Александр Леонидов. Дом Геологов

ДОМ ГЕОЛОГОВ

 

Предисловие Смотрителя:

 

«Дом Геологов» – самая первая из опубликованных книг Александра Леонидова-Филиппова. По сути, именно ею, ещё несущей отпечаток наивного подросткового ученичества, начинается феномен Леонидова в нашей отечественной литературе.

Книга писалась в 1991 году, а окончена была (о чем сделана соответствующая мемориальная запись) – 25 января 1992 года. Начинал школьник – завершал студент… Громокипящее время для юноши, только-только входящего в жизнь!

Леонидов только что поступил на исторический факультет БГУ, и уверяет всех, что 5 лет студенчества – это фора для его входа в литературный мир, с которым он пока плотно и безраздельно связывает своё будущее. Профессия по итогам университетского курса его мало волнует: молодой человек убеждён, что он – писатель, и будет жить литературным трудом! В основе сюжета «Дома Геологов» – гипертрофированная, сатирически поданная, в духе времени «подтлевшая для читабельности» история подростков «перестроечного времени» из конкретного и ныне стоящего уфимского ампирного дома по улице Ленина, 72.

Их мысли, забавы, представления о жизни, их шутки и – о, чудо литературы – воплощение их мечтаний на бумаге (всего того, чему в жизни не было места) – вот содержание этой «реалистической фантастики» или «бытового гротеска» молодого, подающего надежды автора, вчерашнего школьника, коренного уфимца, сына «времени перемен», увлекающейся натуры, тяжело травмированной и эпохой, и личными драмами.

Леонидов образца 1991 года совершенно неузнаваем, он совсем не тот, каким его привыкли видеть читатели «Книжного ларька». Ведь прошло 24 года с тех времен, когда были написаны эти строки… Разве узнаешь в изящном шалопае с псевдонимом «Реций» (а именно так подписывался юный Александр) – тяжеловесную и эпичную поступь массивного, умудрённого годами и разнообразным жизненным опытом «Зимнего Льва» наших дней?

И, тем не менее – приглядевшись, наверное, наш читатель всё же различит знакомые черты авторского стиля, подобно тому, как на детском фото узнаёшь черты уже седого и морщинистого знакомца! В первую очередь – по той, многих раздражающей, а лично меня умиляющей смешинке-сумасшедшинке в тексте, которую Леонидов всегда добавляет, как оливку в коктейль, и без которой, как он считает – художественной литературы не бывает. Уже здесь, уже в бесконечно далёком 1992 году у Леонидова вырабатывается его лукавый, с прищуром, неподражаемый стиль…

Стиль замаскированных под подкупающий обыденной детальностью бытовой реализм гротеска, буффонады, не сразу, лишь постепенно понимаемого подмигивания… Вроде бы всё идёт гладко – а потом где-то раз! И ощущаешь внутреннюю пружинку абсурда, вмонтированного в цепочку убедительных последовательностью картин…

Думаю, «Дом Геологов» в 1992 году сделал Леонидова большим писателем, хотя тогда мало кто это заметил (книги вообще были на задворках, особенно худлит, члены Союза писателей давали интервью с характерными заголовками «Картошка выкопана, сухари насушены»). Ну, а как он развивался дальше, и до чего доразвивался в наши дни – судить уже вам, читатель.

Могу сказать, как давний знакомый этого автора – его роман с музой по имени Каллиопа развивался бурно и драматично: от страстных объятий, бурных ночей (тогда ещё за печатной машинкой «Ятрань», какие к чёрту компы, умоляю вас!) – до многочисленных разводов, исходов, яростных проклятий, многолетних разлук, слёзных примирений и…

…Ну, в итоге «детей» они нарожали много… Плодовитость не отказала страстной натуре Леонидова и по этой части…

Каким бы слабым и ученическим, с точки зрения последующих знаменитых творений, не показался «Дом Геологов» Леонидова – будем почтительно помнить, что у него с музой Каллиопой это первенец!

 

 

 

 

Часть I

ВСЕ СВОИ

ЮЖНЫЙ ВЕТЕР

 

I

 

Кирилл Румелин пил на кухне остатки французского одеколона и чувствовал себя неприятно. Дом их – Достоевского, 72 – был ведомственным, принадлежал крупной геологической конторе, и родители Румелина, также как и многих соседей-сверстников, в командировках проводили большую часть жизни. Пользу, которую они приносили Отечеству где-то в Сибири, аннулировала вредительская деятельность их остававшихся дома детей. Румелин не был исключением: например, не далее как вчера он с друзьями построил во дворе фанерный сарай, затем облил его бензином и бросил спичку… Пенсионеры тщательно высчитали, во что обошелся родине вызов пожарных машин. Они сообщили об этом Румелину, но он цинично пожал плечами и заявил, что не стоило тревожить пожарных и что при поджоге он принял меры противоположной безопасности. Пока пенсионеры препирались с Кириллом, произошло второе происшествие: на четвертом этаже, на карнизе появился сосед Румелина – Коля Креш. Снова вызывали пожарных – они сняли Креша, он же отбивался и кричал, что деньги за проигранное пари будут платить снявшие его. Пока возились с Крешем, новое преступление совершили Леша Мухин – более известный как Леша-Приколист – и Арсений Смайков, колоритно именуемый Смайком.

Они протянули проволоку из окна в окно (Леша жил в доме напротив, но не уступал геологам в резвости) и, надев ремень на Смайковского кота, пустили его по импровизированной канатной дороге. Кот с жалобными воплями пронесся над грибками и песочницами, физически не пострадал, но морально пострадал довольно сильно. Пенсионеры пострадали так же, как и кот (не в смысле поездки по проволоке, а в смысле отвратительности зрелища). Они очень оперативно – за годы жизни в доме 72 они научились быть оперативными – вызвали милицию, но милиция не обнаружила на коте следов членовредительства и ушла ни с чем, поскольку заявления об оскорблении личности от кота не поступало. Кот этот был мерзкий; Смайк в свое время споил его и вызвал у него цирроз печени. Кот не справлялся с перевариванием и несло от него как от скунса вонючего. Потому вызванная «Охрана животных» сочла, что вырывать кота из преступных рук Смайка поздно, и, дабы не портить кошачьего генофонда, оставили его у Смайка на погибель. Примерно так проходили будни дома. В праздники бывало, обычно, более напряженно…

Но сегодня Румелин не участвовал в культмассовых мероприятиях демократически настроенных элементов. Сегодня он был так грустен, что даже надел неприлично новые ботинки. Покрой их был настолько жутким, что Румелину все в один голос сказали: «У тебя сегодня ужасное лицо!» Кирилл был грустен оттого, что, несмотря на выпитый одеколон, помнил: завтра наступит последний день школьной жизни, последний выпускной экзамен. Румелин любил свою школу, хотя не раз выламывал ее двери, выбрасывал из ее окон стулья, поджигал ее чердак и затапливал ее подвалы. Ведь все это он делал не со зла, а по традиции, укоренившейся в доме геологов, и передающейся из поколения в поколение… К тоске Кирилла примешивалось чувство страха, боязнь забыть об экзамене завтра утром и пойти гулять с Крешем, как будто на дворе обычный учебный день. Румелин знал, что Креш, сдающий экзамен вместе с ним, испытывает подобные чувства, и, когда раздался звонок в дверь, подумал: «Креш! Кому же еще!» Он пошел открывать, но увидел на пороге незнакомого бесцветного парня.

– Меня зовут Иван, – представился тот. – Погорелец. Я от Николая Фомича!

Румелин посмотрел на гостя непонимающе.

– Какого еще Николая Фомича? – спросил он, распространяя предательский запах одеколона.

– Николая Фомича Креша! – ответил, смутившись, Иван. – Мы проживаем у Крешей… теперь…

– А-а! – протянул Румелин. Он начинал понимать. Дело было в том, что когда родился Коля, Креши долго спорили, евреи они или немцы, и наконец, пришли к выводу, что они – русские. Постепенно это укоренилось в их сознании, и с неделю назад они из патриотического долга приютили семью беженцев из Эстонии.

«Очевидно, – подумал Румелин. – этот Иван Погорелец как раз и погорел в Таллине!

– …Николай Фомич попросил узнать, во сколько у вас завтра экзамен по географии?

– В полдевятого! – ответил, выходя из задумчивости, Кирилл. – А разве у нас завтра экзамен по географии?

Иван смутился окончательно.

– Если хотите, я сбегаю, узнаю! – сказал он, порываясь идти.

– Ну вот еще! – рассердился Румелин. – Будешь ты еще бегать!

Он взял Погорельца за рукав и провел его в квартиру.

– Проходи в зал, – с улыбкой хозяина пригласил он, – посиди минутку-две!

Иван ушел в большую комнату, Румелин же проскользнул на кухню, выбрал яблоко поувесистей и высунулся в форточку. Пьянящий вечерний аромат овеял его: вокруг благоухала природа, горели в ночи тысячи окон, пряно пах расположенный неподалеку хлебзавод. Вдохнув поглубже свежего воздуха, Румелин прицелился и зашвырнул яблоко в полураскрытое окно Креша. О, он хорошо знал привычку Креша сидеть у окна! Глухой смачный удар засвидетельствовал, что Кирилл не ошибся в расчетах. Вскоре в окне показалась недовольная рожа Коли, прикладывавшего ко лбу что-то холодное.

– Прости меня! – попросил Кирилл. – Я хотел больнее!

Он открыл рот, чтобы сказать что-то еще, но Креш ловко выкинул вперед правую руку, злополучное яблоко попало Румелину по нижней челюсти, и рот самопроизвольно захлопнулся. Кирилл потрогал челюсть и, убедившись, что она доломана не до конца, произнес уже серьезно:

– Заходи! Дело есть!

– Выпить найдется? – поинтересовался Креш.

– Коньяк… французский… О’жён! – вежливо сказал Кирилл, безуспешно протягивая левую руку к вазе с яблоками. Но она стояла слишком далеко!

– О’жён, О’жён… – с видом дегустатора засомневался Креш. – По-моему, это одеколон!

Румелин несколько смутился, но быстро одолел смущение.

– Это фирма такая, – заявил он. – Она и одеколон, и коньяк выпускает!

– Ладно, иду! – махнул рукой Креш.

Румелин пошел открывать дверь.

 

II

 

Креш выпил зеленоватый одеколон вперемежку с кефиром, который принес сам, захмелел и заплакал.

– И что за жизнь? – вздыхал он, роняя скупые мужские слезы. – Что за жизнь!

Румелин вышел из кухни торопливыми шагами, пошел в зал, заставленный дубовыми резными книжными полками, достал откуда-то давно забытый, запылившийся учебник географии. Погорелец сидел с ногами в кресле и увлеченно рассматривал том старинных литографий.

– Прошу! – указал ему Кирилл. – Мы с Крешем на кухне! Может, к нам присоединишься?

– Сейчас! – поднял Иван напуганные глаза. – Только дочитаю! Может, вы без меня как-нибудь?

Румелин пожал плечами. Они уселись на кухне с Крешем и принялись готовиться к экзаменационным вопросам. Готовились они долго и интенсивно. Через полчаса, когда были побиты все рекорды дома геологов по учебной подготовке, и Румелина и Колю потянуло ко сну. Первым уснул Креш. Он устало уронил голову на столешницу, сомкнул глаза и тонко, пронзительно засопел. Кирилла тоже начала охватывать дремота, но прежде чем закрыть глаза, он увидел в дверном проеме кухни фигуру Ивана Погорельца.

– У вас такая богатая библиотека, – виновато улыбнулся Погорелец. – Я не мог мечтать о такой!

– Тише! – приложил палец к губам Румелин. – Не видишь, человек уснул!

Но было уже поздно. Креш поднял взлохмаченную голову и жестом приказал Ивану садиться.

– Гнусно! – вздохнул он. – Опоил ты меня, Кир! Говорил же – одеколон, а ты начал лгать!

– Ну не пил бы! – досадливо отмахнулся Румелин.

Креш грустно взглянул на него бессмысленным взором.

– А ведь завтра последний школьный день! – грустно продолжил он мысль. – Последний! Надо обмыть по-человечески, а ты мне небо обжег эфирными маслами!

Некоторое время они сидели молча, и три пары глаз обшаривали местность подобно лучам прожекторов.

– Такая у нас судьба, Ванька! – вздохнул, наконец, Креш, хлопнув Погорельца по плечу. – Каждый из наших, сказав слово, не знает, какое будет следующим!

– А не пойти ли нам к Смайку? – скучающим тоном подбросил Румелин.

Креш встал, словно солдат, получивший повестку.

– Идем! – решил он.

Они прошли по грязной, гнусной, заплеванной лестнице, с обожженной спичками побелкой, в дымной пелене от химически разнообразных дымовых шашек – «дымовушек», как их ласково называли геологи, и вышли к ободранной двери Смайка. Румелин позвонил. Вскоре дверь приоткрылась.

– Это ты, Смайк? – спросил настороженно Кирилл. Ответом была тишина, таившая в себе угрозу. Креш с силой пнул дверь и отскочил. Он сделал это вовремя, поскольку грязная мокрая швабра рухнула в проход, разбросав вокруг вонючие брызги.

– Не балуй, Смайк! – крикнул Кирилл. Но только гулкое подъездное эхо ответило его словам. Этажом ниже открылась дверь, выглянула голова в бигудях-папильотках и уныло пробубнила:

– Опять эти! Ни днем ни ночью от них покоя!

Румелин приоткрыл дверь Смайка – на этот раз осторожно… Креш закричал, но было поздно: увесистое куриное яйцо, положенное между косяком и дверью сорвалось вниз и раскололось о голову Кирилла. Пока Румелин вытирался, всхлипывая и потирая затылок, дверь отворилась сама, и сияющий Смайк встретил гостей. Он вежливо подал Румелину полотенце (скорее тряпку для мытья полов, когда-то бывшую полотенцем) и провозгласил:

– Прошу проходить! В моем доме всегда рады приходящему!

Креш вошел первым, опасливо поглядывая по сторонам. В квартире Смайка царил творческий беспорядок.

– Осторожно! – предупредил Креш Погорельца. – Тут на полу лески и нитки! Не задень за них, иначе здесь все придет в движение!

Румелин ушел в ванну, умылся и там же поймал смайковского кота. Несчастное животное давно уже смирилось со всем придуманным изуверским умом геологов и обозначавшимся кодовыми названиями: «холодное купание», «счастье монтажника», «сорвавшийся альпинист», «Варфоломеева ночь», «кранты», «пьяная стелька». Эти издевательства позволяли сохранить жизнь и здоровье, но гордости кошачьей сохранить не позволяли. Поэтому кот ко всему относился спокойно, кроме Румелина: он никак не мог простить Кириллу особо унизительного мучения. А начиналось все вроде бы благородно: весной, в разгар кошачьей любовной лихорадки, Кирилл принес к Смайку бродячую кошку. В целом Смайк поддержал начинание, но выразил испуг: не подцепит ли его кот какой-нибудь венерической болезни? Румелин решил вопрос просто и со вкусом:

– Я предлагаю, – заявил он, – рекомендовать коту средства контрацепции!

Кота поймали и подвергли такому насилию, пытаясь совместить его с резинками от пипетки, что с тех пор он, попав в руки Румелина, начинал дико, надрывно орать и импульсивно вырываться. Так случилось и на этот раз: кот взвыл, вырвался, рванулся бежать, но задел за одну из лесок. Леска была соединена со сковородой на крючке, сковорода сорвалась с крючка и с малиновым звоном громыхнула по затылку Креша. Смайк улыбнулся, выразив доброту и радушие. Креш поднялся с пола, облепленный окурками и обрывками газет, потирая ушибленный затылок, но с довольным выражением лица:

– Вот эта солидная шутка! – смущенно признался он Смайку. – Я такой еще не видел!

Отдав таким специфическим образом дань уважения друг другу, приятели пожали руки.

– Я тебе еще не представлял? – в прежней тональности продолжал Креш, подталкивая к Смайку Погорельца.

Разговоры в доме геологов обычно совершали очень крутые повороты, но никогда не сходили с рельс.

– Ванька! – закричал Смайк, схватив Ивана за плечи. Возопил он с такой буйной радостью, что посторонний мог бы, пожалуй, только испугаться.

– Эмигрант! Беженец! – Погорелец действительно испугался, растерялся, попытался выскользнуть из цепких лап Смайка. Но если даже вертлявому коту не всегда удавалось это сделать, то что говорить о человеке?

– Что же вы сразу не сказали? – внезапно рассердился Смайк.

– Ну, ты сам догадался! – пожал плечами Креш. – Да и потом, что за сенсация?

– Ну вот! – не переставая обиженно смотреть, проговорил Арсений. – Рассказывал про него, а, приведя, не показал! Да ты, Креш, просто хам!

– Да обычный человек! – продолжал недоумевать Коля. – А ты устроил невесть что!

– Это же повод выпить! – закончил мысль Смайк.

Креш, собиравшийся еще что-то сказать в противовес хозяину, замер на мгновение и быстро нашел выход.

– Уж извини! – обратился он к Смайку с кротким взором. – По глупости забыли сказать!

Пока Арсений выискивал «Столичную», гости расселись за столом. Искал Смайк недолго, но выпили за еще более короткий срок. И сразу прошла первая, нервно-возбужденная стадия пьянства, и всех охватила мечтательно-сентиментальная ностальгия. Румелин сидел у окна и смотрел, как мало-помалу гаснут звезды окон. Засыпали все, даже те полуночники, которые дотянули до этого часа. И Кирилла охватывало чувство затерянности в огромном, беспредельном мире.

– Грустно, братцы! – сказал он, не заботясь о том, слушают ли его. – С какой стороны ни посмотри, у нас была хорошая жизнь; вольготная… и все кончается сегодня ночью!

– Да-а-а… – потянул Креш. Почувствовалась во вздохе его сердечная тоска, обычно многословно изливаемая. Но, вопреки ожиданию, Креш не стал говорить. И хотя почти ничего сказано не было, веселье как-то разом улетучилось… Тяжелое молчание нарушили первые строки песни, которую затянул Румелин. Пел он робко и тихо, словно для себя одного:

 

Хазбулат удалой

Бедная сакля твоя.

 

– Ха! – хлопнул себя по колену Креш. – Вот это по-нашему!

И уже весь стол подхватил неторопливую песню:

 

Золотою казной

Я осыплю тебя.

Дам коня, дам кинжал,

Дам винтовку свою,

Но за это за все

Ты отдай…

 

Подвыпивший хор оборвали на самом задушевном месте. После легкого щелчка погас свет, погрузив все во мрак летней ночи.

– Радик Валиулин, – усмехнулся, прерываясь, Смайк. – Его работа! У него сегодня родители вернулись.

– Да ну?! – сочувственно воскликнул Румелин. – Вот беда!

– Еще вчера, – продолжал Смайк. – Приехали и потребовали от Радика повиновения! Сами они сегодня помчались в гости, обещали вернуться под утро, а бедному Радику приказали убраться в квартире!

– А Радик что? – с состраданием, похожим на румелинское, спросил Креш.

– А Радик убрался из квартиры! – засмеялся Арсений. – Мне он сказал, что как будет возвращаться, то обесточит весь подъезд… Хотя радиковскую квартиру нельзя вообразить убранной даже в абсолютной темноте!

– Вот подлец! – разразился Креш. – Я ведь еще в детстве дразнил Радика радиоактивным! Испортил нам сборище!

Смайк поднялся и попросил всех оставаться на местах.

– Не волнуйтесь! – сказал он. – Сейчас принесу свечи!

Он пошел за свечами, ступая медленно и осторожно. Так ходят по минному полю, что, впрочем, было недалеко от истины. Румелин и Креш напряженно слушали тишину, думая о том, как Смайк рискует…

Стояла такая тишина, что слышно было, как копошатся в радиоприемнике тараканы. Вдруг что-то стукнуло, шмякнуло, и Смайк громко чертыхнулся. Потом стукнуло сильнее, и Смайк застонал. Второй раз он ругался, отбиваясь от чего-то, надсадно щелкавшего – и это было уже ближе к кухне. Стало понятно, что Смайк возвращается. Когда он добрался до кухонного стола, поцарапанный, но довольный, зажег свечи, в старой, запачканной квартире, в полутьме напоминавшей интерьеры замка, стало уютно, как никогда.

– Н-да! – скромно подал голос Иван Погорелец. – Хорошо вы живете! Сейчас бы еще почитать что-нибудь страшное!

– Далось тебе это чтение! – возмущенно воскликнул Румелин. – У нас такая жизнь, что никаких книг не надо!

– Если рассказать, что мы видели!.. – мечтательно добавил Креш. – Кстати, чья очередь рассказывать?

– Да хоть бы моя! – воскликнул Румелин. – Что мне, вспомнить, что ли, нечего?

Он подбоченился, подправил висевший у него на шее огрызок галстука.

– Знаете? – заговорил он таинственно и заутробно, словно невзначай глядя на полураскрытое окно, зловещую кровавую луну и трепещущую, словно привидение, занавеску. – Суть вещей кажется нам простой и понятной, и мы сваливаем свое неумение объяснить ее на глупость свою. Однако мы не так глупы, как нам кажется! Просто мир вокруг наполнен таинственной и клокочущей мистикой! Мы судим о сути вещей не по природе, а по фотографическому снимку природы, фиксирующему один момент и презирающему все другие. Креш ли Креш? Возможно, Ваня, в Эстонии вопрос этот покажется абсурдным, но наши меня поймут!

– В каком смысле? – простодушно улыбнулся Погорелец.

– А вот послушай небольшую историю из нашей провинциальной жизни! – засмеялся Румелин.

Креш лукаво почесывал затылок, но когда Погорелец поворачивался к нему, согласно кивал в тон Румелину. Все общество приняло вид картины «Три охотника»…

 

III

 

Случилось это совсем недавно, когда по стране уже разгуливала безработица, и получить какую-нибудь работу стало трудно. И получилось так, что я и Креш промотали в ту пору все родительские деньги и ждали нового почтового перевода. Но перевод все не шел и стало голодно. Креш пришел ко мне, и мы отправились на поиски случайного заработка, которого в мирном нашем городке как раньше не было, так и теперь не предвидится. Сунулись мы в одно место, в другое – нигде не пахнет деньгами, а бесплатной едой – и подавно. Так проболтались до вечера, а когда совсем животы подвело, заглянули в пивную «Погребок» – она и теперь стоит – думая навязаться какому-нибудь пьянице в компанию. Разделились – я к одному столику, Креш – к другому. Я начал разговор с моим алкоголиком, дело пошло неплохо, и он уже решил купить две кружки пива с пирожками, как вдруг Креш нахально толкает меня в бок и говорит:

– Бросай этого, дело есть!

Я отпихиваю его назад, а он не отстает. Пришлось бросить надежду на пиво с пирожком и идти с другом-безумцем. Я, признаться, думал, что он нашел какого-нибудь миллионера; куда там! Он представил меня трем самым что ни на есть ханыгам, оборванным и напуганным. Они жадно лакали «ерш» – знаешь, Вань, что это такое? Коротко говоря, пиво с водкой, в котором рыбу помакали… Так вот, глохчут «ерш» и просительно смотрят на нас. С их главным Креш уже поговорил, и тот сразу перешел к делу. Рассказал, что они работают в СМУ № 12, что задание у них – ликвидировать старое тюремное кладбище на глухой городской окраине. Я сурово нахмурился, Креш же, видя мое недовольство, стал объяснять дальше:

– Кир, – торопливо заговорил он, – кладбище нужно разрыть ночью и вручную, чтобы газетчики не прознали! Знаешь ведь нашу прессу! А задаток они дают уже сейчас!

Я, не слушая лепетания Креша, обратился к ханыгам.

– Послушайте! – сказал я. – Вам задание, вы его и выполняйте! При чем здесь мы?

Но Креш, которого никто не спрашивал, вновь вмешался в разговор:

– Они боятся! Дело в том, что они все некрещеные, а об этом кладбище ходит легенда, будто оно находится под личным покровительством Сатаны…

– Час от часу не легче! – перебил я его. – Так значит, им нужны крещеные?

– Ну да! – воскликнул Креш. – Я им сказал уже, что нас окрестили! И уже взял задаток!

Я хотел открыто сказать ему, что в нем всегда жил отчаянный лжец, но он уже всунул мне в руку рублей, кажется, двести. Я так мечтал сытно поесть, что на мгновенье замешкался. А через мгновенье уже устыдился не соглашаться, потому что могло показаться, будто я пошел на попятную; а вам все скажут – даже старый лжец Креш, что я человек слова.

«В конце концов, – думал я, – не так уж страшно! Кладбище это тюремное, хоронили там преступников, а теперь оно мешает новостройкам!»

Я подкрепился изрядной порцией «ерша» (точнее, как говорили ханыги, «иорша»). Мне объяснили, что «газик», который повезет нас на работу, уже ждет, и я впервые почувствовал, что на душе – похмелье.

Когда мрачный, похожий на катафалк, автомобиль понес меня по ухабистым улицам, я почувствовал легкий озноб. Зубы мои постукивали, словно у изголодавшегося упыря. Хотя я и старался скрыть страх от безбожника Креша, он все же заметил его и радостно улыбался. Сам Креш ни во что не верит и ни чего не боится по сей день. Приехав на место, застали мы безрадостную картину: с одной стороны к кладбищу примыкало раздолье черных еловых боров, даже и днем непроглядно темных, с другой – онкологическая клиника для бедных с маленькими, зарешеченными окнами, всегда глухая и слепая к жизни. Я подумал, что место настолько заброшено, словно тут сто лет никто не бывал.

– Тут вполне можно копать экскаватором! – сказал я Крешу. Он же презрительно хмыкнул. Мы прошли в небольшой, установленный СМУ вагончик, рабочие отправились допивать недопитое, а мы вдвоем стояли на пороге и наблюдали, как багровый шар солнца истекает кровью, упираясь в острые верхушки елей, как жадные вурдалаки-облака впитывают солнечную кровь и багровеют, будто упившийся гнус. Наконец стемнело окончательно.

– Пора! – сказал Креш.

Мы выбрали себе инструмент, я взял, на всякий случай, лопату потяжелее. Креш засветил тусклую керосиновую лампу, едва державшиеся на ногах ханыги затянули песню и, покачиваясь, словно стайка вспугнутых пингвинов, мое Христово воинство отправилось в путь. Шествуя впереди, я изображал командира. Но стоило нам отойти от вагончика на несколько шагов, как песня стала затухать. Она совсем оборвалась, когда в ответ на нее со всех сторон донесся тоскливый вой защемленной где-то собаки. Вой перешел в дикий вопль, стон, визг, плач, какой раздается, если пса переедет трамвай.

– Вампиры! – сказал, усмехаясь, Креш. – Оборотни!

– Не слушайте его! – произнес я, видя, что душа ханыг совсем уходит в пятки. – Тут недалеко собачий яр, где собираются бездомные псы! А вы им песней напомнили их привычки!

Мы добрались до первой могилы. Тусклый луч из рук Креша дотянулся до полусгнившего, поросшего мхом и лишайниками креста.

– Ого! – присвистнул Креш. – Да тут и правда, логовище сатаны!

Крест был перевернут. Дрожащим голосом я потребовал от него прекратить паясничать и лопатой сшиб дьявольский знак. Но Креш не унимался и громко, радостно заорал:

– Дорогой Люцифер! Извини, что не послал тебе открытки к светлому празднику Рождества Христова!

Последние слова его утонули в надрывном вопле непонятно откуда взявшегося ветра. Еловый бор, казавшийся стеною крепости тьмы, качнулся и задрожал.

– Я знал, что тебе понравится! – удовлетворенно заметил Креш, глядя в землю и обращаясь к преисподней. Дрожащими в руках лопатами мы стали копать первую могилу. Она оказалась неглубокой и вскоре мы добрались до гроба. Я увидел, что сохранился он в этих болотистых сырых почвах хорошо, хотя с научной точки зрения от него и щепок не должно было бы остаться. Мы достали гроб и понесли к вагончику, но у кого-то из алкашей заплелись ноги, и он упал. Мы выронили гроб, он рухнул боком и раскрылся. Скалящий зубы труп вывалился из него; руки мертвеца медленно сползли с груди, и мне показалось, что это – жест живого существа. Креш, в которого, казалось, вселился бес, подскочил к покойнику и поднял ему веки… И тут я содрогнулся от ужаса, кипятком обварившего меня с ног до головы: у трупа, который пролежал в земле не менее полувека и весь уже безобразно осклиз, сохранились глаза! Да что там сохранились – еще и смотрели – внимательно, пристально и с ненавистью! Я буквально остолбенел. Креш, будучи озадаченным, почесал в затылке и невесело заметил:

– Ну и дела!

Пока мы стояли в раздумье, дрожащие от страха ханыги подцепили тело заступами и закрыли гроб, в который бросили труп.

«Как бы там ни было, – пронеслось в моей голове, – а это правильное решение!»

Когда мы добрались до вагончика и поставили гроб туда, у нас несколько полегчало на душе. Второй гроб прошел у нас быстрее, третий – еще быстрее – а потом мы и счет им потеряли. Наконец, трудовая усталость прогнала страх, и ханыги заявили, что наступило время обеденного перерыва. Мы добрались до вагончика, рабочие достали привезенные с собой припасы… Это было жуткое зрелище: в полутемном вагончике, в пляшущем огне керосиновой лампы, сев на гробы, как на стулья, черноликие мужики с хрустом вгрызались в баранью ногу. Было в этом что-то вампирье, вурдалачье, дьявольское. Мне, человеку впечатлительному, было крайне неприятно. Но можно ли такое сказать о толстокожем Креше? Он поспорил с одним из рабочих, что выпьет бутылку на кладбище – по-моему, только для того, чтобы заполучить бутылку – и прежде, чем я спохватился, он уже выбежал за дверь.

– Если через пять минут он не вернется, – сказали мне мужики, – то он проспорил; будь свидетелем.

Я уперся взглядом в циферблат часов. Прошло пять, десять, пятнадцать минут – Креша все не было. Я стал волноваться за его судьбу.

– Пора, – сказал я ханыгам, – обеденный перерыв закончен!

Я хотел вытащить их на поиски Креша, но они упились настолько, что уже ничего не понимали и только свински похрюкивали и почесывались. Что поделать, пришлось мне брать в руки лампу и идти на поиски одному. Когда я вышел на крыльцо, тьма стояла непроглядная, даже со светом лампы мне было трудно видеть дальше вытянутой руки. Мне показалось, что крошечный огонек в моих руках – единственный во Вселенной. Сойдя на рыхлую землю кладбища, я почувствовал, что ступаю по чему-то склизкому. Опустив лампу пониже, я с содроганием увидел сотни могильных червей всех разновидностей. Что заставило их выбраться на поверхность? На душе у меня было тяжело, но судьба Креша еще более взволновала меня. Мысль об этом негодяе, который, конечно, не оценит моего высокоморального поступка, жгла меня словно раскаленным железом. Стоял четвертый час, час вампиров.

– Креш! – позвал я. – Креш, где ты?

Никто не отвечал мне, кроме проклятого эха, оттолкнувшегося от колючих елей. Я звал еще и еще, но результат был тем же. Что мне было делать? Открыто ругаясь и скрыто дрожа, я пошел по заросшей тропе, между могил и когда-то бывших могилами черных провалов, поросших островерхой осокой. Только робкий огонек лампы, да мой собственный хриплый до неузнаваемости голос, звавший Креша, доказывали мне, что я жив. Откуда-то из болотных низин принесло гнилостный, болезнетворный туман. Он клубился, сворачивался в спирали, словно седые патлы ведьм. Я уже не скрывал от самого себя дрожь в руках, зубы же мои щелкали кастаньетами.

– Кре… К… реш! – завыл я заутробно.

– Кр…» – голос мой сорвался на истерический визг, когда я почувствовал, что земля уходит у меня из-под ног. Я начал стремительно уходить в гнилую бездну. В отчаянном порыве я попытался удержаться за кинжаловидную осоку, но только ободрал кожу на ладонях. Через неуловимо краткое мгновение лицо мое ударилось о поверхность земли, укололось об острые пики бурьяна; лампа вывалилась из моих рук, на секунду я оказался в полной темноте, а после грузно рухнул на скользкое дно.

Лампа упала недалеко от меня, колба ее разбилась, но она продолжала гореть. Свет ее пробивался сквозь мутную пелену тумана и позволял увидеть обстановку. Я понял, что лежу в провалившейся могиле, а прямо передо мной – стоймя стоящий гроб. Я машинально перекрестился, вскочил на ноги и, зацепившись за гроб, постарался выбраться. Но полусгнившая крышка, за которую я цеплялся, отвалилась, и я второй раз за тот вечер столкнулся с трупом лицом к лицу. Странное дело: мне показалось, что это был тот же самый труп. Глаза его открылись. Он стоял в гробу по стойке «смирно» и тяжело, не согнув ни одной конечности, рухнул на меня. Я закричал, схватил его за холодную склизкую морду и оттолкнул. Он отлетел к противоположной стене, медленно преломился в поясе. Я, приглядевшись, увидел, что на губах трупа выступила кровь, хотя любой патологоанатом скажет вам, что у трупов нет кровообращения!

Я схватил обломок доски и прижался к своей стене. Лампа стояла между нами. Мертвец не шевелился, и я уже начал успокаиваться. Но вдруг я заметил, что доска в моих руках сочится кровью! Я был близок к разрыву сердца. Хорошо, что у меня хватило ума взглянуть на свои руки и понять, что я просто поранился осколками колбы. Это открытие несколько отрезвило меня. Опираясь на злосчастный гроб, я выбрался из сырой ямы и решил вернуться в вагончик. Но тьма была такая, что я не знал, в какой он стороне. Я принялся ходить по кладбищу в поисках выхода и, возможно, ходил кругами. Я спотыкался, прихрамывал и уже совершенно забыл о судьбе Креша; но всякую вещь находишь тогда, когда перестаешь искать. Я увидел Креша; собственно, я был готов ко всему. Если бы я увидел, что с Креша содрали кожу, я бы не закричал! Если бы я увидел, что Креша рассекли на части, я бы не закричал! Если бы я увидел, что Креша распилили бензопилой, я бы не закричал! Но то, что я увидел, заставило меня закричать…

Блеснули уже первые зарницы, оповещавшие о грядущем восходе солнца, каждая травинка уже совершила омовение росой. Мир напоминал храм, мощным голосом жизни поющий заутреню. Неужели в этом храме можно нарушать заповеди и совершать преступления?

Сырой туман уползал в болотное логово… И посреди пробуждающейся природы здоровым сном алкоголика спал Креш. Когда я закричал совсем недалеко от него, он проснулся, вскочил и протер глаза. Это спасло его: если бы он продолжал лежать, я переломал бы ему ребра.

– Ты… Ты… – завопил я, не находя слов.

Мои глаза покраснели от ярости. Но всякий, знающий Румелинскую доброту, скажет вам, насколько я отходчив! Я долго думал, какими словами обругать Креша, и не найдя таких страшных слов, выдавил:

– Неужели ты не боишься возмездия за свои преступления?

Креш посмотрел на меня тонко и проницательно. Никогда более я не видел у Креша такого трезвого взгляда.

– Нет! – сказал он. –Не боюсь!

Конечно он боялся возмездия от меня, но понял, что я не о том спрашиваю.

– Мертвецы здесь сами наказаны! Эти несчастные нарушили заповеди и были посажены в тюрьму. Это было их первым наказанием. Потом их похоронили отдельно, на тюремном кладбище – и это стало их вторым наказанием. Они блуждают впотьмах на том свете – и это третье их наказание. Наконец, их разрывают и выбрасывают на свалку. Делают это ханыги – может быть, дети и внуки мертвецов! Преступление входит в самый генный состав рода преступника, потомки его берут на плечи его грех! И ты хочешь, чтобы я боялся таких забитых мертвецов? – Креш насмешливо взглянул на меня.

Мы немного постояли молча, любуясь, как роса оседает на кладбищенских травах. Я подумал, что и страх наш, и все житейское мелко и пусто перед великим таинством смерти.

– Знаешь что, – примирительно сказал я Крешу. – хватит с нас и задатка! Давай не будем возвращаться в вагончик!

Мы ушли, обостренно понимая, что земля, по сути – огромное кладбище, и что ходим мы среди миллиардов трупов людей и животных…

 

*  *  *

 

Румелин умолк. Креш, лукаво усмехаясь, потягивал дым сигареты.

– И это все» – увлеченно спросил Погорелец.

– Нет! – усмехнулся Кирилл. – Мы добрались до дома, разошлись по квартирам и уснули. Утром Креш пришел ко мне за своим любимым огуречным рассолом, а уже вечером все газеты города были наполнены статьями о зверском убийстве и расчленении трех рабочих на старом кладбище…

Незримые во тьме плыли тучи за окном. Ночь уходила, истекала, таяла…

 

IV

 

А утром плохо выспавшиеся Румелин и Креш отправились на экзамен. Они опоздали на полчаса, но, невзирая на это, битый час поджидали учителей. Те, наконец, пришли – флегматичная Янаева и бородатый интеллигентный педагог, прозванный Беримором. Они впустили группу экзаменующихся в кабинет географии и, рассадив их, принялись копошиться на учительском столе. Изредка они поднимали глаза, взгляды учителей и учеников встречались, выражая взаимный страх. Румелин, потирая небритую щетину, оглядывал родные стены кабинета и мысленно прощался со всем: и с географическими рефератами старательных школьников, развешанными по стенам, с потрескавшейся штукатуркой, с батареей, о которую его однажды в шутку ударили головой. Он прощался и с застекленными шкафами, расставленными у задней стены. Шкафы стояли пустые: выбиваемые стекла в них регулярно заменяли, но с растаскиваемой физической и метеорологической аппаратурой было сложнее… А ведь Румелин помнил времена, когда она наполняла чрево шкафов.

За окном, брызгавшим солнечными бликами, благоухали мальва и жасмин, ежегодно вытаптываемые, но не вытоптанные, и странно было Румелину страдать в ожидании билета. Учителя копошились неимоверно долго, и Румелин подумал, что их необходимо поторопить. Недолго думая, наметанным жестом он с треском вырвал листок из одного реферата. Креш, сидевший у застекленных шкафов, понимающе отворил их дверцу… Кирилл чиркнул спичкой – и вот уже пылающий бумажный ком подобно метеору, пронесся через класс и упал на полку. Креш невозмутимо закрыл шкаф… Когда едкий патлатый дым заполнил внутреннее пространство, Румелин вздохнул удовлетворенно. Дым бился о стекло, выползал из щелей, заставляя надсадно чихать задние ряды. Но географы так оживленно что-то обсуждали, что не заметили происшествие. Между тем кто-то из братьев по разуму Румелина и Креша вытащил бумажку из шкафа и выбросил ее на подоконник. Огонь полыхнул с новой силой, стал менее видим, но более осязаем. Краска на раме окна коричневела и корчилась, прибавила своего неповторимого аромата – такого, что даже страдавший насморком Беримор почуял неприятность. Он прищурил подслеповатые близорукие глаза и спросил подозрительно:

– А что это паленым пахнет?

– А это мусор на улице жгут! – одновременно ответили Румелин и Креш, глядя при этом на Беримора наивными лучистыми взглядами. Янаева пошла по запаху и обнаружила догорающий реферат.

– Воды! – устало попросила она и захлопала по подоконнику мокрой тряпкой.

– Прошу! – указал Беримор на свой стол. – У нас все готово!

Зависла тяжелая тишина, нарушавшаяся тонким, сдерживаемым писком: кто-то кого-то тыкал в ногу иголкой. Среди такой атмосферы всеобщего страха, среди звенящего безмолвия поднялся Румелин. Он прошел между рядов в облаке суеверно-ободряющих возгласов и взял билет. Так же невозмутимо он вернулся и сел готовиться. За ним пошел Креш, за Крешем потянулись и другие. Румелин готовился полчаса, то и дело таская листки с учительского стола. Он деловито записывал все, что мог вспомнить по географии, и когда все познания иссякли, он отправился сдавать. Подсел он к Беримору, справился у него о здоровье жены и детей, о рыбалке, о плавании в закрытых помещениях. Беримор, встречая собачьи-преданный и умильный взгляд Кирилла, терялся, отвечая невпопад. Поняв, что беседа не клеится, Румелин стал отвечать билет.

– Мой вопрос об Урале, – начал он уверенно, как будто Беримор собирался с ним спорить. – Уральские горы расположены на Урале, который служит также местом локализации Уральских возвышенностей…

Учитель, внимая монотонной речи, задумался о предстоящем отпуске, о теплом, пенящемся у ног море… Точно уловив этот момент, Румелин ловко вставил:

– Невозможно понять Урал без рассказа о Китае… – и соскочил на пересказ энциклопедической статьи о Китайской республике.

– Покороче! – вяло и робко буркнул Беримор.

– Хорошо! – отреагировал Румелин. – Я опущу 15 минут вступления!

И продолжил рассказ с того места, где его прервали. Он сыпал тяжелыми терминами, действовавшими на педагога словно снотворное. Беримор задремал. Румелин продолжал нести околесицу, а учитель сползал все ближе и ближе к краю стола. Румелин, не прерывая рассказа, слегка подтолкнул его, стул выскочил из-под Беримора – и оба они – стул и Беримор – рухнули на пол. Откуда-то сверху сорвался глобус и тяжело взорвался вблизи учителя. Ошеломленный Беримор вскочил, ползал на четвереньках и искал очки. Румелин же продолжал, не прерываясь:

– Растительность Урала зелена и, несмотря на скудность свою, обильна…

– Хватит, хватит! – замахал руками педагог. – Я вижу, что ты знаешь… Сейчас посмотрю твои конспекты…

Беримор искал очки, не подозревая, что они под ногой Кирилла. Румелин же поднимал его с колен и тыкал ему в лицо бессмысленными конспектами. Беримор сделал вид, что рассматривает их, хотя понимал их не более чем иероглифы. Потом, когда он объявил их хорошими и ставил в ведомости «пять», Румелин проталкивал очки его под отошедший плинтус. Когда ему это удалось, он ушел с сознанием выполненного долга, закрыл за собой дверь и стал подслушивать. Он услышал речитативное бормотание Креша. Постепенно бормотание оживилось, сорвалось на крик. Румелин слышал, что кричали Креш и географы. Потом кто-то из них топнул ногой, хватил стулом об пол. Затем раздались торопливые шаги, и Кирилл едва успел отскочить от распахнутой пинком двери. Вышел Креш и хлопнул дверью так, что она чуть было не слетела с петель. После этого он сурово оправил галстук.

– Чего ты разбушевался? – испуганно спросил Румелин.

– Того… – злобно ответил Креш. – Будут мен тут… четверку! Мне – четверку! Мне!

 

*  *  *

 

Проводив Креша и Румелина на экзамен, Смайк вышел на утреннее безделье. Он уселся на лавочке во дворе, достал из кармана баночку сметаны и ложку. Вслед за ним из подъезда выбрался Радик, отягощенный родителями, – в обвислых трико, с недельной щетиной, взлохмаченный и опухший. Он закурил, не глядя на Смайка, уселся на лавочку.

– Родители даруют нам жизнь, – философски заметил Смайк. – И всю оставшуюся жизнь раскаиваются в содеянном!

Он доел сметану и огляделся по сторонам: двор был пуст, только в одном его углу царило оживление: там, возле девятиэтажного дома стоял грузовик с прицепным фургоном, вокруг него сновали грузчики. Руководил ими красноносый магазинный грузчик Дядя Веня.

– Шиповы съезжают! – сказал Радик Смайку. – Они давно уже мечтали: двор им наш не нравился и вообще…

– Похоже, он им и теперь не нравится! – взволнованно сказал Смайк в ответ. Радик поднял глаза и перекрестился.

– Ох! – воскликнул он, схватив Смайка за плечо. – Да это ведь нас бить бегут!

По просторам двора, огибая качели и песочницы, неслись мускулистые братья Шиповы: один размахивал шваброй, другой крутил над головой валиком от дивана. Они бежали так быстро, что с трудом остановились.

– Слушайте, мужики! – неровным голосом заговорил старший. – Помогите погрузить! Просто приперло нас! Уж помогите, пожалуйста!

Младший дрожавшими руками всунул в руки Смайка и Радика какие-то деньги. Лениво поплевывая, геологи поплелись за Шиповыми. Оказалось, что Шиповых приперло в самом прямом смысле: они стаскивали пианино, на лестничной площадке оно застряло и придавило одного грузчика. Другие старались выручить собрата, но безуспешно. Припертый грузчик подавал слабые признаки жизни. Смайк и Радик налегли, и пианино пришло в движение.

– Держи! Держи, мужики! – заорал Дядя Веня, но было уже поздно: пианино сорвалось и с грохотом понеслось вниз по лестнице. Дядя Веня остался с ним один на один, попытки остановить его напоминали попытки остановить локомотив, и дядю Веню, издававшего нечленораздельные вопли, выбросило за перила. Там разбилась бутылка, которую дядя Веня всегда держал в кармане, и осколки ее вонзились в бедное тело грузчика. Между тем пианино продолжало неуправляемое движение, всей неимоверной тяжестью своей врезалось в стену, ударило в электрический щиток, выбило пробки, обесточило лестничную площадку и развалилось по частям. Летели искры замкнувшейся проводки, стенал дядя Веня. В квартирах замолкло урчание холодильников и рык кофемолок.

– Вот это по-нашему! – шепнул Смайк Радику. Радостно было видеть, как открываются двери и из них выглядывают головы встревоженных обывателей! Какая-то старушка в рваном халате выскочила из квартиры.

– Что же вы, ироды, делаете? – заголосила она протяжно. – У меня же в холодильнике мясо!

– Ты, подруга, вали отсюдова! – взвыл дядя Веня, сжимавший в руке окровавленное горлышко бутылки.

Грузчики стали обкладывать «подругу» матом, она испугалась и убежала. Дядя Веня поднялся наверх и помог грузить пианино по частям. Потом пришлось тащить диван. Смайк предложил поставить его в лифт, куда диван в вертикальном положении входил. В этот момент один из грузчиков почувствовал определенный зов природы, и решил исполнить его за хорошо скрывавшем все диваном. Другие грузчики забили лифт чайниками и какой-то посудой, и Смайк при всеобщем одобрении окружающих нажал на кнопку первого этажа. Грузчик за диваном закричал, двери, смыкаясь, загудели, и все это слилось в единую безобразную какофонию. Лифт и до того был испорчен, а тут его к тому же перегрузили. Он взвился, словно конь, на которого взвалили верблюжью ношу, понесся на девятый этаж и, выплеснув тем самым последнюю энергию, застрял. Грузчика, конвульсивно старавшегося натянуть штаны, придавило диваном и обсыпало тарелками. Он кричал, толпа грузчиков поспешила ему на помощь, но открыть лифт не смогла.

– Выпустите меня! – кричал придавленный. – Мне тут дышать нечем! Я задыхаюсь!

Полтора часа он задыхался, но, несмотря на это, подоспевшие ремонтники вытащили его живым. Он испустил длинный матюг, и дядя Веня облегченно сказал:

– Ну, жить будет!

Пока грузили оставшиеся вещи, Смайк кивнул Радику, и они спустились вниз. Осторожно и неторопливо они разблокировали прицеп и еще успели помочь догрузить фургон доверху. Когда погрузка закончилась, многочисленное семейство Шиповых заспорило, куда они собрались переезжать, поскольку никто из них не записал точного адреса.

– Может, не уезжали бы? – робко вставил Смайк. – Чует мое сердце недоброе!

Шипов-старший крепко послал его и оттолкнул с дороги. Он усадил жену в прицепной фургон, сам сел в кабину водителя.

– Пожалуйста! – попросил он. – Езжайте помедленнее! У нас в прицепе дорогие сервизы, хрупкие вещи!

Шофер тронулся осторожно – и так же осторожно отделился прицепной фургон. Он покатился под гору, развивая все большую и большую скорость, все более и более накреняясь. Наконец он врезался в грибок на песочнице, дверцы его распахнулись, и из них с перекошенным лицом вывалилась Шипова. Всей могучей массой своей она врылась в песок, на нее посыпались какие-то коробки; послышался звон битой посуды – это падали ящики с сервизами… А между тем во двор уже въезжали люди, поменявшиеся с Шиповыми. Ни Смайк, ни Радик не знали, что на отвратительное их рук дело взирают очаровательные глаза белокурой красавицы. Она же, к счастью своему, не подозревала о существовании Смайка и Радика…

 

V

 

Вечером все по привычке собрались на кухне у Смайка. Смайк усадил гостей, выключил свет, оставив гореть лишь газ на плите, и уселся сам. Таинственные голубые блики делали лицо Смайка неземным и загадочным.

– Известно ли вам, – начал Смайк, – что род наш очень древний и происходит от рыцарского рода Броков. Имя Смайковы предки мои приняли при государыне Елизавете, когда по известной причине хотели казаться русскими. Дело тогда не обошлось без нечисти, без хорезмского демона – это, впрочем, повод для другого рассказа. Я же вспомню о первом Броке…

Смайк оглядел присутствующих строгим взором и заговорил от первого лица; он, как восприемник рода Броков, имел на это право…

 

*  *  *

 

После второго крестового похода удача, наконец, улыбнулась мне. Хотя мы не взяли Дамаска, но я сумел захватить себе вороного сарацинского коня, сменившего мою клячу. Я назвал коня Бесом. На его лоснящейся атласной шкуре красиво смотрелся тяжелый кошель с византийским золотом. Несколько лет я плутал по пыльным дорогам Балкан, после же потянуло в Германию. Недоброе время я выбрал: по селениям эрцгерцогства австрийского я плутал уже по отечеству, не находя ни людей, ни пищи. Из придорожных зарослей на меня смотрели доведенные до отчаянья и сумасшествия крестьяне, превратившиеся в грабителей и людоедов. Но, глядя на крестообразную секиру, прикованную к моей руке, мой вытекший глаз и глубокие шрамы на лице, на покрытый шипами сарацинский панцирь, они не связывались со мной. В селении недалеко от Вены я встретил только дряхлого старика. Я ничего не получил от него – более того – дал ему монету на бедность.

– Да хранит вас Господь, благородный рыцарь! – поклонился старик.

– Не знаешь ли ты богатых хозяев? – спросил я его.

В ответ старик поведал мне вот что:

– Недавно наш хозяин Альберт фон Шнайдер вернулся в родовой замок. Замок этот – место проклятое, мы боимся ходить туда; а герр Шнайдер вот уже несколько дней не показывается, и я не знаю, жив ли он вообще!

Я усмехнулся страху крестьянина и попросил указать мне дорогу. Отправившись в замок, я увидел, что путь почти зарос колючим терновником, по обочинам сплетался кронами густой и темный лес, пахло прелой гнилью и в опускавшихся сумерках горели демоническим светом гнилушки. Это могло бы напугать суеверных земледельцев, но я хорошо помнил леса Ливана, и лес Шнайдеров показался мне парком. Наконец, дорога сделала крутой поворот, и я увидел сам замок; он был невелик, но высок и мрачен. Сложили его из черного камня. Перед окованными воротами его был разложен костер, вокруг огня сидели оборванные и обросшие люди, вооруженные чем попало. На вертеле они крутили человеческое тело, постепенно румянящееся от жара. Я запомнил терпкий запах паленого волоса.

– Господь простит вам ваши прегрешения! – сказал я им сквозь мерное клацанье копыт Беса. – Не найдется ли места у костра бедному рыцарю Конрада III достославного?

Самый могучий и мускулистый из людоедов – настоящий король дикарей, недобро блеснул глазами и пригласил меня садиться.

– Храбрый рыцарь устал с дороги, – сказал он. – Пусть отдохнет и согреется.

Я спешился и подошел к костру. Король людоедов вынул запекшийся человеческий глаз и, чавкая, съел его.

– Я люблю глаза! – медленно сказал он и пристально взглянул на меня. Я не отвел глаз, усмехнулся и ответил:

– Вкусы сарацинской палицы совпадают с твоими, добрый человек!

Он посмотрел на мою пустую глазницу и расхохотался.

– Ты мне нравишься, рыцарь! – произнес он. – Не желаешь ли отведать нашей индейки? Клянусь, даже папе римскому не подавали более нежного мяса!

– Благодарю за гостеприимство, – сказал я. – Но на дворе пост и правоверный католик не ест мясо!

Король людоедов подсел ко мне поближе, и в бликах костра я увидел его мощные клыки.

– Держу слово, – заметил он, облизываясь, – ты так смел оттого, что за кустами сидят десять твоих оруженосцев! Ставлю золотой, что сидят!

Я протянул руку.

– Давай золотой! – ухмыльнулся я. – Ты проспорил!

Король совсем приблизился ко мне, и я почувствовал его зловонное дыхание. Мощной рукой он взял меня за плечо и сдавил стальной наплечник так, что помял его.

– Сумасшедший ты или Всевышний? – взволнованно спросил он. – Только они двое могут быть так смелы со мной!

Я добился своего, сбив его с толку своим поведением.

– Прикажи своим людям обыскать кусты и отдай мне мой золотой! – сказал я ему. Он отдал такой приказ, и людоеды разбрелись.

– Никого нет! – закричали они вскоре с разных концов лужайки. Король довольно засмеялся.

– Ты озяб, рыцарь! – сказал он мне. – У костра тепло, но в костре еще теплее!

С этими словами он с неимоверной силой толкнул меня в огонь. Он не знал, что я расстегнул наплечные ремни, и наплечник, который он держал, попросту соскользнул в пламя. Не удержав равновесия, король людоедов рухнул вслед за ним и вскочил уже объятый пламенем. Я же рассек пополам слугу, оставшегося рядом с ним, и скрылся в темноте. Людоеды, прибежавшие на крик Короля, бессмысленно сновали по поляне. Кое-как они затушили своего обожженного хозяина, но вместе с тем затушили в панике и костер. Тогда же луна закатилась за тучи, и наступила тишина и мрак. Я знал, что я один, и потому бил секирой каждого, приближавшегося ко мне. Но людоедов-то было много, и в каждом своем собрате они видели меня. Беспроглядная ночь и густая тень от замка делали глаза их совершенно бессильными. Я поджидал их и рубил без промаха, а их предсмертные стоны увеличивали страх оставшихся. И вот среди людоедов началось массовое самоистребление. Почти все кричали, что они – свои, да что проку? Все также прекрасно понимали, что и я мог кричать то же самое… Когда я истребил большую часть врагов, то решил развести огонь: пять-шесть оставшихся разбойников не были мне страшны. Я стукнул огнивом о кремень и подпалил сухой хворост.

– Ага, вот он! – завопили оставшиеся людоеды и бросились на меня, перепрыгивая через трупы своих товарищей… Видит Господь, не стал бы я их догонять, если бы они побежали в другую сторону! Но коль они не оценили доброты моей, то очень скоро тела их, будто разрубленные свиные туши, лежали у моих ног. Последнего, слабого и тщедушного, я поднял за ворот.

– Пощадите, господин рыцарь! – завизжал он. – Мы не вампиры, мы бедные хлебопашцы! Замок, проклятый замок насылает на округу мор и собирает гвардию мертвецов. Мы хотели разрушить замок сатаны!

Что мне было делать? Я отпустил его и дал, как полагается, монету на бедность. Бедолага убежал, я же увидел противника куда более опасного: тяжело, скрипя зубами от боли, поднялся с земли король людоедов. Сжимая меч в опаленной руке, он двинулся на меня. Кроме того, безжизненный замок ожил. В одном из узких стрельчатых окон-бойниц полыхнул огонь свечи. Я заметил, что оттуда высунулся арбалет, и поторопился отскочить к стене. Но стрелок целил не в меня: свистнула тетива, и король людоедов рухнул поверженным. Покончив с ним, арбалетчик высунулся из окна и позвал меня, недоуменно оглядываясь по сторонам.

– Господин рыцарь!

Я достал кинжал и метнул его вверх, выбив арбалет из рук звавшего. Когда оружие это упало к моим ногам, я вышел из тени и поклонился.

– Кто вы? – дрожащим голосом спросил стрелок.

– Рыцарь воинства Иисусова, – представился я, приложив руку к сердцу. – Я пожелал в честь святой молитвы называться Амэном, но лживые языки моих собратьев нарекли меня Броком – что значит крушащий, разрушающий; но это, добрый человек, истинная ложь…

– Господин рыцарь, – перебил меня не особенно учтивый собеседник. – Умоляю, не уходите! Я сейчас спущусь!

Я свистнул Бесу и подошел к воротам. Вскоре отворилась небольшая дверка, проделанная в них, и я увидел своего знакомца.

– Я слуга герра Шнейдера, Вайц, – сказал он мне. – Матушка моя называла меня Вайцем проклятым, и она была права! Я всегда бедствую! Всю жизнь я скитался, и вот недавно стал слугой. Герр Шнейдер женился тогда на баронессе Розалин-фон-Ронбе, и на радостях взял меня! О, если бы я знал тогда, что меня ждет! Я попал в замок с привидениями, людоеды осаждали нас, а герр Шнейдер, прекрасный прежде человек, превратился в дьявольском замке в трупоеда! О, господин рыцарь, вас послал мне сам Господь, не покидайте меня!

Сказал он это так быстро, и зубы его дрожали так сильно, что я едва его понял.

– Веди меня к своему хозяину! – сказал я в ответ, и он благодарно захныкал. Заперев за нами дверцу, он отвел Беса в стойло, меня же повел наверх. Мы прошли по настоящему лабиринту с запутанными, узкими, сырыми и темными коридорами. Свеча дрожала в руке Вайца, и неровный свет ее выхватывал из мрака обшарпанные стены и висевших на потолочных балках нетопырей.

– Все слуги покинули бедного герра Шнейдера, – говорил мне Вайц. – Но ко мне он был добр, и я не смог сделать, как другие!

Плутая по запутанным переходам, я ожидал выхода к логовищу дракона, но слуга вывел меня в большой зал с высоким сводом, и зажег просмоленные факела.

– Подождите здесь, – попросил меня Вайц. – Я сообщу, что поганые людоеды разбиты.

Он удалился, я же уселся за дубовый стол и положил перед собой секиру. Говоря по чести, я ожидал подвоха. Мне трудно было представить, что люди, которых осаждали людоеды, могли спать или заниматься какими-то делами. Но вместо какой-либо опасности выскочил Вайц с позолоченным жезлом и, ударив им об пол, огласил:

– Герр Альберт фон Шнейдер! – помолчав мгновение, он добавил. – Супруга его Розалин фон Шнейдер и матушка супруги Грета фон Ронбе, баронесса…

Я невольно усмехнулся неумению Вайца представлять господ, и меня застали с усмешкой на лице. Те, кто видели мою улыбку, поймут, отчего лица вошедших подернулись неприязнью. Я же рассматривал вошедших: Розалин была удивительно грациозна, с прекрасным лицом и густыми волосами. Сказать, что она была прекрасна – значит ничего не сказать! Творец с такой любовью и тщательностью готовил ее образ, что я, человек бывалый, чуть было не лишился единственного глаза! Оттого-то я и не рассмотрел как следует двух других; Шнейдер был, кажется, ранен – очевидно, людоедами, но вспомнить что-либо большее для меня трудно. Я привстал со стула, дамы присели в реверансе. Я попросил приюта, и мне не отказали в нем…

 

VI

 

– Я рад предоставить вам приют, – сказал герр Шнейдер, щедро накормив меня. – Но захотите ли вы принять его?

– А что такое? – поинтересовался я, обгладывая куриную ножку (как-то вышло, что о посте я уже забыл).

– Среди крестьян ходит о замке дурная слава! – грустно произнес Шнейдер.

Я откровенно рассмеялся.

– Скажите, – спросил я сквозь смех. – О каком замке среди крестьян ходит добрая слава? И какую же нечисть они поселили здесь?

Шнейдер не поддержал моего веселья.

– Самую страшную! – с мертвящей строгостью ответил он. – Человека!

Видя удивление на моем лице, баронесса фон Ронбе разъяснила мне странные слова.

– Говорят, – тихо молвила она, – что в замке Шнейдеров оживают все черные стороны, все каиновы печати, наложенные на человека!

Зависла мрачная тишина. Я посуровел. Жизнь, полная скитаний и опасностей, научила меня: нет безгрешных людей. Видит Всевышний, я тогда не боялся уже никакого врага, кроме темных сторон себя самого. Если бороться с самим собой, то как определить, кто выйдет победителем? Я подумал, что нужно уехать, но этим бы я обидел хозяина замка и бросил бы перепуганного Вайца на произвол судьбы. Была и еще одна причина, в которой я еще боялся признаться себе: мне трудно было расстаться с красотой Розалин… Словом, я решил остаться. Вайц, которому велели проводить меня в любую из пустующих комнат, отвел меня в овальную залу рядом со своей каморкой.

– Сегодня полнолуние! – бормотал он, как безумный. – Полнолуние! Сегодня опять придет привидение!

– Какое привидение? – спросил я его.

Вайц кое-как объяснил мне, что привидение появляется, когда сильно разыгрывается ураган. Я кое-что стал понимать. Такие штуки встречал я в Берберии. Желая успокоить Вайца, я прошел в его комнату и принялся простукивать стены.

– Что вы делаете? – изумился Вайц.

– Сейчас поймешь! – отвечал я.

Вскоре стена загудела по-иному, и я понял, что в ней есть пустота. Я попросил у Вайца кирку и, когда он мне подал ее, проломил стену. Все было так, как я и думал: в стену был замурован кувшин.

– Ты, Вайц, – сказал я, смеясь, – поселился в комнате для нелюбимых гостей! На востоке такие есть в каждом замке! Когда свищет ветер, стена отзывается звуком, неслышным для уха, но слышным для души!

Вайц уселся на кровать и вдруг разразился сумасшедшим хохотом; я просил его не бояться больше ничего и удалился в свои когда-то роскошные, а ныне грязные и сырые покои. Два высоких, узких, стрельчатых окна-бойницы цедили лунный свет. Выглянув в одну из них, я увидел огромную кровавую луну, круглую, будто щит сельджука. Я подумал, что раз в замке имеются берберийские шутки, то и вести себя нужно, как в Берберии. Не ложась на постель с высоким пологом, я пристроился в углу, окружив себя шерстяной нитью. Так в святой земле спасаются от нечистых насекомых. После того, что я совершил, можно было спокойно затушить свечу и уснуть. Это я и сделал. Усталое тело само провалилось в темную бездну сна.

Но спать пришлось недолго: прямо под моими окнами залаяли гиены. Я поднял голову и ущипнул себя: уж не сон ли это – гиены в самом сердце Германии?! Словно не желая дать мне ответа на этот вопрос, гиены умолкли. Вновь зависла непробиваемая завеса темноты и тишины. В покое было душно, несмотря на распахнутое окно.

Не спалось. Я с горечью подумал, что приближающаяся старость делает меня пугливым и мнительным. Однако раздавшийся звук заставил меня отвлечься от раздумий. Звук был тих, но он пронизал собою всю пелену пространства. Казалось, что кто-то трет костью о кость. Звук исходил отовсюду сразу и ниоткуда точно. Звук приближался ко мне. Я рассердился не на шутку, вскочил и взмахнул секирой.

– Кто бы вы ни были! – бросил я во тьму. – Я снесу вам головы!

Но звук не прекратился и не сменил направления. Я зажег огарок моей свечи и вздрогнул от омерзения: шурша друг об друга хитиновыми панцирями, по покою перемещались скопища сколопендр и скорпионов. Они спускались сверху, по пологу на ложе и оттуда ползли дальше. Они преодолевали любые препятствия, и лишь шерстяной нити преодолеть не могли. Я стал топтать их сапогами, но, вспомнив о Вайце, бросил это бесплодное занятие и поспешил к слуге на помощь. Вайца я застал на его постели, дрожащим от страха. Скорпионы через щель в стене проникли и к нему. Я несколько раз ударил его по щекам, привел в себя. Уже вдвоем мы выбежали из его каморки, тщательно закрыли двери.

– И часто так у вас бывает? – поинтересовался я у Вайца. Вайц все еще с трудом говорил, щелкал зубами, и, соответственно, заторможено думал.

– Это все луна! Проклятая луна!

Я страшно закричал на него, ударил, и только после этого он стал способен что-то понимать.

– Как ты смог увидеть насекомых в такой тьме? – спросил я его. Вайц дико посмотрел на меня.

– Каких насекомых? – выдавил он. Я, признаться, подумал, что бедняга тронулся рассудком.

– Тех, которые напугали тебя! – взревел я. – Клянусь святым Георгием, ты лязгал зубами не от приятного расположения духа!

– Я не знаю никаких насекомых! – проблеял он, вконец сбитый мною с толку – Я увидел герра Шнейдера! Он приходил, он горел зеленым пламенем! Я отгородился святым крестом!

Вайц говорил еще что-то, меня же раскаленным железом резанула мысль о судьбе Розалин. Я схватил Вайца за загривок и приказал вести в хозяйские покои. Вайц попытался возроптать, но я дал ему понять, что переломлю ему шею, и он покорился. Мы, подобно поводырю и слепому, устремились по темным переходам, где носились обезумевшие нетопыри. Пламя свечи в вихре, поднятом ими, трепетно задрожало и вскоре погасло. Мы очутились в полной темноте. Я стал искать огниво и на мгновенье отпустил Вайца. Словно поджидая этого, во тьме возник ореол зеленого огня. Вайц по-мышиному пискнул и куда-то исчез.

– Герр Шнейдер?! – спросил я. Но это был не герр Шнейдер. Передо мною предстало подобие баронессы фон Ронбе. Она фосфорицировала, и я хорошо видел когти, выросшие на ее руках, клыки, портившие привлекательную когда-то линию губ… Глаза ее были красными, казалось, что она видела в темноте. Но по тому, как она озиралась, я понял, что она ничего не видит. Она только услышала писк Вайца.

– Поди сюда! – сказала она, глядя в мою сторону. – Ты слуга, ты обязан подчиняться! Вайц, я знаю, что ты тут! Подойди, хозяйка хочет есть!

– Прожуешь ли ты мою еду? – усмехнулся я и, выскочив из темноты, разрубил ее поперек тела. Хлынула черная кровь. Баронесса упала на каменный пол и вдруг захохотала. Я поднес крестообразную секиру к ее голове.

– Остановись! – воскликнула она, продолжая смеяться. – Рыцарь! Кто ты, ангел? Ты человек! Ты мнишь себя Зигфридом? Взгляните на дракона, возомнившего себя Зигфридом!

Со словами такого проклятия человеческому она умерла. Я побежал дальше, пробираясь на ощупь; я победил вампира! Гордыня и себялюбие переполняли меня, я шагал уверенно и нагло, осознавая невиданную свою силу. Безумная ночь продолжалась, сумасшедшая луна за стенами замка взбесила все живое, подбивая его на подвиг или на преступление. Я увидел приоткрытую дверь, узкую полоску света.

– Розалин! – не подумал, а скорее почувствовал я, и переступил порог дамского будуара… Легко, словно дыхание младенца, трепетала там занавесь под могучим дыханием ветра, перекрывавшим прерывистое дыхание Розалин… Все там состояло из глубокого вздоха, какой бывает только перед смертью. Бесновались огоньки свечей в подсвечниках, да огромным серебряным диском заглядывала в распахнутое окно луна… Я подумал, что не зря Иуде заплатили сребрениками вместо золотых солнечных монет. Розалин сидела на ложе, в тонком ночном одеянии. Она прижалась точеными плечиками к стене, в руках же, белых как мрамор, сжимала подрагивающее распятие.

– Не подходи! – вскричала она, угрожающе выдвинув крест. – Кто бы ты ни был, даже сам сатана, ты побоишься святого распятия!

– Что вы, госпожа» – засмеялся я, пожирая ее единственным глазом. – Я изгонял неверных из святой земли. Я ношу на груди крест из ливанского кипариса, куда более святой, чем ваш!

Желая доказать ей свою правдивость, я выудил за шнурок нательный крестик и приложил его ко лбу. Розалин несколько посмелела, хотя по-прежнему была бледна, как мрамор Мертвого моря.

– Так вы… человек» – спросила она. – Вы не упырь?

– Как видите! – отвечал я, смеясь, и подошел поближе к свету. Она стыдливо прикрылась, и в то же время попыталась улыбнуться. Но вместо кроткой улыбки, так красившей ее, получилась жалкая гримаса.

– Спасите меня! – взмолилась она.

– Я могу! – отвечал я. – Но ведь должен я что-то с того иметь!

Она потянулась к шкатулке с драгоценностями, но я презрительно покачал головой. Мой взгляд ясно выражал мое требование.

– Я не могу… – простонала Розалин.

– Я человек благородный, – бросил я в ответ. – Я прошу вас стать мне супругой!

Она помолчала, словно бы обдумывая (возможно ли было тогда что-то обдумывать?!) и медленно, но сурово сказала:

– У меня уже есть муж!

– Вампир! – уточнил я.

– Он не всегда был таким! – умоляюще простонала она. – Это проклятый замок…

– В котором вы, госпожа, по-видимому, собираетесь остаться?! – неумолимо закончил я.

Она глянула на меня глазами затравленного зверька.

– Нет! – выдавило все ее естество. – Нет, не хочу! Забирайте меня отсюда…

Огромная летучая мышь влетела в комнату, Розалин вскрикнула, и это ускорило принятие решения.

– Забирайте и делайте, что хотите! – отчаянно заявила она. И в знак решимости своей отбросила покрывало…

Мы вышли через несколько минут, она была в тонком и легком походном платье черного цвета, такого, что даже несмотря на свечу, тьма поглотила ее. Только жаркая женская рука, доверчиво вложенная в мою, напоминала мне о ее присутствии. Мы прошли мрачными, похожими на подземные лабиринты, ходами и вышли на уже знакомую мне поляну. То ли земля ходила у меня под ногами, то ли ноги мои стояли нетвердо, но все вокруг плыло и шаталось в безумном ритме. Я приказал Розалин вести меня к конюшне, но вместо конюшни она вывела меня к убогой подгнившей коновязи рядом с воротами. Там спокойно жевал овес мой конь, и шкура его искрилась в лунном свете. Рядом с ним валялся труп Вайца с проломленным черепом. Он пытался ускакать на Бесе, но Бес недаром носил свое имя. Я похлопал его по морде, вскочил в седло, посадил себе на колени Розалин и тронул поводья. Вскоре овеянный ядовитым безмолвием лес закрыл ветвями луну. Шипы моего панциря, которого я не снимал в замке, доставляли боль нежной коже Розалин, однако она терпеливо сносила все. Я хлестал Беса поводьями, но его замыслы, похоже, не совпадали с моими: он все замедлял ход и, наконец, совсем встал.

– Ну, пошел же, проклятая скотина! – прикрикнул я на него и стеганул поводьями. Бес оглянулся на меня и в его большом, темном глазе мелькнуло недоброе. Прежде чем я понял это, он вывернул шею и зверскими своими челюстями впился в мое незащищенное колено. Я закричал от невыносимой боли: дьявольский конь раздробил мое колено. Но даже сквозь кровавую пелену, застлавшую мое зрение, я увидел бегущих со всех сторон людей. Это были полуразложившиеся тела умерших от мора крестьян, тела, лишенные души, но не лишившиеся жизни. Первый из мертвецов добежал до меня, схватил и потащил на землю. Я не думал об этом, скованный невыносимым параличом боли, и всей тяжестью своей рухнул на воина тьмы. Один из шипов панциря вошел ему в череп… Нелепо замахав руками, издав нечленораздельный вопль, мертвец рухнул, я упал поверх него. Это смягчило мое падение, труп же умер во второй раз и окончательно. Но рядом уже были другие. Я слабо взмахнул секирой, в тот же момент вконец обезумевший Бес взвился на дыбы, сбросил Розалин и попытался добить меня копытами. Сим, как ни странно, он сослужил мне добрую службу: окружившие меня мертвецы были разбросаны, другие же, видя жалкую участь сотоварищей, набросились на Беса; такова судьба добра: не имея права сражаться – даже со злом, оно может только стравить одну часть зла с другой. В этом заключаются все победы добра.

– Помоги мне встать! – крикнул я Розалин, с безумно расширенными глазами. Она, дрожащая и напуганная, подобралась ко мне, и общими усилиями нам удалось подняться. Левой рукой опираясь на плечо Розалин, правой я поднял неотделимую секиру. Так нам удалось передвигаться, и мы, разумеется, поспешили прочь из леса Шнейдеров. Немногие мертвецы, оказавшиеся на нашем пути, были порублены мною. Я ожидал нового нападения и поминутно оглядывался. Но Всевышний смиловался над нами, многогрешными: над колючим полчищем лесных веток уже разливался багровый пожар восхода. Запели птицы, спокойствие опустилось в душу мою, даже боль в ноге утихла. Мы вышли из леса на широкую дорогу, с которой видны были селения и созревающие поля.

Даже обезлюдевший, косимый мором и бедствиями, угнетаемый неправедными мир божий невыразимо прекрасен рядом с подражательным миром теней сатаны. Я широко вздохнул свежий, незастоявшийся воздух равнины. Светало. Но я не знал тогда, что чем ярче свет Солнца, чем больше света его в моей душе, тем сильнее отвращение ко мне у Розалин: она была совсем рядом с моей вытекшей глазницей и обезображенной рубцами скулы. Я не скрывал свои раны под черной повязкой: друзей у меня не было, а врагам и соперникам от моих шрамов только страшнее; но, может быть, именно отсутствие этой повязки лишило меня Розалин…

Выбравшись из леса, я почувствовал просветление духа своего, и решил взнести молитву Господу. Я встал на здоровое колено, держа раненную ногу на отлете. Странно, но боль в ней почти прошла. Сложить руки молитвенно не удалось, ибо одной я опирался на древко секиры, но хуже оттого молитва не стала. Я молился, и чувствовал, что сумасшедшая ночь выходит из меня. Ушла гордыня и презрение к людям, и стыдно стало за подлость перед Розалин. Я вспоминал жизнь свою, все дурное и прекрасное, и понимал, что истинно счастлив был только смиренным и кротким. Жизнь смиренная светла и долга, как дорога посреди равнин. И довольно на равнинах хлеба и тепла, и жилищ. Но всякий раз, когда поднимался я в горы славы и богатства, либо же спускался в провалы бедняцкого ропота и проклятий, то вокруг меня были лишь голые скалы, и не ведал я, что ждет меня за поворотом дороги. Оттого каялся я и перед Розалин, и перед брошенным мною Вайцем, и перед Шнейдером с баронессой, которых не спас я от гибельного шага. Но более всего восхвалял я Господа за все благодеяния его, и более всего за то, что он есть на этом свете, и за то, что сердце мое открыто ему. Розалин стояла рядом со мной, понурая и бледная. Ведь за одну ночь лишилась она всего.

Из раздумий вывел меня цокот копыт: оглянувшись, я увидел Альберта фон Шнайдера. Он мчался во весь опор на прекрасном гнедом жеребце и шлейф дорожной пыли вился за ним, словно многочисленная свита. Прискакав к нам, он спрыгнул с коня, и, невзирая на свою рану, бросился к Розалин.

– Розалин! – вскричал он. – Это так ужасно! Эта ночь! Этот ужасный человек похитил тебя!

– Отойди! – угрожающе простонала Розалин, отступая от Шнейдера, но не думая приближаться ко мне. – Ты вампир! Я боюсь тебя!

– Пойми, Розалин! – упал на колени Шнейдер. – Это замок! Проклятый замок! В это трудно поверить, но замок виноват во всем! Посмотри – у меня же нет клыков! Ведь у меня никогда их не было до полнолуния в родовом замке! Розалин, я муж тебе! Мы никогда не вернемся туда! – так бормотал он, перескакивая с одного на другое, сыпля то жалкими угрозами, то смешными оправданиями, я же все более убеждался, что передо мной – обычный человек.

– Ваши слова легко проверить, сударь! – подал я, наконец, голос. – Покажите крест, который всегда висит на всяком христианине!

Шнейдер потянулся к шее, но тут же отдернул руку.

– О, Боже! – простонал он. – Боже всемогущий! Я сорвал его, клянусь, я выбросил его проклятой ночью…

Я увидал, как глаза Розалин вновь наполнились ужасом. Она не верила своему мужу. Но зато я верил ему. Спокойно и буднично снял я свой крестик и поцеловал его мягкое дерево святой земли.

– Этот крест привел мне Розалин, – грустно сказал я. – Пусть же он и отнимет ее!

И бросил его Шнейдеру. Шнейдер с благодарностью принял его, приложил ко лбу и повесил на шею. Розалин же стояла в оцепенении.

– Розалин, милая! – произнес он наконец. – Ты же видишь, перед тобой прежний муж твой!

И тогда она, отбросив все соображения рассудка, веления долга и приличия, бросилась к нему в объятия. У нее, как и у всякой женщины на ее месте, была в голове только одна альтернатива: мягкий, полувосточный взгляд Шнейдера или мой вытекший глаз. Упоенные своим счастием, они забыли обо всем и ускакали прочь, бросив меня, раненного, на произвол судьбы.

«Н-да! – подумал я. – Не оттого ли Всевышний не делает всех людей счастливыми, что счастье влечет за собой подлость и себялюбие? Ведь и я торговал честью Розалин в обмен на спасение, тоже обуянный счастьем, крывшимся в осознании силы своей? К счастью ли должно стремиться благонравному?»

Прибежал Бес, ласково заржал и виновато облизал рану мою на колене; ибо все возвращается на круги своя. Я вскарабкался в седло, погладил кошель с монетами и поехал искать нового пристанища и хорошего лекаря. Я вспоминал беднягу Вайца, не поведшего Беса моего на конюшню, надеясь, очевидно, бежать на нем из замка. Хотелось верить, что это не природная подлость слуги, а наваждение сатанинского замка…

 

VII

 

Все казалось Ване Погорельцу, сыну погибшего прапорщика, всю жизнь проведшему в условиях, близких к казарме, новым и странным. И казачий образ жизни дома № 72, и принцип «где вещь положена, там пусть и лежит», из-за которого вилки хранились на полу, а мусорное ведро – перед телевизором; он не понимал многословности новых сожителей по дому: воспитанный в краю, где многие так и не владели русским, а за русское слово могли избить, он привык говорить просто и коротко. Оттого язык Креша и Смайка, в котором правда переплеталась с вымыслом, предстал перед ним совершенно чужим, по-восточному цветастым языком. Ваня привык к мягкому морскому климату, ему было душно в доме, запрятанном в самом центре материка. Креш стелил ему на балконе.

– Будь осторожен! – предупредил Креш. – Тут сверху балкон Румелина; так что будь готов ко всему!

После рассказа Смайка Ване не спалось, и балкон, в первую ночь показавшийся ему обычным, наполнился вдруг призраками чужой, пугающе-таинственной жизни. Таинственными, как и жизнь, огнями светился старый дом. Сверху полыхал огонек Румелинской сигареты… Иван уже знал, что Кирилл любит вечерами сидеть «на высоте четырех этажей от суеты» и петь под гитару. Говорили, что Румелин делает это, потому как люди вокруг засыпают; но, однако, Погорелец знал по себе, что к ночи просыпается в человеке что-то необъятное и крылатое… Вот и в тот вечер Румелин провел руками по струнам и затянул странную песню. Голоса у него не было, слуха тем более, играл он на гитаре безобразно, и все-таки трагическое его подвывание трогало душу; у иных криком – «Милиция!», у других – жалостью к исполнителю, гнусавившему, словно нищий на паперти, а у Вани – странным ощущением, что жизнь прошла не пройдя…

 

Заключу-ка я рубля на три

Сам с собой бездумное пари;

Не гори, печаль, ты не гори

И страданием меня не одари.

Я смотрю в окно: летят сизари,

Дышат ночью темнотой блатари,

И дерутся у пивной до зари

Мочкари-деды, мочкари…

 

Где-то с привычной ненавистью хлопнула форточка, Кирилл умолк. Зависла тишина, нарушаемая только водяным бульканьем. Погорельцу не спалось. Он встал с импровизированного ложа, посмотрел вниз. Радик балконом ниже поливал цветы. Удивительная гадость, росшая в его дырявых и трухлявых ящиках, жадно впитывала воду, влага просачивалась сквозь почву и мутным, грязным потоком устремлялась вниз, туда, где хозяйка с первого этажа развесила белоснежное белье…

Ваня огляделся по сторонам. На балконе Креша из года в год сваливалось все ненужное и позабытое. Валялись тут кипы пожелтевших газет, старые лыжи и санки, рамы от велосипедов, детали от немыслимых спортивных тренажеров, колбы, реторты, пробирки, аквариумы, приборы из физической лаборатории, слесарные инструменты и еще много того, чему Ваня не знал даже названия. На полу валялись клочки бумаги, складывавшиеся когда-то в стихи, романы, научные труды. Ни Креш, ни тем более кто-нибудь другой не могли вспомнить, о чем шла в них речь.

«Какая бурная жизнь! – подумал Ваня. – Огненный вихрь! А у меня тлеющие головешки… но, несмотря ни на что, в конце концов будет только холодеющее пепелище!»

Он поднял с пола обрывок прозаического текста.

«Жизнь писателя прекрасна, – коряво вывел там Креш. – Она прекрасна отвратительностью иных жизней; ибо когда в последнюю минуту спросят человека, жил ли он, чем он сможет доказать свое существование? И он усомнится, жил ли вообще? У литератора же есть письменные доказательства. И…»

«Каждый может добавлять, что хочет! – усмехнулся Погорелец. – В сожженных книгах есть свое очарование!»

Он вытащил несколько пожелтевших от времени газет и вдруг из кипы выпала разбухшая от древности и сырости тетрадь. «Дневник души» – было выведено на кожаной ее обложке – «Том седьмой». Ободренный, Ваня стал рыться повсюду, но ни предыдущих, ни продолжающих томов не нашел. Да и в седьмом томе мало уже что можно было разобрать: влага сделала свое дело и чернила расплылись по бумаге общим синим фоном. Но остовы букв еще сохранились.

«29 июня 1988 г. Сегодня у меня началась отработка в школе. Я оделся похуже (хотя среди моих рубищ трудно найти худшее) и пошел; утро было солнечное, а завхоз у нас – мрачный. Он уже задумал черное дело, о котором я еще не догадывался.

– Нужны ли школе новые парты? – спросил он, пристально глядя на меня. Я не ожидал от него такого, но, подумав, что на старых рисовать уже негде, ответил, что нужны. Тогда завхоз повел меня в школьный подвал, где громоздились парты пятидесятых годов.

– Пока у нас есть резервы, – указал на них завхоз доверительно. – Новых нам не дадут! Как ты считаешь по этому вопросу?

Я взглянул в его узкие хитрые глаза заговорщика и пожал плечами.

– Как считаю? Да так и считаю – раз, два, три, четыре…

– Я тебя понял! – кивнул головою завхоз. Уж не знаю, чего он там понял, так как сам я не понял, что сказал. Но – внешняя покорность – залог внутреннего бунтарства. Я склонил голову. Завхоз подтянул спадавшие штаны.

– Ты вот что, – приказал он. – Иди домой, возьми топор. Потом приходи сюда, ломай и носи в котельную.

Он дал мне ключ от подвала, хотя я прекрасно умел открывать этот подвал гвоздем, и на сем мы распрощались. Я направился домой, взял там огромный мясной топор, повесил его на шею и пошел. На улице я ощутил вокруг себя глубокое уважение прохожих: все, даже мускулистые мужики, почтительно уступали мне дорогу. Так, провожаемый изумленными взглядами и милицейскими свистками, я добрался до школы. И вот, до двух часов, пока мои одноклассники занимались созидательным трудом, я крушил старый мир. К исходу работы у входа в подвал красовались тридцать столешниц. Потом у Лехи-Приколиста было грандиозное химик-шоу, окончившееся грандиозным взрывом пузырька с карбидом, что вызвало грандиозную реакцию у дворничихи Шуры. У Шуры повыбивало стекла. Шура грозилась за каждое стекло выбить нам по глазу. Мы не слишком убегали, мгновенно прикинув, что даже на худой конец у каждого останется по глазу, и это успокаивало. Убежав от Шуры, мы сговорились и заперли Радика Нигматуллина в большом овощном ларьке. Кричал сильно. Нецензурно. Вмешалась милиция, попыталась привлечь Радика за непристойные выражения. Радик объяснил свое положение, милиционеры побежали за нами, оставив Радика закрытым. Мы запутали следы и вернулись к овощному ящику. Радик был освобожден… Бежать от него сложней, чем от милиции.

30 июня 1988 г. Сегодня вышел с топором на отработку. Проходя мимо фанерных Шуриных окон, заметил рабочих, делающих что-то с теплоцентралью. Они воткнули флажок-метку под самыми окнами нашей дворничихи и ушли. Я тоже собрался уходить, но тут Шура заметила флажок, в пьяном и полуобнаженном виде вывалилась на крыльцо. Ноги ее заплелись, и она грузно упала, своротив при этом каменную завалинку. Я бросился ей на помощь, но… если бы я не отскочил, мне бы самому уже пришлось помогать! Шура, яко тигрица, бросилась на меня. Я бежал, но, убегая, видел, как Шура вырывает флажок. Она-то думает, что это наши проделки!

Я отправился в школу. На все обвинения в ношении холодного оружия, я ссылался на нашего завхоза, как мусульманин на Коран. Дойдя до школы, я увидел там подобие муравейника: военрук, словно муравьиная матка, командовал десятком учеников, разгружавших грузовик у подвала. Я открыл дверь, и уже было принялся за свою работу, как вдруг увидел жалкого, потного Смайка, уныло плетущегося с ящиком противогазов.

– Ты чего? – удивился я растроганно. – Бросай эту дрянь, войны не ожидается!

– Военрук приказал! – проплакал в ответ Смайк.

Я все-таки заставил его бросить ящик и решился вырвать брата по разуму из хищных когтей милитариста-военрука. Мы пошли прямо в кабинет завхоза и без стука ввалились к нему. Завхоз как раз подсчитывал какие-то ворованные деньги и при вторжении нашем очень смутился. Или топор мой так его смутил?

– Одному мне не управиться! – заявил я. – Мне нужен помощник!

Завхоз посмотрел на топор – в чужих руках, взглянул на деньги – в своих, и почувствовал себя старухой-процентщицей. Хотя он и знал нас со Смайком раньше, но все-таки дал согласие. Теперь мы уже трудились вдвоем, работа пошла веселее (хотя отнюдь не быстрее). Мы так азартно обсуждали мировые проблемы, что язык мой серьезно устал. К концу дня к тридцати столешницам прибавилось еще три. Завхоз, усердно проставлявший нам часы в трудовые книжки, заметил нам, что мы медленно работаем.

– Разумеется! – бодро ответил я. – Что тут можно сделать вдвоем? Мне нужен еще один помощник!

Завхоз посмотрел в мое наглое лицо жреца лжи, припомнил количество старого хлама в подвале… Я, видя, что он делает подсчеты, молодецки перекинул топор с плеча на плечо. Это и решило дело. Завхоз встрепенулся и быстро ответил:

– Пожалуйста! Если нужен помощник, подыщи!

Веселые, мы со Смайком пошли домой. Вечер увенчался праздничным карнавальным шествием: мы с факелами в руках бежали по центральной улице, высоко закидывая колени и пронзительным голосом растягивая:

– Свободу Нельсону Манделе! (которого, кажется, давно уже освободили).

Мы продолжали визжать под окнами горсовета с видом, будто именно он упрятал негритянского лидера за решетку.

1 июля 1988 г. Сегодня в нашем подвале обосновался Румелин. Из школьных фондов сотоварищам моим выдали два маленьких топорика, и мы стали походить на трех лесорубов. Румелин предложил обследовать подвал. Мы носились друг за другом с дикими воплями по нагромождениям подгнивших досок и балок; перебегали из отсека в отсек.

– Посмотрите! – воскликнул вдруг Румелин. – Сюда! Скорее!

Мы бросились к нему и увидели в самом темном углу коридор, о котором прежде и не догадывались. Он был узким, грязным, увешанным седыми космами отсыревшей паутины. Пол оказался земляным, и узкая дорожка из серых досок уводила в темноту. Нужно ли говорить, что мы немедленно полезли туда?! Я пошарил по стене и нашел выключатель. В конце коридора вспыхнула лампочка. Мы пошли на свет, осторожно ступая по чавкающим в земляной жиже доскам и добрались до маленькой комнатушки с отваливающейся штукатуркой, необыкновенно жирными тараканами и бассейном мутной канализационной воды. Мы смотрели на все это глазами очарованных странников: паутина и тараканы, нагло бродившие повсюду, говорили нам, что сюда уже очень давно не ступала нога человека.

– Как ты думаешь, – затаив дыхание, спросил меня Кир. – Для чего все это?

Я пожал плечами, потыкал в стены алюминиевой лыжной палкой, которую здесь же и нашел; Смайку вздумалось выдвигать какие-то фантастические гипотезы. Но тут мы не стали особенно долго раздумывать, вернулись в свой отсек и продолжили безумные свои забавы. Так, например, найдя банки с краской, мы слили все цвета в одну бочку. Нам почему-то казалось, что маляры будут этому очень рады. Покончив с красками, мы метали свои топоры в стену. Кирпичную кладку мы, правда, не сумели взломать, но зато пробили трубу отопления. Она сочится там и сейчас, и наверняка долгие годы будет сочиться. Но в подвале душам нашим было уже тесно, и мы вырвались к солнцу и свободе. Ярко, как и во все эти дни, горело солнце, лучи его заливали футбольную площадку, военный городок, искореженный пьяными трактористами, весь мусор, дрянь и мерзость, годами скапливавшиеся на школьном подворье. На военном городке копошились наши одноклассники, под командованием все того же вездесущего военрука. Они таскали уродливые шпангоуты, выстраивали из них какой-то изуверский тренажер, создавая материальную основу для садизма учителей физкультуры. На глазах этих измученных работой людей мы продолжали метание топоров, сопровождаемое жизнерадостным хохотом. Целью мы избрали старый частный замшелый гараж, портивший вид школьного двора.

– А ну, давай! Ну! Ну! – подзадоривал я Кира и Смайка. Они, размахнувшись посильнее, метнули свои маленькие топорики, гараж загудел и содрогнулся.

– Смотрите теперь, как нужно делать! – гордо взревел я и швырнул свой топор. Он ударил с эффектом тарана. Гараж задрожал сильнее, доски заходили ходуном, крыша поехала набок. Мы прыгали вокруг, хохотали и хлопали себя по задней части тела… Удовольствие изгадил военрук. Он, заметив нашу радость, оставил своих подручных и шпангоуты и, разбросав по воздуху голенастые ноги свои, устремился к нам. Он был так похож на бегущего верблюда, что мы окрестили его Кораблем Пустыни.

– Прекратить мародерство!

Мы мрачно подняли топоры на уровень плеч, военрук содрогнулся, споткнулся обо что-то и всеми костлявыми телесами своими растянулся на асфальте. Мы не стали ждать, чем кончится душераздирающая сцена, и бежали в свой подвал. Смайк припер дверь колышком. Между тем бегство наше ободрило военрука, он соскреб себя с липкого нефтяного покрытия и продолжал преследование. Он долго ныл под нашей дверью, ломился и подвывал, как брошенный щенок. Мы пожалели его и открыли. Но военрук не оценил нашей доброты, устроил нам безобразную сцену, в конце концов объявил, что нас слишком много и увел Румелина таскать шпангоуты. Румелин прощался с нами глазами пленника, уводимого в Крым ордой. Мы так расстроились его уходом, что совершенно бросили всякую мысль о труде. После работы мы все собрались у Радика и решили бороться за трезвость. Выпив предварительно трехлитровую банку кислушки, мы решили, что пора бороться немедленно. Вывалившись на улицу, мы подпалили пивной ларек на углу. Когда подкатили пожарные, мы дружно помогали им тушить пожар, бросались в самое пекло. Когда ларек, оставил после себя дымящийся смрадный остов, мы, закопченные и грязные, беседовали по душам с пожарниками.

– Ну какие мерзавцы это сделали? – недоумевал Румелин, указывая на ларек.

– Поджигатели! – сплюнул Смайк. – Вот ведь расплодились, подонки!

– Да что говорить! – махнул я рукой. – Я бы таким головы пооткручивал.

Мы обменялись с пожарными телефонами и обещали вступить в общество юных пожарников, о чем, впрочем, забыли через пять минут.

P.S.

Рабочие опять восстановили свой флажок, Шура его выкинула и заделала место бетоном. Откуда она его взяла?

2 июля 1988 г. У каждого Моцарта есть свой Сальери. Но военруку не удалось стать Сальери для Румелина. На первом же часе работы Кир совершил дерзкий побег, а сегодня он опять трудился с нами. Впрочем, труд – понятие относительное. Сегодня мы вновь направились в таинственную комнатушку, за влажность прозванную нами «потной комнатой».

– Какие тараканы! – восторгались мы с Киром. – Да таких тараканов нет нигде в мире!

И тут мы обнаружили странное свойство Смайка брать тараканов в руки, нисколько не брезгуя.

– О! – восторженно воскликнули мы, отступая в то же время на шаг от Смайка.

– Наш долг – сберечь этого таракана! – подняв палец, заявил Кир. – Я предлагаю организовать тут тараканий заповедник!

– Смайка назначить главным зоотехником! – добавил я.

– Окольцевать удивительных животных с целью наблюдать их миграции! – важно закончил Румелин. Пойманного таракана мы посадили в спичечный коробок и назвали его Вольдемаром. Смайк, как зоотехник, побежал искать ему пропитание. Прибежав в нашу столовую, он попросил кусок хлеба, но раздатчица послала его за хлебом туда, где хлеба не добыть.

– Как вы можете! – культурно возразил ей Смайк. – Я же не для себя прошу! Я прошу для удивительного животного, нашего домашнего любимца!

– Какого еще? – с ленивой наглостью поинтересовалась раздатчица. Смайк из лучших побуждений достал коробок и открыл его…

В столовой у нас всегда полно тараканов, но все они по сравнению с Вольдемаром – плюгавые, хилые карлики. Именно поэтому раздатчица заорала, как пожарная сирена, и с ловкостью же пожарного вскарабкалась на стол.

– Хорошо иметь Вольдемара! – сказал Смайк, угрожающе надвигаясь на нее – И собаки не надо!

Теперь он мог брать хлеба, сколько хотел, но скромно взял пять буханок и ушел. Когда он вернулся, у нашего подвала резвились дети из школьного летнего лагеря. Мы по-стариковски уселись у дверей, жмурились от солнца и взирали на чужое детство с нескрываемой ностальгией. Из лучших побуждений просветительства мы решили показать им Вольдемара, которого успели полюбить всей душой.

– Посмотрите, дети! – сказал Смайк, выпуская Вольдемара из коробки и гладя его по хитиновой спинке. Доверчивый Вольдемар, выпущенный на асфальт, побежал по своим делам, дети же сгрудились вокруг нас и как-то подозрительно притихли.

– Тараканы, дети, маловосприимчивы к радиации! – проникновенно заметил Смайк. Но тут милые мальчики и девочки вокруг нас превратились в дикую толпу; со страшным ревом бросились они топтать дорогого и любимого таракана. Мы с Румелиным бросились на выручку, схватили друг друга за плечи, спинами заслонив Вольдемара. Вольдемар был в шоке, он панически бежал, дети догоняли его, мы же следовали за ним, будто танцуя танго. Мы обороняли его, как защищают только президентов. Смайк на корточках подставлял ему спасительный коробок, но Вольдемар в отчаянном страхе бежал мимо. Мы продолжали неравную оборону, отпихивая диких детей и наступая Смайку на пальцы. Наконец Вольдемар заполз в свое жилище, и мы отступили в подвал. Воодушевление прошло, и радость угасла. Мы сломали для приличия две парты и пошли домой.

Остатки дня пролетели довольно скучно: мы сильно выпили на скамейке Смайковской бормотухи, она оказалась омерзительной. Оставшись за порогом трезвости, но не вступив в вертеп пьянства, братство наше затеяло пиротехнические шутки. Мы зашли во второй подъезд нашего дома, поставили патрон на таблетку сухого горючего и подожгли; вскоре грянул выстрел, многократно увеличенный акустикой подъезда. Нам понравилось, и вскоре по подъезду вновь разнесся грохот. Пулей вышибло лампочку. В наступившей темноте мы замерли, прислушиваясь: должен был последовать результат. Он оказался весьма хилым. Вначале в одной квартире послышался умоляющий женский крик: «Не ходи, там стреляют!» и мужской, хриплый и пропитый: «Уйди! Пусти, дура!». Дверь в квартиру открылась, темноту озарил луч света, и мы увидели небритого пенсионера в кальсонах, сжимавшего в руках берданку.

– Кто тут? – мрачно спросил он. Мы находились этажом выше старика и решили пугнуть его. Пока он озирался вокруг, Радик и Смайк взяли чужой картофельный ларь и перебросили его через перила. Он с грохотом куда большим патронного разорвался внизу, отборный картофель раскатился повсюду, старик посерел и скрылся… Когда к подъезду подъезжала яркая и красочная милицейская машина, мы все толпились на балконе у Лехи-Приколиста. Он достал подзорную трубу, и мы смотрели на Луну. Удивительное зрелище!

3 июля 1988 г. Спал я плохо, проснулся и почувствовал похмелье. Всю ночь мне снился Леха с телескопом, повторявший любимую свою поговорку: «Тупость не в радость!». Ею он оправдывал все происходящее вокруг, как свои, так и чужие безобразия. Разбудил меня грохот отбойных молотков. Я посмотрел на улицу и увидел, что рабочие трудятся под окном Шуры. Они стучали долго, и шум покрывал их нецензурщину. Окна Шуры отвечали полнейшим безмолвием. Она, несомненно, опять напилась и лежала, охваченная жаждой огуречного рассола. Рабочие же, действуя методами противника, зацементировали флажок. Впрочем, как только они ушли, Шура выбралась на крыльцо, прижимая ко лбу мокрую тряпку. Я сразу понял, в чем дело: канализация в нашем доме была засорена уже три дня (и – странное совпадение – засорилась после одного из химик-шоу Лехи), а Шуре захотелось излить внутренние переживания. Она, как я и ожидал, излила их под крыльцом, и там плохо пахло весьма долгое время. Выбросив наружу все, что накипело и наболело, Шура почувствовала себя лучше. И именно в эту секунду духовного облегчения ей попался на глаза флажок. Она ушла, по-утячьи ковыляя и переваливаясь, и вскоре вернулась с ломиком.

Я не стал ждать, опохмелился и ушел на отработку. Душа была полна ожиданием неприятного. Смайк уже ждал меня в подвале, Румелин же сегодня вообще не приходил. Настроение было у нас дрянное, работать по-прежнему не хотелось. Мы вытащили из кучи старья грязные стулья, уселись и уставились в стену.

– Смайк! – сказал я наконец. – Ведь нужно работать!

Он не ответил, и мы опять замолчали. В довершении всего прибежал завхоз, увидел трагическое наше безделие, начал прыгать вокруг с дикими криками и ругательствами. После того, как он выболтал все, что думал о нас, я повернулся к Смайку и хмуро спросил:

– Слушай, о чем это он?

– Да понимаешь, – начал Смайк, – говорит, что в школе работает комиссия, и всем нужно работать!

– Да, да! – покачал я головой. – Работать нужно, необходимо! Это важно!

Завхоз побагровел, как самовар, раскалившийся на углях, едва не выпустил дым и убежал.

– Работать – это прекрасно! – продолжал я, как ни в чем не бывало. – Просто-таки хорошо! Не пора ли поэтому, Смайк, подкрепиться?

Смайк приободрился, и мы побежали по зову желудка. В столовой было как-то пусто, нашего брата не было вовсе, ходили мужики в галстуках. Мы со Смайком пристроились в очередь. Вскоре к ней пристроился и завхоз. Увидя нас, он начал жутко вращать глазами, мысленно посылая нам приказ выйти. Между нами стояло несколько бородатых незнакомцев, и он не мог выразиться определеннее. Мы добрались до продавщицы, взяли две порции, убого скрывавшие под зеленью бездарность приготовления. Денег не было. Смайк, нисколько не смутившись, кивнул на завхоза.

– Вон, видите? Он за нас заплатит!

Уже усевшись за столик, мы услышали громкую ругань завхоза у прилавка…

– Тот, кто обижает нас, обижает себя! – глубокомысленно заметил Смайк.

В школе в самом деле творилось что-то необычное: на столы постелили салфетки, поставили соль и горчицу. Смайк недовольно взглянул на все это, потом меланхолично высыпал соль в горчицу и выложил полученное на салфетку. Не скажу, чтобы это гляделось аппетитно, но мы привыкли к такому и продолжали обедать. Остатки супа мы по традиции слили к остаткам второго, удобрили это дело компотом и покрошили туда хлеба. Разумеется, никто и не подумал относить посуду. Отходили мы, повернувшись на столик для двоих по-смайковски, и любовались произведенным впечатлением. Смайк любовался особенно долго, и потому не заметил мужика, шедшего ему наперерез с подносом. Столкновение произошло в географическом центре столовой: Смайк вздумал вскинуть руку, она ударила по днищу подноса, и все горячее, склизкое и мерзкое, что можно взять в нашей столовой, вылилось на костюм незнакомца. Он застыл с озверевшим лицом, а по штанам его тек суп, словно у согрешившего младенца, и сползала каша, будто у слишком сильно согрешившего младенца. После таких возникших в сознании аналогий Смайку не оставалось ничего, как принять роль рассерженного родителя.

– Это что вы себе позволяете? – леденящим голосом начал Смайк. – Посмотрите, вы же совершенно меня обрызгали! Как вам не стыдно? Вы что, глаза потеряли?

Но тут произошло неожиданное: все столики повернулись к нам. Кто-то, в том числе и завхоз, бросились очищать мужика от липких творений школьных кулинаров.

– Это вам как не стыдно, молодой человек! – закричала какая-то старушка. – Перед вами – уважаемый председатель комиссии, наш руководитель, а вы…

«Однако! – подумали мы со Смайком. – Пора бежать!»

– Не волнуйтесь, что обожглись, – примирительно сказал я. – Зато не отравитесь!

Председатель сделал кислое подобие улыбки, а мы поторопились скрыться. До подвала своего мы добрались несколько приободренные.

– Смайк! – сказал я, оглядев убогое обиталище нашего труда. – Да тут нужно прибраться!

В первый день работы я так усердно крушил парты, что разбил бетонный пол. Сиротливые, серые куски цемента портили вид. Остатки пола я собрал остатком веника в остатки совка и ссыпал все в развалины деревянного ящика. Встал новый вопрос: кто понесет тяжелый ящик на помойку? Мы долго препирались со Смайком, поминали долги друг перед другом. Мы немного повздорили, слегка подрались и, в конце концов, вышло, что нести нужно мне. Я обиделся и предложил высыпать мусор перед дверью.

– Нет! – покачал головой Смайк. – Так нельзя!

– Тогда я высыплю все в потной комнате! – решительно заявил я, схватил ящик и поволок его к тараканам. Встав у бассейна с мутной водой, я еще раз задумался о его предназначении. Ничего путного в голову не приходило, и я попросту высыпал весь мусор прямо в воду. После того я преспокойно вернулся и уселся на своем стуле. Смайк продолжал уборку: он бросал в проход потной комнаты старые балки. С каждым броском он делал это все изящнее. Когда он бросил последнюю балку, в подвал ворвался разъяренный завхоз.

– Что вы сделали?! – завопил он, бросаясь на Смайка с кулаками. – Что? В школе вода в унитазах пошла наверх!

До сих пор не знаю, каким образом бассейн наш был связан с канализацией, но это оказалась самая прямая связь! Завхоз бросился в потную комнату и с лопатой в руках ковырялся на дне бассейна. Он стоял в такой позе, что нам со Смайком очень хотелось дать ему пинка под зад. Но мы сдерживались и всякий раз, когда он зверски зыркал глазами, делали скорбные лица… Нас изгнали. Изгнали с позором и треском, повелев каяться перед директором, платить за слесарей канализации, проходить отработку в учебное время. К директору мы не пошли, платить нам все равно нечем, а отработку, пожалуй, можно и пройти… во время уроков…

 

VIII

 

– …А что стало с Шурой? – спросил Ваня у Креша.

На дворе стояло чудное летнее утро, воздух наполнялся светом, и роса засияла на травах. Радостно было смотреть на солнечный мир с уютного, прохладного балкона семейства Крешей. Внизу сновали прохожие, темнели шляпы и белели лысины. Изредка во двор воровски пробирался автомобиль, проскальзывал и скрывался в гараже. Во дворе стояли гаражи, но проезд по двору был запрещен; наивные домоуправления думали, что машины будут таскать на руках. Креш сидел у мешка с сухарями, бросал хлебными корками в прохожих. Когда сухарь звонко ударялся о чью-то голову, и обладатель ее поднимал глаза вверх, стрелок сворачивал губы в трубочку и проникновенно ворковал: «Гули-Гули-гули!». Ну кто поднимет руку на кормящего птиц?!

– Так значит о Шуре спрашиваешь? – усмехнулся Креш, сузив глаза. – Шура жива и поныне!

– Просто попала вода, буквы расплылись, – продолжал Ваня. – Читаются только первые страницы… Я так и не понял, что стало с Шуриным флажком…

– А-а! – засмеялся Креш. – Эта история кончилась грустно; Шура спилила флажок, рабочие же пришли посмотреть на свое творение. Пока они искали флажок по кустам, на крыльцо выбралась Шура. Она в ту пору была еще не такой пропитой, как теперь, позволяла даже себе кокетничать… ну, по-своему, конечно!

– Вы знаете! – сказала она бригадиру кокетливо и женственно. – Тут какие-то козлы флажок воткнули! Вот кретины, да?

Креш протер сонные глаза, оперся всем телом на перила. И, казалось, он совсем забыл, о чем говорил.

– Да… – грустно повторил он. – Были времена… Знаешь, Вань, мне казалось, что жизнь моя совершенно счастливая…

– А разве не так? – равнодушно удивился Погорелец.

Креш ностальгически прицокнул языком.

– Счастье… Это надежда на завтрашний день! – продолжал Ваня, и в пустых его глазах появилась на мгновение глубина. – Как бы ни было человеку плохо, он счастлив, если верит, что завтра будет лучше; и наоборот…

Креш все кидал вниз сухарики. Печаль не сходила с его лица.

– Я, Ваня, – вздохнул он, – подхожу к тому рубежу, за которым счастье – не надежда на счастье, а воспоминание о счастье… Но уже и тогда, Вань, счастливым я не был! Нет! Я уже писал воспоминания, и уже много их писал! А счастье не пишет дневников. За каждой, даже самой веселой книгой стоит трагедия и надрыв…

– Для чего же тогда все? – удивился Погорелец. – Для чего вся ваша жизнь, Николай Фомич?

– Это просто! – улыбнулся Креш. – Человек, который разучился смеяться, должен найти мужество смешить других… Ты тоже, Вань, это поймешь, когда поживешь у нас подольше и перестанешь быть чужим человеком…

Внизу, во дворе показался Смайк с баночкой сметаны.

– Ба! – встрепенулся Креш. – Да ведь это Арсений! Арся, это ты? – крикнул он вниз.

– Тише! – заорал Смайк во все горло. – Люди спят еще! А ты воешь, как оглашенный!

– Вот это по-нашему! – повернул Креш сияющее лицо к Ване. – Собирайся, пошли гулять!

Утренний город оживал все более и более. Уже не ручейки, а бурные потоки прохожих устремились по улицам в непонятных и путаных направлениях. Креш, Смайк и Ваня неторопливо брели в спешке и суете окружающих. Может ли щепка плыть медленнее, чем вода в реке? Конечно, нет. Но человек – не щепка. Однако он и не плотина, что может остановить суету, бесполезное движение обратить к пользе. В порогах и в водопадах жизни он отвечает только за себя. Все иное – грех и фарисейство.

Так думали все трое обитателей дома № 72, шедшие к ларьку с тошнотворными пирожками. Креш подошел к киоску «Лотерея».

«Спринта» нет! – сурово гласила табличка на ларьке. Креш громко и внятно прочитал по слогам: «Спри-нта не-т!», повернул наивное лицо к билетерше и спросил:

– А «Спринт» есть?

Она приняла его за сумасшедшего, он ее – за немую. Смайк встал в очередь за пирожками. Ларек стоял на пригорке, и Смайку было видно несколько улиц. Они сливались и расходились, замыкались сами в себе, и вытягивались длинной магистралью. Каждая из них в отдельности вела куда-то. Но все вместе они вели в никуда.

 

Часть I

ЧУЖОЙ ЧЕЛОВЕК

ВЕТЕР С ВОСТОКА

 

I

 

– Учитель, что будет, если я сдам зачет?

– Другой зачет сдавать будешь!

– Но зачем тогда сдавать зачет?!

Н. Ф. Креш

 

За грязным больничным окном бушевала рождественская вьюга; снег падал не с небес, а колючим потоком поднимался снизу, срывался с крыш, бушевал, но прекрасно понимал бессмысленность свою. Оттого все движения снегопада были нервными, дикими, неразумными. Кир Румелин возлежал на койке с видом восточного шейха и изображал довольство, но грязное белье и убогость больничной палаты делали его похожим на породистого пса, заплутавшего на холодной улице. Кир смотрел на тараканов, бегавших по потолку и изредка падавших вниз.

– Здравствуйте! – хладнокровно сказал он человеку в сером костюме, вошедшему в пустую палату. – Проходите, пожалуйста! Врач сказал мне, что вы должны прийти!

– Я следователь по вашему делу! – представился гость, хотя в этом уже и не было надобности. – Меня зовут Георгий Алексеевич Свирь. Вы настроены на серьезный разговор?

Он уселся на кровать Румелина, открыл черный чемоданчик, стал выкладывать на столик с объедками какие-то бумажки.

– Как вам сказать? – пожал плечами Кир. – Смотря что считать серьезным; моя серьезность кажется миру шутовством…

Свирь удивленно повернулся к Румелину, прищурил глаза.

– А вы не похожи на людей, проходящих по таким делам! – усмехнулся он. – Значит, мир судите? Не боитесь?

– Не-е-т! – протянул Кир. – Мой путь – лучший из путей!

– Ну, ну, – покачал головой Свирь. Он достал из внутреннего кармана золотое перо, открутил колпачок и важно закончил: – Приступим к делу! Когда и при каких обстоятельствах вы впервые услышали о Бабае, Либе, Зеке и им подобных?

 

*  *  *

 

Лето было на излете, балкон семейства Крешей пригревали последние теплые дни, и как-то, скучая, Креш-Младший вздумал устроить там чаепитие. Он сам, Румелин и Ваня Погорелец раздобыли старый самовар, развели на балконе костер, пугая окружающих жутким черным дымом. Времена стояли грустные и мрачные: отшумел выпускной вечер, веселый праздник грустных и грустный праздник веселых. Родители шумной ордой заявились сразу во все семьи и превратили вузовские экзамены в трескучую кампанию. Они звонили знакомым, дарили дорогие подарки экзаменаторам, сдавали документы в несколько вузов для каждого из своих детей. Но итог был более чем скромен: студентами стали Смайк и Кир, и уже на следующий день после зачисления они вырывали из библиотечных учебников листки и пускали из окон бумажные самолетики. Изощренно извращенный мозг Румелина вздумал смоделировать подвиг Гастелло. Кир чиркнул спичкой – и страничка из «Геологии», корчась в огне, полетела вниз. До мостовой он не долетел, свернув на балкон пенсионера Онуфриева. Колонны танков у Онуфриева не нашлось, но зато нашлась тряпка – отнюдь не огнеупорная. Вскоре дымил уже весь балкон, распространяя на округу едкий запах паленой резины: в огне погибли лыжи, стульчак от унитаза и две автомобильные покрышки, которые Онуфриев уворовал на прежнем своем заводе, куда регулярно наведывался.

– А вы знаете! – рассказывал на балконе у Креша Кир, когда разговор коснулся Онуфриева. – Он ведь потом ходил по всему дому, жаловался: я, говорит, старый человек, мне трудно перелазить через заводской забор! А надо мной так цинично надругались!

Креш плеснул чаю в чашку, пригубил и недовольно поморщился. Он отставил ее в сторону, пробормотал что-то вроде: «Нет, наверное, никак из задницы!» и поворотился к Румелину:

– Да ты не бери в голову! – махнул он рукой. – Мы с Ваней работаем теперь на онуфриевском заводе, перетаскиваем болванки с места на место… Ну это потому, что, кроме болванок, там ничего не осталось! Вдруг однажды видим: бежит Онуфриев со своими покрышками. А у нас с Ваней – слышишь, Кир? – одна мысль: откуда он их взял? На заводе болта не осталось, кирпичи из стен дергают, а тут… Из дома, что ли притащил? У нас ведь, знаешь, как, в России: если не украл, то откуда взял?! А что касается того, будто ему трудно лазить через забор, он и вовсе не лазил: он пошел через проходную, а мы мучились, тащили эти чертовы покрышки! И пока он с вахтером беседовал и спер у вахтера телефон, мы с Ваней штаны рвали!

– Зачем? – удивился Кир, округляя глаза.

– Ну как? – ответно изумился Креш. – Все-таки старый человек, нужно же помочь! Он так растрогался, хотел даже подарить нам вахтерский телефон. Но зачем он нам? Мы благородно отказались…

Все довольно и понимающе, по-азиатски, помолчали, испили чаю.

– Радик ушел на войну! – сказал Румелин, рискнув нарушить благонравную тишину. – Сегодня будет большая драка у Горсовета. Охламоны с рынка потребовали мобилизации всех от 15 до 18 лет; а те, кто после армии – те вроде как вольнонаемные…

– Слушай, Кир, – начал Креш с обычной застольной усмешкой. – Вот объясни: сколько лет живу на свете, так и не могу понять: вот конторы эти, они по какому признаку формируются? Они что, имеют свою программу, устав, партийность?

Кир уронил чашку, дико посмотрел на Креша.

– Ты что, папа, совсем кони двинул? – и, ища поддержки, повернулся к молчаливому Погорельцу. – Слышь, Вань: то он с анархистами хотел устроить идейный спор…

– Это которые у фонтана собираются? – с готовностью включился Ваня.

– Ну да, – засмеялся Румелин. – Раньше там собирались хиппи, а теперь – анархисты… Хотя разницу между ними установить весьма трудно! Так вот, Креш полез туда с блокнотом… Программу советских анархистов он запомнил довольно прочно, не так ли?

Креш равнодушно выслушавший длинную тираду Кира, потянулся на подушках.

– Кир, а тогда вот что: к какой конторе мы принадлежим?

Румелин вздохнул с важным видом учителя медресе.

– Мы, – начал он, почесывая переносицу, – относимся к конторе «Коробка».

– К какой?! – открыл рот Креш.

– Ну… – засмущался сразу Кир. – Не я, конечно, давал название… А у наших парней фантазия слабая: они увидали ту кучу обгаженных ящиков, которую мы намедни сожгли, и придумали название. А у соседней конторы название – градусник. Это потому, что на их территории висело огромное электрическое чудовище, показывавшее +7°С в декабрьские метели… помнишь, Колян?

Креш отрицательно покачал головой.

– Ну как же, Николя? – удивился Румелин. – Вспомни, в прошлом году мы разбили этот градусник под облегченные вздохи всей округи! Ну неужели не помнишь?»

– Вроде помню… – наморщил лоб Креш. – Или нет… Так мы что, с градусником сегодня воюем, что ли?

– Воюем не мы, а Радик! – строго заметил Кир. – И воюет с теми, кто разбил градусник!

– Погоди! – недоуменно поднял веки Креш. – Ты же говорил, что мы разбили его!

Румелин обреченно махнул рукой.

– С тобой говорить, как с моей бабкой! Мы разбили градусник – и его, кстати, уже починили – а они разбили тех, кто собирался под градусником… Это какая-то пришлая чуждая орда. Говорят, что с железной дороги… Это уж верно, народная примета: раз чужие, значит с железной дороги!

Румелин с видом заговорщика поближе подвинулся.

– Чёрт! – возмутился Креш. – Запутал совсем! Почему с железной дороги?

– А знаешь, с чего Радик на них злой? – хитро ухмыльнулся Кир. – Оттого все, что один из этих железнодорожников наставил Радику рога: знаешь Ольгу Лори, что живет в квартире Шиповых?

Лицо Кира вытянулось и приняло довольно маслянистое выражение. Креш вконец рассердился и заорал в самое ухо Румелина.

– Ты, батюшка, оставь меня в покое! Что ты сплетничаешь?! Я не знаю никакой Ольги Лори!

Румелин испугался и отскочил к решетке балкона. Снизу выглядывала хитрая рожица Онуфриева.

– Чего опять паленым пахнет? – строго спросил он, пытаясь утаить подслушивание. Кир сплюнул вниз, и выдрессированный таким обращением Онуфриев спрятался подальше.

– У-у-у! – вздохнул он на безопасном расстоянии. Ненависть почувствовалась в голосе его.

– Ольга Лори! Кругом одни евреи!

– Лазарь Моисеевич! – позвал его сосед. – Идемте в шахматы играть!

 

II

 

– Путник, что ищешь ты в этой раскаленной, выжженной пустыне?

– То, что дороже всего на свете – воду!

– Безумец! Но в твоей стране текли полноводные реки, шумело море, плескались озера!

– Именно поэтому я не смог найти там воды…

Н. Ф. Креш

 

Радик был охвачен азартом битвы: он сжимал в руке тяжелый черенок от хоккейной клюшки, разил им направо и налево, отражая удары арматурных прутов. Бой закипал нешуточный, руководители противников недавно вышли из тюрьмы и, по слухам, головорезами были отчаянными и людьми, терять которым совершенно нечего. Войско, пришедшее невесть откуда, было низколобым, широкоплечим, угрюмым и спаянным железной дисциплиной, которая и не снилась сонным людям Коробки, державшейся на личном удальстве и отваге воинов. Да и оружие у иноземцев было куда более убойным.

«Спокойно! – сказал себе Радик. – Мы их побьем…»

И с криком «Ура!!!» рванулся в бой в первой шеренге. Коробка ударила отборными силами, с размаху: сбоку Радика прикрывал боксер в мягком шлеме, с другого – чуть поодаль – мускулистый парень со щитком на груди и острым колом в руках. Радик навсегда запомнил, как загудела под ногами старая площадь, когда он побежал на неведомого противника, все ускоряя бег, словно взлетающий аэроплан, и громче изрыгая истерический крик. Но чем громче он кричал, тем хуже слышал себя. Серая стена вражеской армады не бросилась, как это бывало, навстречу, а осталась стоять. В этом было что-то беззащитное, и в то же время угрожающее. Но Радик чувствовал, что ненависти в душе у него нет и что он глубоко равнодушен к судьбе противника. Когда они добежали, серая толпа разом ощетинилась длинными древками, разом став недосягаемой. Парень в щитке столкнулся грудью с древком, упал, его наотмашь ударили по голове…

– Вперед! – бросил Радик, не оглядываясь. Он боялся оглянуться и увидеть, что сзади никого нет. Но топот, стон мостовой свидетельствовал, что Коробка идет за ним. Тело его интуитивно приняло единственно правильное решение. Радик прянул, тяжестью своей пригнув копья к земле, сзади навалился еще кто-то и древки в руках фаланги стали бессмысленными. Радик ударил копейщика по напуганному лицу, хрустнули челюсти, брызнула кровь. Со стоном копейщик рухнул, образовав брешь в фаланге. Но во втором ряду стояли люди со стальными трубами. Сразу трое бросились к Радику, он едва отразил удары и сделал коронный свой жест – колющий удар, ткнул кому-то под печень. Боксер под боком разделался со своими врагами, ударил одного из радиковских. Радик достал третьего и весело подмигнул боксеру. Копейщики, которых повсеместно избивали, скрылись за спинами трубоносцев, и началась свальная рукопашная. Вокруг Радика и Боксера сложилась небольшая группа: два брата в оранжевый гетрах, бородатый студент, человек в десантной спецовке. Все держались шестиугольником, спина к спине – словно молекула бензола, и в структуре этой молекулы был залог ее нерастворимости.

Дрались отчаянно, сокрушая серых невзрачных противников. Стоял грохот, вой и стон, серые повсюду гибли, но, что странно – не отступали. Они стояли, словно вкопанные, и казалось, что позади их ждет нечто более страшное, чем вся сила Коробки.

– Вот так, – счастливо улыбнулся боксер. – Вот так мы били когда-то градусник и волну!

– Я не помню! – ответил Радик. – Я тогда еще пешком под стол ходил!

Бородач, закрывавший боксеру спину, захохотал. И тут случилось неожиданное: шестерка Радика прошла вражескую фалангу насквозь. Крепкий человек со шрамом на лице, с руками, обезображенными татуировкой стоял один позади фаланги. При виде Радиковой дружины лицо его исказилось, он отступил на два шага назад.

– Главарь? – спросил Радик.

– Похож! – кивнул Боксер. – Сдается мне, это Зек!

– Либа! – закричал истерично Зек, отступая еще дальше. – Либа, сюда, резервы, охрану!

Вывернулся смазливый женоподобный парень с такими же наполненными ужасом глазами.

– О, гляньте! – захохотал Бородач. – Тут и сожитель его!

Радик с товарищами бросился на Зека, но охрана уже появилась и с растерянными лицами преградила дорогу. Радик ниспроверг одного, другого. Тут кто-то изловчился и всадил огромный нож под лопатку Боксеру. Боксер осел на колени, блеванул кровью и повалился набок.

– Гады! – взвыл Радик и ударил так, что хрустнул чей-то череп. – Гады!

Но тут отборные силы серых вывернули из-за угла и ударили в спину атакующей Коробки. Это было внезапно и убийственно: резервы Коробка не оставляла. Те, кто стоял в тылу, оказались на переднем крае, все войско Коробки было окружено. Радик, видя бедственное положение, бежал, свернул в переулок. Там он услышал шаги за спиной. Радику подумалось, что это кто-то из Коробки, он оглянулся и увидел Зека, Либу и еще четырех громил.

– Ну что, друг! – сказал тот голосом, не обещавшим ничего хорошего. – Ты меня напугал, теперь моя очередь!

– Это охота! – добавил Либа. – Беги, пока можешь!

И Радик побежал…

 

*  *  *

 

Смайк и Леха-Приколист пошли «делать Радику подлянку». Они спускались по лестницам на цыпочках, держа в руке две палки, между которыми был растянул транспарант: «Долой милитаризм!». Так они дошли до обтянутой черной кожей двери Радика и, размахивая возле нее кулаками, принялись орать:

 

«Солнечному миру – да, да, да!

Ядерному взрыву – нет! Нет! Нет!»

 

Когда пенсионеры всего подъезда проявили живое участие к происходящему, забаву пришлось прекратить. Но разве может иссякнуть фантазия человеческая? С ловкостью фокусника Леха извлек из кармана куриное яйцо и шприц, когда-то бывший одноразовым.

– Вот! – объявил Леха. – Нужно всадить в шприц белок… Только осторожнее, чтобы не попал желток…

Он проделал это и всадил иголку в дерматин двери.

– Выпускаем белок под кожу… Ну вот! Через два дня здесь будет вонять, как летом в морге… Придется дерматин отдирать…

– Давай вот сюда, пониже вколем! – горя от нетерпения, предложил Смайк. Вот за этой-то душещипательной сценой, когда два негодяя, задрав зады «делали падлу», внизу хлопнула дверь и послышались торопливые шаги Радика.

– Давай-ка наверх! – шепнул Леха Смайку, и они, подхватив свой кумачовый лозунг, скрылись. Вбежал Радик, растрепанный и взмыленный, дрожащими руками попытался вставить ключ в замочную скважину. Вскоре показались и преследователи Радика – впереди Зек. Он не знал ни усталости, ни одышки, догоняя своих жертв с хладнокровием автомата. Ударом пудового кулака он отбросил Радика от двери. Его подручные преградили все пути к отступлению.

– Либа! – бросил через плечо Зек. – Подай нож; охота сегодня оказалась короткой!

Радик полулежал, вдавив голову между прутьев перил, и слизывал языком текшую из губы кровь. Он потянулся к лежавшей неподалеку своей палке, но окованный бот ударил его по зубам, и Радик бессильно откинулся в сторону. Дверь внизу хлопнула снова и в подъезд вбежала Ольга Логи. Она бросилась к Зеку и, обхватив его за плечи, закричала:

– Не надо, слышишь! Не делай этого, Зек!

Зек – мягко, насколько умел – отстранил ее и передал в руки Либе.

– О, дьявол, какая удача! – хищно облизнулся он. – Я никак не могу понять, кто пользуется моей девочкой, а это оказывается кабанчик на моей же охоте!

Радик презрительно плюнул на бот серого воина, ударившего его по зубам.

– Она моя! – свирепо выдавила Радикова глотка. – Убирайся на свои нары, лагерная крыса!

Пока сторож оттирал ботинок, а глотка Радика изрыгала проклятия, рука его незаметно оказалась возле палки. Пальцы сжались вокруг четырех ее граней, Радик ударил молниеносно и точно, отомстив за потрясенную челюсть разбитым коленом. Сторож упал, ругаясь, когда нецензурно, а когда и нечленораздельно. Радик вскочил. Зек побагровел от ярости. Он сжимал в руке огромный тесак.

– Ну иди, иди сюда! – взревел он. – Я выпущу тебе кишки, ублюдок!

– А у меня все равно длиннее! – спокойно ответил Радик и ударил Зека куда-то между шеей и ключицей. Зек попытался устоять, но осел от невыносимой боли, втягивая воздух, словно рыба на берегу. Либа бросился на помощь хозяину, швырнув Лори на пол. Ольга пронзительно закричала. Радик обернулся и наотмашь, всем корпусом регулируя палку, ударил Либу по лицу. Тщедушное тело Либы отлетело в сторону, словно стружка от пилорамы. Но мгновения передышки было достаточно Зеку, чтобы воспрянуть. Он прянул, ударил ножом в пустоту, но успел уклониться от второго удара. Радик прижал его к стене, готовя последний удар, замахнулся… Сзади его ударили стальной трубой. Радик покачнулся, выронил оружие. Лори лежала на бетонированной лестнице ничком, неподвижно, и кровь просачивалась из-под ее лица. Стало тихо, лишь сопел Зек, поскуливал Либа. Пришедший в себя Радиков сторож одной рукой потирал колено, а другой – воровато скользнул Лори под юбку... Зек поднял нож, шагнул к Радику. Он поднял голову Радика за волосы, подставил лезвие к горлу и на губах его заиграла стылая, слюнявая улыбка садиста.

– Я дам тебе высшее благо… – заговорил он, касаясь ножом кожи Радика. – Все страдания человеческие происходят от несвободы; всякий труд нам в радость, если только он не навязан другим. И чтобы стать счастливым, нужно избавляться от тиранов. Но что толку избавится от внешних диктаторов, когда внутри человека есть больные зубы, гнилая печень, прохудившийся желудок? Бежать от несвободы можно лишь в объятия сатаны!

– Тебе там будет куда приятнее! – громом прогремел над Зеком чей-то голос. Вниз спустился Леха-Приколист.

– Тебе чего здесь нужно, козел? – спросил Зек, поднимаясь и направляя тесак в сторону Лехи.

– Немногое! – холодно усмехнулся Леха. – Собери свою падаль и беги отсюда!

Серый воин, предательски ударивший Радика, опять подбирался сзади. Но Смайк был начеку, взмахнул дубинкой с обрывком пацифистского лозунга и уложил серого замертво.

– Очнется! – успокоительно сказал Леха Зеку. – За одного битого двух небитых дают!

В ярости, слепой и беспощадной, Зек, подобно носорогу, бросился на Леху. Тот отошел в сторону, Зек проскочил мимо и получил увесистый удар от Смайка. Леха достал из кармана небольшой пузырек, отвинтил крышку и вывалил на ладонь серебристую подрагивающую массу.

– Это ртуть! – просветил он окружающих. – Ты пойдешь к сатане, но не бегом, а ползком! Вначале я ткну тебе в рожу ртутью, а потом ты пойдешь домой!

Угрожающе он двинулся на Зека.

– Сумасшедший! – прошептал тот. – Сумасшедший… – сполз на лестницу и бежал. Ковыляя, его сподвижники последовали за ним. Радик приводил в чувство Лори. Леха повернулся к Смайку с серебристым студнем в руке.

– Правда, похоже на ртуть?

Смайк, улыбаясь, кивнул.

– Это я спер у дантистов! – продолжил ободренный Леха. – Точная копия ртути, только не сворачивается в шарики, а вот… если растирать, становится серебряной краской…

Смайк посмотрел на пятно, оставшееся на Лехиной ладони, вспомнил Креша.

– Никому не скажу, что как из задницы вынуто! – пробормотал он.

– Применяется, кажется, в зубопротезировании! – радостно закончил Леха.

– Ей нужна помощь! – требовательно вскричал Радик, сжимая в ладонях узкое лицо Лори. Он то хлопал ее по щекам, то принимался делать искусственное дыхание, то массаж сердца. Лори уже очнулась, но не торопилась приходить в себя: лечебно-оздоровительные мероприятия Радика забавляли ее. Леха смотрел вокруг вдумчивым взглядом философа, то ли глядя сквозь вещи, то ли взирая в корень их.

– Беги, вызови скорую помощь! – закричал на него Радик.

– Да вы не волнуйтесь! – изрек Леха. – Это все перманентно…

 

III

 

Я недавно увидел ларек, торгующий иконами и крестами. Огромное деревянное распятие висело там.

«А почему бы не создать набор «Сделай сам»? – подумал я. – Христа отдельно, крест отдельно? Почему однажды проданный на этой Земле продается вечно?»

– Скажите, – спросил я у продавца. – Сколько стоит распятие?

– Тридцать рублей! – ответили мне.

«Н-да! – подумал я. – Бюрократия порождает властных фарисеев, рынок – продажных Иуд; и только вечно продаваемый Господь знает, что лучше…»

Н. Ф. Креш

 

Ваня Погорелец залепливал пластырем раны Радика, вытирал ваткой ссадину на лице Лори, а Креш сидел в стороне и причитал:

– …И вот эта парочка заставляет меня врачевать! Что вы хотите от меня, люди? Я устал, я чувствую себя выкипевшем чайником; то, что раньше заставляло клокотать мою душу, нынче только подплавляет мне задницу!

Радик и Лори хохотали и потешались над ним, как безумные. Лори достала из полуразорванной сумочки зеркало, заглянула в него.

– Ох! – кокетливо удивилась она. – Радик, ты совсем не будешь меня теперь любить!

Радик в ответ порывисто обнял ее, поцеловал, жадно укусив за губу, заставив вновь ворчать замолкнувшего было Креша.

– Ханжество – это зависть! – заметил Креш. – Но разврат – это эгоизм! Дети мои, не будьте эгоистичными по отношению к окружающим!

В ответ на это Радик и Лори только крепче сжали объятия.

– Посмотри, как их приплюснуло! – сказал Смайк Лехе.

Они подглядывали исподтишка, хотя никто их не выгонял.

– Да их как прессом слепило! – продолжал Арсений коварно.

– Они теперь кровные братья! – кивнул головой Леха. – Не удивлюсь, если они выйдут отсюда сиамскими близнецами!

Он снова заглянул в комнату, где Радик умильно глядел на Лори, гладил ее плечи и колени, и изредка звонко чмокал ее в щеку.

– Они так чавкают, – заметил Леха, – что у меня желудочный сок разыгрался; пойдем-ка Креша втихаря экспроприируем…

– Всухую не пойдет! – покачал головой Смайк. – Нужно обмыть!

– Бутылку тоже экспроприируем! А что такого? Мы будем трезвыми ходить, а у него все полки квазизаняты!

Крадучись, они пробрались в другую комнату и занялись поисками бутылочного склада. По Крешеву обычаю он мог оказаться где угодно. Но, как ни странно, нигде не оказывался. Осмотрев все возможные и невозможные места, экспроприаторы решились залезть в пыльную дыру под шкафом. Пошвырявшись там рукой, Смайк достал бархатную от грязи колбу, потом другую, потом штатив с пробирками.

– Итак, – гордо сказал он. – Посуда есть, уже полдела! Выпьем за победу!

Леха просунул руку дальше и достал банку с заспиртованной лягушкой.

– Смайк, – спросил он. – Ты умеешь открывать пивные банки?

– Умею! – кивнул Смайк. Леха протянул ему лягушку.

– Тогда на, открой!

Он понюхал вскрытую банку.

– Пахнет почти как денатурат! – оптимистично заметил Смайк.

– Пошли на кухню, дегустатор! – ухмыльнулся Леха. – Поищем закусон!

Неизвестно, выпили ли они лягушачий спирт, или вылили в раковину, но когда Леха раздобыл добавочную бутылку, Смайк поставил на стол пустую банку с окончательно обнаженной и облезающей лягушкой. На воздухе она начала разлагаться на глазах.

– Для аппетиту! – удовлетворенно заметил Смайк. Они извлекли из кухонного шкафчика банку соленых огурцов и черешню третьей свежести, удовлетворенно захрумкали, сплевывали косточки.

– Леха! – сказал через минуту Смайк. – Запомни: плевать на стол, как я, неприлично!

И вытер руки занавеской. Вскоре на кухню зачем-то пришел Креш, глянул на Смайка и Леху – и позабыл, зачем пришел.

– А… а… – начал он, борясь с онемевшим языком. – Леша… Вы что тут делаете, уродцы?

– Да так, знаешь» – махнул рукой Леха. – Критикуем политическую экономию!

Он пригласил хозяина покритиковать вместе с ними. Креш вначале сердито отнекивался, но потом растаял и уселся за стол.

– Да ты приземляйся! – по-свойски махнул Леха. – Чувствуй себя, как дома!

– Спасибо! – саркастически сгримасничал Креш. Они пропустили по первой колбочке, потом по второй, а к третьей уже растворилась злоба, растаяли заботы, и все общество затянуло по старой памяти:

 

Меж высоких хлебов затерялося

Небогатое наше село.

Горе горькое по миру шлялося

И на нас невзначай набрело.

 

Форточка была открыта, впуская в себя свежее дыхание дня, а хлебзавод неподалеку пыхтел пряными и сладкими пшеничными парами. На кухне появился Ваня Погорелец. Радик и Лори убедили его, что смотреть на певунов необыкновенно интересно, и выставили за дверь комнаты…

 

Ох, беда приключилася страшная –

Мы такой не знавали вовек:

Как у нас, голова бесшабашная,

Застрелился чужой человек.

 

– Да, да! – всхлипывал Креш, утирая красные глаза. – Мы боимся смерти и боимся чужих людей, забывая, что и то и другое заключено в нас самих! Ведь жизнь – это память, а мы забываем каждую секунду, а оттого и через смерть каждую секунду проходим! А, умирая, сами для себя становимся чужими людьми; разве я, например, похож на того горящего мыслью юнца, вступавшего в жизнь под именем Креша? Разве не истлел он давно в могиле?! Когда мне становится страшно смерти, я сажусь читать детские свои рукописи и понимаю, что смерти не нужно бояться: ведь жизнь – и есть смерть; я понимаю, что много раз уже умирал!

– И стагнация проходит? – полюбопытствовал Леха, обкусывая огурец.

Креш поначалу не понял, а поняв, грустно усмехнулся.

– Увы! Становится еще страшнее…

– Да! – вмешался в разговор Смайк. – Такова уж видно судьба нашего поколения! Мечемся, как слепые котята. Вот я на днях сконструировал новую катапульту, испытал ее – а камень попал по зеркалу в прихожей. И вот оно – все как есть падает, а я пытаюсь увидеть в нем свое отражение… отражение в осколках; технически невозможно – а я пытаюсь…

Смайк нес еще какую-то чушь – бережно, как носят лишь младенцев, а Ваня стоял у окна, слушал и смотрел в мир. Бушевал восточный ветер, несший на крыльях холода из Сибири. Он срывал листья, ломал ветки и заставлял хилые городские деревца стенать и метаться. Он нес запах мусорной гари, дрожжей и теста, ароматы цветов, а то вдруг прихватывал кусок маслянистых испарений с побелки. Ване казалось, что вихрь сдувает прежнюю жизнь, без разбору сбивая в кучу и лепестки цветов, и вонючий мусор. Под гору катилось всё, что избрало нелегкую судьбу перекати-поля, всё, что не пустило глубоких корней. Погорелец захлопнул форточку и, видя, что все взгляды повернулись к нему, объяснил:

– Дует. Видно, уходит тепло, скоро зима!

 

*  *  *

 

«Почему бы не начать мне делать добрые дела? – подумал однажды Румелин. – То-то обрадуется общество, видя, что я взялся за ум!»

Оглянувшись вокруг себя, он увидел пыльные половики, свалил их в груду. Чихая, но овеянный идеей, он снес все это богатство во двор и развесил на турниках. Но уже после первых ударов выбивалкой, Кир заметил, что никто не радуется. Удары были почему-то чересчур гулкими и громкими. Взглянув на часы, Кир понял, почему: время было полвторого ночи… Он все продолжал бить выбивалкой, и в темных окнах вспыхнул свет. Из форточек высовывались лохматые головы, пронзительно орали что-то несуразное, чем будили своих соседей. Среди всех возмущенных голосов громче всех, разумеется, выделялся скандалистский голос Онуфриева.

– Ладно, ладно! – закричал оппонентам Кир. – Я буду только веником стряхивать!

Зыбкий гражданский мир восстановился, и окна погасли. Ночь вновь стала целомудренно-спокойной. Но во тьме уже раздалось хлюпающее сопение, прерываемое шмыганием и сморканием. Это Леха-Приколист понес выносить мусорное ведро. Он высыпал всю гадость в помятый контейнер и уже собрался уходить, но обнаружил, что газета, пропитанная липкими помоями, прицепилась к днищу ведра. Тогда он стал быть ведром по контейнеру, распространяя вокруг себя густой благовест. На газету это не произвело впечатления, но зато какая гамма эмоций обрушилась на жителей близлежащих домов! Ведь они полагали, что безобразничает один человек.

– Если ты, недоносок, не прекратишь, – кричал Онуфриев, выражая волю большинства, – я заряжу двустволку и всажу тебе в задницу пачку соли!

Леха угомонился и выковырял газету палочкой. Он ушел домой, а Кир продолжал по-мышиному ширкать веником. Увлекшись своими половиками, он не заметил группу спортивного вида молодцев. Будь на его месте Радик, в лицах приближавшихся людей были бы отмечены лица ярых врагов Коробки. Но Румелин не подозревал ничего, даже когда его окружили. Огромный узкоглазый детина с играющими под тонкой одеждой мускулами выступил вперед.

– Я – Бабай! – тяжелым голосом сказал он, ожидая, очевидно, удивления и низкопоклонства. Но Кир только приветливо улыбнулся, протянул руку.

– А я – Кирилл Румелин! – с той же важностью отвечал он.

– Какое мне дело до твоего жалкого имени, до тебя самого, слизняк? – спросил Бабай, презрительно выпятив нижнюю губу.

– Хм! – усмехнулся Кир. – Но кого ты надеялся найти тут, кроме меня, в такое время?

Бабай не любил и не умел долго препираться. Его стальной кулак сжался вокруг полосатого огрызка, который Румелин называл галстуком, дернул несколько раз – и Кир затрясся, словно в пятки ему всадили электроды.

– Ну вот что, – заговорил Бабай басом. – Наши ребята шуток не любят! Два слова, и перо в ребро! Передай своим, что обид мы не прощаем, так что пусть ждут гостей! Кстати и раскошелиться придется – мы поиздержались в боях. Коробки больше нет, так что мы теперь ваше государство, ваши хозяева!

– Так может, вас удовлетворит та дань, которую мы платим Коробке? – прохрипел задыхающийся Румелин. Бабай немного освободил его, в азиатских глазах блеснул алчный огонек.

– А сколько вы платили Коробке?

– Да ничего не платили! – наивно пожал плечами Кир. Воспользовавшись тем, что Бабай остолбенел, Румелин освободился окончательно и отошел к своим половикам.

– Ну я не понял… козел… – заикаясь, начал Бабай, скрывая свою обезоруженность. – Ты че… плохо соображаешь… совсем дебил…

– Есть грех! – улыбнулся Кир и даже в темноте различил, как побелело смуглое лицо Бабая. Где-то щелкнуло лезвие финки.

– Шли бы вы, мужики! – сплюнул Румелин. – У меня ведь выбивалка!

Долго крепились и дулись люди Бабая, но тут откровенно рассмеялись.

– Ну давай, давай, нападай! – взревел озверевший до предела Бабай. – Раскрои мне череп! Давай!

Он угрожающе надвигался

– Или ты еще что скажешь, трепач?!

– Что я могу сказать? – пробормотал презрительно Кир. – Куча раздолбаев!

Бабай не выдержал и бросился: он не боялся хрупкой пластмассовой выбивалки. Он не знал, что у нее свинцовая рукоятка. Кир пригрел Бабая по лбу, тот рухнул, как подкошенный стебель. После этого Румелин со всей силы ударил выбивалкой по половикам, потом еще и еще – и бурливое эхо наполнило двор. Кир был похож на волшебника, взмахнувшего волшебной палочкой. Во всех домах вспыхнул свет, грянули выстрелы двустволок, матерные ругательства, со всех сторон полетели тяжелые предметы. Румелин отскочил подальше и забрался под пустой мусорный ящик, а вот кучное бабаево скопление обожгло соляной дробью. Мечась в беспорядке, серые заорали благим матом, не зная, что стрелки ориентируются по голосу. Дело кончилось так: пришельцы подхватили своего Бабая за руки и за ноги, словно последнего пропойцу в вытрезвителе, и бежали прочь. А Румелин, не понятый и не принятый, собрал свои коврики и поплелся к себе в подъезд. Это было небезопасно для задумчивого человека: в подъезде сразу начинались две лестницы: одна наверх, к квартирам, а другая – вниз, в подвал. Тот, кто заходил в подъезд в первый раз, непременно кубарем скатывался вниз, под дружный смех провожатых: ведь в подъезде всегда было темно, как у негра в шалаше.

«Н-да! – подумал Кир лирично. – Скоро зима, и начнется зимняя элегия; опять мороз и снег будут залетать в подвал, и повесят объявление с сердитым почерком: «Закрывайте дверь! Мерзнут овощи в подвале!». И я подставлю кирпичик, чтобы дверь не закрывалась… Или опять сниму ее с петель!

В подвале была и румелинская комнатушка, и в ней тоже мерзли овощи. Но разве жалко своего на общие дело?!

 

IV

 

Жизнь наша – будто часы; нет в ней ничего лишнего, вредного, но и полезного тоже нет. Анкер держит маятник, маятник прижимает анкер. Есть люди, способные сломать свой анкер, и пружина их раскручивается с нарастающей скоростью. Их часы обгоняют их время, только они живут в полную силу пружины. Но жизнь их коротка и непредсказуема; уж верьте старому механику.

А. Смайков (пьяный)

 

На следующее утро, когда невыспавшиеся и злые обыватели побрели на работу, Смайк прихватил любимую сметану и пошел во двор. Было тихо, лишь пташки щебетали свою незатейливую песнь. На лавочке сидели Радик с Лори – и, разумеется, в обнимку.

«Похоже, Леха был прав!» – подумалось Смайку. Он помахал парочке рукой, и она ответила тем же.

«Слава Богу! – вздохнул Арсений. – На внешние сигналы еще реагируют…»

Он уселся рядом, достал ложечку и заслушался пением птиц. Изредка он скашивал печальные глаза и видел, как Радик гладил тугую розовую ногу Лори, затянутую в капроновый чулок. Заметя вороватый взгляд, Ольга усмехнулась и скрестила руки на груди. Поза ее была настолько соблазнительна, что Радик задрожал мелкой дрожью, а Смайк высморкался в свой цветастый платок.

– Арся! – спросила Лори, блеснув жемчужными зубами. – Я оскорбляю твои консервативные взгляды? Как тебе моя юбка? Отец привез мне ее из Франции…

– Провез контрабандой в бумажнике! – сердито закончил Смайк. Он захватил полную ложку сметаны, но до рта не донес: что-то чвакнуло у него под боком, разорвалось и заполнило пространство едким дымом. От неожиданности Смайк пролил свою баночку на штаны.

– Доброе утро, дорогие соотечественники! – раздался приветливый голос Лехи-Приколиста. Он появился, как всегда веселый и беззаботный, поставил на скамейку клеенчатую сумку и уселся сам.

– Это новые дымовые шашки! – представил он свое творение. – Почти совсем не ядовитые!

Смайк надсадно кашлял, размазывая по брюкам склизкую сметану.

– Леша! Идиот! – ругался он. – Зачем ты их кинул? Зачем ты их сделал?

Леха пожал плечами.

– Да так… Воспроизвел средства производства…

Пока расходились клочья дыма, Радик тревожно вглядывался вдаль.

– Глянь-ка туда! – тронул он Смайка. – Что-то мне это не нравится!

– Вид у них явно не миролюбивый, – заметил посуровевший Арсений. – Прямо как у Шиповых тогда!

Радик закрыл глаза от солнца.

– Тьфу, пропади ты пропадом! – сплюнул он. – С утра пораньше! Бабай пожаловал!

– Вот видишь, Арся! – меланхолично сказал Леха. – Тебе все равно разлили бы твою сметану!

– Нужно уходить! – бросил уверенно Радик, вскакивая. Лори нежно взяла его за локоть и шепнула:

– Поздно!

Сзади приближался боевой десяток под командованием Либы.

– Сидите! – отмахнулся от всего Леха. – Я с ними поговорю; я же великий мозгляк!

Бабай, отплевываясь на ходу, подходил все ближе; состав его отряда сильно обновился. Вскоре над скамейкой со всех сторон нависли серые тени. Вперед вышел Бабай с пластырем на лбу.

– А-а! – осклабился он, увидя Радика. – Старый знакомый! Герой Коробки! Ты, наверное, думаешь, что крутой парень? Я привел таких, которые сделают из тебя девочку!

Радик хмыкнул в ответ и скосил глаза на Леху. Но тот как будто забыл о своем обещании, насвистывая мелодию. Из сумки его торчал какой-то шнур, и Леха пытался поджечь его, зажигая спичку за спичкой. Не торопился и Бабай. Он перевел взгляд на Лори, потянулся к ней жирными грязными пальцами.

– А что у нас под кофточкой? – спросил он с известной долей нежности. – О, какой товар!

– О! – обрадовался Леха, услышав знакомое слово. – Товар – деньги – товар! – прогудел он сквозь зубы. Смайк нетерпеливо ткнул Леху локтем, а тот все подпаливал свой фитиль, и все напрасно… Бабай взял Ольгу за плечо, попытался расстегнуть ей пуговицу на груди. Ольга дернулась, как породистый конь при прикосновении конокрада, а Радик ударил Бабая по руке.

– Хочешь второй пластырь? – внушительно спросил он. – Для симметрии?

Бабай был настроен благодушно. Он милостиво рассмеялся.

– Я хочу твою подругу! А кое-кто из моих людей хочет тебя…

– Ну что там? – не выдержал Смайк. Он смотрел на Леху с тоской и надеждой.

– А! – вздохнул Леша. – Ничего у меня не получается!

Он выдернул фитиль и бросил спичку в сумку… Смайк не понял, что произошло, а Бабай не понял и подавно: грохнула и взорвалась не одна дымовая шашка, а целая их сотня; а если даже одна была неимоверно вонючей, то можно представить, какой стала атмосфера. Вокруг не было видно даже вытянутой руки.

– Держите их! – завопил Бабай. – Опять уйдут! Опять… – горький, мерзкий дым заполз ему в глотку, и он уже не мог кричать. Он затрясся в безудержном спазме кашля. Подчиненные его бросились на мгновенно опустевшую скамейку, похватали друг друга, но большего не достигли.

– Ко мне! – лаконично скомандовал Радик. Леха, Смайк и Лори устремились к знакомому подъезду.

 

*  *  *

 

– Ну всё! – вскипел Бабай, когда дым рассеялся. – Мы не должны дать им опять уйти! Куда они побежали?!

Кто-то робко выступил из толпы и пробормотал:

– Вон в тот подъезд, Шеф!

– О, недоноски! – взревел Бабай и ударил кулаком в ладонь. – Сколько в подъезде квартир, а?!

Среди всеобщего удрученного молчание вперед вышел Либа с разбитым лицом и перекошенной челюстью.

– Я знаю квартиру главного! – прошамкал он беззубым ртом.

Бабай внезапно сменил гнев на милость и засмеялся.

– Это там, где тебя косоротым сделали? – язвительно спросил он. Либа нахмурился, но сдержал свои чувства. Смех Бабая оборвался так же неожиданно, как и начался.

– Веди! – приказал он по-прежнему сурово. И Либа с сусанинским видом повел воинство к квартире Радика. Перед дверью он отвел Бабая в сторонку и предупредил его:

– Девку не трогай! Она – Зекова!»

– Плевать я хотел на Зека! – ухмыльнулся Бабай. – Не убудет от него; она – наш трофей, значит, общая. Вот ты хочешь ее?

– Нет, не хочу! – досадовал Либа.

Бабай округлил глаза.

– Да ты импотент, что ли?

– Ее захочешь – импотентом и станешь! – сказал Либа и отошел в сторону. Ему было трудно говорить, поскольку челюсть болела немилосердно. Бабай же приступил к штурму квартиры.

– Выламывайте дверь! – приказал он.

«Идиот!» – подумал про него Либа и оборвал телефонные провода. Две системы мироздания, два полюса, две разные галактики разделяла только тонкая дверь, в которую ударил плечом Бабай. За дверью тоже не дремали: когда стало ясно, что штурм неизбежен, можно было уже и разговаривать, и принимать меры.

– Если ворвутся – убьют всех! – сказал Радик, покрывшийся капельками испарины. Ольга сидела на телефоне, но он молчал, и лишь отчаяние заставляло ее набирать номера милиции и знакомых. Смайк и Леха приперли дверь спинами, не давая выдавить ее. Радик тащил тяжести, баррикадируя вход.

– Скажи, Радик, – спросил Леха. – У тебя не найдется жевательной резинки?

– О чем ты, Леша? – оторопел Радик.

– Ну дай, дай жевачку! – настаивал Леха, содрогаясь под ударами извне. Дрожащей рукой Радик достал из кармана что-то мятое и пыльное, сунул Лехе и продолжал свое дело.

– Кто над тобой живет? – спросил на этот раз уже Смайк.

– Лыковы! – ответила за Радика Лори. – Но они сейчас на даче, дома один дед…

Она хотела еще что-то добавить, но голос ее перешел в истерический крик: люди Бабая выворотили косяк и прорвались в прихожую. Леха и Смайк бросили дверь, безвольно упавшую на пол и отступили в коридор. Радик сжимал в руке стальную ножку от табуретки, Ольга успела запустить в кого-то телефоном.

– Где балкон? – осведомился Леха. Радик указал дрожащей рукой.

– Ну вот! – строго сказал Смайк. – Бери подругу и расчищайте пожарную лестницу…

Он как-то незаметно двинул рукой, и платяной шкаф у стены, повинуясь законам механики, рухнул на врагов.

– Мы с Лехой придем минут через пять. Чтобы все было готово!

Радик и Лори скрылись, а бабаевцы уже прорвались сквозь завал.

– Всё, всё! – поднял руки Леха. – Мы сдаемся!

Серые остановились, вперед пролезли Бабай и Либа.

– Дай, я выпущу им кишки! – кровожадно, но по-прежнему беззубо улыбнулся Либа Бабаю. – Они мне ответят за челюсть!

Смайк обвел глазами коридор. Прямо над ихней с Лехой линией обороны находилась полочка для лыж. Смайк незаметно указал на нее Лехе.

– Вы можете делать с нами все, что хотите! – скоморошьим голосом начал Леха.

– Даже повесить! – воскликнул Смайк. – Вот так!

Они вместе повисли на полочке, а делал ее Радик – стало быть держалась она кое-как… Полетели лыжи и лыжные палки, втыкаясь серым во все места, раздались ругательства и проклятия. Леха и Смайк вооружились досками, но путь к балкону уже был отрезан. Оставалась единственная дорога – на кухню. Теснимые Бабаем Смайк и Леха отошли туда, закрыли дверь, поставив между ней и стеной стол. Леха взял ножи и пускал их по полу в щель под дверью. Кого-то они настигали, ибо хорошо были слышны вопли боли и ненависти. Арсений выставлял на стол кастрюли, табуретки, шкафчики.

– Сейчас я сделаю простейшее из Смайковских устройств! – заявил он.

Леха вытащил из кармана патронный капсюль, вложил его в жевачку и положил на полочку.

– Проверим! – усмехнулся он Смайку. – Соблюдают ли они гигиенические нормы!

После этого он вытащил откуда-то резиновый шланг.

– Помоги мне, Арся! – призывно бросил он. Вместе они отломили от трубы газовую плиту, надели на обломок резиновый шланг и перекрыли рычаг газа.

– Попробуем? – предложил Смайк. Он дернул рычаг, и из шланга, шипя и воняя, пошел газ.

– Отлично! – усмехнулся Леха. – Пока закрой!

Лихорадочно они сорвали с вешалки полотенца и завязали их, словно респираторы. Между тем серые уже сняли дверь с петель.

– Да поможет нам физика! – воскликнул приглушенно Смайк. Дверь освободила его устройство, и потенциальная энергия перешла в кинетическую, и груда тяжестей лавиной рухнула на штурмовавших. Кто-то стенал, кто-то был погребен под обломками, кого-то оттаскивали; скользя по кастрюлям, бабаево воинство взобралось по осыпи…

– И-раз, два – взяли! – воскликнули натужно Смайк и Леха, запустив в полет плиту. А она такая тяжелая, а осыпь такая скользкая! И снова падали раненные, и задние оказывались передними. Но Лехе и Смайку отступать дальше было некуда. Они встали, закрыв спинами газовую трубу и спрятав за ними шланг. В двух оставшихся свободными руках они сжимали кухонные тесаки. Сцена напоминала овчарню, в которую ворвались волки. Серые стояли плотным кругом, и в маленьких их глазках отражалась кровавая трусливая ненависть.

– Шли бы вы домой! – вежливо попросили Леха и Арсений. – Мы вас так и быть, не тронем!

Но разве могут волки уйти из овчарни; только вот овчарня – это овцы или овчарки? Бабай откровенно осмеял мирные предложения.

– Готовьтесь к смерти, – надменно бросил Бабай, вылезший вперед, как водится после драки. – Вы умрете легче, чем тот, кто сейчас с моей девочкой!

– Ну что, – прогудел сквозь повязку Леха. – Да поможет нам Химия!

Смайк рванул рычаг, а Леха подставил сопло к лицу Бабая. Бабай рухнул замертво – не столько от газа, сколько от страха перед новой выдумкой геологов.

– Бабая убили… опять! – заорали серые, разбегаясь по разным углам.

– В погоню! – заорал им в тон Арсений, и они с Лехой устремились к выходу. Шланг был коротким, он тут же соскочил с трубы, но панический страх нарастал, и разбегались просто от шланга. Так они прорвались через заставы, выскочили на балкон и пробрались к Лыковым. Радик, посеревший от ожидания, захлопнул люк. Было слышно, как внизу громят радиковскую квартиру одураченные преследователи. Вскоре из кухонного окна послышался взрывчик. Леха важно поднял палец:

– Никогда не жуйте чужих жвачек; это негигиенично!

 

V

 

Недавно меня поймал Онуфриев.

– Все бездельничаешь? – спросил он. – Когда ты взрослеть собираешься?

– Нескоро! – ответил я. – Что может предложить взрослость, кроме потертого, подержанного детства? Она запрещает химик-шоу, коптящее потолок в ванной, и коптит небо трубами; запрещает купания смайковского кота и свозит тысячи котов на живодерню. Запрещает наши бескровные потасовки и заменяет их кровавыми войнами. Разный уровень жестокости. Но разве это не вещи одного порядка?

К. Румелин

 

Вторым актом трагедии стал погром квартиры Лыковых. Нельзя сказать, чтобы Радик обрадовался погрому у себя; он сильно переживал, и желчь прихлынула к его лицу. Но рядом с рыдающим стариком Лыковым он казался просто счастливчиком.

– Слезами горе не субсидируешь! – заявил Леха-Приколист. – Надо мыслить категориями! В милицию позвоните…

– Н-да! – причмокнул Смайк. – Позвоните от Креша, у него телефон заграничный! Трещать не будет…

– Трещать! У, дурень! – замахнулся Радик, но к Крешу все-таки пошел.

А между тем Николай и Ваня, ничего не подозревавшие, склеили бумажный город, бомбочки из пороха и заминировали дома. Николай поджигал фитили-ниточки, смазав их скипидаром.

– Не горит! – удивлялся он. – А на бутылке – «огнеопасно»…

– Давай взорвем еще один сортир! – предложил Погорелец. На столе стояли убогие бумажные будки. Креш взял одну их них, положил внутрь бомбочку и поджег… Сортир сгорел до основания, и только после этого в золе что-то взорвалось.

– Ну что ты будешь делать! – хлопнул Креш по коленкам. Позвонили в дверь, Ваня открыл, и все общество во главе с Лыковым ввалилось в прихожую.

– Веди их сюда! – преспокойно сказал Креш. Вперед толпы выступил Смайк и объяснил суть дела.

– Нет, мужики! – покачал головой хозяин. – Так не делается! Позвонить позвоним, но пусть кто-нибудь сходит, сделает заявление дежурному в участке. Пусть пришлют охрану; нас тут так не оставят…

– Кого аккредитируем? – поинтересовался Леха, рассматривая бумажный Кремль. Креш почесал за ухом.

– Смайка, я думаю! Вас вот, – повернулся он к Лыкову. – Возьмите еще Онуфриева, он как-никак в домкоме; а мы пока по телефону звякнем: погром квартир – одно дело, а защита от новых погромов – совсем другое…

– Да не забудьте позвонить нам из участка, – добавил Леха. – Скажите, чего достигли!

 

*  *  *

 

…– Ничего мы не достигли!

Трубка дрогнула в руке Креша

– Но почему? – недоуменно спросил он. – Ведь дело у вас беспроигрышное; они же обязаны защищать граждан!

Вокруг телефона столпились обыватели дома геологов и напряженно вслушивались.

– Вы надели на Лыкова ордена? – продолжал спрашивать Креш. – А Онуфриев показал документы?

– Вот! – язвительно ответил Смайк. – Прислушайся! Слышишь, что тут происходит?

В трубке действительно бушевал прибой людских страстей: топот, гам, отрывистые команды, вопли.

– А теперь включи радио. Правда, жаркий август в этом году?

– Я ничего не понимаю! – разделяя слова, отчеканил Креш.

– Потому что радио не слушаешь! – заорал Смайк, совсем потеряв терпение. – В Москве – переворот!

– Какое это отношение имеет к нам? – не теряя хладнокровия, но все больше натягивая его, поинтересовался Николай.

– Либералы устроили шабаш под Горсоветом; все силы милиции – там. Кто-то пытался громить участки, расстреляли милицейскую машину…

Радик вырвал у Креша телефон.

– К нам-то они пришлют кого-нибудь? – нервно спросил он.

– Говорят, что пришлют! – объяснил Смайк. – Но через день-два, когда прояснится обстановка…

Радик вышел из себя.

– Они что там, сдурели?! – взорвался он, бросая на пол телефонную книгу. – Через день-два нас перебьют, как куропаток!

– Они сказали, – скрипел Смайк, – что нет доказательств возможности нового нападения, что снаряд два раза не попадает в одну воронку…

– Идиоты! – перебил его Радик. – Они не понимают…

Креш забрал у Радика трубку.

– Вот что, – по возможности спокойно сказал он. – Смайк, я тебя знаю; если ты чего-то не добился, значит, этого нельзя было добиться; и милиции нет, если нет власти! Поэтому не стойте в участке, обратитесь в частное охранное бюро! – и, не слушая ответа, повесил трубку.

Предложения Креша были очень близкими к приказу, и от окружающих это не скрылось.

– Слушай, Колян, – произнес Леха проникновенно. – Раз такой антагонизм, бери бразды правления!

– Над чем? – искренне удивился Креш.

– Над всем! – так же неопределенно ответил Леха.

Креш посидел, подумал.

– Ладно! – сказал он наконец. Представление новой власти состоялось. – Делаем так: штаб переносим к Радику – там все равно все разбито. Я забираю туда телефон, Леша перетащит огнемет; какой у него калибр?

– Полмиллиметра! – удрученно вздохнул Леха. – Там опрыскиватель из парикмахерской стоит; я же делал не оружие, а фейерверк!

– Неси какой есть!» – вздохнул Креш. – И на этом закончим! Ступайте к Радику!

– А вы, Николай Фомич? – спросил Ваня.

– А ко мне сейчас Смайк позвонит.

Выпроводив компанию за дверь, Креш остался один и несколько расслабился. Он подошел к зеркалу, повернулся разными боками и ухмыльнулся.

«Диктатор! Керенский! А морда-то, наверное, не как из задницы!»

Зазвонил телефон, Креш бросился слушать. Он слушал долго и удрученно.

– Спроси, не возьмут ли кредитом? – подал он, наконец, голос. – Не берут? – и снова молчал, закрыв глаза рукой и сжав пальцами переносицу.

– Приезжай сюда! – закончил он разговор, и в голосе его почувствовалась обреченность.

 

VI

 

Всевышний раздает победы и поражения. Принять победу может всякий, но принять поражение готов только тот, у кого широкая, сильная душа. Любите побежденных, ибо только эта безответная любовь не унизительна. И будьте с побежденными, ибо с победителем найдется кому быть.

Н. Ф. Креш

 

Наступали сумерки, но в Доме Геологов никто не спал. Взбудораженные Лыковым, пенсионеры перетаскивали весь свой небогатый скарб в Радиков подъезд. У входа в него распоряжался Онуфриев с двустволкой. Тут же Леха-Приколист вместе с Ваней Погорельцем устанавливали на треноге свой хрупкий небольшой огнемет.

– В канистрах – горючее! – объяснял он. – Заливать вот сюда. Это – предохранитель. Тут – горелка, ее перед стрельбой зажечь… Вообще устройство, как у шприца: толкаешь этот поршень, бьет струя, загорается от горелки и становится огненной. Понял?

– Я сын военного! – гордо кивнул Ваня.

Леха положил его руку на поршень.

– Ну, тогда дежурь! – усмехнулся о – « я побегу по делишкам!

Ему пришлось перелезть через комод, втаскиваемый пенсионерами, поскольку поспешил он в «ставку верховного главнокомандования», как уже окрестили квартиру Радика. Ставка очень смахивала на разбойничью пещеру или бандитскую малину. В центральной комнате собрался военный совет: посреди сидел Креш, затачивавший ножи. С отвратительным лязгом лезвия ходили взад и вперед по точильному камню, заставляя Радика в углу лихорадочно вздрагивать. Тут же, на разбитом диване развалился Румелин с гитарой. Смайк сидел на стуле, намылил подбородок и брился охотничьим кинжалом. Каким-то чужеродным казался тут Лыков в военном френче с орденами на груди. Когда Леха вошел, говорил как раз он.

– А может, затворимся в подъезде? Завалим лестницу и будем сидеть?

– Не пойдет! – покачал головой Креш. – Дымом выкурят!

– Ну хорошо! – горячился Лыков. – Оборонять квартиру не хочешь! Оборонять подъезд тоже не хочешь! Что же ты тогда предлагаешь?

Креш ответил не сразу. Он обвел всех присутствующих тяжелым, но решительным взглядом.

– Кроме огнемета, – сказал он, – у нас есть еще одно оружие: наша слабость! Они должны соблазниться нашей слабостью и начать не осаду, а штурм. Против штурма у нас есть средства, против осады – нет!

– Почему? – лениво пожал плечами Румелин. – Мы в милицию позвоним!

По лицу Креша пролегла злая усмешка.

– На! – колюче произнес он, протягивая Румелину телефон. – Позвони!

Кир поднял трубку; ни привычных гудков, ни, на худой конец, шипения не раздалось оттуда. Телефон был нем и глух.

– Они догадались выкопать телефонный кабель! – пояснил Креш.

Всеобщее молчание послужило ему ответом. В гробовой тишине Креш продолжал.

– Мы надеялись, что бой будет авангардным, до подхода милиции. Но теперь у нас один выбор: или уничтожить серых или погибнуть самим!

Румелин тронул струны гитары:

 

Все погибли в бою, флаг приспущен

И земные дела не для них,

И летят они в райские кущи

На конях на крылатых своих.

 

– Это не я придумал! – объяснительно-оправдательно заметил он. – Это Окуджава!

 

Впереди командир,

На нем рваный мундир,

А за ним эскадрон

Покидает сей мир.

 

– Чего ты поешь, дурак?! – сорвался Радик. – И так тоскливо, а он еще похоронную затянул!

– Похоронную для наших врагов! – уточнил Кир.

– Как же! – нервно захохотал Радик. – Это они-то летят в райские кущи!

– Румелин прав! – вмешался Креш. – Только тот достоин рая, кто всех ближних своих считает достойными рая!

Радик брезгливо пошевелил рукой. Креш повернулся ко всем остальным.

– Я предлагаю бой во дворе! Кто против? – все подняли руки.

– Кто за? – спросил Креш, поднимая свою кисть. Вместе с Крешевой поднялась и рука Румелина, голосовавшего за оба исхода дела.

– Подавляющим большинством принято! – усмехнулся Креш. – И на этом кончим теорию! Смайк! У тебя, кажется, была катапульта?

– Моя стреляет гальками! – вздохнул Арсений. – Но за ночь я мог бы сделать больше!

– Так о чем разговор? – удивился Креш. – Иди, делай!

Смайк, побрившийся наполовину, вытер рукой мыло.

– Честь имею кланяться! – сказал он, уходя.

Креш, который, казалось, тут же и забыл о Смайке, поворотился к Лыкову.

– А вы вот что! – приказал он. – Организуйте крепких пенсионеров. В углу двора валяется ржавая беседка, ее нужно перенести к подъезду. Это будет ключ нашей обороны…

– Ясно! – вытянулся Лыков. – Будет сделано!

Он молодцевато отдал честь и тоже вышел. Его боевые медали звенели грозно и смело.

– Так! – сказал Креш. – Значит, дальше! Он огляделся по сторонам: – Теперь Леха. Леша!

Но Лехи-Приколиста нигде не было. Он незаметно исчез, будто сквозь пол провалился.

– Вот! – саркастически ухмыльнулся Радик. – Крысы бегут с корабля! Конечно, он из другого дома, что ему?

Креш сурово сдвинул брови.

– Помолчи, Радик! Он из другого дома, но ты не из другого ли мира?

– Знаете что! – сказал Румелин, вставая и откладывая гитару. – Пойду-ка я помогу старикам! У каждого диктатора есть свой диссидент, и мешать их общению не нужно! – с этими словами он ушел.

Радик широким жестом указал ему в спину.

– Пожалуйста! – воскликнул он. – Вот он, ваш мир! Лежал, бренчал несуразное, потом сказал фигню и убежал! Это можно понять здравомыслящему человеку? Да, конечно, я из другого мира; из того, что раздавил Коробку и завтра раздавит всех нас! Я-то помру человеком, а вы кем? Ряжеными, лицедеями? На какие силы ты надеешься? На божьих одуванчиков и раздолбая-Смайка? Я видел силу серых, понимаешь? Она крушащая и непобедимая!

– Да, Радик! – лукаво усмехнулся Креш. – Ты видел эту силу. Но ты видел ее не во время битвы; ты узрел ее после, когда бежал! Радик, нам некуда бежать! И мы этой силы не увидим!

– Не увидите, так почувствуете! – желчно заметил Радик. – Потому что у нас нет никакой силы! Ты что думаешь, войско ангелов придет нам на помощь?

– Точно не знаю! – улыбнулся Креш. – Может, и придет!

– Нет, брат! – безжалостно продолжал его собеседник. – Не жди! Мы – нехристи, а у них – большая часть крещеных!

– Ношение креста и несение креста – это разные вещи! – возразил Креш. – Крестовые походы победили сарацины, ибо сарацины не ведали, что творят, а христиане не думали, что творят!

Радик безнадежно махнул рукой.

– Я не буду с тобой спорить! – грустно сказал он Крешу. – Оставайся в своем дрянном мирке! Ты похож на цыпленка в яйце, над которым занесли ногу!

Он отвернулся, но язвительность распирала его, и язык его все-таки продолжал спор.

– Ждите ангелов! Это вполне в духе вашего мира, вашего разума, не видящего противоречий! По-моему, Кир поставил на книжной полке в туалете Библию и Дарвина, говоря, что это – две его любимые книги…

– Радик, – кротко прервал словоизлияния Креш. – Ты же был в нашем мире, неужели ты не понял, как он прекрасен?

– Когда?! – взревел Нигматуллин. – Когда сидел запертым в овощном ящике, что ли?

Креш не слушал. Креш говорил уже непонятно для кого: для Радика ли, для себя…

– Что ты видел в своем, реальном мире, кроме серых ватников, пудовых кулаков и потных баб? А ведь этот твой овощной ящик, он же мог по одному желанию твоему расшириться до размеров галактики или сжаться до величины молекулы. Но твой мир дает вещи одни размеры, один цвет, одно предназначение на всю жизнь!

– Но ваш мир – это мир иллюзии! Оглянитесь, тупицы! – горячо вскричал Радик. – Ведь все у вас бутафорское, вы бродите по миру, как актеры среди декораций!

– Да, – спокойно улыбнулся Креш. – Мы играем чужую пьесу в чужом театре! Мы деремся без боли, и пьем не пьянея, и любим без поцелуев; но это – осознание ничтожности кусочка глины, двигающегося и говорящего по чужому наитию; в этом – его величие, и в этом его бессмертие! Если бы солдаты всего мира поняли, что они – актеры, то разве не побросали бы они стальные мечи и не взялись бы за картонные? И разве не воцарился бы после того вечный мир?

Креш хотел сказать еще что-то, но вернулся Румелин и сообщил:

– Беседка установлена, командор!

Креш некоторое время почесывал за ухом, возвращаясь к проблемам дня.

– Сейчас спущусь, посмотрю! – выдавил он, наконец. И обратился к Радику, уже не как равный, а как командующий:

– Собери остатки войск Коробки, тех, кто желает продолжать борьбу!

– Уцелело большинство, – пожал Радик плечами. – Но кто осмелится бросить вызов снова?

– Обойди, кого знаешь! – настаивал на своем главковерх. Радик встал и ушел. Было непонятно, отправился ли он на задание, или просто бежал от Креша.

– А! – махнул рукой Николай Фомич и вышел вслед за Румелиным. Когда они спускались по темной лестнице, Креш взял Румелина за руку.

– Кир, – сказал он. – Ты будешь начальником штаба! Если со мной что-нибудь случится… ну сам понимаешь! Так вот, бери команду на себя…

– Ладно! – отмахнулся Румелин, порываясь идти быстрее. Креш придержал его:

– И еще: о Ваньке позаботься; отца у него убили!

– А мать? – сочувственно спросил Кир. – Я что-то ни разу ее не видел…

– Мать умерла, – выдохнул Креш. – В поезде… по дороге сюда!

Он помолчал и добавил.

– Так вот: если меня раскроят, в пекло его не суй! Держи подальше!

Между тем показался проем дверей, в который украдкой заглядывала луна и ржавая беседка, во тьме казавшаяся чудовищным монстром. Она была невелика и уродлива, крыша ее держалась на металлических столбах. Листовая обшивка бортиков доходила человеку до груди. Креш обошел вокруг строения, заглянул во все углы.

– Хорошо! – бросил он наконец. – Пойдет!

Пенсионеры расцвели, приняв это за радушную похвалу. Огнемет и Онуфриева перевели в беседку. За стальными стенами они почувствовали себя спокойней и уверенней. Креш принял факел из руки Лыкова и обратился ко всем присутствующим:

– Стратегия наша будет такой: всеми силами удерживаем беседку. В критическом случае отступаем в подъезд. Пенсионеры осуществляют поддержку с воздуха. Лазарь Моисеевич бьет с балкона дробью: так убитых будет меньше, а раненных больше, для нас радостно и то и другое. Остальные обязаны вскипятить на плите четыре кастрюли воды! При подходе врага к стенам дома – обливать кипятком. Лить кипяток также на крышу беседки: крыша заходит за бортик и атакующим придется несладко. Как главком объявляю Ивана Погорельца ответственным за огнемет, – Ваня браво щелкнул каблуками и отдал честь.

– На текущий момент всё! – закончил Креш. – Сражаться прошу храбро и ответственно; от этого зависит наша с вами судьба.

Словно эхо вслед за его словами раздалось «Ур-ра!» слабыми старческими голосами.

– Я хотел бы еще кое-что добавить! – послышался голос Лехи-Приколиста. Он вышел в круг, освещенный факелом, и поставил на землю тяжелый ящик.

– Не угодно ли? – кивнул он на свою поклажу, сдувая облако пыли. – Македонки – самодельные гранаты первой революции. От дедушки остались! Великий приколист был, царствие ему небесное!

И он стал раздавать их, по три штуки каждому пенсионеру, попутно объясняя, как ими пользоваться. Креш стоял в стороне, грустно перебирая в уме все подручные средства.

«Керенский! – снова пришло ему на ум. – Калиф на час!»

И ему начинало казаться, что никто в целом свете не верит в его победу…

 

VII

 

Увидел я в кино иностранную помойку; она, конечно, чистая, вылощенная, но такая безжизненная!

А у нас как? Вот ящик наш вчера стоял обгаженный; и сегодня он обгаженный. И завтра пойду к нему – он будет обгажен, и если вымыть его – опять обгадят. Не это ли дыхание и веяние жизни? Не подобное ли происходит в масштабах человечества?

К. Румелин

 

Рассвет был хмурым и пасмурным. Восточный ветер усилился и стал невыносимо промозглым. Никли травы, вяли последние цветы. Кто-то прятал последние вещи, но большая часть ополченцев стояла уже на своих местах. Главком Креш обходил позицию. Бдительно глядели со своих высот пенсионеры, закутанные в клетчатые пледы. Радик, отыскавший своих знакомых Бородача и Десантника, караулил в беседке.

– Как самочувствие? – поинтересовался, подойдя, Креш.

– Хорошо! – улыбнулся Бородач. – Лучше, чем у Серых! Не слышали, говорят, у Зека новый адъютант! Либа, болтают, сунул где-то в рот взрывчатую жевачку и лишился последних зубов! Теперь на его месте Владик! А я Владика знаю – такое чмо, такое чмо! Мы его дразнили Потыкышем!

Засмеялись все, засмеялся и мрачный Радик.

«Здесь хорошо!» – подумал Креш и пошел дальше. Спросил у Вани, как работает огнемет, повернул к Смайку, сидевшему у какого-то деревянного остова. Рядом с ним лежали кучи заточенных досок из разобранного забора.

– Ну как? – спросил его Креш. – Сделал катапульту?

Смайк неторопливо достал ложечку с баночкой, хлебнул любимой сметаны.

– Нет! – кротко ответил он. – Не успел!

У Креша опустились руки.

– Почему не успел? – поинтересовался он упавшим голосом.

– Потому что сделал две баллисты! – хладнокровно отвечал Смайк. – Вот!

Он тронул ворот своего творения, сорвалась мощная пружина и вложенная в желоб доска полетела вперед.

– А наш забор – стандартные снаряды! Сметаны хочешь?

– Нет, спасибо! – одеревенело отказался Креш. – А где вторая баллиста?

– Вторая оказалась технически неправильной! – усмехнулся Смайк.

Креш оставил его спокойно доедать завтрак. Из подъезда показался Кир. Он принес жестяные кирасы и хоккейные шлемы.

– Это наши старые, в которых мы устраивали бои на палках! – пояснил он Бородачу и Десантнику. – Я сохранил! Я знал, что они пригодятся!

Он стал раздавать комплекты. Креш подошел к нему и шепнул на ухо:

– На двоих не хватит…

– Есть один резервный! – пожал плечами Кир. – И потом, если Леха не придет…

– Леха придет! – отрезал Креш и, помолчав, добавил. – А резервный пойдет Ване!

Румелин в ответ простосердечно и весело улыбнулся.

– Мы с тобою офицеры, так? А офицерам зачем себя нагружать?

Вскоре уже ополченцы разобрали броню, и роевое гудение сменилось вновь разнобоем диалогов. Креш, взбивая подошвами фонтанчики песка, прошел на несколько десятков шагов перед позицией. Все было готово, напряжено, взвешено. Одна только мысль сверлила голову Креша: неужели Леха не придет? Это сомнение показалось ему вначале пустым, потом болезненным, а после он начал приучать себя к такой мысли. И вот когда он, наконец, сказал: «Ничего, отобьемся и без Лехи!», дверь подъезда дома напротив громыхнула и вывалилась вместе с куском стены. Облако дыма вырвалось оттуда, из него вырывались огненные драконьи вихри.

– Господь Всемогущий! – перекрестился Креш, видя, как возник гигантский столб огня, полыхнул – и тут же исчез. Когда резкий ветер растрепал и изгнал облако со двора, показался Леша, везший на тележке массивное устройство.

– Я вас подвергну жесткой критике! – сказал он остолбеневшему Крешу. – Почему никто не помог мне спустить новый огнемет по лестнице?

Креш улыбнулся, засмеялся, а потом и неудержимо захохотал.

– Ну, Леха! – стонал он. – Ну, потряс!

И вся позиция, наблюдавшая за этой сценой грянула дружное «Ура!»

– Вот чего может достигнуть субстанция и стоимость товара! – пробормотал Леха и повез свое чудовище к беседке.

– Ну, теперь мы готовы! – прокричал Креш – Дело за серыми!

– Сидите тут! Мы скажем вам, когда они появятся! – добавил Кир.

Он вышел к Крешу, и оба, не сговариваясь, пошли со двора на улицу. В руках они не несли ничего, кроме старых надежных боевых дубинок.

– Зря мы пошли вдвоем! – сказал Креш, когда они свернули в один из проходов между домами. Ветер здесь гудел, как в трубе, срывал кепки, лохматил и трепал волосы.

– Брось! – пробормотал Кир. – Лазутчики им теперь нужнее, чем командиры!

И он посмотрел на серый угол дома, за которым скрылась позиция ополченцев. А ноги уже вынесли Кира и Креша на улицу. Ни души не было на ней теперь, кроме небольшого пикета серых на перекрестке.

– Караулят! – подмигнул Румелин Крешу, и им обоим стало веселее: значит, враг выказывает беспокойство, если выставил дозор. Гнулись деревья, пыль взвесью колыхалась в воздухе, и приходилось поминутно протирать глаза. В этих условиях два авангарда стояли друг от друга в тридцати шагах, и никто не решался перейти в наступление.

– Эй, ублюдки! – крикнул один из серых, когда уже невозможно стало не замечать противника. – Вам чего тут надо?!

– А ты подойди! – ответил Кир, прищурясь. – Узнаешь…

Серый совету не последовал, оставшись на своем месте.

– Наши сейчас шашлыки жарят! – шепнул Кир Крешу. – Чувствуешь запах?

Они прислонились к стене и стали ждать. Прошел час, два, а основные силы серых так и не появились.

– Вот так и все в нашей жизни! – грустно сказал Креш. – Ждем горестей в счастливое время, а несчастье приходит нежданно!

– Слышь! – подтолкнул его Кир. – Может, они сегодня и вовсе не нападут?

– Нападут! – уверенно ответил Креш. – Они не могут уронить престижа конторы! Они презирают нас так же, как и мы их. Наши образы жизни несовместимы; и наш, разумеется, лучше!

– Почему? – ухмыльнулся Румелин. – Они думают иначе!

– Да, – согласился Николай с хитрой радостью на лице. – Но в каждом человеке заложено от природы: мой путь – лучший из путей! И покуда мы – это мы, все лучшее заключено в нас!

Трудно предположить, стал ли бы возражать Кир, но судьба поставила точку именно здесь; снизу, из гнилых болотистых трущоб, где жили забытые и отверженные, на улицу выползал гигантский серый удав, сотканный из людского страха, ненависти, отчаяния и безумия. Эта жуткая колонна, сбоку от которой шли Бабай и Зек, была явно не в себе. Воинов шатало и заносило в сторону, лица их выражали звериную пьяную злобу. Колыхался лес копий из арматуры, звенели о мостовую стальные трубы. Везли и какое-то устройство наподобие стенобитных орудий.

– Да они же пьяны в стельку! – удивился Креш.

– Да и наркотика им вкололи! – хозяйственно усмехнулся Румелин. – Организаторы, видать, сильно потратились!

Они прикинули на глазок: ширина колонны – четыре человека, длинна – около двадцати рядов…

– Восемьдесят! – лаконично бросил Кир.

Стоять далее было и бесполезно, и опасно. Не сговариваясь, Креш и Румелин убежали во двор. Они торопились, но торопились спокойно и размеренно. Отключился слух; он уже не мог услышать ни воинственного гика, ни мольбы о пощаде. Реакция обострилась до предела, и все действия вокруг стали казаться замедленной съемкой. Их организм уже переключился на иную, неведомую человеком частоту… Между тем, серые обложили двор так, что и муха не смогла бы из него вылететь. Бабай и Зек отдавали последние распоряжения: пленных не брать, резервов не оставлять, ни к чему лишний раз не прикасаться. Они верили в силу первого удара.

 

*  *  *

 

Когда Кир и Креш добежали, а серые подобно шумному половодью затопили противоположную часть двора, в беседке появилась Лори.

– Оля! – воскликнул Радик. – Господь всеблагой, тебе-то чего здесь нужно?

Ольга рассмеялась его простодушному удивлению.

– Я подумала, что здесь безопасней, чем дома! Да и вам нужно в конце концов помочь!

– Нам? – глаза Радика округлились. – Ты что, собралась дубинкой махать?

– Есть идея получше! – очаровательно улыбнулась Лори. Она расстегнула сумочку и достала оттуда крошечный, но вполне настоящий дамский пистолет. Радик с деланным утомлением отвернулся, но все же ему не удалось скрыть некоторой радости: теперь-то он всем покажет, как нужно воевать!

– Они бегут! – крикнул Кир, хотя в этом не было необходимости. – Они наступают!

– Господи! – перекрестился Креш. – Прошу не победы, а прощения за нее!

Серые неудержимой лавиной неслись на врага. Песочницы содрогались под тяжестью бот армады, и воздух дрожал от ее надрывного, нечленораздельного вопля. От одного только вида десятков оконченных убийц бросало в дрожь, холод, судороги. Расстояние стремительно сокращалось: сорок, тридцать, двадцать метров. Хорошо различались уже десятки, группировавшиеся вокруг своих десятников. Одну из таких десяток обезглавил своим выстрелом Онуфриев. Сразу затем спустил пружину Смайк. Кол из забора, со страшной силой выпущенный на свободу, проткнул кого-то насквозь, и на песок пролилась первая кровь. Но это только раздразнило атакующих; пока холодела кровь одного, кровь остальных закипала. Они добежали и полезли через бортики беседки, где их нещадно избивали. Тела оглушенных и изувеченных падали вниз, и по ним, как по лестнице, атакующие поднимались все выше…

И тут ударили ждавшие своей секунды огнеметы. Ваня видел, словно в бреду, как пламенная струя из его рук опалила чье-то лицо, как рухнул несчастный, и как огненный вихрь захватил других, как бросились бежать атакующие. Но то, что видел Леха, было даже не бредом, а студенистым промораживающим ужасом, немыслимым и патологическим. Люди вспыхивали бензиновыми факелами, катались по земле, орали, выли, раздирали корчащиеся лица и вырывали глаза. Передние ряды обратились в бегство, но сзади их подпирали воинственные собратья. Бой закипел между передними и задними.

Леха, сам порядком напуганный, бегал с огнетушителем и облегчал страдания горящих. На другом конце позиции четверо человек бросились к Смайку. Арсений проворно отскочил к стене, и потоки кипятка образумили воинов. Двоих прорвавшихся к нему Смайк вразумил дубинкой… Когда серые в панике бежали, двор был полит кровью, усеян убитыми и раненными. Перед беседкой кучно лежали те наивные, кому ее бортик показался низким. Последний еще конвульсивно цеплялся за стальную кромку. Руки его еще жили боем, но голова запомнила четырехгранную полку Радика. Валялась перевернутая шашлычница, и уксус сочился из мяса, втоптанного в землю. Пахло паленой кожей и волосами. Ополченцы выглядели мрачными и подавленными. Они ждали какого-то приказа Креша, но тот только утирал холодный липкий пот.

– Минута войны – и такие результаты! – звучала не радость победы, а отчаяние.

– Ну, чего долго думать? – громко сказал Румелин посреди могильной тишины. – Нужно перевязать раненных, приложить лед обожженным!

Он достал заранее приготовленную авоську с бинтами и раздал их каждому. Смайк оттаскивал в сторонку и укладывал в приличные позы трупы.

– Знаешь что, Леха! – сказал он Мухину, бинтующему вражескую голову. – Мощные мы с тобой сделали штуки!

– А моя – мощнее! – с вредностью ответил Леша.

Смайк плюнул и поволок еще одного мертвеца к собратьям его по духу, а Леха-Приколист торжествующе глядел ему вслед. Впрочем, глянул на зияющий ожог, причиненный огнеметом, и торжественность сразу пропала.

– Пить! – стонали раненные, пришедшие в сознание. – Дайте воды!

Креш отдал приказ, и пенсионеры спустили холодную трехлитровую банку…

 

VIII

 

– Смайк, что лучше: убийство одного или двух?

– Не знаю; ну если мыслить математически, наверное, одного…

– Надо мыслить категориями! А математика –

одна из самых лживых наук, ты заметил?

А. Мухин

 

На развороченном и сером пустыре за домом Бабаю удалось остановить бегство соратников. Он выстроил их в сильно помятую, уже изрядно поредевшую и протрезвевшую шеренгу и вышел вперед. Лицо его выражало ненависть и презрение. Зек стоял в стороне, ковырялся спичкой в зубах и, в общем, разделял Бабаевы чувства.

– Я вам обещал золотые горы! – начал Бабай напыщенно, как мог. – Я говорил, что весь Таун будет платить нам налог, что вы будете гулять в ресторанах и ездить в «Мерседесах». Я указывал вам врагов, которые могли помешать этому… Хоть раз я был не прав?

Серые удрученно молчали. Откуда им было знать, прав он или нет? Однако Бабай воспринял молчание, как знак согласия.

– Но вы сегодня сами решили свою судьбу! – продолжал он ободрено. – Вы всю жизнь будете сидеть по своим шанхаям! Никто не будет платить налог идиотам, которые не могут замочить десяток расхлебаев!

– Короче так! – закончил Зек. – Дом надо брать! Мы напылили до неба и уйти просто так не можем!

– Давайте начнем переговоры! – предложил кто-то. Бабай огрел его кулаком по голове, вызвав, по меньшей мере, сотрясение мозга.

– Так будет с каждым… – бросил он.

Начались приготовления ко второму штурму. Зек отошел, уселся на камень и забычковал об него сигарету. В действиях его проскальзывала истерическая нервозность. К нему вкрадчиво подошел Владик-Потыкыш.

– Слушай! – тихо сказал он. – Может, не полезем в это пекло? Зачем нам эти ублюдки?

Зек медленно повернул голову и осклабился.

– Боишься?

– Ну почему сразу – боюсь? – засуетился Владик. – Жалко мне наших мужиков! Гибнут ни за что!

– Жалко? – протянул Зек и затянулся окурком, забыв, что тот потушен. – В лагерь бы тебя, параши чистить, забыл бы, что такое жалость! Ты за свою шкуру бойся, а за чужие не надо, понял!

Зек внезапно развеселился собственным мыслям и спросил уже изменившимся голосом:

– В школе-то учился? Наверное, даже и на уроки некоторые приходил… Дарвина помнишь? Слабый не достоин жить! Слабых нужно уничтожать, чтобы не расплодились, во имя улучшения породы! А доброта – признак слабости, оружие тех, кому страшен естественный отбор! Ты думаешь, я не знаю, что те козлы наших раненых бинтуют? Жалеют, потому что сами надеются на жалость!

В глазах Зека промелькнула ненависть, он вскочил на ноги.

– А вот хрен вам! – прорычал он. – Мы пойдем по своим недобиткам и перережем чужих недобитков!

Владик с грустным непониманием взглянул на Зека, и в глазах его было написано: «Да пошел ты!»

А между тем по всему пустырю двигались на этот раз прикрытые щитами воины. Серые возвращались к войне…

 

*  *  *

 

Первым возвращение блудных сынов заметил Леха.

– Вот это да! – воскликнул он, подняв брови. – Да они теплолюбивые! Я бы даже сказал – жаропрочные!

Румелин нагло вышел вперед и выразительно постучал себя по черепу.

– Тупицы! – закричал он. – Уходите домой! Я же вам добра желаю! Убирайтесь!

Но серые отвечали только мрачным молчанием.

– Да ладно, чего вы? – удивился Кир. – Не бойтесь! Если уйдете, я вас догонять не буду!

Серые теперь уже не бежали, а шли, медленно и размеренно, прикрывшись мощным стальными щитами, сжатые в единую фалангу.

– Всем на позицию! – одернул юродствующее воинство Креш. – Это гораздо хуже первой атаки!

Приказ был своевременным: из-за щитов выскочил ряд камненосцев, несших корзины с булыжниками. В наступившем безмолвии грохнул выстрел Онуфриева, почуявшего неладное, и сразу за тем на позицию устремилась лавина камней. Они, словно град, застучали по стальной беседке. Из-за щитов пустили копья.

– Вот гады! – проскрипел Радик, собирая камни. – Давайте, братки, возвратим подачку!

Он поднялся во весь рост и запустил булыжником по вражьей голове. В следующий момент стальное острие ударило его в кирасу и отлетело прочь. Высунулся Бородач, и следующее копье вонзилось в его незащищенное горло… Тяжелый камень разбил горелку у Лешиного огнемета. Оказавшись безоружным, Леха стал звать на помощь Погорельца. Ваня выскочил и плотный красный кусок кирпича ударил его по лбу. Ваня еще в прыжке потерял сознание и рухнул на землю, как подкошенный. Но тут уже опомнились от неожиданности пенсионеры и осыпали фалангу македонками. Взрывы заставили камненосцев скрыться, но неумолимый стальной строй по-прежнему продвигался вперед. На место убитых вставали новые, так, что первый ряд казался бессмертным. Радик пытался оживить Бородача, но тот уже отходил. Кровь хлестала из поврежденной артерии, и несмотря на все старания Радика, повязка не накладывалась.

– Арматура ржавая! – бормотал Радик, как безумный. – Слышь, борода! Ты сделай прививку против столбняка, ладно!

А фаланга все приближалась, все нарастала, щиты стояли стеной, а бросать македонки было уже нельзя: слишком близко к своим. Десантник, сменивший Ваню, коптил огнем щиты, но напрасно.

– Ну что, Леха! – усмехнулся Смайк. – Чье оружие мощнее?

Он спустил ворот, взвилась доска, сломалась о щит и далеко отбросила щитоносца. Десантник впустил пламя в брешь, раздались дикие крики обожженных, а дыра в фаланге росла с фантастической скоростью. Силу огнемета тут поддерживали и камнями, которых набросали в беседку немало, и двустволкой, и пистолетом; а вскоре уже и вручную.

– Ну гниды! – взревел пришедший в себя Радик и перемахнул через бортик. За ним сиганули Креш, Румелин, им вслед бросился Леха, Смайк… Тяжелые щиты превращали серых в легкую добычу, неповоротливую и слабую. Кто-то погибал со щитом, кто-то бросал его и дрался, кто-то бросал и бежал. Последних было подавляющее большинство. Озверевший Бабай пытался остановить бегущих, крушил железной палицей своих же. Но даже он – огромный, властный, мускулистый – был слаб перед чудовищем страха. Ведь если бегущего от страха останавливают, он способен на смелые подвиги. Какой-то маленький и хилый воин вонзил копье в грудь Бабаю, и оно вышло возле позвоночника. Бабай еще жил. Он еще расколол голову своему убийце, он еще дышал, стоял, широко расставив ноги. Но двери в мир иной уже раскрылись перед ним. На палачей, убитых Бабаем, рухнул палач Бабая, а сам Бабай упал на своего палача. И тут же, словно эхо смерти, пронеслось:

– Бабая убили! Насовсем!

Зек подошел к холодеющему телу соправителя.

– Столько времени я должен был делить власть с этим скотом! – безумно усмехнулся он и наступил Бабаю на лицо…

– Привет, приятель! – окликнули Зека сзади. Он обернулся и увидел Радика.

– Я чаю, ты очень соскучился по моей палке! – зло засмеялся Радик. Зек глянул в его знакомые глаза и увидел там незнакомый прежде волчий огонь. Радик совсем по-звериному приподнял верхнюю губу, обнажив клыкообразные зубы. Зек отступил на шаг. Вокруг творилось невообразимое: метались дико орущие серые, плыли ватные клочья от Лешиных дымовых шашек. Наиболее пьяные из Зековой команды забыли, кто друг, а кто враг, и дрались друг с другом. Не взирая ни на что, Радик шел вперед. Потыкыш попытался преградить ему дорогу, но Радик даже не ударил: он просто ткнул палкой в солнечное сплетение, оставив Владика долго еще после этого кашлять и судорожно дышать. Несколько еще преданных десятников подоспело Зеку на помощь.

– Взять его! – приказал Зек им, указав на Радика, сам же, не оглядываясь, бросился бежать. Он потерял оружие, волосы его растрепались, руки вспотели. В дыму, ставшем кромешным, уже нельзя было ориентироваться, и Зек искал выход, быть может, бегая кругами. На него наскакивали обезумевшие подчиненные, кто-то пребольно полоснул его трубой по спине. Внезапно, как и все происходившее, из тумана вынырнул Кир Румелин. Он сокрушительно ударил Зека снизу, по подбородку, и Зек упал наотмашь.

– Смайк! – крикнул Кир, поставив на него ногу. – Посмотри, какого кабана я завалил!

Зек рванулся вперед, вскочил и ударил Кира в скулу так, что хрустнули позвонки. Когда Румелин упал, Зек с остервенением начал пинать его. Сзади, однако, налетел Смайк, завел дубину за спину и, обеими руками сжимая ее, громыхнул по черепу Зека. Зек упал замертво, однако и Румелин выглядел не лучшим образом.

Словно приуроченная к сокрушению Зека, зависла долгожданная, звеневшая в ушах тишина. Скрылись последние вопящие беглецы, рухнули последние десятники. Когда восточный ветер сдул остатки дыми и копоти, догорели лужи с горючим, солнце озарило печальную картину. Во дворе, тут и там, стояли, утирая лбы и опершись на дубины, обыватели дома геологов. Валялись мертвые, оглушенные, раненные старались не стонать, ожидая жестокой кары. Из подъезда вышла процессия пенсионеров, занявшаяся первой медицинской помощью.

– Так! – громко, даже кощунственно-громко заявил Креш. – Вызвать милицию! Вызвать скорую помощь!

До прибытия скорой помощи скончались Бородач, имени которого так никто и не узнал, и Ваня Погорелец…

 

IX

 

Молодость – это когда тебя гонят, а ты не уходишь; старость же – это когда уходишь, хотя тебя никто не гонит…

Н. Ф. Креш

 

Все, что выше нашего уровня понимания, глупо. Но то, что глупо, может быть, выше уровня нашего понимания. Приняв это, не сотворишь себе кумира, и не станешь разбрасывать камни. Получится так, что в мире нет ни умных, ни глупых людей.

Парадоксы Креша

 

А за больничным окном по-прежнему кружила метель. Что-то тоскливо подвывало: то ли ветер, то ли замерзшая дворняжка. Свирь давно уже ничего не писал, смотрел на часы и грустно думал, что повсюду замело дороги, что везде он уже опоздал.

– Я вас просил! – сказал он Киру. – Говорите только по делу!

Но Румелин то ли был выпимши, то ли тянул время, как всякий больной, хотел поболтать подольше. Он засунул руку под одеяло, пошвырялся там и достал кота.

– Вот! – показал он его следователю. – Смайков принес, чтобы не скучно было!

Кот равнодушно болтался в руке Румелина, а Свирь побагровел, как будто его самого подняли за шкирку.

– У… уберите немедленно! – промямлил он, с трудом сдерживаясь.

Но Кир будто бы и не услышал. Он зажал коту нос, умудряясь при этом глядеть нравоучительно.

– Давай, Вася! Ртом, ртом дыши! Не умеешь? Век живи, век учись!

Кот, почувствовавший неудобство, укусил Румелина за палец.

– Старого пса новым штукам не научишь! – вздохнул Румелин, завязывая палец платком. – Но зато я теперь – искушенный боец с раной!

– Продолжим! – уныло произнес Свирь. – Кто из вас был вдохновителем сопротивления?

– Таким был я! – скромно отвечал Кир. Следователь постучал пальцами по столику.

– А гражданин Креш уверяет, что он! – увесисто возразил Свирь. – Кто из вас лжет?

– Креш, конечно! – пожал плечами Кир. – Ну вы посудите сами: как он мог быть нашим командиром? Он ведь еврей, планомерно разваливает страну! Ну будь он хотя бы немец…

Поджав губы, Свирь достал какую-то бумажку.

– «Показания Арсения Смайкова»! – со злым торжеством прочитал он. – Цитирую: «Креш не мог управлять нами; он ведь немец, и страну разваливает методически. Ну будь он хотя бы еврей…»

Свирь поднял глаза.

– Что вы на это скажете?

– Ну это же Смайк! – улыбнулся Румелин. – Смайку солгать – что помои в окно вылить! К нему веры нет! А Креш – точно еврей; вы посмотрите на него: белобрысый, голубоглазый!

Свирь ударил кулаком по столешнице.

– Хватит! – сорвался он на крик. – Национальность гражданина Креша меня не интересует! И вообще, у меня возникает впечатление, что вы сбиваете следствие с пути!

– А против кого оно направлено? – спокойно поинтересовался Кир.

Свирь вздохнул облегченно.

«Слава Богу! – подумалось ему. – Нашел причину: он просто боится! Да, прав был старичок Фрейд, учивший за сложным искать простое!»

– Могу вас успокоить! – начал он тоном психотерапевта. – Вы выступаете как лица пострадавшие; наказывать будем ваших врагов. Лично я другого мнения, но закон на вашей стороне… Ну так будем разговаривать?

– А каково ваше мнение? – вопросом на вопрос реагировал Румелин.

«Парень сильно трусит!» – подумал про себя Свирь. Но внешне он остался корректен.

– Настоящие убийцы – вы! – произнес он с ледяной вежливостью, будто светский комплемент. – Еще до того, как с ваших голов упал первый волосок, у них было двадцать обожженных. Они шли с примитивными палками, а вы жгли, взрывали, поливали кипятком. Они – только жалкие ублюдки, которые проповедовали разумность силы. А вы извлекли на свет гораздо более страшное оружие – силу разума…

– Но что же нам оставалось делать? – удивился Кир. – Вы же отказались нам помочь!

– Уйти из дома! – с внезапным пламенем в глазах воскликнул Свирь. – Спрятаться у знакомых!

– Хм! – пробурчал Румелин почти виновато. – А как же вещи? Ведь они нагадили бы в квартирах.

– Вот! – поднял палец Свирь. – Вот он, ваш крючок, крючок всего мира собственников: нужно уничтожить человека, ибо человек может уничтожить вещь! И еще христианами смеете себя называть после этого! Вы ведь не только этих дурней обрекли на смерть, вы ведь знали, что среди ваших друзей неизбежны потери! Вы даже своей жизнью рисковали, потому что за спиной вашей стояла вещь!

– Да почему я, в конце концов? – взволновался Кир. – Чего вы меня над всем ставите?!

Свирь моментально преобразился и стал ледяным, как прежде. Самодовольная усмешка заиграла на его тонких губах.

– Так стало быть не вы были вдохновителем сопротивления? Тогда кто? Ну?

Кир сник, будто на него вылили ведро воды.

– Чего вам нужно? – спросил он устало.

– Чтобы восторжествовало правосудие! – усмехнулся Свирь.

– Это нужно лично вам?

– Это нужно правосудию!

Румелин вздохнул, потянулся на койке и лег поудобнее.

– Правосудие – не языческий божок! – тоскливо сказал он. – Не языческий божок, который требует кровавых жертв!

Свирь нетерпеливо оправил пиджак и галстук.

– Так, сосредоточьтесь! – вскричал он. – Отвечайте только на мои вопросы! Ну, соберитесь!

– И правда! – пробормотал Кир. – Чего я разобранный сижу!

Свирь с презрением посмотрел на него, потом с вожделением глянул на окно. Уже совершенно стемнело, и следователю захотелось домой, выпить чаю и отвлечься от глупых мыслей… Он собрал свой чемоданчик и вышел, не прощаясь.

– Обиделся! – протянул Румелин, глядя на соседа по палате, которого про себя называл «хитрым татарином». – Может, он и прав! Кто знает?

– Вот все вы, русские интеллеги, такие! – махнул рукой «хитрый татарин». – Скажут вам откровенную фигню, а вы чешете затылок и бормочите: может, это и правда так?

Если бы Кир мог подойти к окну, он увидел бы, как следователь спотыкался на завьюженной тропинке. Свирь же после каждого неудачного шага улыбался в лицо вьюге и повторял:

– Мой путь – лучший из путей!

 

25 января 1992 года

 

© Александр Леонидов (Филиппов), текст, 1992

© Книжный ларёк, публикация, 2016