Александр Леонидов. Ейх-хо-хо (закрытый доступ)

Ейх-хо-хо

 

– …Вставай, милок! Хватит дрыхнуть! Хватятся тебя – трудодень не закроють... – будит меня старуха кержацких кровей.

Я поднимаю голову с ситцевой подушки «в цветочек», и думаю, что, наконец, проснулся. Вокруг – грубая, потемневшая от времени изба, часы-ходики на стене, коврик с лебедями, фронтовые фотокарточки в простых рамочках...

Я, самое главное, всё прекрасно помню. Да, я здесь. Я и хотел быть здесь. Поехал в горы. Вчера заночевал у этой кержачки, мыкающей старческую вдовью долю, а она так обрадовалась гостю, что напоила меня самогончиком «на кедраче». Вот в голову-то и ударило – я же был в институте членом комсомольского агитационного кружка «За трезвость!» Надо меньше пить! А то от кошмаров этих сердце накроется, или от пьянки печень лопнет...

Нечего к их нравам привыкать. Кержаки – они ведь отсталые. Тем более дикие горы вокруг...

«Лучше гор могут быть только горы»... Целинные горы – я здесь по комсомольской путёвке, в пору героического освоения целины, когда страна взялась и за горы, примыкавшие к непаханой казахстанской степи.

Я быстро собираю своё шмотьё и отправляюсь в дорогу. Старуха крестит меня украдкой в спину и причитает насчёт начальства и трудодней, а я ухожу всё дальше – последний, самый глухой перегон моей жизненной трассы...

...Я ожидал увидеть здесь кого угодно: уголовников, «бичей», недобитое басмачество, неразоблачённых вредителей из бывшего «абвера» или американских шпионов, торопливо зарывающих парашюты. Но я никак не ожидал, что увижу тут... неандертальца.

А между тем я его увидел. В самый неподходящий момент, когда отошел с серпантинной дороги в кусты, по малой нужде, бросив у обочины рюкзак вместе со своей гладкостволкой...

Теперь неандерталец – голый, косматый, страшный – рылся в моих вещах по-звериному, разбрасывая и обнюхивая разбросанное.

Когда я вышел из кустов, застегивая широкий кавказский наборный ремень, обезьяночеловек поднял на меня неровную, бугристую косматую морду и долго, зловеще маленькими глубоко посаженными кабаньими глазками изучал меня.

У меня не было с собой никакого оружия. Я мигом взмок от этого зловещего взгляда, но понимал: бежать сейчас – всё равно что застрелиться. Поэтому я стоял, стараясь волей своего взгляда перебороть обезьянью ярость и не шевелился.

Говорят, гориллам нельзя смотреть в глаза – от этого они приходят в пущее бешенство. Но я сразу понял, что передо мной не горилла. Здесь гориллы не водятся, и зоопарки в эти целинные края ещё не заезжали.

Неандерталец отбросил мой распотрошённый рюкзак, поднялся на кривые низкие задние лапы и ударил могучим кулаком в грудь. Зарычал, ощеривая совершенно хищные жёлтые клыки. Мы были с ним вдвоём в целом мире – посланцы разных миров и разных эпох, в горах и тайге, где прежде, наверное, и не ступала нога человека...

Говорят, на медведя надо заорать – тогда он испугается и убежит. Но ведь это и не медведь... Да и голоса – чтобы орать – у меня не осталось, всё пересохло, как в пустынном колодце.

Я сунул руку в карман, где лежал трофейный дедовский портсигар. Время было тревожное, послевоенное, по рукам ходило целое море неучтённых «стволов», и люди всегда с уважением относились к этому жесту: рука в кармане потёртых «галифе»...

Видимо, и этот обезьяночеловек что-то слыхал об огнестрельном оружии, потому что отступил от меня на шаг... Я щёлкнул в кармане портсигаром, как будто бы курок взвёл. Неандерталец отступил ещё на шаг – потом отвернулся и затрусил куда-то в лес – только шорох орешника по округе и пошёл...

Я осмотрел свои вещи. Гладкостволка, заряженная и в лучшие-то времена утиной дробухой, теперь совсем ни на что не годилась: обезьянин согнул её так, словно стремился узлом завязать, да силёнок малость не хватило.

Из другого барахла мало что осталось пригодным после столь сурового «таможенного контроля» хозяина тайги.

Я решил больше судьбы не испытывать и поспешил в правление овцеводческого колхоза со своим направлением. Вскоре меня подобрала попутная «полуторка» и шофер заметно побледнел при моём сбивчивом рассказе о дорожном происшествии.

– Это йеху! – процедил он, сплевывая в окно зловонную самосадскую цигарку и поправляя широкую замасленную кепку. – Местные так зовут... Лесной человек, ни снега не боится, ни хрена...

...Председатель колхоза Егор Ильич Круглик (о чём свидетельствовала бумажная табличка на дощаной двери правления) принял меня невесело. Я рассказал, что остался без ружья, а в здешних краях это чревато...

– Вот гад! – ругался Егор Ильич. Он был невысокий, лысоватый, с пузцом, обтянутым рубашкой-распашонкой с вышитыми на ней «петухами». – Ты извини, товарищ учитель, что неласково встречаем, сам повидал нашу обстановку... Он ведь у нас прямо возле школы двух девчонок украл, семиклассниц, мы уже в райцентр послали, за воинской командой...

– Он что, людоед?! – похолодел я.

– А кто его знает? Его тут все боятся, а никто ничего про него не знает...

– Слушайте, Егор Ильич, до райцентра чуть не сутки пути... Если девочек можно спасти, то мы должны сделать это сами... У вас есть оружие?

– Двустволка!

– Я про настоящее оружие спрашиваю, а не про охотничьи пукалки... Многозарядное, нарезное... В правлении обязательно должно храниться...

– Дык... хранится... вот, в сейфе, как положено... А как иначе...

– Доставайте!

Круглик открыл старый сейф со скрипом – в нём хранились только початая бутылка водки и пыльный стакан. Достал резную деревянную плоскую коробку – «зеки» в таких, ручной работы, ларях хранят «нарды», выставил на стол.

– От оно...

Я откинул два миниатюрных крючка (и правда, как шахматная коробка!) поднял покоробившуюся от старости и сухости крышку. Внутри под промасленной ветошью лежал в мягком гнезде буквально захлёбывающийся в тёмном низкосортном масле револьвер и двумя грядками торчали патроны к нему.

То, что патроны были – очень хорошо. Если бы их не было – думаю, к ТАКОМУ револьверу их было бы не подобрать ни в райцентре, ни даже в области.

– Егор Ильич! – смутился я – Скоро спутник в космос полетит, а у вас тут что?! «Смит и Вессон», что ли?

– Почему? – обиделся Круглик. – Никакого ни виссона, ни крепдешина... Тульский револьвер, надежный... Я, правда, сам не пробовал, но предшественник рассказывал...

– Слушайте, да его за древностью даже в музей революции не примут! С такими тявками наши прадеды Шипку обороняли и Плевну штурмовали...

– Вовсе нет! – покачал Круглик головой и продемонстрировал неожиданную для целинных гор эрудицию. – Вот, товарищ учитель, клеймо: 1895 год. Уже не только Шипку, но и Геок-Тепе взяли...

Я, сколько мог, оттёр скатертью револьвер, пачкая руки, разобрал его. «Ствол» был простейшего устройства, даром, что здоровый, как «маузер», но малокалиберный. Подумав, как прискорбно будет, если его разорвет у меня в руке, я тяжело вздохнул и стал заряжать барабан.

– Чего вы стоите, Егор Ильич?! Берите свою двустволку, снаряжайте припас...

– А кто пойдет?

– Вам виднее...

– С нами на йеху из местных никто не пойдет... Боятся... суеверные все... даже которые комсомольцы... Хороших комсомольцев в степь отправили, а нам сюда – чё туда не влезло...

– Всё равно искать их некогда! Пойдем вдвоём, на одну обезьяну это более чем... – я пощёлкал в воздухе пальцами, подбирая сравнение. – В конце концов, речь идет о детях... Собака след возьмёт?

– Боятся его собаки...

-Егор Ильич, у вас тут явно культ личности недоразоблачили! К тому же обезьяний... Что же у вас всё – боятся да боятся... Ладно, некогда рассусоливать, берите свой «газик» и поедем к месту нашей последней встречи с этой нечистью...

– В лес, что ли? – голос председателя заметно дрогнул.

– Да. Он, свинья, ходит – сучья ломает, шерсть на кустах оставляет, да и вонючий он... Найдем, Бог даст...

– У-хх... Найти-то найдем...

– Вы коммунист, Егор Ильич?

– Да ладно, понятно всё! Ружьё заряжено, выезжаем...

Мы понеслись в раздолбанном, грохочущем на ухабах всей стальной плотью своей «ГАЗике» навстречу своей судьбе. Бросили машину там, где уже проехать не представлялось возможности и пошли по следу «йеху». Видимо, он шёл навстречу или блуждал кругами – мы наткнулись на него почти сразу.

Чудовище лакомилось с малинного куста. Заметив нас, зарычало и угрожающе бросилось вперед, помогая передними лапами задним. Я выставил древний револьвер перед собой, оттянув руку на всю длину и отвернув голову, инстинктивно защищаясь от возможного взрыва – и нажал на курок.

– Пук!

Жалкий щелчок был единственным следствием моих действий. Боёк пробил капсюль патрона, но от долгого хранения порох, видимо, выдохся. Я снова попытался выстрелить – и снова осечка...

Йеху настиг меня – но возиться не стал: сзади поднимал две маслины чёрных дул председатель Круглик. Мощным ударом отшвырнув меня на хвою метров за пять, неандерталец прянул на Егора Кузьмича.

Со страху – или наоборот, из особой доблести – толстяк спустил оба курка одновременно. Йеху получил по полной программе – его тушу развернуло в воздухе и вышвырнуло на каменистый склон, по которому он стремительно сползал вниз, к берегам горного ручейка.

Преодолевая слащавый привкус крови в груди, головокружение и слабость в ногах, я поднялся с пряной хвои и пошел, шатаясь, как с похмелья, к своему компаньону.

А его дела были тоже не блестящи: разряженную двустволку он выронил из рук, сел на землю, крепко прижимая рукой сердце: прихватило. Бывает. Возраст...

– Егор Ильич! Вы как? Таблетки с собой...

– С собой... В ягдташе... Достань, браток...

Еле-еле я отпоил его валидолом.

– Что же ты не стрелял?! – рассердился Круглик, почувствовав себя лучше. – Я ему, как порядочному, ещё и револьвер отдал...

– Сами стреляйте из своего револьвера! – хмыкнул я, передавая старику «грозное оружие». – Тут не патроны, а говно в гильзах... Вы бы ещё аркебузу в красном уголке держали...

-А-а... Вишь ведь как бывает... Ну, не сердись, парень, я тебе в отцы гожусь... Подбил я его?

– Не без этого, товарищ Круглик. Там, на осыпи валяется, обезьяна драная...

– Пошли смотреть?

– Вы сперва лучше ружьишко перезарядите... На всякий такой пожарный...

Пока Егор Кузьмич возился с шомполом, пыжами и дробью, я сделал несколько шагов к осыпи, придерживая в руке бестолковый, но пригодный хотя бы для удара по мордасам «револьвер правления».

Мне послышался детский плач в кустах. Точно! Плачут две девочки! Сместившись вбок на два шага, я их даже увидел – две спины, перекрещенные белыми лямками школьного фартучка, плачут и обнимаются...

– Егор Кузьмич! – позвал я.

– Слышу, слышу...

– Осторожнее!

Но Круглик, добрая душа, и думать забыл об осторожности. Он проорал «Катя, Варя!», словно клич боевой, и бросился обнимать девчат.

– Нашлись, милые мои! Не сожрал вас йеху! Ну всё, всё, не плачьте, самое страшное позади... Мы сейчас повезем вас в колхоз, а там...

Но девочки не были девочками. Это был – как позже мне приходилось читать – «оптический обман зрения». То, что казалось мне и Круглику обнявшимися девичьими фигурками, было тушей проклятого раненого обезьяночеловека, умевшего, словно леший, напустить туману и щебетать, как попугай, на разные тоны и голоса...

Егор Кузьмич понял это слишком поздно. Йеху, возникший из зыбкого морока плачущих школьниц, схватил его лапой за грудную клетку – прямо сквозь кожу – и резким рывком вырвал её из тела. Круглик и охнуть не успел, как был уже расчленен, а йеху вырвал их его холодеющих рук ружьё и с чисто человеческой ненавистью стал ломать еёго об землю, гнуть и топтать. По крайней мере – подумал я – боль-то он чувствует...

Я стоял, ни жив, ни мёртв – в нескольких шагах от безобразной сцены и только тискал в потной ладони деревянную, рубчатую, всю в насечках рукоять большого мёртвого револьвера.

Покончив с ружьём, отшвырнув могучим порывом тело покойного председателя, йеху снова посмотрел на меня. У него был гипнотический взгляд. Если это другая ветвь человеческой эволюции – думал я (в 50-е годы все были помешаны на теории эволюции!), то она, видимо, развивалась не через развитие механики и техники, как мы, а через развитие гипнотических и внушающих способностей. Действительно, зверя можно убить стрелой, дротиком, заманить в яму на кол – как мои пращуры – а можно и простым взглядом заворожить, заставить стоять на месте (как удав кролика), и потом жрать живьём, даже убить не удосужившись...

И если в древности, где-то на неандертальской стадии, человечество пошло «двумя рукавами», то и встреча, вроде нашей, становится исторической неизбежностью и даже «войной миров».

Йеху смотрел на меня и тихонько рычал. Вся его морда и грудь были в крови – то ли от ран, то ли от живодёрства, разобрать я не мог. Зелёные огоньки безумных зрачков не мигали – и словно в детском калейдоскопе, передо мной сбивчиво мелькали смутные картинки: какой-то мужик в кепке, с лукошком грибов... Покойный Круглик... Баба с коромыслом... Сохатый с ветвистыми рогами... Медведь... Кабан...

Передо мной был гипнотический, психический хамелеон, пытавшийся затаиться на местности и принять какую-то безопасную для себя видимость. Но я слишком хорошо запомнил его место, и сбрасывал морок раз за разом усилием воли и самовнушением. Интересно отметить, что йеху это чувствовал...

Я не понимал, зачем он дурачится, вместо того, чтобы просто растерзать меня: силы-то были явно не в мою пользу. Но потом догадался, что йеху очень не нравится одна чёрная дырочка, пляшущая между ним и мной. Именно чёрной дырочкой выглядит направленное на кого-то стволовое отверстие огнестрельного оружия...

Я снова нажал на спусковой крючок. Снова металлический лязг старого бойка – и прокрутка тульского, ручной выточки, барабана – опять незадача.

Хоть это и были пятидесятые годы, хоть я и был комсомольцем-целинником, хоть я и пытался всё объяснять «эволюцией» – на этом этапе я стал молиться давно забытому Богу. Мы все слишком отчетливо понимаем существование Бога в минуты, когда силы наши уже исчерпаны, а какие-то возможности и вероятности ещё остаются. Человек молится тем искреннее, чем отчётливее понимает, что свои силы не безграничны...

Можете считать это совпадением, но молитва мне помогла. Следующий выстрел (четвёртый из семи возможных) револьвер совершил вроде бы нехотя, через силу, как старый-старый специалист, давно на пенсии, которого заставили слезать с печи и вспоминать навыки «по диплому».

Пуля ударила йеху, наверное, вполсилы – большего от слежавшегося пороха и требовать невозможно, но ему этого хватило. Планы атаковать он оставил, и, подобно всем животным, легко переходящим от агрессии к бегству, предпочёл спрыгнуть с осыпи в орешники и унестись вниз, к ручью, промывать и зализывать раны.

Его низкий, утробный, обиженный на жгучую осу боли вой стлался над гористой тайгой бредовым наваждением.

Я всё же отделял себя от животных – по крайней мере, тогда. Перейти от атаки к бегству по мере целесообразности, без всяких угрызений совести и ущемлённого гонора я не мог. Я ведь «царь зверей»! Распаляемый фанаберией, я побежал вслед за йеху (откуда только прыть взялась!), вопя и улюлюкая не столько для него, сколько для самого себя: мне хотелось казаться больше и страшнее, чем я был на самом деле...

Путь йеху я легко определял по тёмно-вишнёвым, неестественным на вид каплям его крови. Возле каменного грота, заросшего космами мха и завешенного корнями верхних кустарников, я настиг супостата...

...Правда, это был не совсем йеху. Передо мной стоял молодой солдатик в порыжелой на солнце советской гимнастерке, с малиновыми погонами «СА». Пилотка на голове, голубой честный взгляд, открытое лицо... Я не мог застрелить его вот так, запросто, ничего не сказав и не перепроверив. Я видел, что капли венозно-густой кровищи подходили прямо к кирзовым сапогам солдатика, я помнил, что йеху уже побывал сегодня девочками, председателем и местной фауной, но всё-таки, всё-таки...

– Товарищ! – предупредил меня солдатик нормальным человеческим голосом – Стой на месте! Вдруг ты хамелеон?!

Я остановился, утирая отовсюду струящийся пот, но револьвер держал наготове.

-Ты кто такой? – спросил я, напуская начальственность в голос.

– Я? Из райцентра взвод прислали... На прочёсывание леса...

– Знаю про такое дело... – говорил я с предательским астматическим хрипом. Грудь гуляла на «развал-схождение», дрожь в руках и ногах никак не унималась.

– Сам откуда?

– Из Уфы...

Точно йеху! – подумал я про солдатика. Наверное, мысли мои читает – я сам уфимский, и он маскируется под уфимского, в земляка, мол, палить труднее будет.

– Как фамилия?!

И тут он называет мою собственную фамилию! Какова наглость «мага и волшебника» из дикого леса – взять и назваться мной!

Я всё понял. И всё-таки – очень уж хорошее было у солдатика лицо, чтобы стрелять в него. Я придумал очень суровую проверку, но постарайтесь меня понять и не осуждать за жестокость...

– Парень, домой, в Уфу, в отпуск хочешь?

– Естественно, не откажусь...

– Тогда подними левую руку вверх!

– Левую – завсегда! Правой я тебя на мушке держу, товарищ, а левую – изволь-пожалуй...

Он поднял ладонь, и я выстрелил в неё, как в мишень. Я уже знал, что в момент острой боли йеху не может удержать фальшивое обличье и показывается в своей подлинной шкуре...

Я был почти уверен, что красивый солдатик сейчас обернётся монстром тайги. Но солдатик очень по-человечески загнулся, застонал, прижимая к животу пораненную руку. А вот за его спиной, в темноте грота, возникла искомая образина, как зловещий мираж – клыкастая, когтистая, широкогрудая. Я не сомневался, что йеху сейчас растерзает солдатика, как незадолго до сего порвал Круглика. Но йеху был без глаза...

...Да, без своего поганого, маленького глаза, вместо которого красовалось на волосистой морде кровавое месиво. Йеху зашатался, как нетрезвый, покачнулся, пару раз взмахнул лапами – и повалился в хрустальные струи ручья. Вода обтекала его, уже мёртвую тушу, и уносила вдаль кровяные ниточки его подтёков...

Йеху прятался в гроте – может, там было и его логово. Перед моим выстрелом – вот ведь совпадение – он решил напасть на солдата со спины. Моя усталая пуля 1895 года выпуска (может быть, чуть-чуть позже) прошила тонкую мальчишескую ладонь солдатика и по новому невероятному совпадению ударила прямо в глаз лесному чудищу. Это было для меня Доказательством Бытия Божия. Если бы малокалиберный и выдохшийся в коробке патрон попал бы в лоб или в скулу Йеху, он бы его только разозлил. Войти внутрь ненавистного покатого черепа неандертальца пуля могла только при одном условии: если не встретиться с костью. То есть через два глаза и может быть через два уха. Вероятность такого попадания в существо, которое я даже не видел, равнозначна попаданию в бешенно скачущую белку слепым стрелком на расстоянии не менее 100 метров.

С тех пор я больше не верю в случайности. Я не выходил из комсомола, и не сжигал прилюдно членского билета (это войдет в моду много позже), но как-то сразу отошёл от всех комсомольских дел... Может быть, и зря – неплохая в целом была организация.

С нас взяли подписку о неразглашении государственной тайны. И только тут я вспомнил, что мой отец имел шрам на руке, и на все мои детски вопросы отвечал: «Понимаешь, сынок, я давал подписку никому про этот случай не рассказывать»...

Я постепенно просыпаюсь... Морок спадает, но постепенно... Да, ведь я мальчишка 70-х... Что и каким образом я мог делать в целинных горах 50-х годов, до своего рождения? Но если всё это сон и выдумка, если этого никогда не было – то откуда на ладони отца оказался этот «подписной» рваный шрам?!

 

© Александр Леонидов, текст, 2014

© Книжный ларёк, публикация, 2014