал об особой обстановке боярского терема семейства Свиньиных. Там, где под сводчатыми расписными потолками стилизованных «палат» с резными балясинами, – разварная говядина с хреном подавалась «на гречневой каше». И где, как в музее кулинарного искусства, – Няня, Перепечи, Пшенники – с большой буквы. И не только потому, что имена собственные; но и потому, что, собственно, вкусные…

Самовар у Свиньиных ставили в центре стола, на расшитую угловатыми красными вологодскими петухами рушниковую скатерть, а вокруг толпились несметно баранки, бублики, пряники, ватрушки, разные виды варенья и мёда. В сдобную выпечку добавляли ваниль, имбирь, корицу, гвоздику, тмин, анис – всё как глава семейства любил. А он, прежде всего, не любил повторяться – вчера прикусывал пеклеванничком, а сегодня подай-изволь аржаничек!

На обед Хозяин терема требовал себе от пяти до семи блюд, не меньше, уважал, как и положено московиту, кисель да блины, пироги да соленья, обставлялся деревянными да плетёными поделками, жаловал, коли постелены были крестьянские вязаные, весёлой расцветки половички.

Свиньин был очень русским и очень демократичным в быту. Он принимал нормально, даже с поощрением картошку с грибами, блюда из круп, глазунью на сале, курицу, фаршированную пшеном, – словно бы задался целью опровергнуть хулу на все эти народные блюда: что курица – пища бедных, а картошка – нищих, сало – еда хохлов, а пшено «только петухи на зоне клюют». Любил похрустеть белыми ядрёными упругими солёными груздями, которые давно мечтал пойти сам пособирать, но не позволяли соваться в лес деловая нагрузка и вопросы безопасности персоны…

Когда благородное семейство чаёвничало в загородном имении – то вокруг круглого стола, накрытого на веранде или в саду, угощение было по-деревенски нехитрым – варенье, мёд, белые ситнички. И другие закуски, с виду такие простые, даже сельские, но, если узнать их цену – о-о-о!

Особенно выделялся в их ряду по стоимости, в буквальном смысле слова, по цене золота, истинно царский пирог с осетровой вязигой. Вязига – это хорда, струна, проходящая сквозь позвоночник осетровых рыб. Это самая дорогая часть осетра, и без того не дешёвого, и в одном осетре её – воробью не накушаться. Единственное, что приближалось по цене к пирогу с осетровой вязигой – колбаса из птичьих языков…

Жена Богдана Юрьевича по старой памяти для внучат замачивала яблочки в стеклянных банках, с мятой, мелиссой и другими ароматными травами, а вместо сахара, для «пользы тела», – использовали самый лучший мёд с уральских пасек.

– А тебе что больше всего понравилось? – спросил Фрязин у Октавы.

– Ну, много чего! Оладьи с чёрной икрой. А ещё вот, по рецепту государя Александра Миротворца, папеньки последнего императора-страстотерпца… рыбное ассорти из форелей, жемчужной и янтарной, да со свёклой и репой, да, хоть верь, хоть не верь, заправленное белым соусом со снетками!

– Красиво жить не запретишь! – с улыбкой признал свой полный разгром в области домоводства и домостроя генерал Фрязин. У него-то в доме из всей экзотики – разве что мышь в чулане повесилась…

– Я к чему тут тебе все эти барские ништяки живописую? – перестал валять дурака Октава Орлаев. – К тому, Ферзь, чтобы ты Свиньину до последней минуты ничего не говорил…

– Думаешь, он… – похолодело сердце, и выдохнуло инеем у Ильи Саввича.

– Ничего я не думаю! – рассердился Октава. – Манул изучил вопрос и отобрал тебя. Информацию будет передавать только тебе. Для этого я твой дом и твой стол ещё раз с пристрастием проверил, понимаешь? Бытовые детали – они бывают очень красноречивыми… Кстати говоря, именно на бытовухе Свиньин большинство террористов и поймал, какие на его счету числятся! Ничего не хочу сказать – честь ему и хвала! Но ты всё равно ему источников не сдавай. Потому что русское, Илья, всё настоящее русское – начинается только за пределами помещичьих кривляний «а ля рюс». Это разные вещи, как шедевр и подделка: русское и «a la russe»…

– А откуда Манул знает…

– …куда и когда ездит экспедитор «Шимозы»? У него есть источник, отслеживающий платежи. Где платежи – там и договора о доставке покупок… Ну, много будешь знать, скоро состаришься! Скажи спасибо, что и это тебе передали!

 

*  *  *

 

Подвыпивший, и как-то взбодрившийся Фрязин вдруг ощутил, что совсем не хочет отпускать массажистку Катю на ночь глядя с этим хмырём Октавой. В этом желании удержать девушку было и что-то отцовское, и что-то мужское, и Бог его знает, в какой пропорции. А потому генерал и обрадовался, и не удивился, когда Октава, уходя, брякнул:

– Приютишь девушку?

– Мне не жалко, – поспешно согласился Фрязин и тут смутился просто неприличной, чрезмерной своей готовности. – Но почему она сама не попросит?

– А это ты у неё спроси…

– Катя, почему ты всё время молчишь? – игриво, даже кокетливо поинтересовался Илья Саввич.

Девушка достала из заднего кармана джинсов плотный блокнот, привычно написала в нём ответ и показала Фрязину: «Мне отрезали язык».

– Манул?! – взвизгнул Илья Саввич, вмиг переполнившись праведным гневом.

– Нет, – написала Катя, – Манул меня спас. Язык отрезали азиаты, в плену. Вожак посчитал меня дерзкой…

– Господи Боже! – схватился за голову Фрязин. – Да что же это такое?! Это были чеченцы?!

Письменный ответ Кати был не лишён юмора:

– Кроме чеченцев уже и азиатов нет?!

– Тогда кто?

– Неважно, – написала Катя отработанными печатными буквами, которые наносила с быстротой молнии. – Важно, что теперь я с Манулом… И с вами. И очень это ценю.

– Ты не обижайся, Илья, на грубый физиологизм, но ты сейчас в таком состоянии, что тебя любая шкура разведёт, и при разводе потом половину твоей завидной генеральской квартиры отсудит… Так что пусть Катя за тобой присмотрит, и свинарник твой бытовой маленько разгребёт…

– Если ты будешь говорить со мной, как с салагой, – рассердился Фрязин, – я тебя выгоню и больше на порог не пущу!

– Старина, ну что ты?! – округлил глаза Октава, пятясь. – Мы же оба мужчины, я ж с пониманием… Парень ты сильный, весь на адреналине, жена бросила, сидишь один как перст, в замочную скважину табельного ПСМ засматриваешься… Не открыть ли для себя новое? Не надо, не открывай… Туда не опоздаешь!

Когда Октава ушёл – Фрязин долго и неубедительно уверял себя, что оставил Катю с разведывательными целями: больше узнать о Мануле, и о том, чего Манулу нужно. Такая мотивация позволяла Илье Саввичу больше себя уважать.

Они общались через два ноутбука, из вежливости Фрязин перешёл на «язык гостьи», постукивая по клавиатуре.

– Что ты знаешь о Мануле? – написал ей в «личку» Илья Саввич.

И получил ответ, как это обычно бывает в чатах:

– Он хороший человек.

– А подробнее?

И снова высветились Катины буковки на экране:

– Знаю немного, но что знаю, расскажу…

 

*  *  *

 

Вспоминая старые раздоры, бередя так и не зажившие раны памяти, генерал Свиньин говорил о Кравино:

– Ему нельзя доверять! Кравино – очень мутный тип… Я его давно знаю, у нас его раньше знаете, как дразнили?

– Как?

– «Копейкой».

– За жадность?

– Нет… Помните, были такие «Жигули», «копейка», лупоглазая модель… Снаружи от «Фиата» не отличишь, а внутри «совок»… Вот Кравино – он такой же: снаружи итальянец, а внутри… Сейчас не 90-е, видите, послабление вышло на всю эту шваль камышовую, опять головы поднимают… Нет, ребята! От Кравино мне ничего не нужно! С ним торговаться – себе дороже!

Такое отношение, говоря языком сыскарей, «неприкрыто содержало в себе много неконструктивно-личного», какие-то неведомые коллективу старые обиды, счёты. Вызывало у полковников и майоров недоумение. И стало если не единственной, то одной из причин, по которой «тёмная личность» «камышового кота» стала вдруг предлагать свои услуги новенькому заместителю Свиньина.

Кравино платил той же монетой:

– Богдан Юрьевич – агент самого себя. Завербованный сам собой давно и прочно. Если сегодня его личные интересы совпадают с государственными – всё будет лучше не придумаешь. А если не совпадают – значит, государству не повезло…

 

*  *  *

 

Хмурым зимним вечером на внутренней стороне МКАД сотрудники ДПС остановили дорогой тонированный автомобиль всего лишь для стандартной проверки документов. За рулём нахохленно заседал студент Дипломатической Академии, Мухсин Ханроев, сынишка-«мажор» известного в столице предпринимателя с «разносторонними интересами» Умара Ханроева. Парень, как заметили «псы дорог», явно нервничал, и вёл себя, по их словам, «противоречиво».

Сперва вроде бы покорно остановился, как-то размыто, подхалимски улыбался патрульным, а потом, когда к нему подошли, помахивая полосатым жезлом, – вдруг резко нажал на педаль газа…

Началась погоня, Мухсин, любой ценой стараясь оторваться от «мигалок», оцарапал несколько припаркованных автомобилей. «И вообще вёл себя, как последний дебил!» – докладывали «дорожные псы», пытаясь передать всё своё возмущение «от созданной правонарушителем повышенной опасности для горожан и гостей столицы». Они «рапорта» пишут таким силикатным языком, а потому с годами и говорить на нём начинают…

В итоге студента-дебила заблокировали, бортанув с двух сторон его BMW, и задержали. Ханроев-младший был ранен, хотя огня ни одна из сторон не открывала: пострадал просто в результате столкновения с полицейскими машинами.

Тут же, вызвав «Скорую» и наскоро забинтовав студенту-дебилу рассечённую голову, не слишком, как видно, у него востребованную, в багажнике «бумера» нашли шесть килограммов мефедрона…

Картина, в общем-то, ясная, и богатый папа был всё же не так богат, чтобы отмазать сына в столь очевидно прошитом деле. Кончилось бы всё стандартным приговором – коли бы страдающему отцу не позвонили «от генерала Свиньина». От «самого» Свиньина!

– Если вас интересует судьба вашего сына, – сказал вкрадчивый голос, – приглашаем вас на встречу в ресторан «Акцент»…

Ханроев всё понял правильно, сам заранее забронировал в этом ресторане отдельный кабинет, сам оплатил изысканные яства, чтобы достойно принять гостя.

– Вы его знаете? – спросил у менеджера.

– Постоянный клиент…

– Что он любит?

Ханроеву рассказали, и он постарался, чтобы Богдана Юрьевича встретили за столом пряные томлёные сливы с рисовым пудингом, к которым «трёхзвёздный» генерал питал особую слабость, драгоценное вино Andre Perret, Condrieu «Chery», кое особо в его вкусе.

Откроем махонькую тайну: Богдан Свиньин любил этот с виду обычный ресторанчик. Именно здесь он полгода назад витийствовал в импровизированной студии с хорошенькой телеведущей из шоу «Доброе утро, страна!», учил обывателей готовить настоящий студень, по старинным семейным рецептам именитой и сановной семьи Свиньиных.

Явился под камеры, вырядившись Дедом Морозом, и телеведущая, великолепная Ирочка, спросила игриво:

– Это потому, что лидеру борьбы с терроризмом нельзя раскрывать лицо?

Свиньин снял красный нос, отстегнул накладную бороду и сказал проникновенно, глядя в камеру, а значит, в души телезрителей:

– Наоборот, можно и нужно! Лица нельзя открывать рядовым оперативникам, внедрённым агентам. Лидера же все должны знать в лицо, чтобы не боялись обратиться с любой, даже сомнительной информацией…

– Я такой же, как вы, сограждане, – вещал он дальше «с чувством». – Я простой и доступный человек, и рад буду принять вас и выслушать, если дело касается борьбы с терроризмом! Ходить в рейды я староват, так что не скрываю свою внешность! А бояться террористов – ниже моего достоинства! Мы храбрые люди, и мы не боимся выступать без маски!

Все в студии рукоплескали – даже оператор на минуту отвлёкся от съёмок.

– Классический студень, – доверительно сообщал мастер пиара Свиньин, – готовится целую эпоху!

– Как?! Неужели? – охала бесподобная Ирочка, и охала искренне.

– А вот так! Можно успеть постареть – не то, что проголодаться, – умилительно-мещански вещал Свиньин в телекамеру, препоясавшись весёлым разноцветным фартуком. Замоченное на сутки тельное должно томиться на огне часов восемь… А потом его выставляют на балкон – и держат там ещё дольше, чтобы всё как следует простыло!

– А если в холодильник? – лезла под руку Мастера корреспондентка «Доброго-утра-страны».

– Вы что?! – хлопал себя по бёдрам душка-генерал. – Да у вас там из яиц цыплята вылупятся… Это ж раскалённый чан… Как можно?!

– Есть ли отличие студня от холодца? – делала Иринка вид, что ей это интересно.

– Студень – бывает только на очень крутом говяжьем бульоне… Крутом, как наши правоохранители! – похвастался Свиньин с деланой гордостью. – И он на морозе застывает сам по себе. Он по фактуре похож на прессованное мясо. А холодец – это уже много жиже, он пришёл к нам вместе с желатином, он лёгкий, прозрачный, нежный, с большим содержанием бульона – по отношению к тельному…

Что и говорить, в восторге от той телепередачи были не только домохозяйки. Руководитель межведомственного штаба «Антитеррор» Богдан Свиньин умел, когда это нужно, быть очень обаятельным. В такие часы он казался недалёким, и, наверное, даже специально пытался таким казаться, чтобы террористы, видя на экране лучисто улыбающегося дедушку, меньше его опасались.

На самом деле все, кто не шапочно был знаком со Свиньиным, сходились во мнении, что его стоит бояться не только террористам…

Но и у этого, пусть и страшного при тесном сближении человека есть свои бытовые слабости: такие, как ресторанчик «Акцент». А как ещё относиться к заведению, берегущему свою репутацию «настоящим образом»? Заведение, где по первому требованию, словно бы достав из-под земли, дают 10-12 видов только предварительных закусок: маленькие бутерброды-канапе, рулетики на больших блюдах, проколотые декоративными шпажками, шкворчащие раскалённые жульены, горячие бутерброды и пирожки.

Тут нравились жизнелюбцу Свиньину винегрет, селёдка с луком, заливная рыба, блины, соленья, маринады… А маринады-то какие, как у бабушки в Пошехонье: огурцы всех степеней солёности, квашеная капуста, грибы, отражающие всё богатство русских грибных лесов. Дипы, «намазки», тарталетки, брускеты, порции «на уксус», хумус и гуакамоле. Мало кто останется равнодушным, когда подадут ему «догнаться» дольками сладкой сочной дыни с терпким плотным и солёным хамоном… Или «тормозки» с козьим сыром и хурмой, фетой и медовой тыквой…

Свиньин «Акцент» и под свой юбилей «фрахтовал», оцепив предварительно весь квартал. Там у него пожилая певица Амара Ркацетели скакала, как молодая, напевая из раннего репертуара:

 

Решай головоломку,

Как одолеть напасть

И подстели соломку,

чтобы больно не упасть.

 

А он, милый и домашний, под аплодисменты многочисленной родни приплясывал вместе с ней, и со всей душой, потому что песня эта – его жизненный принцип, особенно, если выпьет…

В этот раз, когда его напряжённо и потно ждал Умар Ханроев, Свиньин зашёл в «Акцент» уже привычно, как завсегдатай. Правда, вначале явилась охрана, и всё проверила. Но потом с душевной улыбкой святой простоты появился и «сам». Оценил стол и приём, и сделал, как говорят в его кругах, «предложение, от которого нельзя отказаться»:

– Я могу оформить вашего сына как нашего… – Свиньин кашлянул, поправился: – Как моего внедрённого осведомителя. И его тут же отпустят. И даже извинятся.

– Серьёзно?! – мигом охрип Ханроев.

– Благодаря твоим соотечественникам, все наши ветви и органы власти срутся в кальсоны при одном имени терроризма, и готовы оказывать мне любое содействие… Понимаешь, любое! Мне открываются любые двери, мне готовы золотом выстилать дорогу, и если я скажу «надо» – то любая из ветвей власти поддакнет мне…

Свиньин помолчал.

– Но это не потому, что я такой видный и красивый мужчина… Я, конечно, красивый, родовитый, столбовой русский дворянин, мои предки, Свиньины, московским князьям служили, когда те ещё великими не стали… Мой род из «Бархатной книги»… Но ценят меня не за это… Как ни печально в таком сознаваться… Богдана Юрьевича Свиньина в этой стране (как ельцинист, Свиньин всегда говорил «эта страна» и никогда «наша») ценят за то, что он умеет предотвращать теракты… И вот пока я умею это делать – передо мной открыты все двери! И любого, кого я назову своим «внедрённым осведомителем», выпустят мне на поруки! Ты меня понял? Одно моё слово – и твой сын из преступника превратиться в героя…

– Я умоляю вас… – начал было хриплый «от нервов» Умар Ханроев.

– Умолять не надо! – выставил перед собой пухлую ладонь Богдан Юрьевич. – Надо полезным быть…

– Как?!

Свиньин повысил градус уважения, перешёл на «вы»:

– Вы, Умар Асланович, чеченец, вы богатый человек, крупный бизнесмен… Вы трётесь среди своих, общаетесь на самые разные темы… Дайте мне такую информацию, которая была бы мне, как главе Антитеррора, интересной!

– Но я далёк от террористов… Вряд ли кто-то из них захочет разговаривать со мной о своих секретах…

– Ну, дорогой мой, что вы как ребёнок?! Вы взрослый человек, вы предприниматель, у вас три строительных фирмы, юридическая контора и рыботорговая компания… Ройте, ищите! Копайте глубже… Да хоть купите мне подготовку теракта – но подайте на блюдечке!

– Я вас понял! – удручённо кивнул Ханроев.

План действий у него в голове уже сложился. Ханроев нанял десять таджиков, заманив их в отдалённо поставленный вагончик очень высокой зарплатой, якобы на «вахтовые работы», нашёл, где купить взрывчатку и стрелковое оружие, потому что имел завязки на «чёрном рынке»… И разместил это под полом вагончика, прежде чем поселил туда гастарбайтеров…

– Террористическая группа из Таджикистана, в количестве десяти шахидов… У них с собой тротил, автоматы, пистолеты, мешок наркотиков… Можете взять на моей строительной площадке, только имейте в виду: я как узнал об их планах взорвать Москву, так сразу же вам и донёс, Богдан Юрьевич…

Эта сделка не нравилась Ханроеву: десять голов ничего не понимающих кишлачных дехкан в обмен всего лишь на одну голову… Но – нужно понимать – голову собственного сына… Дехканам на «зоне» вряд ли будет хуже, чем на воле, а вот Ханроев-младший на «зоне» загнётся, её условия для него непереносимы…

Чисто по-человечески Ханроеву было стыдно. Но как отец он думал, что всякий его поймёт. Люди Свиньина предотвратили «теракт», долго и радостно мусолили перед фотографами и видеоператорами разложенные в рядок «вещдоки» и очень грозно, картинно тыкали стволами укороченных автоматов в валяющихся на холодной земле таджиков…

Ханроева-младшего вынули из лап следствия довольно грубо: приказ сверху без объяснения причин. Два заветных слова: «внедрённый осведомитель». Куда? В террористическую организацию. Кем? Центр-антитеррор. А ловцы из ДПС чуть не сорвали важнейшую контртеррористическую операцию, выговор бы им всем, с занесением в личное дело, что хватают на МКАДе кого попало!

И всем хорошо, кроме таджиков, плохо говорящих по-русски, хотя, если подумать: на «зоне» их в таком же вагончике и поселят. Даже, может быть, комфортнее! Макароны им теперь ежедневно гарантированы – а до совершения преступления таких гарантий им никто не давал. И делать они на «зоне» будут то же самое, и в тех же самых условиях, чем и на сомнительной «воле» занимались…

– Надеюсь, вы понимаете, – сказал Свиньин при новой встрече обоим Ханроевым, – что, попав к нам, обратно уже не выходят… Если мне по каким-то причинам не понравится ваше поведение, джигиты, я, уж поверьте, найду способ сообщить на ту сторону, на кого вы работали в деле захвата таджикских шахидов! Остальное сделают наши враги…

Именно такие методы имел в виду Кравино, когда аттестовал Свиньина «агентом самого себя».

 

*  *  *

 

– Будь у нас побольше демократии, – огрызался Свиньин, – и гласности, и свободы прессы – Кравино бы давно уже посадили, за его проделки бл..ские! Вы мне верьте, я его давно знаю!

И трудно было не поверить Богдану Юрьевичу, особенно тем, кто немало с ним послужил. Террористы Свиньина заслуженно ненавидели: когда он взял дело в свои руки, «гастролёры» «посыпались» один за другим. С каким-то невероятным, магическим всеведением Свиньин их находил и раскрывал «на хазах» в российских городах. И спасены были десятки, может быть сотни мирных жизней. Спасён вокзал, который нелюди задумали взорвать, или детский садик, где они собирались захватить маленьких заложников…

Однажды завистники удачливого карьериста рассказали «Верховному», в чём тут секрет. И заставили очень призадуматься. Отчасти, помимо всего прочего, и продвинув карьеру Фрязина… Родовитый московитский аристократ Свиньин – из числа людей, без которых страшно, но и с которыми тоже страшно, и не поймёшь, когда страшней.

Богдан Юрьевич, как ранний плод российской «демократии» – изначально и очень тесно связан с криминалом, особенно с наркоторговцами. У него целая система информаторов в этой среде, а «толкачи» про бандитское подполье знают всё! Среди рядовых террористов большинство – конченые наркоманы, а бородатый исламист, покупающий наркотики в российском городе, тем более незнакомый «толкачам», как бы с неба свалившийся, – очень и очень заметен. В группах от двадцати до пятидесяти отморозков кто-нибудь обязательно «палился» на этой теме, хотя бы один выродок. А по его следам опергруппа Свиньина легко выходила и на всех остальных…

Заслуженные ордена ближний круг Свиньина обмывал в его поместье, в царской бане, совмещённой с большим крытым бассейном, бильярдной залой, продолговатым личным боулингом и полуподвальным глухим тиром: парились, стреляли по мишеням и шары гоняли, а более всего, конечно, «заливали себе шары».

– В бане мыться – заново родиться! – сыпал красный, словно сварившийся, тучный благодушный барин своей челяди щедрой пригоршней русацких прибауток. – Дух парной – дух святой!

Перебивать его смели только певчие птички, в обилии щебетавшие свои песенки на берёзовых ветвях вокруг банной террасы, и норовящие с налёту жизнь себе скрасить: украсть обильную выпечку на «квасном столе».

– С вашим умом, Богдан Юрьевич, – подхалимничал подполковник Вадим Будешь (странная фамилия объяснялась венгерскими корнями и немало своей бодростью подсобила в карьере), подливая боссу, замотанному в эвкалиптовую простыню, запредельно-дорогой коньяк. – Можно, пожалуй, и все центры финансирования террора выявить! И…

Будешь с хрустом отломил ножку вяленому гусю, показывая, что бы он сделал с центрами финансирования терроризма.

– Выявить-то, конечно, можно, – по-кутузовски прищурился антитеррористический аристократический стратег. – Но дальновидно ли это, Вадим? С такими планами – раз-два, и никаких террористов не останется…

– Ну и хорошо?! – вроде бы воскликнул, но уже с вопросительной интонацией Будешь.

Наивные думали, что Свиньин верен правилу ельцинских прокуроров: «главное, чтобы в процессе следственных действий не выйти на самого себя». Они полагали, что Свиньин боится мировых масонов, финансирующих терроризм.

– Да ни хрена я их не боюсь! – совершенно искренне говорил об этом Богдан Юрьевич своим клевретам. – Где они, а где я? Я коренной русак, мне эти педики противны до глубины души! Я баб люблю, кустодиевских, чтобы с толстой жо..й, и коса чтоб до пояса, а толщиной в руку… И я бы этих масонов порезал в один присест, ну, по крайней мере, на территории России, мне вверенной… И ещё приговаривал бы – «не блуди, стерва, не туда зашёл, потаскуха валютная…».

Разомлев в начальственной баньке, он так пояснял свою позицию верным легавым псам, таким, как Будешь:

– Ну, а вот ты с такого угла посмотри… Террористов не останется, а мы с тобой тогда кому нужны станем? Тебе сколько лет, а ты уже подполковник… И скоро полковника обмоем… А ну как законопатили бы тебя в Хабаровский край на пограничье, монголов ловить?! Я, Вадим, лишнего говорить не буду, но я грибник, понимаешь? Заядлый грибник, аксаковский… Обожаю «тихую охоту»! Так вот, грибник, который грибные места знает, может там набрать много лукошек грибов, а грибницу не трогает!

В рыночной среде всякое полезное знание, которым ты не поделился с другими людьми, – твоё конкурентное преимущество. Что касается всякой вредной дезинформации – то с ней наоборот: чем больше ты залил её в мозги окружающих, тем менее они эффективны в конкуренции с тобой.

Свиньин потому и перешёл на сторону Ельцина одним из первых силовиков, что не желал иного перехода: от блистательной роли волшебника к скучной и нищенской роли простого учителя…

Разница же между великим волшебником из Магриба и занюханным школьным учителем невелика: волшебник не объясняет тебе, как он делает то, что делает, а учитель – занудно и подробно разъясняет каждый шаг в том деле, которому обучен…

 

7.

 

Иногда Свиньину снились цветные, манговые на вкус и мангрово-шершавые на ощупь сны про его оперативную молодость, выгодно отличавшуюся от нынешнего подгнивающего процветания потенцией не только с дамским полом. Вообще был он мальчик с большим потенциалом, который, как сам считал, если не вполне, то по большей части реализовал…

Закрывая глаза, Свиньин снова видел себя в расцвете сил, в диско-эпоху «АББЫ», атлетически сложенного, только ещё начинающего путь к измене, у карибских берегов, где на повышенных тонах говорит с тобой, брызгая слюной пенных брызг, экваториальный тайфун, обязательно с каким-нибудь ласковым женским именем…

Рвал и трепал этот тайфун, в тот год званый «Алисой», хоть и незвано налетел, великолепные и пышные, разлетавшиеся на ветру салютами лепестков, бугенвиллеи и геликонии, ломал сочные гуавы, стлал по земле толстую, со слоновью ногу, банановую траву, хрустел в зарослях папайи и одуряющего, пьянодышащего, полунаркотического тамаринда.

Но рваные выдохи тайфуна оставляли непреклонным и равнодушным к их вою привычного к карибским капризам погод вожака террористической стаи, составленной в Майями из кубинских эмигрантов. Звали его Альваро Карлито Рамонос, он любил Кубу и деньги, и то и другое сильно, но деньги всё-таки сильнее. С точки зрения американской разведки он обладал двумя полезными качествами: ненавистью к кубинским коммунистам и способностью управлять малой «семейной» подводной лодкой Triton 36000/3, игрушкой океанологов и – чаще – миллиардеров, приторачивающих её к бортам яхт как к седлу.

Производитель, компания Triton Submarines, добился нечаянно особого качества своей «клёпанной рыбки», которого сперва не закладывал: Triton 36000/3 «ходил» слишком глубоко, чтобы увидеть его с поверхности моря, и был слишком маленьким, тихоходным, чтобы засечь его радарами подводного слежения. Подводный аналог дельтаплана, на которых шпионы при нужде перелетают границы: слишком высоко для часовых, и слишком низко для ПВО…

Рамонос планировал убить Фиделя Кастро. И давно – на его счету были уже четыре неудачных покушения. Но на этот раз план американцев был прост, как и всё гениальное: Рамонос с двумя подельниками будет сброшен в «Тритоне» за пределами территориальных вод Кубы, проследует до пустынного берега, где и высадит «охотника на барбудос», вооружённого по последнему слову киллерской техники. Сделав дело, охотник вернётся на пляж, и в буквальном смысле слова окунёт «концы в воду»: нырнул – и выплыл уже далеко от «острова Свободы»…

– Государства – это государства! – втолковывал молодой и ещё подтянуто-мускулистый Богдан Свиньин дону Рамоносу под свист ураганного ветра, задиравшего туземные лиственные юбки мохнатым пальмам и хрустевшего в зарослях сахарного тростника, как будто там кто-то большой и страшный грызёт исполинские чипсы. – Государства – это государства, а люди – это люди. Люди должны подумать и о себе. Как вы считаете, дон Альваро?

– Вы – предатель, amigo Богдан! – с неуместным пафосом цедил через губу, словно лакея отчитывал, бывший сахарный оптовик, а ныне «народный мститель» на американском подсосе, дон Рамонос. – Вы перебежчик, и я вообще не знаю – зачем я вас слушаю…

Сырой ветер вдоль пологого берега ломал пальмы и грозил сломать советскую операцию «Летучий Голландец», творчески переработанную двурушником Свиньиным…

– Подождите! – запротестовал будущий российский генерал. – Вы бежали из своей страны от коммунистов, так, compañero Рамонос? И я бегу из своей страны от коммунистов. В чём тогда между нами разница en la próxima partida? В том, что я не фанатик, и вас тоже не считаю фанатиком? Мы свободные люди, и должны заботиться не об империях, о которых и без нас есть кому позаботиться, а о себе!

– Хорошо, я вас выслушаю! – смягчился сахарозаводчик, смирив гордыню. – Но у меня мало времени, так что прошу поторопиться!

И это было последний раз, когда дон Рамонос поторопил будущего генерала Свиньина…

Потому что дальше молодой Свиньин излагал складно и вкусно. Ничуть не скрывая, что он советский офицер разведки, а наоборот, упирая на это, именно этим объясняя, откуда знает то, что рассказывает. Тайфун скоро затихнет, они всегда затихают к октябрю, и тогда…

В Колумбии растёт кока, и в Колумбии идёт партизанская война, возглавляемая вожаком народной герильи с характерно латиноамериканской фамилией «Антоненко». Красные партизаны контролируют треть территории страны, в основном – её самые недоступные горно-лесистые районы. Но, как всякий понимает, – войну нужно кормить, войне нужны деньги. Деньги даёт кока. Правда, в Колумбии она мало кому нужна. А кому-таки и нужна – растёт на огороде. Поэтому её нужно переправить в США, где на колумбийский кокаин и цена повыше, и покупателей поболе…

– Там караваном идут колумбийский кокаин, и бонусом – колумбийские контрабандные изумруды…

– Bueno, еs Lógico! – кивнул Рамонос. – A otro perro conese hueso (латиноамериканская поговорка, аналог русской «не езди мне по ушам»). Я и сам это знаю. И что?

– А то, что я «оттуда».

– Я уже понял.

– И я знаю маршрут переправки контейнеров с кокаином. И способ их доставки в США, в Майями.

– Это дело ФБР, полиции, а не моё, – попытался отмахнуться, хотя уже видимым образом втянулся в тему Рамонос.

– Красные бандиты – дело полиции? Напомню, дон Рамонос, En Cuba полиция Батисты без вас не справилась…

– Я пытаюсь понять, к чему ты клонишь, chico, но никак не возьму в толк…

Свиньин с некоторой, свойственной молодости, заносчивостью посмотрел на Альваро, которого русские между собой и даже в официальных донесениях окрестили «Бульваром».

– Всё дело в вашей подводной лодке, acompañante, два часа в хороший солнечный день, пока цыпочки в бикини играют на пляже в волейбол… Два часа работы – и у нас с вами в руках несколько миллионов долларов!

– Лодка мне не принадлежит…

– Но вам принадлежит обязанность регулярно в море, в условиях, приближенных к боевым, тренировать экипаж, не так ли? Не удивляйтесь, советская разведка тоже кое-что знает…

На этот раз лысоватый креол в белом парусиновом костюме, с бородкой-эспаньолкой и пухлыми мешками под глазами, которые случаются от рома с той же неизбежностью, с какой от пива округлость живота, завис надолго. Он и раньше застревал в паузах, обдумывая неожиданные фразы Свиньина, но теперь промолчал почти минуту.

– Допустим… – выдавил из себя, наконец, почесав жестом грызуна свой конкистадорский нос с горбинкой.

– «Красный картель» доставляет оптовые контейнеры с кокаином на рыбацких шхунах, но только до территориальных вод США. Дальше морская береговая охрана, пройти которую без досмотра нереально… Поэтому в условленном месте, на стрежне местного океанского течения Жауриньо шхуны сбрасывают груз, прикреплённый к плавучим островкам морского мусора, который ни у кого никакого подозрения в этих краях не вызывает… Дальше течение, у этого берега особенно узкое и устойчивое, несёт мусорные островки до самого берега, где его ловят лодочники, изображающие традиционный промысел флоридских бедняков: сбор дровишек, подаренных морем. Если, кроме всего этого, знать ещё и время отправки – то можно перехватить контейнеры под водой, и за один раз взять около тонны кокаиновой начинки, понимаете?

– И перерезать колумбийским коммунистам финансовую артерию! – кровожадно вскричал Рамонос.

– Можно это самому и не делать… – пожал плечами лукавый перебежчик Свиньин. – Можно просто передать информацию в американскую береговую охрану, у них и флот помощнее, и аквалангистов побольше… Нет сомнений, они будут благодарны за тонну «кокса»! Но что они вам дадут, дон Альваро? Медаль Конгресса? Орден «пурпурного сердца»? Сомневаюсь, для таких наград простого доноса будет мало…

– А если мы срежем мешочки с кокаином сами… Во время стандартной тренировки подводников… Hacelo sin que se note mucho (латиноамериканский аналог присказки «Без лишнего шума»).

– То долларовую вену мы коммунякам Колумбии всё равно cortarla, но при этом у нас на руках останется ничейная тонна чистейшей белой порошковой валюты!

Что и говорить, Рамонос любил бороться с «красными», но деньги он всё же любил сильнее. Собственно говоря, любовь к деньгам и подтолкнула его к борьбе с «красными», чему удивляться?

А Triton 36000/3, собственность ЦРУ, играючи могла справиться с задачей «подреза»: она, призрак воды, легко уходила на глубину до километра, унося с собой нескольких пассажиров, и стоила дороже тонны кокаина. Но воровать её Рамонос не собирался: куда бы он её угнал, поссорившись с ЦРУ?

Другое дело – дерьмом в воде плывущий, привязанный к куче хвороста бесхозный груз колумбийских «комми»! Забрать его в шлюз снизу – минутное дело для агрегата с восемью тоннами водоизмещения, с полной скоростью в три узла, с четырьмя двигателями (два из них перемещали лодку по горизонтали и два – по вертикали). Лодка рассчитана пребывать без всплытия до 96 часов, но столько, разумеется, не потребуется!

Рамонос обещал подумать – и думал ровно до усмирения ветров. Ни днём больше…

Всё прошло, как по маслу. Перебежчик Свиньин проводил «Тритона» с пирса частной базы отдыха, и обещал там же дождаться, чтобы получить свою долю – «на водку за наводку». Рамонос успешно срезал чужой «товар» и впервые заволновался, когда Свиньина на пирсе не застал… Бывало дело, что люди сбегали с деньгами, но чтобы сбежать без денег? А вдруг полиция замела?! Что тогда?

Рамонос надёжно спрятал кокаин, но это ему не помогло. Чужой и автономный на этом берегу кубинский эмигрант-мститель до последнего не догадывался, что Свиньин сдал ему не маршрут мифических красных марафетчиков, а маршрут бесконечно чуждого политики, но зато совсем не чуждого коррумпированным властям штата наркобарона Хулио Хосе Кессонеро…

Если русские дразнили дона Альваро «Бульваром», вообразите, как они называли уважаемого предпринимателя Хулио! Но понять эту шутку мог только носитель русского языка, дон Рамонос её не понял.

Если морская береговая охрана США не перевозила кокаин дона Хулио у себя на борту, исходя из всем понятной осторожности, то это не значит, что она с дистанции не следила пристально за перемещением специально помеченных «мусорных островков» сплава. Ребята в форме зарабатывали себе прибавку к жалованию. По их словам – если бы не стыд, то все они сидели бы перед пляжами с табличкой – «подайте на бедность, я работаю на государственной службе Соединённых Штатов». Здесь, в Майями, на суше частные виллы, на море частные яхты – и нигде так паршиво не служилось по государственным расценкам, как в Майями…

Ребята бдили со своих звёздно-полосатых катеров. И если бы кто-то подплыл к островкам-транспортёрам сверху, военные катера тут же дали бы тревогу, а то и залп…

Но в том-то всё и дело, что подплыли к кокаиновым плотам снизу, откуда никто не ждал! Вообразите себе бешенство и без того эмоционального Хулио Хосе Кессонеро, когда ему доложили, что старая добрая канализация Жауриньо вместо «товара» притащила в своём сливе лишь обрезанные неведомыми аквалангистами капроновые бакштоффы…

Неведомые аквалангисты, несмотря на все возможности клана Кессонеро в штате Флорида, могли бы, теоретически, остаться нераскрытыми, но советский резидент Свиньин позаботился, чтобы дон Хулио всё узнал в деталях: «хули Хулио кидать?!».

Где Рамонос спрятал контейнеры с «белой смертью» (оказалось, собственной), там он их собственноручно и отрыл для семейки Кессонеро, отца и сыновей с инкрустированными золотом пистолетами. После чего ни он, ни его боевая группа уже не могла планировать покушений на Фиделя Кастро по уважительной причине: летальный исход.

ЦРУ очень удивилось, когда вся группа Рамоноса разом пропала, как испарилась. А вот местная полиция не очень удивилась, она немного лучше знала Кессонеро и его дела. Но местная полиция не из болтливых…

А Богдан Юрьевич Свиньин, хитроумный идальго и карьерист, осуществив ликвидацию злейшего врага кубинского народа чужими руками, уехал в Москву за повышением. Не то, чтобы он сильно верил в дело коммунизма и дело партии, на этот счёт умный юноша смолоду сомневался, но зато твёрдо знал другое: в чужую страну, где тебя никто не «крышует», – не суйся ни без денег, ни с деньгами! Без денег просто будешь спать под мостом, никому не нужный, а с деньгами ещё хуже: оберут как липку, да ещё и прикончат, для верности… Но сыгравший перебежчика Свиньин всерьёз подумывал о роли перебежчика – только, конечно, не в чужой стране.

Если бы, допустим, такая же операция была бы возможна на Финском заливе – стал бы он звонить Кессонеро, сообщать, кто срезал его товар? Или же дождался бы на пирсе возвращения Рамоноса? Если бы дело шло не о Карибском море, а о Балтийском – ответ был бы далеко не так однозначен…

 

*  *  *

 

О многом, о многом молчал Богдан Юрьевич – и о давнем, и о совсем недалёком. Но совсем онеметь, уподобившись камню, всё же не мог! Хотя бы ближайшие помощники должны узнать, как таинственные дела делаются, и потому в самом узком кругу Богдан Юрьевич не просто расслаблялся. «Полезное с приятным» – он учил подрастающую смену опыту оперативной работы:

– Вот есть некий такой писатель буквами, Рушан Салди. В своё время он написал книгу «Шайтанские строки», про Коран, и был за это приговорён к смерти в интересующих нас кругах… И большую награду назначили за его голову, а потому где он сейчас – никто не знает. Но вдруг появляется в мировой сети блог Рушана Салди, в котором он описывает свой отдых, не называя конкретно места, но выкладывая фотки. В том числе и панорамные… А по фотками видно, в каком он городе, и с какой точки снята панорама, можно вычислить и отель, и даже номер в отеле… Разумеется, никакого Рушана Салди в этом номере нет, фотографии – ловкий монтаж. Кто и зачем это делает?

– Мы? – угодливо спросил подполковник Будешь.

– Нет. Это делают представители централизованной исламистской группировки, чтобы вычислить побочные группы, самоделкиных террора, конкурирующую фирму! Они устроили засаду, и ждут, кто явится за Рушаном Салди. Кто по его душу явится, из «своих, но чужих», то есть «зелёных», но без лицензии, – того и завалят… Рыночная экономика, дружок, она вот так и работает. А наша задача в чём?

– Предотвратить бойню? – наивно поинтересовался Будешь.

– Вечно скажешь – как в лужу пёрнешь! – добродушно и басовито захохотал Свиньин. – Сам подумай, Вадька: если изуверы жрут изуверов, в нашем ли интересе мешать?! Половину террористов перебьют сами террористы, по законам рыночной конкуренции. Они привыкли получать свой «грант» за исламистский террор в гордом одиночестве, и не хотят, чтобы кто-то другой получал за это вместо них! А вот вторую половину террористов, которая в засаде дожидалась, и живой ушла… А мы, Вадька, ещё и поможем им живыми-то уйти, полицаев местного отделения придержим в отдалении… Вот вторую половину мы должны срисовать, сфотографировать, заснять на видео, очень аккуратно проследить – и эти отморозки, как меченые крысы, выведут нас на свои норы! Понял теперь?

– Мне кажется, Богдан Юрьевич, это не очень чистый метод…

– За методы не беспокойся, мальчик, методы у всех одинаковы! – поучал Свиньин. – Что у сыщиков, что у воров, что у террористов, что у нас… Цели могут быть разными – это да. Методы же бывают только двух видов: эффективные и неэффективные. Которые неэффективные – ничто. И тот, кто их использует, – тоже превращается в ничто. И очень быстро…

Знаете, что такое «треугольники Свиньина»? Не знаете? Оно и понятно. Ведь это его секретный метод, только для личного пользования, никому постороннему о нём неведомо. «Знание – сила» – писали в каждом советском книжном магазине. Знание дела усиливало Свиньина – но зачем ему других-то усиливать?

И он выдавал за «интуицию» то, что было продуктом точного холодного логического расчёта. Рассуждение начинается с очевидного факта: крупная террористическая сеть без своих проверенных карманных врачей не может существовать.

Ну, согласитесь, не в городскую же больницу террористы раненого, в случае чего, повезут! Если речь идёт об этнической преступности, то скорее всего эти врачи будут этнически близкими, то есть они будут чеченскими врачами. Аккуратно посещающими мечеть. Где у террористов «карманный» лепила – там, по логике вещей, должен быть и госпиталь, правда?

Ну, чтобы можно было отлежаться, отсидеться, причем сделать это скрытно. А для этого нужны большие метражи. И Свиньин ещё сужает круг поиска: надо взять под наблюдение врачей, чеченцев, мусульман, которые недавно приобрели большую завидную жилплощадь. Вряд ли врач может себе такое позволить на зарплату. Исключения, конечно, бывают, если он пластический хирург, но…

Исключения будут отсеяны по мере наблюдения. Если человек по профессии терапевт, по национальности чеченец, да ещё посещает мечеть, если он недавно купил вдруг шестикомнатную двухэтажную квартиру, но в отдалённом, укромном, «спальном» районе города… А ещё лучше – загородный дом, но со «всеми условиями», чтобы на койках не меньше взвода размещалось…

Так получается «треугольник Свиньина»: врач, чеченец-мусульманин, недавний приобретатель крупной недвижимости. Треугольник отсекает лишних, оставляя под надзором довольно ограниченный круг лиц. И превращается в загонный круг. И вот уже́ круг всё у́же и у́же, и присмотр за непонятно-богатым доктором, склонным к мусульманству, даёт вполне «ожиданные» результаты. Пластический хирург идёт нахрен, с ним всё выяснили, а вот внезапный домовладелец-отоларинголог с чеченской фамилией попадает под «колпак» отслеживания сомнительных визитов…

Лазарет террористов трогать – как резать курицу, несущую золотые яйца! Это для Свиньина и его команды – неприкосновенная Кааба. И, расставив там «жучки», установив наружные невидимые камеры слежения, Свиньин со временем узнает всё о террористической группе, знакомится с её участниками в лицо, знакомится с её планами…

В итоге он появляется в «сверкающих доспехах», когда нужно, и спасает толпы человеческих жизней. На него молиться готовы, руки ему целовать, в ногах у него валяться, и ведь – если честно – заслужил, стервец! Что тут ещё скажешь, кроме того, что он молодец и «настоящий волшебник»!

 

8.

 

Катя-массажистка знала о «бл..ских проделках» Кравино гораздо меньше Свиньина. Так, в самых общих чертах. Что – кажется – он собрал ребят своей «ближней группы», по старой памяти преданных ему лично и персонально, и через какое-то время, что и неудивительно, шеф военно-финансовой разведки, сохранивший и знания, и агентурную картотеку, сколотил нечто мощное, предпринимательское, хоть и теневое. Создал «контору-невидимку», в которой работают призраки, и сам стал призраком…

– «Бывших генералов разведки» не бывает, – удовлетворённо ответил Фрязин, колотя по клавиатуре, как привык смолоду долбить на механических печатных машинках. – Обширная иностранная агентура?

– Да, – ответно печатала Катя Сушенцова.

– И поможет мне выйти на хазарский джамаат, на Итила?

– Да.

– Вот и спасибо. Больше мне, Катюша, ничего и не нужно…

– Ничего не нужно знать?

– Нет, вообще ничего. Мне главное достать этого отморозка, а что со мной потом будет – если кому-то и интересно, то не мне…

 

*  *  *

 

Это была едва ли не самая желанная командировка в его жизни! Фрязин собрался мгновенно – такому, как он, собраться – только подпоясаться.

Сушенцова ждала его в обширной и тускло освещённой прихожей, с сумочкой и пакетом личных вещей, где лежали и его скромные подарки.

– Ты куда это собралась? – спросил Илья Саввич, как часто бывает у военных, грубовато, командирским голосом.

– Ты уезжаешь, – написала Катя в блокнотике. – Я же не могу оставаться тут без тебя.

– Наоборот! – Фрязин уже чувствовал в себе право ею командовать. – Ты останешься! Вот тебе ключи, вот тебе кард-пропуск, охрана оповещена, и ты должна жить здесь. Ждать меня и дождаться.

– Это приказ? – написала Катя.

– Да. Считай, что приказ. Но ещё больше просьба… Я прошу, я умоляю тебя, Катюша, останься здесь и дождись меня! Мне это очень нужно. Наверное, гораздо больше, чем тебе…

Сушенцова пожала худенькими плечиками, отложила свой пакет и ушла из прихожей, не показать слёз…

Жизни без неё Фрязин уже не представлял. Магией её любящих рук угрюмое логово генерала преобразилось. Оно стало чистеньким, прибранным, уютным, желанным, благоухающим. Близился Новый год, и Фрязин с восторгом, впервые за много лет, обнаружил в своей норе ёлочку, заботливо украшенную золотыми и бордовыми шарами, фигурками ангелочков. На столе появилась скатерть с элементами золотого декора, а по центру – композиции из ёлочных веточек и свечей в замысловатых подсвечниках. А вокруг на полочках – возникли вазы с ажурными миниатюрными букетами, стены и двери в доме ожили рождественскими веночками, пустые прежде гардины – теперь блестящие «шторы» из мишуры…

Серебристые шишки висели под люстрами, и блики от них создавали ощущение новогодней сказки. Нежные и прозрачные пастельные тона в словно бы супружеской спальне умиляли Фрязина, а дополнявшие их вязаные шары, плюшевые игрушки от Кати приводили в исступлённый восторг.

Вроде бы в его прошлом была семья – как ему раньше казалось, – но теперь, с Катей, он вдруг понял, что ничего у него доселе не было… Дома он бывал мало и редко, но теперь возвращение домой превратилось в самые счастливые часы его суток.

Он стал чувствовать себя «немного Свиньиным» – когда немая подруга подавала ему на праздник утку с яблоками в апельсиновом соусе, обложенную жареными ананасами, или тающее во рту «мясо в горшочках», или буженину, нашпигованную чесноком… Кстати сказать, он стал через это лучше понимать старика-Свиньина и меньше с ним собачиться по службе…

– Давай я тебя подстригу? – однажды написала ему Катя.

– А ты и это умеешь? – удивился Илья Саввич.

Она немножко обиженно отписалась:

– Я парикмахер высшей категории…

Фрязин всегда ходил с головой «по-солдатски», стригся коротко и безлико, и единственным достоинством его причёски было то, что в ней нечему было лохматиться. Добавить длины его волосам Катя, разумеется, не могла, но чудесным образом сделала с ними что-то такое, что превратило солдафона в аристократа. Недоумённо пялился Илья Саввич в зеркало, видя, как много изменилось к лучшему в облике – и в то же время бессильный понять, что именно изменилось? Как был коротко стрижен, так и остался – а ведь совсем другой человек!

Но ещё больше, чем модный фасон стрижки, ему нравились «прелюдии», заводившие его, как постельные игры: то, как она нежно и бережно моет ему голову, как бегут меж волос её тонкие умелые и ласковые пальчики… И как они потом порхают бабочками, колдуя над его топорным образом и превращая чурбана в звезду светских вечеринок…

Даже выпивка «с устатку» стала другой: вместо разящей сивушными маслами водки – пряные и цветочные, округлые, овальные на вкус коньяки. А кому же не понравится, если твоя женщина тебя вечером встречает в прихожей, с блюдом, на котором рюмочка покатой выпивки и крошечные рулетики из мраморной говядины с овощами, на шпажках, когда бы ни пришёл, хоть за полночь, – всегда свежие.

Она успевала всё это приготовить – пока он шёл через охраняемый двор, потому что охрана, по правилам кондоминиума, сообщала ей, когда его автомобиль проходит контрольный пункт. И тогда она, стремглав, заворачивала в нежнейшие ломтики лососины начинку из творожного сыра с зеленью… И казалось, даже особый вкус коньяка у дверей – создан только ею, хотя умом Фрязин и понимал, что выпивка из магазина. И при этом она всегда молчала. Такому качеству женщины многие мужчины бы позавидовали остро…

Оставив её, пусть и на птичьих правах непонятно кого (ключницы, что ли?), но – обустраивать гнёздышко, Фрязин стремительным домкратом перелетел на другой конец света, и казалось – что на другую планету. А может быть, в иное измерение?

Именно там «хорошо наведённый», как бывает у ракет, генерал-лейтенант Илья Саввич Фрязин с чувством глубокого удовлетворения нажал на кнопку. Словно бы на пульте телевизора щёлкая программами…

И обезьянье нескладное тело хромого убийцы, поросшее чёрным курчавым волосом, тело людоеда и первобытного примата Шимо Зараева разлетелось по чеченской «зелёнке» во все стороны, как куски дерьма, каковым, впрочем, «Шимоза» и был. Так – запланированно и ожидаемо – взорвался «фургончик тайн» Исхака Скубиду, который возил Зараеву оружие, боеприпасы и деньги.

– Денежный след, – объяснял такое старенький Кравино молодым оперативникам, включая своего любимчика и самого приближённого подельника, Октавиана Орлаева, – наиболее стойкий и надёжный. Меня так учили: всё можно спрятать, даже деньги – но деньги прятать бессмысленно! Поэтому деньги никогда не прячут, и по их запаху можно всё расшифровать! И всегда! Шимо не воздухом питается. Как только мы узнали, кто его кормит, откуда и куда приходит с кормом, – он, считайте, весь уже в наших руках…

И не обманул Манул! Хотя у генерала Фрязина, командовавшего (естественно, под псевдонимом и в режиме строгой секретности) ликвидацией «хромого людоеда», сложилось ощущение, что… обманул…

Помимо Шимо Зараева в результате взрыва «фургончика тайн» были уничтожены еще 12 самых омерзительных и кровавых детоубийц, боевиков «ичкерии». Среди них нашли рваную тушу Тархуна Гянджи, ездившего с поручениями между «бригадными генералами», Исака Скубиду, экспедитора зараевской банды…

Весь этот кал истории так сильно размазало, что надежда найти останки Хали Галиева по кличке Итил ещё теоретически оставалась. Как утешал Фрязина министр внутренних дел Ингушетии Беслан Хамхоев – «может, и он здесь, просто в форме пюре»…

Долго длилось опознание предметов и рваных остатков именного оружия, генетическая экспертиза, но Фрязин – не столько умом, сколько сердцем, чутьём сразу же понял: Хали Галиев ушёл. Тот самый Хали Галиев, который… Ну, тут слишком личное, и Фрязин не мог без содрогания, без сердечной аритмии о таком вспоминать…

– Ты просто помешался на этом Галиеве! – орал на Фрязина «трёхзвёздный генерал» Свиньин. – Ты путаешь личное со служебным! Мы в первую очередь целились в Шимо, мы и получили голову Шимо! Хоть в банке спиртуй, а на бонус – ещё и его немецкий протез, собаки одноногой! Что касается Хали – доберёмся и до него…

По итогам блестящей операции, закрывшей целую главу в новейшей истории страны, и очень страшную главу, написанную Зараевым большой кровью, – Фрязина представили к ордену и предоставили внеочередной отпуск: «За значительные заслуги в служебной деятельности, и в связи с личными обстоятельствами».

«Личным обстоятельством» Ильи Саввича стала Екатерина Сушенцова.

Даже Свиньин зауважал «зама», покачивая круглой брылястой головой старого бульдога. Он, Свиньин, никогда бы так не поступил: просить внеочередной отпуск на пике успеха – для карьериста безумие! Достигнутый триумф надо качать, как найденную нефть! С головой Шимо Зараева в руке, как Гамлет с черепом Йорика, Свиньин бы шатался по кабинетам начальства, а не пропадал бы на месяц «с радаров», понимая, что информационные поводы в нашей жизни улетучиваются быстро, и вскоре новые герои заслонят упавший спелым яблоком везунчику в руки подвиг…

– Может, он и впрямь мне не угроза? – водил седыми бровями Свиньин. –Лох-зам, не было бы счастья, да несчастье помогло… Поставил бы я своего, кого хотел – а он на меня похож, меня бы и подсиживал… Этот же как опоённый! Можно вывести деревню в генералы, но деревни из генерала не выведешь!

 

*  *  *

 

Историю Кати Сушенцовой генерал Фрязин узнавал постепенно, как, бывает, из темноты выплывает то один, то другой угол под лучом слабого фонарика. Не с начала до конца – а кусками, пятнами, отрывисто, телеграфно: а как ещё могла рассказать свою историю девушка, которой каждое слово приходится набирать на клавиатуре?

Катю угораздило родиться в глубинах Туркестана, где таких, как она, к моменту её рождения уже привыкли звать «потомками колонизаторов». Особый азиатский, ядрёный и оскаленный дух туземного национализма не позволил бы Кате занять даже самую нижнюю ступеньку на любой государственной службе, но семья Сушенцовых туда и не рвалась.

При старом хане, европейничающем, получившем в Москве в советское время прекрасное образование – Сушенцовы жили неплохо, даже богато. Они владели парикмахерским салоном «Париж», и отбою не знали от смуглоликих клиенток, потому что при старом хане поощрялось превращение богатых ханум в бьюти-гёрл и рауты туземной элиты в беверли-стиле.

Думать не думали Сушенцовы, что погубит их богатство туркестанской пустыни, редкоземельные металлы, к которым они и близко, ни сном ни духом, не касались. Старый хан, имея всё же московский старорежимный лоск, разделял не только ценности цивилизации (пусть и выборочно), но и желание «джадидов» распродавать недра по мировым ценам.

Проще говоря, старый хан имел представление о реальной стоимости редкоземельных металлов. И начал её требовать от англо-американского консорциума, от господ-концессионеров, шикарных, улыбчивых и похожих на инопланетян лордов из-за трёх морей…

Это очень не понравилось англо-американским господам, которым не столько редкоземельные металлы нужны были, сколько низкая цена на них. По мировым-то ценам их и в другом месте купить можно! Долго ли, коротко ли (на самом деле очень коротко) – и в города, разбивая неоновые рекламы, зеркальные витрины бутиков, ворвались вооружённые господами с Запада басмачи – дикие, страшные, мечтающие стать баями взамен нынешних, одрябших в роскоши баши, и обретшие в американской подпитке опору этим своим мечтаниям.

Старый хан бежал, и поселился где-то под Москвой, где, говорят, для таких целый коттеджный посёлок завели. Там он читал лекции о коварстве европейских наций с их «заманухами», начиная обиженной фразой:

– Догонять передовые страны думаете? А им надо, чтобы вы их догнали?! Будете подбегать – они вам доску с гвоздями под ноги кинут…

Однако старого, светского и в меру пресыщенного плодами просвещения хана никто уже не слушал…

Новый же хан потребовал вернуться к «национальным корням», выкурить и выскоблить всё проклятое наследие колонизаторов, все приметы европейского быта, потому что последние десять веков человеческой цивилизации вполне искренне полагал ошибкой. Европейцы и американцы очень его в этом поддерживали, потому что новая власть понятия не имела, да и отказывалась его заводить, насчёт мировых цен на редкоземельные металлы…

Уничтожая «манкуртов» и насаждая свирепый, аульный дух «момбету», бородатые басмачи разгромили салон красоты «Париж». История семьи Сушенцовых, в краях, где воспетые бардами «чимганские горы царят вдалеке, и безумно прекрасны собою», – кончилась мгновенно и страшно.

Новые баи не хотели, чтобы их ханум походили на бьюти-гёрл с «проклятых вечеринок растленного и неверного Запада». Мало кто из них звериными волчьими мозгами мог понять, как такая позиция по вкусу «растленному Западу»! Молодую и красивую, рослую и стройную Катю не убили, как других Сушенцовых, во время погрома, а продали в рабство. Так она попала в местечко Жизге, говоря словами всё той же песни – «где чинара притулилась под скалою»…

Её хозяином стал один из новых баев, лев пустынь, Алхан Анаров. Как самого образованного (он единственный из всех байягетов сумел закончить десятилетку) новый хан поставил его на продажу редкоземельных металлов, очень удивляясь и детски радуясь долларам, получаемым за «мусор из пустыни».

Но басмач Алхан Анаров недаром числился среди туркоманов умником! Хорошо зная, как быстро на Востоке меняется ханская милость на шёлковый шнурок удавки, он стал приворовывать у своего хана. С багажом советской средней школы, пусть троечник, но не второгодник, Анаров лучше нового хана понимал стоимость «мусора пустыни».

И то, что хану с другими баями казалось «щедрой платой» – Алхану казалось нищенской подачкой. Так и образовались ценовые «ножницы» между тем, что Анаров брал с англо-американского консорциума, и тем, что отдавал хану. Хану, конечно, со временем донесли – многие хотели занять место Анарова. Хан отмахнулся с улыбкой:

– Не все веруют, да все воруют! Тебя поставь – тоже воровать будешь!

Погубили Анарова вовсе не доллары, которых он нахомячил много джутовых мешков, а – хорошее знание нравов своих соплеменников. Школьная юность «льва пустынь» пришлась на 80-е, и там ему, подростку ещё, вколотили в голову громадным дюбелем: «в Европе царствует закон». Откуда эта, в высшей степени странная идея взялась в советских головах – бог весть, но её зомбирующая сила подавляла здравый смысл не одного поколения…

– На Западе – закон! А у нас? У нас утром убьют, а уже вечером не вспомнят…

И задумал Анаров побег на благословенный Запад. Долларов и прочих евро у него скопился не один миллион, отчего ж не сбежать? Нашёл себе Алхан кипрский офшор и завёл там вклад в банке, очень довольный собой и своей хитростью: приеду на Запад, где, как всем известно, царит закон, и сразу куплю себе титул лорда… Детей отправлю учиться в университет «лиги плюща», они у меня станут настоящими джентльменами! А сам буду по европейским улочкам, как белый сахиб, среди культурных людей, на «мерседесе»… Эх!

Банкир на Кипре с большой охотой принял огромный вклад господина Анарова. Но совершенно не пылал желанием эти миллионы обратно отдавать. Тут и появился на сцене Манул, камышовый кот, большой охотник до крыс. Прилетел этот Манул посмотреть на Чимганские горы, на чинары – а заодно шепнул хану, что его ближний нукер задумал на Кипр сваливать. Хан почти сразу поверил, и на бумаги с Кипра взглянул лишь мельком. Хан тоже слишком хорошо знал нравы своих соплеменников…

Это уже совсем другое, нежели простое внутреннее воровство. Это хан уже принял за предательство, а он не прощал «предателей нации», баши которой он себя провозгласил (и, шайтан его возьми, кажется, обкуренный фимиамом, сам в это поверил!).

– Если тебе нужна его голова, Манул, – сказал хан, – бери, не возражаю…

А потом засмеялся жутким, змеями шуршащим смехом и добавил:

– А помнишь, как ты меня по пустыне гонял?!

– Ну, – пожал плечами Кравино, – это когда было-то…

А про себя подумал, естественно, не рискуя сказать такого вслух, при дворне: «Как же ты с тех пор одичал, Жалбашчи! Как одичал!».

 

*  *  *

 

Будущего хана и тогда, в начале вполне уже расцветших гнилыми язвами 80-х годов, подельники называли Жалбашчи, что означает «вождь» и одно время было в Туркестане распространённой собачьей кличкой. Но только при первой встрече, он был… как бы это сказать помягче… куда более «европеизированный», что ли…

Кто бы мог подумать, что спустя годы командированный из Москвы Кравино встретит этого холёного рафинированного спекулянта в экзотичной роли «эмира правоверных», предводителя опереточных, по виду, басмачей? И вполне вписанным в «новое средневековье»?

Жалбашчи был умным – наверное, и сейчас остался, да и кому же возглавить тупых «чалманщиков» как не хитрому лицедею, ещё в брежневское время мастеру «разводок»?

– Формально он даже не нарушил никакого советского закона! – извиняющимся тоном сказал там, в далёком прошлом, смуглый, как бы прокопчённый, нестерпимо удушенный одеколоном «Шипр» начальник здешней милиции. – По сути-то, что мы могли ему предъявить? Чего он такого сделал?

– Поднял цены на колхозных рынках Нечерноземья в два раза! – с позиции своей особой профессии военно-финансового разведчика объяснил обугленному солнцем пустыни туземцу в полковничьих погонах Савл Манулович Кравино. – Моя профессия… Меня и пригласили за неё…

 

*  *  *

 

Здесь, в краях калёного злого солнца и особых, жалобных, среднеазиатских гагар, в утреннем пролёте полощущих над тобой тоскливые хоровые клики, Кравино впервые познакомился с Богданом Юрьевичем Свиньиным. Межведомственная следственная группа собрала в теории лучших, а по жизни – «с бору по сосенке»…

В самом деле, кого ещё позвать вести расследование, если ни один советский закон формально не нарушен, а банда Жалбашчи гребёт миллионы советских рублей, да кроме того и талоны на приобретение дефицита в системе Коопторга – пачками, чемоданами? Талоны, за которые в ту пору можно приобрести рублям недоступные импортные кроссовки и джинсы «Левайс»…

Не только в МВД, к концу 80-х совсем сгнившем, но даже и в КГБ не понимали – как это у Жалбашчи получается. С какой стороны ни подкапывайся – всё законно, а на руках миллионы… Пришлось группе мессира Кравино после Парижа, Женевы и Рима прокатиться в Среднюю Азию, вскрыть нарыв – после чего и появилась в «перестроечной» прессе знаменитая, шокировавшая наивных современников публикация «Кобры с дынной грядки».

Только Кравино, «экономический» профилем, понимал, как сыграть на струнах словно бы трёхслойной советской торговли, состоявшей из государственных магазинов, кооперативных лавок и самодеятельных лотков колхозных рынков.

Дело в том, что и кооперативная торговля, и колхозные рынки – в те строгие годы «одним макаром» относились к Министерству потребкооперации, так что можно было «не выносить сор из избы», всё вертеть под крышей одного ведомства. Жалбашчи, тогда совершенно не интересовавшийся своими «национальными корнями», смолоду «жулик-интернационалист», навострился делать кооперации план сбыта оптом.

Как было раньше? Дехкане-колхозники сдавали, например, дыни (откуда и взялась эта «дынная грядка» в советской прессе) в потребительскую кооперацию, где товар продавался тягуче, день ото дня по маленькой порции, ничуть не радуя завбазами и завмагов. При этом в кооперативных магазинах цены регулировались государством (хоть и были чуть повыше), а на колхозных рынках – они свободны.

Так и родилась идея: а если всё сразу забрать из потребкооперации и передать «своим людям» на колхозные рынки? Тогда низкая цена перестанет конкурировать с высокой, и все, кто хочет дыню или арбуз, – волей-неволей станут брать их на рынках, с лотков…

Вот это и проворачивал в глубинах Туркестана модный, в стильном костюмчике и с внешторговским атласным галстуком – по тогдашней моде белым на чёрную рубашку – молодой Жалбашчи. Тогда-то, поди, не думал, что выбьется в султаны и станет играть, словно актёр в историческом кино, роль хана, присягающего туменам своих нукеров на усыпанной бриллиантами сабле…

Но, видимо, не случайно это «погоняло», «Вождь», к нему уже в 80-е прилипло, как и кличка «Манул» к Кравино! Кооперативная торговля экзотическими фруктами жаркой Азии превратилась для Жалбашчи в оптовую базу: те, кто сдают дыни – довольны, потому что с ними сразу же рассчитались. Те, кто обязан дыни продавать – довольны, потому что к началу месяца имеют уже в кассе полный план продаж на конец месяца. Ну, а кому нужен товар – ступайте на колхозный рынок, там без очередей и талонов…

Всю эту схему под портретами Брежнева, наверное, никто бы до конца СССР так и не раскрыл (немного уж ему и скрипеть оставалось!) – если бы в дело не вмешался какой-то бдительный комсомолец из «творческих узбеков», случайно о ней узнавший. Он стал трезвонить – и был убит людьми Жалбашчи, а уголовное расследование упёрлось в непостижимость экономических отношений…

– Это же не только с дынями и арбузами, это со всем так происходит! – объяснял коллегам из «смежных ведомств» Кравино. – Закупки свинины идут у селян по рублю за кило. Продают с лотка по три-пятьдесят. Мы замеряли «проточность»: за три часа торговец на колхозном рынке избавляется от 70, минимум, до 150, если «как обычно», килограммов. Вот и посчитайте, сколько у него за три часа будет в кармане! А с дынями и арбузами навар ещё больше…

– Савл, но ведь они не поезда грабят! – протестовал молодой Свиньин, кроющий свой матовый карибский загар поверху здешним, «матерным». И – матёрым. – Формально, конечно, можно пришить им «нетрудовые доходы»…

– Можно и нужно! Выращенное одним колхозником продаёт другой колхозник!

– Но для этого, – нудел герой латиноамериканской герильи Свиньин, – надо заявление пострадавшего, а пострадавший себя таковым не считает, и вполне доволен сделками… Наши законы разрешают свободные цены на колхозных рынках! ОБХСС постоянно ловит тех, кто пытается спекулировать в государственных магазинах, но за лотком базара продавец сам себе хозяин-барин…

– Получается, что из госмагазина вышел – и из социализма тоже вышел?

– Получается, так! – настаивал Свиньин, проникаясь уже тогда, пока ещё смутным недовольством советской системой.

«Ловят, как зверя – предприимчивого и энергичного хозяина, которого, если по уму – награждать надо», – думал Свиньин. И спорил с Кравино:

– Ты же в курсе, Савлик, ну мне ль тебя учить? Это придумано на самом верху, придумано для поощрения обработки колхозных приусадебных участков! Это политика партии, продовольственная программа, ну мне ли, герильеро, тебе, счетоводу, такое объяснять?!

– Да я понимаю… – отстранялся ледяной флорентиец от жаркого латиноамериканского коллеги. – Просто оцениваю по-другому…

Свиньин заходил с другого боку:

– И чисто по-человечески, Савлик ты Морозов, – чего плохого и кому делает этот твой Жалбашчи? Смотри: сдатчики своё получили, довольны. Кооперация месячный план сделала за день – и довольна. Потребитель в России получил витамины с бахчи – и украсил застолье… Под какую статью подводить предприимчивого снабженца?

– Убийство комсомольца Таетова? – предположил Манул.

– Проверяли, не он… – гомонили окружавшие Свиньина «группой поддержки» сотрудники республиканского МВД.

– По его заказу.

– Недоказуемо!

Разумеется, недоказуемо – у «Вождя» с дынной грядки уже семь этажей подручных подросло…

– Ребятки, поверьте моему опыту, – грустно улыбнулся Манул, один против толпы возмущённых «оперов», – дынями и арбузами у тех, кого кличут «Вождями», дело никогда не кончится! Это сегодня он – относительно безобидный и относительно миловидный снабженец Воркуты витаминами… Не задавим маленьких кобр на дынной грядке – кобры вырастут и приползут в дом.

Изначальный смысл всей схемы «трёхслойной торговли» – писал в аналитическом отчёте Кравино – был в том, что товары в магазинах будут своей низкой ценой снижать цену и частникам. Регулировать её вниз. Так и получилось, только… наоборот!

Он знал, что строчил: ведь перед расследованием ознакомился с материалами по своей линии. Ещё в 1960 году свободные цены на колхозных рынках были всего на 10% выше аналогичных в государственной торговле. К 1970-му уровень цен колхозного рынка стал уже на 70% выше государственных розничных цен, по сопоставимому товарному кругу. В 1980 году разрыв составил уже 2,6 раза. Причём речь пошла про оборот в 8,7 миллиардов рублей – немыслимую для 60-х, и даже 70-х величину!

Думали, что на рынках цены будут подстраиваться под низкие государственные; получилось же наоборот, пустеющие государственные магазины до всякой «перестройки» уже подстроились под высокие цены базаров.

– Послушай, Савлик, – пытался достучаться карибский герой Свиньин до чёрствого сердца военно-финансового разведчика, – ну для чего, скажи, завмагу дают товар? Он его обязан реализовать! Не просто право имеет, обязан! Это его долг, понимаешь, – продать то, что спрашивает покупатель, по установленным государством ценам! Завмаг, наоборот, станет преступником, если будет скрывать, прятать товар. А за досрочное выполнение плана по продажам завмага премируют, понимаешь?!

– Почему дыню покупают за два рубля? – парировал Кравино. – Потому что не могут купить за рубль. А раньше могли. Раньше эти дыни валялись грудами в магазинах, пока оптовики не стали их скупать по госрасценкам, уже на подвозе… И теперь эта дыня, которая раньше была за рубль – до госторговли просто не доезжает. Она попадает на те же самые застолья, но уже за два рубля! Понял, Богдан, что сделал Жалбашчи, формально не нарушив ни одного советского закона? «Откуда у парня испанская грусть», понял?

– Да разве он один, Савл Манулович? – скулили «менты», более симпатизирующие позиции Свиньина.

– Разумеется, он не один. Но «статью» мы для него найдём – как и для каждого такого умника…

Молодого Свиньина, который говорил про себя тогда – «я не циник, я только учусь», с самого начала «совместной оперативно-розыскной деятельности» очень покоробил «правовой нигилизм» ровесника из ВФР.

Кравино с законами не считался. От слова «совсем». И вёл себя, как привык в разведке, словно на чужой территории, во вражеском тылу. Для начала – попросту отбил взломщика сейфа, «медвежатника» Тушкова у взявших того с поличным сотрудников УГРО.

– Он мне нужен! – сказал «угрястым», как дразнили УГРО более престижные элитные отделы.

– То есть как это «нужен»? – возмутились опера, простые ребята, звёзд с неба не хватавшие, а собиравшие их с земли. Подъедаясь, так скажем, тяжёлой бытовухой тоскливого в своей неромантике-некромантике уголовного сыска. – Он же сейф сломал! Деньги у автоколонны украл! Ночью…

– Много украл-то?! – смеялся Кравино одними глазами, но обидно насмешливо.

– Десять тысяч восемьсот, в общей сумме…

Кравино осклабился «угрястым» в их прыщавые лица.

– А чего так негусто?

– Он за кассиром «подмёл» кассовые остатки…

 

*  *  *

 

Жизнь – такой клубок! И не всегда змей. Потяни за одно – вытянешь другое, а потяни за другое – вылезет пятое-десятое… Вот взять этого Семёна Борисыча Тушкова – мелькнул он, казалось бы, бледной тенью, комичным актёром массовки, а ведь тоже человек, с судьбой и личностью!

Жил он себе нехитро, работал немудрёно, прямо со школы слесарем в большом, хотя сером и зачуханном, окраинном, да оборотистом автохозяйстве. И нельзя сказать, что бедствовал! Квартировал, правда, в доме барачного типа, из железнодорожных шпал сложенном, однако ж погреб там себе отрыл, потому как был хоть не первоклассный, да первоэтажный жилец. В погребке – огурчики, помидорчики собственного посола, капустка собственного покваса, есть чем закусить, да и на водку Тушкову хватало – хоть пил он, жене не радость, – умеренно.

Слесарничая всю свою жизнь, в чём-то даже и поневоле (за столько лет и медведя учат танцевать в цирке!) стал Тушков знатоком всех слесарных тонкостей. Заимел под рукой полный набор слесарных инструментов, частично купил, большей же частью «упёр» с работы под списание… Объёмный такой чемоданчик вышел, он Тушкова и погубил, если не считать губителем приятеля детства Орлаева…

Казалось бы, жили вместе, росли вместе, вместе одну баланду хлебали после войны, а потом – вместе перешли к наваристым борщам, по мере укрепления народного хозяйства… Петьку Орлаева считали неудачником – его на слесаря учиться по какой-то причине, Тушкову неведомой, отклонили. Петька после семилетки пошёл в училягу другого профиля – и выучился на парикмахера. Сперва однокашникам и сказать стыдился, кем стал! Подсмеивались над ним…

И стал Петька Орлаев работать в недавно отстроенной посреди города, сверкающей зеркалами и декором литого стекла, парикмахерской «Улыбка».

– И ладно бы директором каким! – завистливо хныкал в рюмку Тушков, поддамши на выходных. – А то ведь рядовым мастером мужского зала… Тоже мне, величина! Звезда, бл…

У парикмахеров зарплата сдельная, а к Орлаеву тянулись клиенты, половина городского начальства у него стриглась. И стал Петюня Орлаев зашибать что-то около тысячи рублей в месяц! Кто бы мог подумать?!

– И ведь не заведующий, не министр! – скрежетал зубами Тушков. – Обычный стригаль, после училяги… Чем он меня лучше?! Да у меня, коли знать хотите, работа сложнее! Пальцы тоньше!

И он демонстрировал жене свои, действительно умелые, пальцы в царапинах, заусенцах, с чернью навеки въевшегося в кожу, неотмываемого машинного масла.

– У него жена – врач! – ныл Семён. – Да ты её знаешь, Альбинка с седьмого дома! С верхним образованием человечина! Она шесть годов в мединституте, а потом ещё четыре в этой их… кардинатуре… отбыла срок! Десять лет – как за особо тяжкие дают! У неё получка – 140 рублей… А у Петьки Орлаева – тыща! А за какие подвиги?!

Разумеется, с такими деньжищами семейка Орлаевых, ставшая для Тушкова немым укором, играючи приобрела кооперативную квартиру, выписавшись из барачных неудобств, когда-то через стенку с семьёй Тушковых.

– Они «жигуль» купили! – доводил до жены, словно неутешительные боевые сводки, Семён, хлюпающий завидками. – Красный! Дурак красному рад! Кожаный салон – как у него в парикмахерской… Ума-то нет, в жару спина потеть станет, а ему хучь бы хны! Им садовый участок дали в Бутузово, Петька там дачу возвёл! Кирпичный низ, деревянный верх! Баня – по белому!

У «дела» Петьки Орлаева, с болезненной тщательностью ведшегося слесарем Тушковым, имелись и отягчающие обстоятельства. Став популярным у тех, кого стриг, а на стижку к нему записывались бонзы, – Петка прильнул к «спецснабжению». Ему помогали с любым дефицитом, выкатывали по госцене, хоть из обкомовского буфета, сырокопчение… А денег-то у Петьки – как у дурака махорки!

Дальше – больше и хуже. Растут сыновья. Семён своего назвал по-человечески, Василием. Василий Семёнович Тушков будет, как у людей. Петька, извращаясь в ложной своей интеллигентности, выдумал сына назвать Октавианом! Как вам это нравится?! Октавиан, стало быть, Петрович Орлаев…

За себя Тушкову было не так обидно, как за своего Ваську (о чём Васька и не подозревал). Растёт Октавиан-Октава, и всё у него есть, как в песне: «шоколада полон дом, мармелада полон дом, класть игрушки некуда давно». А Васька Тушков в автобусе давится, пока Октавиан на заднем диванчике «жигулей» попариться в баньку, в Бутузово, катит!

Родились два парня в бараке, и всё у них было одинаковое. А потом расщепились, и ладно бы стал Петька Орлаев академиком, или там писателем знаменитым, лауреатом Ленинской премии! Не так бы обидно… А то ведь ровня, такой же пролетарий, тоже из ПТУ, подумаешь, стрижёт, укладки делает заведующими базами! А вот поди ж ты, тысяча рублей в месяц, колбаса из обкомовского буфета без наценки, каждое лето в Крыму коптится на лучших пляжах!

– А у меня? – скулил Тушков, целуя выше локтя пухлую руку растолстевшей при Брежневе жены, подносящую хрустальную рюмочку. – Сколь мы с тобой, Маня, в Крыму-то были, по пальцам пересчитать… И дачи нету… А ему зачем дача – когда он кажно лето в Ялте?! За что наши отцы воевали, скажи?! Встаёшь, Маня, – жаловался супруге, как будто она не в курсе, – ни свет, ни заря… Зимой идёшь до остановки автобусной… На своих двоих… От скрипа снежного аж скулы сводит, так скрипит под ногами… Трамбованный когда – он скрипучий! Придёшь – ну что там? Инженер этот, рожа кислая, сроду «спасибо» не скажет, стены из силикатного кирпича, серого… Железки, железки… Вокруг забор деревянный, поверху проволка ржавая с колючками, Маня… Как в тюрьме… Вкалываешь, вкалываешь – а на руки в конце месяца сунут двести рублёв, веселись, висельник!

Пользуясь тем, что женщин в хозяйство автоколонны не пускали, Тушков, по русской традиции сочинительства, несколько приукрашивал реалии своих страданий. Сидя на ремонтной работе – «вкалывал» он только в случае поломки техники. Порой же полдня с мужиками в «домино» заколачивал или в местной ведомственной газете «Вести автотранспорта» чайнворды разгадывал… Но – присказка не ложь, и понятно, что товарищ Тушков имел в виду: двести рублей сильно отличаются от тысячи, как их ни получи: под стук слесарки или под стук костяшек домино…

Одно время Семён Тушков, «чтобы обеспечить будущее детям» совсем собрался на Севера, за длинным рублём, – механиков набирали в город Ноябрьск. Но его отговорили сослуживцы, а главным образом – толстая, как подушка, и такая же мягко-ласковая жёнушка.

– О-ой, куда ж тебя несёт, там, в Ноябрьске, вечна ночь, здоровье всё рассеешь, зубы выйдут! Ты уж лучше дома пей, кто ж тебе не даёт?

Бережливый к себе Тушков внял этой убедительной аргументации, напугав начальство отъездом в тундру вечных сумерек, выбил себе десять рублей прибавки. Как насмешку, как плевок в лицо! На тебе! Бумажка махонька, кирпичного оттенка, на ней красный Ленин… Вот уж как у классика (в семилетке своей Тушков имел пятёрку по литературе): «и про мужика не забыли: дали ему пятак серебром да рюмку водки»!

На унизительную прибавку Семён купил себе уж не рюмку, а целую бутылку водки, «Столичной», рослую и фигуристую, а не эту обычную неказистую «чебурашку», в которые разливают дешёвые водки. Пил-давился, квашеной капустой зажёвывал, и план сочинял, как в люди выбиться. Чтоб не хуже Петьки деньгой сорить! А то, ишь, нашёлся! Октавианом сына назвал, аристократ хренов…

В автоколонне рейсы разные, были и дальние. Водилы ишачат посменно. Иной из них – до трёх дней в рейсе. В день получки кассир раздаёт деньги под роспись тем, кто на месте. Потом он обязан все невостребованные деньги сдать в банк, а утром их оттуда забрать, и дальше раздавать… Но Семён точно знал, что кассиру ихнему это делать «ленно», да и понять его немудрено: вечером в банке бумажки заполнять, утром опять там же те же бумажки, только в обратную графить!

Потому кассир и кладёт остаток в свой сейф, и думает, что раз ключ в карман забрал, то и спать спокойно может. А Тушков свою автобазу знает, как пять пальцев, где какая дыра в заборе, на каком щитке какие ключи на пожарный случай висят… Сейф у кассира, прямо скажем, дрянцо, мастеру на полчаса работы: в нужных местах электродрелью пробуравить дырочки, и гвоздём открывай!

Выдумал это Тушков – да возьми и сделай.

Но он же был рабочий человек, вовсе не в воровском деле умелец. Наследил так, что «опера» по горячим следам, алкая премий, на него прямиком и вышли…

Теперь вся надежда у Тушкова – только на странного итальянца, туманом соткавшегося в его допросной камере, из ниоткуда, и непонятно зачем…

 

*  *  *

 

– Понимаете, парни! – улыбнулся Кравино «ментам» доверительно. – Кассир дурак, и Тушков ваш дурак, а вы, принимая их всерьёз, сами себя с ними уравниваете!

– А вы, типа, нет?!

– А я, типа, нет! Он слесарь от бога, слесарь с золотыми руками, слесарь высшего разряда – и потому он мне нужен.

– Савл Манулович, Тушков должен понести наказание…

– Сейчас понесёт! – радушно пообещал Кравино. Холёный денди в шикарном приталенном глянцевитом импортном костюме, не снимая итальянских перчаток тончайшей выделки, он вдруг врезал Тушкову так, что тот с допросной привинченной к полу табуретки перекувыркнулся.

Пока изумлённые сотрудники УГРО замерли в немой сцене – Савл успел набить «дураку набитому» ещё несколько «травм средней тяжести».

– Вот и понёс… – завершил экзекуцию удовлетворённо. При этом Кравино даже не запыхался, стервец: тренированный!

– За десятку «деревянных» этого ему вполне хватит!

– Савл Манулович, да что вы такое…

– Парни, мне некогда с вами лясы точить! – обжёг ментов Манул, как кипятком. – Значит, смотрите, какой расклад… Или мы сейчас со слесарем уходим, куда нам надо. Или он пишет прокурору о том, что вы его на допросах истязали… А я свидетель!

Кравино подмигнул взломщику, растерянно размазывавшему юшку по заплаканной роже. Тушков понял расклад, и ответно моргнул спасителю подбитым глазом.

– Я свидетель, что вы его зверски избивали, а я сотрудник военно-финансовой разведки СССР, и прокурор мне поверит! Может, Тушкова потом и посадят по теме сейфов, я не знаю… Но вам, по теме истязаний подследственного, мало не покажется!

Вот так в составе группы оказался «медвежатник», слесарь золотые руки, Семён Тушков.

– Мы «наведём», подсобим – а Тушков вскроет домашние сейфы у фруктомафии, – рассказывал Свиньину Кравино. – И сопрёт их деньги… Все, что есть, по моим прикидкам, там полмиллиона…

– Но зачем?!

– А затем, что Жалбаши будет взломщика искать. Но, разумеется, не по официальным каналам, а по своим, внутренним. Мы срисуем всех, кто в его расследовании будет активничать, – так всю их сеть и накроем… Богдан, ты же знаешь, что это самый простой и быстрый способ всю систему выявить!

– Савл, – мрачно сказал Свиньин, отнюдь не радуясь перспективе стать наводчиком у домушника, да к тому же не за личную выгоду, а ради абстрактных интересов малопонятного дела. – Савл, ты не за границей, ты у себя в стране! Ты чего вытворяешь?!

– Выполняю задачу, которую передо мной руководство поставило. Перед тобой, кстати, тоже. Не хочешь помогать, барбудос недоделанный, отойди и не мешай…

Продолжая изумлять (а в чём-то и учить) молодого Свиньина, Кравино украденные взломщиком деньги никуда сдавать не стал, а просто… присвоил себе!

– Слушай, Савлик, ты вообще в своём уме?! – взвизгнул Свиньин поросёнком (возраст ещё позволял иногда в поросёнка играть), когда Кравино отдал ему «его долю» из наваленных на следственном столе денежных пачек.

– Богдан, ты же тоже разведчик-«внешник»! Ты же знаешь азы: если у разведчика нет оружия, он овладевает трофейным оружием. Чтобы взять Жалбашчи – нам нужны большие деньги. Он будет подкупать свидетелей и чиновников, нанимать громил, платить крутые суммы за информацию – и мы должны делать то же самое. Иначе мы перед ним будем – как ботаник перед боксёром! А на нашу официальную зарплату, брат, не размахнуться в ударе… Если у врага есть танки – нам нужны собственные танки. С лозунгом на вражеские танки бежать – дело дохлое. И не потому даже, что лозунг плохой, а потому что ты сам станешь дохлым…

И завершил фразой, которую потом Свиньин много лет обдумывал:

– Щепетильность в средствах, Богдан – это неуверенность в цели!

Дальнейшее подтвердило правоту Кравино: советская система ничего не смогла противопоставить подпольным миллионерам, которые снимали с должности щепетильных сухарей-следователей быстрее, чем следователи дожидались их на допрос по своим повесткам.

А вот Манул своего добиваться умел, при всём своём отвращении к нему – Свиньин его в те же годы зауважал. Установив врага, Манул бил по нему всем, чем только мог ударить, и никаким орудием не брезговал.

«Хотя, – думал Свиньин, с прищуром глядя на брежневский портрет скучной, серой стены, – будь в стране демократия, Манула приставили бы охранять Жалбашчи, а не драться с ним… Человек всё Нечерноземье снабжает фруктами, такому ордена давать нужно, а мы за ним – как загонщики за волком…».

Когда следственная группа Кравино приехала «брать» Жалбашчи на оптовую базу туркестанской кооперации, случилось то, о чём хан припомнил при новой встрече с мрачной ностальгией.

Жалбашчи был не только дьявольски хитрым и ушло-тёртым торгашом, но и лихим смелым бандитом. Он соплей не жевал. Выпрыгнул в раскрытое, по случаю среднеазиатской «чилли» (самое жаркое в Туркестане время года), окно. И завёл стоявший во дворе «корабль пустыни» – ЗИЛ-5901 ПЭУ-20.

– Славная была машина! – вспоминал с грустью старенький Кравино. – Сейчас мало кто помнит… Разве что в музее и найдёшь «пэушко», летавшее над барханами… Ну так вот, Жалбашчи на «пэушке», а мы на «Волгах»… Разве можно уйти на полугрузовом вездеходе от лучших в стране «легковушек»? Мы думали, что нельзя, и потому упустили момент, когда ещё могли его догнать. Хитрый дьявол направил «корабль пустыни» прямо в барханы. А по песку-то за ним – ни на «Волгах», ни пешком не угонишься…

– Невелика беда! – сказал я тогда своим ребятам. – Далеко не уйдёт… Не век же ему в барханах прятаться!

Я же не знал тогда, что на носу «перестройка», «новое мы́шленье», что хитрый вор выплывет вскоре неприкосновенным депутатом, народным избранником… Потом вот и вовсе он целым ханом заделался… Я так думаю, идею стать ханом из старинной восточной сказки именно я ему и подкинул. Невольно: пока он от меня год в песках прятался, видимо, пророс рыночный космополит корнями в родную землю…

Первое время Жалбашчи был очень зол на Кравино. Но с годами, с десятилетиями – у этого гнева, как у экзотических фруктов, вышел срок годности. Теперь Жалбашчи, вполне оправдавший своей карьерой своё юношеское прозвище, не столько негодовал, вспоминая старинные гонки по пескам, сколько наслаждался растворяемым в минувшем сахарином памяти. Вот уж воистину, как у поэта – «что пройдёт, то будет мило»…

Стоя напротив постаревшего Кравино, хан брюзжал игриво, иронично, совсем не страшно и нисколечки не угрожающе:

– Специально ведь вас, гадов, коммуняки издалека командировали, местным не доверяли! Советским офицером ты был, а меня «цеховиком» называл…

– Ну, сам видишь, – горько парировал Манул, – нынче ни советских офицеров, ни цехов не осталось…

– Ладно! – смиловался Вождь. – Кто старое помянет – тому глаз вон! Делай своё дело, Манул, но делай быстро! Мне-то ты старый знакомый, а вот байягетам моим – колонизатор, гяур, кяфыр и никто больше! Я их три дня придержу, а потом уж не взыщи… Туркестан для туркоманов, Манул, помни, ни для кого больше!

 

*  *  *

 

Чужим посторонним людям это было бы смешно: и только они, два человека на свете, не смеялись над этим: ночью они оба по очереди просыпались в холодном поту и в хрипе, задыхаясь и разбрызгивая слюну. И тогда другой – тот, кто под одним одеялом, – обнимал, успокаивал, баюкал, заверял… Довольно неубедительно клялся, что «теперь всё хорошо» и «всё страшное позади»… Кате это было труднее – без языка она могла только выписать своему мужчине успокоительные на страничке блокнотика.

А орала она, на выходе из липкого кошмара, как орут женщины при трудных родах, чего ей, многократно избитой в живот до полусмерти, вряд ли теперь светило: матку помяли так, как домохозяйки выколачивают молоточками свиные отбивные. Кате снова снилось, как по приказу страшного жизгенца Алхана Анарова ей режут язык на деревянном бруске…

Снова и снова она во сне чувствовала, как ломается при ударе её тонкий и красивый, с лёгкой горбинкой и трепещущими тонкими ноздрями нос… Как хрустят кости, обучаемые покорности на местном языке, как в грязи и пыли сельского двора она превращается в грязный, вывалянный в земле кусок кровоточащего мяса. И как это унизительно – заверять садистов, что «всё сделаю, только больше не бейте»!

А иногда сон казался совсем безобидным: будто она в спальне Алхана Анарова, пусть и в собачьем ошейнике, но никто её не бьёт, да и сам хозяин куда-то вышел, и только фотографии на стене, в рамочках, пугают: Алхан, с улыбкой до ушей, держит в руке отрезанную голову армянского мальчика, как «Чужой» в известном фильме, может быть, даже подражая голливудским штампам… Позирует… Алхан стоит на горке, сложенной из разнополых армянских трупов. Он ездил в Карабах, «помогать братьям по крови и вере»… Неугомонный был…

И просыпаешься всё равно в ледяной испарине, потому что тот дом лишь притворялся домом, а был, на самом деле – адом, преисподней…

Постепенно крик прогоняет тягостную бредь, и вот она уже как младенец – в руках генерала Фрязина, целующего, уговаривающего принять безопасную реальность у него дома, не поддаваться страшной памяти….

Ночи не пройдёт – и всё наоборот вдруг: теперь уже Фрязин, захлёбываясь и хрипя, рвёт в белеющих от усилий кулаках простынь, отшвыривает одеяло, приказывает в темноту «десятому открыть огонь, третьему отходить». Или «лёгких спе́шить, грузите только тяжёлых, остальные пусть своим ходом…».

Так вот порой Катя и Фрязин друг друга по два раза и нянчили за ночь, то он ей шепчет «всё хорошо, ты со мной», то она его, обхватив за плечи, раскачивает и мычит, пытаясь выразить то же самое.

Они действительно друг друга стоили – и очень быстро обнаружили, что ближе друг друга у них никого нет. Немая женщина из жизгенского плена и контуженный служака, на котором – она в первый же сеанс массажа заметила – живого места нет. Где от пули грубо заросшая дыра, а где причудливым цветком раскинулся орнамент ожога…

– Через что же ты прошла! – сетовал Фрязин, нежно глядя на Катю.

– Через что же ты прошёл! – писала она в ответ, симметрично зеркаля.

Наверное, общий ужас, то погружение в «тайну беззакония», которое обоим смолоду довелось пережить, – сблизило Фрязина и Сушенцову куда больше, чем обыденная житейская простота отношений мужчины и женщины. Пусть даже и очень привлекательной женщины – пока рот не откроет, и не ужаснёшься рвано сросшемуся, как-то непривычно, кажется, неестественно движущемуся обрубку…

У Кати нарастало количество конкуренток, мечтавших прибрать к рукам это «доброкачественное новообразование» в виде Фрязина, но – учитывая общую ситуацию – никаких шансов у них уже не было после первой Катиной ночной истерики, убаюканной Ильёй Саввичем. Так иногда очевидная и постыдная слабость оказывается у женщины главной и непреодолимой её силой…

Как и предполагал Октава Орлаев – охота столичных стерв на Фрязина началась чуть ли не с первого дня его назначения. Пост-то выше министерского! Любительницы «выйти замуж за миллионера» считают, что выйти замуж за вице-премьера ничуть не хуже.

Пока Фрязин сидел в окопах или блиндажах, где на него при каждом артиллерийском залпе сыпалось с потолка «всякое дерьмо», – он не привлекал столичных гламурных красоток. Даже будучи уже и в генеральском чине – не казался им завидной партией. Но стоило Фрязину поселиться на улице Комаринской, в новой должности, – и тут же вокруг него стал свиваться хоровод пресыщенных светских тусовщиц, амбициозных тележурналисток и хищных «студенточек».

Добыча казалась им сама по себе лёгкой – но на беду им очень хорошо охранялась: ни на работу, ни домой не попасть, десять кордонов отсечения! Уж как только они ни изощрялись…

– Это Ирина, – ворковала в трубку та, которая прежде вилась возле генерала Свиньина. – Я ведущая программы «Добрая утро, страна!». Хочу вас пригласить приготовить завтрак в прямом эфире… Ваш шеф, Богдан Юрьевич, уже готовил у нас студень, это стало очень популярной передачей…

– Извините, девушка, но я не умею готовить… – сказал Фрязин и бросил трубку. – Чушь какая-то! – добавил в потолок и выматерился. – Откуда у неё мой секретный номер?!

– Кать, у меня есть машина, – сказал как-то Фрязин, – Неплохая, я считаю, «Вольво – эс-шестьдесят – инспирашн»… Но я же всё время на служебной, с водителем и охраной… Стоит в подземном гараже, гниёт, ржавеет без дела! Я тебя прошу – забери ключи, и езди!

Катя, несмотря на молодой возраст, была слишком битой, чтобы играть в гордость: дали ключи – села и стала ездить. И тут же пожалела, потому что охотницы скачали откуда-то (нетрудно догадаться, откуда!) номер автомобиля, зарегистрированного на имя Ильи Саввича Фрязина. И выслеживали её на выезде из охраняемого гаража.

– Женщина?! – приставала в бутике к Кате модельная блондинка с очень ярким маникюром. – А вы кто? Вы почему в этой машине? Она же оформлена на Фрязина! Вы домработница?

Катя молчала.

– Жена? Невеста?

Катя молчала.

– Считаете ниже своего достоинства со мной разговаривать?! – капризно надув накаченные губки, обиделась блондинка.

Катя открыла рот и показала свой обрубок. Без мысли шокировать – просто, чтобы обрисовать, почему не в силах поболтать по-светски.

– О Боже! – отшатнулась соискательница перспективных мужиков. – Какой ужас! Да он извращенец! Извращенец!

И навсегда пропала, выбыв из гонки за Фрязина. Катя мысленно пожелала ей встретить юриста или ювелира, более соответствовавшего её внешности и образу жизни…

 

*  *  *

 

А дома – думала уже «дома», представляете?! – Сушенцову ближе к ночи обнимал сентиментальный тигр с наполовину обгоревшей, дублёной огнём и свинцом шкурой, и умолял поведать, как «достать» Алхана Анарова.

– …Чтобы он за всё ответил!

– Никак – писала Катя. – Он там, откуда не извлечёшь…

Анаров умер легко – наверное, даже не понял, что умер, и Катя порой досадливо закусывала губу, когда думала об этом. Манул, получивший деньги и от банкира-киприота, и от богатых армян «привет из Карабаха», прибыл к Алхану под видом эмиссара «его банка». Якобы с пакетом инвестиционных предложений.

Надо отдать Манулу должное – когда нужно, он умел произвести впечатление «сеньора из высшего общества» в лучших флорентийских традициях! Он очень умело натягивал на себя с помощью лучших европейских кутюрье консервативный образ холёного белоручки, компетентно представляющего интересы серьезного банка. Отлично сидели на нём тёмно-синий классический однобортный костюм натуральной шерсти с тканевым рельефом «рыбья косточка», и безупречно подогнанный по цвету галстук с незаметным паттерном, повязанный, по былой щегольской моде Внешторга СССР узелком «бочонком».

На ногах – идеальные для жаркого среднеазиатского лета дышащие туфли из гладкой телячьей кожи на тонкой подметке со шнуровкой. Делали своё бутафорское дело и аксессуары: дорогие часы, очки, статусная ручка, кожаный портфель цепляли взгляд даже такого варвара, каким был басмач Анаров. Из банка прилетел безукоризненный менеджер-финансист, ровно тот, кого тут, в дышащем суховеями предгорье, ожидали заполучить из банка. Одним своим видом он успокоил бдительность басмача – твёрдо зазубрившего с детства, что «в Европе царит законность и конструктив»…

И пока Манул в обвешанном саблями и чеканными щитами, украшенным конскими бунчуками «рабочем кабинете», крылато стилизованном под шатёр номада, озвучивал Алхану финансовые малопонятные заманухи – Октавиан Орлаев молчал. Он, в цветастой гавайской распашонке, маслянисто потемневшей под мышками, зашёл сзади и выстрелил Алхану в затылок из бесшумного «ствола».

Потом люди Манула перебили людей Анарова, сели в тот же вертолёт, на котором и прилетели по приглашению «потенциального инвестора». И увезли с собой голову инвестора, переставшего быть потенциальным, а также трёх рабынь-славянок из подвала. Вот, собственно, и всё. Так об этом писала Катя, и не желала писать больше, не потому что пальчики устали, а очень не хотелось ворошить эту зловонную кучу чудовищного прошлого…

– Получается, ты просто бонус для Манула, побочка от его коммерческой операции?

– Да, – написала Катя. Но потом, чуть подумав, добавила, чтобы Илья правильно её понял: – Но Манул и Октава очень хорошо со мной обращались, дали кров и работу…

– Чем больше ты такое пишешь, любимая, – сердито сказал Фрязин, – тем больше я их ненавижу! Работу они дали! Твари позорные, урки, уголовщина! Если бы им хачи не пробашляли за голову Анарова – они бы ради тебя и пальцем не пошевелили!

– А кто, Илья, ради меня пошевелил бы пальцем? – даже удивилась в чате такой инфантильной требовательности Сушенцова. За многие годы её успели напрочь отучить от всякой душещипательной ожидательности.

– Я! – рубанул Фрязин.

– Тогда ты меня не знал, – написала она задрожавшей рукой.

– Теперь знаю. Мы с тобой одной крови. И я тебя никому не отдам. И всё для тебя сделаю.

– С ума сошёл? – горбатились буковки. – Я уже не первой свежести, и к тому же, самое главное: я калека!

– А я, по-твоему, не калека?! Если, Катюша, посчитать, из кого больше мяса вырвали, так я с тобой, пожалуй, потягаюсь!

Как сказал – так с солдатской, немного даже тупоумной простотой и сделал. Одинокий волк, случайный в столице, случайный в карьере недобиток грязной войны…

Октава, приходя в гости снова и снова, – долго терпел их роман, им же самим и закрученный. Но однажды терпение у него лопнуло.

– Слушай, Катенька! – требовательно воззвал Октава, доминирующе восседая на кухонном табурете в огромной и уже не такой пустой женскими стараниями квартире Фрязина. – А не загостилась ли ты у товарища генерала?!

Фрязин встал со стула решительно и энергично. Вклинился между Орлаевым и Сушенцовой, заговорил, вкладывая в слова всю свою энергетику и харизму старого солдата, израненного и поломанного жизнью бойца:

– Послушай, Октава! Оставь мне её!

– Что за бред?! – растерялся Орлаев.

– Оставь и всё. Мы с ней срослись, Октава, она меня понимает как никто, потому что мы оба прошли одно… Мне не нужны другие женщины, брат, я так решил: мне нужна она и только она…

– Экий ты… Эмоциональный… – стушевался Октава.

– Чего тебе нужно? Мою расписку? Денег? Забирай, чего хочешь, но её оставь! Ты же знаешь, что я перед вашим приходом хотел застрелиться, меня ничто уже не держало на земле… А теперь не хочу – ты понимаешь это? Не хочу, потому что она у меня появилась, других-то причин нет!

– Ну, может, ты просто хорошо выспался… – ерничал Октавиан.

– Прекрати! Я серьёзно!

– Да я что, против, что ли? – обезоруживающе развёл руками Орлаев. И непринуждённо разрядил наэлектризованную обстановку: – Ну как бы в план это не входило, и никто не думал, что ты такой… Как бы сказать… Необузданный… Ну надо, так надо! Я же экономист, Илья, я же знаю: никакой предмет не имеет объективной стоимости… Хоть бабу возьми, хоть коммунизм: одному свет клином сошёлся, а другому и даром не надо. И друг друга им не понять… Я лично тебя не понимаю – да мне и не нужно! Я ж и в мыслях не претендовал соперничать, Илюша…

– Манулу выкуп нужно платить? – попытался сыграть в блатного Илья Саввич.

– Бог с тобой! – даже испугался Орлаев. – Что ты такое говоришь?! Да что мы Катю в рабстве, что ли, держали?! Она всегда свободной была…

– Не всегда! Она! Свободной! Была! – отрывисто закричал сердитый генерал, с характерной для золотопогонников львиностью в рыке. Ударил широкой ладонью по столешнице, так что весь чайный сервиз и рюмочки запрыгали в стеклянной дрожи: – Долго вы до неё, вашу мать, на своём свинтопрульном аппарате летели!

– Ну уж… Скажешь уж… Тут уж как смогли… Как успели… – пятился Октава, совершенно искренне устыдившись. И вдруг процитировал из классики:

 

Мы кругом и навечно виноваты пред теми,

С кем сегодня встречаться мы почли бы за честь,

И хотя мы живыми до конца долетели –

Жжёт нас память и мучает совесть…

У кого, у кого она есть.

 

Не ожидал от него Фрязин такого фортеля, прямо скажем, не думал, что старый, успевший приблатниться кореш – настолько творческий – стихи Высоцкого наизусть декламировать умеет!

Генеральский напор был такой силы, а сопротивление Кати – такой слабости, что уже через два дня Фрязин и Сушенцова, «два одиночества» великой постсоветской войны, подали заявление в ЗАГС и для верности повенчались. Фрязин приказывал отрывисто и гортанно, громко, как привык с солдатами. А Катя не возражала. Хотя бы потому, что не могла говорить. Но, если честно – никакого желания возражать Фрязину у неё и не было!

 

9.

 

– Ты можешь купить барана? – неожиданно спросил, рассевшись по-приятельски на кухне, где хлопотала Катя Сушенцова, Октава Орлаев. Но не Катю, а у генерала Фрязина.

– Что?! – удивился генерал.

– Я спрашиваю, наверняка ведь ты можешь купить барана? Где-то же их продают, правда? Поедешь на колхозный рынок, и купишь там… Сколько это будет стоить?

– С хера ли мне знать?! – даже оскорбился, скрывая смущение, бесхозяйственный недотёпа Фрязин.

– Ну, предположим пять «штук»… Может быть, даже дешевле, но уж точно не дороже… И вот ты, «комаринский мужик», покупаешь барана, а потом едешь в хозмаг, и покупаешь там шуруп. Большой такой шуруп, за двадцать рублей… или того меньше… Потом в укромном месте этот шуруп за двадцать рублей вкручивашь в лоб барану за пять тыщ… Это жестоко, не спорю – но ведь и резать баранов жестоко, однако ж режут! Работа тебе ничего не стоит, кроме моральных издержек. Ты ввернул шуруп барану в лоб, и получаешь несколько миллионов долларов. Неплохая сделка, Ферзь, как считаешь?!

– Я, – сознался Илья Саввич, – не понял связи между бараном, шурупом и итоговыми миллионами долларов…

– Вот видишь, я тебе как кашу беззубому разжёвываю, а ты не понимаешь… Катька вон, и та уже поняла, к чему я клоню! Опыт у неё жизненный… А ты как собираешься с террористами бороться?

– Надоели мне, Октава, твои подначки…

– Давай возьмём подальше от нашего многострадального Отечества… Некий дегенерат пубертатного возраста взял у папы винтовку, пошёл в школу и расстрелял там тридцать-сорок своих одноклассников. Ужасная трагедия, а самое главное – совершенно бессмысленная. Стрелка самого пристрелили во время операции захвата, он ничего не выиграл, а проиграл жизнь. Теперь возникает вопрос: зачем всё это было?

– Ну, как зачем? – Фрязин старался быть интеллигентным и не материться при даме, как в окопах привык. Потому слова ему давались с трудом. – Если мы имеем дело с сумасшедшим, то бессмысленно спрашивать – зачем!

– А ты знаешь, что после каждого школьного расстрела на мировых биржах существенно взлетают акции оружейных компаний? И если предположить, что кто-то заранее знал, мол, завтра дегенерат покрошит своих одноклассников в американской школе… Заблаговременно закупил хороший пакет акций… А потом, на пике истерии мировых СМИ, продал их… Речь будет идти не о миллионах, а о миллиардах долларов моментальной прибыли! Но, разумеется, эти миллиарды получит не стрелок – который, по сути своей, баран с шурупом в голове. Эти миллиарды получит тот, кто ввернул барану в голову шуруп, понял? Отбив тем самым расходы на покупку барана, на покупку шурупа, и на то специфическое образование, которое позволяет ему знать, куда нужно вкручивать шуруп барану – чтобы баран пошёл в нужное время расстреливать одноклассников…

– Но это же какой-то кошмар, Октава! – отшатнулся генерал Фрязин.

– Это не кошмар. Это капитализм, – мрачно ответил Орлаев, продолжая поддавать за воротник «белой сдобы» щедротами рюмочной щепоти. – У масонов эта наука использования зомби в нужном месте, в нужное время, для того, чего не хочется делать своими руками, – называется «tinguard» – «оловянная гвардия». Это восходит к старинной забаве английских лордов – игре в оловянных солдатиков. Лорд берёт одного из солдатиков, и назначает его собой. Но не совсем, а только в игре. «Это я» – говорит лорд, указывая пальцем на одного из оловянных гвардейцев.

Всё, что делает этот гвардеец, всё, что он говорит – говорит и делает за него лорд. Но что бы ни случилось с гвардейцем – с лордом ничего не случится. Лорд за пределами поля игры. Он смотрит на игру сверху, пытаясь уподобиться Богу…

 

*  *  *

 

Давным-давно, на самой заре британского колониализма, когда английский островной лев был ещё мяукающим котёнком, при короле Якове I жил да был такой лорд, Вильям Коккон [23]. Этот отчаянный авантюрист и чернокнижник хорошо известен в английской истории. В других странах о нём говорят гораздо реже, потому что англосаксы, особенно их правящая верхушка, не очень, мягко говоря, заинтересованы о нём рассказывать всякому встречному-поперечному.

Сэр Вильям Коккон не был природным лордом, он происходил из купеческой семьи лондонских Кокконов, к тому же был вторым отпрыском своего папаши, следовательно, не мог претендовать ни на титулы, ни на деньги. Говорят, что он был из Кокконов дербиширского Стерстона, дальним потомком младшего сына сэра Джона Коккона, дети которого стали купцами.

Но именно Вильям, ещё не сэр, в 1599 году, отодвинув каким-то образом старшего брата, взял на себя управление семейной компанией. Коккона избирали шерифом Лондона, а также, в разное время, – олдерменом (старостой) всех тех улиц, на которых ему доводилось жить. Олдерменом Брод-стрит он числился с 1625 года до самой своей смерти.

В 1616 году король Яков I самолично произвёл Вильяма Коккона в рыцарское достоинство. Как скупо отмечает многотомная «История Англии» – «в это время король Яков I часто консультировался с ним как в тайном совете, так и в частном порядке». Коккон создал в Лондоне союз художников и поэтов, собирал вокруг себя интеллектуалов своего времени. Например, на него работал известный поэт Томас Миддлтон, да и многие другие – тоже.

В 1614 году, будучи «губернатором» (так тогда это называлось) одной из торговых компаний купцов-авантюристов, Коккон разработал и протащил через королевскую канцелярию небывалый в истории план по монополизации всей торговли английским сукном.

Напомним, что овечья шерсть в то время была современным аналогом нефти, и выступала основным экспортным товаром Англии. Так вот, Коккон убедил короля, на которого имел громадное и малопонятное влияние, предоставить ему монополию на всю британскую суконно-шерстную торговлю, одновременно повысив королевские таможенные пошлины.

По итогам хозяйничания Коккона в суконном бизнесе английская торговля тканями долго (многие десятилетия) находилась в глубоком упадке, потому что гениальный финансист показал себя никудышным экономистом. Не удивляйтесь, так бывает, и часто! Есть люди, которым деньги так и идут в руки, несмотря на то, что руки эти растут из ж…ы.

Рассказывая об истории правления Якова I, англичане стараются выставить лорда Коккона, первого королевского советника – заурядным, тупым и злобным хищником раннего капитализма. На все лады стеная по поводу того, до чего «проклятый Коккон» довёл шерстяную отрасль, британские историки обычно обходят далеко стороной ответ на вопрос: почему король столько лет и столь безоглядно вверял именно Коккону самые важные и секретные дела монархии? Неужели Яков VI Шотландский Стюарт, он же Яков I Английский, делал лордами и вводил в свой ближний круг всех, кто нанёс его королевству многомиллионные убытки?!

Чтобы понять, как там было дело, – нужно развязать язык молчаливым камням истории в застенках допросов с пристрастием. Сидевшая на вывозе грубой необработанной шерсти Англия, в которой овцы уже начали пожирать людей, – чувствовала себя очень неустойчиво. Жалкое, холодное, ревматическое и туманное королевство на самом краю земли (как тогда думали), которую могли захватывать не то что короли с континента, а даже и герцоги… Очень бедное и очень отсталое государство, все слои населения которого, рано теряя зубы от цинги, создали шепелявый язык и неизбывный англосаксонский комплекс неполноценности…

И вот над таким шатким, неуверенным в себе, периферийным для цивилизации королевством взял власть сомнительный чужак, шотландец, не имевший постоянной армии – что для средневековых королей просто позор.

Неуверенный король неуверенной державы постоянно жил в состоянии страха, плохо спал по ночам, мучительно – как и все его подданные – искал выхода из положения «заложников истории».

Вот тут и появляется великолепно образованный и очень опытный, с цепкий умом и взглядом будущий лорд короля Якова, блистательный и ужасный Вильям Коккон! Англичане не любят говорить, но спросите понастойчивее, и признают сквозь зубы, что именно Коккон заложил основы их многовековой гегемонии. И, разумеется, не тем, что он украл все прибыли от торговли английской шерстью – это был так, проходной эпизод, жадному и амбициозному лорду «штаны поддержать».

Коккон создал основу британского колониализма, опиравшегося не столько на силу меча (мало было в королевстве мечей-то!), сколько на дегенеративных лидеров у разноцветных туземцев, с которыми британцы вступали в сложный танец взаимовыгодных отношений. Выявляли дегенерата, прославляли и поднимали его над всеми, дарили ему власть, а потом дёргали его, как марионетку, за ниточки своего влияния. И так – «на всех перекрёстках Земли»…

Туда, куда другие колониальные державы приходили как внешние и чужие захватчики, равно враждебные всем туземным племенам, – англосаксы приходили союзниками одной из местных, враждующих с другими, сил. Слившись с этой местной силой, англичане предоставляли себя как орудие туземному радже, и в итоге делали раджу орудием собственных планов. «Ты – мне, я – тебе»…

– Можно заключить абсолютно равноправный договор, – объяснят потом наследники Коккона, когда в научный оборот войдёт слово «дегенерат». – Но каким бы он ни был равноправным, если он заключён с дегенератом, то в итоге вы получите всё, а он – ничего…

Необходимо искать и находить выродков на местах, делать ставку на выродков, и когда усиленные вашей поддержкой выродки разрушат свою страну, ослабят свой народ – приходи и бери всё голыми руками!

Впервые Коккон подгадал момент, чтобы «раскрыть свой потенциал» – когда король Яков явился к нему, новоявленному шерифу Лондона, в собор Святого Павла, чтобы собрать там с прихожан деньги и, наконец, завершить строительство соборного шпиля, много лет позорившего королевскую власть своей надломленностью.

История сохранила для нас пышное великолепие встречи, которую новый шериф организовал своему монарху. Через века англичане пронесли глотание слюнок перед великолепием закатанного Кокконом банкета, восторг перед его щедростью, в результате которой Яков получил необходимую сумму сразу же, без ораторских ухищрений, призывов и утомлявших короля увещеваний. Очень довольный Яков был восхищён невиданным в тогдашнем Лондоне театрализованным представлением под названием «Триумфы любви и древности», сценарий которого создали лучшие английские поэты эпохи.

И вот, когда король, ублажённый всеми видами ублажения, лукулловой римской роскошью величания дошёл до высшей точки монаршьего благодушия, Вильям пригласил государя в «комнату тайных совещаний» собора Святого Павла.

– Ваше величество! – пышно начал Коккон, когда остался с глазу на глаз со своим королём. – Счастье человека в изобилии и удовольствиях, но счастье государя – в величии. Как ваш верный подданный, я хочу все свои знания и умения посвятить тому, чтобы сделать вас, сир, величайшим из королей земной истории…

Учтивая речь и приятное обхождение ещё больше расположили короля к шерифу. И тот в красочных образах изложил то, что на многие века вперёд станет фундаментальной основной англосаксонского метода…

– В чём состоит отличие настоящей монеты от фальшивой? – спросил будущий лорд у Якова Стюарта.

Король, разумеется, знал. Понимал, что настоящую монету чеканят из драгоценного металла, а фальшивую из дешёвого. Но он промолчал, понимая, что советник даст какой-то менее банальный ответ.

– Единственное отличие поддельной монеты от настоящей в том, что получатель монеты осознаёт её фальшь. Если же он, по каким-то причинам, фальши не увидел – то поддельная монета действует точно так же, как и настоящая. И приводит точно к таким же результатам. Золотая монета – не та, которая золотая, а та, про которую подрядчик верит, что она золотая…

– Я понимаю вас, рыцарь, – сказал король, намекая купеческому сыну на скорое возвеличивание. – Ведь цель того, кто платит, – чтобы его заказ выполнили… И если это сделают бесплатно – то лучше и не придумаешь!

Коккон продолжал умасливать сердце пьяненького короля приятными загадками:

– Если мы, ваше величество, сложим ноль и ноль, то сколько получится?

– Ноль, – недоумевал король, неплохо владевший арифметикой.

– А вот и нет! – удивил его Коккон. – Ноль плюс ноль может равняться исполнению желания. Бумажка со множеством нолей, плюс человек-ноль, дурак, который принял её за чистую монету… После этого бумажка перестанет быть пустой и превратится в золото. И я знаю, как это провернуть…

– So what, you're saying that it's MAGIC? – несколько нервно, и пока ещё недоверчиво спросил Яков Стюарт. Только тонкие знатоки восхитительного и многогранного языка Шекспира (кстати, современника этих событий) уловили бы в этой фразе одновременно и надежду, и насмешку…

– It's MAGIC, but it's REAL, sire! – отвечал будущий лорд.

Коккон был разносторонне развитым человеком, и потому умел очень ярко, красноречиво говорить. Он рассказывал так, что король почти увидел своего будущего лорда, по торговым делам скитающегося на утлом судёнышке среди ревущих валов тропических жестоких морей. Там, далеко на юге, среди кочевий головорезов, в краях жёлтой лихорадки, или в многомесячном плавании, почти умирая от тухлой воды и прогорклой солонины, купеческий сын не переставал учиться. Жадно впитывал он в себя в каждом порту экзотических стран всё, что увидел или услышал, повторял, чтобы запомнить, записывал, чтобы увековечить…

– Если человек считает, что ему заплатили, то он действует так, как если бы ему заплатили… Важна не сама монета, а чтобы он запомнил, будто получил от вас монету.

– Но потом он сунет руку в карман, и не обнаружит монеты…

– А тогда он подумает, что сам виноват, что сам потерял её, потому что ваш платёж отложился прочно в его памяти. Вера в платеж – равна самому платежу, даже если возникла на пустом месте!

– Но это означает, – внутри короля всё похолодело, – что мы можем заказать вообще что угодно, и для нас нет никаких преград!

– Совершенно верно, ваше величество. Поскольку изготовить бумажку со множеством нолей для нас нетрудно, вся проблема заключается в том, чтобы найти достаточное количество дураков. Для начала довольно и натуральных, тех, которых нам поставляет матушка-природа от щедрот вырождения… Но потом, если обнаружится нехватка, – дураков можно и наделать. Примерно так же, как из шерсти делают сукно… В Азии, ваше величество, я столкнулся с таким явлением, как гашишины: исполнители, которые работают за гашиш…

– За что?!

– Это такое азиатское чудо-вещество. В итоге его потребления получаются рукотворные дураки, которые не умеют думать, ничего не понимают, и слепо выполняют волю хозяина. Мы пишем ноли на бумажке, совмещаем это с исполнителями, у которых ноль в голове, – и в итоге для нас нет никаких преград! И в конце – власть над миром…

– Завоевать мир с помощью ноля?!

– Завоевать мир с помощью того, чего у нас больше всего. Пустота бесконечна, неисчерпаема, любые средства могут иссякнуть, но никогда не иссякнут ноли!

Король, разумеется, заинтересовался шерифом, на его глазах превращавшимся в верноподданного мага, и пригласил Коккона к себе во дворец, на ужин. Они встречались снова и снова, много раз, именно в королевских покоях. Здесь, использовав благородный изящный набор оловянных солдатиков, Коккон объяснил своему «сиру» позаимствованную у аравийских мудрецов тайну «оловянной гвардии».

– Вот смотрите, ваше величество… – таинственным голосом вещал лорд в тёмных покоях. – Я ставлю на стол оловянного солдатика… Он маленький, меньше пальца, следовательно, ничтожен, как мышь, даже если бы был живым… Но я подношу свечу, простую, обычную восковую свечу… Обратите внимание, сир, на тень, которую солдатик отбросил на стену! Она – гигантская, если правильно держать свечку… Мы создали гигантского солдатика из крошечного! При этом сам солдатик – ничто. Тень его – тем более ничто. И свеча – ничто. Единственный, кто активен во всей этой комбинации – тот, чья рука держит свечу под правильным углом! Это и есть, сир, по-нашему говоря – таинство Tinguard, то есть оловянной гвардии. Посредством игры тенями мы производим гиганта из ничтожества. Мы рождаем огромного тингуара. Но как мы его породили – так же легко мы можем его и устранить. Вот…

Коккон спрятал свечу под стол. Тень оловянного солдатика исчезла.

– Мы можем сделать великана из карлика, а потом – если нас что-то не устраивает, вернуть великана обратно в карлики! Тингуары во всех частях света станут вашими верными псами, они сделают для вас всё, что вы прикажете – потому что они лишь тени вашей свечи. Они не возникают без вашей воли, и без вашей воли они не существуют.

– Так злые мальчишки надувают лягушку соломинкой через задницу, – улыбнулся король.

– Да, но только лягушка лопнет, а тень может быть любой величины, и то крошечное создание, которое её отбрасывает – не лопнет…

 

*  *  *

 

– Знание – сила – изрек великий англичанин, философ и взяточник [24] эпохи всё того же Якова I Стюарта, Френсис Бэкон.

И это так.

– Первобытный дикарь, – щекотал нервы слушателей блатными гримасами Октава, – был глупеньким, силой этой пользоваться не умел. Он не мог уничтожить мир по той же самой причине, по какой не мог его и благоустроить: туповат-с… Шли века, и росло Знание, но вместе с ним росла и Скверна.

Чем мощнее Знание в человеке, тем больше и соблазнов использовать его как орудие убийства. Чем умнее становился человек, тем строже к себе нужно было ему быть, чтобы подавить растущую параллельно знаниям скверну. Просвещение – это просвЯщение и растление в одном сосуде. Отделить их друг от друга каким-то механическим способом, но поглощая, впитывая, – невозможно!

– Ты хочешь сказать, что интересующие нас чеченские террористы – оловянная гвардия лордов, пожелавших остаться неизвестными?

– Я не хочу этого сказать, – пожал плечами Октава, как-то мигом осунувшись, словно похмелье наступило мгновенно. – Я очень бы хотел этого не говорить – но я вынужден это сказать…

Он задвигался на табуретке, скрежеща её и своей массой по оцарапанному паркету. И вдруг показался Фрязину напуганным…

– Те террористы, с которыми мы имеем дело, – очевидным образом не могли бы возникнуть сами по себе…

– Все?!

– Ну, пусть не все… Разумеется, есть и террористы сами по себе! Но знаешь, Ферзь, как это выглядит? Некий дебил и выродок, имя которым легион легионов, – в состоянии полной обдолбанности кухонным ножом зарезал кого-то, имевшего несчастье оказаться рядом… Жену, например, свою. Или соседку. Это – может быть?

– Нисколько не сомневаюсь! – кивнул Илья Саввич.

– Я хочу подчеркнуть, чтобы ты понял: ничего сверх такого террорист сам по себе сделать не может. Для того, чтобы выпустить ракету – нужно иметь ракету, а откуда дегенерат может её взять? Для того, чтобы взорвать машину, нашпигованную взрывчаткой, нужно иметь взрывчатку, машину, сложнейшие технические устройства… На какие шиши дегенерат всё это купит? Сам в гараже соберёт? А откуда у дегенерата мозги, чтобы такое в гараже своими руками собрать?!

– То есть, когда террор поднимается на определённый технический уровень…

– То это уже тингуары. Если ты у себя по адресу Комаринскому…

– Дался тебе мой адрес!

– Как и все эксплуататоры, ты предлагаешь не завидовать чужим успехам?!

– А ты, типа, в коммуналке на окраине живёшь?!

– На денежку хлебу и денежку квасу, – ёрничал Октава. – Но к делу! Если ты, Ферзь, найдёшь вдруг в шкафу скорпиона – ты поверишь, что скорпион сам по себе оказался в шкафу? Африканский скорпион – в Москве?! Полз, полз от самого Алжира – и дополз потихоньку? Не логичнее ли думать, что его туда подложили?

Он встал, собираясь уходить, как обычно у него – не прощаясь и не объясняя причин внезапного бегства. Но обернулся в дверях и довесил «на десерт»:

– Один навязанный американцами «президент» Украины, – говорил вкрадчиво, почти шёпотом, – всенародно и публично демонстрировал запойный алкоголизм. Сменивший его – показывает все признаки кокаиновой зависимости [25]. Что ещё вам с Катюхой нужно знать о тингуарах и ассасинах-гашишинах?!

 

10.

 

Джуззи Палестро, довольно удачливый – и незаслуженно, просто в силу везения, совпадения обстоятельств, – торговец подержанными автомобилями, которые он – если просили – охотно сдавал на прокат гостям Генуи, в детстве посещал католическую школу. Там его учили, и довольно навязчиво, что хождение по борделям до добра не доведёт. Джуззи это понял в том смысле, что имеется риск подхватить постыдную болезнь, и потому изучил всё, что было доступно, о контрацептивах. И наивно решил, что подстраховался.

Беда, однако же, пришла, откуда не ждал…

Лучше всего всю сущность простака Джуззи выдавал его галстук – жутко вызывающий, «русалочий», словно бы составленный из серебристых чешуек сардины, сверкающий, как шар на дискотеке…

– Эта бешеная шлюха, – кричал Палестро, отчаянно, как умеют только итальянцы, жестикулируя, и тем похожий на сурдопереводчика, – налетела на меня, как сумасшедшая! Я не знаю, от кого она бежала, и зачем бежала по лестнице с такой скоростью, но она сбила меня с ног!

– Сеньор Палестро! – возразил карманный полисмен, получающий в этом борделе солидную прибавку к жалованию, чтобы вовремя «закрывать глаза» – и в нужное время их открывать. – Давайте учтём, что вы были вдребезги пьяны! Вы же не станете отрицать факт алкогольного опьянения, причём крайней степени?

– Да, я был пьян! – орал Джуззи, решительно не чуя за собой вины. – А что ещё тут делать?! Я выпил в баре внизу, как все, и я тихонько поднимался по лестнице! Тихонько! Тут эта сумасшедшая несётся сверху, как будто ей черти вставили фитиль в задницу! Она, по-моему, вообще меня не видела! Она налетела на меня, как гарпия, я упал! Она тоже упала, и ударилась виском! Я клянусь: пальцем её не трогал! Я сам мог убиться – когда она сбила меня с ног! Я упал, а пока вставал – смотрю, она лежит и не шевелится… Нет, объясните мне, что я сделал неправильно?! Я шёл тихонечко, наверх, держался за перила… Я был в таком состоянии, что и не мог бежать… А она неслась сверху, перепрыгивая сразу через несколько ступенек, как угорелая, я её даже не видел, пока она в меня не врезалась, дура! Да, да! Между прочим, я смотрел себе под ноги! Ноги у меня немножко заплетались, и я смотрел, чтобы не споткнуться о ступеньку! У меня, помню, сразу была мысль, что упаду на этой лестнице… Так и случилось… Я действительно упал – потому что эта безумная швабра сшибла меня с ног! По большому счёту, господин полицейский, это я пострадавший… А то, что она приложилась виском обо что-то, это целиком и полностью её вина: не скачи стрекозлом, если по лестнице сходишь!

– Этот трансвестит был с клиентом? – поинтересовался полисмен у Жози, своей давней и хорошей знакомой, владелицы «апартаментов».

– Кто трансвестит?! Я трансвестит?! – взорвался Джуззи Палестро бешенством всей своей оскорблённой невинности.

– Да речь не про вас, сеньор Палестро! Я говорю о жертве…

– Я жертва! Это она в меня врезалась! Она бежала сверху, как будто волки за ней гонятся! А я тихонечко поднимался! И смотрел себе под ноги! И не имел никаких…

– Я уже понял, сеньор Палестро, вы повторяете это в четвёртый раз! Ещё раз спрашиваю: трансвестит был с клиентом?

– Да, – подтвердила Альба Алессия.

– Думаю, Жози, надо нам зайти к этому клиенту и поинтересоваться, почему его подстилка с таким жаром улепётывала от него… Ты знаешь этого клиента?

– Да, это какой-то австриец. Постоянный. Курт Фёрт.

– Наверняка он такой же Курт Фёрт, как я Владимир Путин, но пойдём выводить его на чистую воду…

Курт Фёрт, регулярный гость борделя Жози, лежал в постели и делал вид, что забылся сном. Он был действительно Куртом Фёртом, о чём и предъявил паспорт. Точнее сказать, это был Пьетро Пьяве, для посещения злачных мест обзаведшийся подлинным австрийским паспортом на имя Курта Фёрта. Осторожность, при банкирской профессии отнюдь не лишняя!

– Следствием установлено, – пытался играть в детектива покровитель борделя в полицейской форме, – что обслуживавший вас трансвестит выбежал от вас в очень расстроенных чувствах… Он… Или она, как правильнее, я не знаю… – смущённо улыбался полицейский. – Оно сбегало по лестнице в совершенно невменяемом состоянии! Он… или она? Словом, оно столкнулось с другим клиентом заведения, они оба упали.

– И что?! – холодно поинтересовался Пьяве, закуривая. – Кто-то из них получил травмы?

– Что касается клиента, то у него всё в порядке. Со здоровьем. Но у него очень большие проблемы в другом. Ему светит статья «убийство по неосторожности», потому что ваша подстилка не просто сбила его с ног, но ещё и ударилась виском… То ли о перила, то ли о ступеньку, следствие пока не установило… В итоге у нас один труп, и один невольный убийца!

– Это очень печально! – посочувствовал Пьетро. – А я здесь при чём?

– Только вы один знаете, почему эта транс-девушка сбегала с такой скоростью! Видимо, вы чем-то очень сильно расстроили её, она побежала, не глядя, ног под собой не чуя, и сделала беднягу Джуззи обвиняемым в причинении смерти…

– И это установлено следствием? – пускал колечики сигаретного дыма Пьяве.

– Да, – пытался пугать полицейский. – Это установлено следствием. Она… оно… выбежало от вас, устремилось вниз по лестнице, не замечая никого и ничего… Столкнулось со стариной Джуззи, уронило его, упало само, и убилось… Во всей этой схеме получается, что виновный – не Джуззи Палестро, а вы…

– Потому что она бежала от меня?

– Да.

– При всём уважении к вашим дедуктивным способностям, детектив… Простите, не знаю вашего имени…

– Вам пока незачем его знать!

«Ага!» – смекнул про себя Пьетро, и без того догадываясь, что полицай – «подсадной». И стал чувствовать себя ещё более уверенно.

– При всём уважении к вам… Почему вы думаете, что я расстроил этого трансика? А может быть, он бежал, опьянённый счастьем: так хорошо провёл со мной время?

– Вы думаете? – изумился полицейский.

– Ну, по крайней мере, мы с ним… с ней не ссорились! – пожал плечами Пьетро. – Нам было очень хорошо вдвоём… Я думаю, бедняжка в состоянии эйфории стала скакать через ступеньку, как это у молоденьких девочек бывает… Потому что я не вижу причин ей впадать в отчаяние! Я ей хорошо заплатил, и если вы проверите её сумочку… Номера купюр я, конечно, не помню, но номинал и общую сумму готов назвать прямо сейчас, а вы проверьте…

– Дело очень серьёзно, синьор Фёрт! – пытался стращать полицай. – Это убийство. И проблемы не только у бедняги Джуззи, но и у вас тоже… Пока вы пойдёте свидетелем, но потом, как знать, может быть…

– Я никуда не пойду! – огрызнулся Пьяве.

– То есть как?! – поднял брови детектив. – Я имею полное право прямо в наручниках доставить вас в мой участок…

– Право-то вы, конечно, имеете! – согласился Пьетро снисходительно. – Но, мне кажется, вам удобнее избавиться от тела… Нигде не учтённого тела проститутки…

– Это возможно. Но это будет стоить вам немалых денег.

– Мне это ничего не будет стоить. Это ваши с Жози Альбой проблемы.

– Я вас не понимаю. Я задержу вас, до выявления обстоятельств, и…

– Ну и хорошо, – согласился Пьетро. – Можно пойти таким путём. Вы доставляете меня в свой полицейский участок, а я там рассказываю, где вы утилизируете тела девочек, подохших от передоза… И уже не первый раз!

Он – как и положено финансисту – умел блефовать, не моргнув глазом. Он понятия не имел, где и как избавляются этот полицай и «мамка» Жози от трупов умерших передозных девушек. Но он всё рассчитал логически, как астрономы, бывает, рассчитывают планеты на кончике пера, только лишь по возмущению небесной механики.

Это бордель, элитный, старинный, вписанный в инфраструктуру города, так? Тут много проституток. Большинство проституток – наркоманки. Большинство наркоманок умирают, рано или поздно, от передоза. Значит – чисто логически – у милой Жози должен быть способ избавиться от тел девочек. Ну, не в полицию же она сдаёт, не в городской же морг «переторчавших» дур! Так бы её давно прикрыли…

По глазам собеседников Пьетро понял, что всё правильно рассчитал. Финансовые претензии к нему мигом испарились, как испарились, дав ему с достоинством покинуть бордель, и те, кто их выдвигал. Наверняка эта гоп-команда обдерёт, как липку, беднягу Джуззи Палестро, от столкновения с которым и вышла вся эта прискорбная история…

Или нет?!

 

*  *  *

 

Генерал Свиньин славился «разводками» на всю Россию. Его многоходовые комбинации могли, как в шахматах, запутать даже самого умелого противника.

– Это называется «принцип айкидо», – хвастался Богдан Юрьевич, когда его награждали за очередную успешную операцию. – В восточных единоборствах есть такой метод – использование силы противника. Нужно понимать, в чём противник сильнее тебя, и это использовать против него самого…

Началась партия с довольно грубой инсценировки: рядовому «шахиду» из Хазарского джамаата организовали побег, и организатор, имитировав расстрел конвоя на лесной дороге, всучил беглецу пакет для Итила. Отбежав подальше в «зелёнку», чёрт наблюдал, как вставали с земли, посмеиваясь, якобы «убитые» конвоиры.

– Это провокация Свиньина! – догадался Итил, потому что трудно было не догадаться при таких-то постановочных декорациях. В пакете оказались списки федералов – наркоманов, слабость которых предлагалось использовать, и это подтвердило стиль Свиньина.

Дальше вышло неожиданное: на сайт «КавказСвобода» некий взломщик (комментарии на сайте были закрытыми, только для «своих») выложил предупреждение: «Всем, всем, всем!» – и дальше разоблачал провокацию Свиньина, устроившего засады по месту жительства записанных им в наркоманы федералов.

Вот здесь и сработало «айкидо», использование силы противника. Хали переслал информацию своим кураторам, а лучше англичан и американцев с интернетом никто не умеет работать! Они сделали почти невозможное – установили ай-пи адрес смартфона, с которого заходил на сепаратистский сайт взломщик…

Такой человек был бы очень полезен Хазарскому джамаату, и Хали, когда кураторы установили личность «доброжелателя», послал к нему домой группу захвата. Недоверчивый бандит думал вывезти офицера куда-нибудь в дальнюю пещеру или в Грузию, и уже там поговорить с ним по душам: зачем он шлёт предупреждения, раскрывая провокации своего начальства, и каков он гусь, и не товарищ ли свинье, то есть Свиньину?

А вот тут группу захвата очень технично и накрыла засада! Взяли сразу нескольких «джамаатчиков», и притом куда более осведомлённых, чем выпущенный в роли «живца» «шахидко»…

А всё почему? Да потому что Богдан Юрьевич заранее знал, что американцы IP-адрес вскроют, как ты его не шифруй и не прогоняй через порожняки! Вскроют, вычислят – и подумают, что сами установили личность, подсунутую им Свиньиным…

У операции было множество приятных как для страны, так и для Свиньина лично, последствий. Правда, самого Хали Галиева взять опять не удалось, однако разорили целый ряд его осиных гнёзд, явок и баз, захватили в горах его штаб с техническим оборудованием на миллионы долларов, откуда – видно было – он сбежал в спешке, в последний момент.

Под воздействием «сыворотки правды» главарь несостоявшейся группы захвата выдать местонахождение Итила не смог, но выдал местонахождение его семьи. Люди Свиньина взяли и жену, и сына:

– Толку от них, боюсь, будет немного… – сказал боссу помощник, подполковник Будешь. – Они давно уже жили изолированно…

– Это смотря для кого искать толк… И смотря какой… – таинственно ответил Богдан Юрьевич Свиньин.

Так сын Итила от разведёнки, Айда Галиев, оказался распростёртым на вивисекторском столе в мрачном застенке, более всего напоминавшем интерьерами прозекторскую морга. Айду несколько дней чем-то кололи, вводили мутные инъекции внутривенно – и задавали странные вопросы:

– В каком банке деньги твоего отца?! В какой стране и какое название?!

Занимались этим подполковник Будешь и вольнонаёмный консультант с характерно-семитской, местечковой внешностью Гарий Шорник. Между собой Будешь и Шорник вели непонятные юноше диалоги:

– Так всё-таки, каким препаратом его гербовали?!

– Не могу понять… Но не гашиш, точно… Может быть, «голубые кристаллы»?

– На «балтийский чай» анализ делал?

– Делал. Не «балтийский чай», точно…

Айда думал, что неправильно услышал, что слово «гербовали» – на самом деле «вербовали». Но когда Будешь и Шорник повторили слово несколько раз, очень отчётливо, понял, что это какой-то гибрид между словом «вербовали» и «гербарий».

В итоге подполковник заплечных дел Вадим Будешь сообщил Свиньину, что мальчик, скорее всего, вообще не «гербованный».

– Странно, но все анализы показывают физиологическую естественную норму организма… Может быть, какие-то новые, пока неизвестные нам препараты?!

– Нет, – задумчиво ответил Свиньин, – думаю, речь идёт об «отверженном»…

И приказал развязать Айду, а потом, когда Айда, усевшись на прозекторском столе, разминал затёкшие запястья, велел помощникам удалиться. Хотел переговорить с Галиевым-младшим один на один.

– Ну, давай знакомиться, сынок! Я – генерал-полковник Свиньин Богдан Юрьевич… – И не удержался, чтобы не похвастаться: – Одна из самых старых, родовитых аристократических фамилий в России!

Айда Галиев, воспользовавшись столь недальновидно предоставленной ему свободой рук, припомнив все занятия в секции единоборств, гибкой и мускулистой кошкой прыгнул на одинокого старого толстяка…

Этот боров пенсионного возраста не казался Айде серьёзным противником. Спортивному, находившемуся на самом пике своей физической формы, молодости и здоровья чеченцу, кандидату в мастера спорта, противостояла жирная свинья, небрежно, как-то даже неопрятно носившая дорогущий костюм от Gucci, «инкрустированный» всем положенным набором мелких деталей, семафорящих о пидорской природе приватира.

Сразу бросались в глаза шёлковый платочек в нагрудном кармане, наручные часы Frederique Constant (на «Ролекс» понтующему толстожопцу не хватило! – мстительно думал Айда, не понимая, что у госслужащих свои ограничения). И бриллиантовые массивные запонки, и крикливый аляпистый галстук от Brioni из наилучшего шелка. Кичливая, не по возрасту элегантная классика итальянских туфель с фирменной двойной прошивкой довершала узнаваемый, даже шаблонный образ гордящегося казнокрадством коррупционера...

Айда думал, что свалит борова одним ударом, но боров как бы нехотя, как бы невзначай сделал какой-то неброский жест – и уронил Галиева на плиточный керамический пол допросной со страшной болью в боку и сверхблизким обзором узорно-наборных, элитной кожи, носков туфель Barcly.

– Не стоит играть со мной в такие игры, сынок! – мягко посоветовала русская свинья. – Юность ничто против опыта… Ещё раз приборзеешь – калекой оставлю!

– Чего вы от меня хотите? – поневоле стал конструктивнее корчащийся на плиточном буром полу Айда.

– Я буду говорить… – бронзой чеканил смердевший дорогим, но несвежим парижским парфюмом старик-генерал. – А ты слушай… Если окажусь не прав – возрази. Только сейчас ты сам убедишься, что я знаю о тебе больше, чем ты думаешь…

– Отец давно порвал с нами! – перешёл Айда от нападения к самозащите, отчего его речь стала более торопливой и менее внятной. – И с мамой, и со мной… Он сам по себе, контактов мы с ним не поддерживаем, живём уже не первый год отдельно…

– Знаю! – промурлыкал Свиньин со всей свойственной палачам лаской в голосе. – И почему, тоже знаю. Хали Галиев, глава Хазарского Джамаата – как у нас, русских, говорят, пошёл по шерсть, а вернулся стриженным… Он хотел долларов срубить по лёгкому, пару мильончиков, чёртов «перестроечный» кооператор… Думал скальпами торговать, капитал сколотить… Но теперь Хали – это зомби, так ведь?! Наниматели ему не просто платили – они его ещё и обрабатывали всякими психотропными дурями, так ведь?! Начинает этот ряд «балтийский чаёк», майданное пойло для быдла, а потом поднимаются, по мере успехов в карьере, к благородным инъекциям… Дымы и пары ингаляции, насвай, гашиш, опиум, кокаин, таблеточки «обезболивающие». Или отвары «успокоительные»…

И постепенно Хали превратился в машину убийства, покорную кормильцам ханью, как китаец в опиумном притоне! И ты бы тоже превратился, вместе с папой, но ты – к счастью, наверное, был отнесён английскими инструкторами к категории «неподатливых»… Правильно я излагаю?

– А что это означает – «неподатливый»? – поинтересовался Айда, давая понять, что генерал-ищейка на верном пути к его сердцу.

– Они тебе, конечно, не разъяснили, так ведь? Они тебя, сынок, списали со счетов и отправили к мамке, в глубокий тыл… Потому что про таких, как ты, у русских говорят – «ни в пи**у, ни в красную армию»! Хочешь узнать – кто такие «неподатливые»?

– Если вас не затруднит? – манерно попросил Айда, напомнив, что чеченцев ещё в XIX веке за элегантность манер звали «французами Кавказа».

– Есть такие люди, в составе населения их от пяти до восьми процентов, у них нестандартная матрица мышления. То есть стандартные отмычки к мозгам не подходят, нужно искать индивидуальные подходы, а кому это нужно, когда вас фабрикуют тысячами? Долго и дорого возиться – тебя, с твоей асимметричной головой, зомбировать…

И дальше Свиньин сыпал убористо, но густо, как заправский лектор, недаром в своё время институт марксизма-ленинизма заканчивал, и высшую партшколу вооружённых сил заодно.

Он рассказал, что когда зомбируют исполнителя – не обязательно теракта, а вообще, для любой грязной и опасной работы, – то прогоняют кандидатуру через «стадии». Первая стадия работы англосаксов со стандартным «арапом» – «погружение». «Арапа» тестируют, определяя, насколько он от природы внушаемый. Упрямых и самовольных отсеивают уже на этой стадии, как шлак.

– Именно так тебя и отсеяли, выгнав обратно к мамке под юбку…

Лиц с наибольшей внушаемостью переводят во «второй класс» – который называется «накачка». Здесь их пичкают всякой ваххабитской литературой, всяким бредом, с виду похожим на богословие, но составленным в лабораториях Лэнгли… Когда внушаемого сделали псевдорелигиозным фанатиком, внушив ему под видом «веры отцов» фанатизм пушечного мяса – зомбируемый переводится на третью ступень.

Она называется «оглушение», и предусматривает разного рода наркотические воздействия на головной мозг, обкуривание, обкалывание, глотание психотропной гадости. На этой стадии мышление, как нечто связное и самостоятельное, знакомое хотя бы с азами логики и анализа – окончательно разваливается. Личность человека растворяется, и он превращается в «живое орудие» с очень ограниченными мыслительными способностями, полностью контролируемыми оператором. Такого зомби можно положить в багажник автомобиля, как вещь, как тушу убитого зверя, отвезти в город, который нужно взорвать, – и там выпустить, запрограммировав ему маршрут.

Фабрика зомби, давным-давно уже обустроенная английским колониализмом с опорой на арабские разработки секты «гашишинов» (асассинов), выпускает разные виды продукции. Одноразовый исполнитель – это самое дешёвое, но и самое примитивное из всего, что производится. Он абсолютно покорен – но способен в буквальном смысле «заблудиться в трёх соснах», потому что его запредельная внушаемость достигнута превращением его мозга в младенческий. Есть продукция подороже, посложнее, и через то опаснее: дегенеративный лидер с маниакальной «мессианской» идеей, он мыслит шире, более многоразовый, но через то им труднее управлять.

– Таков мой отец? – не столько спросил, сколько констатировал Айда Галиев.

– Думаю, да! – потёр Свиньин переносицу, будто и вправду был университетским профессором. – Есть бригадные командиры – они как бы гибрид между самоуправляемым человеком и зомби. Они действуют автономно, пока не получат подавляющий сигнал – и тогда они целиком во власти оператора. Есть «почтовые ящики» или «попугаи» – которые дословно повторяют проповеди, загруженные в них при программировании, они используются для агитации. Ну и… Много ещё кто! – взмахнул рукой генерал, устав перечислять.

– Ну, это я, кажется, понял! – сказал Айда, поднимаясь с пола и усаживаясь на стул. – Никогда бы не подумал, что русский генерал объяснит мне то… Ну, что с детства видел… Понять не мог! Не скрою, Богдан Юрьевич, удивили, удивили… Однако снова первый… Ну, мой вопрос! Вы ведь не в православие меня переводить собрались, чего вам от меня нужно?!

– Богатым хочу тебя сделать! – заманчиво улыбнулся Свиньин, словно бы в рекламе стирального порошка соблазнял с экрана домохозяек. – Много денег можешь получить, много долларов, миллионы, скорее всего… А только-то и нужно тебе вспомнить – какие банковские намёки ты у своего отца видел, когда тебя ещё не отсеяли… Потом-то он уже всё, поменять решение способность потерял, а вот когда он ещё был кооперативным живчиком восьмидесятых…

Что-то ты непременно видел у него в руках, или на столе, или где-то в шкафу, на серванте, в мусорном ведре… Это, скорее всего, был рекламный буклет какого-то банка! Но, может быть, это была визитка служащего банка, запись в телефонной книжке, «имейл» какого-то кредитного учреждения. Должен же был Хали Галиев думать – куда он захомячит американские деньги за русские скальпы! Найдём, что за банк, дальше выясним номер счёта и величину суммы, а уж там…

– Поделим пополам? – зло засмеялся Айда Халиевич. – Вы что, совсем меня за идиота держите?!

– Поясни, не понял…

– Вы хотите меня использовать!

– Ну, погоди… Ты же зомбированию, сынок, не подвергся, значит, способен рассуждать логически! Человек – если он в здравом уме и твёрдой памяти, а не в трансе и не под гипнозом – стремится к собственной выгоде, так?

– Так.

– Если мы с тобой общими усилиями вычислим банк со вкладами твоего отца – я всего лишь получу имя информатора, сливающего бандподполье моему заместителю… Зачем мне это нужно – моё дело, ты же меньше знаешь – крепче спишь, сынок! Теперь давай посмотрим, что получаешь ты… Когда твоего папашу грохнут – а грохнут его, поверь, неизбежно и очень скоро, безымянный пока банк попытается тебя «кинуть»… Если наследник не является за вкладом, то значит вклада и нет, такова логика европейских банков! Ну, а как ты сможешь явиться, с адвокатами и судебным иском, – если ты понятия не имеешь, в каком банке твой батя-псих законопатил свои пиратские сокровища?! Вот и получается, если ты не зомби, ты поймёшь: я тебе нужен, мальчик, гораздо больше, чем ты мне…

 

*  *  *

 

Отель «NH Genova Centro» в старинной, но прекрасной, напудрившейся и напомаженной ради туристов Генуе славился деликатностью обслуги. Разумеется, клининг номера – один из важнейших критериев, по которым постоялец оценит качество гостиницы. Никто не спорит, что грязный номер может стать причиной, по которой отель перемещают в печальную ситуацию «starfall». Этого здесь всегда боялись…

Однако тут, насколько помнил Пьяве, раньше убирались только в забронированных номерах перед заездом гостя, а потом в освободившихся. Бестактно устраивать уборку при «ещё живых» постояльцах! Уровень «NH Genova Centro» регламентировал смену постельного белья и полотенец ежедневно. Как ни крути, раз в сутки горничная обязана появиться.

Но для беззвучного общения с горничной здесь раньше безотказно работала система международных универсальных дверных табличек. Надпись «Please clean my room» требовала начать уборку, а «Do not disturb» настрого запрещала обслуге показываться на глаза. Согласно этике отеля, не стоило обслуге стучать в лакированную дверь и при отсутствии всякой таблички… Так сказать, по умолчанию.

Пьяве никакой таблички на шаровую ручку своего люкс-номера не вывешивал, и потому был очень удивлён, когда горничная под вечер вкатила к нему свою особую тележку с отсеком для грязных вещей, стопками нового постельного белья и полотенец, арсеналом чистящих и дезинфицирующих средств, арсеналом губок и тряпок…

– Скузе, кьозе квесто? – курино, кудахтливо возмутился Пьетро на языке своей жены, и на одном из государственных языков Швейцарии: – Коза синифика?!

Горничная оказалась из мигранток, как это чаще всего и бывает. Она вдруг ответила Пьетро по-русски, словно бы знала, что он поймёт и даже оценит:

– Извините, но вы заказывали на ресепшен уборку номера…

– Я не заказывал уборку номера! – сказал по-русски Пьяве, и только потом, несколько запоздало, понял, почему вообще вступил в столь нелепый диалог…

Девушка, явившаяся к пожилому Пьетро в гостиничной униформе горничной, – очень напоминала Азиру Орлаеву, в которую влюбился, и так получилось, что навсегда, – молодой Пьетро. Иногда природа играет в такие странные игры… Такие странные… Потому что под париком и макияжем находился Айда Галиев, притаившийся в женском образе, как зверь в засаде…

Вы спросите, что это такое? А это всё шуточки генерала Свиньина, который знает о людях гораздо больше, чем сперва может показаться. Айда использовал лучший способ подобраться к Пьетро, когда он одиноко-уязвимый, беспомощный, в чуждом для «него-обычного» месте…

Воспалённый, по сути, патологической страстью к воображаемой Азире, в состоянии психически не вполне здоровом, потому что любая степень роботизации человека всё же требует иррациональной отдушины, Пьетро не выгнал горничную отеля, как сперва собирался. Помолчал, посмотрел на неё, смущённо застывшую с тряпкой в руках, а потом заворожённо, словно бы нехотя, продолжил:

– Ты из России?

– Да.

– Ты русская?

– Я татарка.

– J'aurais dû deviner... – пробормотал Пьяве с каким-то юношеским, смешным и глупым, румяным смущением. – Мне не нужна уборщица… Однако, не уходи…

– Вам нужны услуги иного рода? – поинтересовалась догадливая горничная.

– Вы оказываете услуги другого рода?

– Если угодно господину… Мне остаться в вашем номере на ночь?

– Нет! – Пьетро был достаточно благоразумен, чтобы учесть возможные эксцессы. – Не здесь. Я дам вам адрес. И… и двести долларов… Ты… Вы сможете туда подъехать…

– Синьор, только после окончания смены, и такси – отдельная статья расходов…

– Разумеется… – Пьяве говорил по-русски, сам того не понимая. – Да хоть лимузин! Я дам вам адрес, и вы приедете туда, где я буду вас ждать, синьорита…

 

*  *  *

 

– Ко мне будет гостья! – предупредил Пьяве Жози Альбу Алессию в будуаре, к которому успел привыкнуть и притереться. – Пропустить!

– Вообще-то, – скривилась Жози, – в хорошие рестораны со своей выпивкой не ходят!

– Если не оплатят её заранее… – парировал Пьетро, доставая крупную купюру…

А дальше всё было, как во сне, пока он не превратился в кошмар. Пьяве набросился на Айду. Раздевая нетерпеливой рукой, срывая униформу и странное для горничной эротическое бельё, дошёл до кружевных трусиков, и обнаружил там то… чего там не должно быть!

– Эй! – отшатнулся Пьетро. – А это ещё что за…

Ответом ему послужил ствол небольшого «дамского» «браунинга», холодно упершийся в лоб:

– А теперь ты мне скажешь номер счёта моего отца в твоём банке и сумму, которая там лежит! – сказал уверенный в себе юнец, вырядившийся трансвеститом.

– А ты кто? – хрипло спросил Пьяве, задав самый естественный и очевидный в его положении вопрос.

– Я Айда Галиев, сын Хали Галиева.

– С чего ты взял, что у твоего отца счёт в моём банке?

– У него были рекламные буклеты твоего банка. И он нередко говорил о твоём банке, пока ему мозги не заквасили…

– Этого мало, мальчик. Многие говорят о моём банке, но счетов в нём у них от этого не появляется…

– А всё же ты мне скажешь номер счёта! – взвизгнул Айда от нетерпения и ткнул стволом своего пистолетика в лоб Пьяве посильнее.

– Ну, допустим, скажу, – играл с юным дурачком, как кошка с мышкой, матёрый Пьетро. – Ты же не можешь снять деньги со счёта другого человека.

– Мне и не нужно! – выболтал свои планы наивный террорист. – Когда моего отца грохнут, а это случится очень скоро, фраер…

– Где твои манеры, мальчик? Где уважение к отцу?!

– Мне его не за что уважать! Уж поверь мне… Когда у меня на руках будет свидетельство о смерти – я приду к тебе с бригадой адвокатов, с судебными исполнителями, и заберу то, что принадлежит моей семье по праву…

– А по леву?

– Что?!

– Ничего, так, игры любителя славистики… Люблю я русский язык, он такой выразительный! С точки зрения пра́ва ты как бы имеешь, а с точки зрения слева – как бы и нет…

– Левые везде проиграли, так что будем говорить с позиции права!

– Ну, в принципе, логично! – одобрил банкир. Одобрил казённо и улыбчиво, как принято в банке одобрять кредиты, со всей снисходительностью, выработанной десятилетиями общения с вкладчиками-дегенератами, обворовывавшими свои народы, чтобы в итоге оставить всё украденное Пьяве в виде «вечно невостребованных вкладов».

– Нельзя же прийти в суд с одним рекламным буклетом, правда? – подыгрывал Пьетро с иронией. – Нужно иметь основание для проверки, выемки документов из банка. Номер счёта и размер суммы – какая-то зацепка…

– И без тебя знаю! – огрызнулся Айда.

В своих расчётах юноша опирался на бытовуху. Когда приходишь по объявлению о найденном кошельке, и просишь его вернуть, то тебя всегда сперва спросят: какого цвета был, да сколько в нём лежало… Информация – основание для выдачи, да!

– Пойми, Айда! – начал баюкать бдительность вымогателя Пьетро. – Я европейский банкир, Европе чуждо насилие… Мы деловые люди! Если бы ты явился ко мне не в лифчике и сетчатых колготках, а по-людски, я бы сразу не стал темнить…

– Да? – недоверчиво поднял бровь наследник кровавого вклада. «В Европе же царствует законность» – предательски, где-то глубоко внутри, как магма под корой земли, усыпляла его зомбирующее-навязчивая идея «перестройки»… В своё время стоившая жизни Алхану Анарову… О таком вкладчики «пирамид» говорят, когда их спрашивают – зачем же они отдали деньги очередному Мавроди: «хочется верить людям»…

– Да. Конечно, бывает, мы пользуемся выморочными вкладами – но специально мы их никогда не выморачиваем! – привычно врал профессиональный лжец Пьяве. – Закон – это у нас, швейцарцев, в крови, Айда Халиевич! Разумеется, я не помню наизусть номер счёта твоего отца… Если бы я назвал по памяти шестнадцать циферок подряд, ты бы усомнился, так ведь? Это же неправдоподобно, ты же умный мальчик, согласись…

Айда согласился.

– Ну вот, уже наметился какой-то конструктив… – улыбнулся Пьяве. – Если ты перестанешь мне тыкать стволом в лоб, и позволишь включить мне ноутбук из моего кейса, то мы найдём номер счёта Хали Галиева, и ты её запишешь для будущих судебных разбирательств… Которых, поверь, не случится, потому что мы придём, я уверен, к досудебному урегулированию на основании примирения сторон!

Айда чуть посторонился, давая Пьетро притянуть кейс и достать маленький ноутбук стальной расцветки.

– А всё же жаль, что ты не девушка! – неожиданно сказал совершенно неуместную фразу Пьяве. И сладострастно пробежал языком по губам.

Азира Орлаева, в девичестве Бекова – это не просто «встреча давно». Это потаённая, подпольная, другая, пусть воображаемая – но оттого ещё более ценимая, вторая жизнь Пьяве. И первая мысль убить Айду была у Пьяве связана вовсе не с тем, с чем он потом, хорошо подумав, его убил. Вначале он хотел убить мерзавца только за то, что он осквернил случайным сходством жено-мужчины самую заветную и глубинную память вожделения вечно замкнутого и вечно чопорного банкира.

– За кого ты меня держишь, мальчик? У меня же сын твой ровесник, Айда! Его зовут Конрад. Конрад Пьяве – правда, красиво?! Я за него любому голову оторву! Он мой наследник и моя гордость…

Колдуя над клавиатурой «ноута» Пьетро уже вполне уверенно заговаривал зубы своей потенциальной жертве, погружая её в отвлекающий дурман пустословия:

– Да, мой Конрад весь в меня! Банкирская косточка, плоть от плоти… А другим тут не выжить, Айда! Вот вы там у себя говорите – «европейский уровень жизни»… И хотите жить, «как в Европе» – и не понимаете, что одного желания мало! Чтобы жить, как мы в Швейцарии, на которую вы облизываетесь, – нужно сперва весь мир обобрать, словно куст малины.

И ничем не брезговать: ни деньгами черномазого папаши Дювалье, ни золотом концлагерей, ни нацистскими авуарами… Жить как в Европе – это, зажимая нос от трупной вони, заносить на кассу наличные от людоедов и безналичные от содомитов, чеки от расчленителей, векселя от палачей, платежи насильников, переводы отцеубийц и аккредитивы маньяков-потрошителей…

Совсем расчувствовавшись, Пьетро продекламировал:

 

Вот вы говорите – «живётся, как в сказке!»

А сами судите – легко ли в ней жить…

 

– Это что за стихи? – набычился Айда, подозревая в строфах старика издёвку.

– Это у вас, в России, мультик такой был, детский… Неужели не смотрел? Ну да, не о том! Обворовать весь мир, мальчик, это очень тяжело. И не только физически, технически – само собой, это трудоёмкий процесс… Но это и морально тяжело. Иногда получишь «всё по полной», как в юности мечтал – лимузины, яхты, палаццо, светские рауты, президентские люксы в отелях… А ничего не радует… Понимаешь, дурачок? Всё есть, а ничего не радует… А почему, знаешь?

– Получу – узнаю! – волчонком зарычал Айда.

– Да я тебе сразу скажу! – рассмеялся Пьяве. – Потому что слишком многое по пути к успеху осталось за кормой, такого, чего, в принципе, по естеству своему, не должен делать человек… Ты смотришь на нефтяного магната из Баку – а перед глазами у тебя армянская девчушка, которую он в молодости облил бензином и поджёг… На глазах родителей… Ты смотришь на негра, который привёз к тебе два чемодана, полных долларами, и который ни хрена не понимает в финансах… И кивает, соглашается с тобой во всём… И ты, формально говоря, должен радоваться – а ты не радуешься… Потому что этот болван, который так и просится обвести его вокруг пальца, – из народности хуту, и он рубил тростниковым мачете головы детишкам народности тутси…

– Я не хочу слушать этот бред! – сердился Галиев-младший. – Быстрее вводи пароль и открывай страницу батькиного вклада!

– Зря! – снова бабочками запорхали холёные ногти Пьяве над маленькой, портативной, и потому несподручной, клавиатурой. – Надо учиться у старших, это основной принцип человеческой цивилизации! Из таких вот кусочков, разноцветных и скользких, складывается мозаика европейской жизни, малыш!

– Я тебе не малыш!

– Договорились, великан! Для того чтобы жить как в Европе – нужно не законы, как в Европе, принимать, а беззаконие, как в Европе… Законы принять недолго – парламент руки поднял, и готово! А жизнь лучше не становится, потому что поднятые руки – знак капитуляции, а не путь к процветанию! Законы для бедных, Айда Халиевич. Богатые же обязаны объяснить наследникам то, что церковь называет «тайной беззакония»… Но если человеку везёт, как вот мне, – то наследник сам улавливает сигналы, флюиды, запах денег…

– Деньги не пахнут!

– Если тебе нюх отшибло, то не пахнут. Всё, на что в природе охотятся – имеет запахи! Знаешь, что сделал мой Конрад?

– Я не хочу знать, что сделал ваш Конрад! Скажите, это же вы должны помнить, сколько денег на счету моего отца?!

– Мой Конрад в семнадцать лет спас друга. У того родители уехали в круиз, и друг устроил дома мальчишник… Прямо на Вилла-Льянджо, там, поверь, есть где разгуляться… Ах, какая вилла!

Пьяве чувственно поцокал языком, думая, что азиату так будет понятнее восхищение.

– Они, по глупости, малолетки же, вызвали шлюху прямо в родительский дом… Типа, до приезда мамы-папы всё тут убрать успеем… Шлюха оказалась наркоманкой – почему-то меня это не удивляет, а тебя?

– Вполне правдоподобно…

– Ну вот, и мальчишки мои от щедрости души стали её угощать первосортным «белячком»…

– А она, видимо, привыкла разбавленный кокс… того! – догадался, поневоле втягиваясь в диалог, Айда.

– Ну да! Ширнула первосортный концентрат, впала в кому и сдохла… Она уже и была под «кайфом», обколотая, а тут ещё гостеприимство богатых юношей… Друг моего Конрада запаниковал: труп в доме, суд да дело, надо класть в багажник и на свалку везти…Конрад – ему было всего семнадцать – объяснил, что это очень опасно! И придумал план…

 

*  *  *

 

Великосветские мальчики создали идеальную мизансцену. Огромное, в полстены, доходящее до пола, окно Виллы-Льянджо выбили массивным стулом с террасы. Кидали его снаружи – по легенде, именно так обдолбанная наркоманка и проникла в чужой дом. Ограбление со взломом. Мотив у киевлянки на лбу написан, а точнее – на венах наколот, шприцами…

И что было дальше? Друг Конрада услышал шум, прибежал с пистолетом и осуществил акт самозащиты. То есть – пристрелил грабителя с ножом, вломившегося к нему в покои. Нож, для убедительности, должен был быть окровавленным. Для этой цели подозвали домашнего пуделя…

Пуделя в этой семье любили – но в трудной ситуации всем приходится чем-то жертвовать. Пуделя мальчики прирезали. Окровавленный нож вложили в руку киевлянки… Видя итоговую картину, полиция сразу же сняла все претензии с друга Конрада. Ещё до анализа крови. А уж когда провели анализы и установили степень наркотического токсикоза – ему вообще чуть не выдали грамоту, как бдительному гражданину, зорко стоящему на защите священной частной собственности…

Первое правило финансиста – убей, кого нужно, и не ошибись с кандидатурой. Второе правило финансиста – убей, когда нужно, и не ошибись со временем. Третье правило финансиста – сделай это чужими руками, или свали на другого. И тоже – не ошибись, подбирая кандидатуру.

Это, согласись, очень непростые правила – именно поэтому далеко не у всех есть виллы на тёплых морях и яхты, дежурящие на пирсе возле этих вилл. Никто не обещал, что будет легко: это удел избранных, удел очень малочисленной высшей элиты.

Христианство она понимает, как средневековую сказочку для баранов, чтобы смирнее паслись, чтобы легче было их резать или стричь. «Зачем стадам дары свободы?!». Коммунизм она понимает, как бредовый, заранее обречённый эксперимент, противный самой глубинной природе человека, гнойно отторгаемый, как чужеродная ткань, самим естеством.

Если бы вы смогли поговорить с ними начистоту, без всех их уловок, обманок, адвокатов и «пиарщиков», то они бы сказали вам примерно так:

– С точки зрения атеизма жить, всё время убивая, – ничего особенного или предосудительного. Мясники или резники на бойне так и живут, ежедневно смывая под душем кровь, перед тем, как пойти домой… И профессия не мешает мяснику быть хорошим мужем, заботливым отцом, чутким и понимающим другом…

Особая гордость Пьетро Пьяве – то, что его сын, когда дело о попытке ограбления со взломом Виллы-Льянджо улеглось и ушло в архив, сам, без наводящих вопросов или понуканий, рассказал, как было дело, отцу. Это – высший знак доверия между отцом и сыном!

– Пап, я правильно поступил?!

Отец кивнул. Такому ни в одном колледже «лиги плюща» не научат. Это приходится черпать из семейных преданий, из образа жизни, из тайных наставлений богатых родителей…

 

*  *  *

 

– …Вот такой у меня сынуля, твой ровесник! – не скрывал родительской гордости Пьетро. – С младых когтей понимает, что сладко жрать у мамы дома – это одно. А вот отбивать эти сладости у всех других сладкоежек – совсем-совсем другое дело! Сладко жрать – это приятно и совсем нетрудно, да кто ж тебе даст?!

– А зачем вы мне всё это рассказываете? – похолодел слишком уж отвлекшийся на цифры, бегущие по экрану ноутбука, и утерявший врага с мушки пистолета, Айда Галиев.

– А затем… – с рекламной, жемчужно-голливудской, но зловеще натянутой улыбкой сознался банкир, – чтобы себе мосты сжечь… Чтобы не уступить соблазну тебя отсюда живым выпустить…

И заполошным, с виду неумелым, обманчиво-бабьим жестом дилетанта-любителя – ударил Айду ониксовой пепельницей в висок…

Галиев-младший упал на клавиатуру ноутбука лицом, и больше не подавал признаков жизни. «Лёгкая смерть, – подумал Пьяве, проверяя пульс, и убедившись в его полном отсутствии. – Мальчик даже не понял, что с ним случилось…».

Если ты живёшь в рыночном мире, и, мягко говоря, не в трущобах, не на пособие – то вынужден всё знать. Чего не знаешь – на том тебя непременно «разведут». Например, если ты не имеешь представления о медицине – врачи выдумают для тебя очень дорогостоящее и совершенно тебе не нужное лечение… Поэтому Пьетро Пьяве хорошо знал, в числе прочего, анатомию. Он знал, что самая смертоносная точка в теле человека – за утончающейся височной костью, там, где та переходит в угол глаза… Раньше ему этим знанием пользоваться не приходилось – но в итоге оно лишним не оказалось.

– Я ведь не киллер! – дообъяснил растрёпанный Пьяве уже бездыханному телу. – Я вот так – непривычен… И мне нужно было сжечь мосты к отступлению…

И дальше уже не говорил, а торопливо думал: «Понимаешь, мальчик, если бы ты был умным, а я дураком… То это я бы бегал по чеченским горам с автоматом… А ты бы в комфортном цюрихском офисе подсчитывал доллары от этой беготни… Но всё наоборот, ты же знаешь! Так что зря ты сделал ставку против хозяина казино. Игрокам так глупо делать! Нашёл, кого шантажировать, дурачок!».

Пьяве осторожно выглянул за дверь отведённого ему будуара, оценил обстановку, а потом поднял ещё тёплое тело Галиева-младшего, обхватив руками под мышки, и так, впереди себя, словно щит, вынес в мягкий, оглушаемый коврами, коридор борделя.

Снизу, что-то напевая по-итальянски, хлюпая носом, поднимался по лестнице на второй этаж уже знакомый нам, но ещё незнакомый «банкиру под прикрытием» Джуззи Палестро. Куриные боги автосалона в этот день подвели его, и звёзды сошлись в дурной гороскоп…

Пьетро Пьяве был хоть и холёным, но физически очень сильным мужчиной. «Гномом» его дразнили не за низкий рост, росту он был среднего, а за широкоплечую мосластую коренастость. Он не столкнул Айду по лестнице кувырком, как это вышло бы у более хлипкого очковтирателя. Он прицелился с верхней площадки, и бросил Галиева-младшего «влёт». Швырнул бездыханное тело в вертикальном положении, чего уткнувшийся в носки своих лучащихся диско-туфель Джуззи не мог видеть…

Именно так и получилось, что бедняга Малестро под любой присягой подтвердит, что трансвестит кубарем налетел на него, сбегая по лестнице сверху. Ну, а как ещё? По лестницам ведь ходят, бегают, но не порхают! Фантазия торговца подержанными автомобилями в «русалочьем галстуке» была слишком бедна, чтобы вообразить: девка к нему через ступеньки не бежала, а… летела!

А Пьетро на цыпочках вернулся в свой номер, и быстро, на нервах, неопрятно покидал верхнюю одежду на стул. Забрался под золотое шитьё покрывала, изображавшее непристойные, по-детски наивные в своей развратной простоте, картинки…

«Я спал, когда он-она сбегал по лестнице, и столкнулся с другим человеком, и сбил того с ног, и сам упал, и ударился головой, и…».

 

*  *  *

 

…Лигурийское побережье в районе Генуи, от западного (Potente) до восточного «laterale», которое здесь романтично, словно в сказках «тысячи и одной ночи», называют Levante, изобилует волшебными пляжами, когда каменистыми, а когда и песчаными. Пьетро шагал по одному из таких, вдоль «Бухты Молчания», Baia del Silenzio… Шагал там, где узенькая песчаная коса отделяет её от «Сказочной Бухты» (Baia delle Favole). Шагал широкими шагами, решительно и отрешённо, как когда-то здесь шагали, след в след, лорд Байрон и Гёте. Особенно прекрасна «Бухта молчания» в вечерние часы, она пенисто-розова и зыбко-туманно-ирреальна.

Ветер с моря раздувал полы строгого, но по-летнему тонкого пиджака Пьяве, трепал галстук, отчего издалека казалось, будто банкир расправляет крылья и хочет взлететь. Но Пьетро хотел иного: он хотел напиться. Он – по швейцарской привычке (в Италии этого совсем не требуется) – сжимал в руке бумажный пакет, в котором прятал, будто Цюриха не покидал, бутылку крепкого янтарного джинна «Old Castl», того самого, что, как вещает реклама, «с нотками можжевельника, аниса, с тонами цедры, вереска и белой розы».

– Когда у Льва Толстого персонаж ведёт себя алогично, – хихикал Пьяве, – это называют тонкой психологией…

Он вёл себя алогично. Он нашёл на смартфоне глупую попсовую русскую песню, и включил её, под шорох лёгких волн спокойного моря, на полную громкость. Беззастенчиво пользуясь великолепным, за годы карьеры отлакированным знанием русского языка, захмелевший Пьяве подпевал по-русски, и даже без акцента:

 

На белом-белом покрывале января

Любимой девушки я имя написал…

 

– Убивать паршиво! – разговаривал сам с собой Пьяве. – Но кому я могу сказать об этом, кроме тебя, Азира, которой, может быть, давно уж и на свете-то нет?!

Вместо Азиры его слушала только причудливо изрезанная береговая линия и почти тропическая по своей пышности бурная флора острогранных скал, отвесно, но веками неподвижно застывшая в нависающем падении. Та каменистая стена, которая слышала и поглотила навек тайны уст Христофора Колумба и Никколо Паганини, уроженцев здешних мест…

– Я, – жаловался Пьяве, – не могу сказать об этом сыну: он может неправильно понять. Он может понять, Азира, что убивать не нужно. Но «паршиво» и «нельзя» – разное… Я говорю тебе, как тогда, в прошлом веке, в 1991 году, когда я помогал вашим планам! И понимаешь – хотел помочь… А вот этого я тебе тогда не сказал… Деньги деньгами, но я хотел, чтобы у вас тогда получилось…

Ветер мёл банкиру в лицо какой-то мусор, иногда песчинки или мошка влетали в глаз, и тогда Пьяве утирал глаз убористо-стыдливым мужским жестом.

– Человек не должен так жить! Человек не должен так жить, чтобы убивать мальчишку, ровесника собственного сына, а потом скидывать это в прямом и переносном смысле на какого-то идиота-«макаронника»!

Но по-другому мы жить не умеем… Пусть мне очень паршиво сейчас, но – случись повторить – я сделал бы всё то же самое. Вынужден был бы это сделать. У нас есть только две вакансии: палач и жертва. Третьей у нас не бывает. Может быть, я только потому и люблю тебя всю жизнь, Азира Орлаева, что ты для меня – тень и посланник иного мира, иной жизни… Говорят, что в человеке есть инстинкт восхищения добротой, и такой же инстинкт омерзения к злу… Не знаю, не знаю! Мы в Европе по-другому жить не умеем: или я, или меня, ты же видела, что этот сопляк не оставил мне ни одного шанса разойтись миром…

Рассказывают, что дикарь, убив, к примеру, медведя, садился по обычаю возле туши и долго-долго объяснял ей, бездыханной, зачем так поступил. Чтобы медвежий дух не мстил охотнику с того света…

У Пьетро Пьяве была сходная традиция:

– Я не мог отдать тебе денег твоего отца! – толковал Пьетро куда-то в астрал. – Оставим даже в стороне, что это кровавые деньги, напечатанные на коже убитых младенцев… Пусть бы они были самыми чистыми на свете, заработанными благороднейшим путём, всё равно! Если я отдам тебе, мальчик, деньги твоего отца, то откуда, скажи, я возьму их для своего сына? Ты хоть понимаешь, между кем и кем ты заставил меня делать выбор?!

Шагая по пляжу, Пьяве перебирал варианты:

– Или ты хотел для себя исключения? Или ты рассчитывал, что тебе я отдам деньги твоего отца, а другим детям деньги их отцов не отдам? Но какая же в этом, скажи справедливость? Да и с какой стати, по какому «блату» я должен делать исключение из общей практики именно для тебя?!

Кто-то сыграл на моей тайной, порочной страсти… Кто-то узнал, что я хочу татарку, и тут же использовал это… Ничего нельзя хотеть, и никого – подцепят за жабру. А знаете, почему я всю жизнь хочу Азиру Орлаеву?! Только сейчас понял, что вовсе не её, а…

На самом деле – она явилась ко мне в молодости призраком иной жизни, обманчивым видением того, что другой мир возможен… И даже где-то есть, и люди там живут по-другому! И это дыхание иной реальности – замаскировалось во мне под патологическое сексуальное влечение… Мог ли я сказать себе это более внятно в год крушения Советского Союза, в год, когда было слишком очевидно, что никакой иной жизни нет, и вот эта наша проклятая форма существования белковых тел – единственно-возможная…

Словно бы сговорившись со всем сущим на этой отверженной планете, море дышало не свежестью, не бризом – а тяжёлым духом гниющих водорослей, напоминавших выволочкой своей прибрежной, спутанностью полуистлевшие рыбацкие сети. Море шуршало камушками, нервно, сыпуче перебирая их, как чётки, в полосе прибоя. К этому примешивался отчётливый запах сырой рыбы, кислый и щекотливый, как на кухне, где Пьяве вёл порой переговоры с Манулом.

Пьетро, застыв на фоне лигурийского заката, у самой пенной кромки волн генуэзского прибоя, представлял себе «покрывало русского января», очень схематично, потому что никогда не бывал в России. Хищные и многочисленные, как его русские вкладчики, генуэзские чайки вились над ним, крикливо пикировали на него, надеясь на поживу. А Пьяве воображал себе необозримые степи под снегом, и как он пишет там прутиком поверх смерзшегося наста: «Azira»…

Именно в такие часы, раздавленный самим собой изнутри, Пьетро Пьяве ощущал – как безмерно оно, притяженье земли… И притяженье преисподней, которую люди расположили под землёй, благодаря чему в нашем сознании и появились понятия – «высокий поступок» или «низменное поведение». А ведь Вселенная без Бога – как пифагоровы штаны, равна во все стороны, и нет в ней верха или низа, в ней некуда подниматься, равно как и спускаться некуда…

Как неумолимо давит и гнёт гравитация биологических законов взаимного пожирания! И как слаб культ культуры даже в тех, кто его чтит, и как мощно воздействуют даже на такого человека зоологические инстинкты – не говоря уж о тех, кто совсем перед ними капитулировал…

Чтобы твои дети жили не хуже других – они должны жить не лучше других. Человек противоречив: первое нравится всем, второе – никому. Но ведь «не хуже всех» и «не лучше всех» – по сути, арифметически одно и то же!

Если есть два места, и на обоих платят по 50 франков – то не так уж важно, на каком месте окажется твой ребёнок, а на каком – чужой. Но если места разделились, если на одном платят тысячу франков, а на другом один франк, тогда, разумеется, всякий приложит дьявольские усилия, чтобы своего ребёнка пропихнуть на «блатное» место. И, стало быть, любыми средствами вытолкнуть оттуда чужого. На франк вместо тысячи!

– Это противно, не спорю! – кивал морю и закату Пьяве. – Скажу больше – это омерзительно… Способность человеческой мысли обобщать – подаст тревожный сигнал подобия: чужой ребёнок очень похож на твоего! Такой же лопоухий, такой же милый, такой же наивный, так же желает счастья… Подличать, выдавливая его с «доходных мест», – морально тяжело. Ну, а смотреть, как твоего ребёнка отовсюду выдавили, – по-вашему, морально легко?!

В душе каждого психически-полноценного человека, где-то в глубине – живёт мечта честно работать и получать заслуженное.

– Почему? – спросил Пьяве у Пьяве.

– Не знаю, наверное, потому что душа человека – христианка, как говорил Тертуллиан. Но в этом обществе ты не можешь позволить себе честно работать и довольствоваться честным заработком без подвохов и подстав! Если ты прекратишь подличать – жадные пираньи обкусают тебя со всех сторон так, что тебе некуда станет ступить и нечем дышать. Ведь каждый франк – выплаченный тебе – для твоего работодателя упущенная прибыль! И он начинает хитрить, разными способами сокращая твою получку – через рост ли цен, через штрафы ли, через шантаж, через снижение расценок труда, и тому подобное. В итоге ты, честный человек, не съел никого – но понимаешь вдруг, что все съели тебя!

– Вот почему, – воспалённо говорил лигурийским волнам Пьетро, – мне так дороги обрывки памяти, сны и фантазии о затонувшей советской Атлантиде, о странной стране, прижавшейся к тундре; ледяной стране, где загадочные русские люди на православной закваске, на советских дрожжах – попытались жить иначе! И у них почти получилось – как у того апостола, что пошёл по воде, и шёл – пока не усомнился в собственных шагах! Они зажгли маяк надежды для всего человечества, доказав, что декларированные цивилизацией цели – не утопия, не опиум народа, не успокоительный обман… Что первородную хищь можно победить – хотя, конечно, очень трудно…

И сказано о том в Евангелии: «Иисус тотчас простер руку, поддержал его и говорит ему: маловерный! зачем ты усомнился?» [29].

Да, да, знаю – вы скажете, что русским не хватило Бога. Ну а разве нам, европейцам, Его хватило?! Когда в приступе маловерия они усомнились и стали проваливаться в зыбь первородной хищи – разве мы, сытые и упакованные, протянули им руку, уподобившись Христу? И чего мы своими лукавствами добились, сплетая советским олухам хитрейшие сети? Ад в России и ад в Европе! Каннибалы заходят друг к другу за спину… У нас красивые дома и красивые автомобили, и пышный стол – но, сколько бы мы не врали о себе людям третьего мира – сами-то про себя мы знаем, на какой кровище это стоит, сколько «химии» в бутафории наших деликатесов, и как жестока схватка за право ехать по жизни первым классом!

 

Не прогоняй, меня мороз! Хочу побыть немного я

Под белым-белым покрывалом января…

 

Пьяве шёл вдоль берега, вдоль пенной кромки шепелявого прибоя, из ниоткуда в никуда. Генуэзская белая галька шуршала под туфлями крокодильей кожи, морская свежесть раздувала, словно шар, надувала изнутри насыщенно-матовой ткани костюм «Gieves & Hawkes», королевского бренда и фасона.

 

…Блещут огнём рестораны и бары, а время час,

Танец один танцуют пары в десятый раз.

Останови золотую ламбаду, магнитофон,

Больше меня не буди, не надо, мне снится сон...

 

– Э, братан! – возрадовались туристы пляжа, с топорной тагильской внешностью. – Ты чё, русский, что ли?!

А что ещё они могли ещё подумать, слыша, какие песни он по смартфону слушает?

– Нет… – сказал Пьетро. – К сожалению, я не русский…

Его зазвали в компанию – и он «пригласился», присел на расстеленное и придавленное по углам камнями пляжное покрывало. Не то чтобы ему сильно хотелось общаться с этими тагильскими поросятами, самодовольно выбравшимися в Европу, а, скорее, от вечного одиночества, которое не оставляет европейца нигде, даже и в кругу семьи…

Русская компания «турья» этого не знает. Русская компания может много рассказать о тоске долгого «стояния на Угре» за колбасой или говяжьим рагу, но она не имеет никакого представления о метафизической тоске того, кто с рождения окружён говяжьими взглядами колбасников. Когда просто выговориться или поплакать – платят большие деньги специальному приёмщику плакс, «психоаналитику».

– Вы-то, поди, и не знаете, что бывает приёмщик нытиков? – скалился Пьяве. – Вашему детству знакомы только приёмщики стеклотары!

– Как ты по-русски чешешь, братан! – восхищались новые приятели, наливая в стакан водки. – Ващще без акцента! Ты нас не разыгрываешь, в натуре?! Ты точно отсюда?

– Я специалист по славистике, – наврал Пьетро, которому почему-то, первый раз в жизни расхотелось хвастаться, что он банкир. – Я родился и живу в Швейцарии, в Цюрихе. Изучаю русский деловой язык…

– Реально?! – восхитились скоробогатые тагильчане. – Скажи чего-нибудь на деловом!

– Тему не просекаете, пацаны, на деловом базарят только по делу!

– Во даёт! Наш человек в Цюрихе! Прям завидки берут…

– А чему вы завидуете?

– Ну как?! – сделал глаза плошками «старшой» из тагильской братвы. – Европа! Сердце Европы!

– А что ты знаешь о Европе?

– Ну, я думал – ты нам расскажешь…

– Чего расскажу?

– Ну…– растерянно хлопал ресницами тагильчанин. – Что такое Европа…

– Что такое Европа? – осклабился Пьяве, и от него, как из открытой в мороз двери потянуло холодным сквозняком. – Ты правда хочешь знать?! Я расскажу тебе, что такое Европа… Всемирно известный актёр Ален Делон судится с сыном за то, что сын посмел поставить их общую фамилию на одеколон, и Алену не заплатил… Всемирно известная певица Мадонна выселила родного брата жить под мостом, куда к нему ездят любители жареного, брать интервью с именитым бомжом…

Пьяве смотрел как-то странно, маслянисто, нездорово. Он не просто говорил – он ворковал, всё тише, интимно, как на романтическом свидании:

– У всяких арабов и албанцев по восемь детей в семье… А где мои братишки и сестрёнки? Я один. Мои папа и мама планово убили моих братьев и сестёр, чтобы не распылять ресурсы… И вложили всё в меня… Мне нужен был стартовый разбег в конкурентной грызне – и они мне его дали… Как и все наши знакомые семьи – своим единственным чадам! И я дрался, и дрался неплохо… И оправдал надежды папы с мамой – что та детородная жертва Ваал-стриту, чуждая и непонятная нищим арабам, была не зря.

Глаза Пьяве налились кровавым отсветом, и вместе с его буклетной пластиковой накладной улыбкой бизнесмена казались глазами маньяка. В них искорками плясали и смех, и безумие, смешиваясь в сполохи.

– Я живу неплохо. Роскошно живу – хоть рекламные ролики снимай. Но вам селиться рядом со мной, пытаясь повторить подвиг моего бытового обустройства, не советую.

И пообещал мягко, ласково, но убедительно, так, что завороженные его улыбкой и взглядом люди непроизвольно отстранились, съёжились:

– Сожру...

 

11.

 

– Закрой глаза, Катюша! – игриво попросил Илья Фрязин.

По месту, куда он её привёз, Катя уже догадывалась, что тут будет, но послушно закрыла глаза. Фрязин подкрался к ней сзади, со спины, бесшумно, так, как обучали на курсах молодого бойца «снимать» часовых у противника. И накинул ей на плечи нечто тёплое, мягкое, шелковистое…

«Какой же это мех?!» – подумала Катя, вслепую ощущая приятную тяжесть длиннополой шубы. Говорить она не умела, и потому Илья Саввич говорил за двоих.

– Ты думаешь, конечно, что это песец?! – балагурил счастливый генерал. – Нет, девочка, песец будет нашим врагам, а это – чернобурка! Всё, Солнышко, можешь открывать глаза!

Катя застала себя у обрамлённого диодными светильниками ростового зеркала, в пегой с пробелью роскошной шубе, до самых пят – а ведь ростом, «длиннотой» ног – её Бог не обделил…

– У нас элитная студия меха! – лопотала «манагер» пушного бутика, разрываясь в заискиваниях между молчаливой «госпожой» и словоохотливым «плательщиком». – Хозяйка сама отрисовывает дизайн каждого нашего мехового пальто, и даже жакета! Сама же курирует разработку лекал, и взгляните, какая прелесть!

– Что ещё предложите? – быкующе блатовал Фрязин.

– А вот, извольте… Пожалуйста… – и в «ножницах» умело разводимых рук мягкое золото раскрывалось, как веер. – Сегодня в тренде современные модели в технике пэчворк и с яркими аппликациями.

– Это как?

– Вот, взгляните… Их не отпечатывают на мехе, а собирают мозаикой! Что делает шубу еще более ценной, это уже произведение искусства! – и, повернувшись к молчаливой Кате, девушка-продавец щебетала бесёнком, пробующим выкупить душу грешника: – Вы только посмотрите, в такой шубе вы всегда будете чувствовать себя главной героиней атмосферного фильма про красивую жизнь! Вот, наш конёк – меховые бомберы, пик сезона!

– Покажите!

Продавщицы в четыре руки вытащили один такой, из норки удивительного изумрудного цвета.

– Что интересует? Рекомендуем норку, лису и выдру! И учтите: ни одна шуба из искусственного меха не согреет так, как настоящая.

«Нечего говорить, – думала Катя, не в силах (в её-то случае и в прямом, и в переносном смысле) ответить. – Не будет экомех и тактильно столь приятным… Хорошая шуба – она как нежные объятия, которые согревают и внутри, и снаружи. А пахнет мех – холодной, но уютной зимой».

– Сейчас выберем, – ликовал генерал, шустро обретающий себя в столичном гламуре. – А потом, милая, пойдём глянем коллекцию кожи и замши!

Перед этим они смотрели интерьерные вещи. Выбирали домой меховые подушки и коврики, опускать ноги на которые, вставая с кровати, – значит уже начать день максимально комфортно. В том отделе Катя утешала себя тем, что создаёт уют ему, а себе лишь так, чуть-чуть… Но с шубами такая «отмазка» не проканает…

«Илья, я прошу тебя… – безвольно думала, и даже пыталась написать в блокнотике Катя, а сама уже оглаживала бока и бёдра, вливаясь в новый образ. – Это очень дорого…».

Сложно – возражать без языка! А особенно в такой ситуации. И особенно – когда пережила всё, что выпало на её долю. Видя, как вопреки её «письменным возражениям» лучатся счастьем её глаза – Фрязин ликовал, будто подросток, удачно схулиганивший.

– Берём! – вельможно кивнул суетившимся вокруг девчонкам-продавщицам. – Катя, надевай и пойдём прямо в ней! Я заказал столик в лучшем ресторане, будем обмывать покупку…

 

*  *  *

 

Фрязин обезумел от любви, самой банальной, самой обыденной любви – как мальчик, и более того. То, что для мальчика, даже на гормональном пике – лишь голос природы, для Фрязина, с его биографией – тепло после вечности ледников.

Он хотел Кате счастья – не понимая, что уже сполна его подарил, выше всякой меры, какую она даже в самых смелых своих фантазиях могла вообразить. Просто и буднично, как-то внезапно – в её жизни вдруг появилось всё, о чём только может мечтать женщина…

Пьетро Пьяве с его увлечением славистикой, оценил бы этот каламбур: Любовь Фрязина не стала любовью Фрязина! Первую жену генерала звали Любой, однако любви в ней не оказалось ни к кому, за исключением, может быть, покойного сына. Иногда – и нередко – природа создаёт таких холодных женщин. Близость с мужчиной они воспринимают, «как грязь», в лучшем случае, как тяжёлую и неприятную работу, а счастливее всего – в одиночестве. Но они с детства оказываются под давлением родителей, окружения, общества. И, чтобы быть «как все», они создают семьи. Эти семьи – как вышло у Фрязиных – внутренне несчастны, а почему – никто не понимает…

– Я не знаю, физическая это болезнь или психическая, – откровенничал Илья Саввич с Катей, когда они окончательно стали близки и неразделимы. – А может быть, и то, и другое вместе… Но такие, как Люба, – мужчине пытка, и мужчина для них – пытка… Как говорится, все мы задним умом крепки, только сейчас понимаю: у неё всё было рассудочным. Не «хочу», а «надо». Создать семью – так положено. И она выскочила за меня, потому что я первый подвернулся, а таким женщинам без разницы – за кого… Родить ребёнка – потому что так положено. Воспитали их так, что рожать – долг женщины. Долг, понимаешь?! Родила одного – долг выполнила. Больше не хочет. Ни детей, ни со мной быть… Нормальная полноценная самка для такой стервы – «шлюха» и «давалка»… Сами-то они мертвяшки, и всех по себе меряют!

– А я нормальная, полноценная самка?! – написала Катя в блокнотике, и добавила смайлик, чтобы он не думал, будто и она, как когда-то обидчивая бывшая, вздумала его на слове ловить-стыдить.

– Ты очень хорошая, – смутился Фрязин, – во всех отношениях… Умная, добрая, интересная… И как женщина – тоже полноценная!

– И в чём это проявляется? – настрочила польщённая Катя.

– Ну, как бы сказать… – Фрязин смутился ещё больше, что совсем не шло ни к его возрасту, ни к чину. – Ты навстречу идёшь… Не просто уступаешь, а встречно ко мне движешься…

– А может, это профессиональное?! – провоцировала его Катя. В том аду, где она побывала, увы, девичьей стыдливости не сберечь…

– Нет, профессионально было у Любки! – убеждённо выдохнул Фрязин, прочитав. – Всю жизнь мне поломала. А сама, поди, так и не поняла – зачем? Я ж простой парнишка был, деревенский, я не понимал, чего ей нужно… Думал, это я в чём-то виноват! Короче, с Любы «супружеский долг» надо взыскивать с коллекторами! Любе нужен был защитник, добытчик, наконец, слуга – но только не мужчина…

– Я уж поняла, – чирикала со смайликами в блокноте Катя. – Что нет тебя невиннее и её виноватее!

За дерзость она однажды языка лишилась, а всё ж характер такой, что подкалывает собеседников, хоть тресни…

– Не в этом дело! – пожал плечами Фрязин. – Нет тут виноватых, кроме, может быть, тех, кто суёт таких, как Любка, под брачные узы… Ей от природы нужно было жить одиноко, чего она в итоге и добилась, но только четверть века промучившись и сына потеряв… Удивительно не то, что мы развелись, а то, что мы так долго с ней вместе прожили! Нет, ну правда, чтоб ей пораньше уйти?! Терпела, по гарнизонам со мной моталась, в генеральши выслуживалась – по этой части холодные бабы очень амбициозны…

Он подумал, помолчал, закурил вонючую фронтовую папиросу, к каким пристрастился в «горячих точках».

– Но это я, наверное, от ненависти… А так-то, она скорее всего, ради сына… Сына нашего она любила! Из тех была, кто считает: идеального мужчину нельзя найти, его можно только самой родить… Он нас и вязал – пока был!

 

*  *  *

 

В обычной паре «ванильные мечты» мелочей домашнего быта, как правило, утончённо источает женщина и навязывает своему мужчине. У Фрязиных всё было наоборот: Катя, пройдя огни и воды, попросту боялась ванильных фантазий, её всё устраивало, как есть, в любой берлоге… Но её Илья так восхищался каждому шарику на ёлке и каждой плюшевой фигурке, так откровенно провоцировал её «войти в роль супруги» – что Катя покорно (и с внутренним удовольствием) поддавалась.

Илья Саввич совал ей в руки колоссальные, по её меркам и представлениям, деньги, всё своё завидное жалование генеральское, которое раньше просто не знал, куда девать. И по-генеральски же командно требовал «освоить средства» – мол, вернусь, проверю…

А возвращаясь – чувствовал, что дома перестало пахнуть сыростью и плесенью, появился какой-то особый фруктовый аромат. Раньше думал, что пороховые дымы начисто стёрли ему обоняние, теперь понял: не чувствовал запахов, потому что они «притирались», спёрто не менялись вокруг годами.

Какая мелочь – флисовый плед на спинке дивана и пара гобеленовых подушек по краям! Диван же не изменился, всё тот же? Тот, да не тот: вообще другой, больше другой, чем если бы даже новый купили!

Дальше – больше: всплыло, что у Фрязина есть загородный дом, служебная дача, прилагаемая к должности и доселе забыто не используемая. Когда-то она была роскошной, но теперь тот хвойный тёс, которым обшиты интерьеры, потемнел, как бывает в нежилых помещениях, всюду пыль, затхлость и обитель пауков…

Катя героически перевязала тёплую и толстую фланелевую рубашку на талии энергичным узлом, жестом ниндзя стянула волосы повязкой на лбу (как это обычно делают уборщицы), надела хлюпающие резиновые перчатки…

Загородный дом сопротивлялся, как рейхстаг, но в итоге знамя уюта взвилось над ним. Фрязин приехал на всё готовенькое и ахнул: раньше он воспринимал эту казённую дачу каким-то сараем, амбаром, а теперь – дворец для светских вечеринок! Особую роль сыграли светодиодные гирлянды, облагородившие старый тёс внутренней обшивки, осветлив его и вернув ему видимость былой роскоши…

Сколько часов Катя билась над этой «фазендой» – Фрязин так и не узнал, но, когда сел в мягкое кресло с заушинами у камина, любуясь нагнувшейся для разжигания точёной фигурой жены, – понял, что всё было не зря. Он думал, что из забитого дымохода пойдёт в гостиную чад по-чёрному, полетят сажа и летучие мыши… Несомненно, так бы и было, если бы он рискнул пользоваться камином в своём холостом состоянии…

Но теперь старый булыжниковый камелёк раздышался славной тягой, рассмеялся трескучим хохотком берёзовых дров, дохнул на Фрязина теплом, а отнюдь не перегаром. А на каминной полочке – свечи, керамические фигурки, шишки и бусины! А на стенах вокруг – узорные тарелочки! На полу появилось что-то вроде коровьей шкуры – имитация, синтетика, дешёвка, но зато ногам тепло, и вписывается в общий фон – идеально…

Фрязин провёл в браке много лет, но о семейном счастье он знал не больше, чем человек, грызущий картонные яблоки театрального реквизита, знает о фруктах. И вот теперь, снова как мальчишка, через тысячу приятных мелочей он открывал для себя счастье жить. Большинство современных домохозяек, оскотинившихся вместе с паскудным временем, говорят «мало!» на любые деньги и «жри, чего дают!» на любые мужские пожелания. Это так обыденно, что кажется нормой, и только попав в руки к Кате, в девичестве Сушенцовой, Фрязин понял, насколько ущербны представления нынешних семей о домашнем хозяйстве.

«Она меня ждёт, – сладко думал Илья Саввич. – А не того ждёт, чтобы я задержался, или ещё лучше, в командировку уехал… И её ожидание не сидит сложа руки! Я возвращаюсь в дом, ставший домом, взамен прежней ночлежки, и меня встречает новая скатерть на столе, белая в красную клетку, фарфор на бамбуковых подложках, салфетки, как им положено, в кольцах для салфеток, миниатюрные соусники с пятью видами соусов, на плетёных циновках…

Сел, из-за спины, нежно касаясь плеча грудями, твоя женщина налила тебе суп… Обычный, заурядный суп, зная твой вкус, так себе супец, для столовки в казарме… Но в какой обстановке! Прямо перед тобой она зажигает свечу в высоком подсвечнике, тонкую и острую, как шпиль Петропавловки, и не потому, что темно, а создавая как бы культ своего мужчины, ритуально…

Первую половину жизни Фрязин служил – на второй половине только и почувствовал впервые вкус жизни. В их жаркие ночи, в медовой липкости страсти они сливались друг с другом, и, казалось, до полной остановки сердца. Илья Саввич недоумевал: никогда у него такого не было, даже подростком, на гормональном пике, он не испытывал такого бешенства влечения… «Исправно функционировал» – и не более того. А теперь вдруг, когда виски и волосы на груди седые, военная пенсия не за горами, – превратился в неистового гимназиста, пьяного эндорфинами с утра до вечера…

– Молодожён, блин! – ворчал Свиньин с некоторой, как казалось, завистью в голосе. – Ему внуков нянчить пора, а он вишь чо…

Фрязин хотел иметь детей. Буквально жаждал. Он был требовательным и заставил Катю идти на приём в городской перинатальный центр, диагностироваться там и «доложить» (так уж у генералов принято выражаться): что мешает?

Скринингскопию и цервикометрию Кате провела женщина-гинеколог, а потом, за белыми и, казалось, светящимися от неправдоподобной белизны ширмами долго беседовал с ней «старший доктор», Олег Львович Штулгин.

– Беременности препятствуют последствия давних, но очень жестоких избиений живота… Если это делал с вами ваш муж, даже в прошлом, вам всё равно нужно…

«Нет, нет, это не муж! – быстро застучала Катя по клавиатуре коммуникатора. Она ужаснулась чудовищному подозрению, чёрной тенью упавшему на её Илью. Торопилась «развеять», делала опечатки: – Я была в плену у банды из Жизге…».

– Вы военнослужащая? – ласкал особой, докторской, как колбаса, тональностью голоса Штулгин, той тональностью, которая гипнотизирует пациентов на тему «доверься мне» и очень полезна для клинициста.

«Нет, я неправильно написала… – поправилась Катя. – Точнее было бы сказать – в рабстве… Но так написать стыдно…».

– Туркестан? – понимающе, сочувственно придвинулся к ней добрый, участливый доктор, дохнув волной мужественной парфюмерии.

«Туркоманы, – строчила Сушенцова. – «Момбету». Руку набили на массовых убийствах… Со мной не церемонились…».

– Если турки, то вам не позавидуешь… – закивал доктор Штулгин. – О чеченцах вот говорят, что они галантные…

«Видимо, те, кто не в зиндане у них гостил!» – высветил Катин экран.

– Всё равно, – Штулгин явно мыслил пошире большинства врачей и знал о мире побольше. – Страшнее турка зверя нет.

«Зверя нет страшнее человека», – поправила Катя, вовсе не желая втягиваться в национальный вопрос. Ей и без него трудноразрешимых вопросов в жизни хватало.

– Вы правы, вы правы… – сокрушённо закивал лысоватой головой добрый доктор. – После лечения у нас в перинатальном центре вы, не исключено, вернете себе возможность забеременеть. Современная лапароскопия творит чудеса, но… Это ведь не единственная ваша проблема…

Не дожидаясь, пока он договорит, Катя настучала по кнопкам:

«Если вы о психологе, то после освобождения я прошла полный курс реабили…».

Не дочитывая, он перебил:

– Я не о психологе. Я о том, что вы могли бы вернуть себе язык. Очень трудно будет вам поднимать ребёнка, оставаясь немой…

«Вы шутите, доктор?! – замигал экран коммуникатора – Мой язык давно сгнил в Жизге на мусорной куче…».

– Я не шучу. Современная медицина позволяет трансплантировать некоторые органы. Операция по возвращению вырезанного языка – конечно, редкая, но не потому, что самая сложная. Просто сам случай, согласитесь, нечастый… Нетипичный такой… Если вы используете донорский орган…

«А что, этим кто-то занимается?» – отстукала Фрязина-Сушенцова.

– Есть такая клиника в Австрии. Её возглавляет очень авторитетный в европейской медицине доктор Копвее. Я могу вам выписать туда направление…

«Олег Львович, но… – Катя зависла над клавиатурой, не зная, как продолжить начатый текст. – Сколько это будет стоить?!».

– Об этом я с вами говорить не стану! – таинственно заявил Штулгин. – Об этом я поговорю с вашим мужем. Да, да, голубушка, с ним и только с ним! Если, конечно, не он вас бил в живот так, что вы детей заводить разучились… Придётся уж мне вам на слово поверить…

«Доктор, – набрала Катя, – мой муж самый светлый, самый добрый человек во всей моей жизни! Каждое его прикосновение ко мне было приятным, и только приятным. И никогда – травмирующим или болезненным…».

– Ну и очень хорошо, дорогая, что так! – раскудахтался Штулгин. – Вот мне и будет о чём с ним поговорить…

 

*  *  *

 

За казённой формулировкой приказа о внеочередом отпуске скрывалось свадебное путешествие четы Фрязиных в Тоскану. Это была настолько обыденная практика у высших чинов России, что только проницательный Свиньин понимал, а скорее, догадывался: медовый тур – лишь прикрытие, Фрязин на самом деле вылетел под свадебной фатой к своему главному информатору…

Во Флоренции у Ильи Саввича и Екатерины Михайловны, прилетевших спецрейсом из Москвы, был прекрасный гид: итальянец по отцу, русский по матери, прекрасно знающий и город, и русский язык, Савелий Иммануилович Кравино. Он же «позывной Манул»…

– Нас, Кравино, в Тосканской волости, – улыбчиво сообщал этот старик, прогуливая гостя по исторической части «города цветов», – как собак нерезаных! Тут куда ни плюнь – в Кравино попадёшь! Вон, видите пиццерию «Пеппероне», товарищ генерал? Это забегаловка двух моих бестолковых кузенов, Антонио и Чечилио Кравино! При их матушке, даже ещё в 90-х, заведение процветало, а эти обалдуи довели его почти до банкротства!

– Но у них, к счастью, есть богатый русский дядя!

– Да, – согласился Манул, то ли с тем, что он есть, то ли с тем, что он дядя, то ли с тем, что он русский.

«Сколь причудливо тасуется колода «таро» у судьбы!» – думал Фрязин, глядя на Савелия Иммануиловича.

– Наверно, Катюше будет с нами скучно! – посетовал Манул, глянув на бывшую подельницу со значением.

Кате не было скучно с мужем нисколечко, чем бы тот ни занимался, но она была вымуштрована более всех других женщин, и покорно кивнула.

– Вот, честь имею рекомендовать… Мой внучатый племянник Винченте… Давайте он свозит Катюшу в квартал Сан-Лоренцо! Там много интересного, и рядом «русский базар», можно глянуть на нас глазами итальянцев… Очень интересно, и порой смешно видеть – как они себе представляют Россию!

Илья Саввич кивнул, как бы благословляя Катю ни в чём себе не отказывать, и вскоре с мягким шорохом чёрный автомобиль высадил её и гида на площади Piazza di San Lorenzo.

– Направо от нас – Barone, – с сильным акцентом пояснял Винченте. – Здесь можно дегустировать все виды тосканских оливок! Единственное место, где оливковое масло продают, как в старину, на розлив, в бидончики и бутылки! Слева – большой рынок Сан-Лоренцо, и одноимённая базилика!

Пока госпожа Фрязина пробовала оливки и поневоле безмолвно восхищалась витражами внутри почти пустой католической базилики, господин Фрязин вышагивал вдоль набережной Арно, мимо бесчисленных кафе-шантанов.

– Присядем? – первым сдался старик Кравино, уже бессильный беседовать на ходу, в стиле аристотелевых перипатетиков. – Ноги у меня уже не те, да и спину ломит…

Они нашли укромный столик у самой воды, где можно было, не вставая, подкормить прожорливых и наглых карпов, раскрывавших круглые рты у самой поверхности неспокойных рябящих вод Арно…

– Весь мир тяжело болен, – стариковски брюзжал экс-разведчик. – Друг мой, вся мировая экономика – страдает «голландской болезнью».

– Что, извините?!

– Все деньги вкладываются в финансовые спекуляции, и любое другое их вложение стало невыгодным! Мой здешний дядюшка Лиццо Кравино делает прекрасные сыры, известные Тоскане с XVIII века, – эти сыры пользуются большой популярностью у туристов… Но дядюшка Лиццо не может свести концы с концами! Другой мой флорентийский дядюшка, Луиджи Кравино – винодел, который делает великие вина, овеянные пылью веков и традиций, – но он тоже не сводит концы с концами. Тётушка Франческа Кравино владеет ресторанчиком «Sete Di Аsparagi».

– Как это переводится?

– «Жажда спаржи», – засмеялся Манул, видимо, и сам маленько стесняясь нелепой вывески. – Это очень старинный сводчатый полуподвальчик, в двух шагах от набережной Арно, возле моста Понте-Веккьо, но в последние годы и он тоже стал убыточным! Я могу вам рассказать о родственниках, которые создают лучшие в Италии пиццы «Квадро Формаджио»…

– Но и у них бухгалтерия отрицательная… – догадался Фрязин о том, о чём сложно было не догадаться.

– Мы с вами оказались в мире, в котором любое занятие, кроме финансовых игрищ с пустотой, кроме ростовщических пузырей, – ведёт человека к упадку и разорению! Вы только вдумайтесь – все знаменитые тосканские виноградники убыточны! Все пиццерии в «минусах»!

– Спасти клан Кравино может только богатый русский родственник-полукровка… А вам доложили, Илья Саввич, что я приехал на свадьбу к племяннице? Формально да, но это только повод… Малышка Кьяра с её женихом вполне обошлась бы без старика Савелия Кравино из Раши… Она меня никогда раньше не видела. И подозреваю – не догадывалась о моём существовании…

– Даже так?! – из уважения к собеседнику попытался изумиться московский гость, хотя ему было глубоко безразличен формат общения многочисленных Кравино друг с другом.

Это их праздник, на котором Фрязин – чужой. Это их свадьба, совпавшая с открытием их собственных виноделен. Это их удел – задумчивые прогулки по виноградникам и забытые после танцев туфельки в шато, это их формат отпуска в Тоскане… Хотя, когда ты здесь – то отчасти, даже поневоле – и твой тоже…

– Да, представьте себе! – энергично кивал Манул. – Я приехал сделать ей свадебный подарок, но не только ей одной…

Нигде в Тоскане и никогда Савелий Кравино не селился по гостиницам. Всюду его находил то городской, то сельский живописно-неприбранный и крикливый итальянский дом, в котором тесно от старого хлама и бурной жестикуляции, комната со скрипучей кроватью под чёрным прямым католическим крестом, а в жару – плетёное ложе на балконе, на котором чувствуешь себя местной бутылочкой домашнего вина в живописной оплётке флорентийской лозовой соломкой…

– Я, – объяснял Фрязину Манул, – выкупил горящие долги Лиццо, Луиджи, Франчески и других в семейном бизнесе – и теперь они могут начать с чистого листа…

– Вы скупили их бизнес? – уточнил Фрязин, не терпевший пафосных иносказаний.

– Нет. Мне зачем? Я просто порвал кредитные договоры… Ведь – будем честны, Илья Саввич, – я ничего не смыслю в виноградарстве, и мне не очень понятно – кто и зачем может вдруг возжаждать спаржи на выходе из чудесных садов Боболи к ювелирным лавкам старого моста работы Джорджи Вазари! Я финансист, товарищ Фрязин, не более того… Для меня все бренды и бизнесы на одно лицо… Но вот теперь, когда я доверчиво рассказал вам мои грязные тайны в «городе цветов», столице Тосканы, я задам вам только один вопрос…

– Слушаю с предельным вниманием! – склонился к полукровке генерал Фрязин, само внимание и почтение.

– Вы думаете, в таком мире можно победить терроризм?! Или хотя бы уменьшить его, не давать ему разрастаться?! В мире, в котором и сыроварня эпохи Ренессанса, и тосканские виноградники – оказались вдруг убыточны?!

– Я не очень силён в экономике, Савелий Иммануилович! – смущённо сознался генерал Фрязин. – Прекрасно, что в вашей большой семье такие крепкие связи, и даже «железный занавес» «холодной войны» не сумел их разрубить… Но я к вам приехал совсем по другому поводу, очень далёкому от виноделия и сыроварения…

– Понимаю… – пожевал губами старик, тронутый инеем седины былой брюнет. – Оперативная информация?

– Хали Галиев, по прозвищу Итил, и его Хазарский джамаат готовят теракт в московском метро, – выложил карты Фрязин. – Источник сообщает, что они физически и кадрово истощены, им нужен взрыв любой ценой, чтобы о них снова заговорили…

– Видимо, и деньги у них кончаются, – вставил своё Кравино. – Такое не скроешь… По моим данным, спонсоры стали считать их «убыточными инвестициями»!

– Источник говорит, что в центр города они соваться побаиваются, там теперь всё очень хорошо охраняется, и намерены рвать станцию на окраине… В самом хвосте, чтоб уж точно вышло, дёшево и сердито…

– Охотно верю вашему источнику. У меня такие же сведения.

– Собралась аналитическая группа у Свиньина, я сидел – только глазами лупал… Говорили в основном эти… Психологи, блин! Будешь и Шорник… Они посчитали, что Хали Галиев поверху, через заставы, бомбу и зомби не повезёт. Именно в силу его осторожности и нынешнего настроения. Выделили направление: Итил скорее всего обратится к московским «диггерам» – в одну из фирм, которые туристам устраивают экскурсии по лабиринтам московских подземных катакомб…

Кравино кивал с буддийской безмятежностью на лице.

– Там, оказывается, – зачастил Фрязин, как ребёнок, пересказывающий истории, услышанные от взрослых, – за несколько веков всё перерыто! Начиная со средневековья, ходы, лазы, проходы, один в другом! Брошенные ветки, действующие ветки, штреки, лестницы…

– Ну, я в курсе, – мягко улыбнулся Савл Манулович. – Вы так говорите, как будто рекламируете услуги фирмы «диггеров»!

– И вот… Будешь так уверен в своих расчётах, что лично собирается изобразить экскурсовода, как только нам «стуканут» о заявке на группу с характерными признаками… Если зомби идёт в составе компании – это, согласитесь, очень и очень со стороны заметно!

– Соглашусь! А я здесь при чём?

– Прежде всего, Савл Манулович, как вы оцениваете план Свиньина?

– Ну, Богдан Юрьевич – неглупый профессионал, – с неохотой промурлыкал Кравино. – Я тоже думаю, что к нужной Итилу станции метро проще всего выйти через московские катакомбы… Сверху-то Москву научились неплохо охранять, сканировать грузы… Теперь завозить бомбу через КПП и везти по улицам – очень проблемно… Зомбаря-тингуара – тем более.

– Думаете, Свиньин возьмёт Итила?

– Если правильно внедрит проводника в группу – то возьмёт.

– Вы тоже считаете, что Итил пойдёт именно по катакомбам?

– Пытаюсь думать, как он. Психопаты вроде него компенсируют общую бессмысленность задуманного очень тонкой проработкой второстепенных деталей… С точки зрения любого военного профессионала взорвать станцию метро на окраине Москвы – дело абсолютно бессмысленное. Кто погибнет? Случайные обычные небогатые люди из спального района. Что это даст для войны? Ничего. Но для Галиева самое главное – взорвать людей. Да побольше. И тем самоутвердиться перед спонсорами. По мелочам он – как и многие психи такого рода – начнёт думать очень тщательно, не отвлекаясь на общий смысл. То, что верх теперь заблокирован – он знает не хуже нас. В итоге он обратится к московским «диггерам», предлагающим экскурсии по московским подземельям…

– Могу ли я взять Итила как-то иначе? – нервно сглотнул Фрязин. – Иным, более коротким путём?

– Вам нужно, чтобы взяли Итила? – проницательно прищурился Кравино. – Или чтобы его взяли лично вы?!

Илья Саввич промолчал. В молчании и был ответ. Если Свиньин возьмёт Хали Галиева – то Фрязину до того уже не добраться… Свиньин – единственный шанс Итила на лёгкую смерть…

– Можете не вдаваться в подробности… – пришёл на выручку Фрязину старый волк с позывным Манул. – Я давно в отставке, но не настолько, чтобы не навести справки о тех, кто меня навещает во время семейных торжеств…

– И что же вам про меня донесли?

– Генерал-лейтенант Фрязин, самый молодой генерал в России, который по возрасту не смог бы стать генералом, если бы на войнах, с которых он не вылезал, год выслуги не шёл за два… Я, например, до ваших звёзд так и не дослужился, вылетел на генерал-майоре…

– Что, кажется, только пошло вам на пользу…

– Трудно сказать… Вы боевой генерал, товарищ Фрязин, фронтовик, понюхавший пороху на передовых, вы солдат – не в том смысле, что рядовой, а в том, что окопник… А ещё у вас личные счёты, кровная месть, как говорят у нас в Тоскане – «вендетта», – к главарю хазарского джамаата, бригадному генералу Хали Галиеву по прозвищу «Итил». Итил, по национальности хазарей, по вере – ваххабит, отказался обменивать вашего сына-лейтенанта, когда тот попал в плен, отрезал вашему сыну голову и отправил вам видеокассету с этим… этим… Хали Галиев объяснял это местью за погибшую семью…

– Его семья погибла при бомбардировке! – мрачно сказал Фрязин. – Причём вторая, ваххабитская, которую ему подсунул «ихний» имам… Первую семью он сам бросил, а почему он связал со мной гибель второй – я понятия не имею…

– И не пытайтесь понять! – мягко посоветовал всем видом сочувствующий Савелий Кравино. – Он психопат, выродок, пытаясь понять таких – рискуем сами сойти с ума… Как я понял, именно Хали Галиева вы жаждали найти среди трупов блестяще проведённой вами операции по уничтожению верхушки чеченских террористов, и голова Шимо Зараева нисколько не удовлетворила вас…

– Я был счастлив подержать в руках оторванную голову Шимо, но… Вы правы, голова Хали Галиева мне была бы куда приятнее!

– Ну, что ж… Я мужчина, хоть уже и старый, я итальянец, хоть и наполовину, – и я могу вас понять… Я достал для вас контакты Шимо Зараева, точно так же достану и контакты Итила. Но…

– Что «но»?

– Как должностное лицо вы ведь хотите не только Итила достать! Правильно я понимаю? Вам не терпится всю это поросль ядовитого плюща истребить? Или только отдельный побег? – играл словами полукровка. – Из инкубатора?

– Ну, разумеется, да! Одно другому, как я понимаю, не противоречит, а личные мотивы… Личные мотивы только усиливают моё стремление к успеху дела зачистки!

– О терроризме нам придётся говорить гораздо дольше, чем о Шимо или Хали. Про них что говорить, они – орудия… Вы готовы к долгому разговору?

– Я за этим и приехал…

 

*  *  *

 

Днём у Кати Фрязиной была в подружках умилительная престарелая Флоренция, приличная седовласая пенсионерка Европы и цивилизации, гостеприимная, но ленивая, что немного мешало её гостеприимству. Ночью в отеле Villa Cora, расположенном в самом сердце древнего города, на пьяццале Микеланджело, к Кате возвращалась «шокирующая Азия». Мотаясь по экскурсиям и шопингам, она почти не общалась со старым знакомым Манулом, но и нескольких минут рядом с этим человеком хватило, чтобы тщательно подавляемые воспоминания всплыли бешеными поплавками на самую поверхность чёрного озера памяти…

Муж приходил в этот отель, расположившийся в старинном здании в окружении благоухающего парка и полуподковой обнимающего фасад лазурного бассейна, только к ночи. И хуже всего было – если приходилось засыпать без него. Катя пару раз попробовала – и решила больше никогда так не делать. Если нужно – она будет сидеть и ждать объятий Ильи всю ночь. Смежить веки в её положении – себе дороже!

Всё время одно и то же: Алхан Анаров, то живой, то мёртвый, и неизвестно ещё какой страшнее. Пробуждение почти в инфарктном состоянии, дыхание бегуньи после марафона, сырость пловчихи после заплыва… Больше всего Катя боялась, что однажды обмочится, навеки опозорив себя перед любимым мужчиной, нежно успокаивавшим в полночи её всхлипы и вскрики…

Ночь переносила её в место, обречённое навсегда стать в жизни самым запоминающимся. На квадратный двор с фонтанчиком «боз-уюй» семейства Анаровых…

Как раз в тот момент, когда…

– …Я детей убивать не стану! – зашёлся Октавиан Орлаев в спазме полнейшего «отрицалова». – Я на такое не подписывался!

– В контракте ясно сказано, – пояснил Кравино, испытывая подручного, – чтобы наследников вклада не осталось… Хочешь кипрский банк подвести? Забыл, что из волчонка вырастает волк?! Хочешь, чтобы эти волчата через десять лет к нему явились за вкладами Анарова?! Или к тебе, личико припомнив, отплатить?!

– Откуда они узнают?

– Земля слухами полнится, Октава…

– Вот пусть земля такой контракт и выполняет. А я не буду. Меня мама с папой не так воспитали!

– Понял я уже, – со внутренним облегчением вздохнул Кравино, потому что в глубине души ему позиция Орлаева нравилась. – Но ты не волнуйся, тебе и не придётся…

И обернулся к рабыням, щурящимся на слишком ярком для них, подвальных узниц, солнечном свету:

– Девочки, кто отомстить семье этого гада хочет?

Девушки жались друг к другу и молчали.

– Имейте в виду, – сыграл в психолога Кравино, – без мести вы, девчата, этого от себя никогда в жизни отпустить не сможете! Надо черту подвести, закрыть эту страницу, малышки…

Неуверенно, но очень зло вперёд вышла рабыня Таня.

– Я… Я весь их род поганый… ненавижу…

– Пистолет дать?

– Голыми руками управлюсь…

Таня пошла в дом, и вернулась, а в руке, как кукла, за ногу-окорочок болтался пухлый чернявый младенец, самый младший из Анаровых. Размахнувшись его тельцем, Таня ударила его об угол богатого дома, расплескала маленькую, ещё мягкую головку кровавыми брызгами. Потом оползла по обагрённой стене, сев на корточки, и бурно зарыдала. Вместе со слезами, как при рвоте у отравленных, из неё выходил токсикоз страха, унижения и рабской покорности.

– Ну ладно, Таня, с тебя хватит! – похвалил Манул, и жестом приказал своим людям приголубить девушку, накрыть пледом, отвести в вертолёт. – Кто следующая на терапию?!

Рабыня Лида без пистолета не справилась. Она вывела старшую дочь Анарова, Гюзель, гордячку, старавшуюся не показывать страха, молчаливую и замкнутую, к глухому дувалу – и там прострелила своей почти ровеснице затылок.

Екатерине Сушенцовой осталась самая трудная задача. Средний сын Анарова, сразу же, откуда что берется, вспомнил русский язык… Девяти лет от роду, плакал, обнимал её колени, умолял вспомнить, что никогда её не обижал, и очень по-взрослому (откуда что берётся) выкрикивал с гортанным турецким акцентом, что «сын за отца не ответчик»…

– Сдохни, дьявольское отродье! – попыталась сказать Катя, но только мычала, ворочая в ярости обрубком когда-то остренького на колкости языка. И выстрелила «ненавистной кровинушке» между зарёванных, выпученных от страха и красных от слёзной соли, а от природы тёмных, как маслины, глазёнок.

– Ну и лапушка! – обнял Катю за вздрагивавшие в безмолвной истерике худые плечики Кравино. Стал ласковым дедушкой: – Сейчас тебя поколбасит малость, а потом отпустит… Иначе, дочка, того, что ты тут пережила – было б до гроба не вытравить!

– Зато теперь будет жить весело и беззаботно! – с неподражаемым сарказмом иронизировал этот клоун Октава Орлаев.

– Ну чё?! – ухмылялся ему так же клоунски взвинченный Манул. – Это тебе не советское кино? Поинтереснее «производственного романа»?

И в голосе слышалась злая едкая подначка, очевидно, восходившая к каким-то разговорам или случаям, неведомым Кате Сушенцовой.

– При чём здесь это, Савл Манулович?! – возмутился Октава, которого порой не на шутку раздражал запредельный цинизм босса. – В советской жизни были свои крупные недостатки…

– А я и не говорю, что там жилось «зашибись»! – хихикал «Манул»-издеватель. – Теснота, дефицит, очереди, цензура, скука зелёная на партсобраниях…

– И ещё…

– Единственное, что там было хорошего, – перебивая, возвысил голос Манул и стал похож на проповедника, – возможность не заниматься вот этой хернёй!

И он – казалось, брезгливо – коснулся носком дорогой туфли детского трупика.

– А больше, собственно, там ничего путного и не припомню…

И продолжил с совершенно неуместной в этой ситуации назидательностью, будто «препод» на кафедре:

– В «новом мире» такой роскоши нет. Или ты – или тебя. Вспомни кровавые страницы Библии, на которых детям врагов разбивают головы о камень. Вспомни ненависть батраков к кулачатам и казачатам. Да к царским детям, наконец! Быть господами, поработив других, – или же стать рабами, проявив слабину… Как ты сегодня… Понял хоть, что в этой ненависти глубь библейская?! Или мы – или нас…

– Я так вопрос не ставлю.

– А тебе и не надо. За тебя уже всё поставили! Вас вообще теперь никто ни о чём не спрашивает. А когда заимелся единственно возможный образ жизни, позволяющий этим не заниматься, – вы же все стали нос воротить…

Улетая, Катя обернулась на края, в которых прожила всю свою жизнь, с уже убитой семьёй Сушенцовых, от которой осталась она одна, и решила, что никогда больше сюда не вернётся. Мысленно попрощалась с восхитительной природой и подумала устало: ничего у меня тут не осталось…

 

А Чимганские горы царят вдалеке,

И всё так же прекрасны собою…

 

В вертолёте, когда первый шок прошёл, спасатели продолжили больную для них тему, чем вызвали у Кати изумление: отнюдь не таких разговоров она ждала от них…

– Общества, в которых мерилом работы считают усталость, – не очень благополучны. Но нет ничего страшнее общества, в котором мерилом работы считают оплату. В нём скрипач-виртуоз, получивший сто тысяч долларов за концерт, и киллер, получивший сто тысяч долларов за выстрел, – принимаются как одинаково уважаемые, одинаково полезные обществу люди… А поскольку стрелять быстрее, чем собирать концертные залы, то…

Кравино не закончил фразы, однако все и так всё поняли.

– Не надо так про нас! – попросил, видимо, задетый за живое насмешками шефа Октавиан очень серьёзным, даже с надрывом, тоном. – Нас не учили. Нашему поколению этого не рассказывали! Нам какую-то чушь преподавали про пролетариат, прибавочную стоимость, классы-массы…

– Может, вы просто плохо учились? – засомневался Кравино.

– Нет, лично я хорошо учился, Савл Манулович! – «лез в бутылку» растрёпанный подельник. – Наши учителя очень бодро ругали какую-то мифическую «буржуазию». Куда менее уверенно – поругивали «дольче вита», сиречь красивую, сладкую жизнь… – Орлаев орал, распяливая рот, как будто невидимые пальцы тянули его губы в разные стороны: – Под соусом атеизма, дарвинизма – не смешно ли?!

– Мне, Октава, давно не смешно…

– Мне тем более! Наши учителя рубили какие-то боковые и второстепенные ветки зла, но корней зла они сами не понимали. И потому нам не сумели объяснить!

– Ну… – поднял брови, разводя руками ироничный Кравино. – Тогда, значит, вам не повезло…

– В чём?

– В том, что вас не научили предпочитать возможность не убивать чужих детей – сорока сортам фальшивой соевой колбасы! А ведь не нужно много ума-то… Не нужно семи пядей во лбу, чтобы понять: тигрица находит оленёнка для своего тигрёнка! Убивает и тащит в логово…

– Люди же не звери!

– Уверен?!

 

*  *  *

 

Ресторанные посиделки с человеком, великолепно знающим и Флоренцию, и закулисье ресторанной кухни, – стали настоящим праздником изысканного вкуса. Кравино гарантировал Фрязину гастрономические хиты «от самых проверенных поставщиков».

– Оливковое масло, – говорил старик вкусными словами, и видно было, что ему самому аппетитно их перекатывать во рту, – должно быть только от Casa Bruna. Следите за этим, Илья Саввич! Артишоки – рекомендую только от от Iposea, рис от Riserva Gallo. Прошутто крудо спрашивайте от от Golose Ricercatteze…

– А что такое прошутто крудо? – улыбался его немножко детскому старанию Фрязин. Недаром говорят: «что старый, что малый»…

– Это такая местная разновидность вяленой ветчины! Тут бывает ветчина «прошутто котто», но лучше, конечно, «прошутто крудо»… Что касается трюфельной пасты, то советую брать от Dolce & Salato…

Беседа о кровавых ужасах терроризма в далёкой России шла под сувенирный треск фирменной дровяной печи маленького уютного ресторанчика, где готовили по авторским рецептам из специальной муки «Molino Spadoni» двадцать видов «домашних пицц». Кравино угощал гостя домашней пастой fresca с большим набором соусов, про некоторые из которых врал, что их его предки, Кравино, лично придумали в отдалённые годы Козьмы Медичи.

– Это… – начинал Фрязин и хмурил брови, «подвисая».

– Это первая половина XV века! – охотно спешил на помощь очень довольный собой Манул. – Наверное, тогда же ваши предки перебрались отсюда в Россию…

– Мои предки?! Отсюда – в Россию?!

– Ну, Илья Саввич, ведь «фрязин» – так звали итальянцев в допетровской Руси!

– Первый раз от вас такое услышал! – даже возмутился Илья Саввич, привыкший себя считать самым коренным из коренных русаков, а фамилию свою «исконно-посконной» (что, в общем-то, правда).

– И тем не менее, тем не менее… – хихикал проказливый старикашка, – мы с вами дважды земляки… Только ваши предки обрусели гораздо раньше моих… Значит, смотрите, товарищ Фрязин, во Флоренции лучше пить итальянские вина! Навскидку, сколько припомню: La Scolca, Bertani, San Felice, Tignanello, Villa Donoratico, Planeta, Le Difese…

– Я в них всё одно не разбираюсь, а вот Кате что на вечер приобрести советуете?

– Ну, согласно здешним обычаям… – призадумался Кравино во всей роскоши своего неброского, но очевидного аристократизма. – Красные вина – это изысканность. Белые – гармония. Лёгкие игристые – радость… Что вы хотите донести до Кати сегодня вечером, то и выбирайте!

Отложил меню, и вместе с этой пергаментной стильной росписью отложил и благодушие. Посерьёзнел, подобрался, даже, как показалось Фрязину – осунулся…

– Ну, возвращаясь к нашему утреннему разговору… Как взять Итила… Узнал, как опередить людей Свиньина…

– Это возможно?! – разволновался Фрязин.

– У Богдана Юрьевича свои источники. А у меня свои… Свиньин ждёт Итила в офисе фирмы «диггеров». А я предлагаю вам ждать его в конечной точке его маршрута…

– Откуда ж узнать, где у него конец-то… Маршрута?

– Есть прикидки…

– И?

– Знаете такую журналистку, Энн Наварро? Раньше она работала на агенство «Рейтузс», а потом ушла в телекомпанию Cи-MMM.

– Я её не знаю, и не понимаю – зачем она мне?

– Энн Наварро специализируется на терактах… Сейчас она собирается в командировку в Москву – для меня это сигнал о времени большого теракта. Её телекомпания очень хочет снять самые первые эксклюзивные кадры: ещё дымящиеся трупы, ещё не разобранных врачами раненых… Скорее всего, она знает, где и во сколько поджидать с оператором…

– И что мне делать? Пытать её?

– Зачем, есть способы проще… Слабость профессионалов, единственная их слабость по сравнению с дегенератами – просчитываемость, предсказуемость. Итил – псих, командир психов, но его американские кураторы очень рациональны. У них железная логика. Они весьма хотят, чтобы кадры с места теракта шли чересполосно с интервью Хали Галиева. Но они понимают, что после… – Манул надавил на слово интонационно и сделал круглые глаза, – после теракта беседовать с главным террористом очень опасно…

– И что?

– Ну, немножко подумайте, свяжите одно с другим… Американцам нужна картинка: вот трупы, а вот борец за свободу… Трупы молчат, «повстанец» эмоционально вещает… Но записывать интервью после теракта опасно, и поэтому…

– Они запишут интервью до теракта! – осенило Фрязина.

– Уже записали, – охладил его радость Кравино. – Но диск с записью у Энн Наварро с собой, он будет у неё в номере, когда она прилетит в Москву. Это тоже можно логически просчитать: им нужна максимальная правдоподобность в горячем репортаже с места событий… Так что запись будут транслировать в прямой эфир Cи-MMM из Москвы. Со всеми помехами, сбоями и прочим «онлайн»-эффектами… Хали Галиев в интервью рассказывает о теракте передним числом, как если бы теракт уже был совершён, говорит и о времени, и о месте взрыва…

– Не понимаю…

– Чего вы не понимаете?!

– Не могу в голове уложить… Понятно, зачем это журналистам, зачем это телекомпании, но зачем это Итилу?!

– Зачем Итил идёт на риск, заранее разглашая все детали?

– Ему-то зачем такое?

– А зачем ублюдки «ичкерии» везде с собой таскают видеокамеру? – вопросом на вопрос парировал Кравино. – Сами, своими руками свои зверства протоколируют. Следователям задумали помочь?

– Да уж ясно, что не следователям!

– Всё дело в спонсорах, Илья Саввич! Спонсорам нужна отчётность, и потому любая банда в Чечне включала в себя кинооператора… И снимал он то, что нормальный человек менее всего склонен был бы сам с собой документально связывать… Но дело не только в отчётности. Ещё важнее – управляемость. Понимаете?

– Не совсем понимаю…

– Ну, смотрите! Вы стараетесь убедить тех, кто вам платит доллары, что вы целиком и полностью управляемы. Вы лезете из кожи вон – доказывая, что заказчик может на вас положиться. И высшая мера управляемости – когда вы покорно сдаёте ему видеокомпромат на самого себя! Этим вы подчёркиваете, что уже никогда, нигде и никак не сможете выйти за рамки его приказов… Поэтому они снимали на плёнку, как отрезают головы русским солдатам или просто мирным жителям… И не скрывали лиц… А потом эти плёнки поступали в сейф к работодателю. Как высшая гарантия их лояльности!

– Это ж больше, чем свою мошонку вложить в чужую руку! – энергично закивал Фрязин. – Мол, держи, батя, весь я твой! Прогневлю – оторвёшь…

– Вот… С этой же целью – доверить свою мошонку наполнителям своей мошны, Хали Галиев… которому, кстати сказать, давно не платили за ненадобностью… согласился заранее отснять интервью с Энн Наварро! И, как миленький, выбалтывает ей все свои планы, подчёркивая свою преданность к нанимателям и доверие к ним… Доходчиво? Это…

Кравино засмеялся, но засмеялся нехорошо, недобро:

– …сверх и помимо удобств монтажа специфического репортажа с места событий…

– Значит, если мы возьмём Энн Наварро…

– Не рекомендовал бы брать Энн Наварро! – покачал головой старый разведчик. – Это будет большой дипломатический скандал, а у России с Западом и так всё на ниточке висит… Я думаю, российские власти побоятся обнародовать прямые связи Cи-MMM с террористами!

– Побоятся?! Такое?! С чего вы взяли?

– Уже имею горький опыт, – печально сморщился, как от кислятины, Манул. – Тут ведь как ни выворачивай – везде беда…

Он пригубил бокал и приголубил закуску, не забывая за разговором жить и наслаждаться жизнью.

– Если вы, Илья Саввич, умолчите о цели захвата лауреатки Пулитцеровской премии – то получится позор державы. Получится терроризм с похищением иностранных граждан.

– Я не собирался засекречивать подозрения!

– Ну, а если обнародуете цель захвата – тогда это… Что? Война?! Ядерная?! Что вы прикажете делать российской власти после? Ну, вслед за тем, как она обнародует такие факты?! Опять, как обычно, блюсти вид «ничего не случилось»… Этот видок легче сделать до, чем после!

Кравино сделал драматичную паузу, а потом добавил почти шёпотом, как принято у вербовщиков:

– Поймите, выбор в пользу Ельцина в своё время – был бесконечно глубже простого политического выбора. Речь шла не о конкретной персоне! Страна – осознано или неосознанно – но согласилась тогда со всем этим дерьмом, и навсегда! Какую бы сферу вы сейчас ни задумали исправить или обезопасить – на первом же шаге вам аукнется и отрыгнётся 91-й год…

– Тогда как быть?! – почти в отчаянье вскричал Фрязин.

– Те, у кого мало опыта общения с масонами, – засмеялся Кравино, – с некоторых пор кажутся мне детьми малыми… Вы все такие наивные! Зачем нападать на Энн Наварро официально? Масоны никогда так не делают. Что «и есть умно»! Вообразите: некие злоумышленники из криминального мира вломились в номер к известной американской журналистке, ткнули в лицо губкой с хлороформом, а потом провели обыск в поисках денег и драгоценностей… Кои и спёрли… Позже, подавая заявление о пропавших вещах, ну не заявит же она – мол, украли у меня диск или флешку с записью досрочного интервью Хали Галиева!

– Савл Манулович! – взмолился Фрязин. – Объясните мне, дураку… Ну как так происходит?! Мерзавцы убивают детишек, а ведущая американская телекомпания им помогает?

– Если вы вспомните школьные уроки, – манерно начал старик, – то там была такая карикатура. На средневековом крестьянине сидят помещик, поп, король, ещё и военный какой-нибудь…

– И к чему вы это?

– А к тому, что на террористе сегодня вот так же сидят несколько всадников на каждом! На его шее сидят сегодня журналисты, делающие имя, чиновники, делающие карьеру, банкиры, делающие деньги… А террорист – ишак, который везёт всю эту дьявольскую колымагу… Такой уж это мир, а репортёры в нём – вообще главные пособники терроризма. Если бы они не смаковали на весь мир жареные факты в своих репортажах, то теракты потеряли бы смысл… И тут ещё вопрос – то ли это масоны высшего уровня используют «Рейтузс» и Cи-MMM, то ли наоборот…

– Как это?

– Ну, высшему эшелону нужно угробить Россию. А менеджменту Cи-MMM Россия, сама по себе – без надобности… Ему что Россия, что Антарктида – словечки из мук школьной зубры! Однако «топам» Си-МММ нужны горячие репортажи, поднимающие рейтинг… Его не приходится принуждать, он рад стараться, получив инсайд! Уровнем ниже съёмочная группа Энн Наварро, и её тоже не требуется заставлять – она рвётся в бой, потому что ей хочется Имени…

– Всемирная тирания держится на добровольцах?

– Как и любая ти… не люблю это слово, оно с подливкой эмоций! Как и любая власть. Меньшинство можно принудить, но большинство – только заинтересовать…

Кравино поневоле умолк, потому что призраком из-за его спины возник официант, поменявший тарелки. Илья Саввич впервые попробовал тут колбасу из печени с перцем и медом, и через то поменял свои представления о печеночных колбасах, которые раньше считал «собачьим кормом». Маслянистые асимметричные лепешки, выставленные перед Фрязиным, оказались «жареной пиццей».

– В Италии очень много вариантов пиццы, – разъяснил недоумение собеседника «Манул». – В Пасху тут делают пиццу, которую не отличишь от нашего кулича…

Дуэтом к сырной тарелке подали баклажаны, запеченные на гриле с черным бальзамическим соусом.

– Впрочем, плоха ли тирания, если даёт людям такие вот вкусняшки?! – попытался пошутить Фрязин.

– Тирания даёт не вкусняшки, а доступ к ним, – поправил Кравино. – И не всем. И чем больше лишенцев – тем больше остаётся соучастникам. Но в целом вы правы, имеем эдакий многоуровневый симбиоз, в котором каждый ищет свою выгоду любой ценой… Тут корень беды, яйцо кощеево… Беда не в том, что этот мир выгоден банкирам, а в том, что этого мира в какой-то момент вдруг захотели люди… Большинство…

– Большинство пожелало гибнуть в терактах?! – изумился Фрязин.

– Ну, не совсем это, хотя… Люди очень хотели попробовать свои клыки и когти в диких джунглях! Чтобы те зря не пропадали… Ну, чего хотели, то и получили. Кого-то съели, но ведь кто-то и съел! И тому, кто съел – понравилось. И теперь их обратно в «уравниловку» поленом не загонишь, распробовали человечинки! И теперь чиновники, бизнесмены, журналисты не под палкой идут делать криминальные гадости, наоборот, они наизнанку вывернутся, чтобы «пройти кастинг», чтоб только их взяли в гангстерское дело!

Кравино отпил кофе и ещё заметнее загрустил.

– Вы же лучше меня знаете, Илья Саввич, что почти в каждом крупном теракте находятся ушлые бабы, которые опознают своих мужей среди трупов, получают компенсации – и едут на курорт с живыми и здоровыми мужьями… Эти бабы тоже сидят на шее у террориста, но попробуйте сказать, что это мировое масонство подучило их требовать компенсации за вполне себе живого «мнимого мертвеца»! Таксисты, пользуясь шоком контуженных, развозят с мест терактов за 60 или 80 тысяч рублей… Тоже на шее у террористов, но разве они агенты высшего мирового масонства?! Знать ничего не знает таксист-хапуга о высшем масонстве!

– Он знает о деньгах, – возразил Фрязин. – А деньги и есть… минимальное знание о…

– Тоже верно! Я к тому, что в этом мире, созданном американцами на руинах соцлагеря, впору уже социальные плакатики выпускать, с изображением террориста и подписью: «На вас всё держится!». Ну, какие про курьеров служб доставки сейчас вывешивают…

Далее он говорил почти что лекторски:

– Господство финансов над производством ещё в начале ХХ века обесценило всякий труд до ноля, чтобы потом его переоценить, но произвольно, по капризу оценщиков. Шахтёру, добывавшему уголь под землёй, заявляют, что его труд был не нужен, и не платят ничего. И не потому, что уголь не сожгли, а потому, что платить неохота. Зато малолетнему дурачку, вылезшему голым задом в тик-ток, могут вдруг отвалить миллионы, если задница оценщику понравилась…

 

*  *  *

 

Катя – теперь Фрязина, и уже с изумлением вспоминающая, что раньше, когда-то необозримо давно, в древности, была Сушенцовой – очень изумилась, узрев малышку Кьяру Кравино в траурном платье. Как будто та направлялась на похороны – или с похорон…

– Ничего удивительного, – шепнул на ушко, приобняв со спины проказник Манул. – Это наша традиция… В Тоскане невеста всегда надевает на свадьбу именно черный наряд…

Впрочем, и то, что Кьяру все эти чокнутые Кравино, включая дядю Савла, называли «piccino» («малышкой») – удивляло не меньше. «Вriciolo» («крошка») давно выросла из своего прозвища, вытянулась в баскетболистку, под два метра, тонкую и гибкую, как змейка, и носила смелые декольте. И восхищала своей «миниатюрностью» только тех, кто ещё помнил её миниатюрной…

Нежданно-негаданно оказавшись на пышной флорентийской свадьбе, Катя Фрязина легко влилась в языковую среду благодаря своему электронному коммуникатору. С ним одно неудобно: руки всё время заняты, и выглядишь, как лудоманка, не отпускающая планшета. Зато он приятным баритоном озвучивал набранные на нём фразы, автоматически переводя их на итальянский, и наоборот: впитывал с голоса всё, что говорили вокруг, и с ходу переводил в русский текст. Вот до чего техника дошла!

Интернет-переводчик – порой, конечно, делал смешные ляпы. Например, вопрос о чёрном платье политкорректно перевёл, как «афроамериканское платье», чем немало позабавил общество в подпитии.

Торжества начались, как и положено, в специальной зале муниципалитета, расписанной так, что Кате показалось: сам Микеланджело тут руку приложил, молодожёны поставили свои росписи и продолжили гулянку… прямо на улице. Кате казалось, что вдобавок к немоте она оглохнет: так все Кравино орали, пытались нестройно играть на каких-то музыкальных инструментах.

Встречные прохожие поздравляли, словно бы соревнуясь, кто громче крикнет, а им наливали, кому игристого, кому домашнего, и заверяли с излишней пылкостью, что «дерево свободы» уже трижды обошли, и даже уже расписаться успели, а теперь идут в храм венчаться.

– После венчания супругов-католиков может разлучить только смерть… – нашёптывал Кате, но не на ушко, а в микрофон коммуникатора назначенный ей гидом Винченце Кравино.

– Анкке ортодоссо, – ответила Катя голосом своего робота-переводчика, в том смысле, что православных это тоже касается. А сама терзалась загадкой – зачем она здесь?

Никто не спорит, что вдыхать ароматы рая с холма Сан Минато, куда тут по многовековой традиции отправляются свадебные процессии – приятно и даже восхитительно. В составленном, как сады Семирамиды, из террас, сбегающих по склону ступенями, городском саду, розовом сердце Тосканы, обильно цвели в тот год апельсиновые деревья. Они наполняли воздух банкетной эйфорией удушливой пьянящей роскоши своего изнеженного, с ноткой грусти, фруктового дыхания. Около тысячи видов цветов, столетиями собираемых в этом «живом гербарии», дали понять, как выглядела флора в Эдеме. Ветер срывал жасминовые лепестки, и они легко, вальсирующе, танцевали по воздуху вниз, туда, где распахивается перед вами антикварным складнем Флоренция. Город, на котором столетия неустанным трением даже на камнях протёрли прорехи…

А вокруг, в традициях неизжитого и тщательно реставрируемого городскими властями средневековья – деревянные скульптуры, иллюстрирующие сказки фонтаны, симфонические переливчатые хоры райских пташек… И каждый сюда может попасть совершенно бесплатно, вход свободен. Вот уж воистину, как в сахарном сиропе романса – «снился мне сад в подвенечном уборе…».

От площади Синьории до Старого Моста толпа гомонящих и дирижирующих друг другу всеми конечностями Кравино ехала на каретах: весьма распространённом и навязчиво предлагаемом тут транспорте.

Спасибо, конечно, за такие богатые вкусом впечатления, но чего стремился показать чете Фрязиных Савл Манулович во Флоренции? Уходящую натуру старой Европы, растворимые как рафинад рафинированные обычаи традиционных итальянских семей? Нечто такое, что он пытался защитить вдали от русских границ, защищая Советский Союз?

Обречённая Европа ещё посылала свет погасшей звезды. Как и столетия назад напыщенный и преисполненный достоинства Лиццо Кравино вёл дочь к алтарю, и вручал её там, прослезясь, в руки будущего супруга. Мертвечина латинской речи (коммуникатор и её переводил – ему ж не жалко!) оттеняла винтажность церемонии во вступительной молитве падре, пока Габриэлло и Кьяра коленопреклонённо стояли на специальных стульчиках. Очень – для русских обычаев – узнаваемо жених и невеста ответили на вопросы, принесли клятвы верности и любви, обменялись кольцами и расписались теперь уже в церковной книге…

Как и все гости церемонии, Катя получила расшитый бархатный мешочек с конфетами, напоминавший новогодние подарки, которые у нас кладут под ёлочку. По тосканской традиции каждая конфета, съеденная из этого мешочка, означала то или иное доброе пожелание молодожёнам. Поскольку нет в Италии хуже приметы, чем невесте споткнуться на пороге в день свадьбы – Габриэлло всюду носил малышку Кьяру на руках.

«Прямо как мой Фрязин», – думала умилённая этим зрелищем Катя.

Европа сыроваров и виноделов, Европа, которой больше нет, которая и была-то, могла быть только пока русские сдерживали псов ада… А русским никто не помог – и псы в итоге вырвались… Вся эта «настоящая» итальянская свадьба была, тем не менее, фальшивой – потому что без «дяди Савла из Москвы» все её участники стали бы уже банкротами.

Кроме, может быть, Габриэлло, счастливого улыбчивого жениха, но он ведь не Кравино. И даже не флорентиец – он из Палермо. Его фамилия Кавальо, по-русски говоря – «Кузнецов», и малышка Кьяра тоже теперь будет «Кузнецова», что несколько печалит клан Кравино.

– Не Кавалья, а канальня!

Подарил невесте прозрачное эротическое бельё, сеточки на ниточках с кружевами, и в бесстыдной прозрачной упаковке. И говорит:

– Видел тебя без него, а теперь хочу увидеть в нём!

Ну, разве не подлец?!

Малоприличная история с бельём невольно натолкнула Катю на собственные воспоминания об эротике и исподнем. Как она впервые осталась со своим Фрязиным без белья, и как он восхищался, целуя:

– У тебя такие красивые сосочки… В форме сердечек…

Она хотела сказать – но не могла. Она думала взять блокнотик и написать, но зачем? Разве о таком пишут?

Они такие не от природы, Илья! Ты никогда об этом не узнаешь, но сосочки её красиво сформированных грудей сделал Алхан Анаров опасной бритвой «Золингер»… Рукой садиста и с глазами палача он надрезал розовые бутончики и советовал не дёргаться – «чтобы лишнего не отхватил». А она, уже «воспитанная», униженная, полностью подавленная страхом, дрожала крупной дрожью и душила в себе плач, слёзы безмолвно катились из глаз… А потом они срослись, и стали красивые, в форме сердечек… Поэтому Катя не любит ванные комнаты с зеркалами – там достаточно раздеться, чтобы снова вспомнить это…

Вряд ли к ней вообще вернулось психическое здоровье, если бы не своеобразная «терапия» Кравино. Но, как говорится, клин клином вышибают, зомбированность рабыни вытряхнули пляски над трупами хозяев…

Вряд ли у молодой воображули Кьяры соски в форме сердечек, но, видимо, её суженого они вполне устраивают! Медовый месяц новая канонически-католическая семья Кавальо проведёт в «городе цветов» – а потом они уедут на север Норвегии, потому что Гэби Кавальо – нефтяник по профессии, а Норвегия входит в европейскую зону свободной торговли…

Всё это очень печально – и Кравино стараются об этом не думать. Кьяра родилась и выросла в тосканском раю, здесь сказочно расцвела классической средиземноморской красотой – и она не для унылых заснеженных, вечно промозглых фьордов…

– Как ты можешь покинуть такое райское место? – написала Катя Кьяре.

Та глянула оливково, пронзительно, ответила не по годам мудро:

– Хорошая жизнь не связана с местом. Хорошая жизнь там, где люди её делают хорошей. Как только перестанут – она исчезает…

И рассказала, что её Кавальо-Каналья летит на далёкий север взамен экстренно госпитализированного нефтяника Ларса Нильсена. Тот так сильно хотел попасть на нефтепромыслы, что взял да и скрыл от медкомиссии, по-европейски взыскательно строгой, тромбоз глубоких вен обеих ног. А потом тромбоз, прямо посреди вахты, открылся, и его, чтоб не помер, пришлось с далёкого севера вертолётом перебрасывать в больницу.

В суде было доказано, что вины работодателя нет, и плату за полёт супердальнего и потому супердорогого воздушного такси переложили на лукавца: что-то около 70 тысяч евро за рейс, дабы неповадно было впредь никому свои диагнозы скрывать…

– Остаётся лишь один вопрос, – риторически загрузила в переводчик Катя Фрязина, – почему он, с больными ногами, попёрся на дальний север нефть добывать?

– Наверное, никакого иного выхода в жизни не видел… – ответила Кьяра и добавила, утешая не столько Катю, сколько саму себя: – Сейчас туда стали брать людей помоложе и проверять начали перед командировкой гораздо строже. Поздравь: у нас с Гэбри нет никаких хронических заболеваний…

Семейный бизнес Лиццо Кравино избежал банкротства на этот раз, не ударил в грязь носатым лицом перед свадьбой любимой доченьки – но надолго ли? Когда-то в Тоскане, краю виноградников, умели производить хорошую жизнь, а теперь разучились. Или – что более верно – их заставили разучиться. У тех, кто выпекает торты или сбраживает великие вина – нет никаких шансов конкурировать с теми, кто печатает деньги…

Говорят, что зверь, попав в капкан – отгрызает себе лапу. Глядя на мир из такой цветущей и декоративной Тосканы, Катя думала, что миллионы и миллионы людей тоже попали в западню наследной нищеты и безнадёги, и тоже остервенело грызут себе конечность… Одни умны, и делают это так, чтобы не истечь потом кровью, другие глупы – и потом-таки истекают ею. Но неважно, умён ты или глуп – когда речь идёт об адской боли. И умные, и глупые – биологические существа. И всем им, независимо от умственных способностей, – яростно и навязчиво хочется жить.

Неужели вы думаете, господа, что среди множества миллионов людей, в отчаянии наблюдающих, как их безысходность переходит к детям – не отыщется несколько тысяч желающих вырваться из вечной ямы гетто в красивую жизнь наёмниками террористических организаций?! Нефтяник на ледяной шельф ведь нашёлся… Бросьте, господа, когда наниматель с чемоданом долларов объявит кастинг – в любом гетто выстроится километровая очередь из желающих, так что будет из кого отобрать типаж поубедительнее…

 

*  *  *

 

– А ты знаешь?.. – совсем уже дружески и доверительно спросил Кравино у Фрязина, пригласив выкурить парочку сигар на кровельном патио флорентийского ресторанчика. Перед этим они выпили на брудершафт, и обзавелись правом «тыканья», но Фрязин, как «салага», никак не мог преодолеть возрастного барьера...

– Что вы имеете в виду? – спросил крепко «поддавший» Фрязин.

– То, что Ахмад Заикаев был в Москве, и твой шеф Свиньин его обратно в Англию отправил. Собственноручно.

– Заикаева?! – округлил глаза до плошек Илья Саввич. – Не может быть…

– Его мне сдали его же подельники, – делился Манул горечью полыни безвременья. – Исламисты… Его считали «слишком светским», он не признавал шариат, а на самом деле – они стали в Англии голодать, там бесполезных собак не кормят… И когда совсем оголодали, то застраховали бывшего предводителя на очень крупную сумму. Страховщик, зная, что этим шакалам своего грохнуть – всё равно что таракана тапком прибить, – согласился только на одно условие выплаты по страховке: если Заикаева похитит Москва. Исламисты сказали «о’кей!». Замотали этот кусок… в скотч, и мне передали, пообещав поделиться процентом со страховых сумм… Только, мол, своим доставь…

– И вы доставили?

– И я доставил…

– Прямо в московский аэропорт? Из Англии? Как такое возможно?!

– Есть методы… Но я про другое. Свиньин отказался принимать Ахмада Заикаева, при мне позвонил «Верховному». Согласился с начальством, что сейчас не время участвовать в похищении британского подданного, у которого оформлено официальное убежище в Англии. Отношения с Западом и так – хуже некуда… Не надо обострять – сказали Свиньину, а он мне передал.

– А вы?

– Если Москва отказалась принимать похищенного – то плакала страховка за его голову. И решил я проявить патриотизм безвозмездно: просто так его грохнуть. Приложил я «глок» к его лбу. А он такими, знаешь, крупными бараньими скотскими слезами заплакал… Я ему рот разлепил, может, говорю, сказать чего напоследок хочешь, подонок?

– А он?

– О-о! В советское время Ахмад Заикаев был актёром в воронежском театре. На вторых, на третьих ролях – потому что бездарный. Потом, как ты знаешь, ему довелось играть роли дудаевских министров, и он – как учили в театральном институте – очень убедительно пучил глаза, надувал щёки, бросал в камеру реплики… Но лучшую роль в своей жизни это дерьмо сыграло для одного зрителя. Для меня…

Ахмад Заикаев играл в этом спектакле попользованного и брошенного проститута. Он вжился в образ абсолютно, с погружением, наверное, ему бы и великие актёры позавидовали. Ахмад Заикаев мечтал получить не цветы, и не аплодисменты, и не ангажемент – он клянчил жизнь.

Он не просто плакал, лёжа на алюминиевом днище транспортника в коконе из липкой ленты. Он ещё обосрался и обоссался. И вонял хуже самого последнего бомжа из подворотни. И очень артистично делал паузы – чтобы зритель услышал, как журчит моча по ноге…

Ахмад Заикаев доказывал, что сам он, своими руками, никого не убивал. Никого! А те многочисленные видеокассеты, где он позирует среди головорезов и отрезанных ими голов – постановочные. Он ведь актёр, он ведь актёр, понимаете ли?! Какой же актёр откажется от такой роли – сыграть целого министра?! А как платили, как платили, с воронежским ТЮЗом, с постановкой «Зайки-зазнайки» не сравнить и рядом! Но он не убивал, не убивал… Он только культурой у Дудаева заведовал, а потом у Масхадова в подручных тексты озвучивал… Пытался, конечно, их художественно озвучить, но не понимал, если честно, что читает, где и зачем!

– А скажи-ка, дружок, – ласково спросил Манул, – доводилось ли тебе видеть, что твои, так сказать, коллеги по актёрскому промыслу, нанятые сыграть бармалеев, делают с русскими солдатами? А русскими детьми? А с русскими женщинами?! А как старика-армянина поймали, гогоча, в вырезанной начисто станице и заставляли петь, плясать, петухом кричать? За шиворот туда-сюда кидали, а не твою ли морду я в кадре этого клипа смотрел?

– Я всё видел, – заикаясь, и очень артистично заикаясь, сознался Заикаев. – Участвовал в массовке. Я актёр. Мы играем разные роли. За кого платят – того и изображаем. Старика на погроме я заставлял петь и плясать – потому что хотел спасти ему жизнь… Джигиты посмеялись бы и отпустили…

– Но они посмеялись. И не отпустили. И всё на видео сняли. И улыбку твою до ушей.

– Я ничего не мог изменить. Я лишь актёр. Понимаю ли я, что ты можешь сделать со мной то, что делали с русскими дудаевцы? Я отвечу не словами: понюхай меня. Понюхай меня, и ты поймёшь, что я очень хорошо это понимаю… Но я давно безвреден… Мне давно не платят за роль министра и представителя «ичкерии»… Ты можешь проверить, это легко проверить… Я теперь снимаюсь в польских фильмах, играю там роли русских офицеров… Считают, что у меня очень подходящий типаж, и я прекрасно говорю по-русски, даже в Воронеже никто не жаловался… Я актёр, актёр в эпизодических ролях европейского кино, я никогда не был министром, всегда только играл министра на подмостках, где велели и как велели…

– И ты его пожалел, Манул? – насупился Фрязин.

– Нет, не пожалел. Но я подумал – мёртвым он опаснее, чем живым… А вдруг всё же исламисты как-то ухитрятся получить за его труп страховку? Я забросил его обратно в Шотландию, выбросил на обочине сельской дороги и объяснил, в какую сторону идти до города Стерлинга. Всю жизнь он шёл на запах стерлингов, и теперь доберётся… Он боялся, что я пальну ему в затылок. Он вставал на колени и целовал мне руки… Залогом его молчания у меня осталась кассета, на которой он, обоссанный, лежит и воняет в Москве… Даже такое чмо, как Заикаев, не захочет, чтобы планета увидела его в столь постыдном виде – он же кавказец как-никак…

– Манул, а что с возмездием?!

– А вот это – я не знаю… – честно выдохнул удручённый Кравино. – Понимаешь, Ахмад Заикаев невозможен без Джохара Дудаева. Не было бы Дудаева – не было бы и Заикаева нигде, кроме сцены воронежского ТЮЗа в костюме зайки… Движемся дальше по цепочке: никакого Дудаева, кроме советского генерала, тянущегося во фрунт карьериста и члена КПСС – не было бы без Ельцина. Значит, во всём виноват Ельцин? Но если бы не эти дьявольские масоны, которые печатают доллары бесконтрольно и бесконечно, – не было бы и никакого Ельцина. Ельцин без долларов – кто? Пьянь подзаборная, дебил, выродок… Значит, во всём виноваты те, кто печатают доллары?

– Выходит, так…

– А вот и не так! Что такое доллары? Бумага и ноли… Ничто… Если бы миллионы и миллиарды людей не раскрывали бы клювики, как птенцы в гнезде, дабы им сунули в их глубокую глотку этих червячков могильных, те, кто печатают на дешёвой бумаге дорогие ноли, – были бы никто, и звать их никак… И вот скажи мне, генерал, по совести: кого карать-то? Всё человечество? Так оно и так само себя наказало, страшнее и захочешь – не придумаешь…

Оба генерала в поминально-гробовой тишине флорентийской траттории (так называют в Италии камерные, семейные, укромные рестораны) синхронно отпили из своих фужеров. И они не только пили – они теперь и думали синхронно, два неподвижных попутчика в мыслительном процессе…

– Маленький человек и рыночная экономика… – говорил без слов, всей окружающей обстановкой, Савелий Иммануилович.

– Какой массивный пласт, какая необъятная тема! Маленький человек боится остаться безработным, боится застрять в низкооплачиваемых… – вторил Кравино. – Он из кожи вон лезет, чтобы получить «роль всей жизни», и на всё готов, чтобы на него обратили внимание продюсеры, люди, обладающие англоязычными нолями имени лорда Коккона… И снизошли бы к его ничтожеству загнанного зверька, поделились бы хоть немного этими нолями, на воде, а точнее, на водяных знаках писаными…

Когда маленькому человеку дают сыграть большого – он пыжится изо всех сил, по системе Станиславского. Если маленький человек нашёл, за что много платят, – он цепляется за это ручками, ножками, зубками, мошонкой привязывается на морской узел – лишь бы не потерять.

Благодаря этой психологии, плоской, одноклеточной, лишённой всех измерений – кроме шкалы англоязычных нолей на купюрах, – можно в любой точке планеты сварганить хоть путч, хоть бойню, хоть новый народ. Просто раздать доллары дегенератам, живущим на нужной территории, – и готово… А надоест – легко всё обратно свернуть «взад». Перестанут платить – и все марионетки упадут, как бывает, когда у марионеток перерезаны нити, соединяющие их с кукловодом…

И вот буднично и просто, как спецовку после трудовой смены, мелкий человек снимает со лба чёрную шахидку с арабской вязью да скрещенными саблями – и устраивается играть русских офицеров в польском кино. Или – рекламировать пиццу…

Неразборчивым и расплывчатым словом «работа» рыночный человечек сваливает в одну кучу отрезание голов, вырезание народов, рекламу пиццы или доставку пиццы. Каждый зарабатывает на жизнь как может! И при этом помнит, что в рыночной экономике заработать на достойную жизнь очень сложно. Потому – когда суют «баксы» в руку – не ломается, и лишних вопросов работодателю не задаёт…

– All the world's a stage, аnd all the men and women merely players [32], – сказал Шекспир, современник лорда Коккона.

Играя свои роли за ноли, которые масоны рисуют на бумаге, эти актёры связывают друг друга, как кирпичи в потолочном своде. По законам гравитации каждый кирпич по отдельности бы упал. Но, стесняя друг друга, кирпичи, кажется, вопреки всем законам природы, парят над головой тех, кто собирается под сводами. При этом нет ни подпорок, ни усилий, не расходуется никакой энергии – лишь чудо инженерной мысли, однажды и навсегда заклинившее массу камней во взаимно-сужающемся падении…

– В сухом остатке, – подвёл итог Кравино, – я доставил к Свиньину одного из вожаков «ичкерии», а Свиньин отказался его арестовать…

Кравино довольно артистично, словно бы завидуя лаврам Заикаева из воронежского ТЮЗа, изобразил голос и гримасы Богдана Юрьевича. Фрязин сразу узнал пародируемую персону и мысленно поаплодировал.

– Пусть – говорит – его кормят налогоплательщики её величества королевы английской, а в нашей тюрьме его нашим налогоплательщикам кормить придётся… На Западе он счас нафиг никому не нужен, а попади в русскую тюрьму – мучеником и знаменем сделают!

В итоге Заикаева в Англии тоже кормить не захотели, и он ушёл щипать подножный корм в Варшаву… А вот у меня осадочек остался… С той поры я со Свиньиным дел иметь не желаю…

– Свиньин с вами тоже…

– Догадался уж!

 

12.

 

– Мия, ты такая креативная! – восторженно пищали в гримёрке сёстры Пьяве, Лаурин и Жаккин, представители фонда, спонсирующего клубный концертный тур поп-дивы Леди Латте.

Их любимица, обласканная деньгами их папаши и с его помощью начавшая сольную карьеру (и уже приносящая немалые прибыли), снисходительно, по-королевски улыбалась в ярчайшем сценическом наряде, и – как говорится, «позволяла себя любить». Её считали счастливицей, и она сама считала себя счастливицей: уже её дебютный альбом позапрошлого года стал семикратно «платиновым».

– Девочки, ступайте в зал, вас ещё ждут сюрпризы…

– Ещё?! Это cool!

Сестёр Пьяве действительно ждали в этот бомбический вечер сюрпризы в концерт-холле курортного швейцарского Лугано, и о некоторых они даже в самых смелых фантазиях вообразить не могли.

Леди Латте, чтобы «faire d’une pierre deux coups» (французская поговорка, аналог «двух зайцев убить одним ударом»), совместила свой сольный тур с показом мод. Длинноногие анорексичные модели, словно бы на фотошопе сжатые с боков и вытянутые вверх, демонстрировали на подиуме смелые дизайнерские коллекции последнего сезона, и вместо клатчей выносили в руке… свои головы!

То есть очень точные копии своих голов, выполненные из каучука и пластика. Смотрелось жутко… интересно! Идёт девушка, одна голова на шее, другая в руке, поменяй местами – и не заметишь…

Дизайнер дома моды Алессандро Лялю, вышедший под грохот аплодисментов «золотой молодёжи» Лугано и окрестных кантонов, пояснил в микрофон об идее «отрубленных» голов поподробнее.

Он и сам был очень смотрибельный, этот дегенерат Алессандро Лялю: половина сверху донизу в мужском строгом костюме, а половина – в женском розовом платье и тоновых колготках… Точнее, как бы правильнее сказать? Колготе – ведь она была одна, на одну ногу… А на другой – брючина со стрелочкой, тоже одна…

Половину лица Лялю занимал пышный женский макияж, другую половину оставили брутальной и маскулинной.

– Голова модели в руках, – сказал многократно усиленный техникой голос жено-мужчины, – это символ поиска себя, своей индивидуальности. Это мой призыв всегда следить за своей головой и мыслями…

– Браво, маэстро! – визжала публика в сернистых парах роскошного, тающего краями в полумраке концертного зала.

– Мы Франкенштейны, – нёс Лялю какую-то околесицу, а пустоголовые юнцы из богатых семей делали вид, что понимают, о чём он. – В том, что я творю, все предельно ясно. Я думал о месте, которое лучше всего интерпретирует творческий процесс, и хотел показать, что происходит в моей голове во время работы. Дизайн – это физический труд, как у хирургов…

За такие вот проделки в рамках шоу-программ консервативный папа сестрёнок Пьяве, Пьетро, называл творчество Леди Латте «вырожденной формой постчеловечности». Но – сперва по настоянию дочерей, а потом и по запаху прибыли, Пьетро слишком много вложил в эти «поющие трусы», уже трёхкратно «отбил» инвестиции (Леди не подвела маркетинговых ожиданий!) – и… смирился. В конце концов, клиент всегда прав, и если люди платят за дерьмо – продавцу ничего не остаётся, кроме как подавать им дерьмо на лопате…

– Мия, мы тебя любим! – верещали сёстры Пьяве из зала, и они были в таком порыве далеко не одиноки.

– Привет, Лугано! – хрипловатым, но приятным, «кофейным» голоском прокричала со сцены Леди Латте, и Лугано ответил ей бурей рукоплесканий, бросанием бумажных кладбищенских цветов. Латте спела свою медленную композицию «Флорида бич», и – от куплета к куплету мягко тушевалось концертное освещение, умело сосредотачивая все лучи на полуголой певице. Во мраке тысячей светлячков мерцали фонарики мобильников и зажигалки благодарной публики.

Пьетро Пьяве издевательски называл эту песню «Флоридские сучки» или «Флоридские бомжи», объясняя, что на русском слово «бич» означает бездомного алкаша. Английский расшифровывать ему не приходилось, слово «bitch» хорошо известно всем зрителям голливудского проката, включая и дочерей банкира Пьяве.

На самом деле Леди Латте имела в виду, конечно же, «beach», «пляж», и композиция посвящена была флоридским пляжам. Так или иначе, про русских бомжей, американских шлюх или флоридские купальни – Леди пела хрипло, чувственно, вбирающе… Старина Пьетро, конечно, плюнул бы с досады, но старины Пьетро не было на концерте, он в Цюрихе подсчитывал прибыли от Латте-тура.

– Ну и времечко… – бормотал, протирая свои стильные очки в золотой оправе. – Вонючка поёт, как портит воздух, а сколько за это платят! Плачьте, торговцы наркотиками!

Но Пьетро, как и все старики, был несправедлив к Мие Латте: она ведь не только пела, она ещё и не уставала выдумывать перфомансы, за что её и любила европейская молодёжь.

После моделей с головами организаторы концерта выпустили на подиум моделей с драконами и ящерицами в руках, видимо, чтобы усилить ощущение преисподней у тех, кто ещё не разучился думать. Таковых – думать не разучившихся – в огромном концерт-холле не оказалось…

Ещё несколько песенных композиций, включая две очень энергичные, сопровождавшиеся более чем откровенными танцами-«тверк» («трясогузки») девочек из подтанцовки, – и показались дроны.

Дроны заменили моделей, они появились после просьбы администратора выключить Wi-Fi, чтобы обезопасить присутствующих от возможных перебоев в управлении приборами. Публика недоумевала: какими ещё приборами? И публика сполна удовлетворила любопытство!

Мягко выплыли из-за кулис квадрокоптеры, к каждому из которых прикрепили сумочки из новой коллекции, они плавно летели по воздуху, как мыльные пузыри, завораживающе, поражая воображение…

Мистерию затаившего дыхание потребительского общества жестокая судьба прервала в один миг, грубо, безобразно, кроваво и отвратительно. Один из дронов, заплыв подальше, над головами самой гущи публики, вдруг… взорвался.

– Аллах Акбар! – заорал чернявый юноша, нажимая кнопку где-то у себя на поясе. – Califat! Califat Mondial!

Сперва многие, по краям и возле самой сцены, восприняли этот «сюрприз» как часть шоу. Но кровь брызгала слишком уж натурально, конечности летали и попадали в лицо совсем не деликатно, и постепенно поросячий визг восторга сменился у публики, ломанувшейся к выходам, мерцающим неоновыми табличками в полумраке, воплями ужаса.

– Террористы в здании! Террористы захватили здание!

Охрана довольно профессионально вывела нисколько не пострадавших, только оглушённых и напуганных сестричек Пьяве через чёрный ход, неприметно расположившийся сбоку. Сестрички были приоритетом номер один, и пока бодигарды занимались ими – никто не обращал внимание на Леди Латте.

А когда пришёл черёд заниматься безопасностью Леди Латте – выяснилось, что террористы её похитили. Пользуясь смятением и паникой, вывели через другой чёрный ход и куда-то увезли в тонированном фургоне…

Начальник службы безопасности банка «USuisseAG» Клодт Се Мулье знал, как докладывать о таких чрезвычайных происшествиях боссу. Первым делом, первым делом:

– Ваши дочери не пострадали, они в полной безопасности…

И разговор сразу же принял деловой суховатый формат.

– А кто не в полной безопасности?

– Актив.

– Её убили? – расстроился Пьетро.

– Нет, похитили. Увезли в неизвестном направлении… – кашлянул деликатно Клодт. – Я просил вас поручить мне охрану эстрадного блока!

– Помню, помню. Клодт. Дурочка решила, что сама себе хочет подбирать охранников… Ну, чего хотела, то и получила…

– Претензии ко мне? – вежливо поинтересовался Се Мулье.

– Отсутствуют, Клодт. Но постарайся её найти. Эта цыпочка несёт золотые яйца, в диаметре шире, чем вся её тазобедренная кость… Постарайся её найти и помочь. И ещё, Клодт, – голос банкира дрогнул, и стал голосом отца, – спасибо за девочек… Я всегда знал, что на тебя можно положиться…

– Главное, на меня не «класть», – пошутил Клодт только им двоим с шефом понятным русским юмором. – А полагаться можно!

Через некоторое время плазменная панель во всю стену, заменявшая для Пьетро телевизор, стала плеваться прискорбием о жертвах теракта в Лугано, ответственность за который взяла на себя…

– Брать ответственность и нести, – нервно сказал Пьетро, отключая с пульта экран, – в наше время разные вещи…

Помялся, выпил четверть стакана ви́ски, потёр виски́, походил из угла в угол – и снова включил. Тяжело такое смотреть, но надо же знать, тем более, если числишься среди главных организаторов тура!

Погибли 22 человека, ранено около 30. Уже известны имена 14-ти погибших. Далее возникла фотография 14-летней школьницы и её преподаватель рассказал корреспонденту-стервятнику, какой она была «чрезвычайно популярной, жизнерадостной, всегда улыбающейся».

Показали молодую женщину, и посетовали, что она была «любящей женой своего мужа Альфи и матерью двоих детей». Была в списке жертв и одна англичанка, приехавшая на концерт Леди Латте вместе с семьей. Утешили, что, хотя англичанка убита, другие члены её семьи «чудом не пострадали».

А вот (фото на экране) 18-летняя Жене Жено, мечтавшая о карьере в модельном бизнесе, разорвана пополам. Она приехала на концерт с подругой, подруга ранена, но легко… Погиб 29-летний PR-менеджер из Женевы, он опознан первым из жертв, потому что полиция первым делом опросила его друга… 32-летняя домохозяйка Ленни Русти привела на концерт свою малолетнюю племянницу… И погибла, закрыв ребёнка собой.

– Новости о стольких смертях, об этом ужасном нападении стали для всех швейцарцев тяжелым потрясением, и я хотел бы выразить глубочайшие соболезнования всей ее семье и друзьям, – старательно, но не очень убедительно изображал скорбь репортёр, тыкая сам себе в нос мохнатым долготелым микрофоном… – Мысль о том, что кто-то может пойти на концерт и не вернуться домой, просто разбивает сердце…

«Какая же тварь такое сотворила?!» – зло подумал Пьяве, снова старательно протирая свои офисные очки кусочком замши.

 

*  *  *

 

Клодт Се Мулье явился к Кравино с просьбой, у него самого вызывавшей смущение и как бы недоумённое – «что это я делаю?» – выражение лица. «Хозяину» Клодта нужно было, чтобы почтеннейший и очень крупный инвестор Люччи Сатторо отдал «взад» похищенную восходящую звезду эстрады Леди Латте.

– А почему он? – удивился Манул. – Я даже понимаю, почему ты пришёл ко мне, он мой должник, но какая связь между ним и этой кумиршей дегенератов Леди Латте?! Он – солидный человек, финансист, вряд ли он даже слышал про эти «поющие стринги»…

Продолжая смущаться, но в то же время гордясь собой, проведённым расследованием, аналитическими способностями, украшающими лучших спецов по безопасности, Се Мулье выложил перед Манулом ксерокопии старомодных газетных вырезок. Газеты ещё выходили, но менее консервативный человек предпочёл бы распечатки с сайтов.

Первой Манул, близоруко щурясь, приблизил к глазам заметку из газеты Sonntags Blick.

– Это по-немецки, – вежливо предупредил Клодт, намереваясь переводить, но Манул сухо отстранил его усердие:

– Я вижу.

«В Швейцарии, в среднем теперь появляется 11 новых охранных предприятий в месяц. Фирмы извлекают выгоду из страха наших граждан перед возможными терактами, сравнимыми с трагедиями в Париже, Брюсселе, Ницце, а недавно в Берлине и Лондоне».

– Ну… как бы… я в курсе… – покивал Кравино.

– Второй документ, на итальянском.

«По данным службы экономической информации «Bisnode D&B», известный своей агрессивной манерой вложений инвестор Люччи Сатторо приобрёл контрольный пакет акций корпорации «Сitta Вella», став, таким образом, новым владельцем хорошо известной в Швейцарии структуры», и т.п.

– Ну и что? Это его работа. Он биржевой спекулянт, он всё время играет с активами…

– Тогда третий документ…

«Спектр услуг, практически монопольно оказываемой корпорацией «Сitta Вella» в нашей стране, очень широк: начиная с продаж, установки и техобслуживания систем охранной сигнализации, заканчивая наблюдением за стратегически важными строениями и объектами инфраструктуры, включая обеспечение безопасности и порядка на крупных общественных мероприятиях и охрану целых городских кварталов…».

– У вас и четвёртый документ есть?

– А как же?! – протянул «файлик» Се Мулье. – Само собой!

– Мне он уже не нужен. Я всё понял. При случае я поздравлю Пьетро, он отлично подбирает кадры в службу безопасности…

– Спасибо! – даже зарумянился совсем смутившийся Клодт.

– Я и сразу мог бы догадаться… Но я старею, месье!

Мы живём в странном мире – подумали сразу оба собеседника. Мы открываем газету – с той поправкой, что и газет уж в нашем мире почти не осталось, – и читаем «чёрным по бедламу»: «В швейцарском кантоне Цюрих арестовали двух исполнителей теракта в Вене». И никто не спрашивает, хотя бы у самого себя – нахрена нужен был исламистам теракт в Вене?! Австрия – такая маленькая и так далеко от мусульманского Востока, и так мало чего решает, даже в собственной судьбе, что если б и захотела ему навредить – не смогла бы!

Добавьте к этому, что она и не хочет! Зачем тогда теракт в Вене?! Но как только мы учтём, что теракты влияют на биржевые котировки, политические процессы в местах, весьма отдалённых от мусульманской уммы, – мы вместе с этим понимаем, что есть определённый смысл устроить бойню именно в Вене…

«После теракта в Вене австрийская полиция задержала 14 подозреваемых в причастности к преступлению, проведено 18 обысков». Такая толпа фанатичных «мстителей»! А за что они мстят-то, объясните?!

Или вот такой же вопрос – насчёт теракта «Исламского государства» [33] в швейцарском курортном Лугано… К тому же на эстрадном концерте для «золотой молодёжи». Ни в чём не участвующая нейтральная Швейцария, в которой даже на автомобилях наклейки русских приколистов «Спасибо, дед, за нейтралитет!», – цель ИГИЛа? Зачем?!

– Это первый крупный теракт в нашей стране, – напомнил Се Мулье. – На волне паники в первый же день акции «Сitta Вella» выросли на бирже вдвое, ещё и с хвостиком. И если Сатторо продаст свой пакет сейчас – он получит два миллиона на каждый вложенный им миллион…

– Но лючше Лючче этого пока не делать… – ответил Кравино по-русски.

– Что?!

– Не обращайте внимания, русская игра слов! Я имею в виду, что рост акций безопасности продолжается, тенденция очевидна, и нынче далеко ещё не пик, рановато для «медвежьей болезни» [34]…

– Нас с хозяином волнует не это… – вежливо кашлянул Се Мулье. – Пусть он делает что хочет, только отдаст Леди Латте… Семья Пьяве много вложила в её сольную карьеру, и потом… Лаурин и Жаккин Пьяве очень восхищены её творчеством…

– Почему вы решили, что Леди Латте до сих пор жива?

– У боевиков нет смысла её убивать. Они её захватили на концерте, как статусную заложницу, и к тому же она привлекательная молодая женщина… Скорее всего, боевики ИГИЛ, залегшие на дно, пользуются ею по назначению… Ну, кроме того, что она, случись облава, поможет им поторговаться с группой захвата…

– Логично! – покивал Манул, с виду рассеянный, как склероз, и такой же старческий, как этот недуг. – Старина Лючче, как я посмотрю, приборзел… Я давно с ним не общался, у него что, настолько плохи дела?

– У Сатторо?! Несколько неудачных сделок, потом лопнули его вложения в американский строительный рынок… Думаю, ему пришлось в этом году несладко…

– По нему и видно! – хихикнул Кравино с неожиданной и попросту мальчишеской шкодностью. – Награждение за Леди Латте назначено?

– Сто тысяч швейцарских франков за полезную информацию, полмиллиона за спасение.

– Вы или полиция?

– Фифти-фифти.

– Я с полицией не люблю связываться… – морщился капризный старик. – С неё потом хрен взыщешь причитаемое…

– Гарантировано! – заверил Се Мулье.

– Я вам достану Леди Латте! – пообещал Манул. – Мне совсем не нравится её творчество, по мне так она растлевает безмозглую молодёжь, но… У неё есть право на жизнь, да и деньги хорошие! Я вам её у Лючче вытащу в лючшем виде!

И – неожиданно для Клодта – тут же приступил к процедуре. Притянул к себе мобильник и, оттирая пот с лица поварским колпаком, небрежно скомканным в руке, поросшей седоватыми волосками, стал набирать номер.

Говорил он с Сатторо на божественном языке Данте, и потому приземлённый безопасник Се Мулье понимал обсуждаемое только в самых общих чертах.

– Non dimenticare che sono mezzo italiano [35], – пригрозил собеседнику Кравино. Это игра слов: «меццо» означает и «наполовину», и «средний», стало быть – «центральный», «главный». Манул раскрывал свою родословную не без намёка на доминирование. Но дальше он лопотал на родном языке так быстро и липко, что Клодт мало что умел разобрать.

Личность «клиента», не разглашая имён, Кравино обозначил поэтически:

– Anche lui è un bugiardo, ed è italiano [36]. – Кажется, это цитата из какой-то почитаемой у «макаронников» классики. Но Се Мулье плохо знал итальянский, и не вспомнил – из какой именно. – Использовать тингуаров в коммерческих целях?! Лючче, я думал, что ты лучше… И умнее…

– Никто не использовал тингуаров в коммерческих целях, – пищала трубка голосом кастрата и, казалось, передавала запах совсем не биржевой «медвежьей болезни».

– Лючче, каволо порко вакка, каззо!

Клодт понял, что Манул ругается, причём, видимо, нецензурно, потому что слова были для Се Мулье, чуть-чуть хватившего литературного итальянского, совсем незнакомыми.

– Или ты сейчас же мне говоришь адрес, где твои тингуары отлёживаются, или… Я же в полицию сообщать не буду, Лючче, я по масонской линии наверх сообщу… Как и для чего ты используешь полит-конструкторский инвентарь! Его, по-твоему, для торгашей делали?! Для кэша?!

– Манул, последние два года мне очень не везло… – начал давить на жалость мерзкий писклявый Сатторо.

– А я что, порко мадоно («твою мать»), по-твоему, звоню тебя поздравить с удачей?! Я похож на лотерейного ангела, которые звонят сказать «бинго!» банкротам?!

– Манул, это была одноразовая операция… Trescare… Клянусь тебе, только trescare…

– Я не сомневаюсь, что trescare! У тебя нет того предмета, которому делают обрезание при переходе в ислам! Так что моё к тебе деловое предложение: давай закончим это trescare прямо сейчас, говори адрес лёжки, я записываю…

В отличие от сочных ругательств, деловой термин «trescare» Се Мулье, как профессионал своего дела, знал. То, что на жаргоне сицилийской мафии зовётся «trescare» – это тесные, плотные, но ни к чему не обязывающие, разовые отношения. «Аvere una storia senza impegno» [37] – объясняют это слово сицилийские доны, большие шутники в гробовых задумках...

– Он согласился отдать девушку? – спросил Клодт, когда Манул отключил трубку.

– Нет. Он и не может её отдать. Исполнителям ничего про него не известно. Он им не начальник. Он лишь безымянный спонсор пастуха, который вывел на концерт одного зомби-взрывника и двух стрелков с «калашами»… Это так делается, Клодт… Если делается… Ты их видишь. А они тебя нет. Ты заказываешь время и место, и платишь – но сдать тебя они не смогут, потому что кроме этого ничего от тебя не получают.

– Надеюсь, мне не придётся таким заниматься! – передёрнуло Се Мулье с нескрываемым отвращением.

– От сумы да от тюрьмы не зарекайся! – посоветовал Манул. – Сатторо ведь тоже не сразу к этому пришёл… У меня есть точный адрес, это венское логово, в тингуаров внедрены «жучки», чтобы оператор мог их видеть, слышать и даже разговаривать с ними иногда под видом Аллаха… Очень удобно, прямо в ухе голос… Мы их возьмём сами, Клодт!

– От меня помощь нужна?

– Ну, разумеется! Езжай к шефу и объясни, что Манул не любит долго ждать благодарности за добрые дела. Людская чёрствость меня ранит.

 

*  *  *

 

Осматривая съёмную квартирку в асоциальном, полузаброшенном пятиквартирном доме на окраине Вены, австрийская полиция никак не могла избавиться от странного ощущения: злоумышленники из Лугано взорвались… изнутри! Такое чувство, что у всех у них в районе среднего уха была бомбочка, небольшая, потому что черепов она не разорвала, но достаточная, чтобы убить, вызвав обильное кровотечение из ушей террористов, валявшихся на полу в – как пишут археологи – «трупоположении скорченном».

Получив адрес «лёжки», люди Манула не устраивали перестрелок и красочных штурмов, это же не кино! Зная, с кем имеет дело, Октавиан Орлаев просто нажал нужную кнопку на пульте нужного оборудования – и у бандитов за дверью «аллах в голове» запищал вдруг на грани ультразвуковых помех, заставив охватить головы волосатыми руками…

Звук возрастал, возрастал – террористы сперва прыгали по комнате, а потом упали и задрыгались, разбрызгивая пену с губ, будто загнанные лошади. Минуты не прошло, как было всё кончено.

Вышибив дверь, Орлаев обыскал дом, нашёл Леди Латте в спальне, как бы «распятую» четырьмя пластиковыми наручниками, на руки и на ноги, вдоль кровати. Было ясно две вещи: её многократно изнасиловали, и при этом (а может, и для этого) – неоднократно обкололи сильным наркотиком.

Никаких приказов похищать певицу тингуарам никто не отдавал, это они сами придумали, как часто бывает с неточным, «работающим по площадям» оружием. Нормальному человеку очень сложно представить себе, что такое мышление тингуара – человекоорудия.

Оно как бы двухканально, состоит из маниакального, навязчивого «зомби-блока», очень ясного, неоспоримого, в форме приказа, которому тингуар бессилен противостоять, и мутных помоев вокруг. За пределами зомби-блока мысли бессвязны и бессистемны, они бултыхаются в хаотичном бессмысленном движении, как у нормального человека может быть только в состоянии очень сильного алкогольного опьянения. Частично это обрывки и картинки из прошлой жизни тингуара, частично – завязшая в мозгах, как в зубах, случайная реклама, какие-то дорожные впечатления, сложившиеся у зомби, пока его «везли на дело».

Тингуар отвечает за один акт, но при этом делает ещё десяток других, никак не вытекающих из главной его миссии. У конкретно-этих террористов что-то заклинило в мозгу, когда они на бегу случайно столкнулись с Леди Латте… И они зачем-то похитили певицу. Наверное, всплыла наверх в голове животная самцовая похоть, схватили ту, что поближе случайно оказалась, и уволокли к себе в логово…

Октава перерезал все пластиковые тесёмочки, пленившие Леди Латте, слюняво ворочавшуюся во сне-бреди, положил беспроводной телефон рядом с ней, чтобы звонила, как очухается. Потом «бригада призраков» покинула помещение, постаравшись как можно аккуратнее затворить взломанную входную дверь. И – растворилась в утреннем венском тумане…

Пьетро Пьяве узнал, что Мия спасена раньше, чем об этом узнала сама Мия.

– Ждите сигнал, действие наркоты пройдёт, и она вам перезвонит!

Но современная техника даёт широкие возможности, и Мия Латте, немножко придя в себя (на это потребовалось четыре часа), первым делом позвонила не спонсорам, и даже не в полицию…

Она убедилась, что не связана, хромая, вышла в холл – и застала там своих мучителей мёртвыми. Будучи умной девочкой – проверила, мертвы ли они на самом деле, как учат в кино, приложив два пальца к их шее. Пульса нет – живи без бед!

Потом Леди Латте зашла в свои социальные сети, и стала там выкладывать посты.

– Привет всем моим подписчикам (сердечки-эмодзи). Я расскажу вам жуткую историю (смайлики-эмодзи). Я была в плену у террористов! Вау, круто, да?! Я была тут пару дней, меня накачивали запрещенными препаратами и, упс! – подвергали насилию. Теперь мне придётся долго восстанавливаться (много разных эмодзи). Ну, бай-бай, у меня ещё много дел, а пока вот вам фотки, как выглядят мои застенки! Вот эти мертвецы – мои похитители… Они умерли… Скорее всего от передоза. Нет наркотикам!

Только во вторую очередь Леди Латте позвонила в службу спасения. И только третий её звонок поступил в семью Пьяве, к Лаурин.

– Скоро выйдет большое интервью на основе этого случая! – пообещала Мия Лаурин Пьяве.

Австрийская полиция явилась на зов несчастной певицы довольно быстро, и мужественно терпела сэлфи с ней. И даже с некоторой гордостью думала: «Ну вот, теперь наши рожи появятся в инстаграмме мировой ”звезды”».

На квартире полицейские (половина из них были женщинами) обнаружили всё, что в таких случаях принято находить. Инструкции по сборке бомб, планы подготовки терактов в людных местах австрийской столицы, книжки с пропагандой массовых убийств, оружие и боеприпасы.

По итогам операции её участники получили поощрения и повышения по службе, но Октавы Орлаева это не коснулось, и поделом: он ведь не имел никакого касательства к полиции славного города Вены.

 

*  *  *

 

Вернувшейся в Цюрих певице Леди Латте организовали восторженную и роскошную встречу, дети Пьяве были в восторге и даже приплясывали от нетерпения увидеть спасённую поп-диву. Но чем дальше – тем больше этот праздник спасённых инвестиций настораживал Пьетро.

Его дочка Лаурин ждала певичку как-то, мягко говоря, эмоциональнее других отпрысков. Увидев Латте выходящей из лимузина, разрыдалась, бросилась к ней и повисла на шее.

– О, милая! Я уже боялась, что никогда… не увижу тебя больше…

И они поцеловались. Но не так, как целуются подружки. Не в щёчку. А по-французски, глубоко и влажно, «с языками»…

Пьяве-старший наблюдал «это дерьмо», как громом поражённый. В растерянности повернулся к улыбчивому сыну, умоляющим тоном начал:

– Конри, мой мальчик… Что это было?!

– А разве ты не знал, папа? – удивился Конрад.

– Чего я должен был знать?! – холодел в недобром предчувствии Пьетро.

– Лаурин и Леди Латте уж с полгода как спят…

– И ты молчал?!

– Пап, ну зачем о таком трезвонить?! Эти дела интимные, касаются только их двоих, я туда не лезу…

Когда взбешенный Пьетро пожаловался супруге – та холодно пожала плечами:

– Ну, наши девочки выросли, Пье! Они как бы совершеннолетние…

– И ты мне… сейчас вот так, на сквознячке… рассказываешь, что моя родная дочь… Предаётся содомскому греху с какой-то эстрадной наркоманкой?!

– Вложив в её раскрутку шестьсот тысяч франков, мон пети Петэ («мой маленький Петя»), ты, эмо-эме («эмоциональный любимый»), признал её талант и перспективность!

– Да… – растерялся Пьяве. – Но ведь я делал вложения… В её сольную карьеру – для других… Я же не думал, что моя Лаурин… В моём доме…

– Милый Пье, они обе достаточно состоятельные девочки, чтобы снимать номера в отелях. Так что за свой, – Лизерли обиженно подчеркнула это слово, – за свой дом можешь не переживать!

Это было – как если бы торговец наркотой узнал, что на его товарец подсел его собственный ребёнок.

– Неужели мой умненький муженёк – гомофоб? – совсем добила его Лизерли, снова подчеркнув, что, хоть они и спят четверть века в одной кровати «а la Людовик XIV», живут они в разных вселенных. Она – в Швейцарии XXI века, а он – в загадочном прошлом, где витает особый аромат таинственной Азиры Орлаевой…

– Да, blague, я гомофоб! – заорал Пьетро, поневоле подменяя «на нервах» русское ругательство французским словом «блажь, шутка». – Если, blague, быть нормальным человеком стало гомофобией – то я гомофоб! Боже мой, Боже мой, я так много работал, что совсем не заметил, какая плесень растёт в моём доме!

– Это и мой дом тоже! – с собственнической сталью в голосе парировала Лизерли. Доведись разводиться – она, несомненно, отсудила бы себе их особняк…

– Пусть! И в твоём доме происходит такое, и ты это знаешь, и… что?!

– А лично мне так спокойнее… – созналась жена. – Гормонов не избегнешь, но от любовницы она не подхватит плохих болезней. И не забеременеет… Если ты спокойно подумаешь, то поймёшь, что сейчас этот роман лучше, чем если бы у неё завёлся cheval [38].

– Но как же наши внуки, Лиззи?! – трагическим шёпотом спросил Пьетро самое очевидное, что пришло ему в голову.

– Во-первых, – царственно расправила обнажённые плечи банкирша, – мне ещё совсем не по кайфу стать бабушкой. А во-вторых, Пье, она перебесится!

 

*  *  *

 

Манул, у которого сроду не поймёшь – шутит он или всерьёз, на правах психоаналитика-любителя выслушал беду расклеившегося, подломленного Пьяве, и вдруг сказал с каменным лицом:

– В России человек твоего положения, оказавшись в такой ситуации, убил бы…

– Дочь?! – ужаснулся Пьяве.

– Ну, можно, конечно, и дочь… – комично засомневался Манул с позиции подрядчика. – Но главным-то образом я имел в виду эту шлюшку… Интересная была бы комбинация – вначале полмиллиона за её спасение, а потом за обратный ход…

– Мы не в России, Манул!

– Да я так, по-стариковски… Из всех человеческих достоинств беспощадность к врагам – первая. Без неё все остальные достоинства мигом уничтожат вместе со их биологическим носителем… Но это не про данный случай. Это спусти на тормозах, Пьетро. Не надо, тут у вас в Европе уже ничего не поправишь…

– Если энергичный человек, – кривлялся склонный к самоиронии банкир, – пойдёт в комиссары, убивать за фантазии о светлом будущем, – это кошмар и ужас. Поэтому пусть лучше энергичный человек идёт в бизнес, и будет там убивать за дело. То есть за деньги… Надо же энергичному человеку куда-то шаловливые ручонки приложить!

– Ты же помнишь Азиру Орлаеву, Пьетро?! – невзначай проворковал Манул. – А если я скажу тебе, что она…

– Нет!!! – испуганно отшатнулся швейцарец. Его трясло как будто в треморе. И первый раз в жизни Кравино считал страх с его каменисто-стального лица, со всей коренастой фигуры этого человека, никогда и ничего не боявшегося. – Я ни разу не просил о снисхождении, Манул, но сейчас… Один раз за целую жизнь я умоляю тебя о жалости! Никогда не говори мне ничего о ней, и о том, что с ней случилось…

– Но почему?!

Два человека, решительно не веривших в любовь – тем не менее, говорили о любви и понимали при этом друг друга.

– Я привык расставлять точки, Манул. А точка – это могила. Эпитафия, надгробный камень законченного предложения. Первый и последний раз я прошу тебя о милосердии! Я не должен ничего о ней знать. Пусть у меня останется одно многоточие… Не превращаясь в точку…

– Однако! – утёр вспотевший лоб Кравино. – Я и не догадывался…

– Человек делает разное, порой делами теряя право зваться человеком, но ты же понимаешь, что в глубине он всё равно остаётся человеком… Ты не веришь, что мы могли бы с тобой поменяться местами – если бы поменялись роддомами?!

– А ты бы хотел этого, Пьетро?

– Стать советским генералом? Последним штыком несуществующей державы? Может быть, и хотел бы…

– Но для масонов ты свой, а я – никто… Ты готов стать для них никем?

– Масонство – не ветер, а парус… – сказал ему тогда Пьетро загадочную фразу. – Ветер выделяет многомиллиардная толща, которая гниёт и бродит, выпуская болотный газ своей глупой жадности. Если научишься этот ветер ловить в паруса – приплывёшь, куда тебе нужно…

– Или не нужно.

– Тоже может быть. Если Бог есть, то все мы – сами себе враги. Но если Его нет – тогда правы мы, и только мы, и никакой казуистикой ты меня не переубедишь…

Он хитрый, этот Пьяве! Он подстраховался и на тот случай, если Бог всё же есть. Часть кровавых, выморочных денег он вложил в низкодоходный и потому никому не нужный «фонд посевной культуры», разрабатывающий урожайные сорта риса для голодающих народов Азии.

– Повышение урожайности рисовых полей на один процент, – сказал Пьяве со своей всегдашней, обаятельнейшей улыбкой добродея, – спасёт жизнь сотне тысяч косоглазых… Это с лихвой покроет всех тех, кого я стёр, так что случись Богу быть – он не сможет мне ничего предъявлять!

Торгаш повсюду торгаш – покачал головой Кравино.

– Пьетро, с Богом торговаться нельзя! Он простит – если сам посчитает нужным, но этого не купишь.

– Что будем делать с мерзавцем Сатторо? – сухо спросил Пьяве, не желая вдаваться в философию, куда его Манул постоянно вталкивал, буквально при каждой встрече, под лопатки, где могли вырасти, но не выросли крылья свободного разума... Пьяве это раздражало – но и немного льстило. Если генерал Кравино считает тебя интересным собеседником – то это дорогого стоит и много о тебе говорит…

– Я ему посоветовал бежать…

– Ты с ума сошёл?! Он такое сотворил, а теперь скроется?!

– А ты что предлагаешь?

– Слить масонской верхушке, что…

– Уже.

– А зачем тогда сказал ему бежать?

– Понимаешь… Как бы тебе объяснить? Ты видел лица убитых подростков?

– Видел! И среди них могли быть мои дочери!

– Ну вот… Лёгкая смерть для Люччи – не вариант. Люччи Сатторо будет бегать несколько лет, по мотелям, забегаловкам, трущобам, по канализации, по теплотрассам… Его всё равно, конечно, найдут, но несколько лет он будет умирать, и я считаю – по делам и награда!

– Хм… Тоже аргумент…

– Хотя… Ни бегство, ни смерть любого качества и степени жирности, никакая казнь Люччи Сатторо корня проблемы не решит и даже не облегчит…

– Почему? – даже обиделся Пьяве.

– Пока есть рынок акций – всегда найдутся те, кто хочет его взорвать. Причём не только в переносном, но и в прямом смысле слова…

– Ну и что теперь, биржи закрывать?

– У нас попытались. Ничего не вышло. Знаешь ли ты суть советского строя, Пьетро?

– Да, но хотел бы услышать твою версию.

– При капитализме, чтобы хорошо жить, нужно много работать, самому принимать решения и отвечать за свою жизнь… И вот когда ты начнёшь хорошо жить – тебя придут убивать. Те, кто тоже хочет хорошо жить. Потому что здесь каждый – сам кузнец своего счастья, и они тоже хотят его собственноручно выковать. И тебе пришлось стать убийцей, чтобы не быть убитым.

– Ну, а если не хочешь, – саркастически подхватил Пьетро, задетый за живое, – то есть выход: не живи хорошо, да и всех делов! Будешь жить плохо – никто к тебе не придёт. Потому что в нашем обществе приходят только за деньгами, а у тебя их нет, кому ты нужен?

Запал полемики сошёл на нет, и швейцарец тяжело вздохнул, будто тяжести поднимал:

– Многие пытались по-другому, Манул… Ни у кого не получилось…

– Я и не спорю… Я лишь о том, что было бы! Представь себе честных полицейских… В Швейцарии есть честные полицейские, Пьетро?

– Подавляющее большинство наших полицейских, – чопорно поджав губы, отчеканил Пьяве не без гордости, – честные служаки, преданные своему делу… И они действуют строго по закону…

– Пока не выйдут, на кого не надо, – зубоскалил Кравино. – И тогда их грохнут.

– Почему грохнут?! – возмущению Пьяве не было предела. – Просто уволят!

– Ну, или так…

– Надоели мне чёрные русские мифы про Запад! – сердился банкир, в котором проснулся патриотизм. – Очень уж вы нас грязно воображаете! – и передразнил произношение собеседника: – «Грохнут»! Зачем?! Они же наёмные служащие! Кто их нанимает, тот их и увольняет, какие проблемы?

– А теперь представь, что честные полицейские захватили власть. И у них есть мечта – чтобы все жили по закону. Я ничего не навязываю – может быть, эта мечта дурацкая, кто знает? И они – люди недалёкие, бестолковые, малообразованные – кто спорит? Но честные. Так бывает. Иногда. Мама их так воспитала…

– И что?

– А то, что это называется «советизмом». Вот эта мечта заставить всех жить по закону. Для многих кажущаяся дурацкой. А ещё есть воры, воровское сообщество. И если они захватят власть – то получится Запад.

– Перестань, Манул…– поморщился Пьяве. К чему уж теперь, когда всё решено, эта запоздалая дешёвая просоветская пропаганда? Даже если она и права…

– Они, – неумолимо давил Савл, – естественно, как у них в криминальной среде принято, начинают выбирать, короновать, собираться на толковища, и всё такое… Некоторые зовут коронованных «в закон» авторитетов миллиардерами, другие – олигархами. Кто – и демократами. Но тут уж как не называй, а по сути своей они – урки лагерные… «Красная Зона» и «Чёрная Зона», вот тебе, Пьетро, кратчайшая история ХХ века!

– Я не очень понимаю все эти ваши русские загоны – «zone rouge», «zone noire»…

– На «красной зоне» заправляют менты, а на «чёрной» – блатные… Одни по закону, другие «в законе»… Если ты всерьёз хочешь что-то изменить, нужно вырастить человека, который видит в кризисах проблему, а не возможность. Погреть руки на чужом несчастье – первое, что научилось делать человечество, и, боюсь, последнее, от чего оно отучится… Именно поэтому, кстати, не случилось мировой революции, которую так ждали романтики в 20-х годах прошлого века…

 

13.

 

– Мы команда московских диггеров! – радостно и рекламно начал «внедрённый» подполковник Вадим Будешь.

Говорил он заученными, даже зазубренными фразами, и оттого полностью попадал в незамысловатый образ профессионального гида – который проводит экскурсии под землей в Москве уже много лет. Недалёкий полазун с «позитивным мышлением», балабонящий перед каждой экскурсией:

– За годы работы мы познакомили тысячи москвичей и гостей столицы с уникальным миром московской подземки, и мы будем рады приобщить к этому и вас!

Группу мрачных экскурсантов, пять человек, трое кавказской внешности, двое славянской – из «новообращённых» или бандеровцев, по правилам фирмы обязаны были сопровождать гид и помощник гида. Будешь изобразил экскурсовода, а Гарий Шорник – замыкающего подземную процессию помощника.

Перед этим между старыми друзьями была по-настоящему драматическая сцена:

– Гарий! – проникновенно сказал Будешь. – Ты совершенно не обязан… Я офицер, я присягу давал… Ты – гражданский консультант, это совсем другое…

– Ещё скажи, что еврей! – обиделся Шорник.

– Гарий, ну при чём тут это?!

– А при том, – Шорник окрысился и почти зашипел: – Вы же все думаете, что евреи рождены для тыла! И рвутся на «Ташкентский фронт»… Мой папа был преподавателем музыки, а мама – врачом-гинекологом… Очень еврейские, мирные профессии! В девяносто втором дудаевцы убили их. У меня на глазах… Мою младшую сестрёнку изнасиловали, и спрашивали: «Ну как, жидовка, нравится? Принимай, принимай ислам!». Я бы на месте мусульман отрезал им тот орган, который они называли «исламом», за святотатство…

– Гарий…

– У меня свои счёты к этим нелюдям! – взвизгнул Шорник. – Я вкалываю им сыворотку правды, чтобы они раскрыли все свои грязные тайны, но если бы решал не Свиньин, а я… То я бы им кислоту заливал в глазные впадины! Вы, русские, очень добрые… Вы им опять республику сделали, опять нацкадры взращивать…

– Гарий, нельзя же всех чеченцев под одну гребёнку! – ужаснулся Будешь.

– Знаю. Знаю, что нельзя. Каждое утро себе говорю – перед тем, как идти к столу, где очередная эта образина зафиксирована для процедур… Стою перед зеркалом с зубной щёткой, и… Только вот ответь мне, подполковник, им-то почему можно было всех нас под одну гребёнку, а?! Стариков, женщин, детей… Русских, евреев, осетин, армян?! А теперь на Украине есть улица Джохара Дудаева, в Турции открывают парк Джохара Дудаева! Старая кровь зовёт новую! Им очень нужно, чтобы кровь продолжала хлестать… Чтобы могилы жрали и жрали людей – во имя старых обид и пунктирных линий на картах…

– Сколько же вендетт наплодила эта проклятая война… – покачал головой подполковник.

– Любая война плодит кровную месть, – философски парировал Шорник. – И я пойду с тобой, Вадим… И даже впереди тебя пойду, и вместо тебя пойду… Для пользы дела… Посуди сам, кто ж во мне, жиде сутулом, заподозрит оперативника штаба «Антитеррор»?

Шорник был спокойнее, уравновешеннее эмоционального Будеша, он лучше «золотопогонника» понимал финансовую подоплёку событий. «Это всё прибыль крупнейших корпораций» – с грустной улыбкой объяснял он там, где приходилось откровенничать.

– Крупнейшим корпорациям нужно, чтобы чеченцы убивали русских до последнего чеченца… И чтобы русские в ответ убивали чеченцев до последнего русского… Это лишь вопрос сверхприбылей, и больше ничего! Крупнейшим корпорациям нужно, чтобы турки убивали армян до последнего турка. И чтобы армяне в ответ убивали турок до последнего армянина.

– Но зачем?!

– Вы даже не представляете, как мало зарабатывают корпорации в условиях стабильного мира и полного штиля-покоя! В таких условиях, если никто никого не режет – четыре процента чистой прибыли в год считается очень и очень высоким показателем…

– А геноцид?

– А геноцид может дать и сорок, и четыреста процентов годовой прибыли тем, кто в него грамотно вложился… Понимаете, вымороченные активы – они же ничего не стоят, а торговля на войне никакими ограничениями оборота не подвергается! И потому – пока в мире есть крупнейшие корпорации – народы будут вырезать друг друга…

– Получается, твоё дело совсем безнадёжно? – спрашивали друзья у Шорника.

– Да. Для мировой власти создать террористическую группу – всего лишь кинуть в нужное место чемодан крашеной бумаги. Деньги для мировой власти дешевле, чем для вас пачка макулатуры, пачка рекламных газет, которыми замусорены все лестничные площадки! Федеральный центр «Антитеррор» раскрывает банды ежегодно сотнями – а меньше их не становится… Потому что, теряя банду на территории России, мировая власть ничего, кроме чемодана пачканной бумаги, не теряет!

– Немыслимые вещи вы говорите!

– Некоторые же банды лепят вообще не для терактов – а только чтобы дать возможность нужному чиновнику в карьерных целях её поймать! Курируемый масонами чиновник заранее оповещён, где, в каком подвале на ссаных матрасах будут сидеть рекламно упакованные, только что подарочной ленточкой не перевязанные, бородачи с динамитом, автоматами и экстремистской литературой… Причём бородатые дебилы убеждены, что сидят там «ради Аллаха», а не ради карьеры нужного масонству человечка… Если бы они читали Коран – они бы не были такими дураками, но увы – даже если они и различают буквы, с точки зрения анализа прочитанного они функционально неграмотны!

– Тогда зачем всё, Гарий?!

– Хороший вопрос! – отвечал приунывшим знакомым Шорник с фужером «Божоле» в руке. – Зачем всё? Этим вопросом начинаются самые страшные преступления в мире, когда человек, устав жить по правилам, осознав бессмысленность жизни, из образчика партхозактива перерождался вдруг в самого жуткого коррупционера.

Но им же, как обоюдоострой бритвой, они и заканчиваются. Зачем всё? – спрашивает человек, угрюмо нависнув над кровавыми деньгами, – и вдруг прекращает преступную деятельность… Зачем всё, спрашиваете? Лично мой ответ: личное. Мне нравится вводить сыворотку правды в тех, кто убивает пожилых одуванчиков, преподавателей скрипичного класса музыкальной школы… Тех, кто убивает пожилых врачих, бабушек в белых халатах с красным крестом и политкорректным красным полумесяцем рядом… Мне нравится тянуть жилы из тех, кто насилует еврейских девочек, называя их при этом «жидовками», и на глазах у их маленького братишки…

Так говорил Шорник, не очень эмоциональный на вид – и только глаза, ближневосточные, жестокие, навыкате, выдавали, как опасно перейти дорогу этому умелому, семитски-расчётливому мстителю.

– И хотя крупнейшие мировые корпорации не дают сократить число такой нелюди – мне всё же нравится, когда эта мразь под моим скальпелем скулит, умоляя о пощаде… Этот скулёж вытесняет из моей памяти плач моей сестрёнки! Мне просто нравится моя работа, друзья, эта работа приносит мне удовольствие…

Удовольствие и привело Гария Шорника в «царство мрачного Аида», под московские асфальты и даже брусчатки, усопшие под асфальтами.

И вот теперь они, Будешь и Шорник, двое безоружных – против пяти. Но пока – тоже безоружных! Актив хазарского джамаата явился на экскурсию без бомб и стволов, без своего главаря и без «живой бомбы». Возьми этих ребят сейчас, возле спускового люка – и предъявить им было бы совершенно нечего. Будешь, когда собирался в рейд, понимал, что скорее всего так и будет.

Хали Галиев очень осторожный. Он всегда появляется в любом месте с опозданием, и с неожиданной стороны – потому до сих пор и блуждает на свободе. Разумеется, вначале рядовые боевики возьмут экскурсоводов в заложники. Потом из разных мест подвезут бомбу, зомби и Хали, ведь вместе им по московским улицам перемещаться опасно…

Случилось примерно так, но не совсем так.

Трудно было передать словами забавный вид людей, преспокойно выгуливающих своих собачек в маленьком скверике на окраине великого города, когда «почти толпа» на их глазах деловито подошла к люку в центре сквера, и Вадим Будешь по-хозяйски открыл его монтировкой. А потом крикнул снизу, приглашая своих странных спутников, снабженных «на фирме» резиновыми бахилами, доходившими до колен:

– Спускайтесь за мной! Осторожно, тут тесный проход!

И все, один за другим, были проглочены чёрной дырой московских катакомб…

Руководитель группы «туристов», опознанный Будешем по картотеке как араб Азрани Омар по кличке «Лобстер», припрятал стрелковое оружие внизу и достал его почти сразу же, как замыкавший муравьиную цепочку Гарий Шорник спрыгнул на сырой бетон с гулкой металлической лесенки. На такую прямоту в «Антитерроре» не рассчитывали, думали – «гости столицы» сперва помотают экскурсоводов по коллекторам…

– Что происходит?! – закричал Будешь, пытаясь сыграть растерянность и панику. Играл деревянно, неубедительно – выглядел так, словно его «закладывают» каждый день. И наверняка бы провалил свой актёрский дебют, если бы на помощь не подоспели высокохудожественные подвывания «Гарри»:

– Ой-вей, мамушки, что ж это такое?! Да кто ж вы?! Зачем же ж?!

Переключив внимание на Шорника, непритязательные зрители любительского спектакля удовлетворились вполне.

Омар по кличке «Лобстер», давно подвизавшийся в Чечне, говорил по-русски с акцентом, но вполне сносно и членораздельно. Тыкая в людей стволом большого, как комплекс его неполноценности, пистолета, «Лобстер» объяснил, что проводникам придётся вести группу по совсем другому маршруту.

Поломавшись для вида, Будешь и Шорник притворно покорились и повели террористов по мрачным грязным коридорам, от одного указанного люка к другому. На первом привале к ним примкнули два стеклоглазых идиота-биоробота. На втором – в достаточном удалении от первого – сверху спустили баулы со взрывными устройствами.

На этом месте банду уже можно было бы повязать – но Будешь и Шорник, оба с маячками слежения в, извиняюсь, анальных проходах (за движением их задниц на топографическом мониторе следил сам генерал-полковник Свиньин, не считая более мелких чинов), не подавали условного сигнала группам захвата.

Увы, более приличного места для маячков не нашлось – обоих проводников боевики обыскали более чем тщательно, облапав до неприличия даже в интимных местах…

Но теперь лучшие специалисты ФСБ, МВД, армейской разведки, Следкома имели возможность скучать на поверхности, дожидаясь у мониторов слежения, когда появится главный приз, Хали Галиев, главарь Хазарского Джамаата. А он всё никак не появлялся…

 

*  *  *

 

Насчёт присяги офицера подполковник Вадим Будешь лукавил. Именно присягу офицера он и нарушал, вступая с террористами в прямой контакт, потому что Свиньин ему приказал достаточно ясно: посылай оперативников, сам сиди у монитора! Лазить по тоннелям подземки – вовсе не дело для подполковника и помощника руководителя межведомственного центра «Антитеррор». Того самого, сотрудник которого получает право на ношение любой формы, соответствующей его званию, – от мундира ФСБ до, как ни смешно, чёрной шинели морского офицера. И по иронии судьбы, как правило, не носит никакой формы, ограничиваясь строгими цивильными костюмами…

Руководить операцией – вовсе не значит самому её провернуть, и Будешь прекрасно это понимал, но к хазарскому джамаату у него были свои, личные счёты.

Один раз он уже «вёл» Хали Галиева, вёл, как положено большому начальнику, с монитора – и закончилось это доселе поминаемым терактом на станции метро «Судозаводская». А вначале тоже казалось, что всё под контролем и «всё схвачено». Расчёт генерала Свиньина строился на том, что Итил – не самоубийца, а значит, пока Итил рядом с зомби-тингуаром, взрыва не будет. Зомби отследили – группа проводников везла зомби на междугороднем автобусе, под видом торговцев-«челноков», и можно было прямо тогда арестовать его – но тогда Итил бы ушёл, и вызвал бы новую группу с новым зомби, так что невелик навар…

Итил непременно должен был появиться рядом с зомби перед взрывом – сделать фото для отчёта перед спонсорами, доказывающими, что именно он организовал теракт. А то другие «бригадные генералы», не будь дураки, тут же сделали бы заявку на оплату, мол, мой был шахид, и точка!

И всё, казалось бы, известно было до мельчайших деталей, весь план поганого Хали! На станции «Судозаводская» проводники оставляют зомби пускать слюни и сопли пузырями на скамеечке. Долго он это делать не сможет – ибо заметен своим невменяемым поведением и накачан наркотой под самые гланды. Так что минута-другая, и на «Судозаводской» появится глава джамаата, сделать «селфи».

После этого Хали сядет в поезд метрополитена, и уедет. Зомбированная человеко-бомба запрограммирована на короткую паузу ожидания. Ровно настолько, чтобы поезд успел уехать подальше, после чего кукла нажмёт кнопку на поясе, и её программа на этом заканчивается…

Но Хали, поскольку он ни разу не самоубийца, этой команды не отдаст до тех пор, пока не окажется в дверях вагончика метро! На этом строился расчёт Свиньина и его оперштаба!

Станцию метро надёжно «запаковали» оперативниками, все входы и выходы, считая служебную лестницу, знакомую только сотрудникам метрополитена. Однако Хали Галиев пришёл в новейшей американской биопластиковой маске на роже, в «накладном лице», которое очень трудно отличить от настоящего, особенно, если человек движется в людском потоке.

Так что взять Итила на входе не получилось, и он успел подойти к зомби. Здесь уже все маски были сброшены, и в прямом, и в переносном смысле, Итилу нужны были селфи, и он, подобно киношной Гюльчатай – открыл личико. Ничего страшного, с точки зрения Свиньина и Будеша, ещё не случилось. Штаб «Антитеррор» в тот же миг остановил движение поездов по ветке, а не дождавшись поезда, вы же помните, Итил живую бомбу не активирует…

Пошёл приказ операм – брать Итила и смертника, но, учитывая элемент неожиданности, – подходить к «сладкой парочке» медленно, осторожно и незаметно. Эта осторожная медленность и стала роковой в трагедии станции «Судозаводская»… Как знать, если бы спецназ бросился бегом, со всех ног, на внезапности он бы и сумел, может, скрутить бандитам руки…

Но поскольку оперативники шли прогулочным шагом, глазея по сторонам, матёрый зверь с очень развитым чутьём, Итил, всё понял. Ему дали минуту, необходимую, чтобы всё просчитать и действовать.

Итил обнял смертника и что-то шепнул ему на ухо. Несомненно, взрывной код! Смертник с воплем «Аллах Акбар!» выхватил из-под куртки что-то вроде джостика на проводе, и большим пальцем натренированно нажал красную кнопку поверху…

– Но как же так? – обмер Будешь, наблюдавший всё в дистанционную камеру. – Ведь Хали Галиев – не самоубийца?!

Хали Галиев нашёл выход, до которого никто другой не догадался в той ситуации. Просто не успел догадаться – слишком уж быстро всё случилось. Хали Галиев прыгнул с перрона на рельсы и оказался в глубоком, бетонированном окопе, забившись под перрон…

В этот самый момент, пытаясь предотвратить взрыв, двое оперативников, потом посмертно награждённых, Вальков и Космых, стали бороться с безымянным камикадзе, вырывая у него из руки «пульт смерти». На что они в панике рассчитывали? На то, что второй раз нажав красную кнопку – отменят взрыв-команду?!

Тайну своих намерений бедняги унесли с собой в могилу. А Будешь знал, что они должны были сделать. Должны – но не догадались. Два года потом он не мог себе простить, что он знал – но был вдалеке, а они были рядом – и… не догадались…

Надо было столкнуть смертника на рельсы, одновременно выкрикнув команду «всем лежать!». Тогда бы люди на перроне легли, хотя бы некоторые, а может, и все (пассажир московской подземки уже натренирован терактами)… Бомба взорвалась бы в окопе, основную её взрывную волну принял бы на себя бетонный перрон… Заодно убила бы мерзавца Итила, но это уж так, приятный десерт, не более!

Существует колоссальная, принципиальная разница между взрывом пяти кило в тротилловом эквиваленте на платформе и под платформой. Платформа обладает колоссальной устойчивостью, она, по сути, прочнейший монолит. Это как если бы бомба взорвалась бы по другую сторону даже не крепостной стены, а египетской пирамиды!

И ведь Итил, укрывшись под перроном, это понял за один миг! В его планах не было прыжка на рельсы, план он поменял на ходу, не дождавшись рейсового поезда! Итил это сообразил, а оперативники Вальков и Космых, царствие им небесное, – нет…

Если бы Будешь был тогда на месте Валькова… Или Космых… Любого из них – он бы столкнул тупую скотину-смертника на рельсы, Итилу вослед, залёг бы, откатываясь подальше по плиточному покрытию перрона, и…

Но в жизни было 42 убитых и 250 раненых. Утреннее время, «час пик», Итил знал, когда будет «урожайность» повыше… В воздухе висело тучное облако штукатурки и прочей строительной пыли… Пронзительно визжали раненые дети – кому-то ручку оторвало, кому-то ножку… Младенец, прикрытый своей матерью, плакал только от страха, и он ещё не знал, что остался сиротой: спину его мамы изрешетили осколки, торчавшие из драпа её пальто…

В память о жертвах террористического акта на станции «Судозаводская» была установлена мемориальная доска со списком погибших. И Вальков, и Космых, и ещё несколько «оперов» тоже нашли там своё последнее пристанище. А могли бы жить – если бы Будешь был тогда рядом!

По итогам теракта провели большую работу, создали Ситуационный центр Московского метрополитена и Ситуационный центр УВД на Московском метрополитене, ввели в дело централизованную систему видеонаблюдения… Подстраховались от повторения этого кошмара – генералы, как всегда, готовились к минувшей войне!

В суматохе, дыму и гари неуловимый Итил снова ушёл! Он побежал по туннелю, предположительно добежал до какой-то из следующих станций и там смешался с толпой.

Вот тогда-то разозлённый Будешь и решил для себя твёрдо: появится Итил на горизонте, лично брать пойду! Такого волчару этим портупейным дуракам доверять – себе дороже! И потому, вопреки присяге, не поставив в известность генерала Свиньина – Вадим отстранил подготовленного для операции старлея, пошёл сам. И – попутно снизойдя к аналогичной просьбе Гария Шорника, взял его с собой…

 

*  *  *

 

Сам про себя Итил думал, что он очень хитрый, и, действительно, он был хитёр, но полагая, что «ни разу не зомбирован», заблуждался. Просто он, сам не заметив, стал «зомби второго уровня», и успокаивал себя тем, что совсем не похож на хорошо знакомых ему «зомби первого уровня», биороботов-исполнителей с полностью стёртой личностью. Оперируя такими живыми автоматами, Итил внутренне подсмеивался над ними и прозвал их «Дурко».

На этот теракт, запланированный, как теракт века, Итил взял с собой двух стандартных «дурко» – Максима Попаренко и Трезора Изжогина. Оба – с неприметной в Москве славянской внешностью, оба – «обращённые», то есть принявшие особую, англосаксонскую версию «ислама»…

Презираемый Хали Галиевым стандартный «дурко» делался его хозяевами так: брали изначально неполноценную человекозаготовку, с расщеплением личности, ещё не ставшим полным шизофреническим раздвоением. Как, к примеру, у Попаренко, завсегдатая психоневрологического диспансера…

Над этой треснувшей, или надорванной индивидуальностью строго по науке проводились лабораторные манипуляции. Они состояли из трёх процедур: нейролингвистическое программирование оглушённого психотропными снадобьями полуидиота, формирование рефлекторной дуги, как у собачек академика Павлова, и стимулирование инфантильной доверчивости с подавлением центра взросления в коре головного мозга.

Ребёнок от природы склонен к подражанию – и до определённого возраста вообще подражает всему, что видит, нисколько не анализируя и не сортируя увиденное. Так мать-природа передаёт детёнышам зверей родительские навыки…

«Дурко», впадая в детство (точнее, его туда упорно сталкивают), приобретал свойственную инфантильности повышенную и обострённую веру в сказки и всё сказочное. Оглушённый препаратами, подавляющими мыслительную активность, от природы в нём слаборазвитую, он принимал любые рассказы о любых чудесах за чистую монету, и совершенно отучался понимать причинно-следственные связи между явлениями. Всё, что ему ни рассказывали, «дурко» воспринимал как данность вне времени. Характерная особенность майдауна, которую любой может наблюдать в теленовостях с экрана…

Что касается рефлекторной дуги Павлова – то у Попаренко или Изжогина по отработанной, почти фабричной штамповочной методике выработали устойчивые связи «пароль – эффект». Моментальное ощущение боли при одном кодирующем пароле и усладительной эйфории при втором. Человек, владевший паролями, мог моментально переместить «дурко» в рай или в ад.

Вторая личность шизофреника (у Попаренко раздвоение личности особо вопиюще смотрелось – он часто сам с собой громко разговаривал) использовалась англосаксами, как «автопилот». Психотропные препараты одаривали «дурко» в обилии незабываемыми и несомненными ощущениями, голосами в голове. Эти видения и голоса потрясали слабоумного носителя своего до оторопи, и снимали любые сомнения в верности якобы самим зомби избранного пути…

Шизоид, вроде вот этого идиота Максимки, принимал голос в ухе за Аллаха, довлеющего изнутри. Липовый «аллах» поощрял зомби видениями рая, когда он вёл себя «правильно», с точки зрения создателей, или ада – если зомби отклонялся от предначертанного ему маршрута «гашишина». Очень помогали и методы нейролингвистического программирования, особенно действенные, если применяются к обдолбанному наркотиками «торчку»…

Отшлифовав эту «управленческую психиатрию», англосаксы довели её до конвейерных скоростей, проделав долгий путь познания и опытов за те столетия, которые прошли (и недаром!) со времён лорда Вильяма Коккона. Недаром, отнюдь недаром лорд Коккон собирал в своём лондонском дворце, немногим менее роскошном, чем королевский (у богача Коккона был такт!), художников, писателей и поэтов.

– Господа, у вас особенно развитый ум и воображение! – льстил им Коккон. – Придумайте мне пригоршню фальшивых идей! Например, как объявить какую-нибудь окраину враждебного нам государства отдельной нацией… Так, чтобы на окраине в это поверили! Придумайте, господа, побольше таких идей, чтобы они одновременно вызывали смех у разумных и благоговение у дураков!

– Но, зачем, сэр Вильям?! – спрашивали склонные к содомии, утончённые извращенцы с кистями и перьями в изящных руках. – К чему вам фальшивые идеи?

– Знаете ли вы, господа, – начинал Коккон, репетируя свою речь перед Его Величеством королём английским. – Чем фальшивая идея отличается от настоящей? Только одним: тем, что человек распознаёт в ней фальшь! Если же человек этого не сделает, то фальшивая идея действует в точности, как настоящая.

Лорд Коккон принимал величественную позу и вещал, протянув вперёд длань указующую, елейным голосом пастора с металлическими нотками «власть имеющего»:

– Дураки никогда не умели отличать Господа Бога… – лорд благоговейно возводил выцветшие в экваториальных широтах глаза к расписному и лепному потолку, – Господа Бога нашего от бревна, вкопанного в землю… Если вы, господа, залезете в дупло этого бревна и будете оттуда вещать, умных ваше чревовещание потешит, а дураков, рабов бревна, сделает вашими рабами! Сделайте мне пригоршню фальшивых идей, придумайте имена для богов-брёвен, чтобы дураки думали, что служат нам не за деньги, а за идею… Так и дуракам приятнее, и нашему королевству дешевле!

Попаренко или Изжогин – носильщики и самовзрыватели. Они могут только донести бомбу, куда приказано, под надзором оператора, поскольку сами совершенно недееспособны, и там нажать на кнопку «Карлсона» у себя на пузе. И улететь на взрывной волне туда, куда их так настойчиво и навязчиво зазывает «аллах» в голове…

«А я же совсем не такой! – думал самоуспокоительно Хали Галиев. – Я же сам думаю, сам всё решаю, я совсем не изменился после вербовки…».

На самом деле «зомби второго уровня» тоже подвергается обработке, но не такой тотальной, как «дурко». Большая часть его интеллекта остаётся без повреждений, в лаборатории ему купируют и подменяют только определённый небольшой блок сознания. И там, только там – замещают любую способность к сомнению фанатичной верой.

В случае с Итилом, считавшим себя «вольным наёмником», это было имплантированное ему внушение страшной силы, включавшее в себя веру в Европу, край безупречной законности, и в Лондон – как место, мало отличавшееся в его воображении от рая с гуриями в голове у его подручных зомби.

«Дурко» рассчитывал стяжать рай, взорвав себя, а Итил рассчитывал стяжать доллары, и с ними выбраться в Лондон. Там, как он был абсолютно убеждён зомбировавшими его мозгоправами, его встретят и ждут, незамедлительно примут в высшее общество, продадут ему всё, что он захочет купить: хоть замок лорда, хоть титул лорда.

– Собери достаточную сумму – и Лондон твой, – зудело у Хали Галиева в голове. Эта мысль-опухоль жгла и пульсировала. – А Лондон – это рай для состоятельных господ! Все победители по жизни попадают в Лондон…

За пределами этого алогичного и совершенно иррационального убеждения-импланта Хали Галиев, действительно, оставался вполне собой, чуть постаревшим кооператором 80-х. Тем, что мечтал, но не сумел открыть свой ресторан в центре Грозного. Тем, что мечтал вывезти свои деньги в швейцарский банк и для этого даже собиравшим рекламные буклеты швейцарских банков, стараясь забыть, что денег для вывоза не имеет…

Будешь вёл Омара-Лобстера и его подельников сперва по новоделу, подземным коммуникациям бетонных коридоров 80-х годов постройки. Отсюда, собрав нужное террористам барахлишко, через указанные ими люки группа двинулась под кирпичные жуткие своды древнего коллектора, проложенного в начале XIX века. Шли три километра по арочному тоннелю 200-летней давности, по щиколотку в воде, в рваных кусках реальности, вырванных мощными фонарями из кромешной тьмы…

По дороге попадалось много слепых лягушек, много крупных тараканов и даже – как ни странно – одна болотная черепашка… А во все стороны, вспыхивая из небытия, – расходились бесчисленные боковые коллекторы.

– Вы что, террористы?! – умело играл Шорник неведение и пугливое изумление.

– Тебе зачем знать?! – строго прикрикнул Омар. – Веди, куда сказано, твоё дело маленькое, доведёшь – живым уйдёшь!

– Но если вы террористы…

– Допустим, террористы! И что это меняет?! Вас двое, парни, одного можем грохнуть, чтобы до другого лучше дошло: шутить с нами не нужно!

Стремоухий Хали Галиев, считавший себя чемпионом хитрости, – появился только через час, через люк, к которому Омар приказал вывести, весьма отдалённый, – и довольно эффектно.

Вначале прямо перед собой Итил бросил в колодец миниатюрную бомбочку радиэлектронного импульса, подарок американских кураторов, чудо техники, большинству разведок ещё неведомое.

Карманный убийца любой электроники, бомбочка послушно и умело погасила все электронные взаимосвязи вокруг себя метров на сто, видимые и невидимые. И Будешь с Шорником вмиг пропали с мониторов Свиньина и прочих руководителей спецслужб.

– Твою мать! – словно сговорившись, орали единый текст генералы и полковники, по советской методе дубася кулаками по дисплеям. Ведь известно, что если по телевизору (ещё в деревянном корпусе) сильно стукнуть – он наладится… Но здесь, в новом мире, это старое народное средство не могло помочь беде…

– Веди нас к цирку на Цветном Бульваре! – приказал глава хазарского джамаата.

– Это далеко! – возразил Будешь, догадываясь, что после взрыва «безвредной» бомбочки остался без групп поддержки и возможного подкрепления.

– Было бы близко – тебя б с собой не позвали! – благодушно хохотнул Итил. – Давай, давай, веди, обвалим цирк на Цветном, станешь ты, бродяга, героем «ичкерии»!

«А как же станция метрополитена?!» – чуть не сорвалось с языка подполковника под прикрытием. Но такое спрашивать – только себя выдавать! Понятно, что «станция метро на окраине» слита источникам Свиньина, чтобы пустить по ложному следу. Итилу, дабы восстановить деловую репутацию, у нанимателей пошатнувшуюся, после многих неудач его джамаата нужен грандиозный теракт. И в самом сердце русской столицы!

Только генерал Фрязин, чьи люди «грабанули» журналистку Энн Наварро, знал из «интервью судного дня»: Хали Галиев вынырнет из-под земли через подвальные тоннели в цирке на Цветном Бульваре…

 

14.

 

В тесной и сырой землянке, спрятанной под холмом в ингушском лесу, доживал свой век, не зная, что ему остались считанные дни, бездарный и бесталанный, последний во всех смыслах слова «амир ичкерии», Аслан Битюгаев.

У него не осталось ни планов, ни бешенства, которыми славился он в прошлом, и чаще всего остекленевший взгляд имбецила тупо замирал на кривой стенке его, похожего на могилу, приюта. И тогда Битюгаев очень напоминал тех зомби-тингуаров, оператором которых был в прошлые годы, бойко, со сноровкой чабана, погоняя обвешенных взрывчаткой мутноглазых баранов…

Про любого из тингуаров мировой власти трудно сказать – преступник он или жертва. Нечто среднее, гибридное, которое – прежде чем убивать – само было убито. И гальванизировано в виде живого трупа. Сам Битюгаев, и все, кто в последний год окружал его – несмотря на крайне низкий уровень интеллекта, сползающего в органическое слабоумие, – начали понимать, или скорее догадываться, что были игрушками в чужих руках и в чужой игре. Разменными фигурками пешек, расходным материалом. А теперь их бросили и забыли. Игроки, управляющие денежными потоками, потеряли к ним интерес.

Големы были слеплены из самой вонючей навозной жижи в аульных хлевах, чтобы стать запасными и временными телами своим хозяевам, телами, имеющими очень ограниченный срок годности. Фигурки из грязи, вряд ли в полной мере одушевлённые и принципиально не самодостаточные, люди Битюгаева, не обнаруживая теперь валюты в карманах, – казались сломанными заводными игрушками, тычущимися в стену без смысла и разума…

Идиот – всего лишь идиот. Бумажка – всего лишь бумажка. Но если правильно оформить бумажку и правильно преподнести её идиоту, то получится та самая, Кокконова, огромная тень ничтожества. В нормальной жизни безродный и бестолковый Аслан до старости крутил бы волам хвосты, потому что сам по себе на большее не годился. Но с помощью валютного волшебства он стал мировым ньюсмейкером, о котором говорили президенты и парламенты, которому и самому казалось, что он громадная величина и творит историю…

Амир целой «ичкерии», шутка сказать! А теперь он сидит, при тусклом свете коптилки, заживо погребённый в могиловидном схроне, последнем схроне, оставшемся у амира, и, тупо глядя в никуда, кажется, начинает прозревать… Не он, не существо из плоти и крови, а пачка долларов, перехваченная резинкой, в кармане была амиром «ичкерии»! Именно к этой пачке обращались угодливо и льстиво самые разные люди, а Битюгаев думал, что к нему обращаются. Только этой пачке служили – а Битюгаев считал, что ему лично присягают бородатые моджахеды…

А когда пачка долларов покинула карман и схрон – оказалось, что настоящий амир покинул эти края! Оставшееся тело малограмотного и самовлюблённого придурка – всего лишь тело, пушечное мясо, отслужившее свой срок. Будь иная, более здоровая жизнь – это тело с недоразвитым мозгом село бы за пьяную драку, за хулиганство, за мелкую кражу, и не более того. Но когда ему доверили поносить в кармане амира «ичкерии», он возомнил, что он сам амир «ичкерии»…

Однако, как же? – задавал себе вопрос этот загнанный в угол зверь с зубами тигра и мозгом кролика – как же так получилось?! Где допустил ошибку, почему перестал быть интересен тем, кто через Катар и Бахрейн слал не динары, но доллары? Разве мало крови пролил, разве мало на его счету терактов? Если это не выслуга – что тогда для этих проклятых масонов выслуга?

На языке марксизма это звучало бы так: крупные капиталисты мобилизовали криминальных отморозков на борьбу с сознательным пролетариатом и разумной мелкой буржуазией. По мнению многих, это коряво сформулировано... Проще сказать: самые хитрые мобилизовали самых тупых против просто-умных, средне-умных.

Так смыкаются крайности: высшей олигархии нужны дебилы, чтобы её не свергли. А дебилу нужна олигархия, чтобы стать хоть кем-то в жизни, ведь у него, жертвы природы, в нормальном обществе «подняться» шансов нет. В нормальном социуме он обречён всегда оставаться и считаться только дебилом, и никем больше… Вот так заговор самых хитрых дополняется заговором самых тупых, и обратите внимание – у тупых тут объективно тоже есть свой шкурный биологический интерес!

Таким людям очень хочется служить – как собакам служебной породы. Они мечтают служить и жаждут выслужиться. Выслуживаясь, бывают по-собачьи бескорыстны, одобрение, прочитанное в глазах хозяина, – становится с годами лучшей наградой в их понимании. Немецкая овчарка только ведь называется «немецкой», а на самом деле ей безразлично, кого травить на хозяйский кивок – пленных, взятых немцами, или пленных немцев.

– Я ронин, я ронин! – плакал в бреду один из самых жестоких террористов и детоубийц ХХ века Салман Радуев, умирая на тюремной шконке в горячечном бреду. И все думали, что это просто искажённая акцентом память о ранениях. Только Фрязин понимал, о чём Радуев пытается сказать.

«Я ронин, – сказал бы он, если бы не был таким косноязыким после контузии. – Я ронин, самурай, оставшийся без хозяина… Мои «ленинские уроки» были лучшими во всей Чечено-Ингушской АССР, так все говорят, спросите первого секретаря Гудермесского горкома комсомола Ахмеда Абастова, он и сегодня с вами, русня!

Почитайте, какие характеристики давал мне Лема Касаев, возглавлявший обком ВЛКСМ в республике! Это не я вас предал, это вы меня предали… Я ронин, я рождён служить и прислуживать, когда старый хозяин умер – я искал нового… Появились американцы и похвалили меня…

Я стал вилять хвостом, и мне кинули кость… Я подполз к ним умильно, на брюхе – и мне дали кусочек сахара… Я искал новых хозяев, и я их нашёл… Мне дали в руки оружие, и послали убивать русских – и я знал, что если хорошо справлюсь с поручением, мои хозяева будут довольны… Как были мной довольны вожаки комсомола, когда я проводил лучшие на всём Северном Кавказе «ленинские уроки», умея молиться Ленину со слезой и дрожью в голосе… Почему вы не приказали своему самураю сделать харакири – когда умерла наша страна?!».

Джохар Дудаев – не просто член КПСС с большим стажем. Все, кто служили с Дудаевым, – в один голос говорят, что он по своему почину, истово, постоянно проверял личный состав на верность марксизму-ленинизму… Вызывал к себе – и спрашивал, будто в партшколе…

Пёс, готовый порвать за хозяина в лоскуты любого, – вызывал призывников к себе в кабинет, и не лень ведь ему было часами экзаменовать их морально-политическую устойчивость, верность партии и Советскому Союзу! Пса за это хвалили, гладили, чесали за ухом – а больше он, в собачьем усердии своём, ничего и не хотел…

Потом липкий, маслянистый, словно бы крытый патокой слащавый миниатюрный людоед убивал русских детей, убивал массами – и тоже надеялся, что новые хозяева почешут за ухом, тявкал заискивающе – ну, похвалите же меня!

Честь псов – их верность. А верность проявляется в немедленном бездумном и беспрекословном выполнении любого приказа хозяина. Псы никогда не делят приказы на «преступные» и «достойные». Если бы советскому лётчику Джохару Дудаеву приказали сбросить атомную бомбу на Америку – он бы это сделал, потому что хозяева велят, и хозяевам виднее. Если бы потом Джохару Дудаеву приказали взорвать такую же бомбу в Москве, да хоть в Грозном, – он бы тоже откозырял и поторопился выполнять.

Вы не услышали с первого раза?! Хозяева велят, и хозяевам виднее!

Один из организаторов страшного теракта на Дубровке, демон джихада, головорез, остервенелый средневековый исламист Зелимхан Яндарбиев тоже «не сразу нашёл себя» в кровавом палаческом ремесле. Смешно… Или не смешно?! Но тот, кто более других заслуживает «звание фашиста», кто зверствами превзошёл эсэсовцев – изначально планировал жизнь под красным флагом, писал очень советские стихи, и выпустил книжку «Сажайте, люди, деревца».

До смерти Брежнева оставался один год… Яндарбиев в 1985 году был принят в Союз писателей СССР, в 1987–1989 годах учился в Москве на Высших литературных курсах при Литературном институте имени Горького. Странно, но никто в эти годы не помнит, чтобы он брезговал сидеть с русскими за одним столом, поднять рюмку в их компании, и никто не помнит, чтобы он кого-то звал обратиться в ислам… Самый обычный светский и интернациональный карьерист с периферии, улыбчивый и заискивающий, лезущий туда, где в советское время жилось послаще… Откуда потом выскочила из него, как лезвие из финки, эта бородатая образина, эти вопли XIII века?!

«Вы все ронины, – думал об этих псах ада Фрязин. – Вы все самураи, оставшиеся без хозяина… Но с мечом… Если бы не Горбачёв и Ельцин, то на ваших похоронах работники обкома КПСС несли бы ваши советские ордена на подушечках, а умерли бы вы в весьма преклонном возрасте, прикреплённые к спецраспределителю, спецполиклинике, и поучая детишек в школе, как нужно «жить по-ленински»».

Почему американцы отбирали именно таких? Да потому, что отбирали самых внушаемых, самых услужливых, самых псовых. Американцы знали о человеке больше нашего. Они умели отличать человека, умирающего за собственные убеждения – от безмозглого храбреца Салмана Радуева, способного сигануть на вражеские пулемёты с единственной надеждой: понравиться сегодняшнему хозяину, заслужить, чтобы за мохнатым ухом почесали и сказали свысока пару ласковых…

Мог ли Радуев, или Дудаев, или Яндарбиев, погибнуть за Советский Союз или стать героем Советского Союза… Сомнения разве что насчёт Яндарбиева, он похитрее… А первые два, поверни история иначе, – в любой советской атаке бежали бы первыми, обгоняя самих себя и выпрыгивая из штанов… Потому что псы – не люди, и не коты. Псы по-другому не умеют. Ронин, отвергнутый хозяином, может поменять десять хозяев, но каждому – в текущий момент времени будет адски, до мозга костей верен и предан…

Одним из последних ронинов, покинутых уже не только советским, но и американским хозяином стал крысой зарывшийся в нору возле родного аула Битюгаев. Вернулся туда же, откуда и вышел…

Быть бы ему именно в этих краях колхозным пастухом до старости – но теперь у него не может быть старости. Игра окончена – а ведь как бравурно она начиналась!

Сам Доку Умаров, царь каннибалов, в своё время назначил Битюгаева наибом (заместителем) амира «ичкерии», уже введённой им в «Имарат Кавказ», а по совместительству – начальником лаборатории смертников, которой раньше заведовал Шимо Зараев.

Лаборатория занималась «отвёрточной сборкой» тингуаров, тел без личности, которые потом взрывали себя в России – в театре на Дубровке, в моздокском госпитале, в Беслане, в московском метро и в аэропортах. Сила лаборатории была в поступающих как бы «из ниоткуда» ампулах с психотропными препаратами. Когда большие люди на Западе утратили доверие к вконец свихнувшемуся Шимо Зараеву – сразу пропали и ампулы, и зомби-тела. Развалилась и лаборатория…

Последним продуктом лаборатории стал зомби Магомед Евлоев. Это тело с мозгами младенца являло собой хрестоматийный пример классического тингуара нижнего уровня. Отягощённая наследственность, родители-наркоманы, врождённое слабоумие, к тому же в детстве получил травму головы, усугубившую его психическое расстройство. Используя эту базу, Битюгаев, получивший в свои мохнатые лапы Евлоева, подсадил его на мощные психотропные препараты из «старых запасов».

Так писали в прессе – взял да и подсадил… И не задавали очевидных вопросов: а разве Битюгаев имеет медицинское образование, чтобы знать, кого и на какие препараты подсаживать?! И откуда у дебила, недалеко ушедшего от начиняемых им «гашишинов», – вообще взялись психотропные препараты высшего уровня?!

24 января 2011 года ко входу № 2 здания столичного аэропорта Домодедово подъехал автомобиль, из которого буквально вытолкнули полностью дезориентированного 20-летнего Магомеда Евлоева. Он походкой пьяного человека, озираясь, как ребёнок в незнакомом месте, – прошел в здание аэропорта, и больше часа там слонялся в поисках залы прибытия пассажиров международных авиалиний. Его умственные способности были настолько угасающе-слабыми, что поиски, которые заняли бы у полноценного человека минуту, ему дались на пределе возможностей.

Оказавшись, наконец, там, куда его запрограммировали идти, зомби активировал бомбу мощностью 5 килограммов в тротиловом эквиваленте. В результате теракта, ответственность за который взял на себя «имарат «Кавказ», погибли 37 человек, более 170 получили ранения. Обслуживал блуждания зомби коллектив операторов из 30 человек, пожелавших остаться вдалеке и неизвестными.

Они хихикливо игрались, они управляли игрушечным роботом с пульта, как дети управляют машинкой с радиоуправлением…

В марте 2011 года в ходе спецоперации в лесах Ингушетии лаборатория, уже не получавшая препаратов извне, была обнаружена силовиками. Перестреляли семнадцать зомби, но Доку Умаров и Аслан Битюгаев успели сбежать…

К 2015 году проект «Имарат Кавказ» покровители на Западе свернули. Актив перевели в новый проект – «Исламское государство». Битюгаев, которому нужно было где-то харчеваться, покорно признал себя вассалом ИГ, но потом взбрыкнул, убил назначенного кураторами начальника и объявил себя вдруг «на нервах» и с перегрева слабого мозга, видимо, уже воспалившегося или опухшего, – амиром «Вилаята Кавказ».

– Этот сломался, несите нового! – сказали на Западе.

В 2016 году амир Хамзат попал под западные санкции. Обратите внимание – не раньше! 13 июля его внес в черный список Минфин США, а 8 августа – Евросоюз. Запад, равнодушный к крови жертв терактов, за непослушание быстро высадил Битюгаева из долларового такси.

Деньги махом кончились, а вместе с ними кончилось сразу и всё. Так это работает: часы бьют полночь, и карета превращается в тыкву, придворные в крыс… «Хитрый лис террора», каким Битюгаев был с долларами на кармане, без долларов сразу же превратился в грязного вонючего бомжа. Если и вооружённого, то только остаточно, с былой роскоши: теперь ему не подвозили даже патронов…

Голодный и жалкий хищник скитался по лесам, промышлял мелким грабежом и побирался, не имея уже ни зомби, ни психотропных препаратов для их обработки. Он напоминал домашнего кота, некогда ловившего мышей для хозяев, а потом выброшенного из дома. Сам по себе, как и все дегенераты, амир Хамзат ничего не мог и не умел. В октябре 2020 года в Грозном пристрелили, как собаку, подручного Хамзата, Магомеда Цураева. Сам Хамзат исчез, испарился, как сквозь землю провалился…

 

*  *  *

 

– Вы не можете его поймать, – написала Катя мужу в чате домашнего коммуникатора, на котором оба супруга приноровились общаться часами, всё более и более многословно, – потому что усложняете его! Прежде всего, он дегенерат, с этого и нужно начинать. Он – очень жестокое и страшное, но очень тупое животное. Давай вместе подумаем, куда забьётся загнанный зверь, на котором шкура горит и земля под лапами тлеет?

– Туда, где у него меньше всего «кровников», – написал Фрязин первое, что пришло в голову.

– Несомненно, – Катя независимо от хитрого Свиньина вышла на метод «логических треугольников». – Отсекаем те места, где он оставил много желающих мстить. Он воюет с начала 90-х, таких мест в Чечне мало…

– А за пределами?

– Думаешь, он сунется за пределы? Где он чужой, незнакомый, «чёрный», где местное население сдаст его – хотя бы просто из страха перед ним… Самое главное, что мы о нём знаем, – у него теперь нет долларов, а без долларов террорист далеко не уйдёт. Даже волшебник террора Савинков, в царской России творивший чудеса, – в советской, где деньги уже не так много значили, ничего не смог…

– А ты откуда знаешь? – удивляясь, восхитился Илья Саввич.

– Читала.

– Я знаю, где он, Катя! – напечатал на экране Фрязин. – За тридцать лет войны единственное место, где он не нагадил, – его родное село Катык-Юл под Ачхоем! Там его родня, там его тейп, и там у него нет «кровников»… Если он побирается, то побираться ему остаётся только там!

 

*  *  *

 

«Трёхзвёздный» генерал Свиньин думал, что если Будешь выйдет из подземелья живым – он, Свиньин, самолично его прибьёт. За самодеятельность. За нарушение приказа. За то, что, будучи штабным работником, хлеб отбивает у специально обученных «Рембо»; и ещё дурака Гария, по прозвищу «мистер Химия», втянул в эту нелепую игру…

– По линии МВД нам связь отрубили! – мрачно сказал Свиньин в межведомственном штабе. – Глазок выкололи… Что у нас кроме маячков? По линии ФСБ спецоборудование закреплялось?

– Так точно! – доложил заметно нервничавший, впервые участвовавший в таком деле майор по фамилии Яшнин. – В бахилы включена ёмкость с магнитным маслом…

– Ну, и?! – нервничая, торопил Богдан Юрьевич.

– Если что-то случится с электроникой, они проинструктированы задействовать обувь. Будет выделяться капля магнитного масла раз в минуту…

– Там сильное течение… Снесёт нахрен!

– Масло недаром называется магнитным, Богдан Юрьевич! Оно устремляется к ближайшему металлическому предмету… И там подвисает… Там, в коридорах, везде металлические рёбра крепежа, так что – включаем сканнер отлова – и можем идти за ними, как по следу из хлебных крошек…

– Ну так включайте и идите, сказочники, бл…! Кстати, майор, лично вам задание: аналитически сложить выявленный маршрут и продумать: куда они могут идти?!

– Слушаюсь! Пока, по первым данным, могу сказать одно: идут куда-то в центр…

– В центр города?

– Да.

– Этого ещё не хватало! – хлопнул ладонью по карте на столе Свиньин и выматерился. – Уточняйте! Свободны пока! Не уточните – сядете!

Пока над землёй кипели эти страсти – в подземном лабиринте слагалась своя драма. Вадим Будешь, несколько дезориентированный в темноте подземных замшелых, как бы «замшевых» коридоров, не придумал ничего умнее, чем затеять разговор о нравственности, с претензией на психологизм:

– Убивать людей – неправильно, – спорил с Итилом Будешь, хотя Шорник и дёргал его за рукав, мол, уймись. – Чего тебе сделали люди в цирке на Цветном Бульваре?! Какие у тебя к ним счёты?!

– К ним – никаких, – охотно втянулся Хали Галиев в теоретический диспут. – Но их смерть заставит Рашку задуматься над своим поведением…

– А если не заставит?

– Ну, тогда Рашка поступит неправильно.

– А ты, значит, правильно?! – приставал проводник.

Итил остановился, почесал затылок. Диалог явно неуместен, но что-то подталкивало террориста его продолжать, какие-то, может быть, неизжитые фантомные корчи советского образования в голове.

– Хорошо ты рассказал мне, что неправильно! – жмурился зверем, скалился Хали Галиев, воплощение сатирического сарказма. – Убедил, красноречивый… Ну а теперь расскажи мне, как правильно… Когда вокруг тебя другие люди купаются в сказочной роскоши, утопают в немыслимом комфорте… А у тебя нет даже крыши над головой… Расскажи, как правильно поступить в такой ситуации. Может, на выборы сходить, проголосовать?

– Работать не пробовал? – довольно грубо спросил выбешенный этой наглой рожей Будешь.

– Пробовал, не помогает, – не моргнув глазом, ответил Галиев. – Я тебе скажу, как правильно, глупый диггер! Я не собираюсь всю жизнь бомбы таскать. Взорву цирк на Цветном Бульваре и получу много долларов, и уеду жить в Лондон. И не в трущобы, а в элитный район. И не таксистом, а тем, кто заказывает такси… И буду там, как положено состоятельному джентльмену, смеяться над вами, му…ми, застрявшими в этой Рашке!

Группа, резавшая жирную мглу перед собой жёлтым лучом фонаря, выбралась в лабиринты погребённой под мостовыми Неглинной, пролегавшие где-то в районе Цветного бульвара. Коридорами, паучье разбегавшимися во все стороны, расщепляли плоть земли притоки Неглинной. Лабиринты бетонных ущелий! И попискивали они встревоженными крысами…

– Знаете, господа, – гулко вещал под чёрным нёбом минотавровой пасти лорд Коккон из далёкого прошлого, потому что голос его век от века становится только громче и влиятельнее. – Чем глупое предложение отличается от умного?

– И чем же? – мысленно спросил его Будешь. Мыслительные беседы не знают проблемы переводов, языки у всех людей по смыслу – практически полностью совпадают.

– Только тем, – ответил Коккон, но не словами, не звуками, а видом дебилов из «ичкерии», – что человек распознаёт в нём глупость. А если человек не распознает глупости в глупом предложении – оно так же привлекательно, как и умное!

И далее голос его в голове Будеша возвышался и возвышался, дойдя до леденящего кровь визга бормашины.

– Мы, англосаксы, сумеем построить величайшую империю в истории, если научимся использовать сумасшедших! Если только мы освоим методы манипулирования психическими заболеваниями, то сумасшедшие всё сделают за нас, и – что очень важно – понятия не имея, что работают на нас, даже не подозревая о нашем существовании!

Мы явимся к ним не так, как являются вербовщики континентальных армий, не во плоти. Мы придём к сумасшедшим голосами в голове, навязчивыми идеями, для маньяков мы станем одержимостью! Следуя за безумными идеями, сумасшедшие расчистят нам дорогу, а потом галантно самоуничтожатся, чтобы не мучить нас вопросом – куда их потом девать. Почему, спросите вы? Да потому что они сумасшедшие! Вот и весь ответ… И то, что они делают – несёт нам победу, а им гибель!

Где-то наверху, над Цветным Бульваром, пошёл сильный ливень. Здесь его не было слышно, но его все почувствовали. Потоки ливневой канализации стекали в коллектор Неглинной, и вода под ногами стала прибывать.

Если начали путь по щиколотку в воде, то теперь буквально за двадцать минут поток подземной реки достиг уровня коленей…

– По нашим правилам, – скучно сообщил Будешь, всё ещё играя в диггера-инструктора, и сам недоумевая, зачем это делает, – если в Москве начинается дождь, то мы обязаны отменять экскурсию, выводить вас на первом же люке!

– Это не экскурсия! – огрызнулся Итил. – Как бы там ни было, мы дойдём до пункта назначения!

Шорник, вынырнув из-за спины главаря террористов, стал рассказывать о заполнении коллектора во время сильных осадков практически «под крышку». Для убедительности показывал на заплесневелой кислой стене отметки уровней воды.

– По правилам безопасности надо отменять экскурсию, если пошел дождь. По правилам вашей безопасности! – круглил глаза Шорник. – При такой скорости подъёма уровня мы тут все захлебнёмся, как мыши в банке!

 

*  *  *

 

Но Хали Галиев его уже не слушал. Всё внимание главаря обратилось (и с ужасом) на зомби-смертника Трезора Изжогина, переносившего на себе взрывное устройство мощностью 4 кг в тротиловом эквиваленте. По мере прибывания сточных вод с Трезором что-то случилось, его начало вдруг трясти и колбасить…

– Трезор, что с тобой?! – криком спрашивал Омар-Лобстер. И о том же кричал Хали Галиев, но Изжогин уже никого не слышал…

При подготовке биоробота – «живой бомбы» – никто в лаборатории не мог предполагать, что Трезор на самом деле окажется в подземелье, заливаемом водой…

Вырабатывая в нём послушание «голосам», зомбираторы использовали очень схожий образ, и очень много раз. Снова и снова Трезор под направленным психотропным воздействием отрабатывал нажатие нужной кнопки на «поясе шахида» после команды в ушной, крошечный, с зёрнышко величиной, радиофон. Снова и снова – если он колебался и мешкал, самозванные «аллахи» помещали его в тёмный тесный коридор, заполняемый водой, где Изжогин тонул и задыхался, умирая в муках удушья десятки раз…

И вот теперь Трезора замкнуло. Так бывает с чипированными игрушками, особенно дешёвыми: замыкание контакта. С одной стороны, команды он не слышал, но вдруг прослушал?! Потому что перед ним воочию, поднимаясь от ступней к коленям, предстало наказание за ослушание «воле Аллаха», такое же мутное, грязное и вонючее, с трупами мелких животных, которое душило его в воспитательных снах на базе подготовки зомби…

Изжогина трясло в ускорявшемся и усиливавшемся треморе, грязно-жёлтая пена бешенства выступила на его слюнявых губах. Приступ тяжёлой, хорошо отработанной тревоги сопровождался растущим сердцебиением, удушьем, болями в груди, головокружением… Трезора прослабило – он жидким поносом наделал в штаны…

Когда завоняло дерьмом – Хали Галиев первым понял, что сейчас случится. И пока Омар-Лобстер пытался остановить руку Изжогина, тянувшуюся к заветной кнопке его жизненной миссии, Итил бросился со всех ног в боковой проход, бетонированный створ Петрова Ручья, некогда впадавшего в Неглинную…

Четыре килограмма в тротилловом эквиваленте на поясе Трезора рванули так, что даже выжившие оглохли. Выживших – когда развеялся дым – оказалось только двое: Хали Галиев и не менее сообразительный Гарий Шорник. Оба успели укрыться за бетонными «быками» ручейного створа, остальных участников группы раскидало в виде рагу, мелкими кусками…

– Галиев, ты арестован! – сказал Шорник, поднимая в вытянутой руке перьевую авторучку. Сказал то, что давно мечтал сказать, но… не услышал себя, потому что вообще не мог больше ничего слышать.

У Хали из ушей текла кровь. Он тоже ничего не услышал, но приблизительно прочитал по губам, чего ему хотел сказать сумасшедший еврей. Хали поднял «сауэр», пистолет американского производства, и выстрелил в Шорника. Шорник из авторучки брызнул в лицо Галиева…

Капризная американская техника, намокнув в воде (от взрыва обоих выживших накрыло с головой волной канализационных стоков), дала осечку. Авторучка Гария Шорника осечки не дала, но подвела сильно дрожавшая от контузии взрывной волной рука… Кислота, которой плевалась специальная «ручка», попала не в переносицу Итилу, что лишило бы его зрения, а гораздо левее, шипуче прожигая скулу, висок и левый глаз…

Обезумевший от боли и ужаса Итил упал в воду, в которой оба уже были до пояса, и это его спасло: кислоту на коже если не совсем смыло, то существенно разбавило. Инстинктивно умываясь стоками, снова и снова растирая пригоршней раненое место, Галиев выбросил своё оружие, ставшее никчёмным, и как-то подагрически раскидывая ноги побежал, с весёлым летним плеском, вдаль по сужавшемуся коллектору, сам не зная куда…

– Стоять, стоять! – кричал Шорник, но не слышал сам себя, и, разумеется, не в силах был сделать, чтобы Итил услышал. Бежать за Хали у него не получилось, ноги после контузии не слушались…

Животный ужас, вполне сопоставимый с тем, что объял перед этим самоподрывного зомби, гнал Галиева до ближайшего люка, по лестнице к которому он буквально взлетел, ступенек не чуя. Отбросил тяжёлую чугунную литую крышку, с такой лёгкостью, как будто она была бумажной, выбрался в районе Цветного Бульвара… И только встав в полный рост, заметил, что его окружают бегущие со всех сторон оперативники межведомственного штаба «Антитеррор»…

 

*  *  *

 

– …Давайте так, Илья Саввич! – первым пошёл на мировую генерал Свиньин, в карьерном плане очень мудрый и рассудительно-бывалый. – Примем считать эту операцию успешной… Предотвращён крупный теракт, уничтожена опаснейшая бандгруппа с большим количеством взрывчатки… Трагически погиб при исполнении герой-оперработник… Не станем устраивать разборки над могилой Будеша! Если «Верховный» узнает, что мы стреляли друг в друга, – он отрешит обоих. И начальника, и зама. Он не будет разбираться, кто прав, кто виноват: и в этом будет прав. Если ведомство дошло до стрельбы начальства друг в друга, значит, в нём очень и очень нездоровая обстановка…

И Свиньин добавил душевнее, теплее:

– Ты меня понимаешь, генерал?!

– Если бы ваши люди не вмешались, – гнул своё Фрязин, как маньяк, – то моя группа взяла бы Хали Галиева!

– То же самое я могу сказать про твоих людей, Илья Саввич! – грустно вздохнул Свиньин. – Ты по совести рассуди, ведь именно ты виноват! Я тебе про свою операцию в катакомбах сообщил! Довёл, так сказать, ориентировки на оперативке… А ты мне про свою – нет!

Свиньин учительским жестом скорбно покачал головой:

– Я мог бы тебя сейчас уничтожить, мальчик. Но если ты взорвёшься – меня говном забрызгает… Очень уж близко нас друг к другу «Верховный» поставил! Поэтому вот тебе моя рука – худой мир лучше доброй ссоры. Доложим, что операция была в целом успешна, террористов мы накрыли, жертв среди мирного населения нет… А если бы они своё сделали – были бы сотни жертв. Москва уже нахлебалась мега-терактов!

– Но Хали Галиев…

– Ушёл? Сам виноват, Илья Саввич! Но не горюй… Кто он теперь такой, Хали Галиев? Где весь его хазарский джамаат? Он теперь в единственном «екземпляре», без левого глаза, пол-лица облезло! С такими-то «особыми приметами» – ну, возьмём мы его, не сегодня, так завтра… Согласен? Давай, я устал руку держать, пожмём друг другу руки… Что у нас случилось внутри – должно у нас внутри и оставаться…

– Как в мафии? – скривился Фрязин.

– Нет. Ещё жёстче. Гораздо жёстче.

Они обменялись рукопожатием, подведшим черту под нелепейшим случаем, образовавшимся из их «взаимоамбиций» на Цветном Бульваре. Наверное, мира бы не вышло – ведь Фрязин был человеком прямым и грубым, военным в худшем смысле этого слова, и руки обидчику бы не пожал, наплевав на карьеру: «всё одно не на своём месте сижу!».

Но сама обстановка располагала к примирению: безутешная квартира покойного Вадима Будеша, заплаканная и обколотая успокоительными вдова… И угрюмые дети школьного возраста, родня в чёрном, завешанные простынями зеркала, закрытый гроб…

Скандалить над телом (даже не телом, а несколькими кусками разруба, сокрытыми от глаз плотно завинченной крышкой «последнего дома») героя, в прямом и буквальном смысле слова пожертвовавшего жизнью ради спасения людей, не смог даже такой чурбан, как Илья Саввич.

Впервые за всё время общения он заметил, что Свиньин не на шутку подавлен, непритворно расстроен, а маленькие и злые, глубоко посаженные кабаньи глазки – слезливо покраснели. Свиньин обращался ласково-фамильярно, «сынок», к любому из своих подчиненных, но к Вадику Будешу действительно чуял что-то отцовское. Своих сыновей Богдан Юрьевич заранее и благоразумно убрал подальше от «погонного метра» служения Отечеству, пристроил на сытные синекуры в «Рособоронэкспорт», жить мирно, «на гражданке», точнее, на многих гражданках модельного эскорта, продавая орудия убийства другим людям – от себя подальше…

А Будешь с малых звёзд всегда был под рукой, прежде чем стать верным псом – был забавным, умиляющим щенком. И генерал ему покровительствовал не только из расчёта, но и от сердца.

– Сертификат, говоришь, на квартиру, от Минобороны?! А вот тебе элитную квартиру в элитном доме, служи и наслаждайся, сынок!

– Сестра жены запуталась в кредитах и попала в сети коллекторов банка-«помойки»?

У Свиньина под рукой самая полная база любых, даже наиболее конфиденциальных телефонных номеров. Прямой звонок банкиру, командирский голос, который банкир должен помнить с комсомольской юности своей:

– Иосиф Семёнович! Генерал Свиньин беспокоит, руководитель федерального межведомственного штаба «Антитеррор»…

– Слушаю вас… – сразу осип Осип Семёныч. – Чего угодно, Богдан Ю’гьевич?

– Есть подозрение… На финансирование террористической деятельности…

– Я?! – ужас в голосе банкира мешался с искренним изумлением.

– Имею право заблокировать все ваши операции на месяц, до выяснения! – не удостоил прямого ответа Свиньин.

– Тут какая-то ошибка, – бормотал Осип Сёмыч, превратившись из холёного денди столицы в двоечника у доски. – Этого ж не может же быть… Мой банк… Никакого, извиняюсь, отношеннья… Да ви ж мене знаете!!! Неужли б я… Да как можно ж…

– Если федеральный штаб «Антитеррор» ошибается, – добавил вкрадчивости в голос Свиньин, – то через месяц вам принесут официальные извинения… На бланке. С печатью. Сможете на стену повесить, в рамочке, как знак своей благонадёжности… А пока месяц отдыхайте, у вас каникулы…

– Богдан Ю’гьевич, – сипло скулил Осип, – может быть… Ну, может быть… ещё можно-таки что-то изделать? Я бы, что в моих силах…

– Подозреваю, что одна моя родственница кредитов у вас набрала! – сменил Свиньин гнев на некоторое подобие милости. – Под дурной процент! Уточните и доложите, я ей куда надо фитиль вставлю, чтобы так не делала! Если она такое намудрила – мне ж за неё вносить придётся!

– Я вас поня-ял… – лепетал Осип Сёмыч. – Я счас же уточню… Пег’езвоню на этот номе’г… Долозю… Ой, доложу! Чего и сколько… Позвольте… имя-фамиллю и, п’гостите, датю «г’ождення»…

Свиньин знал правила игры. Знал, зачем банкиру потребовалась эта пауза. Взмокнув от страха, Осип Сёмыч через собственную базу секретных федеральных номеров сейчас «пробивает» телефон, с которого ему звонили. Голос голосом, но голос и подделать можно! Действительно ли на этом номере «сидит» генерал Свиньин?!

В банках, когда испугаются – работают шустро. Банкир перезвонил уже через две минуты, и «докладывал», глотая окончания, чтобы быстрее закрыть неприятнейшее дело:

– Богдан Юг’евичь? Я уточнил, ошибка это: в нашем банке ваша г’одственница никаких кг’едитов не бг’ала, а если и бг’ала – то давно и полностью г’асплатилась по ним…

– Да?! – сыграл голосом наивность Свиньин. – А я слышал, что там сумма в семнадцать миллионов, и всё время проценты нарастают…

– Нет, нет, Богдан Юг’евичь, – лопотал на другом конце линии банкир. – Г’ечь о каком-то дг’угом банке! В нашем банке никаких к’едитивь на вашу г’одственницу не офог’млено…

– Ну ладно! – удовлетворился Свиньин. – Тогда извините за беспокойство. Работайте в штатном режиме. Пока.

Слово «пока» было и панибратским прощанием, и одновременно – предупреждением: «пока» от вас отстану. Но глядишь, ещё вернёмся к разговору…

– Ну чтё ви, чтё ви… Пг’инцип нашей г’аботы – нам не всё г’авно… Помочь вам в баг’годном деле – всегда такая г’адость, такая г’адость…

Вот и нет кредитной западни у сестры жены Вадика Будеша. В хорошем месте работал Вадик Будешь – пока сам под землю не полез…

– Я ж ему… – слезливо клялся-каялся отупевшей с уколов вдове Свиньин. – Я ж ему говорил, Надя! Я ему говорил… Внедренец подготовлен был, а если бы заболел-трусанул, и дублёр же ж был… Я ему велел сидеть в штабной машине и вести дела по рации… Я не думал, что он сам полезет! Я ж, видишь как…

Богдан Юрьевич украдкой промакивал уголки глаз кружевным надушенным батистовым платочком:

– Я ж ему документы уж выправил… У меня папаха полковничья, каракулевая, ненадёванная, новая… лежала… Хотел вручить торжественно, вместе с новыми погонами… Ну какой бес его понёс самолично внедряться?!

Видя Свиньина с новой стороны, Фрязин стал как-то терпимее, ближе к шефу. А с другой стороны – странным, только психологам понятным образом гибель Вадима Будеша избавила от проблем ничего не знавшего о Будеше, жившего в другом мире Пьетро Пьяве. Когда без вести пропал Айда Галиев, Свиньин через то подкрепил свои подозрения, что именно этот банкир «сливает» Манулу террористов-вкладчиков. Свиньин собирался надавить на Пьетро настоящим образом, забрать себе всю известную тому информацию – или вышибить шантажом несколько миллионов долларов «отступного»… Громадьё планов столкнулось со странными мыслями на поминках помощника…

– Люди, люди… – бормотал Богдан Юрьевич, глядя на запаянный оцинкованный гроб, в который собрали, что сумели, в виде рагу плававшее в сточных водах. – Всё делят землю, и никак поделить не могут… Вдовы, сироты, вороньё, вонь трупная… А что бы ни жить человеку просто, бесхитростно?

«Вот подполковник Будешь, – думал Свиньин уже без слов, чтобы никто не услышал, – разве плохо жил?! Предположим, квартира у него – не хоромы, не терем, не палаты – однако ж в новостройке и «двести» метражом… Мебель испанская, бытовая техника немецкая, всё «с иголочки», жена шубы меняла, как другие женщины перчатки… Теперь вот не будет – доигрался Вадимка! Кто вот, скажите, его гнал в этот коллектор персонально лезть?! Мало что ли оперативников в «конторе»?! Юнец, мальчишка, всё дешёвой популярности искал… Доискался!

А ведь при каком человеке вблизи состоял (это Богдан Юрьевич про себя думал без ложной скромности), жить бы да жить… Я ж для него кадровое управление тряс, документы ему на полковника торопил, аккурат вот на днях «звезду» обмывать должны были! В семье, – несколько алогично переметнулась мысль «трёхзвёздного» генерала, – три автомобиля, и не абы какие – лучших европейских марок… Говорил же ему – сиди ровно на жопе, на мониторе своего любимого Итила увидишь! Нет, попёрся собственной персоной, салажонок тупой… Много ли человеку нужно? Сиди себе, сыт, одет, над головой не капает – нет, всё на задницу себе приключений ищут…».

Генерал Свиньин был достаточно умён, чтобы понять: вывод этот, логически безупречный, касается и его собственного поведения. Вот зачем, скажите, человеку, у которого всё есть, – возиться с этим Пьетро Пьяве?! Ну что такого дадут миллионы Пьяве, чего у Свиньина нет? Ну, работает с ним Фрязин – и пусть работает, зачем ты лезешь в их «тёры»?!

«Ты старый, – убеждал свою неуёмность и ненасытность Богдан Юрьевич. – Ты пенсионного возраста, ты дед! Сердчишко изношено…».

И не преувеличивал: он последние годы регулярно глотал «Валсартан» в таблетках, приём которых он по-библейски называл «пирами Валтасара». А как там, помните: «измерен, взвешен, сочтён, и найден лёгким»…

Кухня Будешей была до половины стены, снизу, отделана белым кафелем. А выше – побелка… Неискоренимый «совок», въехавший вместе с заветными вещами в новую квартиру… Будешь был человеком старого мира, так и не сумевшим понять, что гимном страны давно стала «Песнь торжествующего паразита», исполняемая мега-популярным певцом Лишеном Кистенём со всех экранов, и даже изо всех утюгов. Подпевал новому гимну трансвестит, мальчик в платье девочки, Оля Лохимиков, назначенный в приказном порядке «кумиром молодёжи» и образцом для подражания…

Эти существа, погрязшие в самых грубых удовольствиях физиологии, славящие примитивную животность всей стране в поучение, – не только не смогли бы пожертвовать собой ради общества, но даже и других к такому призвать, даже подумать о таком – не были способны…

Да и само это общество – с такими-то кумирами и баловнями, как Кистень и Лохимиков, – казалось Свиньину безмозглым упырём, питающимся трупами героев. Обречённым сдохнуть – когда Вадики Будеши кончатся, и обречённым в тупоумии своего скотства этого не понимать…

А их спасают. Снова и снова. Даже уведомления не прислав – мол, тыловая сволочь, вам опять посажение на кол отсрочили! Так уж повелось, из века, давно и глупо, как в песне с героической, но сомнительной моралью:

 

…Где за честь, не за награду

– Клевета, навек, отстань! –

Дрались русские бригады,

За провинцию Шампань…

 

Разве подполковник Будешь, ставший, можно сказать, посмертно полковником, – не в этом ряду? Умерший за право пидороватой тусовки и дальше пить аутентичное шампанское из провинции Шампань? Почему? Потому что мохнорылые, черные, как сам ад, бородачи не отобрали простейшими способами у них винных погребов под вопли «Аллах акбар!»…

«Сами-то своего, врёте-шалите – не защитите… – зло думал генерал Свиньин. – Все ваши кредитные карты сразу размагнитятся от одного-единственного ствола Хали Галиева по кличке Итил! Или от любого другого, кто придёт со стволом в Шампань отобрать шампанское… Многим ли лучше свирепых ваххабитов такие же жадные до чужого барахла свинопотамы украинского нацизма, туполобые, как обух топора, и такие же, как обух, смертоносные?

Будеши их всех не пускают высадить с размаху ваше «окно в Европу», а в итоге у Будешей дети сиротами остались…».

Свиньин перебирал в памяти пузыристые, как шампанское, видеоролики собственных детей и внучат: вот уж кто «широчен – ни разу не осирочен»!

– Что поделаешь, дедуля? – щебетала деду по видеозвонку любимая внучка из Парижа, позируя на фоне Ситэ. А в руке, как и положено стильному подростку из тик-тока, – кофе в бумажном стаканчике с логотипом сезонной моды.

– Такова светская жизнь… В предпраздничный сезон – Дедуль, приходится филигранно управлять расписанием, чтобы успеть на все здешние прекрасные ивенты!

И далее рассказывала Богдану Юрьевичу, как тут превращают люксовые отели на вечер в полноценные рестораны, как лучшие бартендеры из рекомендованных гидом мест предлагают блюда и коктейли, специально придуманные для одного вечера, и сервированные прямо в номерах. И что было в готическом зале «Савойи», а что в её же турецком зале… Как из гадания на картах таро сделали большое шоу, а специально нанятые молодые артисты изображали в кабинках ряженую нечисть… Или, в виде русалочек, прыгали с мраморного парапета здешнего огромного бассейна…

Она присылала деду фотографии новинок шоу-индустрии, новейшие инсталляции из голограмм, 3D-проекций и робототехники, перемешанной с древнейшими развлечениями великосветской молодёжи. И фотографии с вернисажа «Мягкая родина» из собраний фонда семьи Пьяве, сопровождавшегося «широким ужином» в культовом заведении White Rabbit…

– Широкий ужин, – это как широкая масленица? – спрашивал «непродвинутый» дед, а внучка хохотала над ним, «совком». Хохотала и немного мелочно, как ему, человеку старой закалки казалось, перечисляла нюансы вроде ковра из плюща и орхидей, и «ювелирного десерта» в виде подушечки c серьгами на ней. Из прозрачной карамели, но сперва так и не скажешь. Внучка вещала, мол, среди старой аристократии всё больше появляются «новые деньги» – блогеры…

Что все эти откормленные и изнеженные элои смогут противопоставить морлоку Галиеву, если он вдруг выскочит перед ними из-под пола, прогрызя наверх крысиный лаз из преисподней? Ничего… Но как-то всё так устроено, хмыкал Свиньин, что элои эти живут, икру жуют, а подполковник Будешь, не успев обмыть полковничьи погоны…

Что и говорить? Всё решено уже давно, когда Свиньин сделал выбор в пользу Ельцина… Тогда молодой и ещё подтянутый «опер» наивно думал, что только страну предаёт, а оказалось – предавали они в гоп-компании всё человеческое, всё, что делает человека человеком. Ведь тогда так ясно вопроса никто не ставил. Умудрялись не понимать!

Но если подонки сплотились вокруг подонка, отвергнув и утилизировав по дешёвке все завоевания и наследия, – зачем тогда гибнут на передовой Вадимы Будеши? За что?

 

И Европе на отраду,

Изумляя «штыковой»,

Дрались русские бригады,

Чтоб Париж прикрыть собой…

 

А надо ли его прикрывать? Стоит ли он того, чтобы его прикрывать – тем более такой ценой?

Лёгкая, как солнечный блик, и такая же необязательная, тонкая и невесомая юная парижанка в упоительном «мини», стильная, как и положено парижанкам, – вряд ли даже смутно догадывается о существовании в мрачной дали Донецка или Гудермеса.

И не думает о том, почему её, бархатного мотылька, до сих пор не изнасиловали грубейшим образом бритоголовые подонки батальона «Азов» или щетинистые звериной шерстью мрази батальона «имени Дудаева»? А задумалась бы и поняла: только потому, что где-то далеко (а на самом деле близко) русские парни держат фронт, и жизнями своими оплачивают продолжение банкета цивилизации, со всеми её обманчиво-устойчивыми ценностями, начиная с простейших: мужчине быть мужчиной, а женщине – женщиной…

Понимает ли юная парижанка, что порхает и напевает легкомысленные песенки под дамокловым мечом «любителей Европы», любящих ещё как блюдо, давно мечтающих запустить в её плоть свои долгие жадные зубы? Нет, конечно, нет, конечно… Страшно далека юная парижанка с её умилительно-детским консьюмеризмом от Донецка и Гудермеса, от понимания той страшной, жрущей силы перераспределения, «чёрного передела», которыми вперёд патронов заряжены рожки автоматов у дудаевцев или бандеровцев.

Между тем, единственную солидарность, которую может предложить народам буржуазный национализм, – это солидарность разбойничьей банды. Если два лавочника отставили конкуренцию и завыли на луну, что они теперь «единая нация», – значит, они навострились совместно кого-то ограбить. Буржуазный национализм всегда такой, везде такой – и не важно, идёт ли речь о чеченском нацизме, или галицийском, или туранском…

Силе – когда она дирижирует у тебя под носом огнестрелом – можно противопоставить только встречную силу, никакие бумажки, от права собственности до конституции, на террористов не действуют! Что же выходит? Одни гибнут – за то, чтобы другие могли «качать права потребителей» – «и так весь мир верти́тся»…

Дорого бы дал сейчас родовитый боярин, старик-Свиньин, чтобы склеить Вадьку обратно, и не оставаться с этим обществом-упырём один на один, без Будешей. Если бы это можно было купить, он бы, не выходя с «совковой» кухни, табуретки с которой забрали под гроб в гостиную, стоя, поимел бы всех банкиров столицы, наизнанку бы их всех вывернул – но…

Деньги – всего лишь деньги!

 

*  *  *

 

«Всё самое лучшее в нашей жизни – начинается, как смешная нелепость! – сделал вывод из «прожитого материала» Богдан Юрьевич. – В старости вы, поверьте, будете вспоминать и мечтать вернуть совсем не то, что сейчас вам кажется самым важным…».

На поминках безвременно погибшего героя, благодаря которому ликвидирована одна из самых ушлых и опасных террористических группировок, – надо бы вспоминать его подвиг, его мужество, его достижения, его награды. Но Свиньину упорно лез в голову морозный и солнечный зимний выходной день в его поместье, где они семьями лихо катались с крутояра на «ватрушках» или «плюшках», короче говоря – на тюбингах надувных…

Жёны и дети были одеты как положено, по-зимнему, и выходили на стартовую площадку из прохладного лёгкого чайного домика с оленьими рогами над входом. Мужчины же – Свиньин, Будешь и доктор Шорник, бесподобное и легендарное межведомственное «трио», – напарившись в генеральской бане, выскакивали, курясь красными телами на холод, в одних простынях, и осёдлывали тюбинги в чём мать родила, если не считать набедренной тряпочки…

Конечно, солидные, служивые люди государевы никогда бы не опустились до такого мальчишества, если бы перед этим не играли в предбаннике, у застеклённого высокохудожественного очага, оконтуренного мраморной рамкой словно картина, – в особые шахматы.

Доска у этих шахмат была почти обычная, чёрно-белая, разве что составлена из шлифованных полудрагоценных камней и инкрустированная золотом. А вот фигурки представляли из себя рюмочки, стопки, разного формата бокалы, перед игрой наполнявшиеся белым, чёрным и золотым ромом. Ром был колумбийским – крепостью 50%, и, «съедая» фигуру противника, удачливый гроссмейстер вынужден был её выпивать.

– Я не буду с вами играть! – сопротивлялся Шорник. – Богдан Юрьевич, я вас всё время обыгрываю, а потом у меня голова болит…

– Бери в советники Будеша! – милостиво позволял вельможа, и они выпивали фигурки Свиньина по очереди, через одну. Пока рубили пешки с серебряным ромом – ещё ничего, но как доходили до чёрного рома ладей и слонов – за себя уже не отвечали…

Оттого и выбегали в мороз под одной простынкой на утоптанную стартовую площадку надувных «ватрушек», сперва-то изначально предназначавшихся для внуков Свиньина…

Укатанный снежный спуск у Свиньиных в поместье был оборудован на славу, с двумя крутыми, аккуратно оформленными по бортам трассами, и тюбинг мчал с разгону центнер розового холёного, хамоном откормленного генеральского мяса, как шар в кегельбане. Надувную «таблетку» подкидывало на ухабах, закручивало на поворотах трека, где-то на середине Свиньин потерял своё фиговое приличие (простыня улетела по ветру), и до финиша мчался совсем уж срамно. На финише, под горой, стояли гладкие пластиковые щиты под углом, отчего катальщик взмывал, грозя уйти на орбиту, и чем тяжелее был – тем выше, ибо, как известно, «масса на ускорение…».

– Хулиганьё! – закричал нескладный Шорник, видя, что на него, не успевшего ещё выпутаться из тюбинговых страховочных петелок, несётся с неистовым оптимизмом туша борова, по контуру индевеющая на морозе… И больше ничего крикнуть не успел – потому что сполна, с разгону, причастился ледовыми забавами русской аристократии…

Взмыл вверх, скользя по пластиковому пандусу, сидя верхом на голом генерале, и так же дружно ухнул, отлетев в преогромнейший сугроб и заторчав оттуда кривенькими волосатыми ногами…

– Я привёз! – возопил Вадька Будешь, догоняя.

Привёз он пластиковые раскладные стаканчики и чудом не разбитую бутылку коньяка. И это было очень кстати, потому что трём совершенно голым мужикам предстоял долгий подъём к бане и рогатому чайному домику по вырубленным обслугой ступенькам в утоптанном, слежавшемся снегу. Не выпив, они рисковали замёрзнуть прямо тут, возле пластиковых парусов ласкового торможения и корабельных сосен, обступающих площадку «катьбы».

– Хулиганнё! – бормотал Шорник лязгающими зубами (у него зуб на зуб не попадал). – Тут же дети катаются! Что ви делаете?!

И почему-то для генерала с подполковником не было ничего смешнее этого его потешного возмущения. Пили и хохотали, и поднимались босыми по снегу, пытаясь найти потерянные простыни, и – на таком-то дубаке – решив, что хрен бы с ними…

Совершенно окоченев, вваливались в просторную баньку, генерал самолично поддавал квасного парку, упоительно благоухали банные бальзамы, в предбаннике, размерами напоминавшем конференц-зал, обслуга тешила не только тульский самовар, но и выдающийся кальянчик, выстоявший в себе шоколадные на нюх, душистые турецкие табаки…

И как они, пьяно, слюняво обнявшись, пели, нестройно, но от души:

 

Птица счастья завтрашнего дня

Прилетела, яйцами звеня…

 

Справедливо полагая, что «крылья» в оригинале – последствие тоталитарной цензуры советского времени. Нельзя же «звенеть крыльями», есть только один предмет анатомии, который в сочной народной речи обладает склонностью звенеть…

 

Выбери меня, выбери меня,

Птица счастья завтрашнего дня!

 

Не вняла птичка-то…

На похоронах и поминках Свиньин вспоминал почему-то глинтвейн «Гранатовый мёд», в бокале шершавого на ощупь барельефного стекла, лучший, на его вкус, из глинтвейнов ресторанчика «Акцент», откуда он привычно вызывал на дачу кейтеринг-бригаду. Давно выпитый глинтвейн… Вспоминал салат с отварной телятиной – давно съеденный.

Где всё это теперь?! Можно ли теперь – как тогда, но только новой зимой, с той же беззаботностью прокатить у себя на коленях, подымая снежный вихрь, на специальной, огромной, штучной, под Свиньина деланной «таблетке» сначала старшего, а потом младшего Будешонка? Которые теперь – просто потому, что в мире есть амбициозный Хали Галиев, – остались сиротами?

Удачлив гад Итил – даже в безвыходных ситуациях, загнанный в угол – везёт ему выскользнуть из петли! А между тем счёт к нему растёт и растёт, у самых разных людей…

Свиньин делал вид, что он не смотрел той плёнки, на которой ещё моложавый, и не такой загнанный Итил отрезает голову пленному лейтенантику по фамилии Фрязин. Но на самом деле – разумеется, смотрел. Ведь именно с той, постановочной, фальшивой всем, кроме пролитой крови, записи пошла гулять по интернетам крылатая фраза Итила:

– Русские на нашей земле делятся надвое: тех, кто уже лежит в земле, и тех, кто будет в ней лежать!

– Как можно быть таким безжалостным?! – притворно ужаснулась молодая ещё, только начинавшая свой пулитцеровский взлёт репортёрша Энн Наварро из крупнейшего в мире информационного агентства «Рейтузс», закреплённая начальством за «свободолюбивыми повстанцами Кавказа». Во всех интервью Энн, хладнокровная и беспощадная сучка, играла в «доброго следователя». Она не уставала ужасаться зверствам тех, кого таким волшебным образом, вперёд всех спецслужб и разведок, чудесно «находила» по местам дислокации. – Ведь это же нацизм!

– Они наших жён и детей не щадили, – вещал очень фотогеничный, тренировавшийся под роль «отца нации» и «вождя» перед зеркалом, честолюбивый Итил Галиев. – И мы их жён и детей щадить не станем!

Первую свою жену, вместе с сыном-первенцем, он, как известно, бросил, не видя в них достаточной чистоты крови и фанатизма веры. Вторую жену, выданную в рамках имамата, использовал как носильщицу и рабыню, прикрылся ей во время бомбёжки, а прикрывшись и выжив – обвинил, что проклятые федералы убили его семью. Но самое главное, конечно, не в этом…

«Пока вы, суки, – зло думал Свиньин, – не начали играть в свой местечковый нацизм, не было ведь вообще никаких жертв! Ни ваших, ни наших – разве где на танцплощадке наши с вашими подерутся, и то не до смерти… Вся эта кровь, все эти холмики под снегом, которые, если копнуть, оказываются трупиками – плод злое..чих игр националистов! Как пещерных, так и тех, кто считает себя просвещённым, потому что умеет ввернуть в интервью с «самой» Энн Наварро словечки «примордиальный» и «аутентичность». Разумеется, и ваших тоже много в итоге полегло, но весь вопрос – кто первый начал?!».

– Первым начал Ельцин… – вкрадчиво подсказали здравый ум и твёрдая память, сохранявшиеся в Свиньине.

Конечно, Дудаев, Масхадов, или фигуры помельче, вроде Итила, – ублюдки из ублюдков, мразь махровая, гнуснейшие из гнусных представителей отряда алчных садистов. Но откуда у них вообще появилась сама идея напасть на Россию?! Откуда в тёмных лабиринтах их нездорового мозга возникла надежда победить? Моська укусила слона, кошка карликовой породы прыгнула на носорога – ну, не смешно ли? Они же все были карьеристы, а не самоубийцы, и они никогда бы – просто ради сохранности своей шкуры – так не сделали, если бы… вздувшаяся на русской истории асимметричными пузырями, пропитанная алкоголем квашня не заявила всем таким, как Дудаев, – «глотайте суверенитета, сколько сможете проглотить!». Грязная пена с гнилой браги, обладавшая поросячьими глазками и беспалым копытцем вместо руки, – вдохновила убийц. Зажгла их амбиции игрой в поддавки, спровоцировала осуществить насилие, прикормила надеждами на «встречное понимание» Москвой их «демократического порыва».

– России больше нет, хватайте, что успеете – пока другие раньше вас не схватили! – открыто провозгласила на руинах страны эта вечно пьяная обезьяна с низким лбом питекантропа.

А они и рады были стараться…

Обидно сознавать – но Свиньин одной с ними крови. Только он умнее и тоньше (разумеется, не в телесном смысле). Несколько лет ошалевшие от крови нацисты окраин и ельцинские генералы вообще шли рука об руку, по принципу дерибана брошенной машины: «вы колёса снимаете, а я магнитолу заберу». Джинн вырвался из бутылки – а обратно его загнать уже никому не под силу.

Потому что в рыночной экономике престиж деятельности измеряется величиной её оплаты, и больше ничем. Одни террористы – и этим зарабатывают. Другие ловят террористов – и этим зарабатывают. В экономическом смысле оказываются как бы смежниками! Ведь и те и другие мечтают по итогам своей непубличной деятельности сколотить приличное состояние – и выйти в рантье. И не работать в роскоши – в чём заключается окончательный смысл жизни рыночных людей…

Свиньин это понимал, и мирился – пока не затронуло его самого. Будешь при жизни казался генералу слугой – после смерти же вдруг стал восприниматься другом. Близким другом. Уничтожив Будеша, осиротив детишек, которых генералу случалось катать и у себя на загривке, и с горки на ледянке, – Хали Галиев перестал быть «деловым партнёром» Свиньина.

– Совместное участие в приватизации – это в прошлом! Теперь берегись меня, тварь! – мрачно пообещал Богдан Юрьевич, вглядываясь в специально для него отретушированную фотографию Итила. Ту, где смоделирован новый Итил, без глаза и половины лица, в новом облике, над которым поработал Игорёша Шорник.

– Теперь, может быть, тебе лучше попасть в руки Фрязину, чем ко мне… Фрязин мотивирован жёстче, но у меня-то фантазия богаче…

Впрочем – на какие бы куски Свиньин теперь ни расчленил хитрого лиса хазарского джамаата, – Будеша этим не вернёшь. Ах, если бы Вадька запутался в долгах, если бы даже Вадька совершил преступление и сидел бы в «изоляторе временного содержания» с кровавыми руками – Свиньин бы «решил проблему». Но Вадька, играя в героя, как дитё малое, полез… И ещё этого дурака Шорника с собой втянул… Шорник – полезный жид, специалист по «сывороткам правды», Свиньин был рад, что Шорник выжил, но если бы выбирать – кого из двух… Эх! И такого выбора тоже не оставила жизнь «всемогущему» трёхзвёздному генералу…

 

*  *  *

 

– Я их слишком приблизил, – задним умом умничал Богдан Юрьевич, при этом откровенничая с Фрязиным, столбом стоявшим сбоку. – Слишком рядом со мной они оба обнаглели… Избаловал я и жида, и мадьяра… Им, рядом со мной, стало казаться, что они всё могут и всё легко… Полезли в коллектор, а «папы» рядом не было, хулиганьё, и вот что получило-о-ся…

Свиньин скупо, по-мужски, но отчётливо всплакнул. И даже не пряча от Фрязина всхлипов. Илья Саввич оценил, что называется…

– Ты мне напомни потом… К Шорнику, к суке обрезанной, конвой приставить! Он нам в лаборатории нужен, а не хлеб у оперработников отбирать… Но самое главное, Илья, – молчи, потому как развяжешь язык – нам обоим Хали Галиева уже не словить! Смекаешь?

– Угу, Богдан Юрьевич! – кивнул Фрязин каменным подбородком. И не лукавил. Снимут с должности – и прощай перспектива поимки теперь уже одноглазого гада…

Хали Галиев, выползший из угарной дымки подорванной преисподней, с половиной былого лица, был в таком жалком состоянии, что голыми руками бери.

Но, как на грех, к террористу номер один с разных сторон устремились разные группы захвата! Свою Фрязин вёл лично, группой Свиньина командовал «омоновец», майор Яшнин. В наступавших сумерках оперативники приняли друг друга за банду Галиева, и открыли огонь. Только чудом никто не погиб и не был ранен: опытные бойцы при первых же выстрелах умело залегли на местности.

И Галиев оказался на нейтральной полосе между двумя фронтами. Понимая, как скоро разберутся между собой федералы, он, никем не преследуемый, прыгнул обратно в воду, плескавшуюся в глубине колодца, из которого только что выбрался, и… был таков.

По одной версии, ему повезло, и он ушёл через диггерские лабиринты куда-то в другой район, не покрытый сеткой слежения. По другой версии, куда более вероятной, тяжело раненый Галиев просто утонул, захлебнулся в канализационных водах – туда ему и дорога…

Два генерала, мечтавшие поймать одного и того же террориста, – сорвали друг с друга лавровые венки победителей. Вот уж воистину, как говорят китайцы – «два тигра дерутся, а выигрывает обезьяна»…

 

*  *  *

 

Всё вышло как-то быстро, сказочно, наложившись на другие приятные события, и потрясло, и перевернуло генерала Фрязина. Доктора Штулгина, уже в ранге «друга семьи», они с Катей принимали дома, и Фрязин был в приподнятом настроении, всё равно, что поддатый.

– В районе Катык-Юла, – только что доложили ему по телефону, – чеченские полицейские остановили на просёлочной третьестепенной дороге Казбека Байдулаева, который семь лет разыскивался за участие в массовых убийствах.

– Живым взяли?!

– Нет, товарищ генерал, сопротивлялся, пришлось ликвидировать… Но всё, как вы и предполагали. Побирался: у него в рюкзаке продукты долгого хранения. Мы нашли сушёное мясо, бараний курдюк и много чеснока….

– Чеснока?! Его очень любит Битюгаев…

– Так точно! Он где-то рядом, товарищ генерал! Проводим зачистку, о результатах сообщим! Леса вокруг прочёсываем!

Фрязиным владели две навязчивые мысли. Первая – «Катя, безусловно, права». Вторая – «Неужели Катя права?!».

В этой взвинченной и приподнятой обстановке ожидания триумфа и появился доктор Штулгин с бутылочкой великого вина Chablis Grand Cru Les Clos прошлого века выдержки, и пошутил с порога:

– На этикетках бутылок с вином не мешало бы указывать не только градусы, но и процентное содержание истины.

Катя накрыла прекрасный стол. Говорили много, но о пустяках, пока доктор Штулгин не заикнулся о главном, по поводу чего, собственно, напросился в гости и пришёл. То есть – об имплантации Фрязиной (теперь уже Фрязиной!) нового языка.

– Это редкая, уникальная операция, тем более что в Европе всё дорого… Она обойдётся вашей семье в пятьсот тысяч евро…

– У меня нет таких денег… – сознался Фрязин с моментально пересохшим горлом. Метнулась первая мысль – обратиться, потрясая всеми наградами и справками о ранениях, в Министерство обороны. Потом вторая мысль – как это абсурдно, обращаться в Министерство обороны, чтобы там выдали полмиллиона евро на вставление языка женщине, ни дня не служившей в российской армии…

– Это не беда, – ворковал Штулгин. – Было бы желание, а деньги найти нетрудно! При вашей нынешней должности, Илья Саввич…

– Я взяток не беру!

– Вы не дослушали: при вашей должности и при вашей нынешней зарплате вы легко возьмёте кредит в любом банке! Хотите – сами обращайтесь, а хотите – я сведу… Мы, врачи, часто помогаем в таких делах пациентам, у меня наработана база контактов…

– Спасибо! Я подумаю. То есть я уже решил, что операцию Кате делать обязательно будем, а подумаю я, как лучше добыть деньги, не более того!

После разговора с доктором из перинатального центра Фрязин некоторое время сидел, словно снова контуженный, обдумывая ситуацию. Итогом стала острая, внезапная и яростная ненависть к Савелию Кравино. Фрязин вдруг увидел в старике – не больше, не меньше, как предателя.

И перезвонил, чтобы уточнить:

– Вы знали, что в Австрии есть клиника, где могут имплантировать Кате язык?

– Конечно, знал. Я, Илья Саввич, всё в Европе знаю, где да что…

– Тогда почему?! Почему ты, старая образина, не помог ей?!

– Сам подумай, почему… – загадочно ответил Кравино, и дал понять, что разговор на эту тему окончен. Да и не должен был начинаться…

– Вы дадите мне в долг полмиллиона евро? – более официально, скорее для проформы, чем с надеждой, спросил Фрязин, отказавшись от права «брудершафта».

– Нет, не дам.

– Как не дадите? У вас нет или мне не доверяете?!

– Вопрос не в наличии или в доверии, – чеканил Кравино. – Вопрос в общей ситуации. При встрече объясню подробнее…

Но встречаться с Кравино Фрязин больше не пожелал.

– Денег пожалел, – понял ответ упрямого старика прямой и плоский ум Фрязина. – Всё-таки крупная сумма…

Не только сказка скоро сказывается: скоро и некоторые дела делаются. Когда речь идёт о полумиллионе евро – дела буквально «летают»!

Добрый доктор «Айболит», он же Штулгин, выписал Екатерине Михайловне направление в клинику доктора Копвее. И, что неудивительно, там не толпилась очередь желающих вставить обратно вырезанный язык (обычно у людей с вырезанными языками нет на это денег). Поэтому Катю оформили «на палату» в день прилёта. Утром её положили под наркоз, а к вечеру она очнулась в светлой и просторной VIP-палате, со странным и забытым ощущением набитого рта.

Странно, но Фрязин успел полюбить её раньше, чем смог услышать её голос. Она позвонила ему на прямой секретный номер, через десять дней после операции, с непривычки неловко артикулируя, а он всё никак не мог поверить, и несколько раз переспросил: «Кто это? Кто звонит?».

– Я теперь снова с языком, Илья…

– И всё?! Десять дней – и ты заговорила?! Так просто?!

– Ну, как бы сказать… пятьсот тысяч евро… Не думаю, что это просто…

– Нет, Катенька, это просто! И я понял одно: Кравино – подонок, если столько лет не мог этого сделать для тебя! Жадный подонок, скупой рыцарь!

– Не надо, не говори так… Он много для меня сделал…

– Слушай, но он ведь знал! Вопрос был в полумиллионе евро, и он просто пожопил! И даже в долг мне не предложил! Понимаешь, Катюха?! Столько лет жить в Европе – даром не проходит…

Когда она вернулась из Австрии – муж встретил её у трапа, с загадочным молчанием, с тем простодушием показной хитроватости, которая свойственна очень довольным жизнью выходцам из деревни. Подарил большой букет роз, пахнувших любовью, и проводил, обнимая за плечи, до машины.

– Скажи, что случилось! – уже вслух потребовала обретшая язык Катя.

– Ты исцелилась!

– А ещё?!

– И ещё много чего! – играл он улыбчивой интригой.

Дома, прямо в прихожей, снял с себя генеральский китель и накинул ей на плечи.

– Илья, вроде бы не холодно…

Он достал коробочку с орденом и, очень довольный своей проделкой, прицепил ей орден на грудь.

– Что это значит?

– Это твой орден! Ты его нашла!

– Кого?! – Катя не удержалась и засмеялась – такую торжественность лукавства наивно отображал собой муж.

– Битюгаева! Последнего амира «ичкерии»! Он был там, где ты и сказала… И пока тебе делали операцию, пока ты проходила реабилитацию – мы тут его из-под земли отрыли!

Превратившийся в побирушку «амир» не только жил подло, но и умер подло. Когда его логово под холмом в лесу отыскали, он приказал последним пятерым своим подельникам – занять круговую оборону. А ведь эти джигиты, в отличие от него, до макушки заляпанного кровью вурдалака, были молоды, не особенно замараны, и потому имели шансы на амнистию. Или хотя бы просто выжить. Но амир выторговал себе пять минут подышать – ценой пяти жизней своих соратников…

Землянка стала личный рейхстагом сорокалетнего упыря: он в гордом одиночестве там заперся, и жил – жадно жил, глубоко дышал, на вес золота ценя каждый вдох и выдох, пока слышал стрельбу. Гулко взрывались гранаты, на голову сыпалась земля и ветошь, а Битюгаев всё ещё считал возможным перед смертью надышаться…

Когда затихли и гранаты, и «калаши», когда воцарилась в его просторной могиле жуткая тишина и кто-то в мегафон предложил ему сдаться, последний амир «ичкерии» Аслан Битюгаев, вытолкнувший в смерть пятерых юнцов-охранников, подорвал себя слабенькой маломощной бомбой.

Его, полуразорванного и ещё дышавшего, заляпавшего кровью всё вокруг – как будто на кухне соковыжималка взорвалась, оперативники, посланные Фрязиным, застали на последнем вдохе. И это стало последним вдохом давно уже корчившейся в агонии «ичкерии»…

 

15.

 

Водитель банкира Пьяве, турок Керим, из мигрантов, заискивающе дорожил своим местом. Он держал на службе безукоризненную и даже неестественно-прямую осанку, словно бы ему палку засунули в одно место. И так широко улыбался боссу, как будто получил в процессе этого большое удовольствие… Ждал Керим ежедневно с утра, у розанного крыльца, распахнув дверцу служебного лимузина…

– Ты мог бы вести Совет директоров из дома… – посоветовала Лизерли Пьяве своему Пьетро, придирчиво проверяя узел его галстука, и в то же время привычно целуя в розовую, гладкую, как у младенца, и благоуханную щёчку херувима: – Как все…

У USuisseAG-банка, когда Пьяве начинал, было семь директоров в Совете. Потом их стало девять, потом пятнадцать. И это – не считая «пипифаксов», как их звали за глаза, то есть временных, неполноправных, лишённых акционного портфеля «субдиректоров», представлявших экспертные комитеты, самыми крупными из которых стали комитет по аудиту и комитет по корпоративным вознаграждениям.

«Мессир» встречался с ними регулярно, обычно каждый квартал, при этом запланировав все встречи на год вперед, чтобы каждый состоятельный засранец гарантировал присутствие. В прежние годы оно, разумеется, было только очным.

Пьетро очень придирчиво правил все материалы к Совету, не доверял клеркам – наверное, потому что сам начинал клерком. И не понаслышке знал, как иной раз хвост крутит собакой! Он покадрово просматривал все «board deck», с карандашом в руке въедливо перечитывал рассылаемые по директории «prep email» и «memo» для участников заседания. Новомодные дистанционные Советы ввергали его в отчаяние – ему параноидально казалось, что он теряет контроль, теряет внимание за рожицами, втиснутыми в клетки на экране, когда рассадка за столом не подчёркивает их иерархии.

А вот Лиз – «о своём, о женском» – не без оснований считала, что муж мог бы больше помогать ей по хозяйству, потому что, как и все люди – видела мир со своей точки-кочки. Шутка ли дело – всё ведь на ней, «этот её Пьяве» избаловался, является домой, как постоялец в гостиницу! Охранники, горничные, водители, плотники, няни, домработницы, садовники, сантехники – каждый требует строжайшего досмотра, и кроме Лизерли делать его некому. Дети молоды ещё, чтобы им такое доверить!

Женщина, про которую все завистники и особенно завистницы думают, что ей «весь день нечего делать», – патрулирует огромный особняк и два гостевых дома, и теперь появился у них спортивный комплекс с крытым бассейном, тренажёрами, СПА-комплексом, соляными комнатами! Дачный укромный уголок в кущах дерев, чайный домик, пруд, где разводили разные виды экзотических рыб, всё время норовящих всплыть брюхом кверху…

Хозяйство Лизерли каждый год комплектовалось обновляющейся техникой слежения, помогая ей проверять всю подноготную персонала. Вход на территорию виллы, огороженную «смарт-забором», включал теперь в себя не только металлодетектор, но и «просветку» сумок прислуги со всеми их бутербродами и тряпьём. По всей территории усадьбы, как снаружи, так и внутри, расположились по продуманному Лизерли плану её «глаза вездесущей» – камеры слежения и прослушивающие устройства.

За всем и всеми не доглядишь, даже если дома, а семейство Пьяве частенько и надолго покидало свой дом: туризм, друзья, круизы на океанских лайнерах, светские тусовки в ведущих столицах мира, где можно не только блеснуть собой, но и попасть на страницы общеевропейской гламурной хроники… Пока Пьяве кучкуются там – поместье, почитай, брошенное стоит!

Персонал проверяли перед наймом психолог и психиатр, нарколог и частный детектив (этот отвечал за проверку сведений, указанных в резюме). Лизерли не принимала на работу прислугу, если на вопрос: «Можно, наш человек придет к вам домой и посмотрит, как вы живете?» – следовал отказ. Ибо – подозрительно!

Допущенных в хозяйские комнаты поместья четыре часа проверяли на «детекторе лжи», «полиграфе», они подписывали строгий договор о неразглашении информации о личной жизни хозяина, их предупреждали о запрете на фото- и видеосъемку.

Проверяя работу горничных, Лизерли орудовала белым платком – супруги Пьяве словно бы помешались на здоровье, и боялись не только пыли, но и резко пахнущей бытовой химии. А вдруг аллергия?! Лизерли старалась и лично присматривать за прислугой, нудно следовать – если позволял график, было «свободное окно» в светских визитах – за горничными по пятам, всегда быть настороже.

Ведь ясно же: работая с чужой собственностью, люди склонны всё перепутать или разбить, увидеть или услышать лишнее. Или – как один раз случилось с уборщицей из Таиланда – уснуть пьяными в бассейне… Мало того, что это противно, мерзко, но опоздай Лизерли ненадолго – эта дура бы там утонула, и были бы в доме проблемы с трупом…

Будь у бывшей Орчелли жёсткий нрав рабовладелицы – ей управляться с оравой безответственных мигрантов и местных лузеров было бы проще. Но Лизерли по натуре очень снисходительная, деликатная великосветская особа, она с «человеками» всегда вежлива, что в ресторане, что в людской собственного дома.

– Al contadino non far sapere quanto è buono il cacio con le pere, – воздыхала бывшая фотомодель Орчелли на почти забытом языке своей юности… Это древняя поговорка, так сетовали ещё её итальянские праотцы.

Она с каждым из сотрудников обширного и тонкого хозяйства «почти друг» – и ключевое слово здесь «почти»…

Хотя бы часть этой адской нагрузки, хотя бы в выходные – мог бы взять на себя Пьетро, как вы думаете?

Но у Пьетро – хоть он, бесспорно, великолепный муж и отец – своё хозяйство и свои заморочки. Вместо того чтобы пожалеть свою измотанную светской и хозяйственной жизнями «половинку» – он частенько начинает ей ныть о своём, о «мальчиковом»… Вот и в этот раз:

– Многие директора, – нажаловался Пьетро «обожаемой» супруге, – теперь мне, представляешь, говорят, что виртуальные собрания лучше встреч в офлайне…

– Ну, собственно… Да, наверное…

– Уже несколько, включая экс-председателя Совета, сказали мне, что не вернутся к встречам в офлайне! Мол, видим огромные преимущества виртуальных совещаний…

– Разумеется! – невозмутимо ответила озорная Лизерли. – Сколько бы эти старые пердуны после сытного обеда ни «газовали» – ты теперь не сможешь по запаху определить, чего они покушали… Vive la коммерческая тайна и неприкосновенность частной жизни!

Так Лиззи подтрунивала над неоднократными заявлениями Пьетро, что, мол, при личной встрече он «чует» обстановку в зале. Зубоскалила над его привычкой подмечать то, чего в дистанционном формате не заметишь, то есть те микроскопические флюиды настроений и жестов, которые даёт воспетый вагантами, легендарный круглый полированный стол, огромный и открытый, как ладонь судьбы. Там, где очень многое зависит от расположения места относительно главных спикеров…

Теперь в Zoom все видят лица и глаза друг друга прямо перед собой, что сбивает, по мнению Пьяве, нормальную иерархию, то, что русский философ Ильин называл «естественным чувством ранга», а сам Пьяве – «очерёдностью на случай каннибализма». Согласитесь, совместные ужины с теми, кто может тебя слопать и кого при необходимости ты сам готов умять – сложно заменить чем-то виртуальным!

Утомляя свою паству необыкновенно даже для швейцарских традиций подробным до мелочности докладом топ-менеджера, Пьяве и его верный Клодт Се Мулье дожидались, когда директора тайком начинали проверять свои мессенджеры. Сканеры в помпезной зале Совета директоров считывали всё – и видеоизображение, и адреса, пароли, запросы, пристрастия каждого, кто «залезал в телефончик». Шпионаж – скажет кто-то наивный. «Le monde est petit» – говорил о таком Пьяве. Особенно для крупных фигур…

– Кстати о крупном, любимый… – обнимала Лизерли на мраморном крыльце. – Ты обещал мне освободившееся от совещаний время использовать на визит в клинику!

– Милая, сейчас не до того…

– Пьетро, я ещё раз тебе говорю: задержки мочеиспускания – не шутки!

– Во всём есть положительная сторона! – бодрился Пьетро.

– Ну и какая в данном случае?

– Если меня повесят за все мои проделки, – беззаботно предположил он, – то я не обоссусь прилюдно, как все висельники в подобных случаях…

– Sei ancora fatto, Pietro! – со страху перескочила на родной язык жена, говорившая на нём теперь только в шутку, или от неожиданности.

– Ты понимаешь, сейчас растут фидуциарные [47] обязанности каждого из них, а они кучкуются по три человека в breakout rooms [48], сговариваются за моей спиной, и потом ставят меня перед фактом… Вместо обсуждения – готовый вердикт в тридцать секунд! У меня пока нет времени для комплексных обследований в чёртовой больничке!

Врал. Время у него, конечно, было, и чем дальше – тем больше с избытком, но Пьяве не хотел расслабляться, не давал себе отдыха, даже мелочи пропуская через себя. Как-то отец ему сказал, что банкир – на всех крестинах младенец, на всех свадьбах невеста, и на всех похоронах покойник. Отец имел в виду, что у статусной фигуры это само собой так получается, но маленький Пьетро понял по-своему: что нужно этого добиваться, настойчиво подчёркивать эту свою центральную роль. А то… Чего «а то» он не знал, но само начало фразы его очень пугало!

– Мы – предприниматели, – поучал Пьяве членов совета директоров, когда на него находила поэтическая стихия. – Хозяева. Нас ругают больше всего, нас ненавидят больше всех... А знаете, почему?

И делал эффектную паузу, обычно наполненную звенящим напряжённым вниманием.

– Потому что мы – люди, которые принимают решения. Там, где принимаются решения, – всегда будут и недовольные. Толпа терпима только к тем, от кого ничего не зависит. Им всё прощают. Нам – ничего. Я не спорю: нас ругают за дело. Вся дрянь, какая есть в жизни, – от нас. И если дьяволу кого-то нужно соблазнить, то именно нас – потому что от других ему толку нет. Однако люди, которым «их слабость помогла соблазны одолеть», – забывают, что и всё хорошее в жизни – тоже от нас!

Мы можем решить так или эдак, но ведь и другим на нашем месте тоже пришлось бы решать… Кто-то должен принимать решения за всех, и с этим ничего не поделаешь. Другое дело – дал ли бог «решалам» ума?

Очасти Пьяве и сам в это верил. Он не просто вмешивался, он бесился, когда предложение ему не нравилось, и с устрашающим русским акцентом рычал:

– Списать многомиллионые убытки по инвестициям в венчурный лабораторный комплекс в Чехии?! Вы, герр Шнице, уверены, что это пойдёт на пользу корпоративным интересам USuisseAG?!

– Но дело в том, Пьетро, что вложения в эту тему оказались необратимо убыточными… Так бывает – венчурное инвестирование рискованное…

– Страховка на случай полного выгорания комплекса?! – поинтересовался Пьяве.

– Да, но… – Шнице покраснел, будто его шнурком душили. – Если страховой следователь обнаружит следы умышленного поджога…

– Смотря как сгорит! – рявкнул бизнес-наполеончик.

– Не понимаю вас, Пьетро…

– Если, к примеру, лабораторный комплекс подожгут агенты русской разведки Ребров и Торшеров, то чешское правительство просто запретит страховой компании выдвигать иные версии… Дайте политикам то, чего им нужно, и они дадут то, что нужно нам!

Пьяве намекал на главную городскую легенду Европы, неких неуловимых и вездесущих агентов Реброва и Торшерова, о проделках которых с утра до вечера вещали все европейские телеканалы. Всякое преступление, совершённое от имени этих персонажей супергеройского комикса, моментально записывалось на их счёт, что автоматически снимало подозрения с любого другого злоумышленника. На том лишь основании, что мама родила его не Ребровым, и при этом ещё и не Торшеровым…

В итоге венчурный лабораторный комплекс в богемских живописных горах сгорает дотла, словно бы напалмом выжженный, а страховая покорно возмещает максимальную ставку ущерба. Ведь на камерах слежения с объекта хорошо видно, что вошли Ребров и Торшеров: резиновая маска для поджигателя, плюс компьютерная обработка в наше время творят чудеса…

Именно такое Пьетро и называл «ростом фидуциарных обязанностей каждого акционера» в сложном и быстро меняющемся мире. А проще говоря – настаивал на решительности каждого заинтересованного лица в криминальной, по сути своей, спайке. Не хапнешь ты – хапнут у тебя…

«Мир сломался» – в том смысле, что хорошего для всех в нём больше быть не может. «Благо человечества» более не рассматривается – ведь оно послужит твоим конкурентам. «Мир сломался» в том смысле, что он раскололся на «лохов» и «кидал», навязчивая идея «не быть лохом» – всего лишь оборотная сторона стремления «кинуть лохов».

– Погодите, но вы как-то торопитесь… – издевался над страховщиками Пьяве. – Надо же подождать результатов экспертизы!

– Что вы, что вы! – заполошно восклицали на другом конце телефонной линии. – Ребров и Торшеров, что ж мы не понимаем, что ли?! Нам проблемы не нужны, герр Пьяве!

Такие дела в режиме видеоконференции обсуждать с директорами, разумеется, нельзя. Более официальные и беззубые – в принципе, можно, но этого Пьетро – властному, параноидально-подозрительному, привыкшему всё держать под контролем – казалось мало.

Он всегда боялся. Всех, но особенно – тех, кто к нему ближе других. Он всегда был опасен. Для всех – но особенно для тех, кто рядом.

Как учили с детства Пьетро Пьяве в элитной, дорогостоящей школе? Никакая «светская этика» не может обосновать приоритет человеческой жизни над материальными благами! В мужчине – в каждом! – находится около 39 миллионов сперматозоидов. Вообразите потенциал осеменения! Пределы размножения людей почти безграничны, а количество потребных благ – очевидным образом ограничено. Может ли в такой ситуации человеческая жизнь быть дороже денег?! Разумеется, нет! Благ мало, а людей много, их всё больше, и каждый разевает пасть на твоё барахлишко. А ты в ответ, не будь дураком – на его…

Любой атеист придёт к этому выводу, если не заблокирует себе сознание. А что значит заблокировать сознание?! Стать зомби, биороботом, неполноценным служебным механизмом? Кто ж себе такой участи желает?!

Убивать за деньги – участь умных – учила жизнь Пьяве, – и только глупость, недоразвитость «donnent une solution de rechange à la violence et à la criminalité» [49]. Марксисты называют капитализм «загнивающим» – не понимая, что он изначально был гнилым, а потому сгнить, как они надеются, сам по себе не может. Животное существование, в котором все всех пожирают, – как доказывает мир животных, может длиться миллионы лет. Безысходно. Но стабильно.

Социализм, разумеется, не вытекает из экономической практики, потому что всякое животное любит вкусно жрать и спать в тепле, однако не это зоологическое стремление создаёт человеческое общество! Человека, как социалиста, создаёт только и единственно пробуждённая мысль, развитие абстрактного мышления.

Когда мысль проснулась и расправила свои крылья – человек вдруг обретает желание жить почище и получше, чем привык. Но и тут «подводные камни»: чем умнее человек, тем он трусливее – потому что лучше дураков видит опасности. А потому первой в истории наступает эпоха храбрых дураков – Атилл и Чингисханов, которые ломят своё, распугивая умных людей, как зайцев…

Ведь умный человек не только видит Истину, но он также видит и то, что за неё запросто могут сжечь на костре! Для того чтобы интеллектуал научился не только скулить и поджимать хвост, но и кусаться – ему необходима суровая монашеская школа служения, закалка знания верой. Мало знать Истину, знать её можно, забившись в сортир, чтобы не привлекать к себе внимания! Надо научиться служить Истине, потому что знание само по себе – холодно и нейтрально, и может на тысячи лет вмёрзнуть в лёд опасливой осторожности, пасуя перед паранойей энергичных идиотов…

Нет, господа марксисты, капитализм никогда не сгниёт сам по себе – его нужно сознательно расхотеть, свободной волей – или он будет вечным, он пахнет псиной дурной бесконечности, как жизнь зверей. И если считать цивилизацию механизмом, то давайте вспомним, что механизм – не только набор деталей, но и подгонка их друг к другу, взаимная их подчинённость. Когда – если мы говорим о цивилизации – познание не существует отдельно от веры, а вера – отдельно от познания.

Всё, что в силах обосновать «светская этика», – только пользу показного ханжества, лицемерия и «шитокрытости». Все эти русские коммунистические вожаки с детства грызли ногти, адски завидуя Ротшильдам, – и при этом десятилетиями обманывали свою паству воплями про «дело Ленина» и свою верность партии… Горбачёв и Шеварднадзе – вот цена «светской этики», и большего она не стоит! Люди, которые убивают, прорываясь к власти, но других учат так не делать – чтобы снизить накал конкуренции себе, любимым…

Разумеется, тот, кто убивает ради удовольствия или забавы, – дегенерат и псих. Пьетро это знал твёрдо. Но тот, кто убивает за деньги, – реализует дарвиновскую формулу борьбы за существование, которую эволюция вменила всему живому как основополагающий закон. Добывать себе и своему выводку, стае – средства к существованию – от этого ни у кого «медотвода» нет!

Но что, если успокоительная для умелых, острожных и аккуратных убийц теория о бессмысленной случайной жизни, и о вечной смерти, которая покроет все твои дела – поровну правым и виноватым, – лишь сказочка?! Что, если это не так? В каких же дураках тогда окажутся те, кто считал себя самым умным!

– С хищностью шутить не стоит, – предупреждал в узком кругу мрачный Пьяве. – Она первородна, она в каждой клеточке каждого биологического существа. Она не только тебя старше, она старше всего человечества! Чтобы её одолеть – нужна подлинно-одержимость в вере. А если нет веры – то хищь тебя или поломает, или вовлечёт.

Это такой мир, такой мир…

– Посмотрите, как я хорош! – говорит молодой амбициозный человек, рассчитывая на карьеру по заслугам. А ему отвечают:

– Мы не будем смотреть, хорош ты или плох, потому что ты чужой. А хорошие места у нас только для своих. И даже если мы будем вынуждены принять наверх кого-то чужого, то мы предпочтём принять конченного дегенерата, так нам безопаснее, понимаешь?

– Своим клиентам, – хвастался Пьяве в разбитый на множество мордастых квадратиков экран смарт-дисплея, – USuisseAG-банк повышает не только показатели финансовых счетов, но и качество жизни! Господа, я представляю вам мобильное приложение «Приоритетный пасс», которое позволяет нам быть на передовой линии инновационных предложений! Современные реалии, господа, требуют новых альтернативных решений.

И далее сыпал на эту тему на всех государственных языках Швейцарии:

– Faire d’une Pierre deux coups. Zwei Vögel mit einem Stein totschlagen. Prendere due piccioni con una fava [50].

– Благодаря «приоритетному пассу», – вещал Пьяве соратникам с чувством гордости за себя и за своё дело, – на любом мобильнике международные поездки становятся заметно комфортнее. Это премиальный сервис, пока не имеющий аналогов! У всех владельцев сервиса USuisseAG премиум-доступ в статусные точки. Приложением нашего вкладчика генерируется уникальный QR-код, по которому можно пройти в бизнес-залы любых аэропортов, не предъявляя при этом пластиковую карту.

– Вы вспомните, господа, – ласково улыбался докладчик, – насколько это удобно, когда будете ехать со свадьбы одних друзей на Комо на праздник других в Каннах. Priority Pass для таких случаев всегда под рукой. Даже если поездка внезапна! Трансфер в гостиницу в любой точке мира включён туда же, его оплачивает приложение USuisseAG-банка! И тут же возможность обратиться за советом к опытному гиду, который подскажет лучшие места для ужина с панорамным видом или небанальную экскурсию. Прибавьте к этому особый курс обмена валют (максимально близкий или равный биржевому) и страхование жизни всех членов семьи. Выходит, что наш новый сервис серьезно экономит время клиентов на организации рабочих и семейных поездок за рубеж…

Потом он рассказал нечто менее революционное: как растёт в USuisseAG доход от портфеля ценных бумаг, какова волатильность базовой ставки на вклад, у накопительных и страховых счетов. И про пресловутый «кэшбэк», который у банка невелик, но только «в базе», а по партнерским категориям может доходить до 70%.

– Понимаете, в чём цель? Нам нужно активнее вовлекать держателей карт и счетов USuisseAG в партёрские категории отношений! Тем более что у нас в ведущих странах мира к услугам вкладчиков батлеры, которые работают как помощники по бизнесу: закреплены за клиентом, приедут к нему, куда он скажет, и всё такое прочее…

«А главное – будут полностью в курсе его перемещений и телодвижений», – думал при этом Пьяве. И философствовал, оставив перед дисплеем только свой вещающий фасад, внутри себя думая совсем о другом.

Да, опираясь на свободу личности, люди захватывают и власть, и собственность – а потом, совершенно свободно, без принуждения извне, пытаются увековечить своё владение для себя и своих потомков. Если поставлена такая цель, то что может быть лучше, чем остаться единственными образованными людьми? Тогда власть узурпаторов станет объективной: не может неграмотный быть капитаном, а грамотные – только наши дети… И вот в этой точке классовое общество противопоставляет себя цивилизации! Цель цивилизации – распространить образование как можно шире, а цель верхов – оставить низы в дураках.

Народ начинают глушить дегенеративной антикультурой, его растлевают самыми гнусными извращениями Содома и Гоморры, его спаивают и подсаживают на наркоту, его дебилизируют – используя вполне естественное желание недорослей бездельничать. И называя это «свободой»: мол, низы себе такую участь свободно выбрали. Не пошли на лекцию, а пошли на концерт клоуна… а потом его же избрали президентом… свободно! Смотрите, им же так нравится, они же сами этого хотят!

Но это только начало. Свободные личности наверху пытаются закрепить достигнутое психотропными препаратами, они лезут в человеческий геном, пытаясь вырастить расу служебных недочеловеков. Человек массы, человек снизу, прозябая в ежедневном идиотизме, предсказуемо становится идиотом. Так мы приходим к обществу, в котором идиоты составляют большинство.

И вот тут из тени выходит дьявол, хихикая, лукаво скалясь – недаром в народе его кличут «шутейкой». Он говорит верхам, но не раньше этого момента:

– Вы хотели получить покорных слуг? Но получите толпы непредсказуемых и неуправляемых дегенератов, господа! Когда влезаешь в геном и психотропию – это только так и бывает! Общество, в котором большинство – идиоты, проталкивает во власть себе подобных, и это тем легче, что проповедь «свободы личности» звучит уже не первое десятилетие. А господа падают в ту яму, которую так долго рыли другим.

Вы хотели оставаться умными в меньшинстве? А вы знаете, что бывает с умниками, которых окружила толпа первобытных каннибалов?!

– Будущее за многофункциональностью, – с экспертным, всезнающим видом вешал лапшу на уши Совета директоров хитроумный Пьетро. – А чтобы люди не принимали поспешных решений, наш банк подарит три месяца бесплатного обслуживания…

 

16.

 

Экс-генерал советской военно-финансовой разведки Савелий Иммануилович Кравино, неторопливо, по-стариковски, на заднем сидении «Фиата-500», путешествовал в шумную Геную из почти родной ему тихой Флоренции. Туда, где наслаждаются хрусткими рыбными чипсами, потрескивая ими прямо на улице, неторопливо глотают аперитивы, подставляя лица ветрам с Лигурийского моря. Туда, где умеют и любят закусить в ресторанчике, затерянном в лабиринтах узких полутёмных улиц Старого города, музея под открытым небом, чьи седины напомажены призывным светом бесчисленных неоновых вывесок и витрин кафе…

Трескотня внучатых племянников Кравино, сидевших за рулём и на переднем сидении, по-тоскански очень бурных и даже опереточных в выражении чувств, – не скрыла от Манула довольно резкий, чувствительный переход из курортно-виноградной, цветочной, по-сельски тихой Италии в «другую Италию» – разноцветную, бурлящую, суетливую, деловитую до делячества, пропитанную запахами моря, жареной рыбы и свежеиспечённых фокаччи.

Автомобиль племянников с трудом, как будто через стадо, заполонившее дорогу, пробирался по узким и кривым генуэзским закоулкам, стеснённым ещё и далеко «выбегавшей» зазывальной рекламой бесчисленных тратторий, пиццерий и пастичерий. В русской половине полукровки Манула жил неизбывный многовековой славянский страх перед Генуей, гиеной работорговли. Генуя давила на психику, в отличие от Флоренции, не пробуждавшей никаких дурных воспоминаний русской крови. Флоренция для русского – это Данте, Петрарка и Бокаччо, а Генуя – это генуэзская пехота в мамаевой орде…

«Бокаччо, кстати, метис, как и я, – расслабленно, безнужно думал дремавший на кожаном диванчике старик. – Сын флорентийца и француженки…».

Служба в военно-финансовой разведке – это долг Савелия Кравино, ставший его проклятием. Послужив там хотя бы несколько лет – уже не можешь видеть мир, как другие, обычные люди. Все эти кафешки и россыпи песочного печенья, итальянских меренг, все эти выставленные на улицах под полосатые тенты деревянные стулья, клетчатые красно-белые скатерти, прогуливающиеся благодушные туристы в панамках, все эти чисто-генуэзские осьминоги с картофелем и зеленью по скидке – для тебя представляются голограммой, виртуальной заставкой, чем-то вроде призрачного мира из фильма «Матрица».

Ты видишь сквозь город – различаешь за его обманчиво-материальными формами жуткие в своём однообразии ряды и колонки цифр, слагающие эту иллюзию для простых людей, набираемых рукой, далеко не доброй и не вполне разумной. Скорее, даже сумасшедшей…

И такое понимание отравляет домашний вкус любого пирога – потому что нервы на пределе: завтра изменятся потоки циферок на чёрном экране, и эти ложно-вечные «бабушкины пироги» исчезнут, выставив своих пекарей побираться на углах улиц…

«Как можно жить без чудовищных потрясений, – недоумевал сам с собой, молча, без звука, одной лишь тревожной мыслью Кравино, – если ты ничего не знаешь – ни сколько продукта завтра произвести, ни сколько тебе за него заплатят?! А что, если завтра твой продукт вообще станет ненужным? Ты тридцать лет варил сыр – и вдруг твой сыр не покупают, и что ты будешь делать? Убьёшь себя? Или кого-то другого?! Какой ещё выход из той бездны отчаяния, когда тридцать лет безупречного стажа вдруг окажутся ничем, нолём без палочки, и тебе предложат встать в одну очередь с безработными мальчишками?!».

Нутро Генуи никто из приезжих не знает, внешне же Генуя прекрасна: угощает пряным кроликом в прованских травах, пирожками со шпинатом, и даже воздух тут со вкусом солёного хумуса. Здесь была дружба народов, проявлявшая себя не словом, а делом: кругом предлагали и французские багеты, и итальянские чиабатты. Чиабатта и фокачча – это «рустикальные» хлеба, то есть сельские, патио, из деревенской печки. Приятно попробовать здесь прошутто крудо с дыней, или спагетти с морепродуктами в томатном соусе, а на десерт – чудесные генуэзские тирамису.

Подъезжая к назначенному времени, Манул нетерпеливо глядел на свои швейцарские часы: наверное, уже пора… Точность – вежливость королей, и приезжать на встречи Манул привык загодя…

Приём он вёл в определённые часы, в закрытой кафельной кухонной части ресторана «Chêne», чьи колонны были стилизованы под дубы, а стены демонстрировали интерактивные виды Женевы. Как у него принято, и как его гости привыкли – оборотень в обличье повара.

Отобедав сказочными – впрочем, стандартными для здешнего меню деликатесами («Chêne» – очень дорогой ресторан, и это первый фильтр для случайной публики), Пьяве, как и многие до него, прошел в назначенное ему время через откидное перекрытие барной стойки. Поблагодарить приезжего шефа-гастролёра. Первым делом там встречал су-шеф, Паоло Баньяни, который преграждал путь в кухонное нутро, и все комплименты относительно угощений принимал на свой счет. Нужно было настойчиво, иногда не один раз пояснить этому болвану Баньяни, что ты к «самому шефу», и только тогда, нехотя, он давал дорогу… Недоумевая – за что хвалить Манула, если тот на кухне пальцем о палец не ударил ни разу?

Кулинарные гастроли очень распространены в Европе. Чего там, можно сказать, обычное дело – гастролирующие маэстро кухни, дающие «мастер-классы» кухонным работникам в рамках «корпоративных программ повышения квалификации». Они ни у кого не вызывают подозрений…

Манул обустроил себе оцинкованный столик-«пробник», в закутке с табличкой «Гарманже» на фоне белой кафельной стены, не показываясь в шикарном ресторанном зале. И заходил сюда по-прежнему, как положено поварам – со служебного чёрного хода, со двора. Обычно сидел за оцинкованным рабочим столом, перекусывал местной продукцией… И сам казался местной продукцией: пожилой южанин в традиционном для пиццерий гофрированном кепи «шефа» цветов итальянского флага.

– Основной профиль Манула… – объяснил как-то Пьяве Клодту Се Мулье, который по долгу службы обязан был кое-что знать, – как и положено дикому коту – ловить крыс и прочих крупных грызунов, на мышей не размениваясь. Манул находит людей, уехавших из России, как они надеялись, навсегда, и предлагает им заплатить, чтобы никто в России не узнал их новый адрес.

– И каков эффект?

– Иногда эти люди в панике бегут, бросая свежекупленную недвижимость, но чаще – предпочитают договариваться…

Кто бы мог предположить такую прыть в человеке, который дегустирует блюда «Chêne» в смешном разноцветном поварском кепи?! И начинает разговор с обсуждения преимуществ свинины, вскормленной на желудях, перед свининой, вскормленной исключительно на апельсинах.

– Желудёвое мясо – всё-таки более упругое, фактурное…

– Безусловно! – поддакивал Манулу вежливый от рождения Пьетро Пьяве. А потом заводил беседу об очередном упыре: – Их психология всегда была для меня загадкой!

– Чья? – ломалась бровь у Кравино, раскругляя глаз недоумением.

– Вурдалаков, которым я наследую. Трудно сказать, почему, но у этих извергов с бриллиантовыми котомками в голове не складывается их собственная хищь с хотя бы возможностью, подозрением на такую же первородную хищь у европейцев…

– В русском языке нет слова «хищь», – дружелюбно поправил Манул, попивая коктейль из бокала с раструбом.

– Должно быть! – запротестовал Пьяве. – Откуда же тогда произведено такое свойство, как «хищность»? И от какого корня определяется действие «хищение»? Думаю, что слово «хищь» вывели из оборота не случайно. Так было нужно для прикрытия рыночной экономики.

И перешёл к делам: бизнесмену не нужны долгие прелюдии. Хотя, иной раз, честно скажем, Пьетро даже и хочется побродить вокруг да около, поумничать. Сказывается чтение произведений Льва Толстого в оригинале…

– Манул, несколько лет назад в доме эмигранта из России, Аржентьева, старший сын перестрелял всю семью. И сел пожизненно.

– Помню. Громкое было дело.

– И что ты о нём думаешь?

– Ну, а чего мне о нём думать? – пожал плечами Манул. – Оно громкое было, потому что экзотика декораций… А так-то типичное, заурядное… Мальчик был наркоманом, как часто случается у богатых родителей. Сползал по наклонной, стал неразборчив в поставщиках. И такое тоже часто случается – если речь идёт о наркоманах. Мальчику подсунули химию «Doom», или, по-нашему говоря, «Озверин». Ну, а дальше всё решил деспотичный характер папаши мальчика… Обида, истерика, слово за слово, péns’ом по столу…

– Однако откуда у мальчика взялась прямо под руку заряженная под завязку ружбайка?

– Ну, чего гадать – оттуда же, откуда и таблетки «Озверина»…

– Я думаю, Манул, всё дело в проклятом ЛГБТ! – покачал седеющей головой старомодный хранитель традиций Пьяве. – Это всё проклятая содомия и те, кто её у нас рассаживает, навязывает через рекламу…

– Думаешь, отец сына пользовал, как…

– Не думаю, – брезгливо перебил Пьяве. – Знаю. Но оставим лирику, Манул, в сухом остатке мы имеем: многомиллионное состояние в руках единственного наследника, пожизненно запертого в европейской тюрьме…

– И ты хочешь, чтобы наследник оттуда не вышел?

– Как ты можешь так обо мне думать?! – искренне обиделся Пьяве. – Мы столько лет друг друга знаем… И кстати говоря, – колко отомстил Пьетро, – евротюрьма – не ваша «зона»! Там перо под ребро подсадить куда как сложнее… и дороже… Дыма без огня не бывает, Манул, и миф о законопослушности европейцев возник не на пустом месте! Наши тюремные надзиратели – ух! Это люди, которые никогда не пукнут без таблички, разрешающей осуществить это… Другое дело, что оставшийся процент их – сами закон. Но это очень узкий круг, Манул, и он весьма ревниво следит, чтобы снизу не подросли завистники…

– Рад за Европу, она в надёжных руках! – саркастически иронизировал Манул. – Но ты-то, узкокруглый, конкретно чего от меня хочешь?

– Мальчика надо убедить, чтобы он перевёл деньги семьи из банка Моше Баяна в банк Пьетро Пьяве. Мальчика в тюрьме подлечили, у него теперь мозги немножко вправились, потому что он несколько лет снят с химии… Пока деньги Аржентьевых у Моше – мальчика хотят убить. А Пьяве добрый. Он не убьёт, только попользуется…

– Пьетро… – саркастически скривился Кравино. – А тебе это нужно?

– Что?

– Входить в конфликт с Моше Баяном всего-то ради нескольких миллионов долларов?

– Ни фига себе у вас, русских, размах! – возмущённо упёр руки в бока Пьяве. – Недаром говорят – «Россия – щедрая душа»!

И передразнил:

– «Всего ради нескольких миллионов долларов»! Вообще пустяк, да? Подумаешь, мелочь?!

– Деньги у Аржентьевых, может, и хорошие… – сдал на попятный устыдившийся Манул. – Но Моше Баян узнает, куда они переведены. И отомстит. Не мне, Пьетро, моё дело маленькое, орудийное… Тебе. Ты хочешь отнять его добычу, на которую он охотился, и он завалил… Хищники такого не прощают!

– Моше Баян простит! – уверенно пообещал Пьяве. И по глазам его, честным-честным, кельтско-романским, были видные его убеждения.

– Почему?

– Потому что Моше Баян уже пару месяцев как джопнулся… На индуизме…

– Что сделал?!

– Джопнулся. Так в русском языке говорят?

– Нет, Пьетро, не совсем, это не от «жопы», а от грубого обозначения полового акта. Надо мягче, через «ё»…

– Век живи, век учись! – покорно принял «расширение в понятиях» покладистый Пьяве. – Моше Баян арендовал огромный зал, расставил своих «топов» в круг, как детей в детском саду, и подходил к ним со слюнявой улыбкой, раздавая роли:

– Ты цветок!

– Ты дерево!

И Пьяве, кривляясь довольно убедительно – в нём умер драматический актёр, – изобразил эту безобразную сцену.

– Слушай, Пьетро… – смутился Манул. – Но ведь он, мягко говоря… не индус… Он если и Восток, то только Ближний…

– Он джопнулся… То есть, – поправился учитывающий дружескую критику славист Пьяве, – ё…лся. Так бывает, если тебе за пятьдесят, и ты влез в дела, из которых не выпутаться.

И далее Кравино заслушал на хорошем литературно-русском языке абсурдную историю, автором которой может быть только сама жизнь без прикрас, потому что иного автора непременно обвинят в «натяжке» сюжета…

Моше Баян много лет был очень богатым человеком, влиятельным и уважаемым банкиром, но он зачем-то – и это самое слабое место во всей его истории, необъяснимое разумом, – влез в коррупцию мирового «большого» спорта. На такое что скажешь? Только то, что денег всегда мало, даже когда не знаешь, куда их девать – их всё равно мало… Это – разновидность психического расстройства, и правильнее всего говорить, что Моше Баян «джопнулся» уже тогда…

Моше подкупил ключевых чиновников ФИФА, в итоге сдетонировав крупнейший в истории мирового спорта скандал – «ФИФА-гейт». Пьетро Пьяве ничего об этом не знал, его дело – сторона, и он только наблюдал с изумлением, как мировые власти вдруг перехватали в родном Цюрихе всю верхушку футбольной иерархии… Тихий город – и вдруг облава, и на кого?! На футболистов! Аресты, обыски… Кафке поручи – и то такого не выдумает…

Оказывается, этот придурок Моше Баян спелся с катарским банкиром Мохаммедом бин Хаммамом, главой Азиатской конфедерации футбола. В целом они потратили, по большому счёту, немного – чуть больше пяти миллионов долларов. Зато все матчи превратили в «договорняки», и места проведения чемпионатов – стали раздавать за взятки.

Ну, а спортивный тотализатор – давняя и любимая забава самых высших мировых властей, которым очень не понравилось, что «священным именем спорта» «играют временщики»…

– А ну-ка подать сюда те банки, через которые проводились незаконные транзакции!

В итоге в США большое жюри Бруклина утвердило обвинительное заключение из 47 пунктов против пары десятков футбольных паразитов. Моше Баян, правда, выкрутился – и, как предполагал Пьетро (а Манул кивнул), – ему это недёшево обошлось. Но главное – Баян слишком много вложил в мировой спортивный тотализатор, уповая на его «предсказуемость», – а тотализатор, как на грех, на пике вложений перестал быть предсказуемым!

Тогда Моше Баян поехал в лагеря подготовки тингуаров на Ближний Восток и купил там несколько зомби, изготовленных для терактов. Моше нарушил ещё одну заповедь банкира, данную с небес мировой власти масонами высших степеней посвящения, – никогда не использовать зомби для коммерческих операций, только для политики, для свержения неугодных режимов!

А Моше Баян, как и положено слетевшему с катушек беспредельщику, паскудным образом ограбил сам себя, чтобы списать на кражу огромную недостачу, образовавшуюся у него в банке. Он набил мешками с бумагой инкассаторские сумки и провёл инкассаторский фургон таким маршрутом, чтобы зомби легче всего было бы изобразить из себя банду налётчиков. Охрана не подвела, послушно подняли руки и открыли фургон, и всё бы у Моше получилось – если бы не налетела не в меру храбрая и не в меру порядочная цюрихская дорожная полиция: парочка офицеров во главе с группенфюрером (не смейтесь, так в Цюрихе доселе называется руководитель группы дорожной полиции).

Исполняя свой долг, искренне веря, что служит и защищает, охраняет закон и оберегает частную собственность, – банда группенфюрера перестреляла зомби, наскоро переделанных из террористов, и «спасла» банкиру его сумки с резаной бумагой…

– И что Моше Баян?

– А что ему оставалось делать? Чёрная полоса неудач в его жизни длилась слишком долго… От напряжения и пьянства лопнул какой-то сосудик в голове, и Моше стал производить своих заместителей в цветы, травы и деревья… И вот, пока Моше ещё не в дурдоме, пока его цепкие наследники не разобрались с активами банка – в эту узкую форточку возможностей надо втащить деньги семьи Аржентьевых…

– Ну ты же знаешь, Манул, русские деньги – мой профиль! Я с самого начала не понимал, почему Аржентьев вложился к Баяну, а не обратился в мой банк! Обидно, слушай, какая муха покойного папу-содомита тогда укусила?!

– Если Моше смог сойти с ума, – пожал плечами, тесно забранными в поварский двубортный китель Кравино, – почему ты отказываешь в такой способности г-ну Аржентьеву?

Так и сказал – «г-ну», сокращённо, и Пьяве достаточно знал русский язык, чтобы понимать двусмысленность такого определения: то ли «господину», то ли…

– Ты лучше других понимаешь, Пьетро, что капитализм умер, – сокрушённо качал головой Савелий Иммануилович. – И, что важно подчеркнуть, он умер своей смертью. Свергнуть его люди так и не смогли, он сидел, пока мог сидеть, а потом пришёл его час, и он завалился на бок, трупом… И мы перешли в нечто, не имеющее имени и формы…

Струнный оркестр в главном ресторанном зале благоухал мелодиями через полуоткрытую дверь, вливался и обтекал камерно всю кухню, играл так, что казалось, не музыку из скрипок, а саму душу из слушателей вытягивает. Налив себе и Пьетро вина тосканских «великих» виноградников, Кравино сел на своего любимого конька: рассказал леденящие кровь подробности гибели банкира Михаила Яхонтова, его жены и их восьмилетнего сына.

– Тела были найдены в квартире на Мосфильмовской улице. Финансиста и его супругу зарезали, а ребенку сломали шею. Характерный жест, – пояснил Кравино. – Именно так, сворачивая шею, убивали русских детей в Чечне, когда там проводили геноцид русских…

А потом продолжил буднично, словно рассказывая соседу-садоводу об урожайности огурцов:

– Территория у них охраняемая. Они открыли убийце – потому что знали его…

– Знакомые симптомы! – хмыкнул Пьетро, цитируя навязчивую телерекламу какого-то очередного шарлатанского «чудо-лекарства».

Настоящим чудо-лекарством Пьетро считал тот удивительно-вонючий, до рези в глазах «коктейль», который часто при нём пивал Кравино: разбавляя спиртом так называемую «хреновину» – русский томатный соус, настоянный на корне хрена.

– Всегда мечтал попробовать… – кивнул, придвинувшись корпусом, банкир. И нечто детское, роднящее неподдельным ребячливым любопытством все народы, мелькнуло в его глазах, выражении лица…

– Ну так попробуй!

Кравино наполнил джинн-гласс Пьяве «хреновиной», долил на глаз спирта из лабораторной склянки. Пьетро чуть пригубил – и тут же закашлялся, слёзы обильно навернулись на вывернувшиеся зенки. Сочетание русского дикарского томата, ядрёности хрена и жгучести медицинского спирта способны, конечно, сжечь любую хворь – но, по мнению Пьетро, вместе с носителем…

– Это могут пить, – покровительственно похлопал по плечу Савелий Иммануилович, – только те, кто родился в России!

Пока Пьяве полоскал рот минералкой «Вальсер», Кравино, как ни в чём не бывало, рассказывал дальше «светские хроники» банкирской жизни:

– «Яхонт» был крупный, он сопротивлялся. Сильный был, в 90-е в «авторитетах» ходил… Его в коридоре прямо зарезали. Он валялся в собственной крови. Ножом жену кололи, наверное, пытали, что-то выведывали. Малыш их кричал сильно, звал на помощь. Его душили, а потом хрустнули позвонками...

– Боже мой! – посетовал Пьяве, качая, казалось, одним подбородком, украшенным волевой «ямочкой». – Как быстро стало обыденным детоубийство в этом нашем «прекрасном новом мире»…

– И что характерно: через день задержали подозреваемого, Андрея Скрипкина. Компаньон Яхонтова. Скрипкина поместили в СИЗО, и должны были привезти в Москву. Но ночью Скрипкин покончил с собой в камере…

– И, так сказать, концы в воду?! – засмеялся Пьетро нервным дробным смешком неврастеника. – Говорю же, знакомые симптомы… Так-то, если подумать хоть немного – коли б хотелось вешаться, зачем это делать в камере, когда на воле столько времени было…

 

*  *  *

 

Пьяве ли не понимать, что он имеет в виду? За последние два года банкирская жизнь в Европе стала стремительно приближаться к уровню опасности, с которым сталкиваются практикующие террористы.

Коллег Пьяве стали расстреливать пачками. Причём убивали с характерным почерком террористов, нарочито жестоко, вместе с детьми и женами.

– Система разваливается, – понимал трезвый, и всегда рационально мысливший, Пьетро. – А что вы думали, чего предполагали? Рыночные отношения без крови? Смешно… Система разваливается, потому что по мере взаимного ожесточения рвачей и алчных стяжателей снимает с себя всякие ограничения. Для наших отцов некоторые риски ещё действенны, и нормы приличия, при любом уровне внутреннего цинизма, ещё соблюдались, как табу у папуасов. Не побоюсь этого слова – свято. Цинизм нарастает внутри системы, и подбирается к тому критическому уровню «освобождённой зоологии», за которым никакая систематизация отношений, даже чисто-формальная, даже номинально действующая, – будет уже невозможна.

С начала года – как с завыванием сердца отмечал Пьяве, ведя учёт по газетным сообщениям, было убито уже 14 топ-менеджеров ведущих банков. Просто взяли – и убили. Снизив, так сказать, престиж в прошлом завидной профессии.

О некоторых убитых Пьетро сообщали лично, присылая «приглашения» на похороны. Вообще-то на похороны не приглашают, но это же Западная Европа, которая не только помешалась на роскоши, но и вообще, в целом говоря, – давно и необратимо помешалась. Смешала все понятия, и потому в офис приходят золочёные парфюмированные карточки глянцевых открыток: «приглашаем принять участие в похоронах…».

Так, например, вышло, когда в бельгийском городе Визе был убит хорошо ему знакомый Льеж Бенуа Филиппенс, директор BNP Paribas Fortis, вместе со своей супругой и девятилетним племянником. Их, прогуливавшихся перед сном, расстреляли из проезжающего мимо автомобиля. Ужасная уличная преступность, проклятые наркоманы! Только вот неувязочка: наркоманы забрали бы деньги, они ради этого убивают, но бумажник Льеж Бенуа остался при нём, и сумочка его жены, и даже карманные деньги маленького племянника никто не тронул…

А несколькими днями ранее Пьетро получил приглашение на похороны Гильберта Герарда Бумместера, генерального директора ABN Amro, и членов его семьи. И сразу вспомнил, как с какой-то безумной, невменяемой улыбкой Гилберт бормотал в 2009 году:

– А у меня, представляешь, Пьетро, финдиректора банка пристрелили… Прямо на улице… Как собаку…

Теперь вот пришла очередь и генерального! Пьетро не успел отклонить заявку, «в связи с большой деловой загруженностью» – как пришло сообщение о гибели главы Bank Frick & Co. Юргена Фрика в Лихтенштейне.

Да, система разваливалась. Тут ведь два варианта: или люди получают строго определённую сумму, в рамках государственного планирования, по тарифным сеткам, не больше и не меньше. Или же сумма их доходов остаётся неопределённой, как в рыночной экономике: от ноля до бесконечности. Во втором случае люди, подстёгиваемые и страхом остаться без ничего, и азартом хапнуть всё, – начинают рвать друг у друга деньги с мясом и кровью, вышибать их пулей, ножом и кастетом.

Постепенно насилие становится всё более грубым, а те маскировочные сетки, которыми его прикрывали, – всё больше отбрасывают. Рыночный человек переходит от тонкого шантажа к звериному нападению, каждый хочет денег, и каждый, по мере своих сил, сметает все преграды на своём пути к ним.

Видимость права, договорные нормы поверхностного приличия, которые в России называются «понятиями», которые раньше как-то маскировали этот «закон джунглей» в каменных баобабах западных городов, рассыпается на глазах. Это и есть развал системы, когда оскалившиеся друг на друга хищники всё меньше день ото дня пытаются скрывать свою хищническую природу. На сленге финансистов такое называют «бородавчатый звонок», то есть ситуация, когда мирная и спокойная с виду бухгалтерская деятельность превращается в «менеджеропад» со всех крыш.

Пьетро понимал, ибо, обладая математическим складом ума, этого невозможно не понять: обрыв и неизбежен, и, видимо, уже свершился. Токсикоз рыночных «свобод» зашкалил борзометры амбициозных бонапартов – и система находится в состоянии свободного падения. Трупами финансистов заваливало Европу, как хлопьями во время снегопада. Или как в год «сталинских репрессий», в том виде, в каком их «знает» доверчивый западный почитатель всяких солженицыных…

Вот и директор по коммуникациям британской Swiss Re AG Тим Дикинсон умер «закрыто», обстоятельств его смерти не обнародовали. 37-летний топ-менеджер JP Morgan Райан Генри Крейн совершил, как писали газеты, «самоубийство неизвестным способом» – вот и гадай, что они имеют в виду!

– Совсем мальчишка был! – бормотал неплохо знавший Крейна Пьяве. – И такой весёлый, жизнерадостный, брызгал оптимизмом… Генри – и самоубийство?! Как говорил этот русский, как его… «Не верю!»…

О смерти модного плейбоя Крейна скромно каркнул лишь небольшой, «без деталей и подробностей», некролог в Stamford Daily Voice. А рядом аналогичное сообщение: бывший генеральный директор National Bank of Commerce Джеймс Стюарт найден мертвым февральским утром у себя, в штате Аризона.

– Причина смерти? – спросил журналист.

Жена и дети отказались называть причину…

Финансовые новости, колонки деловой жизни – и рубрики криминала сливались, вместе с бумажным носителем газет ушла и типографская перегородка между ними. Электронные сайты газет через запятую перечисляли индексы бирж и убийства трейдеров.

Пьетро Пьяве, как ни странно, понимал ситуацию – опираясь на когда-то пройденные курсы русского языка.

– В русском языке у слова «деньги» теперь нет единственного числа, – рассказывал учитель, колоритный эмигрант с копной «седого льва», немного, на взгляд Пьетро, шизанутый. – Раньше – было. Раньше было слово «деньга». И можно было разделить деньги на одну деньгу и вторую деньгу. А теперь слово «деньга» у русских – архаизм, и слово «деньги» употребляется только во множественном числе.

Миром может управлять Разум. И миром может управлять безумие. И выбор в современном мире явно сделан в пользу безумия. Но безумное управление неизбежно начинает пожирать само себя. Именно это мы и наблюдаем сегодня, видя, как трещат переборки, звонко лопаются на мировом корабле все перегородки, ещё вчера казавшиеся водонепроницаемыми…

«Все хотят денег, – думал Пьяве по-русски. – Каждый. А деньги не делятся. Разделить деньгу тебе, деньгу мне – грамматически неправильно в современном русском языке… А мы их все хотим… И если раньше мы молотили друг друга с паузами и перерывами, то теперь стали молотить друг друга без пауз. Без ритуалов.

И ещё кривляемся: «одни люди мало заработали, потому что мало трудились. А другие много трудились – и потому много заработали». И губки так бантиком делаем: кто сказал, что один человек не может трудиться в десять раз больше другого?! Теоретически – может. Теоретически один человек, если он гениальный учёный, может потрудиться за целый континент, да только вот гении эти умирали почему-то по большей части в нищете…

Ибо кто ж, скажите, оценивает труды? Неподкупные ангелы с небес с повязкой Фемиды на глазах?! Не проще ли предположить, что люди стыдливо называют «заработком» то, что они «отжали» друг у друга, кто столько смог?

Бывший главный исполнительный директор банка ABN Amro Group Ян Петер Шмиттманн найден мертвым у себя дома недалеко от Амстердама вместе с женой и дочерью. Почти одновременно с тем бывший генеральный директор Bank Frick & Co был застрелен в подземном гараже одной из финансовых компаний в Лихтенштейне.

– Ушёл на покой, называется! – скалился Пьяве. – Из нашей сферы по-другому не уходят, парень!

Некоторые из убитых неведомыми террористами – успели пожить, насладиться украденным кушем, послушать «звон бокалов» на светских раутах. Когда 58-летний бывший топ-менеджер Deutsche Bank Уильям Броксмит был найден мертвым в своем доме в центре Лондона, и полиция заговорила о самоубийстве, Пьетро не только посмеялся над полицейской версией, но и добавил от себя:

– Ничего. Пожил уж. И своим ходом до кладбища недолго парню оставалось…

То же самое сказал и про 57-летнего основателя Title Services Ричарда Тэлли. Того нашли мертвым – «сам выстрелил в себя из ружья». Делать больше нечего старику, кроме как в себя из ружья палить, при этом имея целый набор куда более удобных для такого дела пистолетов!

– Пожил, и ладно, надо и другим дать пожить!

Эту фразу Пьяве сказал и тогда, когда 51-летний управляющий директор Tata Motors Карл Слим был найден мертвым на четвертом этаже отеля Shangri-La в Бангкоке. И когда 50-летний главный экономист инвестиционного банка США Майк Дюкер был найден мертвым недалеко от Такомского моста в штате Вашингтон.

Но он промолчал, когда 47-летний трейдер Midtown’s Vertical Group Эдмунд Рейли совершил самоубийство, прыгнув под поезд.

Ах, Эдмунд, Эдмунд! Не щадит нас наша работа…

В жертвы финансовому молоху явно пошло уже «поколение сынов»…

39-летний сотрудник JP Morgan Габриэль Маги умер после падения с крыши европейской штаб-квартиры JP Morgan в Лондоне. 33-летний банкир из Гонконга Ли Джунджи покончил с собой, спрыгнув с крыши штаб-квартиры JP Morgan в Гонконге. 28-летний трейдер Levy Capital Кеннет Белландо, ранее работающий инвестиционно-банковским аналитиком в JP Morgan, выпрыгнул из окна своей квартиры…

Когда, осыпая всеми этими сообщениями, как новогодним конфетти, родные, близкие, служба безопасности собственного банка предупреждали Пьетро, что очень опасно стало для человека его профессии ездить по Европе в автомобиле без охранников – Пьетро только пожимал плечами:

– Чему быть, того не миновать…

Все убитые банкиры были убиты не в дальних командировках. Все они были убиты на рабочем месте или дома. Парадоксально, но прыгнуть за руль «мерседеса» и ехать, никому не сказав маршрут – теперь гораздо безопаснее, чем сидеть у себя в офисе. А ещё лучше и умнее – купить себе неприметную, «бюджетную» «Хонду», затеряться на ней в бесконечном автомобильном потоке, накинув поверх своего, слишком уж шикарного, костюма китайского пошива куртку-«ветровку»…

– Помнишь, папа, ты говорил, – ностальгически улыбался в дороге Пьяве, радуясь, что отец не дожил до этих «последних времён» окончательного озверения людей, – мы живы, пока нас не обобрали? Теперь всё иначе, папуля: мы живы, только пока до нас не добрались…

Вакханалия и оргия либеральных «свобод» – от самоуправства крупных мафий неизбежно должна сойти к тому зоологическому первородному состоянию, когда самоуправством начинает заниматься уже каждая отдельная человеческая особь! И когда охота рынка на людей, вначале как-то регламентированная «егерями» и заповедными сезонами, сметает всякую регламентацию, и гласную, и даже криминальную, негласную, погружаясь в первобытный хаос непосредственного звериного насилия…

– Ваши Яхонтов и Скрипкин далеко не уникальны! – попытался скомканно заитожить Пьяве неласковую, болезненную тему.

– Вот так приходится платить! – дидактически подвёл итог когда-то жгучий брюнет, а теперь лунь, Кравино. – А ведь вначале хотели просто красиво пожить, тяготились необременительным и ненавязчивым аскетизмом советских реалий…

– Манул, здесь не время и не место…

– Нигде не время, и нигде не место для стариковского нытья… Разумеется, не такого конца хотел себе «Яхонт», спасший пожилую жену тем, что ушёл от неё к молодой сотруднице собственного банка… А Молох не против подмены, Молоху-то молодая даже вкуснее… Такова цена смены «Советского шампанского» на Dom Pérignon. Такова цена за смену бутылочной этикетки… Поменять кильку в томате на устриц в лимонном соку… Что ты об этом думаешь, Пьетро? Стоило оно того?

– А я-то тут при чём?! – нервно, взвинченно, и потому по виду обиженно взорвался Пьяве.

– Ну тебя же это тоже касается…

– И как это меня касается?!

– Выбор, который мы делаем.

– Выбор?! И когда это я делал выбор?! Как будто у нас, родившихся в Цюрихе, есть выбор! Как будто кто-то нам предлагает варианты! Мы в этом родились, мы в этом живём, и по-другому мы жить не умеем! Выбор был только у вас, у русских… И вы его сделали! Да так сделали – что к пропасти побежали впереди нас, пытаясь в своём рыночном неофитстве стать «святее папы римского»!

– Тоже верно… – признал упрёк печальный Кравино. – Да я ведь и не в насмешку, тем более, кто я такой? В России итальянец, в Италии русский… Я это к тому, что никакие коммунисты, вроде бывших нас, вам уже не нужны: вы сами друг друга сожрёте, – прокомментировал ситуацию Манул Кравино.

Они помолчали…

Пьяве вспомнил, как сынишка, ещё школьником, рассказал ему странную, но ничуть не вызывающую недоверия историю, связанную с переводом учёбы на «дистант». Учительница, чей облик несколько деформировал экран дисплея, дистанционно опрашивала класс, а потом вдруг строго сказала Конраду:

– Скажи своему младшему брату, чтобы перестал корчить мне рожи на заднем плане…

– У меня нет младшего брата, папа… – прошептал Конрад Пьяве, как будто отец этого не знал. – Я был один в комнате. И вообще, один дома…

– И что?

– С тех пор я боюсь оглядываться, папа…

– Ну, вот для этого люди и учатся в школе! – пояснил Пьетро сыну. – Это урок. Прими за правило, что нам нельзя оглядываться на содеянное…

 

17.

 

«И говорить, и писать, – думал над трупом Октавиан Орлаев, и по-детски платочком промакивал глаза, – можно по-разному: бойко или косноязычно, зажигательно или тускло, ярко или скучно… Но словами сыт не будешь. А когда тебя, лично тебя, всего лишат – никакие блестящие системы доказательств, никакая «красота формул», которая, по мнению математиков «важнее их истинности», никакая «липовая» статистика в графиках или таблицах, никакая зажигательность в речах или чудеса софистики не сумеют перевесить этого лишенчества…

А террорист – если не совсем ещё зомби, то, по сути своей, он… обанкротившийся предприниматель! Пока он не обанкротился, он применяет насилие в коммерческих разборках, рейдерских захватах и наездах. Он заказывает киллеров по экономическим основаниям. Но вот он – банкрот. И тогда он в отчаянии прибегает к политическому насилию, думая, что таким образом всех переиграет. А ему помогают: иностранные спецслужбы накачивают его, и без того вздутого алчностью, деньгами, оружием и обещаниями. Ему сулят министерские портфели в том бантустане, который он сперва должен завоевать…

Такие вот мысли приходили иной раз в голову бывшей «звезде» исторического факультета, бывшей надежде кафедры Новой Истории Орлаеву, когда он сидел на корточках перед трупом. Не потому, что Октава ревновал к славе мыслителей-абстракционистов, а потому, что когда не знаешь, что делать, – проще всего нырнуть в сухостойный бурьян ни к чему не обязывающей теории… Для Октавы это – как для других сигарету выкурить.

Из трёх участников московской окраинной трагедии, случившейся в семейном продуктовом магазинчике «пошаговой доступности», – не плакал только очкарик «ботанического» вида. Он изумлённо переводил выпуклые умом, близорукие зенки, надутые линзами мощных очков, со своей женщины-красавицы на мужественного и грозного Октавиана Орлаева. И обратно. Бабе разрыдаться вдрызг – дело немудрёное. Но чтобы Октава слезу пустил – это ж как у Маяковского: «если б выставили в музее плачущего большевика»…

Тем не менее, Орлаев рыдал. Многие годы невыносимого выбора подломили и доконали его мужественную брутальность и врождённый оптимизм каспийского приморского уроженца.

– Я не могу больше с вами! – скулил Октава, зажимая пальцами влажную переносицу. А потом взвинченно, истерически кричал: – Я больше с вами не могу! Я не знаю, что с вами делать, понимаете?! Вы не оставили мне правильных решений… Вы же суки, суки, вас надо сдать в полицию! Вы ни с того, ни с сего убили совершенно невинного человека! Который вам ничего плохого не сделал! И вообще ничего не сделал! За хлебушком пришёл… И вы даже имени его не знаете…

– Это Теймураз Салаев! – столь же экзальтированно визжала Таня Саржина, и ломаные линии туши текли с её ресниц на крутые скулы. – Октава, это Теймураз Салаев!

– Никакой это не Теймураз Салаев! – изрёк Орлаев суровую, как сама смерть, правду. – Теймураз Салаев умер! Теймураза Салаева похоронили! И давно! Он торчит затычкою в щели! Это совершенно другой человек, Таня, дура ты набитая! Он просто немножко похож на Теймураза Салаева, вот и всё!!!

 

*  *  *

 

Две – как шутил Октавиан Орлаев – «освобождённые женщины Востока», бывшие рабыни Алхана Анарова, вывезенные, «по случаю», миссией Манула из Туркестана, Таня Саржина и Лида Гололедова, в России уже не захотели видеть друг друга. И уже не могли находиться рядом. По деньгам – им конечно было бы легче тянуть предложенную Кравино ипотеку на пару, но для каждой облик подруги по несчастью теперь свербяще навеивал образы страшных времён и страшных событий…

Таня и Лида разбежались по разным углам огромного города. Гололедова получила от Манула, в качестве «подъёмных», цветочный павильончик, а Таня – продуктовую лавку. «Да не лавка даже – так себе, скамейка», шутила Таня по поводу торгового «зала» в двадцать квадратных метров, о котором и само слово «зал» смешно беспокоить… Подсобка сбоку была ещё меньше…

Имя у лавчонки тематическое, отражающее суть мелочной, розничной торговлишки: крупными буквами по фасаду: «Водка-Селёдка». Так сказать, ключевой ассортимент обозначен…

В мануловых помещениях «девушки без ничего» работали, жили и постепенно, с выручки, выплачивали стоимость предоставленных им для выживания активов.

Подобного рода «точки» появлялись у Манула за долги, мутным путём, мешались и путались, и, конечно, их было бы выгоднее продать, тем более и цену за них хорошую предлагали, – но куда тогда девать спасённых одалисок?!

Жизнь у обеих наложниц Алхана постепенно налаживалась, но прошлое цепляло клешнями, не отпускало.

– Я сделал всё, что мог! – сказал Манул Орлаеву, передававшему нытьё девчонок. – Кто бы им ещё такие условия создал, без копейки денег и даже без паспортов?! Я им документы сделал, жильё, работу, курс реабилитации оплатил, ну что ещё я могу сделать?!

Орлаев, тот ещё кобель, навещал девушек уже от себя лично, с намерениями добрыми и не очень. Если выручки в текущем месяце не хватало – помогал из своих «закрыть» манулову ипотеку. Ну и, как он выражался – «пользовал иногда»…

– Я не могу так, Октава! – жаркими ночами в подсобке шептала Орлаеву Таня Саржина. – Мне страшно! Мне всё время страшно, только когда ты со мной – отпускает… А так…

– Ну и что мне прикажешь делать?

– Писатель Антуан де Сент-Экзюпери говорил: «мы в ответе за тех, кого приручили», – и Таня многозначительно выводила дальше, напрашивающийся вывод: – Ты меня спас, Октава… Именно ты…

– Не, ну Сент-Экзюпери – братан, конечно, авторитетный! – виновато морщился Орлаев. – Не спорю… Но мне-то что делать? Жениться на тебе, что ли? Танечка, родная моя, ты знаешь, сколько я таких, как ты, наспасал в своих командировках?! Если мне на каждой жениться… Я ж не султан…

– Ну, придумай что-нибудь! – заискивающе-умильно просила Саржина, лаская ему грудь, как кошечка лапкой. – Мне очень жутко тут… Ночью особенно… Но и днём… В этом районе много всяких азиатов, мигрантов, как зайдёт любой из них – у меня чуть матка не выпадает… Всё мне Алханов мерещится… Жутко одной-то жить, и в таком месте!

Орлаев закатывал глаза, всем своим видом показывал, как его «достали» такими просьбами, однако ж спорить с самим Сент-Экзюпери у него кишка тонка. Скрепя сердце, матюгаясь и перемежовывая матерные сетованиями в духе «всё-таки добрый я какой-то, они бы меня точно бросили», Октава выступил брачным агентом, и привёз однажды Тане мужа. Прямо в её «Водку-Селёдку», как звалась манулова лавка, отражая скудный ассортимент. Мужичок оказался русским, очкастым, по профессии – египтолог, по судьбе – русский беженец из Азербайджана. Звали его Анатолий Снегирёв, а прозвище было забавное, двусмысленное: «Только».

– Эй, Только, помоги товар принять!

– Счас, только из подсобки пустую тару вынесу!

Его работа с тарой на складике напоминала искусство игры в «Тетрис»: ни миллиметра в этой спёртой тесноте не оставалось пустым. Лавочка располагалась за фасадом старинного одноэтажного купеческого особнячка, который признали «историко-архитектурным наследием» и запретили застройщикам сносить. Лицевой облик особнячка застройщики сохранили, но многоэтажка как бы сплюснула его сзади, сохранив из всей его площади только узкий, длинный «пенал», как раз и ставший продуктовой лавкой «Водка-Селёдка». Издали чуть выдающийся вперёд фасад более не существующего дома напоминал фигу, которую громадьё новостроя показывает любителям всяких историко-культурных наследий…

Там, на узкой полосе между историческим фасадом и стеной двадцатиэтажки-новодела, они и жили, «Танько» и «Только», и Октава с удовлетворением отметил, что вдвоём им куда веселее да сподручнее лямку тянуть. У них «на хозяйстве» всегда уютно пахло кофе и свежей выпечкой: радея за дело, то есть за самих себя, они купили переносную электропечь и кофемашину. А рядом – конечная остановка какого-то автобуса, Октава не знал, какого, но частенько видел водителей с маршрута, забегавших к Снегирёвым попить кофе, закусить пирожком… И – поглазеть на бывшую Саржину в фартуке продавщицы, улыбчивую, фигуристо-миловидную, сладкоголосую…

– Вот, Толик, Танька – баба роскошная, согласись! – иной раз подначивал грубоватый Орлаев.

– Да уж какой разговор!

– В прежней жизни, ты к такой, поди, и подойти-то побоялся бы!

– Красавица, каких мало… – соглашался Снегирёв.

– Всё при ней, цени мою доброту.

– А я разве ж не ценю?! – обижался Только.

Много было общего у Снегирёва и новоявленной Снегирёвой, и в числе прочего – жуткий страх перед турками.

– Я ведь и сам родом из Шемахи, – кивал Октава, вспоминая, как страшно и омерзительно порвалось светлое советское детство пионера и романтика. – Мне ль не понять?!

Таня была так благодарна Октаве за новую жизнь, что даже… перестала ему даваться. Такая вот женская противоречивость – привёз бы плохого мужа, шалили бы по-прежнему. А привёз хорошего – «но я другому отдана, и буду век ему верна».

– Татьяна Ларина, блин! – ругалася Октавиан.

И вспомнил, как Лида Гололедова, без пяти минут владелица цветочного павильончика, торопливо застёгивая блузку, поучала его с некоторым морализаторским запозданием:

– Не ценишь ты жены своей, Октава! Седой уже, а всё по углам шаришься, чего-то новое под юбками найти надеешься… А ведь жена у тебя – золото!

– Ага! – кисло кивнул Орлаев. – Золото. В слитке. Высшей пробы, – и потом понёс, неожиданно раскрывая перед случайной «попутчицей жизни», как это бывает между пассажирами в купе, нескладухи своей судьбины: – Сухарь. Бухгалтер. Финансист. Как по малолетке с ней спутался, так и болтаюсь… Надо было тогда её швейцарцу тому отдать, то-то парень был бы рад… Да и мне бы жилось полегче…

– Избаловался, Октава! – строго качала головой Лида, как будто не она только что обожгла «благодетеля» жадной бабьей страстью. – Проблемы себе выдумываешь. Хорошо устроился. А по мне – так есть одна настоящая проблема: деньги. Точнее, когда их нет… Вот эту беду руками не разведёшь, а всё остальное… Поверь, Октава, всё остальное – сквозняком из головы надуто…

– И ведь не поспоришь! – кивал склонный к философии Орлаев.

– А в общем-то, – по-свойски, понимающе махал он могучей лапой-пятернёй, – без баб, оно и спокойнее!

Началась в семье у Снегирёвых счастливая жизнь, взаимопонимание и настоящая любовь. Работали они в «Водке-Селёдке» как частникам на себя положено: старательно. Половину сверхльготной ипотеки Манулу уже выплатили, ещё пару лет – и стала бы «Водка-Селёдка» их полной семейной собственностью, а как сказал поэт – «там уж поприще широко»…

Снегирёв полюбил розничную торговлю, безо всяких интеллигентских увёрток и гримасок – наверное, как лиса полюбила бы виноград, если бы дали ей до него добраться. Новоявленная Снегирёва полюбила египтологию, и «страсть обожала», лёжа в обнимку с Толькой, слушать про фараонов разных династий, и смотреть цветные картинки в книжках, которые он притаскивал. «Только» только-только устроился научным сотрудником на кафедру в Университете, но без научной степени почти ничего там не получал. Хотя ходил на работу вприпрыжку, радуясь любимому делу «на общественных началах».

– Может, простим Снегирёвым ипотеку? – умиляясь на них, тем паче, что сам же их счастье и создал, спросил как-то Октава у Кравино.

– С чего бы это?! – насупился вредный старик.

– Ну так… Тяжело же им, – и Орлаев повторил, как привык по жизни делать, чужой аргумент: – Савл Манулович, мы ведь в ответе за тех, кого приручили…

– Не спорю. Но халява растлевает человека. Ничто так не растлевает человека, как халява. Именно халявщики и сожрали Советский Союз…

– А я вот слышал, – поддел шефа хорошо образованный, хоть по нужде и «опростившийся», Орлаев, – что при коммунизме деньги отменят.

– Дураки говорят, а ты повторяешь! – рассердился Манул, чувствуя в словах подручного не слишком-то сокрытую издевку. – Отменят не деньги, а «деньги из воздуха». Это разные вещи. Проще говоря, кражу денег планировали мы отменить. Законность – это, видимо, утопия, что не отменяет факта: халява растлевает. Задача-то была дать возможности нищему заработать – чего нищий при капитализме напрочь лишён. Что у этих девок было, когда мы их из Туркестана вывезли, кроме трусов и бюстгальтеров от «работодателя»? Что бы с ними стало, если бы мы их просто в Москве на волю выпустили? Подумал? То-то… А я им говорю: вот вам лавка, вот киоск, работайте, поднимайте, выплачивайте в рассрочку, с выручки… Поднимите – ваше будет.

И Кравино не удержался, чтобы не похвастаться, отвесив себе пышный комплимент:

– Вот так я им коммунизм и устроил!

– Хорош коммунизм, в кладовке на стеллаже с консервами спать… – пробормотал скептичный Октава.

– Но-но, поговори мне ещё! – угрожающе надвинулся полукровка.

И вопрос об ипотеке закрылся…

Капитализм превращает людей в прах, демонтируя обратно в то, из чего некогда Словом был создан человек. Манул же хотел наоборот, из праха снова собрать человека. На всякого мудреца довольно простоты: на самом-то деле вряд ли такое доступно кому-то кроме Бога…

 

*  *  *

 

Октава плакал от бессилия. Он не знал, что делать, и это незнание мучительно разрывало всю его, пусть грешную, блудную, но жаждущую справедливости натуру. Эти мрази, супруги Снегирёвы, из которых одна – бывшая Саржина, в «девичестве», которое у неё пришлось на кошмарный азиатский бордель… Взяли и убили! Вот так, кокнули запросто, как яичницу по утрам жарят!

К ним, к мразям, зашёл покупатель… Дело было утром, народу в этот час в их магазинчике мало, а этот – видимо турок, скорее всего, мигрант. И – чисто внешне – похож он на боевика Алхана Анарова, Теймураза этого чёртова Салаева… Ну, просто так получилось, может, дальняя родня, а может, просто шутка природы… Бывают же на свете похожие люди, «двойники» – и не всегда они единоутробные близнецы…

Эта дура проклятая, Танька, которая теперь Снегирёва, копошилась у лотка с фруктами, фигурной, виолончельной задницей к покупателю, а как повернулась на его голос – увидела, тварь такая, Теймураза Салаева, и заверещала, как резанная:

– Толя, Толя! Беги, за мной Теймураз пришёл…

Этот Теймураз в азиатском борделе в прошлом не раз её жестоко истязал, вот в памяти и отложились «фобос с деймосом»… А Анатолий Снегирёв – родился в советском Баку… Можете себе представить, чего он пережил, когда бежал оттуда. И нормальным человеком его тоже не назовёшь…

Анатолий этот Снегирёв, будь он неладен, хозяйственный гад, он всё время в лавке что-то чинил или совершенствовал. Прибежал на крики любимой с молотком в руке… Она пальцем показывает на турка, орёт:

– Теймураз! Теймураз!

А Толик с ней не одну ночь провёл, исповеди её слезливые слушая, знал, кто такой Теймураз Салаев в команде Алхана Анарова. И этот Снегирёв, пропасть бы ему пропадом, приложил турку-покупателю молотком промеж тёмных, чуть раскосых азиатских глаз… И ладно бы обушком приложил! Нет, той, самой остройчастью евромолотка, где двурогий загнутый гвоздодёр – всё равно, что боевым чеканом череп проломил…

А потом они спрятали в подсобку, за колбасные короба, труп и стали звонить покровителю семьи Октаве, как всегда делали в пожарных случаях. Таких вонючих эпизодов, правда, в их «пожарных случаях» ещё и близко не бывало! И теперь они, видите ли, не знают, что делать! Как будто Октава Орлаев знает – что делать!

Если сейчас, как положено, вызывать полицию, и всё оформить по закону – светит супругам Снегирёвым умышленное убийство с отягчающими обстоятельствами. Объяснить, что это психопатка увидела в случайном человеке, зашедшем за вином или сыром в случайно подвернувшуюся продуктовую лавку, своего давно покойного мучителя?! Невозможно это. Скажут:

– Супруги Снегирёвы убили невинного человека и должны сполна ответить за такое гнусное преступление.

И будут правы наши органы следствия! Ведь так же и есть! Что-то заклинило в многократно битой об стену голове у Тани Саржиной, а потом Снегирёвой… Покрыть её поступок? А если она опять, психичка чёртова, ещё в ком-то увидит воскресшего Салаева или Анарова?! Нельзя такое спускать на тормозах – ни по законам божьим, ни по человеческим…

Отчего же медлит рука Октавы набрать «02» на мобильнике?

Как и в случае революционной расправы солдатни над генералами, жестоко и пьяно швыряемыми на штыки, или мужичья над помещичьими семьями – чтобы судить, нужно сперва пережить всё то, что они пережили. Октава это понимал. Как и то, что перегруженный бытовой «уголовкой», замурзанный и сонный «следак»-дежурный этого не поймёт. И даже не попытается понять…

«Снегирёвы – хорошая семья, – рвано и мучительно думал Орлаев. – Тем более что я эту семью сам же и создал. Они оба прошли через ад рабства и беженства на окраинах погибшей империи, и теперь жилы рвут, чтобы выйти к счастливой жизни. Они близки к тому, чтобы выплатить Манулу его «ипотеку» – и тогда заветная «Водка-Селёдка» сполна перейдёт к ним в семейную собственность. Решив вопрос с магазином, они начнут решать вопрос с жильём. Манул жесток, но честен. Если он что-то предлагает – то слову своему никогда не изменит. Таня беременна. У них с Толькой будет первенец, и, Бог даст, не последний.

И ещё – совсем не к месту, но навязчиво вспомнилось Октаве – кот у них забавный! Толстый такой, пушистый, хвост на холоде – как беличий… Талисман «Водки-Селёдки». Сперва они этого кота гоняли: он шмыгал в «торговую залу» под ногами открывавших дверь покупателей, и прятался под товарными полками. Лапой утаскивал с нижней упаковку с рыбной закуской, и – что почти невероятно! – коготком её ловко вскрывал-вспарывал. Когда в первый раз его за этим занятием застали – перед ним уже валялись три пустых разорванных полиэтиленовых упаковки. Умная зверюга, тихо жрал, себя не выдавал, любил рыбкой полакомиться…

Ну, а потом его приняли в штат, и теперь в укромном уголке магазина у него есть блюдце с водой, мисочка с кормом и мягкая лежанка. А если Снегирёвых посадят, кот-воришка снова осиротеет, что, конечно же, совершенно неважно и сущий вздор, а почему-то в голову лезет…

По совести, конечно, Снегирёвых следует привлечь. Убитый – тоже, может быть, котов подкармливал. И, несомненно, родню имел, которая теперь скорбеть будет…

Эх, если б хотя бы за дело убили, Октава бы понял – а вот так, глупо, бездарно, безумно, в состоянии психического помутнения…

И вот, представьте, будет суд, и будут там судить Таньку Саржину, Тольку Снегирёва, и со всей полнотой юридического основания, и кто бы спорил: одна навела и спровоцировала, другой нанёс роковой удар молотковым гвоздодёром…

«А знаете, что это будет по сути? – спросил Октава сам у себя про дураков, которым столько лет покровительствовал. – Это упырь Ельцин, который давно подох, снова вылез из могилы, и ходит по миру, людские жизни жрёт… Вот он этого турка-покупателя безымянного сгрыз, так, что теперь не воскресишь никакими ухищрениями, хоть обоих Снегирёвых к стенке ставь! И дальше упырь, облизываясь, хочет грызть Таню, Толю, их нерождённого малыша, за компанию – хоть и мелочь это – даже их кота по кличке Ваучер… Судить-то за убийство станут Таньку и Тольку, а «прорабов перестройки», давным-давно запустивших эту уходящую в бесконечность цепочку убийств, – судить не будут. Всю эту алчную мразь, которая – чтобы хапнуть себе собственности послаще – выпустила в жизнь диких тварей из дикого леса, это инфернальное отребье торжествующего окраинного сепаратизма…

А если так, – почти крикнул Орлаев, – то где же справедливость и какова она?! Нет, упыри проклятые, замогильные гости, в данном конкретном случае, я, Октавиан Орлаев, вас могу и хочу окоротить! Хватит с вас и одного несчастного турка, не в добрый час за хлебушком заглянувшего! А этих – я вам не отдам… Пусть живут! Плодятся и размножаются, и населяют землю, слышите?!».

– Во-первых! – мрачно сказал Снегирёвым вслух заплаканный большевик Орлаев. – Если вы ещё раз такое сделаете – «то вас постигнет злая казнь… Такая казнь, что царь Иван Васильич от ужаса во гробе содрогнётся»… Но теперь – об этом деле забудьте, оно больше не ваше! Это теперь моя забота. Я так решил…

Анатолий Снегирёв выложил на прилавок перед Октавой развёрнутым веером пять тысяч долларов сотенными купюрами.

– Откуда?

– За беспокойство, Октава… – пепельно прошелестел Снегирёв, всем своим убогим видом показывая, что больше дать не может. Он всегда был жалким, этот египтолог, человек, сокращённый из новой жизни – так, как сокращают с работы…

Пожалуй, только один раз он сумел выдержать тяжёлый, стальной вгляд Орлаева в упор – и заставил Орлаева отвести глаза.

– Да кому нужны теперь эти твои папирусы?! – ляпнул в тот день Октава, не подумав. Надеялся по-шукшински «срезать» гнилого интеллигентика – но получил вдруг отпор, который сам же признал достойным.

– Ну, тогда скажи мне это честно, прямо, в глаза, – сталью на сталь ответил Толька Снегирёв. – Наберись мужества, и скажи: я, лично я, Октавиан Орлаев, отменяю египтологию за ненадобностью её человечеству! Отменяю археологию, историю, литературу, астрономию… Чего ещё?! Не так трусливо, как вы все это делаете, лишая нас всех средств к существованию, а словами, членораздельно! Отмени мою профессию и выстрели мне в лоб: мне так легче, чтоб быстро… Чем годами корчиться в агонии – потому что вам всем, кто с деньгами, ни хрена не нужно никакой культуры!

– Зачем ты так говоришь… – смутился Октава, и глаза его воровато, как и положено вору, забегали.

– Когда человека в твоём статусе просят поддержать египтолога или прозаика – вы говорите: «Почему я? Пусть другие!». Но когда вас просят убить – вы говорите то же самое: «Почему я?! Пусть другие!». Вы давным-давно начали душить наследие цивилизации, но трусите довести это до конца, сваливаете друг на друга, прячетесь за чужие спины для окончательного решения вопроса! Давай, я перед тобой, и весь в твоей власти! Рискни однажды сказать прямо в глаза своей жертве: я отменяю египтологию! И не трусливо, молча украв у кафедры финансирование, а с открытым забралом! Пулей в лоб отмени, наконец, эту долбанную египтологию, чтобы она уже отмучилась, всё равно ей в вашем мире не жить!

Трудно поверить, но несгибаемый и кровавый Октава, о бесшабашном мужестве и крутом норове которого в криминальном мире ходили легенды, – в этот раз сломался и попятился. Совесть рождённого в СССР, университетское полное образование помешали Октаве отменить египтологию «по-честному». Глаза в глаза её представителю.

– Нет, так нельзя! – подумав, капитулировал Октава. – Ты победил, Снегирь, и я это признаю. Я не возьму на себя смелости отменить твою мудрёную науку. Более того, если меня поведут сжигать на костёр – я и оттуда крикну… Слышишь, Снегирь?! Что я, Октавиан Орлаев, лично и персонально запрещаю отменять египтологию! Не наше поколение её создало, не нам её и хоронить…

Снегирёв – как солдат в пьесе Булгакова – «хорошо начал, плохо кончил». Исчерпав всю свою сталь на этом единственном отпоре, он сам себя испугался. И стал лебезить, заискивать перед поверженным Октавой. И это продолжается, постыдно, безвольно и безобразно, доселе. Убийцей Только стал, как стал он и мужем, а теперь вот и отцом, но так и не повзрослел!

– Откуда баксы? – строго, как наставник в профтеучилище, спросил Орлаев.

– У него в карманах были… – отвёл очкастый взгляд Только.

– Труп обшаривал?

– Я обшарила, – заслонила своего мужчину Таня, бывшая Саржина, как сажа бела. – Ну, не пропадать же… Раз уж так получилось… Возьми, Октава, мы же понимаем, во что тебя втянули… А больше у нас нет… Сколько есть – все возьми…

– Я вас люблю, дурачки! – усмехнулся Орлаев, чуть приоткрывая створки защитной раковины своей души. – И я не проститутка, чтобы за любовь деньги брать! За интимные услуги – ведь это именно услуга, помочь от трупа избавиться, и рискни сказать, что не интимная?! Эти пять штук с трупа я внесу Манулу в счёт вашей ипотеки! На какую грязь я иду – чтобы вам в жизни дорогу дать…

 

*  *  *

 

– Сторонники «рынка» прям смешные, я не могу… – говорил о таком Октаве Кравино, и, что характерно, – именно про такие вот «случаи»:

– Весь интернет засран их откровениями о том, что рыба ищет, где глубже, а человек, где лучше, никто о тебе, кроме тебя, не позаботится, рассчитывать можно только на себя, всё, кроме личного интереса, – ложь и химеры недоразвитых! Если тебе предложат хорошие деньги – надо менять работу, профессию, страну, не упуская счастливого случая. Если тебе предложат хорошие деньги – надо менять партию, даже на полностью враждебную твоей предыдущей, пофиг, ведь там денег больше дадут! Надо менять гражданство, если есть шанс, валить туда, где денег больше… И всё это они твердят с фанатизмом Савонаролы, думая, что постигли высшую Истину!

А когда их «троллишь», мол, если предложат хорошие деньги – надо ли убивать? – они как-то теряются и смущённо моргают… И в глазах латунная фраза: «о таком не говорят вслух!».

Хотя из всей их логики вечной погони за куском послаще именно это и вытекает… «Убить» – тоже словцо абстрактное! Убить вооружённого до зубов наёмника – одно, женщину, старика, младенца – другое… Но как быть искателю индивидуального потребительского счастья, если это сулит хорошие деньги?! А знаешь, почему они про смену гражданства не стесняются говорить, а про убийство женщин и детей – стесняются? А потому что, как бы их не зомбировали жаждой наживы – в глубине души им всё-таки страшно жить в мире, населённом такими, как они сами… В котором – как только блеснёт элемент выгоды – твою голову пойдут отрезать на конкурсной основе!

 

*  *  *

 

– Не дашь ты им никакой дороги! – сказало строгое и правдивое внутри Орлаева. – Не льсти себе, не ври себе, херов киллер! Пока они пашут на Манула – они у Манула под крышей: дорого, да надёжно. Манул им платёж, если прижмёт – отсрочит, если скрутит – сократит, если придавит – простит. Не деньги с этой жалкой, вымороченной за долги лавчонки нужны Манулу… Снегирёвы, нет сомнений, думают побыстрее выкупиться из кабалы! Спят в магазине, живут в магазине, питаются самой дешёвой китайской лапшой – чтобы всю выручку вносить с опережением графика: так хочется семейке на свободу предпринимательства!

А Манул такой человек – он насильно никого возле себя держать не будет. Рассчитались – скатертью дорожка! Ну, и чего вы там будете делать, на свободе-то?! Наверняка ведь возьмёте трёхкомнатную квартиру в рассрочку, в новостройке, наберёте потребительских кредитов, и летом будете в Европу турпоездки свинячить… Как все, вам подобные!

Но это, ребята, до первого кризиса – а потом, когда дебет с кредитом не сойдутся – куда?! И что, скажите, вам посоветовать? Оставаться в кабале вечно? Такого не советуют… Поторопиться на свободу – и напороться там всем брюхом на ритейлерский кризис? Ничего я вам не посоветую – потому что я и про себя ничего не знаю! Не то, что про вас, Снегири-не-гири…

Страшно мне, Снегирьки вы мои дорогие, смотреть в утро! В ночь не так страшно – там во тьме, особенно если обзор хороший, – огоньки горят, далеко-далеко… И поневоле романтизируешь ночь, поневоле думаешь, что эти огоньки – затерянная в пространстве избушка лесничего, будочка смотрителя, и заняты там, при электрическом свете, люди важным и нужным делом… Тьма ночи всегда угрожала жизни человека – но где угроза жизни, там ведь и сама жизнь, понимаете?!

А вот утро – страшно по-настоящему. Страшно мне утро, Снегири, и за вас, и за себя, страшна мне эта серая эмаль, глянцевая и твёрдая, словно овальное фото на памятнике надгробном… Страшно мне видеть мёртвый свет люминесцентного бледнолицего солнца, под которым не идут, а копошатся миллионы плохо выспавшихся, нахохленных неудачников… Которые строят каждый своё, а вместе – не строят, и не построят ничего!

Не тем страшны ваши задние ворота, что вынесу я оттуда труп убитого вами невинного человека, а тем, что каждое утро подплывает туда из тумана «кокакол», буднично отгружает вам ящики, а вы принимаете по накладным…

Труп-то я один раз вывезу! А вот «кокакол» взламывает красным килем своим туман бесчисленное множество раз! Однообразный, как смерть, скучный, как смерть, и с экспедитором в кепке «Спрайт», жутким, словно ангел смерти…

Ночь со светлячками огней на бархате романтики неведомости – наше время, в ней дышать можно. Утро с его прозекторской чёткостью линий хорошо освещённой помойки заднего двора, и его ведомости «просрочки» и «обратки» – вот где удушливость дыхательных газов атмосферы…

– Пять тысяч долларов принял я в погашение вашей ипотеки! – подбил итог Октава. – А теперь, вашу мать, показывайте, где у вас агрегат вакуумной плёночной упаковки! Запаяем его в полиэтилен, чтобы он мне багажник чем-нибудь не пометил, и поеду я от вас… Сильно вы мне сегодня досадили, сволочи, и видеть я вас долго теперь не желаю!

Убийцы по факту и жертвы времени – обернули труп безымянного турка, обматывая из самого широкоформатного рулона, и потом выкачали воздух из упаковки, так что получилось подобие большого куриного окорочка в предпродажной обработке…

– Прах к праху, дух к духу! – несколько позже, уже глубокой ночью, сказал Октава над телом. Телом неизвестного турка в полиэтилене, погружаемым в жидкий бетон на стройке дома, возводимого «по бразильскому методу» – методом заливки в опалубку.

И в голове крутилась неотвязно и навязчиво строчка из легкомысленной эстрадной песенки: «А кто же не хочет спасти свою бывшую?!».

– Как там ещё? – саркастически хмыкнул Октавиан – Прямо про меня:

 

Октава Орлаев, бывший полицейский,

Большой стаж работы и опыт житейский…

 

– Покойся с миром, и знай, несчастный: если бы тебя можно было воскресить, я подверг бы Снегирёвых любым карам! Но – как бы они ни были виноваты, и что с ними сейчас ни сделай – тебя этим не вернёшь… Хочешь найти виноватых – найди там, на том свете, «прорабов перестройки» и разберись с ними! А ещё скажи им: пусть больше сюда, в мир живых, не приходят жрать людей из своих могил и «ельцин-центров»…

– Умный человек, – давным-давно сказал ему генерал Кравино, – может сделать только две вещи: или взять у других для себя, или взять у всех для всех. Если человек думает, что сможет сделать что-то третье, то он неумный. Все люди нагими приходят в этот мир, а потому, когда они говорят «моё» – они всегда говорят это про твоё. Из этого можно выйти через слово «наше», а больше из этого никак не выйдешь…

 

18.

 

– Это хорошо или плохо? – прищурился ироничный Пьяве, приподнимая, чуть наклонив к собеседнику, бокал со сверхдорогим пойлом.

– Что? – переспросил Кравино, цокая о край его бокала стаканом со своей «хреновиной».

– То, что мы сами друг друга пожираем, безо всякой мировой революции?

Он пытался шутить, но сам для себя незаметно соскользнул на серьёзную, какую-то даже академическую тональность. С каждым некрологом, с каждой дедлайн-хистори, вроде яхонтовской, – Пьяве напрягал могучий, но очень односторонний мозг, пробуждая какие-то неразвитые, атавистические сегменты, в седой древности отвечавшие у предков за поиски Истины в отрыве от частной выгоды.

Как и большинство европейских богачей, съевших эту «кашу с гвоздями» по имени становление, Пьетро был очень умён, расчётлив, способен, как шахматист, на многоходовые комбинации. Но атеизм делал все эти сверхспособности Пьетро заложниками и рабами у Смерти и Особи. Для Пьяве не существовало никакой Вселенной за пределами ограды его имуществ и за гробовой доской его будущего гроба. И всё в этом мире делилось, как у банкиров принято, на три кучки: то, что помогает набивать карманы, то, что мешает, и то, что никак не влияет на этот процесс. Первое порождало притяжение, второе – отталкивание и ненависть, третье – равнодушие.

И всё же в мозге «цюрихского волчары» были какие-то спящие зоны, атрофировавшиеся участки задубевшей его коры, порой подававшие Пьетро странные, расплывчатые сигналы:

У системы либерального капитализма – говорила вдруг Пьяве вывернувшаяся, как перчатка наизнанку, его аналитическая способность – при всём её неизбывно-органическом зверстве были два фиксатора, удерживавших хотя бы видимость приличия в ней: христианство внутри, и советская угроза снаружи… Каждый слабоват, держал скользко, ненадёжно, но… Их два, а третьего фиксатора нет.

Никто не может сейчас сказать, к чему приведёт одновременное отключение обоих ограничителей. По-русски он, большой знаток и любитель русского языка, выражал это так:

Драма «беспредела» разворачивается у нас перед глазами, в режиме «онлайн», и какой будет конечная точка этого маршрута падения – сейчас никто не знает. Англичане, островитяне, с их индивидуализмом, ещё в раннем средневековье придумали эту воронку бесконечного, втягивающего, как чёрная дыра, падения в ад. Англичане, отрезанный ломоть холодного и гнилого острова промозглых туманов, которые…

А что, собственно, «которые»?!

– Наш капитализм, – сказал Пьетро Манулу, отвечая, скорее на собственный вопрос, самому себе, – всё же более здоровый, чем островной, морской английский!

– Ну, начинается… – хихикнул Кравино, поймав кулика на попытке похвалить своё болото.

– Да, чёрт возьми, да! Хоть я и банкир, но не упускаю возможности сказать пару слов в защиту старого, традиционного капитализма!

– Никогда он не был царством для людей… – скептически прищурился Манул.

– Но он всё же был, согласись, Манул, царством продукта! В нём было важно, что ты производишь, где и когда, в каком количестве и какого качества, и какие издержки сумел при этом снизить…

– А теперь, думаешь, не важно?

– В том-то им дело, что уже нет! Теперь ведь важно только одно: в каких ты отношениях с теми, кто бесконтрольно печатает мировые деньги! Всё остальное уже не имеет значения… Сейчас уже неважно, кто что знает, умеет или производит – потому что процессы произвольного перераспределения стали глобальными, и за сделанное одними людьми получают совсем другие, чужие им, люди!

Пьяве вспомнил, как учил русской традиции – «бухать на работе с шефом» своего охранника, Клодта Се Мулье. И как завистливо поучал внимательного холуя, разливая своей рукой: «у русских так принято, у них разливает старший».

В Европе, разумеется, разливают самые младшие, иначе бы гости в ресторанах наливали официантам…

– Знаешь, Клодт, когда умер Ясир Арафат, банки скушали на его личных счетах пять миллиардов долларов. Миллиардов! Вот как люди дела делают, пока мы тут с тобой мелочёвкой пробавляемся… Интересно, что думают об этом мусульмане в драных китайских ветровках, которых Арафат заклинал бороться с евреями до последней капли крови… А ещё интересно, кто ему столько в карманы насовал…

Пьяве выпил, закусил заботливо поднесённым ломтиком нежного светло-розового сыра. Почему-то подумал, что этот сыр похож на русское сало. Слыша почтительное молчание собеседника, снисходительно продолжил:

– Ну, не евреи же ему доллары давали! – задумался, почесал арт-выхоленную лучшими броудизайнерами [52] бровь. – Хотя, чёрт его знает, может и евреи… У евреев есть такая поговорка: «умный заранее купит себе врага, чтобы потом не получить его бесплатно».

«Чем-то напоминает мои отношения с Манулом!» – думал он теперь.

Пьяве распалился, вдруг осознав, что прожил немую жизнь, и почти никогда, почти ни с кем не говорил – а только имитировал разговоры. Мысли, которые распирали Пьетро смолоду, были так неуместны для Швейцарии, что теперь, добравшись до русского, Пьяве болтал многословно, на всю жизнь вперёд выговариваясь:

– На мой взгляд, экономический террор гораздо жёстче идеологического, – задумчиво вывел Пьяве, терзаемый последние годы слишком уж «русскими» мыслями. – Но проявляются они, конечно же, по-разному… При идеологическом терроре закрой рот – и ты уже в безопасности. Он всегда надуманный, жеманный, истерический…

При экономическом терроре всем плевать, чего ты говоришь или пишешь: ты виноват уж тем, что волку хочется кушать. При экономическом терроре ты в опасности – пока жив. Никто не пытается тебя контролировать, ограничивать – тебя просто пытаются сжить со свету, чтобы место освободить…

Свобода болтовни и самовыражения при экономическом терроре очень впечатляет туристов, но туземцев нисколько не впечатляет. Год, другой, третий – и даже тупые понимают, что никакими перформансами или фигами из карманов сыт не будешь. У тебя нет средств к существованию, а потому ты со словесным поносом любого цвета – смешон и жалок, и незаметен…

Смысл идеологии в том, что, заставляя всех говорить одно и то же, она добивается силы слова, его направленной энергетики. Когда же в условиях «свободы» каждый болтает о своём – ничего, кроме птичьего базара, не получается. Масоны давно поняли, что люди, ставшие одновременно выделываться, заглушат друг друга куда надёжнее, чем самые строгие цензоры инквизиции! Да и что такое цензура? Признание слова значимым, признание мысли важной! Власть, которая вменила себе в обязанность сломя голову нестись исправлять всякую озвученную несправедливость, – обзаводится железной цензурой, потому что всё обнародованное – её проблема. К нынешним властям это не относится, им и в голову не придёт вести себя как пожарная команда по вызову… А потому говори ты, чего хочешь, пиши, чего хочешь, снимай, чего хочешь – это никому не помешает, и никому не поможет…

И снова в мысли успешного банкира безнужно, но настойчиво входил Лев Николаевич Толстой «под белым-белым покрывалом января» – потому что вне этого покрывала Пьяве не мог себе представить России.

Лев Николаевич обижал молодого Пьетро, когда с заносчивым изнеженным русским барством увидел в Швейцарии «кофей из ваксы» и «грязь с клопами».

«Да, люди делали кофе из ваксы! – мысленно препирался Пьяве. – Потому что это рыночная экономика, и деньги здесь, как вам, граф, с крепостного неба не падают! Да, надо удешевлять себестоимость продукта, и это началось уже при вас, в XIX веке, кофе из ваксы, а потом будет масло из нефти и молоко из пальмы… Хозяин придорожного трактира должен денег зарабатывать, а не всяких проезжих русских ублажать…».

Толстой, с точки зрения Пьяве, поступил подло. Толстой переоделся в рабочую тужурку и картуз простолюдина, скрыл, что он граф, скрыл свои деньги, изображал из себя чуть ли не подёнщика. И, разумеется, Европу Толстой увидел совсем не такой, какой увидел её русский царь, в то же самое время в Париже осыпавшийся золотыми червонцами, как клён листвой по осени!

– Ах, как в Европе культурны, деликатны, отзывчивы простые люди! – воскликнул царь, и поехал в Россию делать реформы, вводить суд присяжных.

«Более жестоких, холодных, равнодушных ко всем, кроме себя людей – мне не приходилось встречать…» – делился своими впечатлениями Лев Толстой.

А кто виноват-то, Лев Николаевич? Езди, как положено графу, и увидишь, чего царь увидел! А ты вишь чего устроил… Как шпион, в дешёвом платье… Ну и получил, чего заслужил!

В своих «Путевых записках по Швейцарии» Толстой записал: «Я нигде не встречал такой уродливой идиотической старости рабочего класса как в Швейцарии». Швейцарцы, изучаемые Толстым земляки и предки Пьяве, – «самодовольные», а чаще «поганые» деляги, они «непоэтичны» и «кретины».

После поездки в Люцерн Толстой с возмущением писал о немыслимых для русского народа «черствости и бездушии» тамошних обывателей. Вскоре на свет появляется гневный рассказ Толстого «Люцерн» на эту тему.

Толстому незачем клеветать на предков Пьетро Пьяве, он увидел, что увидел, и Пьяве не сомневался, что именно это, не выдумывая никакой отсебятины, русский граф и встретил.

– И почему это меня совсем не удивляет?! – иронично спрашивал Пьетро, позаимствовав у русских клиентов такую форму саркастической иронии.

На протяжении пяти (как минимум!) веков жизнь учила швейцарцев отнюдь не хлебосольным помещичьим ухмылкам à la Lév Tolstoy. Конкуренция выступала главной воспитательницей: о себе надо думать. Насаждать моральные предрассудки в окружающих, лицемерить, чтобы сбить их с толку. А самому не предаваться сентиментальным всхлипам, предавая ими себя! Оставить их для тёмных людей, малограмотных, обречённых на чёрную работу. «Черни нужен Бог!» – восклицал Вольтер, считавший религию «гадиной обмана».

Только глупый помогает другим, а умный – помогает только себе. И утешает себя – мол, «когда каждый себе личное счастье построит – будет и всеобщее счастье». Какой-нибудь чокнутый араб может запросто оставить после себя десять детей, хоть и живёт впроголодь. Европеец, выгрызший из жизни и трупов конкурентов завидный – со стороны – комфорт, туго знает, что больше одного ребёнка ему в жестоком мире не поднять, не защитить… В этой ежедневной бойне рыночных амбиций одного, может быть, ещё и прикроешь руками, а на двоих уже рук не хватит! Впрочем, если миллионер, как Пьяве, – можешь себе позволить и «некоторую» многодетность! Только вначале миллионером стань, не забудь…

Европеец, легированный рыночной грызнёй, ни на какого Аллаха судьбу своих детей не сваливает, понимает – в силу европейского образования, – что в ледяном космическом ужасе мёртвой Вселенной тащить ребёнка придётся самому, одиноко…

«Чего вы не поняли, Лев Николаевич, – мысленно спорил Пьяве, – вы, русский барич, а потом барин, благополучный, как бабушкин кот, окружённый крепостными мужиками, простодушными, как дети… Того, что холодность или делячество западного человека – это не агрессия, а защитная реакция. Мы веками живём в мире, в котором деловая успешность и простое выживание – в сущности, синонимы.

Мы не можем рвать себе сердце над каждой несправедливостью – потому что живём под несправедливостью, как под дамокловым мечом. Мы сызмальства учимся отбирать у неудачников кусок хлеба – твёрдо зная, что случись им взять верх, они точно так же отобрали бы наш кусок. Чарлз Дарвин выдумал свою «борьбу за существование», не столько наблюдая природу, сколько вынув её из жизни людей вокруг себя, и опрокинув её методом грубейшей экстраполяции – на животный мир…».

 

*  *  *

 

Фрязин перезвонил в перинатальный центр, чтобы поблагодарить доктора Штулгина. И… узнал, что никакого доктора Штулгина в перинатальном центре нет…

– Кто вы такой, Олег Львович?! – довольно резко спросил он, когда Штулгин посетил его с визитом вежливости. – Или вы не Олег Львович?! Как прикажете мне вас величать?

– Ну, на этот счёт не волнуйтесь, я действительно Олег Львович Штулгин, по профессии – врач, но не по женской части… И я представляю братство… Очень древнее европейское братство… Язык вашей женщине мои братья вернули, и они помогут ей родить, так что к перинатальному центру вопросов у вас тоже не будет… Третье, что мы для вас можем сделать, Илья Саввич, – привезти вам куда скажете убийцу вашего сына, Хали Галиева, по кличке Итил…

– Итила я и сам поймаю… – самоуверенно брякнул Фрязин.

– Сомневаюсь! – улыбчиво покачал вислыми, как у бульдога, щеками доктор Штулгин. – Свиньин, отдадим ему должное, разгромил Хазарский Джамаат… Все центры управления и схроны перехвачены, актив задержан, склады с оружием взяты, финансирование перекрыто… Хали Галиев убежал чудом, в единственном числе! И теперь он живёт в Шотландии, добивается политического убежища… Выковыривать из Шотландии человека, которому дарован статус политического беженца, – вам будет затруднительно, Илья Саввич…

– Но вам-то зачем его ко мне доставлять?!

– В торжество справедливости и возмездие злу не верите?

– Не очень…

– Правы… Ладно, скажу вам более цинично, что всегда более правдоподобно: никто из охотящихся на сома не жалеет лягушек!

– А сом – это я?

– Разумеется! Завидный охотничий трофей!

– А Хали Галиев – лягушка?

– И ладно бы ещё, если бы живая! – засмеялся доктор-вестник. – А то давно сдохла. Дело своё Итил сделал, пользы от него в Шотландии никакой, одни расходы… Это токсичный актив, который мы готовы слить, даже приплатив, а не то, что за ответную услугу!

 

19.

 

Несмотря на минимализм обстановки, новый кабинет генерал-лейтенанта Фрязина был роскошен огромностью. Причём не только в ширину, но и в высоту. Обстановка, доставшаяся от прежнего сидельца, совмещала функциональность и элегантность, свойственную некичливым вещам из самых дорогостоящих натуральных материалов. В сейфе, от которого комендант выдал ключ, Илья Саввич обнаружил паутину и пустую бутылку водки с гранёным стаканом побоку.

Вздохнул с оттенком романтики:

– Живая история! Раритет!

Новый стол генерала был лишён старомодных вмонтированных полок, ящиков, их место заняли выкатные тумбы с распашными дверцами, украшенными витыми бронзовыми ключами. К столу очень современно под прямым углом к торцу приткнулась брифинг-приставка.

Классическое кресло, оббитое натуральной кожей, огромное и очень мягкое, визуально царило над десятком венских стульев для посетителей. По стенам тянулись типичные до скуки кремлёвские шкафы в стиле «радость каменной задницы» – как с глухими дверцами, так и со стеклянными фасадами. Имелась – признаком нового времени – греденция с мини-баром, на которой удобно расставлять выпивку.

– Да, перевели! – не раз и не два хвастался знакомым Илья Саввич. – Служебный кабинет № 19 «а» в корпусе 14 Московского Кремля… Да, вот так меня ценят!

Изменился не только кабинет генерала – менялся на глазах и сам генерал. В прежние годы он привык ходить зелёным, как стручок, как охранник в магазине: армейский камуфляж, на зиму – крытый тем же камуфляжем ватник с серым воротником, генеральская папаха… Теперь, на новой должности и в новом окружении, Фрязин привыкал к классическим костюмам столичного гардероба, премиум-класса, брендовых моделей. Уже оценил – какая у этих костюмов приятная на ощупь ткань, это сочетание шёлка на подкладках, кашемир и шерсти высшего качества. И фурнитура – как ювелирные изделия! Костюмы входили в статью «гособеспечение», ничего не стоили Фрязину, хотя шились кремлёвским ателье по его индивидуальным размерам.

Доктор Штулин заглянул к Илье Саввичу поздравить с новосельем. Так вот, запросто… В охраняемой зоне, в «святая святых» кремлёвского замка… Как из-под земли выскочил в приёмной, и записался у адъютанта на приём.

– Впустите, – сказал Фрязин сразу же, как только услышал.

– Знаете, почему вас перевели именно в этот кабинет? – мягко поинтересовался доктор.

– Наверное потому, что он больше, удобнее, лучше соответствует моим задачам, – натужно бодрился Фрязин. Но уже чуял подвох в вопросе.

– Оптимизм – прекрасное качество… – подбодрил Штулгин.

– А ваша версия, Олег Львович? Почему?

– Здесь работал маршал СССР Ахромеев. Советник президента по военным делам, генеральный инспектор Министерства обороны СССР. Здесь он и умер… – многозначительно, намекающе скалился Штулгин. – Вы знаете эту запутанную историю?

– Знаю… – нахмурился Илья Саввич.

– А я всё-таки напомню. 24 августа 1991 года в десять часов вечера тело маршала Ахромеева было обнаружено именно здесь. Дежурным офицером охраны… За день до этого Ельцин подписал в присутствии Горбачёва указ о приостановлении деятельности КПСС, наши ребята захватили здания ЦК КПСС на Старой площади… Многим это понравилось, Ахромееву – нет. И он самоубился. Боевой офицер, фронтовик, табельный пистолет, в сейфе – два наградных пистолета… Но маршал почему-то предпочёл экзотический способ покинуть этот грешный мир: он удавился шнуром от портьеры…

Штулгин качнул золочёную кисточку портьерного шнура на ладони.

– Очень похожей на эту… Это очень не понравилось американскому адмиралу Уильяму Кроу, который выпил лишнего и распустил язык перед прессой. «Маршал Сергей Ахромеев был моим другом, – сказал адмирал. – Он заслужил солдатской смерти. От пули». Нечто подобное сказал и генерал армии Валентин Варенников – про Ахромеева и про Пуго…

– Но ведь маршал оставил посмертную записку… – неуверенно пробормотал Фрязин.

– Если быть точнее, то целых три. Халтура исполнителей – не выбрали подходящую, и все три на столе бросили… Что касается почерка… Слушайте, Илья Саввич, американцы снимают документальное кино про динозавров… Кино, понимаете?! Неужели вы думаете, что умелый гравёр…

– Но записи Ахромеева проверяла Генпрокуратура…

– Да. Уже при Ельцине. И никто из проверяющих не хотел удавиться шнуром от портьеры… В Генпрокуратуре тоже портьеры водятся, если что! Маршала погребли без воинских почестей, присутствовали только дочери и вдова. Потом, ночью, могилу раскопали, вскрыли гроб, спёрли мундир маршала с наградами и его голову…

– Кому нужна голова мёртвого маршала? – холодел внутренне Фрязин.

– Чёрт его знает! – проявил загадочный доктор начитанную эрудицию. – Я, впрочем, полагаю, что об этом Бегемота не худо бы спросить...

– Кого?!

– Ну, Илья Саввич, это ж классика…

– Какая ещё…

– Понял… Простите, мимо кассы…

И Штулгин развязно, может, даже с деланой развязностью, прислонившись задом к гранитному подоконнику за портьерами, закурил египетскую пахитоску…

– Как ты смеешь?! – взорвался, наконец, неистовый генерал, никогда и ничего в жизни не боявшийся. Стал рвать под кадыком чужеродный галстук, словно борясь с удушьем. – Курить в кабинете заместителя начальника межведомственного центра «Антитеррор» России?!

Штулгин стушевался, тут же потыкал пахитоской в хрустальную пепельницу, и жалким образом десять раз извинился. Он, может быть, для того и затевал эту провокацию – чтобы показать Фрязину: на доминирование не претендую! Ты, генерал, по-прежнему лев и царь зверей! Хозяин и альфа-самец. Только помни, что тебе рассказали…

– Ладно, проехали, – не сразу, но успокоился Илья Саввич. – Давай, докладывай по нашему делу, ты ж не просто так зашёл на огонёк…

– Так вот, многоуважаемый Илья Саввич, по нашему делу…

И выложил на оббитую зелёным сукном столешницу билеты люкс-класса в Эдинбург…

 

*  *  *

 

– Что за херня происходит?! – по-генеральски, по-фронтовому рявкнул Фрязин. – Какие ещё Ребров и Торшеров?! Какой ещё газ «нафиг чек»?! Вы что, его отравили?! Мы так не договаривались, Штулгин! Вы обещали мне этого подонка живым сдать!

– Как договаривались, так и будет, товарищ генерал! – улыбался Олег Штулгин, плотоядно облизываясь. – Вы получите Хали Галиева в подземном гараже шотландского национального пароходства, на неограниченный срок и с полной свободой действий! Мы – свободная страна, так что вашу свободу возмездия мы не ограничиваем ни по срокам, ни по инструментам!

– Ну тут из каждого утюга…

– Говорят, что политического беженца Хали Галиева отравили русские суперагенты Ребров и Торшеров?

– Да!

– Газом «нафиг чек»? Это я придумал! – лукаво похвастался Штулгин. – Я предложил так назвать газ, чтобы он намекал на антирыночную природу наших противников! Понимаете, «чек – нафиг»! Но это надо русский хорошо понимать, чтобы… Американцы туповаты, и скорее всего сольют мой тонкий каламбур… Один тут, славистом числится, – произносит как «новичок»… Я его спрашиваю: новичок, говорю, это новенький в группе, какая связь с газом и возмездием? Ну, где логика? Смысл-то я вкладывал, что русские уничтожили врага, и по-барски так кинули – «нафиг чек», без сдачи, мол… Как у вас в ресторанах принято!

– А Ребров и Торшеров?

– Слушайте, – поморщился Штулгин, – у вас свои задачи, у нас свои… Вы, Илья Саввич, войдите тоже в наше положение! Он же имеет статус политического убежища, нам же нужно его как-то списать! Вы его кончите, очень хорошо, но не на вас же его списывать!

– А почему не на меня?

– Да потому что вы нам ещё нужны! Очень нужны! Поэтому мы и провели через бухгалтерию – некие Ребров и Торшеров сказали «нафиг чек», поквитавшись с врагом их нации! Нам хорошо – мы прикрыты. Вам хорошо – вы прикрыты…

И не обманул. В хорошо заизолированных подземных глубинах судовладельческого гаража, больше напоминавшего интерьерами мясохладобойню, в величайшем изумлении, распластанный, как лягушка на прозекторском оцинкованном столе, поджидал своей участи «политический беженец» Хали Галиев.

– Ну, здравствуй, Хали! – почти ласково сказал Фрязин, входя в оборудованное для любых «экспериментов» помещение. – Ты меня звал, вызов бросил, вместе с головой моего сына, прямо в видеокамеру… Вот я и пришёл! Доволен, сука?! Помогли тебе твои ляхи?!

Галиев попытался извернуться и плюнуть в метафизического врага.

– Давай, давай! – поощрил Фрязин. – Умирать тебе долго! Скоро я весь буду в разных жидкостях из тебя!

– Я хочу, чтобы всё было по-честному! – предупредил Штулгин, придержав Фрязина под локоток. – Я противник таких методов, но я в нашей организации далеко не первая скрипка… Искренне симпатизируя вам, Илья Саввич, предупреждаю: здесь везде скрытые камеры. Они снимут всё, что вы сделаете с этой падалью… И у вас есть выбор. Вы можете прямо сейчас развернуться и уйти, оставив мысли о возмездии убийце сына… Тогда вы останетесь при своём. Или сделать, чего хотите, – но тогда уже, поймите, вы окончательно, бесповоротно наш! Видеозаписи русского генерала, занятого изощрёнными пытками, – могут, в случае чего, не только сломать вам всю карьеру, но и запереть за решётку…

– Я не совсем дурак! – сказал Фрязин. – Я догадываюсь, что эти видеозаписи вы будете хранить гораздо более тщательно, чем это сделал бы я, попади они мне в руки!

– В этом вы совершенно правы. Более надёжного места для плёнок, чем наш сейф, не существует на планете. Если мы с вами договоримся… Сразу скажу, чтобы вас не пугать: невозможного для нас в этом мире – немного. Будете с нами работать – получите все террористические группы скопом, оптом, нам ведь не жалко! Надо будет – новые настрогаем… Когда раньше говорили про военные потери – «бабы новых нарожают» – всё же имели в виду куда более долгий и трудный процесс, чем печатанье денег! Бабы, конечно, нарожают новых солдатиков, но им месяцы нужны, а печатному станку хватит нескольких секунд, чтобы набить чемодан резаной бумагой, предоставляющей целую армию наёмников в любой точке планеты!

– Вот видите…

– Ну, так что выбираете, Илья Саввич?

 

*  *  *

 

– …У вас хороший русский язык, но с каким-то странным акцентом, – сказала недоумевающая Катя в телефонную трубку.

– Я серб, – ответил незнакомец.

– Поздравляю!

– Не с чем. Такие же смертники, как и русские…

– Чего вы от меня хотите? Откуда у вас мой номер?

– Я хотел вас убить, Екатерина Михайловна. Очень хотел встретиться и убить, но, благодаря мужу, вас так хорошо охраняют… Я и телефон раздобыл с очень большим трудом…

– Зачем вам меня убивать?!

– Потому что вы убили мою дочь…

– Я?! – Катя чуть не выронила телефон, а в памяти сразу же встала жуткая картина расправы с детьми Анарова. Но этот говорит – что он серб, тогда с какой стати…

– Потом, изучая материалы, я понял, что вы не знали… – продолжил незнакомец.

– Чего я не знала?

– Чьим языком вы сейчас со мной разговариваете!

– О, Боже… Клиника Копвее…

– Именно она. Ваша операция по пересадке донорского языка – была у Копвее единственной в том месяце! Сомневаться не приходится. Я вам на вацап отправил скан криминальной хроники… Посмотрите, и если захотите – потом перезвоните мне на этот номер…

Катя Фрязина посмотрела. Числа зловеще, адски совпадали! В Австрии – а страна-то невелика, в придорожном кювете найдена неизвестная девушка, видимо, мигрантка, без документов, подозревают изнасилование, задушена. Мельком деталь – вырезан язык…

– В этот раз они ошиблись, – сказал отец погибшей, когда Катя холодными, обмирающими пальчиками, не с первого раза нажала кнопку «перезвонить». – Обычно они находят совсем одиноких мигрантов, у которых никого из родных не осталось… Но ваш муж, Екатерина Михайловна, так важен для них, они так торопились ему услужить, что мою дочку проверили не до конца… Да, она из бедной семьи, нелегальная мигрантка, как им и нужно, но у неё всё же есть семья, я у неё есть… был… Они чего-то недоработали – и не отвергли её кандидатуру… Если бы они лучше проверили досье и узнали, что Иванку есть кому искать – они выбрали бы другую… Вот так, – отец всхлипнул, – от таких мелких нелепостей зависит жизнь человеческая… Моя Иванка умерла, потому что какой-то клерк у Копвее схалтурил, плохо выполнил проверочную работу…

– Но я ведь ничего не знала… – шептала Фрязина чужим языком.

– Догадываюсь. Действительно, с какой стати им вам-то рассказывать такое?! Я переменил планы. Я буду мстить им. Насколько смогу, пока не пристрелят. А вы – живите… Этот телефон я выбрасываю, и больше никогда вас не побеспокою! Ну так живите и знайте: мою дочь убили, чтобы вырезать у неё ещё тёплый язык, и вставить вам!

– Может ли быть какая-то ошибка, накладка, совпадение?

– Очень маловероятно, Екатерина Михайловна! Время, место, вы же сами видели… Язык – это такая ткань, которую нельзя взять у донора-трупа… Его клетки очень быстро разлагаются, и потому в случае такого заказа, как от мистера Фрязина, подручные Копвее просто находят подходящую горничную-мигрантку, забирают нужное, и потом избавляются от ненужной свидетельницы… Живите с этим, и прощайте…

 

*  *  *

 

– В этом и состоит рыночная экономика! – истерически заорал Фрязин, которому вечерний разговор с обретшей голос женой тоже нелегко дался. – Чтобы решить проблемы родных, близких, любимых – ты закрываешь глаза на убийство чужих и незнакомых людей! И для человека это естественно, и по-другому он всё равно поступать не будет, и ни Христос, ни Сталин не смогут его долго удерживать…

– Этому научил меня Кравино! Одно из трёх: или ты будешь зомби, который таскает для других каштаны из огня, не чувствуя своих ожогов! Или ты будешь коммунистом, фанатиком, одержимым плоской и немотивированной утопией существующего вне времени и пространства, и биологии обобществления! Или ты станешь вором, срезающим чужие кошельки. А при случае – и чужие языки! Одно из трёх, девочка моя, одно из трёх, и ничего сверх этого не существует!

– И что выбрал Кравино?

– Да мне плевать, что выбрал Кравино! Мне важнее, что выбираю я, и ты, как моя жена!

А что он помнил?

Если не пропускать это через сердце, и не связывать с собой – то, в сущности, это такая ерунда, мелочи жизни, которыми можно удивить только кочевника, вроде Фрязина!

Помнил – до боли, сводящей скулы, до исступления ранее никогда не востребованной нежности, её шоколадное печенье с хохолками из карамели. Помнил, как необычно Катя подавала самый обычный салатик, «оливье». Не в большой салатнице, как Фрязин привык по казармам да столовкам в праздники, а порционно. Она очень художественно выложила «оливье» столбцами, с помощью сервировочного кольца, показавшегося Фрязину магическим, на листьях салата. Получился какой-то каламбур: салат на салате!

Для сервировки других салатов Катя использовала широкие бокалы, которые Фрязин видел только в кино, и только под шампанское или мартини. А ещё – широкие стаканы-рокс и прозрачные креманки…

Это такая чепуха, такая мещанская бытовуха, что гонитель мещан Максим Горький плакал бы, узнав, что колышется в голове у боевого генерала. Но в то же время – под определённым и особым углом – это больше целого мира, ценнее груд золота… Прав Октава, ничто в мире не имеет объективной цены, весь вопрос – в том, как ты к этому относишься…

– Ты задумывалась, почему рыночный уклад всегда побеждает?! – поднял Фрязин совершенно неожиданную тему. – Он же всему враждебен: рациональной логике производства и снабжения, религии, законности… Он встаёт поперёк морали и даже норм психиатрической вменяемости, определённых мировой медициной… Но при этом всё пересиливает и всегда побеждает! Да потому что такова природа человека – в первую очередь думать о своих близких! Ни о какой-то там логике производительности, и не о каких-то абстракциях из священных талмудов, а о благе любимой! Такой, как ты у меня, конкретной, из плоти и крови, которая одна – дороже целого континента… Когда встаёт вопрос – кому идти в дворники или говночисты? – ты не хочешь, чтобы твой сын тянул жребий наравне с другими сыновьями, и кто, скажи, кто тебя в этом не поймёт?!

– Но это же… – Катя закрыла лицо руками, путаясь в мыслях и снова плохо владея новым языком. – Это же… безбожно…

– Совершенно безбожно! – с готовностью поддакнул Фрязин. – Тут я тебя вполне понимаю… А ты хочешь, чтобы я, выбирая между тобой и каким-то парнем из древней Палестины, выбрал этого парня?! Да я его и в лицо никогда не видел, только на изображениях…

– Но неужели, Илья, нет никакого выхода?

– Не знаю. Я думал, что выход знает Кравино. Но когда я узнал, что Кравино пожалел денег тебе на операцию – я понял, что он просто старый мудак… Пережиток и перестарок давно умершей страны, маразматик, живущий идеями из прошлого века, и ни хрена он выхода не знает, Катя! Слышишь, ни хрена никакого выхода!

– Но теперь во мне язык девушки, которую ради этого убил Копвее, понимаешь?

– Я не хотел, чтобы ты узнала…

– Но я узнала. И что мне теперь прикажешь делать?! Жить, как ни в чём не бывало?!

– Катя, милая моя, ты такая…

– Я задала вопрос! – взвизгнула бывшая Сушенцова требовательно.

Фрязин утратил плохо сидевшую на нём ласковость, отступил на шаг, преобразился, словно оборотень. Теперь перед Катей стоял уже не любящий наивный деревенский мальчик, а сильный и хищный зверь.

И напомнил простую, но почему-то всеми забытую истину: генералами просто так не становятся. И на передовой войны – в том числе. И на передовой – в первую очередь. Люди лезут наверх по головам, потому что больше лезть наверх не по чему…

– Это рынок, детка! – по-волчьи ощерился её генерал. – Чтобы кому-то вставить язык, нужно у кого-то отрезать язык! И это знает каждый, кто готовил заливные языки на праздничный стол…

Именно это подразумевал Кравино, когда сказал Фрязину «сам подумай, почему». Не деньги, которых у Кравино всегда было много, жалел Манул на Катю. Другую «катю» жалел…

– И если ты вспомнила о Боге… – всё больше раскрывался Фрязин перед своей женщиной, – тогда спроси у него, почему он протащил тебя и меня через всё, что мы прошли?! Он же всемогущий – зачем?! И чего он теперь от нас ждёт, после всего этого?!

 

*  *  *

 

XVII век был ещё, в сущности, молод, а король Яков I Cтюарт, чернокнижник на троне и друг чернокнижников, первым, но не последним из которых стал Коккон, – казался уже старым. В Англии старость выходит из костей. В Англии старость вылупляется, как из яиц, из суставов.

Виндзорский замок, служащий королевской резиденцией с XI века, огромен и мрачен, полон не только призраками жертв – невинных, или утонувших в вине, – но и промозглой сырости. Её гнали, и гнали успешно, особенно в правление королев, женской рукой, – но она неизменно возвращалась. Ещё королева Елизавета, мерзлячка и бука, придумала обогрев Виндзора через закрытые печи в комнатах, тянувшиеся от потолка до пола. Тепло шло от разогретых огнём камней, разбегалось по изразцовому лабиринту-паутине...

За это Яков был ей благодарен – потому что от каминов, заведённых ещё норманнами, хоть они и были огромны (и камины, и норманны), – в готических просторах Виндзора мало толку. Как бы яро и усердно ни пылал огонь – дальше двух-трёх метров тепло от него не достигало…

Более изнеженные отпрыски нормандских варваров стали добавлять по углам изразцовые плиты: ведь они лучше держат, да и распределяют тепло. В особенно холодные зимние дни слуги заносили в покои Якова Стюарта угольные противни. Обогревать короля пытались и по системе гипокауста, доставшейся от римлян, через отверстия в полу. Чтобы залы не промерзали – их обвешивали златошвейными гобеленами, из шерсти и шёлка. Обычно эти шедевры художественной вышивки отображали великие битвы или рыцарских поединки минувших лет, но позы дерущихся оказывались неестественными, деревянными, оттого и сцены схваток гляделись постными…

Страшнее всего для обитателей болотного острова даже не морозы, каковых в Англии бывает мало, но «капустные туманы» – хрустящие, сочащиеся холодной влагой, откуда и пошло их кочерыжное имя, дымчатые пары, наползающие в пасмурные дни с моря или со стороны бездонных трясин.

Основатель династии Стюартов мёрз не потому, что плохо топили. Он дрожал в ознобе – потому что старел, и нехорошие болезни до срока старили его. О Якове в Англии сложили поговорку: «была у нас женщина-король, а теперь у нас мужчина-королева». Король-содомит, в совершенстве владеющий латынью, так, что он мог писать на ней стихи – интересное начало «английского мира», правда? Но писал он не только стихи. Яков Стюарт писал ещё трактаты по демонологии, которые по сию пору – настольные книжки оккультистов! Король на своей блестящей латыни, только для посвящённых, разрабатывал учение о Мороке – то есть предмете, который не существует, но воздействует на умы людей так, как если бы существовал. Такие чернокнижники, как лорд Коккон, помогли понять Якову, одному из образованнейших людей своего времени, что кроме мира, сотворённого Богом (ныне мы называем его «объективной реальностью»), существуют, а главное – работают, действуют миры-мороки. Анализируя этот предмет в постели с молоденькими фаворитами, король разделил мороки на человеческие и демонские.

Человеческие мороки придуманы умом человека для блага человека, они послушны своему выдумщику, но слабы. Демонские мороки созданы бесами воздушного царства с неизвестной человеку целью, они очень сильны, они движут одержимыми, толкают убивать и умирать за пустоты, за миражи и призрачные фантомы. Демонские мороки очень сильны, на порядки сильнее человеческих – но куда менее управляемы.

Лорды, окружавшие шотландца на английском троне, помогли ему понять то, что потом назовут «диалектикой», доказав, что лучшее извлекается из худшего. Лорды вокруг казались старику гвоздями с плоскими шляпками: весь двор, и мужчины, и женщины, по тогдашней моде носил «бареты» – круглые шапочки с маленьким бортиком с полями, украшенными перьями.

– Почему в моём королевстве, куда ни глянь – всюду нищие?! – спросил у ближнего Совета как-то раз Яков Стюарт. – Как так получилось, что в начале моего царствования квартер пшеницы стоил 38 шиллингов, а теперь его и за 44 мало где купишь?! Как получилось, что в Шеффилде – в Шеффилде, лорды! – две трети населения нищие, и живут на подаяние от ста городских семей? Почему, если измерять в хлебе – заработок ремесленника или подёнщика составляет четверть от заработка его прадеда?!

– Нищета – лишь обратная сторона богаства, сир! – улыбнулся лорд-адмирал Вильерс. – Королевства без нищих небогаты. Ваше же королевство сосредотачивает в руках самых толковых подданных колоссальные средства, и потому богаче всех. Дайте людям возможность сражаться за обладание собственностью – тогда самые сильные захватят себе самые лакомые куски. А потом, боясь их потерять, сами подавят для вас любое восстание, не утруждая вас хлопотами по борьбе с крамолой! Они точно смогут, они самые сильные, они это доказали, когда шла делёжка…

– Ваше величество, – выступил вперёд лорд Норден, – в античном предании, дошедшем до наших дней, юноша взвалил на плечи новорожденного телёнка, и носил, снимая только на время еды. Телёнок рос, и постепенно юноша стал атлетом, легко переносящим на плечах огромного быка…

– Вы хотите сказать, что постоянный рост ренты в моём королевстве…

– Да, ваше величество. Раньше виллану было достаточно заработать два шиллинга на акре земли – один он платил лендлорду, на другой жил… Теперь ему нужно заплатить лендлорду уже шесть шиллингов за акр, и это не предел, а ведь ему и самому нужно на что-то жить…

– Чего же в этом хорошего?!

– Те, кто не выдерживает этой гонки – умирают или уходят бродяжничать, за что их по вашему указу клеймят раскалённым железом… Таких много, очень много, но много и тех, кто под страхом смерти и калёного металла – снова и снова находит способы сделать своё хозяйство более продуктивным. И в итоге вы получаете изобретательных трудолюбцев, равных которым нет более нигде! На континенте вилланы – тупые лентяи, избалованные своими владыками, а у вас – они в итоге научатся носить на плечах огромного быка, не замечая его тяжести!

– В этом, ваше величество, – выступил вперёд учёный королевский советник Уолтер Блисс, – видим мы, ваши агрономы, пользу огораживаний! Они дают возможность выделить самых предприимчивых, и дать им возможность обрабатывать землю наилучшим образом, что одно повышает доходность пахоты в два-три раза, а пастбища – в десять раз.

– Если подвергнуть людей немыслимым пыткам, – добавил лорд Маргем, – то отсеется всё легкомысленное и вертопраховое, останутся только самые лучшие производители и воины!

– Что ж это будет, лорды? – спросил Яков I у окружавших под треск очага, расположенного по-варварски: прямо в середине залы, и окружённого железными «бивнями».

Лорды промолчали: ибо не знали, да и побаивались.

– Суть дикости и невежества – нехватка, – задумчиво сказал растленный, изношенный пороками старик в красной кожаной юбке, откидывая полу чёрного плаща. – Суть цивилизации – норма. Суть Англии – излишество. Мои англичане так устроены, что, достигнув достатка, не могут остановиться, и умножают достаточное в три, пять, в десять, бессчётно раз. Глетчер и Соммерс заплатили мне за исключительное право мыловарения 10 тысяч фунтов стерлингов, платят по 8 фунтов стерлингов за каждую телегу с мылом… Куда уж больше, но им мало, и теперь они предлагают мне платить за запрет медных пряжек, потому что они вложились в производство железных! Для английской алчности нет нормы благ, единственная её норма – бесконечность. Это удивительное свойство английской мысли сперва сделает нас самыми сильными – и мы победим всех… А потом убьёт нас… Как и всех, кого мы победили…

– Исход печален, ваше величество, но до этого ещё далеко. Очень далеко. Никто из нас не знаком ни с одним человеком, который будет жить в то время. Пока же нас ждут великие победы и власть над всей сушей и всеми морями!

– Главный смысл власти денег – не в самих деньгах, – говорил Яков Стюарт, продавая всем желающим им же с ноля придуманный титул «баронета» за тысячу фунтов стерлингов, то есть оборачивая ничто в серебро. И ничуть не смущаясь, что английское дворянство тут же переполнилось проходимцами, ворами, спекулянтами и морскими разбойниками…

– Главный смысл верховенства денег – не в них, а в мороке возможности их получения, заставляющем людей делать всё нужное бесплатно. Монету получит в итоге один, а стараться изо всех сил угодить тебе – будет сто или тысяча претендентов на монету! Власть денег – это не власть монеты, сынок (для своего сына Яков написал на лытыни обширное наставление), – власть денег – это куда в большей степени власть призрака монеты…

Яков I в своём служении золотому тельцу – не только идолу, но и духу Мамоны, как никто другой из королей, поощрял исследования алхимиков. В 1597 году король написал пособие по некромантии, магии и оккультизму, в котором основное место занимают козни ведьм. Ведьмовство, по мнению Якова, способно проходить через запертые двери и ворота осаждённых городов, всюду, где есть воздух – есть и удел воздушного царства бесов, незримых тварей, заводящихся и плавающих в атмосфере, как пиявки в стоячей воде. В каждом доме Яков приказал установить «ведьмины столбы» возле дверей, окон и дымоходов, в старых английских домах они и доселе встречаются, как часть декора, часть народной традиции. Это деревянные балки, украшенные резьбой, чьим главным атрибутом стал крест Андрея.

Особенность «косых крестов» Якова I не только в том, что они косые (это полбеды), а в том, что они… равнобедренные. Как и мальтийский крест, этот крест представляет таинственное среднее между божьим и сатанинским перевёрнутым крестом, поскольку он равен во все стороны.

Познание – великая сила, способная решить любую проблему человека. Любую! Но тут главный вопрос – кому служит учёный, Богу или себе?

Если учёный служит себе – то окружающим его людям лучше сразу убежать и «потеряться в ужасе»: ибо гениальный учёный, обдумывая, как их поработить или уничтожить, придумает для этого гениальные средства…

Если учёный служит Богу – тогда этапы познания мира становятся восходящими ступенями обожения, исходной цели всей христианской цивилизации [54]. Но если учёный задумал служить себе – познание превращается в орудие хищника, усиливая его в схватке с обществом и поднимая всё выше не ради общества, а общественным интересам вопреки. Это и есть та самая, библейская «тайна беззакония», превращающая всякое просвещение в растление.

«Почему именно Англия?» – спросите вы.

Не столько даже Англия, сколько Шотландия, самый северный и самый суровый край английского острова! Места, в которых Яков Стюарт чувствовал себя лучше, чем в Лондоне, уютнее – ведь там холоднее, но суше. Здесь же, ближе к Темзе, «суша», стиснутая свинцовыми морями, насквозь простреливаемая их ледяными ветрами, была условной, потому что она никогда не просыхала. Яков с тоской вспоминал аллею пушистых елей, которая была у него в Шотландии, серебристый иней на хвойных лапах по зиме. Там так приятно было бродить в раздумьях сыну севера, привычному к проедающему кости холодку, укутанному клетчатыми пледами… Здесь, в окрестностях английского королевского дворца ёлки почему-то не росли. Король не мог приказать почве перестать быть «кислой», и потому приказывал своим подданным:

– Найдите способ! Найдите подходящие деревья! Мне нужна хвойная аллея!

Король знал, что природу нельзя переубедить, но можно изнасиловать. Люди везде одинаковы, но именно на сырохладном острове-остове болотных туманов свинцовые мерзости Средневековья сгустились особенно плотно. Естественный страх ада отступает у того, кто уже живёт в аду. Естественный для любого человека ужас перед демонизмом, инфернальностью, естественное для человека отвращение к содомии – отступают на краю земли, где бытует поговорка: «страшнее каторги, чем у лисгольдера [55], не выдумаешь». Аналог русской – «дальше Сибири не сошлют», но только тут и ссылать никуда не нужно, всё является прямо на дом…

Отсюда горький ингредиент в вареве могущества британской короны: «хочешь, чтобы твои подданные не «предъявили» тебе за каннибализм – сделай их самих каннибалами». На протяжении многих веков англосаксы ненавидели своих королей и видели в них только циничных жестоких мучителей. Но высадившись на любом берегу, англосакс вёл себя своему ненавистному королю подобно.

Яков I умел поманить подкупом. На «пенсии» фаворитам при нём выделялось в год 126 тысяч фунтов стерлингов, в десять раз больше, чем при королеве Елизавете. Возникала иллюзия лёгкости получения королевской «пенсии». Яков платил в десять раз больше «женщины-короля», но сулил в тысячу раз больше.

Всё время его правления страну потрясали бунты отчаявшихся и разорённых, потерявших надежду.

– Нас лишают земли, чтобы откармливать эссекских телят! – с возмущением кричали восставшие. Но – вот ведь чудо! – королю даже не требовалась армия… Всегда находились те, кто рассчитывал на прибыль от эссекских телят – они и душили сопротивление. Пострадавших избивали не только те, кто получал выгоду от эссэкских телят, но и те, кто только ещё надеялся её получить. А таких, надеявшихся, в основном напрасно, – было больше, гораздо больше…

– Ты не можешь всех подкупить! – говорил Яков наследнику. – Ни у кого на свете не хватит на это денег. Но пообещать подкуп всем – почему бы нет? Что с тебя убудет, если ты только пообещаешь, а потом шепнёшь второму в списке, что его деньги – у первого в списке? Кинь золото в толпу – и в толпе займутся друг дружкой, а не тобой…

Именно Коккон впервые сформулировал перед королём универсальную формулу англосаксонской власти над человечеством:

– Что, если поставить себе на службу не силу человеческого разума, а его слабость? Сила, конечно, красивее – но ведь слабости больше! Она возьмёт не качеством, а количеством… Дуракам очень нужен тот, кто поведёт их против их умных соседей! Что, если вместо упрёков глупцам за их глупость – делать им комплименты?

И, рискуя опалой, но уповая на остроту ума у своего короля, Коккон сказал очень рискованную фразу, определившую и решившую всё на века, если не тысячелетия, вперёд:

– Есть всемирный вождь католиков, есть вожди у голодранцев… А вы, сир, станете всемирным вождём умалишённых! Для этого всего-то и нужно – льстить им, уверяя, что они совершенство, не нуждающееся в развитии…

– В этом случае всякий ум будет работать против нас.

– Но всякая глупость за вас, а глупости в мире больше!

– И всякая правда будет работать против нас.

– Но всякая ложь на вас, а лжи в мире больше! И вы победите с разгромным счётом, а разве победа не важнее истины?

– Если личное важнее всеобщего, то личная победа, конечно, важнее какой-то абстрактной истины…

Удивительно, но наследие Коккона и Якова не умерло с ними, продолжая действовать доселе. Уже пресеклись давно их роды, у Стюартов – так даже на плахе, и центр английского мира сместился на другую сторону океана – но в общем и целом система работы дефективными дензнаками с дефективными людьми продолжает исправно функционировать несколько веков…

 

20.

 

Генерал-лейтенант Илья Саввич Фрязин многому научился на новой должности в столице, но всё же недостатки общего образования порой сказывались. На закрытом пригородном рауте высшего света, приглашённый на бал-маскарад финансовой верхушки РФ – он, хоть и облачённый по последней парижской моде – ходил между гостей чурбаном, не понимая тайных знаков вокруг себя.

Понятно, в общих чертах, что чертовщина какая-то, но чего иного и ждать от бала-маскарада, посвящённого «Хэллоуину»? Фрязин всё принимал за шутку, за праздную игру обалдевших от роскоши, всем пресыщенных и немного свихнувшихся на почве благополучия людей.

Именно так он «считал» разломанные куклы между роскошных яств на «шведских столах» в помпезной зале приёмов. Именно дурью высшего света почитал огромные оленьи головы на дамах, заменявших шляпы. И странные ритуальные маски: лица приглашённых гостей закрыты огромными яблоками, будто они несут фрукт перед собой в зубах…

И уж совсем не удивляли генерала примелькавшиеся в Москве двуполые образы, смешение мужского и женского в карнавальном костюме тех, кто улыбчиво подходил к нему с фужером. Чего-чего, а содомия в этих кругах – что зубы с утра почистить!

Некоторые красавицы носили надетые на голову птичьи клетки. Торт на главном столе имитировал девушку на ложе из роз… Пирожные делались в виде кузнечиков, муравьёв и жуков-скарабеев, символизирующих у оккультистов смерть и упадок, но откуда об этом знать деревенщине Фрязину? Кстати говоря, текст пригласительного генералу пришлось читать через зеркало, потому что он был напечатан наизнанку, задом наперёд…

Успокаивало генерала то, что большинство участников нелепого бала – пожилые и равнодушные ко всему люди, и совсем не стараются подыграть своим странным костюмам. В целом поведение соответствовало уже знакомому Илье Саввичу заурядному регламенту великосветской вечеринки.

Как всегда улыбчивый и многообещающе-доброжелательный «доктор» Штулгин отозвал Фрязина в сторонку, к высокому арочному окну, переплетённому замысловатой рамой, и показал генералу его же собственное донесение, некогда – ещё «до особых отношений», переданное на самый верх…

Донесение в углу имело резолюцию Верховного: «Проверить и доложить».

– Откуда оно у вас? – поинтересовался Фрязин.

– Потому что проверять дали одному из наших… По-другому и быть не может, Илья Саввич, вы же представляете себе рабочий стол в кабинете Верховного? Каждый день там стопка бумаг на подпись, высотой с локоть – и это ещё в спокойные дни… Прочитать все эти бумаги Верховный физически не в состоянии. Только самые ответственные из главнокомандующих… такие, как ваш нынешний, бегло знакомятся с содержимым. И, не злоупотребляя десятком референтов с десятком резиновых факсимиле их подписи, собственноручно накладывают резолюции… Бумага идёт от Верховного к министру, а у министра на столе такая же кипа бумаг… Наиболее ответственные министры умудряются в течении рабочего дня прочитать все резолюции Верховного – но, разумеется, никто из них не в силах прочитать все тексты! Так бумага опускается, опускается по этажам исполнителей, и в итоге вылавливается нами. А вы что подумали?!

Глаза Штулгина сверкали весёлым, карнавальным блеском незлой, озорниковатой насмешки.

– Не буду играть с вами в прятки, Илья Саввич: это очень серьёзный документ. Наверное, вы уже догадались, что список рахданидов [56] в нём полный и подлинный. А рахданидов не должен знать никто – кроме, может быть, меня и вас, как особо доверенных лиц… Террористов берите, сколько хотите – этого дерьма навалим без труда! Можете даже пошерстить шанкриотов [57] – в конце концов, они тоже расходный материал… Но рахданид – в любой стране фигура неприкосновенная. Кстати говоря, он юридически абсолютно ни в чём не виноват, и по закону его преследовать просто невозможно! Ну, собственно, сидит ничем не приметный старичок, имеет комнату в коммуналке… Правда, «соседи» – это его слуги и охрана, но формально – он даже квартиры не имеет… Старичок присматривает за режимом – и направляет куда нужно сколько нужно… Я имею в виду, денежек! Остальное не его забота. И не ваша, Илья Саввич… Рахданида никто не знает – потому что его денежные переводы анонимные. Иногда это даже не переводы с Каймановых островов – которых очень ждут шанкриоты, а просто несколько циферок шифра.

Как телефонный номер, только короче. Из циферок шанкриот знает, в какой день вырастет мировая цена на нефть и насколько. И шанкриот готов жизнь отдать, чтобы эти циферки к нему и дальше поступали! И пока они к нему поступают – он всемогущ. Вообразите, что вы точно знаете завтрашний курс рубля, доллара, евро, швейцарского фрака, японской йены! Если вы такое знаете – ваше состояние пухнет, как на дрожжах, от одного нажатия кнопки… Но вот беда: вы это знаете не сами по себе. К вам это приходит, а откуда – вы не знаете. Приходит вместе с заданием, которое нужно расшибиться, но выполнить – иначе циферки кодов завтрашней биржи перестанут приходить.

Никто из шанкриотов не знает рахданида, управляющего системой. В глаза его не видел. Опознать не сможет. Циферки невесть откуда дают денежки, а полученные денежки порождают жажду и дальше получать циферки… И всё это прекрасно работало, пока какой-то кондом, извините, не передал вам полный список сети шанкриотов в России! Но выход ещё есть… Тихо замять дело, объявить ваш доклад «теорией заговора»… Бредом полоумных конспирологов… Это и есть то главное, что нам от вас нужно, Илья Саввич!

– Понимаю… – кивнул боевой генерал с удивительной для его характера покладистостью.

– И ещё нам нужно имя того мерзавца, который умудрился собрать полный список наших рахданидов по России! Это, по всей видимости, удивительный прохвост, сделавший просто невозможный «взлом-инсайд», но мы теряемся в догадках…

– Это Савелий Иммануилович Кравино. По кличке Манул.

– Что?! Не может быть! Он же сам рахданид высшего уровня!

– Если у вас есть другие варианты – гадайте дальше. А я знаю, кто мне передал бумаги для Верховного по теме финансирования терроризма… Я ещё из ума не выжил. Савелий Иммануилович Кравино, бывший генерал-майор бывшей советской военно-финансовой разведки…

– Да, – вздохнул Штулгин, – сколь загадочны людские пути и мотивации…

– Я могу назначить ему встречу, – развеивал сомнения покровителей генерал Фрязин. – Он приедет, это и станет подтверждением моих слов. Хотите?

– Разумеется, хотим!

 

*  *  *

 

На Вико-дель-Фиено, где дома имеют двойную нумерацию, цифрой и буквами латинского алфавита, на этой оживлённой и крикливой туристической протоке, впадающей в центральную виа Лукколи, случилось вдруг невероятное: тишина. В терпком лигурийском воздухе по-прежнему пахло рыбными деликатесами и телячьими тартарами, клокочущим расплавом мягкого сыра «пресчинсеуа», тающими во рту шашлычками из кальмаров…

Но вдруг внезапно – исчезли все те, кого эти ароматы призваны были заманивать в бесчисленные рестораны и кафе. И даже городские птицы куда-то исчезли. Их откормленные, избалованные стайки вдруг тревожно захлопали крыльями и, не сговариваясь, а может, сговорившись, – вдруг потянулись, влекомые неведомым зовом, в одну сторону, и подальше от Вико-дель-Фиено…

Видя это из-за столика в панорамное окно-витрину дорогого ресторана, экс-генерал Кравино догадывался, что утянуло, словно в пылесос, всех птиц этого квартала. Есть такие специальные радары, которые сгоняют птиц с линии предполагаемой стрельбы, чтобы не вносили «флуктуации» своими хаотичными метаниями…

«Итак, – думал Савелий Иммануилович, – Фрязин не явился не просто потому, что опоздал… Паззл складывается. Вместе с птичьим радаром – всё становится гораздо яснее…».

– Мне не нравится это, Савл Манулович! – сказал Октавиан Орлаев, отставляя пасту с томатами и откладывая вилку. – Люди пропали, птицы пропали… Мне кажется, и нам с вами пора отсюда пропасть…

– Пропадём, куда ж мы денемся! – улыбнулся Кравино. – Вначале ты, выходи первым, и двигай как можно дальше отсюда… Я выйду следом, выждав время…

– Я вас одного не оставлю! – возмутился Орлаев. – Тут что-то назревает, я обязан быть рядом…

– Ты не понял, Октава! – как можно мягче сказал Кравино. – Это приказ! Ты сейчас встанешь, и уйдёшь… И больше сюда никогда не вернёшься!

– А вы, Савл Манулович?

– А я уйду другим ходом. Вдвоём нам не выйти, а поодиночке, может быть…

Когда Октава ушёл, недоумённо, недоверчиво и неодобрительно оглядываясь, Кравино заставил взрогнуть внезапный телефонный звонок. На заострённые нервы приятная мелодия рингтона подействовала, словно выстрел…

– Беги оттуда, старый идиот! – прогрохотал в трубку хорошо поставленным командирским голосом генерал Свиньин. – Это ловушка! Твой Фрязин тебя сдал лордам со всеми потрохами… Ноги в руки – и беги!

– Куда уж мне бегать-то, Богдан? – улыбнулся Кравино. – Я и хожу-то с трудом…

– Ты с ума сошёл!

– Знаешь, Богдан, наверное, так лучше… – мурлыкал старый камышовый кот. – Моей страны давно нет на свете… Все, кого я любил, давно мертвы… Я живу в чужом веке, среди чужих людей…

– Октаву хоть пожалей, кретин пенсионный!

– Уже…

– Чего уже?! Убили уже?

– Отослал я его. Молодой он. Пущай ещё землю потопчет… И, кстати, спасибо тебе, Богдан…

– Господи, да за что?!

– Иногда бывает приятно ошибаться в людях…

Он, смакуя каждый миг исходящей, как документация, жизни, неторопливо покинул ресторан несостоявшейся встречи, оставив щедрые чаевые официантам. И свою тросточку тоже оставил: последний парад не проводят с клюкой, согласитесь, и тут дело не в возрасте, а в чести мундира!

Прогулочным шагом Манул вышел на брусчатку старинной мостовой, двигаясь в сторону виа Лукколи.

«Неужели они и Лукколи ради меня перекрыли?!» – мечтательно заносился Манул.

Над головой барражировали вертолёты и беспилотники. Вдоль крыш, ожидая приказа, тенями шарахались многочисленные снайперы. Из окон показывались люди с рациями, сообщая о каждой детали его маршрута…

Город зачистили на несколько кварталов, не то что случайный прохожий – мышь не просочилась бы в эпицентр событий.

«Даже королей и президентов так не охраняют!» – с гордостью думал Кравино, шагая по спуску и прислушиваясь к стуку своих подошв о булыжную мостовую старой и, если задуматься, всегда зловещей, хотя и красочной, как пряничный домик колдуньи, гиены-Генуи.

Целая армия спецагентов, подкреплённая отрядами спецназа САС, ополчилась в то утро на одного больного старика из России. Кравино, который мелодично вышагивал вдоль по средневековой «виа долороза», приятно было думать, что его так высоко оценили неглупые люди, правящие миром. Он воображал, как сейчас, пока он вдыхает прохладу лигурийского утра, масоны высших уровней обрывают друг другу телефоны, решая, что с ним делать…

– Ссыкуны! – сказал Кравино, глядя в небо. – Какие же вы все, ребята, трусливые, когда идёт не по вашему сценарию! А если бы таких, как я, было человек пять? А пятьдесят? На всё человечество – казалось бы, немного… Но вас, мировой власти, не стало бы, будь нас пятьдесят! Интересно, на сколько вас хватит дёргаться в параличе нерешительности, прежде чем вы дадите команду снайперу?

Он шёл – единственным туристом по улице, напоминающей декорации к фильму, и в витринах бутиков на него изумлённо смотрели работники сферы обслуживания, не понимающие – куда вдруг пропали все их клиенты, весь уличный поток, полнолюдный в этом месте даже и по ночам…

В каждой подворотне группа слежения шарахалась головоногой тенью при его приближении и что-то шептала в свои рации:

– Объект прошёл 18F…

– Объект прошёл 22D…

– Вы собираетесь отнять у меня жизнь? – смеялся в лицо бесчисленным оптическим прицелам, подмигивающим с крыш, Кравино. – Но это у вас не получится, дурни вы чёртовы… Вы отняли у меня жизнь давным-давно…

И постарался сделать упругий шаг старческих поджилок более твёрдым, более парадным:

– Когда из-за таких, как вы, мне пришлось покинуть счастливый мир сыроваров, открытых, весёлых людей в белых колпачках, живущих простой и радостной жизнью в свежеполученных панельных квартирках… и перейти к общению с вами, вами, из которых самый лучший – Пьетро Пьяве… Да, не смейтесь, Петя – лучшее, что может породить страна, в которой не знают ничего прекраснее золотого кирпича…

– Вы говорите, что я падальщик, стервятник? – откровенничал в своё время Пьяве перед Манулом, оправдывался, как будто кто-то заставлял его оправдываться. – Но коршун высоко летает и ему многое видно… Люди тренируют и развивают свой разум, создавая потрясающие по сложности мысли конструкции, но с целью угробить друг друга! По замыслу творцов нашей цивилизации мы должны усиливать друг друга, а мы только и делаем, что конкурируем, то есть друг друга ослабляем. Мы развиваем инженерию – а она оказывается инженерией смерти, взаимного истребления! Во взвинченной истерии конкурентной борьбы мы дошли до того, что собственное счастье нам уже неважно – а все силы направлены только на несчастье соседа…

Немногие понимают самих себя так полно и трезво, как начитавшийся русских книг славист Пьяве. Вот у него и спросите, когда именно вы отняли жизнь у несостоявшегося «сырного инженера»! Спойлер: именно тогда, когда переставили всё человечество на рельсы, ведущие вниз и во мрак. И тогда вы всё уже сделали, а сейчас меня добивать – поздновато спохватились…

Кравино с какой-то болезненной отчётливостью «вчера», как бывает у людей, страдающих деменцией, вспомнил ломящийся солнцем день в цеху молкомбината. Много десятилетий назад… В цеху шла, как в театре, «постановка» сырного зерна, и юный Савлик, пересыпая эти белые ароматные гранулы рукой в резиновой перчатке, искренне считал тогда, что нашёл себя, определил своё будущее. Хочешь насмешить Бога – расскажи ему о своих планах!

Он и сейчас помнил эти строгие, хромированные датчики кислотности, температуры и времени, молчаливых, но красноречивых свидетелей «постановки». И то, как магически, завораживающе сворачивается белок в гигантском блестящем чане от места соприкосновения с нужной кислотой до самой середины. Работницы, переговариваясь о чём-то бытовом и незначительном, засыпают нарезанное сырное кале на бормочущий стальными роликами транспортир… Здесь Кравино думал жить и защищаться – не от врагов Отечества, а всего лишь на кафедре института пищевой промышленности, на тему «Красный чеддер», разработав технологию улучшения вкусовых свойств…

«Вот когда вы меня оттуда выдернули, – мысленно говорил Савелий Иммануилович мировой власти. – Жизнь моя оборвалась, и начался танец тени в театре теней, трагическая и обречённая партия призрака, знатока упырей, упыреведа, вурдалаколога, так и не сумевшего, к прискорбию своему, стать, по стопам отца, сыроваром…».

Они – бесчисленные «они», легко мобилизующие целые армии и стягивающие в нужную точку любого масштаба штабы и оперативные группы, – наконец, приняли решение. Мировая бюрократия подала сигнал – и продавщица в цветочном магазине, куда, как ей в торгашеском эгоизме показалось, направлялся единственный в этот час пожилой покупатель, – истошно завизжала на остеклённом пороге. Оползла по косяку, зажимая рот от небывалого и немыслимого в её координатах зрелища…

Первая пуля одного из многих, удостоенного высшей чести снайпера с отдалённой черепичной кровли, заставила Манула дёрнуться, будто невидимая рука великана сильно тряхнула его. Вторая, контрольная, из уважения к рахданиду высшего посвящения, направлялась не в голову, как положено в обычных случаях, а снова в грудь. Для таких, как Манул, пули ввинчивают орденами, в признание заслуг…

Старик упал на булыжник мостовой, как-то неартистично подвернув артритную правую ногу, словно бы пытался изобразить лёжа позу цапли. Продавцы из магазинчиков выскакивали обезьянками, вереща. А поняв – что случилось, бормотали:

– Terroristo! Terroristo!

– E'così che piace ai terroristi!

И прятались обратно под сень своих уютных кофеен и цирюлен.

С «феноменом Кравино», существовавшим как бы вне времени и пространства, было, пусть и с опозданием на тридцать лет, но покончено. Бюрократические структуры, такие, как мировая финансовая власть, – работают с томительной волокитой, утопают в согласованиях любого вопроса, но в итоге – их решения обжалованию не подлежат…

 

*  *  *

 

– Мальчик-то прыткий оказался… – простонал в своём ампирном, несколько старомодном кабинете Богдан Свиньин, обняв ладонями свои залысины и нянча их, покачивая собственную голову в руках. – Так чурбана, солдафона сыграл – даже я ненадолго поверил…

Через пару дней принял звонок, которого внутренне уже ждал:

– Поздравляю вас, Богдан Юрьевич, – глухо, и словно бы извиняясь, сказал министр.

– С чем?

– С выходом на заслуженный отдых. Пенсия, огород, внучата… Завидую вам, но белой завистью…

– А кто возглавит межведомственный…

– Не догадываетесь?

– Да я от природы не слишком проницательный… Подозреваю, что, пользуясь этим, немало змей отогрелись у меня за пазухой…

– Генерал Фрязин, конечно! Личное распоряжение «Верховного»… Человек, говорит, и на фронте себя проявил героем, и розыскное дело освоил лучше всех предшественников…

Вот так!

Свиньин ещё сидел в не своём более кабинете, и занимался какими-то, сразу ставшими ненужными, делами. Пришёл Шорник с очередной порцией аналитики, и Свиньин, сам себе удивляясь, начал вдруг его корить давнишней информацией про его поведение:

– Что это ты, Игорёша, знакомым сказки какие-то рассказываешь? Про непобедимость терроризма, про 400% прибыли на войне и 4% в мирное время?!

– Откуда вы знаете?! – набычился Шорник, и в этот миг возблагодарил судьбу, что не стал офицером, сохраняя дистанцию «вольняшки».

– А я, Гарик, всё знаю! – прицокнул языком Свиньин. – И сказки такие про нашу службу – ты заканчивай давай! Тем более, что…

Свиньин сокрушённо покачал головой.

– Ничего-то ты не понял, Игорёша… – сказал «трёхзвёздный» генерал в отставке, и сразу стало видно по всему его осунувшемуся виду, какой он старый и изношенный. – Ничего не понял… Капитализм всегда война, но не потому что война – 400% прибыли, а мир-покой 4% годовых… Это тоже причина, но не главная! Хотя бы часть крупных собственников в итоге согласилась бы жить на 4% – если сумма очень большая, то и 4% много. Капитализм всегда война – в первую очередь потому, что собственнику нужна власть. Без сверхприбылей он ещё мог бы жить – но без власти не может. Как принимают решения при демократии?

– Голосами большинства людей.

– А как принимают решения в акционерных обществах?

– Голосами большинства акций.

– Так всё-таки: людей – или акций?

Зависла пауза. Вопрос был из тех, про которые говорят: «проклятые вопросы».

Шорник смолчал. И вправду: зачем нужны два разных вида голосования и какой из них главнее?! А если какой-то один главнее – тогда зачем другой?! Зачем решать то, что всё равно потом за тебя будут перерешивать?

– Так что же делать? – трунил Свиньин. – Отменять частную собственность ради демократии? Или демократию отменять ради частной собственности? Образуется логическая дыра во всей системе, которую, собственно, и призван заполнить мировой терроризм! Чтобы хозяева смогли оставаться хозяевами – их слово всегда должно быть последним. И когда в дебатах не получается поставить точку – точку, как в девяносто третьем году, ставит террорист… А то, что террор даёт 400% годовых тем, кто в него вложился, – это, Игорёша, только приятный бонус, только десерт. Поверь старику, я многое и многих повидал и пережил…

 

*  *  *

 

Теперь, когда Кравино в его жизни не стало – Октава Орлаев всерьёз думал, что в этой жизни осталось? И баловался с пистолетом, прицеливаясь в себя: то в висок, то в лоб, то в рот…

«Моё детство сказало мне: «…не пропоет петух сегодня, как ты трижды отречешься, что не знаешь Меня» [58]», – думал Октава. Да ведь и неудивительно, если вести речь о розовощёком смешливом советском детстве в красном галстуке. Кто бы тогда, в начале 80-х, мог подумать, что большевизм – это синдикат киллеров, идейный, но жёстко криминальный, и только потому способный противостоять окружающему коммерческому бандитизму? Разумеется, для поколения Октавиана Орлаева коммунисты виделись святочными дедами, теми, кто кладёт подарки под ёлочку…

Над вихрастым прикаспийским мальчишкой – ни облачка, мир залит солнцем всклень, ветер тёплый, мечтания радужные, как у безусого мальчишки из книги Льва Толстого, тогда показавшейся Октаве скучной: «– Да здравствуют австрийцы! Да здравствуют русские! Ура, император Александр! И да здравствует весь свет!».

Кружки, секции, пионерские лагеря, девизы, речёвки, не замутнённая кровавым маразмом отнимающей все силы «борьбы за существование» жажда знаний и жажда служения…

 

Взмывая выше ели, не ведая преград,

Крылатые качели – летят, летят, летят…

 

Вслед за этой серебристой гофрированной мелодией, инкрустированной наивными надеждами его поколения, Октава тут же вспомнил и другую. Тоже из детства, и тоже о том же:

 

Прекрасное Далеко,

не будь ко мне жестоко…

 

Вот о чём просили хоры мальчиков-зайчиков, считавших себя «вершиной эволюции», а оказавшиеся травоядной «волчьей сытью». Как чувствовали…

Далёко-таки не было прекрасным. И оно-таки стало жестоким…

Ибо не могут святочные деды добрым словом без револьвера противостоять ощерам бандитизма! Те, которые на поколение раньше, с маузерами, отморозки сабельных атак, – вот те могли… Но они и святочными дедами не были ни разу! Кравино тоже умел – но он, пожалуй, последний из опор давно сгинувшего режима…

Орлаев подумал, что Кравино больше нет. Но что осталось? Может быть, совсем ничего?

– Когда-то в Англии овцы съели людей. А в наше время вещи съели людей. Под твоим окном стоит новенькая «иномарка», но она не радует тебя. Она пришлась бы ко двору в Советском Союзе, где жили весёлые, беззаботные люди, наивные, как дети, радующиеся любой блестящей безделушке с непосредственностью папуасов…

Орлаев смотрел в чёрный зрачок пистолета. Одноглазый ствол смотрел в упор, Орлаеву в глаза. Так они играли в «гляделки» – кто первый сморгнёт. И Орлаев объяснял стволу, имея в виду собственное зеркальное отражение, потому что и сам ведь уже давно стал стрелковым оружием:

– А в этом мире безделушки не радуют, да уже и не блестят… Ты ведь знаешь не хуже меня: каждый день такие, как ты, охотятся на таких, как ты. Не ври, что не знаешь: иначе откуда бы на твоих окнах появились решётки? Твоя дверь превратилась в банковский сейф – а ведь когда-то была фанерной… Твой подъезд снабжён домофоном и сторожем – а ведь когда-то был открыт круглосуточно…

Твой двор обнесён забором с колючей проволокой, на воротах – пропускной режим, потому что только так ты можешь рискнуть выпустить ребёнка погулять во дворе… А ведь когда-то все дворы были проходными… Ты засыпаешь в липком страхе, и просыпаешься в холодном поту.

А в бессонницу каждый раз перебираешь знакомых в памяти: кто же из них придёт получить кэшбэк за твой скальп? Или этот… Или тот… Или этот… Или тот?! Всё равно просчитаешься: придёт кто-то незнакомый, и со стороны.

Изобилие порадовало бы весёлых, беззаботных и дружных людей, но в нашем случае оно кажется злой издёвкой, как весёлая музыка на похоронах. Вспоминая свою советскую юность и свою мечту о новенькой «иномарке», ты никак не можешь понять: почему теперь, когда мечта сбылась, – ты не чувствуешь никакого удовольствия? А я тебе объясню: за эту «иномарку» ты очень дорого заплатил. И я имею в виду совсем не деньги…

Когда Кравино был – он учил Орлаева так:

– Только религиозный человек совместим с цивилизацией. Потому что только он, одержимый этикой служения, пополняет, а не утилизирует её наследие. Выходит в своём служении за рамки себя, из себя выходит – что иным кажется «диагнозом». Всякий иной человек будет работать на себя, другим в ущерб, и, учитывая его картину мира, – его даже трудно в этом упрекнуть. Он будет растаскивать всё, до чего дотянется, – и совершенно искренне считать «лохами» тех, кто этого не делает.

– Живи для себя! Бери от жизни всё! – напомнил Октава главные лозунги телерекламы. – Успей взять!

– И в итоге неизбежно окажется каннибалом среди каннибалов, посреди вполне естественной, зоологической первобытности, из которой только один вид из миллиона разнообразных видов живого сумел вынырнуть. Давайте честно: благодаря культам.

Сколько у нас верующих людей на самом деле, искренних, без притворства – мы не знаем. Зато знаем другое: самые прожжённые атеисты не лекции о безбожии читают. Самые ушлые из них очень любят пробиваться локтями в церковные начальства, где вкусно кормят… Так что формальная статистика в обществе лицемеров нам ничего не даст.

– Все остальные, – продолжил он, – обречены стать каннибалами среди каннибалов, рясы они на свой эгоизм напялят или комиссарские пыльные френчи… И никакими голосованиями, даже самыми честными, – этой проблемы не решить!

– Тем более что выборы честными не бывают…

– Да хоть бы и были! Что с того?! Знаете, я не думаю, что в племенах людоедов использовались какие-то хитрые политтехнологии… Людоеды честно и искренне, безо всяких фальсификаций, голосуя сердцем – выбирали себе вождя-людоеда, ибо что внизу – то и наверху…

 

*  *  *

 

Когда Октавиан совсем уж было прицелился глазком ствола себе в глаз – то вместо звука выстрела вздрогнул от звука мобильника.

– Здравствуй, Октава! – сказал в трубке медовый, как в рекламе, бархатный девичий голосок.

– Кто это?! – вздыбились брови Орлаева. – Кто вы, женщина?!

– Это Катя. Сушенцова.

Оба помолчали. Октава думал – как странно, ведь он никогда раньше не слышал голоса Сушенцовой. Конечно, в лицо бы узнал, но по голосу – не опознал бы и под пытками…

– Так получилось, Октавиан… – говорила Катя сбивчиво, – что мне больше некому позвонить, попрощаться… Прости за всё и прощай…

В трубке Октава различил сыпучий шорох таблеток, которые из баночки высыпают на ладонь.

– Не смей этого делать, девочка! – заорал Орлаев так, как будто бы сам только что не приценивался на ритуальные услуги. – Не смей! Ты должна жить! Мы должны жить!

– А зачем, Октава? – очень спокойно и рассудительно спросила трубка. – Зачем? Что тут ещё осталось? На что надеяться? Тебе проще, ты хотя бы родился в Советском Союзе, а я же кроме этого изолгавшегося дерьма вообще ничего в жизни никогда не видела… Нет, Октава, ничего мы и никому не должны.

Катя не знала, что, позвонив в роковую минуту, пробудила в Орлаеве дух противоречия. И по сути, спасла ему жизнь.

– Послушай меня, Катюха! Ты обязана жить, это я тебе говорю!

– Это приказ? – устало улыбнулась Катя на другом конце линии.

– Да, это приказ! – рвал и метал Октавиан. – И мольба, и приказ, всё в одном флаконе! Вспомни суровую школу Алхана Анарова, вспомни, что женщина не смеет ослушаться приказа мужчины! А я приказываю тебе жить! И заклинаю тебя всем святым, что есть на свете…

– Ничего святого нет на свете… Да и просто нормального на нём не осталось…

– Не ври мне, детка! – зарычал-взмолился Октава, чуть ли не облизывая далёкую Катю интимным тоном голоса. – Ты есть. Я есть. Мы есть. Пока дети способны ещё бескорыстно смеяться… Пока молодые девушки в одиночестве, просто для себя, напевают песенки… У человечества ещё есть надежда! Ты поняла мой приказ, Катя?

– Да, – выдавила она, неожиданно ощутив неотменное действие азиатской школы покорности. – Я поняла… Я обещаю…

– Поклянись мне!

– Тогда и ты мне поклянись…

– Насчёт чего?

– Что ты не будешь целиться в себя, Октава…

– Как ты могла это увидеть?! – вскричал Орлаев, убеждавший другого человека поверить в чудеса, и вдруг сам в них поверивший…

– Иногда мы, женщины, просто чувствуем…

 

Уфа, зима 2021-22 гг.

 

---------------------------------------

Примечания

 

[1] Экс-агент ЦРУ Гонсалес-Мата в своей книге «Подлинные властители мира», вышедшей в 1979 году, указывал, что картинно расстрелявший высокопоставленного заложника Марио Моретти – был связан с ЦРУ, с баскской террористической организацией ЭТА и с французскими ультра. Моретти и его сообщник Симиони создали организацию «Гиперион», выступавшую прикрытием ЦРУ в Западной Европе, снабжавшую оружием и взрывчаткой всех террористов Европы.

[2] В 2006 году в Италии был показан документальный фильм «Последние дни Альдо Моро», включающий интервью бывшего сотрудника Государственного департамента США Стива Пикзеника. Отставной чиновник Госдепа вспоминал: «Мы должны были пожертвовать Альдо Моро, чтобы поддержать стабильность в Италии». Из интервью следует, что американские спецслужбы по ходу событий весны 1978 года контактировали с «Красными бригадами», а «решение убить Моро было принято в течение четвёртой недели его задержания, когда он начал раскрывать государственные тайны через свои письма».

[3] (фр.) «Мой маленький, мой карапуз».

[4] (фр.) «Моя гордость».

[5] Отделанная дорогим камнем баня в восточном стиле.

[6] Мастер-спальня – это спальное помещение с личным санузлом и гардеробной подсобкой, часто с отдельным выходом на балкон.

[7] Dolce vita – популярный в Италии фразеологизм. Означает «сладкая жизнь», «не жизнь, а малина!». «La dolce vita» – название одного из самых известных в мире итальянских фильмов.

[8] (фр.) «В молодости я занимался всякой…».

[9] Евангелие от Иоанна, 2:17, цитирует Псалтырь, Пс. 68.

[10] (фр.) «Этот монстр, который убил мою веру в человечество».

[11] ТМ – Trade Mark, «торговая марка», международная аббревиатура.

[12] Хорватские ругательства.

[13] (фр.) «– Кадр – эпизод? – Нет, персонал…»

[14] (фр.) «Шутки в сторону». Распространённое идиоматическое выражение.

[15] (фр.) «Маэстро, мы к вашим услугам».

[16] (фр.) «Мы в долгу у вас».

[17] Тюрьма на острове Алькатрас в заливе Сан-Франциско, которую построили в середине XIX века, вошла в мировую культуру, как образ наиболее страшной и жёсткой по режиму тюрьмы.

[18] Мобильный штаб на колёсах в советской, а потом российской армиях.

[19] Бараний сычуг, фаршированный гречневой кашей, бараньими мозгами, мясом с головы и конечностей этого животного.

[20] Открытая ватрушка с фигурно оформленными краями и жидкой начинкой.

[21] Сытный пирог, приготовляемый из пшена, рыбы и множества разных овощей.

[22] Генеральский пистолет, специально разработанный для высшего командования, обладает минимальными габаритами и массой, пригоден только в ближнем бою, в народе прозван «застрелкой».

[23] У персонажа есть реальный исторический прототип, сэр Уильям Кокейн (1561–1626).

[24] В 1621 году Кристофер Обри в суде палаты общин обвинил во взятке канцлера Ф. Бэкона. Философ, основатель науки нового времени, признал вину и написал Якову I: «…я могу быть нравственно неустойчивым и разделять злоупотребления времени». 3-го мая 1621 года, после тщательного обсуждения, лорды вынесли приговор: штраф 40.000 фунтов, заключение в Тауэр на срок, определённый королём, лишение права занимать какие-либо государственные должности, заседать в парламенте и бывать при дворе. Приговор был исполнен только в малой степени, но в парламенте Бэкон уже больше никогда не заседал, и его карьера государственного деятеля закончилась.

[25] 30 ноября 2021 года украинский врач-нарколог проанализировал видеозаписи Владимира Зеленского, сделанные за последние полтора-два года, и сравнил его поведение с поведением наркозависимых. На примерах кокаиновых наркоманов из США он продемонстрировал характерные жесты и мимику, которые полностью совпадают у Владимира Зеленского и наркозависимых американцев.

[26] Здесь: международное обозначение снижения престижа отеля, когда у него снимают «звезду» рейтинга.

[27] (итал.) «Простите, что это? Что это означает?!».

[28] (фр.) «Я должен был догадаться…».

[29] Евангелие от Матфея, 14:31.

[30] В современной экономической науке «голландской болезнью» называют снижение эффективности всех отраслей экономики из-за резкого и устойчивого увеличения прибыли в одной из отраслей. Эта повышенная прибыльность приводит к тому, что все инвесторы вкладываются только в одну отрасль, и забирают деньги из других отраслей. Термин «голландская болезнь» впервые появился в публикации журнала Economist в ноябре 1977 года, посвященной обнаруженной связи между ростом добычи природного газа в Нидерландах и снижением промышленного производства в этой стране.

[31] Слова 136 псалома, плач в рабстве: «Припомни, Господи, сынам Едомовым день Иерусалима, когда они говорили: "разрушайте, разрушайте до основания его". Дочь Вавилона, опустошительница! блажен, кто воздаст тебе за то, что ты сделала нам! Блажен, кто возьмет и разобьет младенцев твоих о камень!» (Пс.136:1-9).

[32] (англ.) в переводе Т. Л. Щепкиной-Куперник «Весь мир – театр. / В нём женщины, мужчины – все актёры».

[33] Террористическая организация, запрещенная в России.

[34] «Медведь» на бирже – это игрок, который сбрасывает активы.

[35] (итал.) «Не забывай, я наполовину итальянец».

[36] (итал.) «Он тоже врун и тоже итальянец».

[37] (итал.) «Завести ни к чему не обязывающий роман».

[38] (фр.) «Конь, жеребец».

[39] Самое назначаемое лекарственное средство для лечения артериальной гипертензии в мире.

[40] Из песни В. Леонидова «Русские бригады».

[41] Презентация, слайды для заседаний СД.

[42] Предварительное, подготовительное письмо к Совету директоров компании, международный сленг финансистов.

[43] Служебная записка, заметка, письмо, международный сленг финансистов.

[44] (итал., идиоматическое выражение) «Не дай узнать работнику, как хорош сыр с грушами».

[45] (фр.) «Мир тесен».

[46] Итальянская поговорка, аналог русской «типун тебе на язык».

[47] Т. е. связанные с управлением активами, международный сленг финансистов.

[48] «Сессионные залы», функция сервисов видеоконференций, позволяющая участникам разделиться на несколько групп.

[49] (фр.) «Дают альтернативу насилию и преступности».

[50] Идиомы европейских народов. Устойчиво употребляются во французском, немецком и итальянском языках как аналоги русской поговорки «Одним ударом убить двух зайцев».

[51] (фр.) Игра слов, построенная на случайном созвучии: Genève – «Женева» и chêne – «дуб».

[52] Броудизайнер (brow designer) – косметолог, занимающийся обработкой бровей.

[53] Подлинная цитата из трактата У. Блисса, агронома эпохи Якова I Cтюарта.

[54] Обожение, или теозис – христианское учение о соединении человека с Богом, приобщении тварного человека к нетварной божественной жизни через действие божественной благодати. Коротко смысл обожения выражен в высказывании Афанасия Великого: «Бог вочеловечился, чтобы человек обожился» – что обозначает потенциальную возможность для каждого человека и историческую необходимость для человека вообще обрести нечеловеческое могущество в обладании самим собой и природным миром вокруг себя в органическом единстве с Богом.

[55] Лисгольдер – самый мелкий и бесправный арендатор земли в английской деревне, дно сельского мира английского Средневековья.

[56] Рахдониты, или раданиты – странствующие (часто – хазарские – прим. Редактора) еврейские купцы, которые на протяжении раннего Средневековья контролировали торговлю между исламским Востоком и христианской Европой по Шёлковому пути и другим торговым маршрутам, создав первую в истории постоянную торговую сеть, простиравшуюся от Китая и Индии до Западной Европы (взято из Википедии)

[57] Что такое шанкр? В медицине это разновидность язвы, кожное проявление сифилиса. Но в мире глобальных финансов тоже есть свои, финансовые, денежные шанкры. В экономике «шанкром» называют колонию экономических паразитов, возникающих в стране по воле и с подпиткой из-за границы. Шанкр выглядит как финансовая аномалия, место, где раздают валюту, дрессируя её получателей, и не всегда пресловутые «гранты». Настоящий шанкр – это, скорее, не центр раздачи валютных грантов, а предприятие, намертво связанное с зарубежными поставками «на особых условиях», намертво зависимое от этих поставок, от платежей «оттуда». Итак, мы установили, что шанкриот - в самом широком смысле слова – сидит на дистанционном контракте. Проще говоря, он живёт с вами, а зарабатывает против вас. В другой стране. Зачастую враждебной вашей стране. Это делает для шанкриота экономически выгодными проблемы и бедствия в стране проживания.

[58] Мф. 26:34; Мк. 14:30; Лк, 22:34; Ин. 13:38.

 

СЕТЕВЫЕ КОММЕНТАРИИ

 

КОММЕНТАРИЙ #30631 18.03.2022 в 12:53

ОТВЕТ НА КОММЕНТАРИЙ #30622

 

"Произведение чудовищное, омерзительное, и то, что автор не без изобразительного таланта – только усиливает тошнотворный эффект!".

Бедный, бедный М.Филофеев, видимо, вас всё-таки что-то помимо "напряжённого сюжета" удерживало, чтобы не отшвырнуть роман. Боюсь предположить, что либо вы латентный обожатель всякой "чудовищной омерзительности", либо вы интуитивно понимали, что читаете НЕЧТО, приоткрывающее для вас завесу над глубинными течениями мировой Истории, мирового "порядка", уравненного в романе с мировым хаосом. Попробуйте задуматься и над названием романа "ХИЩЬ, или Анатомия терроризма".

Дорогой М.Филофеев, вам видимо ещё рановато браться за столь серьёзные и неудобоваримые для вашего ума и желудка темы. Пожалейте себя, пощадите, читайте лучше о бабочках, цветах, эльфах... Видите ли, те современные тупики, в которые втянут мир, и есть эта самая трясина, в которую вы были втянуты с помощью таланта романиста и человека Александра Леонидова.

Но вы отторгаете Истину из его уст проистекающую, поскольку у вас она своя – идиллическая, благостная, бабочко-цветочная.

Но намекну вам, сейчас Россия во главе с Путиным шагнула на путь отторжения этого мерзкого, засосавшего чуть ли ни весь мир хищного болота, исследованного автором с позиции вскрытия "анатомии терроризма".

АВТОРУ – БРАВО! Талант высокого уровня исследовательского и художественного накала...

 

КОММЕНТАРИЙ #30683 25.03.2022 в 22:07

ПРЕДЫДУЩЕМУ #30682

Г-н Дм. Рудзит из Уфы, а вы не пробовали в детском саду утреннюю зарядку преподавать. Там ваши ценные указания пришлись бы ко двору. А здесь они вызывают лишь ироническую улыбку по поводу их "ценности". С такого рода знаниями теории литературы вам даже Букварь нельзя детям "преподавать".

И вообще зуд поучительства оставьте при себе. К тому же перейдите на чтение литературы на порядок попроще, положим, "Вредных советов" Гриши Остера. Это ваш придирчивый вкус должно удовлетворить полностью. А Леонидов – весь! – для вас, прямо скажем, сложноват. Не для вас писано. Так что носик сюда совать не следует. Это не курсы по ликвидацию литературной безграмотности.

 

© Александр Леонидов, текст, 2022

© Книжный ларёк, публикация, 2022