Александр Леонидов. Дары моря

ДАРЫ МОРЯ

(Публикуется по рукописи, из раздела «Ранние произведения А. Леонидова»)

 

Примечание Смотрителя:

02.09.1992… Именно этим числом пометил окончание повести юный тогда Саша Леонидов, закрывая общую тетрадь с рукописным текстом… Порой так интересно заглянуть в минувшее, а литература – словно бы машина времени! По сути, перед нами Александр Леонидов начинается – ведь на этих страницах ему всего 18 лет! Наверное, сейчас он очень многое бы изменил или осмыслил по-другому, но мы ему не дадим! Пусть будет таким, каким был, а нам интересно глянуть…

 

I

 

Вчетвером Леша Плис, Гоша Гребницкий, Михаил Павлов и примкнувший к ним Владик Перегонов прятались от военрука Херука. Они засели в кабинках школьной уборной, между мусорных куч и расколотых унитазов. Как и во всякой нормальной школе, туалет использовался для чего угодно, кроме прямого назначения. Завхоз хранил тут старые парты, а учитель труда и физрук копили в бачках пустые винные бутылки. Стены уборной украшались надписями, отличающимися интимной пикантностью. Подумав, Плис добавил новый лозунг:

 

Пусть стены нашего сортира

Украсят юмор и сатира…

 

– Мишель! – доказывал Гребницкий. – Ты не прав; мои предки из Польши и вообще я поляк…

– Знаем мы, какой ты поляк! Букву «эр» не выговариваешь! – бубнил под нос Мишель Павлов.

– А в паспорте я поляк! – настаивал Гоша гнусавым от хронического насморка и постоянного пьянства голосом.

Спор их возникал уже в двадцатый раз и никого не волновал. Разговаривать было не о чем, скука витала в воздухе, и потому, когда военрук, красный и потный от поисков, ворвался в уборную, никто не поспешил спрятаться.

– Это что такое? – возопил военрук гневно. – Чем вы занимаетесь? Я же сказал вам копать окоп!

– А вы не знаете, чем мы тут занимаемся? – ядовито спросил Мишель и сдернул воду в бачке; бачки в школе работали по принципу паровозного гудка, издавали бешеный свист, обдавали смельчака пеной, и шумные селевые потоки устремлялись из них прямо на пол, решительно минуя разверстое жерло канализации. Так случилось и с Мишелем: сильно ополоснув его тертые штиблеты, бурные вешние воды залили сандалии военрука. Херук запрыгал, словно грешник на адской сковородке, выпрыгнул из лужицы, и, шлепая по бетонному полу мокрыми подошвами, отошел к двери.

– Идите к окопу! – потребовал он. – Там ваше место! И вообще я вам всем двойки поставлю!

Понурившись, ученики побрели на улицу, брезгливо обходя подмоченного военрука. Сразу за туалетом начинался большой тусклый зал с множеством полуразбитых кабинетов, где буйнопомешанные дети дрались вениками и кидались стульями.

Полы в кабинетах были облиты побелкой, потолки затоптаны. Учительская находилась рядом с туалетом, и двери их были примерно одинаковы: они отличались лишь табличками на английском языке.

Но так как школа была специализирована на изучение английского, то английского в ней, понятно, никто не знал. Это создавало определенные неудобства: горько было на педсовете слышать паровозные гудки из соседнего культмассового заведения, но еще худшим казалось, когда в разгар совещания с представителями РОНО в учительскую вкатывался очередной оболтус, по инерции снимающий свои штаны.

А однажды Леша Плис так нахимичил на лабораторной работе, что создал вещество, взрывающееся от соприкосновения с водой. Протирая очки, бормоча под нос бессвязные слова, в своей постоянной рассеянности, Плис вылил химикат в унитаз. Как на грех, в туалет занесло учителя труда – а это большие гидрологические потенции! Трудовик вздумал справить невинную нужду там, где только что побывал Леша… Грохнуло, едкий дым повалил из всех щелей, а учителя, голого по пояс (то есть в пиджаке и галстуке) вынесло в коридор. Таков был второй этаж.

На первом, куда униженные и оскорбленные Херуком спустились за лопатой, помещалась много раз горевшая библиотека, столовая с тараканами и кабинет с завхозом по кличке «Налей вода». К описываемому времени завхоз уже почти был приручен, отзывался на кличку и даже брал корм с рук. Он почти без ругани выдал лопату, с которой четверо вышли в светлое, солнечное весеннее утро. Щебетали птицы, зеленел в обломанных кустах развалившийся забор, цвели одуванчики. Владик, по глупости первый взявший лопату, начал копать, остальные заспорили, как можно избежать каторги у Херука.

– Я думаю, – покачал головой Плис, – единственная возможность – это разбогатеть! Богатый человек может делать, что захочет!

– Но работать мы не можем! – возразил Гоша. – Работать, чтобы освободиться от труда? Зачем тогда освобождаться?!

– Мы можем разбогатеть случайно! – возразил Плис. – Знаешь, Гоша, тут недалеко, у моря, скифские курганы. Если раскопать…

– Не говори этого слова! – зашипел Гребницкий, и Леша растерянно умолк.

– Нас посадят! – важно бросил Мишель.

Он, в полную противоположность Плису, был спокоен и уравновешен, говорил все, даже любую чушь, с такой уверенностью, что никто не смел с ним спорить. Даже учителя боялись его. С мужчинами он здоровался исключительно рукопожатием, так, что даже самые крепкие из них морщились от боли. С учительницами он поступал по-иному: целовал им руку, причем отношение выражалось в слюнявости поцелуя. Чем хуже был настроен Мишель, тем дольше приходилось утираться. Он был крепок и мясист, по-своему красив, с рваным шрамом через скулу и уверенно-наглыми зрачками глаз.

– Посадят нас! – повторил он. – Курганы под охраной государства, я читал! Вот у нас, в Сибири, есть выходы золотых руд, самородки! Это славное дело, но только здесь, у тепловодной лужи ни хрена ничего не найдешь!

– Нужно что-то придумать! – настаивал Гоша. – Так ведь и будем тут сидеть всю жизнь?! Давайте хоть кассеты продавать! Например, Цоя: Цой погиб, теперь его кассеты в цене подскочат!

– Погиб? – удивился Плис. – Ну и дела! А как?

Поговорили о гибели Цоя, Гоша подробно рассказал все обстоятельства, окружающие грустно покачали головами.

– Как человека мне его жаль! – сказал Мишель. – Но как певца – нет!

– Кстати, ребята! – вмешался Владик. – К нам скоро Цой приезжает!

На него взглянули недоуменно, но поскольку это был Владик, а не кто-то, то без изумления. Но разговор о кассетах как-то сам собой отпал. Поговорили о пушном промысле, об осетровой ферме, о сокровищах Кортеса и Писарро. Когда Перегонов закончил копать яму, спор шел уже о нефтяных приисках.

– Да! – воскликнул Гоша. – Нужно выкупиться на свободу из нашего рабства! К черту школу, к черту Херука!

– А может, с первоклассников собрать? – предложил Владик. – Морж, математик наш, все время по сорок копеек собирал, шакал… А теперь я смотрю – машину купил!

Мишель, присев на корточки, начал заваливать бесформенный окоп ветками.

– Несите песку! – приказал он.

Бросив бесплодный разговор, Плис и Владик побежали к песочнице с грибком, совершенно неуместно стоявшей посреди военной площадки. Мишель посыпал ветки песком, гордо осмотрев свою работу, протянул:

– Н-да! Капкан для шакалов!

В это самое время Херук высунул из окна школы свою образину и, грозя волосатым кулаком, закричал:

– Я вижу, что вы не работаете! Я сейчас спущусь, я вам, я вам…

Что делать, Херук так и не придумал, а потому просто исчез в окне, как откричавшая свое кукушка на часах. Воцарилась тишина, и все присутствовавшие потянулись к лопате. Четыре руки схватили ее черенок с видом глубокого и всеобщего трудолюбия. Поскольку четверо, в отличие от трех, не могут копать одной лопатой, Мишель показал Владику что-то блестевшее в рассыпанном песке и спросил, не бриллиант ли это. Затем трое оставшихся стали интенсивно ковырять землю. С крыльца школы сошел один из учеников, Подзаборов Боря, с улыбкой верблюда-эпилептика на лице.

– Эй! – закричал Мишель. – Борис! Иди скорей сюда!

– Сейчас провалится! – шепнул он на ухо Леше.

Подзаборов неторопливо направился к военной площадке, но в этот решительный момент двери школы распахнулись и запыхавшийся Херук сшиб Борю с ног, вихрем пронесся мимо и побежал к окопу. Расстояние между ямой и жертвой неумолимо начало сокращаться.

– Почему не работаете! Почему не работаете! – риторически вопрошал военрук на бегу.

– Будьте осторожны! – закричал Гоша.

– Вы не выкопали окопа! – почти истерически визгнул Херук, занес кулаки над головой… и упал в яму, сломав себе ногу.

– Мы выкопали окоп! – пожал плечами Мишель.

Владик сунул блестящую штучку Плису, бросился доставать учителя из западни. Херук матерился и отплевывался.

– Почему окоп такой мелкий? – орал он.

На шум начали открываться школьные окна, детские рожи отовсюду жадно смотрели на позор своего мучителя.

– Почему такой мелкий? – не унимался военрук.

Общими усилиями его вытащили и увезли на «Скорой помощи»…

 

II

 

Когда в наказание за содеянное Мишеля Павлова приписали к ансамблю народной песни «Дубки» и заставили готовить благотворительный концерт в интернате для глухонемых детей, Мишель думал, что на этом история закончится. Но совершенно неожиданно у нее случилось совершенно неожиданное же продолжение.

Вечером в доме Павловых зазвонил телефон, и глуховатый взволнованный голос Плиса ворвался в пьяный покой Мишеля. Хозяин пил водку, щелкал дедовским именным пистолетом, и не слишком обрадовался внезапному звонку.

– Чего тебе? – удивился он.

– Сядь, а то упадешь! – ответил Плис. – Мы сегодня говорили о богатстве, о выкупе из рабства! А он легок на помине, понимаешь!

– Долго жить будет! – усмехнулся Мишель. – А что случилось?

– Помнишь блестку, которую поднял Владик?

– Ну! Не тяни! – мотнул головой Мишель.

– Удивительное дело! – продолжал Плис. – Просто невероятно! Хотя научно объяснимо! Эта блестка, Мишель, не стеклышко и даже не слюда. Это – перламутр! Перламутр, который налип на ракушку-жемчужницу! Это створка ее раковины, понимаешь!

– Кой черт… – остолбенел Мишель.

– Да, да! – продолжал Плис. – Жемчужница, мелеагрина, пластинчатожаберный моллюск тропических морей! Я как глянул на нее, так меня и осенило! Э, думаю, это не простая ракушка! Выходит, что в нашем долбанном море завелись мелеагрины! Я думаю, с научной точки зрения, это можно объяснить парниковым эффектом: глобальное потепление климата, расширение тропиков к северу…

– Та-а-к! – протянул потрясенный Мишель. – Так какого хрена ты мне звонишь?

Плис осекся, опешил и не нашелся, что ответить.

– Это что тебе, телефонный разговор, да?! А если наш телефон прослушивается? – добивал его Павлов. – Сиди дома, читай про свою меле… меле… жемчужницу свою, в общем! И расскажешь все завтра в укромном месте! Я пью за наш успех, до скорого!

С этими словами Мишель повесил трубку, но еще несколько минут сидел в кресле, словно громом пораженный. Затем он притянул к себе пистолет и стал методично вставлять патроны в обойму.

«Драгоценные камни, – думал он. – Это даже лучше, чем золотая жила! Слава Богу, что судьба свела меня с этим семитом, умеющим отличать улитку от таракана. Он свою половину заработал, теперь дело за мной…»

Последний, девятый патрон сдавил пружину обоймы до предела. Мишель загнал десятую пулю в патронник и поставил пистолет на предохранитель.

«Если только Плис не врет! – шепнул ему здоровый скептицизм. – Нужно еще проверить все это!»

Положив пистолет под подушку, Мишель решил, что утро вечера мудренее и улегся спать.

«Спокойней, спокойней! – говорил он сам себе. – Нужно приучить себя к непривычному, и только после этого браться за дело! Единственное, что может погубить человека, это паника!»

Лежа в темной комнате, Павлов долго слушал, как препираются на кухне родители-инженеры, выясняя, кто сломал ручку у помойного ведра. С грустью Мишель подумал, как богат и славен был его род прежде, и как обнищал, как увяз он теперь в склоках и сутяжничестве. Поневоле хотелось поверить Плису, поскольку лишь чудо вроде жемчуга могло спасти его от долгой нетрезвой и небритой трущобной жизни, где один косой взгляд ведет к поножовщинам: никто так не боится потерять свое лицо, как те, кто его уже потерял. Мишель вспомнил два-три десятка ненасытных родственников, которых нужно как-то кормить и одевать, и бить, когда нужно, по рукам, чтобы не поубивали друг друга. Его славянская душа с большим удовольствием представила себя во главе общины, отцом рода, маленьким царем…

«Если повезет! – вздохнул он под одеялом. – Если только повезет! А почему бы и нет? Только бы Плис не ошибся! А уж я выну этих жемчужниц хоть из-под земли!»

С такими мыслями он и заснул. Утром будильник надсадно загремел под его ухом, мать растолкала его, и опухший Мишель тяжело уселся в кровати. Он пришел в себя, сунул «браунинг» в портфель, и первый раз в жизни пошел в школу торопливым шагом. У вечно закрытых ворот школьного сада была проделана дыра в глухом заборе. Через эту дыру ходили и ученики, и преподаватели, а на уроках физкультуры дети в красных трусах шеренгой выпрыгивали оттуда. В утро надежд у дыры толокся только пьяный учитель пения со слезами на глазах: он мечтал пройти в школу на урок, но никак не мог попасть в узкую брешь и стукался головой о забор. Неподалеку стоял Плис и внимательно наблюдал за поползновениями музыканта. Мишель поспешил к Леше, крепко пожал ему руку.

– Ну как? – спросил он.

Леша протянул товарищу раковину.

– Это она! – тихо сказал он. – Я почти не сомневаюсь! Невероятно, но факт! Мелеагрины живут на отмелях, на солнечном пригреве, цепляются за какие-нибудь предметы! Поскольку это очень теплолюбивые животные, я полагаю, что поблизости должен быть теплый источник; и, наконец, мелеагринам нужна чистая окружающая среда, хорошая экологическая обстановка! Я думаю, на нашем побережье немного найдется таких мест; нужно сверить карты, и мы узнаем необходимое!

– Вперед! – указал Мишель, и оба направились к школе.

Плис по дороге все еще находился в странной эйфории: все сходилось, но внезапный подарок судьбы казался сном. Изредка Леша пощипывал себя за палец, чувствовал боль, но думал, что, может быть, неверна методика, и во сне бывает боль. Во всяком случае он не имел опыта в этом вопросе. Мишель шел рядом, сосредоточенно пыхтя. По пути, в пеньково-мусорном садике им встретился Владик Перегонов.

– О, Владик! – изобразил радость Павлов. – Ты-то мне и нужен! Я тебя как раз хотел попросить: можно не отдавать тебе ракушку, которую ты вчера нашел?

– Какую ракушку? – удивился Владик.

– Ну как же, – подхватил его под руку Мишель. – Вчерашнюю! Это ценная пищевая устрица, я так давно мечтал! Для коллекции! Я же, Владик, нумизмат, собираю дары моря! – и, не давая бедному Перегонову опомниться, он выхватил из кармана червонец и сунул Владику.

– Еще найдешь – мне продавай! Я другим нумизматам обменяю!

– Ну ладно… – растерянно пробормотал Перегонов.

Мишель схватил Плиса за локоть и утащил от остолбеневшего Владика.

– Какого черта! – начал было возмущаться Плис.

– Проверим, не приплыла ли раковина из-за моря! – перебил его Павлов. – Этот чувак теперь всю песочницу перероет! Найдет еще – будем выяснять, откуда песок?!

Леша пристыженно замолчал. Мишель провел его на второй этаж, к кабинету географии.

– У нас сейчас физика! – сказал Плис, с холодком в груди понимая, что тот задумал.

– А будет география!– сердито буркнул Павлов.

– Может, не надо?

Но Мишель, не ответив, навалился могучим сибирским плечом на дверь и высадил замок. Вместе они прошли вовнутрь, туда, где таинственно шуршали карты. Павлов зажег свет, озаривший баррикады из парт и чьи-то задубевшие носки на учительском столе.

– Выбирай, какие нужны! – шепнул Павлов.

Окна в кабинете были наглухо зашторены, и потому волноваться нужно было лишь за дверь. У нее и встал Мишель. Леша отобрал себе климатическую, гидрологическую, экологическую карты, подумав, прихватил и геологическую. Потом он вспомнил о грядущей физике и прихватил еще и физическую. Скатав их, как ковры, он заложил свертки под руку и поспешил выйти. Мишель уходил последним и не забыл стянуть указку, хотя свет выключить забыл. Теперь с чувством выполненного долга можно было идти на физику. Павлов и Плис прошли на последнюю парту, где Леша расстелил свои самобранки. Мишель огляделся по сторонам: вокруг, словно шумная морская стихия, бушевали безучастные ко всему постороннему одноклассники. Марксистский блок, предводительствуемый Дмитрием Трушкиным, анархистом и головорезом, напал на демократический блок Гоши Гребницкого. Гребницкий убегал по партам, отбивался совком для мусора, Трушкин и Подзаборов гнались за ним понизу, цепляясь за его штанины. Гошины сторонники отгоняли Трушкина шваброй.

– А Ленин – козел! – кричал Гребницкий. – Козел!

– А Столыпин – дерьмо собачье! – орал Подзаборов.

Гоша хотел ответить что-то, но наступил на круглый пенал и, раскидав по округе чужие карандаши, тяжело рухнул в проход. Демократы перекрыли проход, двинув туда стол, и отсекли Гребницкого от Трушкина. Тот, в свою очередь, перегнулся через баррикаду и бил Гошу веником по голове, Гоша же кривлялся, паясничал и пел дурным голосом.

– Партия Ленина склонна к измене и перемене, как ветер в мае!

– А-а! А-а! – оперными голосами подхватили Гошины сторонники.

– Ленин – козел! Козел! Козел! Ле-е-енин козел! – вставляли они как раз в то место, где герцог из «Риголетто» вставлял – «de las pelser!».

Гошин друг, Руслан Ибрамов, шваброй подцепил портрет Маркса на стене и низверг его вниз. Родная эта сцена до того тронула сердце Мишеля, что он закричал было:

– Виват Колчак! – но одернул себя, вспомнив, что есть дело поважнее.

Между тем Трушкин, Подзаборов и комсорг Стрелкин добрались до Гребницкого и, схватив его под руки, сильно и пребольно отстегали меловой тряпкой. Они выхватили у Гоши журнал с портретом Ельцина, который Гоша утром украл из киоска, порвали его в клочки (журнал, а не Гребницкого). Заодно попало сунувшемуся в свалку Ибрамову. Мишелю не было жаль Гошу: тот был демократом, кадетом, уважал Керенского, а Павлов считался неистовым монархистом. Его друг – монархист Гуляев тоже читал учебник, и не участвовал пока в классовой борьбе. Гуляев боялся физики, учил ее перед уроком, а потому монархические путчи в классе случались лишь перед биологией или физкультурой. Владик Перегонов являлся анархистом-сатанистом, и перетягивался со стороны на сторону. Дамы, которых в классе было большинство, в партиях не состояли и в политической жизни не участвовали. Они символизировали собой то мирное население, чей нехитрый скарб слетал на пол, когда переворачивались парты, чьи учебники топтали враждующие, на чью долю доставались если не шальные пули, то точно уж шальные удары. Именно их портфели использовались как метательные снаряды, именно их роняли на пол, выхватывая из-под них стул для обороны от неприятеля.

Сильно страдал из-за войн и школьный историк: с каких бы позиций ни рассказывал он свой урок, рассказ всегда подвергался чьему-то освистанию. Физику, который со звонком осторожно заглянул в класс, на войны было наплевать: гораздо больше его волновали кнопки на стульях и мешки над дверьми. Увидев, что с виду все безопасно, он робко вошел в притихшую, но таящую черные замыслы комнату. Ученики, сложив руки на столах, послушно сидели на своих местах, и лишь горящий самолетик с портретом Ельцина на крыльях мягко опустился к ногам педагога. Физик затоптал пламя, прошел к столу и открыл классный журнал. На душе его полегчало, поскольку даже самые свирепые дети-монстры боялись этого журнала.

– Так! – протянул физик и показал аудитории, что журнал у него. – Так, так! Ибрамов – к доске!

Он пододвинул к себе свой мягкий стул, сел…

– Хви! – отчаянно хрюкнул кто-то.

Физик подскочил, как ошпаренный, осмотрелся по сторонам. Казалось, что звук шел от него самого. Осторожно и медленно учитель стал приседать вновь, звук растянулся в пронзительное: «Хви-и-и!» Стало понятно, что в стуле нечто спрятано. Физик сорвал обшивку и достал из сиденья резиновую клизмочку. Он сжал ее в пальцах, и она хрюкнула еще раз.

– Начнем урок! – упавшим голосом заметил учитель.

– К доске пойдет… – он долго изучал журнал, думая, кто же мог подложить ему свинью.

– Ибрамов пойдет к доске! – решил он, в конце концов.

Руслан, давно уже стоявший у доски и бубнивший несуразное, удивленно поднял брови.

– Я здесь уже! – сообщил он доверительно.

– Ну, расскажи нам об открытии Резерфорда! – с бериевской улыбкой спросил физик.

«Кто бы это мог быть? – вертелось в это время в учительской голове. – Почерк один и тот же!»

Он вспомнил, как в прошлый раз под обшивку стула натолкали муки, как он, с разбегу плюхнувшись за стол, поднял белое облако и долго потом еще отряхивал штаны.

«Как бы узнать, кто это? Или все вместе?» – никак не покидала физика мысль. С ней он смотрел на Ибрагимова. Руслан из всего о вопросе помнил только, как надпись «Резерфорд» переправил на «Презерфорд». Об этом он благоразумно умолчал и с тоской уставился на Гошу. Гоша глянул в учебник и трагически зашептал:

– Ему удалось… Ему удалось… осуществить разложение атомов некоторых веществ с выделением водорода и гелия…

– Он сделал, – начал Руслан. – Он разложился… то есть разложил… как это по-русски…

– Водород и гелий, дурак! – суфлировал Гоша.

– Разложив водород и гелий, он получил какие-то вещества…

– Наоборот! – почти прокричал Гребницкий.

– Садитесь, Ибрамов! – вздохнул физик. – Садитесь, четыре! Гребницкий, помогите ему!

Гоша бодро вскочил и отчеканил:

– Резерфорду удалось осуществить разложение некоторых веществ с выделением водорода и гелия.

– Вот! – поднял палец учитель. – Учитесь, Ибрамов, как нужно отвечать!

А Гоша уже вертелся по сторонам, шепча:

– Мужики, чего там дальше-то?

– Это случилось в 1919 году! – зашипел Руслан.

Так продолжалось еще долгое время, физик, потеряв надежду, начал рассказывать сам, и все занялись своими делами.

– Ну как? – спросил Мишель у корпевшего над картами родного края Леши. Леша испещрил их чернильной ручкой, делал на полях какие-то подсчеты. Наконец он расставил на физической карте крестики вдоль всего взморья.

– У нас два горячих источника, – ответил он, глядя на Мишеля. – Две приличные отмели и три подводные свалки бетонных блоков. Это значит, что мелеагрины могут обитать в семи местах побережья.

– Больше нигде? – пристально посмотрел в глаза Плису Мишель. – Ты уверен?

– Уверен! – кивнул Леша. – Кто назовет другие места, тот будет бездарным биологом!

Павлов притянул карту к себе и внимательно рассмотрел возможные места обитания. После этого он взял перо у Плиса и зачеркнул два крестика.

– Это еще что за новости! – удивился Плис. – Ты мне не веришь?

– Здесь и здесь исключается! – покачал головой Мишель. – Тут – городской пляж и куча ныряльщиков, тут – вообще база водолазов! А насколько я знаю, из водолазов никто не увольнялся и не уезжал, никто и не разбогател! Остается пять мест: две бетонные свалки, отмель и два теплых источника…

Мишель полузакрыл глаза, мечтательно вздохнул.

– Кстати, – сказал он, помолчав. – Ты заметил, Леха? Владик-то с физики ушел! Скоро мы узнаем, что внутри песочной кучи…

 

III

 

– Итак, еще две ракушки! – потер Павлов руки. – За это стоило заплатить тридцать рублей! Теперь можно точно сказать, что песок с начинкой!

Плис ногтем отковыривал грязь с новых раковин. Он покрутил ее перед глазами, понюхал, растер на пальце. Спохватившись, достал из кармана лупу.

– Странно! – пробормотал он. – Ракушка же в приморском песке…

– Чего ты там болтаешь? – раздраженно спросил Павлов.

– Да почва дерново-подзолистая… – вздохнул Плис.

– Голова у тебя дерьмово-мозолистая! – хлопнул его Мишель по сутулой спине. – Не наплевать ли нам на почву? Ты лучше посмотри сюда: тут же вмятина от жемчужины, видишь?

Плис поправил очки, глянул через лупу.

– Н-да! – почесал он переносицу. – Жемчужина, впечатанная в перламутр! Как было бы красиво, если бы она отсюда не выпала…

Собравшись с мыслями, оба отправились к завхозу. Достойный Налей Вода восседал в это время в столовой, пробавляясь яйцами вкрутую и маслянистыми бутербродами. Он пододвинул к себе большую солонку и тыкал туда своей неизысканной пищей, хотя плакат над его головой требовал: «Пальцы и яйца в соль не макать!»

– Подождем, пока кончит! – предложил Плис, остановившись в дверях.

– Да пошли! – поволок его дальше Мишель. – Пусть он подавится, сговорчивее будет!

Завидев Павлова, завхоз покраснел и вскочил со стула. В его памяти еще не стерлись ужасы Павловской летней отработки.

– Здравствуйте! – сказал Мишель, надвинув на себя личину суровости. – Я по вашу душу!

– Здравствуй… те! – пролепетал Налей Вода.

– Меня военрук прислал! – не давая опомниться, начал Мишель. – Вы что же делаете? Вы как себя ведете? Вот это – что такое?

Павлов выхватил из кармана пригоршню песка и рассыпал ее по столу.

– Это песок! – пробормотал завхоз.

– Да вы что? – сорвался Мишель на крик. – Разве такой песок нужен на военной площадке? Откуда вы его брали?

– Как откуда? Спиридонов привез с берега моря!

– Кто такой Спиридонов?

– Водитель из горавтотранса… интеллигентный такой человек… Лицо такое благородное… Как у генерала Кларка… правда, я не знаю, кто это такой… но тоже, наверно, благородный, да!

– Военрук вами недоволен! – эффектно закончил Мишель.

– А чего он? – взметнулся наконец Налей Вода. – Я ему найди, я ему достань, а он еще рожу воротит! Да я ему все скажу в глаза!

Когда завхоз ушел ругаться с Херуком, Леша и Павлов отправились отпрашиваться с английского языка.

– А отпустят? – сомневался Плис по пути. Он чувствовал необычайную робость в подобного рода делах. – Все-таки конец четверти, то-се, пятое-десятое…

– Мы все обернем себе на пользу! – решительно заявил Мишель.

Комнатушки английского располагались на самом верху, в получердачном помещении, где, кроме них, уместилась только усыпальница школьного детского ветеринара (в смысле – врача) Беллы Абрамовны Конгер. Здесь классы дробились на небоеспособные группы, и оттого царил относительный порядок. Павлов и Леша зашли в свою группу, располагавшуюся, как полагается, с краю. Это позволяло отвечать на вопросы учительницы, мол «моя группа с краю – я ничего не знаю!». По просительному голосу Гоши Гребницкого сразу можно было понять, что учительница уже пришла.

– Я не понимаю! – говорил Гоша. – У меня же двойка за год выходит! Я вас спрашиваю, как это могло случиться, а?

Педагог открыла журнал, долго показывала Гребницкому несданные контрольные и зачеты.

– А у меня же было две тройки! – опешил Гоша.

– Это было в прошлом году! – хитро отвечала учительница.

– Да не может быть! Как сейчас помню – стояли две тройки, и даже «отлично»… за прыжок в длину… правда, это по физкультуре, но все-таки! – негодовал Гребницкий.

Однако оппонент неумолимо глянула на него с высоты своего положения, и Гоша понял, что чего-то недоучел.

– Я имею полное право, – ядовито сказала учительница, – поставить тебе двойку и выставить из школы!

Гребницкий быстро переменил тактику:

– Да! – сказал он патетически. – Да, как учитель вы имеете право поставить «два»! Но как женщина, как мать…

– Это надолго! – шепнул Мишель Плису. Оба они отошли в сторонку, скромно дожидаясь своей участи. Распахнулась дверь, влетела запыхавшаяся Белла Абрамовна.

– Гебята! – сказала она громко, всем и никому. – С’газу пе’гед у’гоком п’гиходите на п’гививки!

– У’га! У’га! – издевательски заорал Павлов.

Конгер зыркнула на него и закрыла дверь. Но теперь уже Павлов обратил на себя всех окружавших.

– Вот и отлично! – сказал Мишель в глаза учительнице. – Я пойду на прививки! Леша, ты пойдешь на прививки?

Плис робко кивнул, и тотчас Павлов с быстротой молнии выволок его в коридор.

– Сегодня мы едем на разведку! – сказал он там. – Завтра мы, может быть, возьмем Владика, Гошу и прочий скарб…

– Ты думаешь, нужно их брать? – спросил Плис, протирая очки.

– Если найдем, хватит на всех! – веско заявил Мишель.

– Но если не найдем… – он рассмеялся. – Отвечать будешь ты один! По суровым законам общества «Память».

 

IV

 

Неизвестно, где и когда Леша Плис успевал выпивать, но время от времени он вдруг оказывался в стельку пьяным. При этом одно время отстояло от другого очень недалеко. Так случилось и в приморском автобусе, когда Леша с трогательной незащищенностью на лице вдруг запах спиртным, открыл какую-то книжку с цветными иллюстрациями и стал всем читать про морской огурец. Он сопровождал чтение комментариями, обличавшими опытного специалиста по иглокожим. Мишель отобрал у него книжку, шепнув, что это вредит конспирации. Тогда Плис обиженно уткнулся в стекло и замолчал. Автобус ехал по старой дороге, через ложбину, окруженную заводскими строениями. В салоне стояла тяжелая атмосфера ругани и давки. К тому же на заводе прорвало трубу, белый отвратительный дым хлестал из пробоины и заползал в автобус. Последнее, впрочем, никого не удивило, кроме Леши:

– Ой, что это такое? – воскликнул он испуганно.

– Витаминный завод, – сплюнул Мишель.

– О! – не унимался Плис. – Ты посмотри, что там делается?

Павлов хитро хмыкнул.

– Что там только не делается! – усмехнулся он. – Единственное, что там не делается, так это витамины!

Завод давно уже остался позади, а пассажиры автобуса еще долго смотрели на место аварии. Пара, дыма, гари вырывалось все больше, но ни одного человека так и не появилось поблизости…

Наконец, Мишель и Плис добрались до своей остановки. Павлов схватил Лешу покрепче и, действуя им, как тараном, начал проталкиваться к выходу. При этом Леша чувствовал себя хуже всех. Особенно тяжело было ему вываливаться из автобуса: пытаясь задержаться, он ухватился за женскую сумочку и повис на ней, а Мишель толкал его по-прежнему.

– Отпустите! Отпустите! – визжала женщина, у которой вырывали сумку. – Да что же вы делаете?! Отпустите сумку!

– Знаете, гражданка! – грустно и официально сказал Мишель. – С сумкой вам придется расстаться!

В тот же момент Плис вырвал сумку, рухнул, Павлов упал на него. Несмотря на неудобное положение, Леша все же успел забросить сумку в захлопывающиеся двери автобуса.

– Зря ты… – покачал головой Мишель, вставая и отряхиваясь.

Встал и Леша, почесал в затылке.

– Может, и зря… – заметил он.

– Сумка-то ничего была… с виду… – продолжал рассуждать Павлов.

Он и Плис долго смотрели друг другу в глаза и вдруг, не сговариваясь, в один голос прокричали:

– А вдруг там деньги?!

Они были единомышленниками в полном смысле слова…

Море, кое-где покрытое романтическими пятнами солярки, безбрежное и широкое, стояло перед их глазами. Мутные волны ударялись в песчаный пляж, тянущийся вдоль всего побережья и утопающий в туманной дымке горизонта. Пляж плавно переходил в мелкосопочник, поросший бурьяном и вонючей резедой, весь был изрезан весенними ручьями, зиял провалами и каньонами. В сыпучих его пещерах и ущельях прятались змеи и тяжелым запахом, вдовьей серостью удивляла мир прогорклая полынь. Кроме того, полз по склонам колючий дрок, росли невдалеке виноградники да пронзительно кричали чайки, откушавшие ароматных плодов городской канализации.

– Унылая картина! – покачал головой Плис, глядевший с высоты сопок.

Мишель, по щиколотку проваливаясь в желтую сухую глину, ручьями оползней сбегавшую по откосу, побежал вниз. Леша поспешил за ним, по инерции скатился вниз и смог остановиться лишь тогда, когда теплые волны коснулись носков его разбитых ботинок.

– Конечно, мы зря торопимся, – произнес Павлов задумчиво. – Так трудно что бы то ни было найти! Нужны водолазные костюмы, инструмент…

– Ну давай нырнем! – нетерпеливо перебил его Плис. – А вдруг повезет?! Тогда уж все купим!

Мишель постоял еще немного, потрогал рукой воду и убедился, что она тепла, как компот, разогреваемый для малышей.

– Теплый источник! – пожал плечами Плис, видя удивление друга.

Медленно и неохотно Павлов начал раздеваться.

– Может, ты нырнешь? – спросил он у Леши. – Я толст, меня из-под воды выталкивает!

– Я могу нырнуть! – вздохнул Плис. – Но навряд ли выплыву!

Пришлось купаться все-таки Мишелю. Леша, близоруко щурясь, долго смотрел на море, где изредка появлялась мокрая голова со шрамом на скуле. Павлов отрицательно мотал этой самой головой и нырял снова. В самый ответственный момент к пустынному берегу подъехал блестящий «Мерседес» с орущими динамиками и полуголыми купальщиками. Они высыпали на пляж и расстелили скатерть для пикника, явно собираясь остаться здесь надолго.

– Тьфу, черт! – плюнул Плис. – Жлобы проклятые (несносные)!

Знаком он показал Павлову, что лучше бы сворачивать работы.

– Послушайте! – обратился он к мускулистому культуристу, которого принял за главного. – Так не делается! Что вам, берега мало? Тут занято, в конце концов, я настоятельно прошу вас покинуть это место!

Культурист в постыдных нескромных плавках поначалу удивленно поднял брови, потом насупился.

– Сейчас ты отсюда вылетишь! – гневно заорал он, как, впрочем, и всякий бы на его месте. – Козел! Пошел вон, пока пятку в ухо не воткнули!

Леша осекся и сделал шаг назад. Сзади подоспел Мишель, вокруг культуриста стали собираться друзья. Отдыхающих было четверо, пятый сидел в машине, и вида они были далеко не робкого. Больше всего опасений вызывал блондин с лицом доктора в концлагере, и узкоглазый плечистый калмык в войлочном малахае, символизирующем панаму. Мишель в кумачевых трусах до колен явно не пугал их своим видом. Тем не менее, он был настроен решительно.

– Есть! – походя шепнул он Плису, и Леша вздумал драться до последнего, хотя последним для него был бы первый удар. В голове его вертелась одна мысль: «Ну и удачлив же этот Павлов».

– Убирайтесь к чертям собачьим! – негромко, но твердо и с внутренним рычанием сказал Мишель. Так гавкает собака, замысливая укусить. – Это наше место! – мысленно он уже рассчитывал расстояние до сумки, где лежал пистолет.

Однако и отдыхающие попались не из разговорчивых, и долго препираться не стали.

– Жора, разберись! – попросту кивнул блондин.

Жорой оказался калмык, угрожающе направлявшийся к Мишелю. Павлов отскочил в сторону, бросился к портфелю. Тут-то Жора его и достал, раза два пребольно пнув в живот. Мишель благополучно справился с застежкой, выхватил дедушкино наследие и пару раз оглушительно выстрелил – в воздух и в песок. Жора убежал назад, Павлов же, тяжело дыша, поднялся и направил пистолет в сторону «Мерседеса».

– Сейчас всех ушатаю! – категорично заключил он. – Две секунды на сборы – и вон отсюда!

Лишь когда чужие скрылись за сопками, Плис перевел дух и взялся за печень. Как и у всякого анонимного алкоголика, печень была у него самым слабым звеном организма и всегда колола вместо сердца.

– Дьявол! – в сердцах руганулся Мишель. – Это нам совсем некстати! Вся операция сложилась бы так хорошо, не влезь сюда эти придурки!

– Н-да! – промямлил Плис. – Наверняка они запомнят место и посмотрят, что от них прятали!

– Пойдем, посмотрим, что я нашел! – предложил Павлов, и оба пошли к берегу, где громоздилась горка ракушек.

Плис глянул на них и едва сдержал смех:

– Мишель! – воскликнул он. – Ты сильный человек, но дурак! Это – обыкновенные устрицы!

 

V

 

В заботах и трудах праведных прошло четыре дня. За это время в школе у Мишеля и Леши произошел полный завал, по нескольким предметам выходили двойки. Павлов и Плис, понявшие, почем фунт жемчуга, уже не порывались рассказать о находке другим. Вручную Мишель исползал все взморье, обшарил все дно прибрежной полосы. В помощники он однажды взял Владика, в надежде, что тот по глупости ни о чем не догадается. Владик действительно ни о чем не догадался, но и пользы не принес. В дороге у него разбух мочевой пузырь и он долго приставал к Павлову, выспрашивая, где можно посолить берег. Мишель был занят своими раздумьями, и никак не мог понять, чего Владик хочет, а когда понял, то осатанел и закричал свирепо:

– Так иди и помочись в море!

Перегонов обрадовался этой гениальной идее, залез в кипящую пеной волну и благодушно спустил плавки… Была сильная качка, Владика то накрывало с головой, то, напротив, открывались все его слабые и незащищенные места. Таким манером Владик набуравил свежести в прибой, потом взял на палец морской воды и попробовал на вкус.

– Соленая! – удивился он. – Неужели ж это я ее так?!

Потом он еще долго плавал и нырял в этом месте, где мелеагрин явно быть не могло, а Мишель, соблюдая конспирацию, боялся сказать ему, что искать нужно в строго указанных местах. Наконец, после этого Владика укусил за ногу краб, и Павлову пришлось перевязывать его и почти на себе тащить до дому. Больше брать с собой кого бы то ни было Мишель не осмеливался. Плис между тем вел работы по своей части: он сверял температуры атмосферы и воды, изучал жизнь мелеагрин и, сопоставляя наблюдения с литературой, определял действие парникового эффекта в их крае. Кое-что сходилось, но в целом вся теория движения пластинчатожаберных вслед за потеплением климата летела в пропасть. На пятый день поисков, сидя в субботу на физике, ставшей настоящим пресс-клубом ловцов жемчуга, Мишель и Плис решились обсудить наболевшие вопросы. Стояла тяжелая, муторная духота, по улицам города летали столбы пыли и копоти. Всем в классе было грустно и неприятно. Это было видно хотя бы потому, что Гуляев и Ибрамов, противники друг друга и решительные антикоммунисты, сидели на задней партии и пели комсомольско-молодежную песню про БАМ. Руслан играл на гитаре, а Гуляев густым голосом пел:

 

Мы поехали на БАМ

С чемоданом кожаным,

А приехали мы с БАМа

С членом отмороженным…

 

Хотя Гуляев, Ибрамов и БАМ – три вещи несовместимые, они мирно уживались. У доски, утомленные взаимной борьбой и совершенно измотанные, стояли Трушкин и Гребницкий. Трушкин рисовал мелом серп и молот, а Гоша стирал их. Вопрос стоял лишь о том, у кого достанет терпения. Плис по старой памяти разложил карты, долго смотрел в них.

– Знаешь, Мишель! – начал он наконец. – Мне кажется, мы допустили серьезную ошибку! Я составил график размножения мелеагрин и динамики парникового эффекта! Даже если бы он начался на 50 лет раньше, они не сумели бы сюда добраться! Это очень малоподвижные животные!

– А если допустить случайный ввоз? – поинтересовался Павлов. – Ведь эта хренотень, она же цепляется за различные предметы!

– Возможно… – произнес задумчиво Плис. – Но самое главное – я измерял температуру воды в разных местах – боюсь, что жемчужницам у нас будет холодновато! И, наконец, учитывая, что ты ничего не нашел, напрашивается вывод: мы обманулись, наши раковины – просто выброшенная кем-то коллекция

– Этого не может быть! – насупился Мишель. – Не забывай, что раковины найдены в морском песке! Романтик же был этот коллекционер, если кидал раковины в море, а не на помойку! И, кроме того, Леша, сволочь-природа удивительно приспособляема, и могла создать новую расу миле… ми… тьфу, сатана! Короче говоря, жемчужниц! – он перевел дух, выдававший волнение дрожью в голосе. – Более холодоупорную расу!

– Мишель – сморщился Плис. – Это все очень гипотетично!

– Чего?! – возмутился Павлов.

– Ну, очень умозрительно! – поправился Леша. – Ты ничем не можешь доказать свои слова! Мне мелеагрины нужны не менее твоего; но я реалист и хочу смотреть на вещи здраво: если мы ошиблись, то должны найти мужество признаться в этом!

Павлов пристально посмотрел в глаза Плису, взял его за галстук и притянул к себе:

– Ой, не лукавь, арабская рожа! – прошептал он угрожающе. – Мы могли ошибиться только в одном: это были не раковины жемчужницы! Не к тому ли ты клонишь?

Плис вежливо, но решительно отстранил руку Павлова.

– Слушай, Мишель, – сказал он грустно. – Кто ты такой, чтобы здесь командовать? Мне не нравится, что в последнее время ты начал качать права; я бы сказал – великие права! Я не против твоего командования, но командования, а не правления!

Павлов недовольно хмыкнул, однако проглотил пилюлю.

– Слушайте, мужики! – повернулся к Мишелю и Леше Ибрамов. – Поедете сегодня на природу?

– А куда? – спросил механически Павлов.

– На татарское кладбище! – белозубо улыбнулся Руслан.

– Пошел ты… – пробормотал Мишель и снова обратился к Плису, надеясь еще что-то доказать.

– Зря вы, братва! – не отставал Ибрамов. – Мы бы самогону взяли! Гуляев-то свой аппарат наладил!

– Так вроде родители засекли… – вмешался с соседней парты Гоша.

– Ну вот! – обрадовался непонятно чему Руслан. – Родители засекли и выкинули, а Гуляев снова собрал и поставил в кабинет химии: сами знаете – кто там среди всех змеевиков и аппаратов разберется! Стоит обычный вроде прибор…

– Ну, ну! – покачал головой Павлов, явно показывая Руслану, что ему лучше убраться.

Ибрамов обиделся и, к несчастью физика, взобравшегося на стул и изображавшего из себя шарик, на который действует сила тяготения, стал перекрикиваться с Гребницким.

– Мы должны продолжать поиски! – начал приставать к Плису Мишель. – Ну сам посуди! Это наш последний шанс!

– Я согласен с тобой! – уныло кивнул Леша. – Но что нам делать? Мы сделали все, что могли…

– Нужно достать деньги и купить акваланги! – горячо прошептал Павлов. – Ведь мы работали вслепую!

Леша посмотрел тусклыми мутными глазами:

– Тебе и карты в руки, Мишель!

На перемене перед биологией, когда Павлов напряженно обдумывал финансовый вопрос, демократическое и монархическое крыло класса устремились к школьному бюсту Ленина – гигантскому гранитному истукану, имеющему довольно отдаленное сходство с оригиналом. В руках у разухабистого Ибрамова оказалась тяжелая кувалда, которой он вертел над головой, и вся шумная орда демократов с гиканьем пронеслась по коридору, расталкивая учителей, сминая и отбрасывая младших товарищей. Перед ленинским бюстом Руслан заорал:

– Разойдись, мужики! – размахнулся и снес кувалдой голову вождя. Огромная и тяжелая, она ухнула с деревянного пьедестала, взломала паркет и застряла в образовавшейся дыре.

– Ура! Долой тирана! – заорал Гоша, остальные подхватили его вопль и устроили дикую вакхическую пляску вокруг мертвой головы. Мишель, стоявший рядом, смотрел на происходящее, как на что-то пустое и далекое. Прежние забавы уже не трогали его.

– Есть! – сказал он и хлопнул себя по лбу.

Между тем, охваченные восторгом демократы и Гуляев устроили дикую пляску с песнями вокруг поверженного кумира.

– Отречемся от старого мира!

– …И боже, царя храни!

– Нам враждебны златые кумиры,

Ненавистен нам царский чертог.

– Царствуй на славу,

Царь православный!

Так, нисколько не смущаясь, распевал нестройный хор. Дальше – хуже:

 

Голодай, чтоб они пировали!

Голодай… на славу, царь православный,

И боже, царя храни!

 

Грустно было на душе у Мишеля глядеть на эти забавы. Кого он жалел – их, или себя, сказать трудно, да и почти невозможно. Вскоре он ушел домой, достал там свидетельство о рождении и недавно выданный паспорт.

– Зачем их два? – усмехнулся он и подумал, что одного из двух вполне хватит.

Вскоре он уже оттирал имя отца в свидетельстве о рождении, переправляя его на «Валентин». В остальном все совпадало с легендой: опальный сын премьера-путчиста Павлова, «за народ пострадавшего», скрывается от преследования демократов. Премьер был, конечно, личностью одиозной, за него могли и морду побить, но большего Мишелю в голову не приходило. В подкрепление к документу он написал несколько писем премьера своим почерком, справедливо полагая, что в городе немногие переписываются с министрами. Через два дня, поблуждав по вокзалам и гостиным, Мишель был обладателем большого синяка под глазом и акваланга.

– Хорош… – покачал головой Плис.

– Это еще что! – взмахнул руками Павлов. – Вот в следующий раз…

Он достал из кармана красную книжечку и протянул Леше.

– Сим документом удостоверяется, что Михаил Павлов является действительным членом-корреспондентом обороны и штурма Белого Дома. Президент Ельцин. Вице-президент Янаев.

Почерк у Ельцина и Янаева, расписавшихся в документе, был почти одинаков…

 

VI

 

Мишель не знал, куда идти: школа закончила занятия, одноклассники разошлись, а в квартире Павловых творилось невообразимое: куча родственников пьянствовала и бесчинствовала там.

Мишель с удовольствием разогнал бы всех, но, как младший из общинников, не имел на это права. Он ходил по пустому двору, заглядывал в свои окна, где мерцали всполохи шабаша, и думал. Зеленый, тенистый сквер во дворе, так резко отличавшийся от выжженных, вытоптанных и песчаных дворов города, располагал к высоким мыслям.

Павлов иногда говорил, что, будь тут сквер от самого рождения его, Мишеля – и он, может быть, не вырос бы таким выжженным, вытоптанным и песчаным. Но судьба распорядилась иначе. Грустно думать, что все детство пронеслось на такырах в бедности и зависти, но куда бежать от правды? Этот сквер возник на глазах уже взрослого, вполне сложившегося Мишеля – за полторы недели, словно бы по мановению волшебной палочки. Уж кому, как не Павлову, вся судьба которого тугим узлом завязалась на этом, не помнить рождения оазиса в пустыне? Это случилось года два или три назад, когда Мишель заметил во дворе пятерых курортников с чемоданами на плечах.

«Обычные курортники!» – подумал он, не придав событию никакого значения.

Таких молодых, улыбчивых людей в белых костюмах и цветастых галстуках слетается летом к морю тысячи. Когда-то, в лучшие времена, когда хитрый городской банкир Гольштейн не настроил дешевых коттеджей, Павловы и сами сдавали комнату подобным отдыхающим. Мишель знал, что такие круглыми сутками будут валяться на пляже, есть шашлыки по ресторанам и распевать по ночам пьяные песни.

На следующий день он с удивлением заметил во дворе кипучую работу: целая колонна грузовиков рассыпала невесть откуда привезенный чернозем. Он вышел посмотреть, что там творится, и увидел, что работой руководит один из курортников. В стороне лежала кипа уже немолодых лип, вывороченных с корнями. Так продолжалось и дальше: через день липы уже деловито вросли в землю, будто всегда стояли на этом месте, а потные радостные курортники тащили откуда-то скамейки, посыпали песком дорожки, потом возвели в центре собственного парка высокую, кирпичную стрелу-монумент. Затаив дыхание, издали смотрели пенсионеры на рождение красоты: под рукой умелого резчика преобразилась холодная и тяжелая внешность кирпича и в великой податливости своей стала глина причудливыми лавровыми ветвями, легкомысленными рокайлями и причудливыми египетскими мечами в стиле ампир; немыслимо легкой ажурной – и в то же время еще более прочной стала устремленная в небо стрела, окруженная шумящими зеленолистыми липами. Дом наполнился слухами и самыми невероятными предположениями, но самих курортников обычно наглые южане стеснялись спросить о стройке.

Что это? Откуда явилось, и почему именно к ним во двор? Курортники же разговаривали только друг с другом. Перед отъездом они отлили из свинца большую плиту, на которой изобрази свои профили и свои имена. Возложив пышные букеты цветов к памятнику самим себе, они распили под десятиметровым монументом бутылку шампанского, собрали чемоданы и укатили на свой далекий, непонятный север – в спешке всенародных проводов (провожали старики со всего квартала) никто даже не догадался спросить – куда именно.

Курортники пропали, канули в лету – и, похоже, навсегда, увековечив себя лишь сквером своего имени, заботливо хранимого пенсионерами Павловского дома. Мишель пенсии не получал, оттого эстетикой ему увлекаться было недосуг. Однако же и он, подходя к странному памятнику, еще строящемуся, а после – возведенному по классическим правилам золотого сечения подолгу смотрел на него и с трудом отрывал взгляд. И хотя, глядя на копошащиеся в куче кирпичей северян в кожаных фартуках, он презрительно сплевывал: «У, масоны!» – но чувствовал, что камень, побывавший в их руках, отзывался добротной теплотой. И, глядя на новое произведение искусства, с грустью понимал Мишель, что он бы так не смог. В труде чужаков было нечто большее, чем просто архитектура, к которой Павлов отнесся бы равнодушно. Тут проглядывал уже лик судьбы, просветленное жизнетворчество.

Однажды темной южной ночью, когда на небо высыпает вся звездная вселенная, Мишель проснулся и вышел во двор покурить. Там, у электрического обогревателя, длинный провод которого тянулся из подъезда, сидели все пятеро строителей. Один сибаритски закутался в клетчатый плед, другой разливал кофе по крошечным фарфоровым чашечкам. Тихо ступая по мягкой пружинистой земле, Мишель подошел к ним.

– …Итак, я задаю только один вопрос, – донеслись до него обрывки разговора. – Вселенная бесконечна! Но может ли бесконечное иметь геометрические очертания?

– Пифагор говорил: вселенная – это окружность, центр которой – везде, а сама окружность – нигде…

– И, по-твоему, это геометрическая форма?

– Да.

– А я убежден, что никакой геометрической формы нет и быть не может!

– Можно погреться? – попросил Павлов, подходя. Он достал папиросы «Беломор» и предложил всем.

– Нет, нет, не курим! – отмахнулись курортники.

Мишель сел в их кружок, ему протянули кофе.

– Древние греки, – продолжал один из спорщиков, – придумали замечательное доказательство бесконечности Вселенной: допустим, что Вселенная конечна. Тогда я подойду к этому пределу и просуну за него руку. Где находится моя рука?

Сидя у тепла, с астрономической панорамой над головой, Мишель вдруг остро и даже завистливо ощутил, как приятно философствовать в кругу понимающих тебя людей.

– Извините, пожалуйста, – начал он тихо, обращаясь к ближайшему курортнику, – что вы строите?

– Памятник… Памятник нам, – с улыбкой ответил тот.

– Сами себе? – удивился Павлов.

– Ну почему? – засмеялся строитель. – Я строю Радику, он – мне… Получается наш монумент; если двое назовут друг друга гениями, то появятся два гения; если те же двое назовут друг друга бездарностью, то явятся две бездарности; мы избрали первое…

– И все-таки? – недоумевал Мишель.

– Люди ждут, когда памятник им построят другие, – вздохнул курортник. – Что за иждивенчество? Все в руках человека! Все человек должен создать себе сам!

 

VII

 

Сидя у электрического камина, рядом с капризными и аристократичными баловнями судьбы – как во всяком случае казалось Павлову – он еще не знал, что завтра на сцену его жизни, без всякого знамения небес и преисподней, из небытия таинственных гримерок появится ОНА. В его жизни было много женщин, но любая из них задевала его разве что пологом своей судьбы, оставляя сердце равнодушным, а рассудок сотрясая омерзением. Одни из них были похожи на рыб, которых выуживает сетью старый рыбак. Не находя среди улова золотой рыбки, он выбрасывает его обратно в море к взаимной радости. Другие казались золочеными кораблями, выходящими из-за скал в открытое море. Мишель на своем утлом баркасе никак не мог изменить их ход; глупо было бы ждать, что корабль приблизится к нему, еще глупее – пытаться взять корабль на абордаж. И, закрыв глаза ладонью от слепящего света солнца, Мишель долго смотрел на оранжевый горизонт, на удалявшиеся паруса чужого счастья…

Может быть и прав был Руслан Ибрамов, когда в порыве межпартийного спора сказал Павлову, что у него с головой не в порядке; слишком отчетливо начинал понимать Мишель, что нет для него более манящего, чем недоступность. Оттого ли, что он всегда был недоволен своей жизнью и рвался к вершинам, оттого ли, что невидимый болт в душе сорвал резьбу и всякое кручение духа отзывалось лишь нездоровым жаром кинематики, оттого ли, что все содержалось внутри, а наружу выплескивалась лишь холодная самодовольная маска, но Павлов потерял всякий интерес к имеющемуся.

Его разум – странный разум пилигрима – не принимал долгих остановок; когда дорогу окутывает темная ночь, суровые ветви елей и дубов склоняют свои мягкие лапы над дорогой, в чащобах слышится волчий вой и хохот нечисти – какой путник не проклянет свою тропу, какой путник не посмотрит с вожделением на далекий манящий огонек постоялого двора? И, ступая разбитыми в кровь ногами, одинокий человек живо нарисует себе картину сытного ужина, теплого ночлега и раскрасит ее такими красками, какие недоступны были кисти Рембрандта и Да Винчи. Но, добравшись до дешевой харчевни, что он сможет там застать, кроме крушения своего идеала?

Когда плата окажется слишком высока, еда горька и не доварена, постель пыльна и полна клопов, путешественник плюнет и вновь устремится в путь, чтобы все началось вновь. Такие люди очень несчастны и именно к ним судьба приставила Мишеля… Пройдет долгое время, прежде чем бесконечно усталый путник пошатнется и упадет на росистые ночные травы. И тогда – как знать? Не заменится ли в его душе свет бесконечно близких окон на мерцание бесконечно далекой звезды? Набравшись сил, он снова выйдет на дорогу и пойдет уже путем бесконечности, на котором не встретит цели, но и не обожжется о разочарование…

В то утро над городом сошлись пасмурные темные облака, в любое мгновение готовые превратиться в грозовые чувства раздраженного неба. Тучи собирались где-то дальше, южнее, ползли на город и говорили, что над морем гроза уже разразилась. Прохожие на улицах торопились добраться до надежного приюта, толкались и почти бежали, ветер гонял по улицам мусор и срывал с людей кепки, платки, береты. И на курортах бывает дождь. Отдыхающие, не взявшие с собой зонтов, изумленно познавали эту истину. Посреди их суетливого потока, такой же праздный – но коренной южанин – Павлов шагал медленно, соблюдая достоинства хозяина. Он, движимый смутной мечтой найти дикого курортника, на которого с бешеной ревностью охотились все аутсайдеры Гольштейна, выискивал глазами бездомного, но денежного человека.

Тщетно! И хотя все, промышлявшие домом, проклинали городского банкира за его коттеджи, постепенно приходило понимание, что дело не только в них. Революция тогда еще только надвигалась, но грозовые признаки ее чувствовались в воздухе. Курортников, привозивших с собой легкие деньги, становилось все меньше, а у рискнувших пуститься в далекое и опасное путешествие все меньше было денежных запасов. Оттого-то уже два сезона пустовала «лишняя» комната в квартире Павловых, и бесцельно убил Мишель все утро в поисках случайного богача. Он дошел до самых песчаных пляжей, где под свирепым дыханием развоевавшейся природы разбивались о берег необозримые стены морских валов. Буря, смешивая все состояния вещества, мешала песок с водой, воздух с водяными брызгами! Она заливала ржавые беседки, грибки, трамплины, расставленные когда-то, в лучшие времена, мягкий берег податливо уступал резцу безумной стихии. Посреди бурлящего мира, сред мертвого движения одиноко застыла живая неподвижность Павлова. Могло показаться, что он остался один во всей вселенной. Больная, надломленная психика Мишеля с тяжелой, печальной радостью впитывала свое одиночество; больной становится здоровым, если здоровые мертвы.

Однако суета жизни брала свое: и край глаза Павлова уже заметил на берегу неторопливо бредущую черную фигурку католического пастора. Ее обладателя выдавали черный церковный сюртук с крупными пуговицами, белая манжетка с черным квадратиком пасторского воротничка. В руке пришельца грациозно удерживалась трость с желтой, слоновой кости, рукояткой. К изумлению своему, Мишель узнал в пасторе одного из загадочных курортников. Подойдя друг к другу, они поздоровались.

– Гуляете? – спросил пастор на отдыхе (Мишель вспомнил, что именно ему задавал вопросы о стройке). – Красивые у вас места! Какая мощь, какая энергия! Тысячи лет долбить побережье с неугасаемой яростью… Только жаль, что все напрасно, впустую, так ведь?

– Вы угадали мои мысли, – покачал головой Мишель.

Пастор задумчиво приподнял брови.

– Человек, глядя на то, что сильнее его, всегда думает о суете! – сказал он, помолчав. – Тут не стоит угадывать; если же человек печален…

– А я печален? – перебил Павлов.

Завывающий ветер взлохматил, расшевелил волосы на головах собеседников – и они зажили своей, отдельной от хозяев жизнью.

– Свежо! – вздохнул пастор и зябко поежился в своем музейном сюртуке. – А что касается печали… тот, кто интересуется чужими делами, преследуем горестью…

Не сговариваясь, Мишель и пастор побрели прочь от моря. Павлов пошел следом за неожиданным знакомым, уступая право вести из любопытства: куда же его приведут? Курортник шел на приморскую сопку к белому блистательному палаццо в итальянском стиле, утопающему в субтропической зелени сада, окруженному от любопытных взоров высокой белой стеной. Узкие, распахнутые резные ворота охранял огромный лохматый волкодав на длинной цепи. За воротами, в закрытом от всех ветров зеленом раю играла музыка, звенел хрусталь бокалов.

– Вилла Гольштейна, – усмехнувшись, сообщил пастор.

Упали первые капли дождя, тучи серьезно сгрудились на небе, давая понять, что просто так не разойдутся.

– Зайдем? – как бы запросто кивнул Мишель. Ему не терпелось испытать курортника; тот же ответил легким полупоклоном:

– Только после вас!

Нетвердыми шагами, но с решимостью в душе Павлов направился к входу. Волкодав с безудержной свиной злобой в зеленых зрачках загремел цепью и бросился на незнакомца. Пошире расставив ноги, Мишель уперся взглядом в эти яростные садистские глаза пса. Волкодав остановился и присел: у него уже не было сил отвести зрачки. Полминуты, вечных полминуты продолжалось это гипнотическое состязание, пока, наконец, сломленная собака не отползла к конуре. Пройдя вглубь двора, Павлов с любопытством стал ждать, как преодолеет препятствие пастор. По реакции вновь ожившего пса, рвавшегося с цепи и желавшего выместить зло на втором незнакомце, Мишель понял, что пастор не такой частый гость Гольштейнов.

На лай собаки из караулки высунулся привратник в ватнике и валенках, с чайником в руке.

– Не могли бы вы убрать собаку? – с улыбкой попросил пастор.

– Какого черта? – искренне возмутился привратник. – Убирайтесь, пока я ее не спустил!

– Но ваша собака признает меня! – добродушно рассмеялся курортник.

– Рекс знает только тех, кого я знаю! – ворчливо отозвался сторож.

Легкомысленно помахивая тростью, пастор двинулся к воротам. Рекс ринулся навстречу, они встретились, и… пастор попросту присел на корточки, доверчиво протянув руку вперед.

Рекс радостно заскулил, облизал руку и запрыгал вокруг недавнего врага, словно разыгравшийся щенок. Привратник от неожиданности уронил чайник. Пастор неторопливо подошел к нему, вынул из кармана монетку и протянул ее.

– На чай! – пояснил он.

– Но… господин… – растерянно пробормотал сторож. – Откуда Рекс вас…

– Он меня не знает! – перебил пастор. – Просто меня любят дети и собаки… Вы пропустите меня, наконец?

– Но вас нет в списках приглашенных… – полуизвинительно-полупреградительно лепетал слуга.

– Не может быть! – уверенно возразил курортник. – Перепроверьте… Ганц Люцифер, богослов дерптской семинарии…

Оставив потрясенного привратника собирать осколки чайника, оказавшегося керамическим, пастор прошел к незамеченному за весь разговор Мишелю.

– Так вы Люцифер?! – спросил Павлов странным, не своим голосом.

– Нет, конечно! – расхохотался курортник. Стыдно признаться, но у Мишеля отлегло от сердца.

– Так значит, вы солгали? – по инерции договорил он.

Пастор взглянул на Павлова недоуменно:

– С чего вы взяли? – пожал он плечами.

– Но вы сами только что… – Мишель не договорил, доказательство было и без того понятно всякому здравомыслящему. А если… Ну что ж тогда…

– Актер! – поднял палец пастор. – Он никогда не лжет! Он просто говорит не внечеловеческую, а внутричеловеческую правду…

– Актер, – ухватился Мишель, как за спасательный круг. – Актер… но вы только что заставили человека поверить в дьявола. По сути, это безбожие!

Пастор удивился еще более.

– А художники, рисующие страшный суд, тоже атеисты? Уверовать в дьявола – значит уверовать и в бога…

– А сатанисты…

– Поклонение не означает веру, – чеканил пастор. – Означает скорее обратное. По закону сохранения энергии – чем более расплескано перед людьми, тем меньше осталось в человеке…

Мишель молчал, переваривая услышанное. В зарослях псевдо-райских деревьев пели псевдо-райские птицы, даже дождь не заливал пожар их певческого таланта. Пастор быстро зыркнул глазами вокруг себя.

– А кто уверовал в дьявола? – спросил он, ухмыляясь своему актерскому таланту. – Вы?

– При чем здесь я? – махнул рукой Мишель. – Я говорю о стороже…

– Вот как? – засмеялся пастор. – Разве я сказал ему, что я дьявол?

– Вы сказали, что вы Люцифер… – уже раздраженно начал Мишель. – По-моему…

– А вы думаете, он знает, кто такой Люцифер?

Павлов приложил руку ко лбу, но понемногу стал понимать. Да, он стал разбираться среди всей этой путаницы; похоже, сторож действительно только успокоился. Он по горячности решил, что нелегкая чёрта принесла – а оказалось, что пришел просто какой-то немец. Угадывая мысли Павлова, курортник вновь заговорил. Говорил он, однако, тихо, будто разговаривая с самим собой.

– «Апокалипсис» ли, Книга ли мертвых в Египте, грамотному леденят душу, неграмотному же согревают тело, сгорев в камине; так человек, поднимающийся по лестнице, теряет из виду то, что стояло внизу и видит прежде невидимое за горизонтом…

Беззвучно ступая, они направились к мраморным террасам Гольштейна, где мужчины во фраках и женщины в вечерних туалетах пили крюшон из конических рюмок.

Дождь, понемногу накрапывавший, полил с небес сильнее, и пришлось ускорить шаг. На террасе запоздавших гостей встречали радостными криками и бутылкой шампанского. Их приняли за своих. Никого Мишель тут не знал, однако банкира Гольштейна определил: тот нередко заглядывал в мутный, словно бычьим пузырем затянутый кинескоп Павловского телевизора.

Сотоварищ Мишеля сдержанно поздоровался с банкиром, сухо по-английски пожал его руку. Так же поступил и Мишель, пряча под более-менее приличным плащом свое нелицеприятное одеяние. Затем пришлось здороваться со всеми гостями подряд. Гольштейн долго морщил лоб, потом все-таки взял пастора за локоть и спросил с вежливой подозрительностью:

– Простите, с кем имею честь?..

Пастор ответил кроткой улыбкой:

– Ах да, конечно! – хлопнул он себя по лбу. – Вы же деловой человек, всех в памяти держать несподручно!

Он протянул визитную карточку и для почтительности озвучил ее:

– Кирилл Георгиевич Румелин, прораб Волжского реставрационного управления…

 

VIII

 

Очаровательная Ревви Гольштейн (Ревекка – банкир не скрывал своих корней) – единственная дочь тогда еще всемогущего кооператора, не рисковавшего пока скинуть кооперативную маску с вполне централизованного синдиката, оценивалась многочисленными поклонниками в полтора миллиона рублей – это еще в лучшие, доинфляционные времена, в 89-ом году. Был, правда, такой же единственный сын, и полагали, что ему отец отдаст большую часть состояния. Но тем не менее ослепительная восточная красота Ревви значительно усиливалась золотым блеском.

– Самая дорогая денежная единица в мире! – смеясь, представил Гольштейн свою дочь прорабу Румелину. Он был счастлив, что она так вовремя подошла, бросил прораба на нее и убежал к более значительным гостям. Румелин поцеловал Ревви ручку, с изяществом достал визитку из внутреннего кармана.

– Кирилл Румелин, – поклонился он. – Архитектор Венского королевского общества…

– Минуту назад Румелин был прорабом! – хмыкнул Мишель, почувствовавший острую необходимость тоже включиться в разговор. Ему пока еще неосознанно, инстинктивно, хотелось, чтобы мягкие оливковые глаза Ревви смотрели и на него. Румелин взглянул на часы.

– Прошло уже сто шестьдесят пять секунд, – заметил он. – Вы что, считаете прораба долгожителем?

– Но вы так похожи, – включился в непонятную игру Павлов. – На вас даже его одежда…

– У-у! – добродушно засмеялся Румелин. – Тряпки долговечнее людей!

Он снова обратился к Ревви, воспринявшей все сказанное, как должное.

– Мадемуазель – «Моя Вена – столица мод, однако ваш туалет составлен безупречно!»

Озорной огонек блеснул в оливковых зрачках.

– Ну да! – склонила Ревви голову. – «Польский кафель, финская сантехника…»

– Daz izen haz broken, как говорят немцы, – продолжал Румелин, не запнувшись. – Если хотите, поговорим по-немецки!

– Если вы будете говорить! – светски парировала Ревви.

– А вы? – поднял Румелин брови.

– А я умею молчать на тридцати языках мира, – столь же элегантно развела руками Ревви. – А вы, вероятно, богаты, господин Архитектор, если живете за границей?

– Состояние мое порядка шести нолей… – покачал головой Румелин.

Ревви вежливо удивилась.

– О, вы так богаты?

– Ну, я же не говорил, что там есть что-то, кроме нолей!

Ревви позволила себе засмеяться. Мишель чувствовал себя неприятно. Среда казалась ему чужой и враждебной, а прекрасная Ревви… С одной стороны, он ощущал ее абсолютную недоступность, а с другой, словно веревка, сброшенная со стены неприступной крепости, горел вороватый взгляд Ревви. Помимо фимиама дорогих парижских духов была разлита вокруг ее стройной фигуры какая-то магнитящая атмосфера одиночества и замкнутости.

Мишель понял и распознал это – слишком хорошо были ему знакомы такие чувства. Похоже, что и Ревви уловила нечто подобное вокруг него – и изредка дарила ему многообещающие взгляды из-под длинных пушистых ресниц, придававших лицу ее какую-то особую нежность и женственность. Мишель стоял рядом с ней, словно громом пораженный и мучительно перебирал в голове слова, думая чем-нибудь перебить Румелина.

– Вот так, Fräulein Ревви, – продолжал тот светский, вежливый и ироничный разговор. – Как говорят у нас в Вене, ду глаубст цу шибен унд ду вирст гешобен – никто не знает, орудие он или хозяин своей судьбы. Стройка, которой я руковожу, – нот кент кайн гебот – нужда не знает законов, и я вынужден руководить стройкой в этой глуши – она не включена в план городского строительства…

Ревви следила за лицами двух неожиданных молодых людей, появившихся бог знает откуда, чуть ли не с неба. Румелин казался ей слишком холодным. Таких людей она встречала в своей жизни и приучила себя быть совершенно к ним равнодушной.

Знал ли Мишель, что молчанием и стеснением своим поднимается в ее глазах? Его крепкая, мрачная внешность – особенно рваный шрам на скуле – тогда он еще только начал заживать и потому был особенно заметен – казались ей чем-то новым и невиданным. Даже потертая одежда была принята благосклонно; Павлов всю жизнь прожил среди бедняков и потому его всегда тянуло к богатым. Он распространял это правило на всех людей, забывая, что проживших всю жизнь среди толстосумов может увлечь романтика шалашей.

Ревви хотела познакомиться с молчаливым гостем, хоть немного поговорить с ним. Но Румелин продолжал свой бесконечный рассказ про то, как он бился за колонну грузовиков с тремя трестами: Горремстроем, Минжилкомхозом и Зеленстроем. Использовав запутанные отношения этих ведомств, венский архитектор побывал во всех трех, называясь повсюду официальным лицом из другого ведомства.

Наконец, во всех трех ведомствах его приняли за официальное лицо, и он – «совершенно бесплатно, фройлен» – добился автоколонны. С чем и сердечно поздравила его Ревви, угадав, что он так-таки добрался до конца. Она представила Румелина какому-то из пробегавших мимо отцовских гостей.

– Вот, пожалуйста, архитектор из Вены…

– Венесуэлы, – плавно подхватил Румелин.

– Грасиас, донна Ревви… – он подхватил новопредставленного под локоть. – Знаете, мой отец был венским императорским архитектором…

– А ведь он не лжет! – задумчиво сказал Павлов. – Он несет свою правду… Его легко принять за сумасшедшего…

– Волхвы не боятся могучих владык, – процитировала Ревви. – А княжеский дар им не нужен… Кстати, таинственный незнакомец, откуда вы появились?

– Михаил Павлов, – неумело поклонился Мишель. – Мы зашли ненадолго, от дождя…

Ревви протянула ему узкую нежную руку, которую он с внутренним трепетом принял в свою ладонь. Соединились разнополюсные заряды и, словно в электротехнике, ударила мощная искра. И Ревви, и Мишель почувствовали ее. Но и тот, и другая отнесли это на счет своей болезненной фантазии, экзальтированного ума. Они простились сдержанно, но Павлов всю ночь промучился без сна.

На следующий день, вечером он упросил Румелина снова пойти к Гольштейнам. Румелин стал для него спасательным кругом: идти один Мишель боялся, а не идти не мог.

Он одел на себя самую дорогую одежду, но держался в ней так неловко, отчего бедность лишь подчеркивалась. Кирилл Георгиевич снял с себя заляпанный раствором фартук и усталыми глазами глянул на Мишеля. Он согласился идти, но взял с собой другого строителя, Арсения Смайкова.

На следующий день пошел уже только один Смайков – и так продолжалось некоторое время. Катастрофа случилась тогда, когда курортники уехали.

Мишель долго смотрел вослед пятерым загруженным чемоданами северянам, пока толпа провожающих пенсионеров не скрыла их из глаз. Павлов потерял возможность напрямую общаться с Ревви. Иногда он встречал ее у ворот их виллы, иногда заходил на юридический факультет местного университета, где студенты встречали его злобно и подозрительно. Постепенно отношения с Ревви стали приятельскими – но это и было ловушкой судьбы для Мишеля.

За рамки приятного знакомого он уже не мог выйти. Ревви любила поговорить о законах мироздания, и Мишель с успехом пустил кое-что, подхваченное у Плиса. Однако вскоре пришлось ввязать в дело и самого Лешу. Ревви углублялась в разговорах все дальше в гущу естествознания, и Леша должен был страховать Павлова от глупости.

– Партия проиграна! – говорил Мишель и с нарастающей грустью думал о смерти.

 

IX

 

Два года, в глубокой тайне, прошли у Мишеля под знаком темных, манящих глаз Ревеки. Проснувшись утром, выйдя к мавзолею пятерых, он с отчаивающим упорством думал о ней. В то утро он не хотел идти в школу, решил смотреть утренние научно-популярные фильмы. Однако вместо них телевизор предложил рекламу Гольштейна, Мишель плюнул и пошел мотать общеобразовательный срок. У монумента он заметил Лешу Плиса с букетом вялых пионов в руках. Плис помахал цветами сотоварищу и возложил их к свинцовой плите.

– Ты чего это? – угрюмо спросил Павлов, подходя.

Плис взглянул вверх, на свежевыбеленный пенсионерами памятник, пожал плечами:

– Да вот, нарвал цветов на клумбе! – он помолчал и несколько виновато засмеялся. – Все-таки оригинально! О могилах безымянных героев я слыхал… Но чтобы памятник именных не-героев… оригинально!

Мишель долго и пристально посмотрел на свинцовый барельеф; он напоминал картинку в школьном учебнике: повешенные декабристы на обложке «Колокола». Под портретами тянулась ленточка имен, а над ними – непонятный, вероятно латинский девиз: «ab fire (flamma)». Старики могли точно указать место, где легендарный Алексей Мухин вылил расплавленный свинец в отпечатанную легендарным Николаем Крешем земляную форму; там и доныне сохранилась ямка. Но никто из них не мог сказать, что такое «ab fire» – это была одна из многих тайн, унесенная северянами в свою символическую могилу.

– Слушай, Леха, – сказал Павлов, опуская взгляд перед металлическими бесчувственными глазами пятерых творцов. – Еврейские женщины выходят замуж за инородцев?

– Чего? – опешил Леша. – Какие еврейские женщины?

Он о многом догадывался, понимал, что Мишель ходил к Ревви неспроста, но избрал щадящую для Павлова линию поведения: не замечал в этой области ничего, даже самых откровенных знаков, словно слепой и глухой.

Мишель был ужасно благодарен ему за это редкое чувство такта, и они играли в странную игру: Плис делал вид, что не замечает, а Павлов делал вид, что думает, будто Леша не замечает. Их разговоры о чувствах мужчины и женщины если и возникали изредка, то в форме безобидных теоретических рассуждений.

– Я спрашиваю, – невинным голосом продолжал Павлов. – Может ли в принципе еврейка выйти замуж за не-еврея?

– А я откуда знаю? – огорошил его Плис.

– Ну ты-то должен знать! – рассердился Мишель. – Как-никак ты…

– Ну я же не еврейка! – здраво возразил Плис. И это было логично. Павлов не мог настаивать на продолжении разговора, поскольку это нарушило бы конспирацию.

Молча, оба они пошли в недалекую школу прямым путем в спортивный зал, на урок физкультуры. Там, в темных кафельных раздевалках творился обычный бордель и бедлам.

Раздевалок было две – мужская и женская, но обе половины человечества с одинаковым упорством путали свое и чужое. Разве что Павлов с монашеским упрямством не поддавался на провокации, да Леша в развратной полутьме, посреди оргии, читал книжки о стегозаврах и диплодоках, постанывая в самых – с его точки зрения, «крутых» местах: например, при описании челюстей и позвоночника лабиринтодонта.

Его стоны вполне вписывались в общий томно-плотоядный стон и всех устраивали. Другое дело – Мишель, стоявший у окна в гамлетовской позе, сложив руки на груди. Он не был виноват в том, что не распускать с женщиной руки считалось аморальным. У него появилась даже кличка «физик-ядерщик» или «Чернобылец», считалось, что он неизлечимо болен. Паня Гуляев пресек подобные разговоры (был Паня не просто могуч, а, как это говорится в русском народе – могутен), но думать что угодно не мог запретить и Паня.

Сам же Мишель ничего в свое оправдание не сказал, алиби не привел, и Гоша Гребницкий назвал это «комплексом вины» (за что? за недоданных родине детей что ли?!).

Вот и в то памятное утро не сошел Павлов со своего бескомпромиссного поста. Так и продолжал он стоять живым упреком бушующей стихии инстинктов. Бледный, взлохмаченный Плис сидел рядом и штудировал «Обитателей моря», морщился и похрюкивал: что-то у него не сходилось, он чиркал в книге карандашом.

– Ну идем, – говорил Гуляев Мишелю. – Я договорился со Светкой, докажи им, докажи…

– Не-а… – покачал головой Павлов. – Нет, Паня… Женщина – моя последняя мечта, то, что держит меня на земле. Если эта мечта сбудется, я пойму ничтожность мечты, а там и до виселицы недалеко…

– Да они тебя линчуют! – чуть не со слезами говорил Паня. – Ты же диссидент! Ты их круговую поруку нарушаешь… пока ты чист, они вроде как все грязные… да и я тоже…

– Били мы их всех вдвоем, и бить будем… монархист должен быть в чистых одеждах…

Паня ушел, его сменил низенький, кривоногий физрук, следивший за формой одежды. Павлов долго и уныло доказывал ему, что резиновые сапоги – это тоже спортивная обувь.

– А вы смотрели олимпиаду? – монотонно говорил он. – Вся команда Занзибара была в резиновых сапогах! Что? По какому виду спорта? Ну, по плаванию, разумеется!

Физрук забросил бесполезный разговор об обуви. Он знал, что на этом направлении от Мишеля ничего не добиться. Он хорошо помнил, как Павлов пришел на день бегуна в ластах и оправдывался, что это единственная спортивная обувь в его доме. Хотя к финишу он пришлепал вторым, физрук не затягивал с ним больше разговора о необходимости спортивно одеваться; разве что изредка, для поднятия настроения.

А поскольку настроение у него было плохое, он продолжал лезть: его остро волновало, носит ли Мишель спортивные майку и трусы. Павлов считал ниже своего достоинства их носить. То кумачевое, до колен, что находилось между штанами и… хм… трудно было причислить к разряду спортивных трусов – да и вообще к разряду трусов.

– Ты носишь спортивную форму? – назойливо приставал физрук.

– Ну разумеется! – кивнул Мишель.

– Не верю! – докапывался педагог. – Покажи!

Павлову его навязчивость показалась очень даже нетактичной.

– Что я тут, оголяться, что ли буду? – гневно закричал он на учителя.

Не умея возразить такому аргументу, физрук убежал в свою каморку, пить бормотуху.

– Сегодня идем нырять! – шепнул Мишель Леше. – Ты уверен, что мы отметили все удобные раковинам места?

Леша удивленно и вместе с тем уверенно повел плечами.

– Я не понимаю, – произнес он возбужденно .– Если их занесло в наше море, то они, конечно, должны эволюционно измениться! Но должны они вместе с этим и жить на удобных отмелях!

В подтверждение своих слов он тыкал пальцем в книжку и одновременно стаскивал с себя брюки, открывая казачьи трусы с лампасами. Физрук дал команду строиться, Леша и Павлов побежали в спортзал, встали в шеренге рядом. Мишель не без жалости смотрел на бледные, худые, нездоровой шерстью поросшие ноги сотоварища. Вид узловатых, выпирающих колен просто прошибал до слез. Выступающие уши Плиса, словно крылья бабочки, довершали печальный натюрморт. Они дали повод для невеселой прибаутки: «Плис бежал по берегу моря, черпая воду ушами».

Впрочем, справедливости ради нужно заметить, что немногие в строю выглядели лучше, а уже физрук явно давал понять, что это не конкурс красоты. Женская половина, строившаяся напротив со своим учителем, несколько украшала этот беспредел – как красят цветы мусорную кучу. Сам Мишель с разбухшим от пива животом давно уже перестал быть тем северным атлетом, каким когда-то явился в город. Однако физрук, ходивший перед шеренгой, решил излить свою муку неполноценности именно на Павлова.

– Почему ты без спортивной формы? – взялся он за старое. Говорил он, шамкая, поскольку хитрые ученики постоянно пытались его в футболе сделать воротами, в баскетболе – корзинкой.

– Я поставлю тебе двойку! – продолжал он брызгать слюной. – На урок нужно приносить спортивную форму!

– Я знаю! – пробормотал, думая о своем, Павлов. – Я принес форму!

– Ну так одень ее! – потребовал физрук.

Павлов умело удивился:

– Зачем?

И вновь поле интеллектуального боя осталось за Мишелем. Физрук поспешил дальше. Началась разминка, Мишель уселся в стороне на маты, полистал книгу, которую отобрал у Леши. Текста «Обитателей моря» он не понимал – да и не старался понять, как в учебнике английского.

Он хорошо знал, что учиться ему уже поздно, душа уже не примет, и оставлял подобные книги на Плиса. Его интересовало другое: он нашел цветную иллюстрацию «ихней» с Лешей раковины, обрадовался ей, как старому знакомому (впрочем, знакомым он не слишком радовался).

Рядом с жемчужницей располагалось ожерелье – такое, казалось, близкое, реальное, материализованное. Мишель с затаенной гордостью представил тонкую, чуть смугловатую шейку Ревви, изумление ее глаз-маслин, когда он преподнесет ей такой подарок.

Вот. Тогда он станет равным ей не на мгновение, а… ну, хотя бы на час… Целый час быть достойным самой богатой красавицы города, пожалуй, даже всей области! Однако это случится, если только ленивец и уклонист Плис будет соображать быстрее. Если он вычислит, наконец, откуда взят распроклятый школьный песок… Биологическим методом найти жемчуг не удалось; нужно начинать следствие, нужно найти этого шофера и вытрясти из него правду… Павлов поднял голову от картинки и посмотрел в зал. Одноклассники дружным бестолковым гуртом носились по замкнутому кругу; ими предводительствовал физрук.

– Павлов! – закричал он, заставив Мишеля вздрогнуть. – А ты почему сидишь?!

Мишель нагнулся к сапогу и ответил виновато:

– Шнурок развязался!

Физрук пронесся мимо, и, проходя между его ног кавалериста, ветер гудел, как в аэродинамической трубе. Павлов ловко выставил сапог вперед и подсек быстрого, как лань, Гребницкого. Гоша упал, загремел костями. Плис, бежавший сзади, грузно рухнул на Гребницкого.

– С мягкой посадкой! – поздравил Лешу Мишель. – Чего только для друга не сделаешь!

Наблюдая за двумя поверженными евреями, через которых перепрыгивали сзади бегущие, он задумчиво прибавил:

– Вот ведь, радость араба!

– Мы вам еще шлык скатаем! – погрозил Павлову Гребницкий. Он сердито зыркнул глазами и побежал дальше.

«Чего разговаривать с монархистом?» – читалось в его глазах. Леша же, прихрамывая, дошел до матов и уселся рядом с Павловым.

– Зря ты так радикально! – укоризненно сказал он Мишелю. – Чего тебе в голову пришло?

– Да так! – сморщился Павлов. – За тебя стыдно стало! Бегаешь, как…

Леша виновато пожал плечами.

– Слушай! – совсем другим тоном начал вдруг Мишель. – А что ты сделаешь с деньгами?

– Ну, – усмехнулся Плис. – Я… лабораторию бы построил… понимаешь, у меня кое-какое предположение – возможно, даже революционное открытие в химии! Но если действовать через Академию наук, то кто я, в конце концов?! Прожектер, а то и похуже… Нужно самому проверить, в своей лаборатории!

– Н-да… – вздохнул Мишель. Ему очень хотелось сказать Леше о своих планах, однако ничего не приходило в голову. Ничего, кроме ожерелья для Ревви, про которое как-то стеснительно было говорить…

– Я сделаю вот такое ожерелье, – безобидно соорудил он фразу. – Вот такое же, как здесь, и подарю кому-нибудь…

– Именно такое не получится! – засмеялся Плис, не подозревая, что бикфордов шнур судьбы догорает.

– Почему? – с предчувствием дурного – пока еще смутным и неопределенным спросил Павлов.

– Это фотография жемчуга речной перловицы – margaritana margaritifera… а мы ищем мелеагрину, жемчужницу. У мелеагрины жемчуг не хуже…

Мишель помолчал, тупо уставившись на иллюстрацию.

– Черт возьми, – пробормотал он – Пусть это перловица, но это – наша раковина! Я ее теперь из тысячи узнаю!

Холодная испарина выступила на лбу Плиса: пристально вглядевшись в изображение, он понял, что Мишель прав! Судорожно он перевернул страницу – туда, где была изображена мелеагрина, и убедился в Павловской правоте еще больше.

– Так значит… – робко пробормотал он. – Мы нашли margaritana margaritifera… О боже, какой позор для ученого! Вот что значит заниматься наукой, не выходя из кабинета! О, какой позор!

Мишель еще по инерции смеялся.

– Но ведь перловицы тоже дают жемчуг? – весело спросил он.

– Да, да, в реках! – стенал Плис. – Мы найдем! Но какой позор для ученого!

Павлов резко перестал хохотать. До него вдруг дошло то, что до Леши пока не доходило: город стоял у моря в раскаленной Таврической степи, где погубил когда-то войска Василий Голицын… не только реки, но и ручейка не было на многие километры вокруг. А если перловицы оказались в городе, то их явно кто-то завез.

– Вернулись на исходные позиции, – криво усмехнулся Мишель.

– Значит, придется искать в реках! – заявил Плис, утирая крокодиловы слезы.

– Слушай, – мрачно спросил его Павлов. – Перловицы водятся в реках российской империи?

– Да! – всплеснул руками Плис – И даже…

– Тогда мы не сделали никакого открытия! – пробормотал Павлов сквозь зубы.

 

X

 

Вспоминать было особенно тяжело. Павлов хорошо знал, что жизнь прожить – не поле перейти. Прожить жизнь – значит, перейти пустыню. Он оглядывался назад, как караванщик на пройденные барханы. У мавзолея пятерых, сам того не заметив, он лег на скамейку, теплую под лучами ласкового южного солнца, укрылся потертым школьным пиджаком и уснул. Шумящие листвой тонкоствольные липы скрывали его сиротливо-бродяжью позу…

 

*  *  *

 

Рано утром, когда в ароматных предместьях, затопленных пышными садами, сладко благоухают груши и абрикосы, и вареная кукуруза дымит на плитах садоводов, вышел на крыльцо своего бунгало Кирилл Румелин.

Вздохнув воздух, пронизанный жужжанием пчел, он направился в сторону административного центра города. Поднявшись на каменистый кряж, он вошел в район многоэтажных домов, пристально осмотрел первый попавшийся двор и счел его благоприятным для своих планов. Планы же в его голове были уже готовыми. Хлопнув дверью здания с вывеской «Горремстрой», он прошел прямо к начальнику Ивану Семеновичу и, схватив того за лацканы, судорожно затряс.

– Иван Семенович! – закричал он. – Ну что же вы, голубчик, делаете? Третий день жду автоколонну – а вы без ножа режете!

– Э-э… – начал было Иван Семенович, совершенно потрясенный и сбитый с толку – Э-э… кто вы?

– Да вы что, не узнали? – сделал Кирилл удивленное лицо. – Так-то вы с молодыми специалистами? Я прораб Румелин, 37-е СМУ…

Он выхватил из кармана паспорт и сунул в руки старому бюрократу.

– Ну да, – кивнул тот, совершенно сбитый с толку. – Вижу, вижу, что Румелин…

– Застоем у вас тут попахивает! – произнес напыщенно Кирилл, что заставило Ивана Семеновича вздрогнуть.

– Строительство памятника и сквера, рабочим уже зарплату выдали, а вы… нужно шесть машин с землей, кирпич, деревья!

Иван Семенович скорчил недовольную мину. Он уже собирался ехать на пляж, и прораб решительно задерживал его.

– Посмотрим, – начальственно сказал он, доставая из своего стола план города и городских строек.

– Где это ваше 37-е СМУ?

Румелин неопределенно указал на север, и пока близорукий Иван Семенович лазал там, красным карандашом поставил в облюбованном месте значок строительства.

– Вот, вот, – поторопил начальника Кирилл, указывая на собственное творчество.

– Да… – пробормотал Иван Семенович. – А что это я красным пометил?

– Ну я же говорю! – вскинулся Румелин. – Горячий участок!

– А, ну да, ну да! – поморщил лоб начальник, делая вид, что вспоминает. – Как же это у меня из головы вылетело?

Стыдно было признаться, что он не знает своих новостроек. Нужно было, конечно, поднять из пыли документацию, проверять, но так хотелось погреть старое тело на морском песке…

– Знаете, что! – ухватился за спасительную идею Иван Семенович. – У вас ведь в смете сквер? Ну так вот, езжайте в Зеленстрой, там вам дадут…

– Н-да? – надул губы Кирилл. – А если не дадут?

Видя, что наступил решающий момент, что Иван Семенович в отчаяньи подбирает ответ, он добавил:

– Вы уж дайте телефон, где вас найти…

С тяжелым сердцем Иван Семенович дал Румелину номер своего радиотелефона, вмонтированного в персональный автомобиль. Кирилл направился в «Зеленстрой» к тамошнему предводителю Роману Гавриловичу. Ворвавшись к нему в кабинет, словно вихрь, Румелин решил брать быка за рога и с ходу изложил суть дела.

Умными карими глазами Роман Гаврилович смерил Кирилла с головы до ног. Начальник «Зеленстроя» выгодно отличался от Ивана Семеновича, так разительно напоминавшего жареного гуся, был уборист, собран, деловит.

– А вы, собственно, кто, молодой человек? – спросил он, прервав словесные излияния Румелина. – Покажите-ка документы…

Кирилл внутренне сжался, но внешне ни один мускул не дрогнул на его лице.

– С удовольствием, – сказал он. – Но прежде я хотел бы посмотреть ваши документы!

– Но меня все знают! – возмутился (однако и смутился) Роман Гаврилович. – Я не ношу на работу документов… зачем?

– Я тоже! – засмеялся Румелин. – Позвоните Ивану Семеновичу…

Растерянный и выбитый из колеи, Роман Гаврилович уныло начал набирать номер треста «Горремстрой».

– Не туда! – усмехнулся Кирилл, выдержав паузу. С видом знатока бюрократического закулисья он вынул из нагрудного кармана номер правительственной «Волги».

– Алло, Иван Семенович? – спросил в трубку начальник «Зеленстроя». – Вы послали ко мне Румелина? Да, да, молодого специалиста!

– Конечно! – кивнул на пляже Иван Семенович. Солнце покрывало загаром его мощную волосатую грудь, и он с ужасом подумал, что Кирилла могут прислать обратно.

– Какой специалист! – начал он. – Редкий специалист! Вы уж помогите ему, Роман Гаврилович!

С мрачным лицом Роман Гаврилович повесил трубку, сел за стол, погладил рукой полировку.

– Знаете что, товарищ Румелин, – сморщился он. – Езжайте в Минжилкомхоз! Вы озеленяете ведомственный дом, пусть там и разбираются…

– Да что это такое, в конце концов, – закричал Кирилл. – У нас что, частная лавочка, что ли? У нас государственное строительство! Что это, мне, что ли нужно? Рабочие пропивают зарплату, а участок стоит, техника стоит!

– Тише, тише, – испугался Роман Гаврилович. – Ну что вы? Я тоже перестраиваюсь, я тоже болею за дело!

– Ну, смотрите! – грозно сказал Румелин и вышел. Роман Гаврилович отер пот со лба, успокоился в тишине кабинета. Однако, как оказалось, ненадолго: через несколько минут к нему уже звонил разъяренный начальник Минжилкомхоза.

– Слушай, Роман Гаврилович! – экспансивно начал он. – Ты кого это ко мне прислал? Это с каких это пор, это я должен делать твою работу?

– Мою?! – заорал взвинченный Роман Гаврилович. – Мою работу?! Вы все время отдыхаете, а Зеленстрой – подай, Зеленстрой – сделай! Выдайте Румелину автоколонну или мы с вами рассоримся навсегда!

– С какой стати? – кипел Минжилкомхоз.

Вместе они вынудили Ивана Семеновича на «честный принципиальный разговор» и, в духе времени великих свершений, страшно поругались друг с другом. В результате Кирилл гордо восседал во главе сводной автоколонны, везшей все необходимое для запланированного им строительства…

 

XI

 

Утро нового дня Кирилл встречал во дворе Павлова. Бульдозеры Минжилкомхоза уже разровняли землю, вырыли яму для фундамента и ямки для сваленных «зеленых насаждений».

Теперь могучие машины уехали, увозя на своих бамперах глупость и суету внешнего мира, уехали, чтобы никогда не возвращаться. Постепенно городские тресты забыли взаимные обиды, а вместе с ними и странную историю о прорабе Румелине, возникшем из воздуха и растаявшем, исчезнувшем, словно обратно в воздух растворившемся.

Кирилл остался один на один с миром своей души. Нужно было придумать, что строить. Румелин собрал кирпичи, складывал их то так, то сяк, но в лучшем случае получался какой-то кирпичный сортир.

Раствор, выданный государством, был так плох, что несколькими ударами кувалды можно было разрушить строение. Промучившись целый день над неразрешимой головоломкой, Кирилл, наконец, плюнул и спустился к морю, в бунгало и потихоньку, чтобы никто не заметил, отозвал Радика.

– Идем! – сказал он сотоварищу и увлек его во двор. При виде стройки у Радика разгорелись глаза.

– Это все наше! – широко взмахнул рукой Румелин. – Я хотел втихаря воздвигнуть себе памятник, перед вами похвастаться…

– А и вправду! – воскликнул Радик вдохновенно. – Это великая мысль! Давай воздвигнем! Только это уже будет и мне монумент!

– Какой разговор! – засмеялся Кирилл. И они, уже вдвоем, дружно взялись за работу. Посадка лип прошла прекрасно – стройные деревца со стволами толщиной в человеческую руку выстроились по спирали вокруг центра – пока еще зияющего провалом. Дух захватывало при виде неземного, космического распорядка будущего парка. Покончив с озеленением, Кирилл и Радик приступили к закладке монумента.

Радик строил когда-то кирпичные погреба и потому они довольно быстро заложили подземные столпы памятника. Но, тем не менее, выйдя к поверхности земли, и Радик, и Румелин остановились.

– Честно говоря, – вздохнул Радик. – Я никогда не строил монументов!

Кирилл пожал плечами; про себя он мог сказать то же самое. Радик же был опытным каменщиком – но для строительства чего-то грандиозного и отвечающего новизне замысла нужен был расчет, проект, нужно было разбираться в математике и физике, в сопромате – Радик же и Кирилл имели об этих науках глубоко смутное представление. Оттого оба строителя уселись на край только что сложенного стояка и устроили перекур. Курил, собственно, только Радик, а Кирилл, сидя рядом, берег здоровье. Каждый раздумывал над тем, как поступить.

– Ну что! – сказал Кирилл. – Бросать затею?

– Можно возвести что-нибудь поскромнее, – предложил практичный Радик.

Румелин отрицательно покачал головой.

– Нам нужно не надгробие! – возразил он. – Грешно хоронить себя при жизни; грешно, да и глупо. Нужен не конец пути, а веха, и монумент мы строим не смерти, а жизни!

Радик помолчал, потом бросил в яму окурок.

– Разве это цемент? – ушел он от темы. – Что с таким раствором построишь?

– Ты понимаешь, что я хочу сказать? – вернул его к реальности Кирилл.

– Понимаю, – сплюнул Радик. – Что нужно звать Арсения…

– Ну и как ты?..

– А что? – скривился Радик недовольно. – Смайки, конечно, составит проект; если он не справится с архитектурой, то я с женщиной не управлюсь! Другое дело – удивлять-то кого? Креша с Лехой, что ли поражать?! Не дорогое ли удовольствие?

– А что ты предлагаешь? – сурово спросил Кирилл.

Радик поднялся, прошелся вокруг фундамента и печально вздохнул:

– Идти за Смайком, конечно!

Так просто решился сложный вопрос. И вскоре Арсений Смайков, тоже страстно увлекшийся идеей, пощипывал на стройке подбородок и чертил на клочке бумаги непонятные формулы и символы.

– Ничего! – утешал он двоих друзей. – Сделаем сюрприз двоим! Хоть их всего двое, но это ведь не кто-то, а Леха и Креш! Они – великие люди, они поймут!

С логарифмической линейкой Арсений начертал прекрасный, научно выверенный проект. Тогда-то впервые и предстала миру десятиметровая, уступами восходящая к небесам, каменная стрела. Пока она еще была в замысле, но трое создателей уже видели ее, реальную и величественную. Это была наиболее оптимальная конструкция.

– Правило золотой пропорции! – довольно сообщил Арсений коллегам. – Отношение большего к меньшему равно отношению общего к большему…

– Чего, чего? – округлил глаза Кирилл.

Смайков быстро скатился с небесных высот зодчества к земле:

– Диаметр – восемь метров, уступ – полтора метра, восходящая выше колонна – пять метров…

И, оставив Румелина пережевывать сказанное, полез уточнять строение отвесом.

– Ну, скорее за работу! – поторопил Радик. – Давай, Смайк, я научу тебя, как класть кирпичи…

И вот трое каменщиков приступили к возведению давно созревшего в мыслях и на бумаге. Однако теперь уже и Арсений почувствовал, что раствор безобразен.

– Это пластилин какой-то! – возмутился он. – Мы слепим монумент – а он развалится через два года!

– Вот и я о том же! – обрадовался поддержке Радик.

– А! – махнул рукой Кирилл. – Нам только удержать его до Лехи и Креша; мы же из-за них строим! А потом… все равно через неделю уезжаем…

– Значит, – сморщился Радик. – После нас хоть потоп?

– Камень должен переживать людей! – поддержал его Смайков. – Иначе время пережует людей!

– Хорошо, хорошо! – поднял руки Кирилл. – Сдаюсь, вы правы! Но что вы предлагаете?

Молчание служило ему ответом…

 

XII

 

За домиком из фанерных щитов, призывно и волнующе, рокотал морской прибой. Николай Креш стоял у самого окна и зачарованно смотрел на тихую и кроткую стихию в янтарно-медовом свете солнца и белом кружевном воротничке легковесной пены. Над взморьем кружились чайки, вдохновившие Креша на создание Чайки из попавшего под руку куска меди. Аккуратно и с любовью вырезал он птицу из мягкого, но неподатливого металла, и, поднимая глаза к водной безбрежности, уточнял детали и формы у нее.

Леха Мухин, в народе прозванный Приколистом, сидел за столом, матерно ругался; перед ним развернута была целая лаборатория – пробирки, колбы, реторта, даже какой-то змеевик – и куча разнообразных хозяйственных жидкостей. Не разбирая, он сливал их вместе, подогревал на спиртовке, отчего в комнате неизбывно воняло, и дожидался взрыва.

Креш был одет в бархатный сюртук и галстук-бабочку, из жилетного кармана его свисала позолоченная цепочка от часов. Леша-Приколист, как полная противоположность Креша, сидел в грязной, прожженной бог весть какими реактивами, испачканной рубашке – клетчатой, как носовой платок – и коротких брючонках, открывавших отличный вид на нелицеприятные носки.

– Леха, ну что ты там делаешь? – морщился Креш недовольно. – Ну дышать невозможно!

– Ассимилирую эквивалент своей исторической глобальности! – заметил радостно Мухин, делая вид, что понимает самого себя. – В отличие, кстати, от тебя! Вот ты – при всем моем уважении, конечно, – ковыряешься резцом, а что толку?

– Ну так птица будет! – с потрясающей наивностью ответил Креш. – Люди полагают, что не умеют летать! Но как это убого, Леха! Не летает только тело человека… Вот так и птичий помет притяжение тянет к земле! Но мысль человеческая, и человеческое зрение обладают такими крыльями, какие не снились ни одной чайке…

– Хм! – крякнул Леха и пробирка, поднесенная к спиртовке, звонко разорвалась. Мухин привычно оттер с лица горячие брызги.

– А ты знаешь, чем мысль и зрение сходны с домашними гусями? – хитро вопросил он. – И тем и тем подрезают крылья; нехорошо, когда домашняя птица улетает от хозяина!

– Кому как, – недовольно засопел Креш и продолжил свою работу.

Леха слил остатки опытов в «химсортир» – зловонную клоаку змеевика, где бурлило возможное и невозможное. С гордым лицом он поднялся.

– Сказал бы я, на кого ты похож, – пробормотал Креш язвительно. – Но и так видно! – и добавил, уже сочувственно. – Кончал бы ты с реактивами… А то лицо – страшнее ядерной войны!

– Ты не прав! – покачал Леха головой. – Вот ты делаешь эту чайку, вырезаешь железкой… Орудием смерти изображаешь жизнь…

– Но таковы художественные методы! – развел руками Креш.

Леха учительски поднял палец:

– Ты не учитываешь влияния времени оборота на величину капитала… – Мухин помолчал, подумал к чему подогнать это – и махнул рукой. – Оружием смерти ты пытаешься изобразить жизнь! Ты сверлишь, вытачиваешь, а ведь природа жидка, студениста, она заливает форму, обтекает препятствие! Вырезать жизнь нельзя, ее можно только отлить…

– Ну да, – странно закивал Креш – непонятно – соглашаясь или в насмешку. – Даже зубы льва не в силах справиться с панцирем африканской черепахи!

– Вот! – обрадовался Леха. – Биология! Я прав! Ну и потом – что за сюжет – Чайка? Это ниже твоих творческих возможностей! Вот то ли дело – полутораметровое полотно «Утром на фабрике «Красный Протез»! И потом – у тебя здорово получилось вот то… «Первомай: крестный ход нудистов…» Особенно тот фрагмент, где они воинственно и как бы протестующее потрясают… н-да! Ну, этот фрагмент, может быть, даже слишком художественный...

–Так то моя коронная тема! – польщенно закивал Креш. – Знаешь, Леха, еще в четвертом классе учебник английского… – Креш ностальгически улыбнулся. – Ты помнишь, он был пуританский, средневековый… Я добавил наиболее характерные детали ренессанса… Фигурки были маленькие и детали получились до колена; дернул же черт папашу найти этот учебник!

– И что? – взволнованно спросил Леха.

– Как истинный инквизитор он хотел сжечь меня на костре…

– Да! – по-доброму улыбнулся Мухин. – Родители наши… золото! Папаня пишет из Сибири, что соскучился…

Оба помолчали, вспоминая давно не виденных родственников, Креш поправил свой сюртук художника, Леха с грохотом задвинул свой стул химика.

Солнце, достаточно поднявшись над горизонтом, стояло в зените и заглядывало в бунгало, ровными лаковыми квадратами тепла ложась на пол. Стоял штиль, волнение в море совсем улеглось, и светлая, прозрачная, искрящаяся даль его казалась хрустальной, а полоса, где всю толщу вод пронзали солнечные лучи – масляной. Креш подвинул к окну плетеный шезлонг, уселся и, довольный, заложил руки за голову:

– Эх! Где бы ни работать, лишь бы не работать! – сказал он, откладывая недоделанную чайку. – Как бы мне мать с отцом сюда вытащить! Слышь, Леха – говорят: ты езжай, сынок, а мы уж… ох, какие расходы, какие-е…

– А! – вздохнул Мухин. – Им на Волге лучше! Они там без нас соберутся, хлебнут… Сам посуди! – он начал загибать пальцы. – Им там без нас можно и из кастрюли поесть – тарелки мыть не надо! Ножи к вилкам подавать необязательно… Рубашки менять каждый день – тоже… Ну и квартиру убирать – тоже!

– Что за люди? – посетовал Креш. – Учишь их, учишь жить в Европе… Шлепнешь, бывало, папу по попе да скажешь: у всех отцы как отцы, а у меня оболтус!

– Так ведь любя же! – ласково улыбнулся Леха. – А сольешь химик-шоу в унитаз, засоришь – так ведь крику не оберешься… Ну, засорилась, ну имей мужество – выйди на улицу, помочись на газоне! Кто тебя там увидит? Так ведь нет, на науку ополчаются! – Леха даже сморщился, вспоминая о таком наболевшем.

– И ведь люди с высшим образованием! – подхватил Креш. – А Люся, дворник-то наш – она в туалете бормотуху гонит, ее и упрашивать не надо… в смысле газона… да! А я все думал, чего там трава растет, как в тропиках… А там – докучаевский чернозем уже, мечта агронома! Я с Люси за это и портрет нарисовал! Реалистичный такой…

– Да ну? – удивился Леха.

– А как же! Помнишь полотно «У войны не женское лицо»?

Креш даже привстал в художественном экстазе, жестами пытаясь передать набатный смысл пацифистского произведения.

– Вот состарятся наши родичи, Колян, – думая о своем, вздохнул Леха. – Отправим их на Адриатику… В какой-нибудь отель «Монблан», пусть им стыдно будет!

– А ведь должны понимать! – покачал головой Креш. – Что им, в тайгу, санузел, что ли возят?

Леха решительно поднялся с кровати, на которую уселся: разговор навлек на него элегические думы, требовавшие уединения.

– Пошли сеять разумное, доброе, вечное! – предложил он Крешу. – В смысле, мочиться за сарай!

Креш сделал элегантный жест рукой:

– Только после вас!

Леха вышел, Николай притянул к себе недоделанную «Чайку».

– Этим-то и неприятна наша поездка! – сказал он ей. – Мы слишком сближаемся – начинаем узнавать друг о друге бытовые мерзости… Вот Мухин пошел в туалет – почему я об этом должен знать? Кажется – физиология… но ведь уже уважение, почитание – не то, преклонение – не то! Для того чтобы быть действительно близкими, нужно значительное отдаление!

Он посмотрел на чайку, понимавшую это. Она была сотворена его руками – а, значит, не могла не понимать таких вещей…

 

XIII

 

Мухин распахнул дверь бунгало, зажмурился от ударившего в глаза солнечного света, с удовольствием вдохнул крепкого морского ветра. Усевшись на пороге, он снял ботинки и носки и босыми ступнями встал на ломкие острые ракушки. Идти по этим разноцветным осколкам миллиардов былых жизней, сложенных в одну большую жизнь, было колко, и босоногие купальщики из соседних домиков Гольштейна ступали тут осторожно, как по болоту. Леха, хотя и говаривал, что, не порезавшись его носками, нельзя порезаться даже бритвой, все-таки сгущал краски, и ходить ему тоже было неприятно. Оттого отошел он недалеко и, встав по светлому принципу: «пусть будет стыдно тому, кто видит!», исполнил задание организма. На крыльце в проеме распахнутой двери появился и Креш. Они присел на корточки, поправил розовый шелковый галстучек и поднял небольшую серповидную ракушку. Вскоре, пригретый солнцем, он и вовсе лег, забросил ноги на крылечко и стал сравнивать ракушку с запонками на своих белых манжетах. Люди, проходившие мимо, завидовали ему: он был сыт, благодушен, аристократичен в своем странном наряде и облачке дорогого одеколона, в глазах его светилась мысль, высокий лоб указывал на интеллект, а пребывание на юге – доказывало денежное изобилие. Так, во всяком случае, казалось прохожим. Они умели смеяться, умели быть добрыми, они даже умели быть счастливыми – чего Креш, может быть, не умел. Но никогда не позволяли себе прохожие быть беззаботными – а у Креша это получалось.

– Знаешь что! – праздным голосом сказал он подходившему Мухину (и услышавших прохожих зависть резанула с новой силой: они были всего лишь отдыхающими, а он был праздным). – Мне кажется, в руках Гамлета могла оказаться любая ракушка – вот из этих – вместо черепа Йорика… Сколько вопросов, сколько загадок таит в себе каждая… Ведь здесь родословная земли и нас с тобой тоже… Не так ли смотрит молодой повеса-дворянин на родовые портреты предков, которых уже никогда не увидит живыми? Смерть мудра – загляни в ее глаза, спроси, правильно ли идешь… Идти в ногу со временем просто; сложнее идти в ногу с Вечностью. Человек – дворянин природы, давящий ее своим крепостным правом. Мы безмерно богаты и безмерно родовиты, но отчего-то ведем себя совсем по-плебейски… как это было у римлян? Плебс урбана и плебс рустика – плебс городской и плебс сельский, патриций же – всегда патриций и везде Римлянин…

– Это ты чего-то перехлестнул! – в сомнении покачал головой Леха. Он плохо разбирался в римской истории, однако сам настрой Креша ему претил.– Не о богатстве своем надо думать, а о родовитости – тогда, может, проснется благородство. Нужно чаще смотреть на такие раковины – жившие, изменявшиеся и умершие во имя человека! Безропотно умиравшие миллиардами, только ради того, чтобы человек появился!

Леха взял в руки раковину, постучал по ребристой крышечке ногтем.

– Ничего особенного! – махнул он рукой. – Известь – кальций, фосфор… слежится эта хренотень – и будет мел, мрамор, мергель, доломит, какой-то дрянной литографский сланец – да и то через энное число веков…

– А разве ты не видишь здесь исторической справедливости? – поднял перст указующий Креш. – Умершему человеку ставят над могилой камень. Кто, однако, поставит памятник моллюску? И он сам превращается в камень… Белок и кварц, жизнь и смерть! Тело и камень; как врастают они одно в другое…

– Кварц – не известняк! – недовольно заметил Мухин.

– Но ты же не будешь отрицать, что это самый распространенный минерал на Земле! – вскричал уязвленный Креш. – Ты не будешь! Ты не посмеешь!

– Я не собирался! – пожал плечами Мухин. – Грех обижаться на правду… впрочем, и на богом обиженных…

Креш пропустил колкость мимо ушей. Он был увлечен мыслью.

– И на мергелях и доломитах в форме причудливых отпечатков мы видим загадочную эпитафию для умершей, ушедшей жизни, которой никогда нам не увидеть! Чья рука – близкого, родственника этой жизни оставила эпитафию на холодных камнях? Не рука ли того, кто включает в себя все сущее…

Мухин поднял голову от вдумчивого Креша и увидел, как из-за угла бунгало высовывается тяжелый, массивный нос Смайкова. Казалось, что уже следом за носом вынырнули две шкодливые руки. Одной рукой Арсений подманивал Леху к себе, палец другой приложил к губам.

– Итак, жизнь идет по кругу! – продолжал Креш. – Вырастая из кварца и шпата, она становится студенистой, подвижной, чтобы навечно замереть в мраморе и сланце… экце витас – как сказали бы латиняне – эо ипсо, экце деус, экце хомо – как сболтнул Понтий Пилат; дурра лекс, сед лекс!

– Чего ты базаришь? – с кротким превосходством развел руками Мухин, с подоплекой. – Сам-то хоть понял, что сказал?

– Се жизнь! – перевел Креш. – Следовательно, се Бог, се человек… Говорят, что «се человек» сказал Понтий Пилат, увидя Христа… И, наконец, «закон суров, но это закон!»

Смайков за углом начинал терять терпение. Он взмахивал уже обеими руками. Мухин потихоньку встал, пользуясь тем, что Креше переводит свою фразу на древнегреческий и, на цыпочках ступая, скрылся за углом.

– Эурика! Клерухиос изо циркуляриос! Это значит, Леха, – надел земной есть круг! – вещал вслед Креш.

За углом Радик, Кирилл и Смайков радостно окружили Леху.

– Чего ты там так долго? Колян ничего не заметил?

– Нет… – успокоил их Мухин.

– А чего он там разглагольствует? – продолжал сыпать Кирилл.

– Ну! – деловито протянул Леха. – Общий оборот авансированного капитала, циклы оборотов…

– Ты же знаешь Креша, – пояснил Смайков Румелину. – Зная пять слов на каком-то языке, он фразу сложит не меньше, чем на десять…

Между тем Креш приоткрыл закрытые от удовольствия глаза и увидел, что Мухин совершенно пропал. Он разочаровался, хотя и не сильно, и лишь еще выше задрал ноги. Мысль художника озарила его. Осторожно, как бы подкрадываясь, чтобы не спугнуть ее, снял блестевшие лакированные штиблеты…

– Да! Вот так! – вскричал он. – Грозовое небо, всполохи молний… Небо слушает землю! Сухой, костлявый старик в рубище, в мольбе и отчаяньи воздетые к небу руки… Нет, нет! Порывисто взметнувшиеся к небу ноги!!! Цвет носков уточним… Картина из цикла «Воин Красной армии, спаси!»

 

XIV

 

– Ну вот еще! – обиженно сказал Леха, когда его привели. – Вы что-то делаете, хитрите – и все за моей спиной, а чуть прищемит – Леха, помогай, Леха, выручай! Надоели мне ваши выкрутасы!

Вели же его как раз к месту стройки, и он был, в общем-то, доволен – ругался же для острастки.

– В основание монумента, – объяснял Смайков хлопотливо, – я положил египетский квадрат, отношение сторон – пять единиц к четырем; квадратное основание плавно переходит в колонну, ступенчато сужающуюся к небу – по правилу золотой пропорции. По углам египетской квадрат перейдет в четыре пики, параллельные колонне… Получится сочетание ампира и классицизма… А парк расположен по форме рокайля – потому вплетается рококо…

– Великолепное сочетание! – вставил Румелин.

– Люди будут воспринимать его, как…

– Уксус с молоком! – ворчливо закончил Мухин. – Если, конечно, гений Смайка не совместит несовместимого! Что обещает гений, Смайк?

– Вы знаете его лучше, чем я… – скромно потупился Арсений. С улыбкой еще не угасшего восторга он объяснил Лехе, зачем понадобился химик.

– Не просто химик, а такой незаурядный, как ты! – закончил Смайков. Мухин не заставил себя долго упрашивать. Весь день он искал нужное, на следующее утро он долго и таинственно тряс кудрями над корытом с раствором.

– Есть кое-какие мысли, – сообщал он любопытным. – Рецептура древних мастеров… эффект яичного желтка…

Трудно было понять что-то еще из бормотания старого алхимика. Но вскоре цемент стал вязким, упругим и белым, как алебастр. Леха слепил им два кирпича, подождал, пока они высохнут, затем эффектно достал тяжелую кувалду; даже под ее ударами скрепа не дрогнула, не дала ни одной трещины. Два кирпича превратились в один.

– Удивительно! – воскликнул Кирилл. – Маэстро, ты гений!

– Не более чем тот, кто придумал воздвигнуть нам памятник! – со светской учтивостью поклонился Мухин.

Старые строения были сровнены до фундамента, и стройка началась по-новой, но зато ускоренными темпами. Текли дни – и стрела все более, все острее поднималась к небу. Однако чем более тени отбрасывала она на грешную землю, тем угрюмей становились лица строителей. И как-то так случайно однажды получилось, что они встали в стороне, сложили руки на груди и принялись перемывать косточки своему творению.

– Столько сил – и только затем, чтобы рассмешить одного Креша! – покачал головой Леха. – Да и потом – Креш не удивится!

– Да! Да! Да! – согласился порывисто Смайков. – Тут нет красоты! Просто толстая слоновая нога!

– Молчал бы! – рассердился Радик, растоптав сигарету. – Кто у нас архитектор?

– Все расчеты верны! – вздохнул Арсений укоризненно. – Колонну не разрушит ни землетрясение, ни века; но я механик, а не художник!

Смайков замолчал, молчали и его братья по разуму. Мысль – одна, общая для всех, неумолимо наползала на общество. Наконец, Кирилл осторожно кашлянул и дипломатично начал:

– Дело в том, что… У нас только один художник… Николай Креш… И если мы его не пригласим сейчас, потом нам будет стыдно перед ним за это убожество, которое мы построили! Он умеет ценить красоту!

– А-а! – досадливо протянул Смайков. – При чем здесь Креш? Креш – свой человек, он поймет и простит. И похвалит. Но люди, которые придут сюда после нас, после нашего отъезда, нашей смерти? Чужие люди – они не будут знать о наших слабостях! И их суд будет строже суда Креша? Они увидят красоты замысла…

– Да чего трепать языками? – сплюнул Радик. – Дело понятное! Нужно идти к Коляну!

– К Крешу! – вскричал Румелин, и, горя от возбуждения, четверо строителей, не снимая фартуков, побежали за Николаем. Они нашли его в том же бархатном сюртуке, одиноко листавшего том Энциклопедии, на лазурном берегу моря, где шевелятся в пене прибоя черные мореные доски и мерцает загадочным светом мокрый песок.

– Мы вернулись, Креш! – патетично произнес Румелин.

Николай оторвал взор от книги и рассеянно спросил:

– А вы что, куда-то уходили?

Подхватив Креша под руки, строители поволокли его к своему двору, на ходу объясняя суть дела. Их сбивчивые фразы не смог бы понять никто – но Креш-то всегда понимал их с полуслова: и оттого, оказавшись перед недостроенным монументом, он без лишних слов достал блокнот и с довольной усмешкой начал творить. А когда перед пораженными зрителями возник будущий вид колонны, то у всех без исключения сжалась душа.

– Ах, если бы только удалось воссоздать это в жизни! – с восторженным недоверием прошептал Румелин…

 

XV

 

Проснулся Павлов от женского галдежа. Он открыл набухшие, будто с похмелья, веки и увидел вдалеке безрадостную картину: кооперативщики заделывали кирпичом арку, проходившую сквозь дом, а жильцы, стоявшие толпой поблизости, шумно возмущались. Мишель уже был кем-то предупрежден, что в арке будет пивная, и, по логике вещей, ему должно было радоваться, однако радость не приходила. Он вспомнил, что это – арка его детства и на стенах ее сохранились его рисунки мелом, карабкавшиеся вверх по мере того, как он рос. Арка была для него триумфальной и похоронной, видела все его взлеты и падения, радости и печали, поступки – высокие и низкие, игры – забавные и жестокие. Каждый камень этой арки мог бы рассказать о Мишеле удивительную повесть. В жизни каждого жильца Павловского дома арка была тем, чем стал мавзолей Пятерых: началом и концом, болью и величием. Через нее впервые приносили в дом новорожденного и через нее же уносили на кладбище гробы, отдавая дань смерти. И потому арка, не имевшая никакого смысла (угол дома и широкий проход во двор был в десяти шагах от нее), но в сердце каждого гибель ее вызывала горечь. Павлов, совершенно убитый крушением надежд, вновь закрыл глаза – и так перешел в сидячее положение.

– Хорошо, что ты проснулся, Мишель! – сказал чуть глуховатый женский голос. Павлов окончательно проснулся – и увидел перед собой Ревеку Гольштейн: судьба решительно и грубо издевалась над ним! Ревви сидела на скамейке с букетом роз в руках. На ней было ослепительно-женственное черное платье, обнажавшее смуглые шелковистые плечи и жемчужная (о, боже, как больно!) застежка на груди. Павлов, ощущая всю затрапезность своего вида, в первую минуту вызывающе демонстрировал ее и долго не мог попасть руками в рукава пиджака, словно пьяница с похмелья.

– А ты как здесь? – спросила Ревви с улыбкой. – Тоже – к ним? – она кивнула в сторону свинцового барельефа.

– Кой черт! – прохрипел он. – Живу в этом доме… вчера выпили технаря – квартиру забыл…

– Технического спирта? – догадалась Ревви и волна восторженного ужаса прокатилась по ее лицу. – Ты же отравиться мог, Мишель!

– Одной собакой меньше! – презрительно сморщился Павлов. – Мало ли в России псов? Ладно, если в семье заметят пропажу – да еще, чего доброго, на поминках тем же технарем отравятся! – он входил во вкус бравады, хорошей мины при плохой игре, хотел сморозить еще что-то, но осекся: Ревви смотрела на него таким сострадающим взглядом – добрым, кротким и доверчивым, взглядом напуганной серны, который свойственен только восточной женщине. Через долгий ряд поколений она принесла этот взгляд с полей знойного Ханаана, чтобы теперь возносить им бесконечно униженного перед ней Мишеля. И Павлов – неожиданно для себя, совершенно по-детски, стал жаловаться:

– Семья у меня долбанная, родственники обирают; пьянствуют с родителями, пропивают получку, потом деньги друг у друга клянчат. Я – вот… – он достал из кармана пятак и согнул его пальцами. – Телегу могу вместо лошади, а каждый родич может подзатыльник дать… не драться же мне с ними…

Ревви тонкими пальчиками успокоительно коснулась его руки – и снова электрический озноб безысходности пронял Мишеля. Она, она – надежда всей жизни – была так близко, так откровенно рядом – можно было схватить ее, притянуть к себе, и звериный инстинкт подсказывал, что она не станет вырываться… Но что потом? Неделя, может быть, две – забавные для нее, сжигающие – для него – и ее виноватая улыбка в конце, захлопнутая дверь и «Жигули» в подарок за радости жизни… Верх счастья для Гребницкого.

– Так значит, у тебя тоже… – проговорила Ревви сквозь зубы.

– Что? – поднял Мишель голову. Она не пояснила, пробормотала только:

– В семье… – как будто это что-то объясняло… И Павлов понял по-своему, поднимаясь до несвойственной ему роли гражданского обвинителя.

– У меня тоже! – грустно сказал он. – Как и у всех здешний жителей! Только мои родичи, напившись, поют песни, а соседи предпочитают драться… Тут – Малая Земля и все ее обитатели, те, кому не достался билет в сегодня! Бывшая Россия и Россия бывших…

– Ты знаешь, я тоже это чувствую, – сказала Ревви, чуть склонив голову. Мишель мог подумать, что это – издевка, однако понял и уловил правдивость голоса.

– Наше с тобой поколение прощается не только с детством, но и со старой Россией, уходящей безвозвратно; оттого и прощание с детством такое долгое и тяжелое, – неторопливо, вдумчиво говорила Ревви. Ах, как непохожа она была на прежнего светского мотылька.

– И каждое дерево, спиленное в парке, – в унисон ей вдруг заговорил Мишель, – каждая арка, заложенная кирпичом, стирают черты старой, потерянной России…

– Я хорошо помню ее, – печально вздохнула Ревви. – Помнишь? Россия, родившаяся после смерти Сталина, Россия мыслителей и ученых, художников и гуманистов, Россия пламенных демократов, ниспровергающих режим… Мы прихватили последний, наверное – лучший краешек… А теперь – Россия пиджачная, жилеточная, шляпная уже проиграла бой России кожанок и каскеток…

– Вам! – с неожиданной смелостью бросил Павлов.

Ревви покачала головой:

– Им! – сказала она, вспомнив об отце и брате.

– Здесь живут люди, – широко указал рукой Мишель. – Те, кто живет вчерашним днем! Когда-то им, содержавшим курортников, завидовала вся страна! А теперь… «уж нет страны и тех, кто жил в стране…» Здесь собрались коммунисты, отказавшиеся присягать новой власти, и демократы, считающие, что не свергнута старая власть… бывшие рабочие, ставшие безработными, бывшие офицеры, усмирявшие этих же рабочих… Бывшие профессора из закрытых институтов. И бывшие студенты, проклинавшие профессоров, а теперь проклинающие жизнь без них…

Он хотел говорить еще и много, но не хватило слов, речь захлебнулась, он закончил кургузо, хотя и честно:

– …И я… тоже здесь…

– И я, – тихо добавила Ревви.

– И они, – она указала на монумент, к подножию которого положила свои розы.

Солнце заходило, тени от лип в сквере рокайль становились длиннее, и Мишель сообразил, что уже вечер. Уже, как это бывает в щедрых теплом краях, показался и серп луны, неблагодарно спешащей на трон прежде смерти своего родителя – Солнца. Румелин, крайний справа в ряду барельефа, так сильно выделившийся в судьбе Ревви и Мишеля, смотрел чуть насмешливо и сквозь предметы, как смотрят статуи Будды. Ревви смотрела на него краем глаза, в который раз пытаясь понять… И не понимая, что хочет понять. Внешне Кирилл был похож на Мишеля, хотя казался слабее, и пятаки, разумеется, не гнул. Но в чертах лица, походке, манерах было неуловимое сходство, какое оказывается у отца с сыном, даже если отец не видал сына с младенчества. Румелин был старше Павлова лишь года на два, но сердце Ревви настаивало почему-то именно на такой аналогии – «отец и сын». Она поговорила с Павловым о чем-то еще малозначительном, но мысли уже совершенно повернули к Кириллу.

«Еще немного, – подумала она с усмешкой, – и я начну думать, что русский похож на русского, как китаец на китайца!»

Н-да, китайцы – вот уж, действительно, нация отцов и детей. С такими мыслями она и села в свой легкий спортивный автомобиль и, обдав Мишеля выхлопными газами («Нарочно!» – подумал Павлов со своей болезненной подозрительностью), уехала домой по разбитому шоссе. Кирилл! Сколько событий пронеслось за два минувших года – переломилась эпоха, рухнули десятки государств, под их обломками погребены миллионы судеб. Полыхает гражданская война. Ревви не знала, откуда Румелин, он пришел из ниоткуда, и это особенно щекотало нервы. Но и ушел он в никуда, и Ревеке постоянно казалось, что куда-то в зону фронтов и что он давно сражен чьей-то пулей. На прощание (об этом не знает никто, кроме них двоих) он сказал коротко и печально:

– Прости, Ревви! Но я искал, ищу и буду искать только истину; а истина – женщина, и она не терпит измен!

И в глазах его веяла обычная холодность и вежливость. Он поторопился распрощаться, не веря в бетонированность своего сердца – она заметила это, и потому ее женское самолюбие не было ущемлено. Ведь за холодными словами Румелина проглядывало: «Только истина на всей Земле прекраснее тебя!»

Теперь, когда Мишель достиг Румелинского возраста, у нее разгоралось особое чувство к Мишелю, и Бог его знает, что было чем в таким запутанных отношениях. Павлов притягивал жадным мужским взглядом, экзотичностью своего положения, силой, молодостью, злостью на жизнь, даже своим рваным шрамом, наконец. Он был положительным полюсом. Румелин отталкивал, никогда не порождал никаких надеж – и был полюсом отрицательным. Но только вместе они составляли манящий, магический магнит…

Дорога свернула в жасминовую аллею, и Ревви затормозила у обочины, приоткрыла окно. Свежий пьянящий запах приморских ароматов проник в кабину и смешался с тяжеловатым запахом бензина. Все цвело и благоухало вокруг, вся дорога кружилась и плыла в белой кипени цветов… Как отличалось это место от той августовской, почти осенней поры, когда именно тут остановились они с Румелиным. Тогда пахло спелым шиповником и горькой прелью опадающих цветочных лепестков. Ревви знала тогда, зачем они остановились в этом безлюдном уголке, но Румелин, похоже, не догадывался. И то ли от обиды, то ли просто не подумав, Ревви гадко пошутила – что-то вроде – «Не обидно ли тебе, что ты едешь в моей машине, а не я в твоей?»

Сказала и прикусила язык, поняв, как это пошло и плоско. Павлова это бы убило, Румелин же только рассмеялся:

– В твоей машине? – спросил он. – А тебе не страшно, что едем мы по моей аллее, по моему шоссе, под моим звездным небом?

– Небом? – поразилась она. – Разве небо может быть чье-то? Оно наше общее!

Румелин открыл дверцу и вышел на воздух.

– Посмотри наверх! – сказал он, смеясь, и задрал голову к небу. – Посмотри, посмотри!

Ревви вышла, зябко подергивая плечами, подняла взгляд… огромная, бесконечная вселенная глянула в ее глаза. Ветер как будто специально к тому вечеру разогнал тучи, они же, словно губки, протерли небосвод и видимость была исключительная.

– Это наше общее? – иронично спросил Кирилл, и Ревви уже не нашла силы утвердительно ответить.

– Скажи честно, – продолжал Румелин. – Ты часто смотришь в небо? А то, что вон там – туманность Андромеды, вон там – Кассиопея, а вон так – Геркулес, в объятья которого мчится Земля, ты знаешь?

Как и всякий нормальный человек, Ревви, разумеется, не догадывалась об этом.

– Вон там ось эклиптики, – продолжал Кирилл далее. – Вон там, у Лиры и Геркулеса апекс Земли…

Ревви подавленно молчала, Румелин же начал рассказывать о плотности веществ во Вселенной.

– Ты астроном? – спросила Ревекка наконец.

– Нет, конечно! – рассмеялся Кирилл. – Просто это мое небо, и я должен знать, что там творится! Я сотворил этот мир и я уйду в его беспредельность…

– Сотворил? – пробормотала совершенно сбитая с толку Ревви. Румелин никогда ничего не объяснял, проговаривая обычно: «Разумному – довольно». Но теперь он сделал исключение для Ревви и продолжил мысль:

– Понимаешь, в Библии сказано: «И сотворил Бог человека по образу и подобию своему». А древнеегипетский бог-творец Птах творил «языком и сердцем» – то есть мыслью и словом. Вначале был логос. Это значит, человек – материализованная мысль Всевышнего, гинида или логос его. Понимаешь? Но из чего состоит существо? Что нужно отнять у человека, чтобы убить его? Ногу, руку? Печень, желудок? Нет! Человек станет жить до тех пор, пока живым будет его сознание! И всякое существо состоит из мыслей. Все прочее – ракушки, налипшие на днище корабля! Я мысль – значит я – это Он. Тогда Он – это я. Чтобы создать меня, необходимо было создать вселенную, потом – коацерваты, трилобитов, ихтиостегу, стегоцефала – Мюллер и Геккель доказали, что память об этом хранят мои гены. Эволюция мира – это текст и доводы, я – вывод в конце текста…

– Но ведь так может сказать всякий! – покачала головой Ревви.

Кирилл пожал плечами:

– Но разве всякий говорит?

Ревви промолчала… Ныне, в прохладном душистом воздухе весенних сумерек такой случай вспоминался, как забавный. Однако тогда, под странным, почти гипнотическим влиянием Румелина она была потрясена и испугана бесконечностью мироздания. Тихо она распахнула дверцу – совсем как тогда, вступила острыми каблучками на асфальт. Небо, затянутое низкими тучами, закрывало звезды, так два года назад поразившие сознание. Ревви прошла несколько шагов, надеясь заметить хоть малый зазор в облачности, но зазора не было. Она вернулась назад, собираясь ехать домой. Внезапно острый луч фонарика ударил ей в лицо: за рулем ее машины сидел незнакомый калмык. Из кустов выходили другие незнакомцы – один альбинос, казавшийся во мраке привидением.

– Привет, подруга! – сказал калмык радостно.

Альбинос засмеялся, потер ладони.

– Вот улов, так улов! – воскликнул он. – Мужики, я ее знаю: это дочь Гольштейна!

 

XVI

 

Мишель в свое время занимался каратэ по интенсивной методике – и угробил на это несколько лет своей жизни. И хотя он звезд с неба не хватал, ни одной грамотой награжден не был, а на городских соревнованиях провалился с таким треском, что был изгнан из секции, но по улице ходить не боялся. В тот вечер, когда Ревви уехала с его двора, он в бессознательном порыве пошел за ней следом. Вдоль по шоссе, открывшемуся ему, пышно цвели жасмины, и их приторный запах мутил и подташнивал. Ни одного автомобиля не видно было по всей длине дороги, и Павлов спокойно шел посередине тракта, закусывая яблоком из кармана. Мысли приходили в голову самые печальные, и Мишель спрашивал себя: «А не застрелиться ли, чтобы все разом?..»

Пистолет, однако, он забыл дома, и теперь лишен был удовольствия погреть его на ладони, бравируя перед самим собой. Сами собой приходили на память лучшие времена, когда на этом самом с размахом построенном шоссе сновали день и ночь автомобили, гудели курортники, самодовольно восседали за рулями богатые южане… Эх! Теперь и в городе большая часть продала машины, когда стал припекать голод, а уж курортника в лимузине давным-давно никто не видал: опасаются брать их в далекий край. Те из горожан, кто сохранил свой транспорт, держат его по гаражам, экономя на бензине. И город стал тихим – каким был в начале века, когда изредка бурчал в его чреве «Руссобалт», русско-балтийская карета… На одном из поворотов извилистого тракта Мишеля совершенно неожиданно кто-то остановил и толкнул назад.

– Пошел вон отсюда! – предупредил взволнованный хриплый голос. Павлов и сам уже собирался поворачивать назад, под теплый кров отчего дома – но если не пускали вперед – отчего было не пройти? Мишель отпихнул сдерживавшие его руки и проговорил сквозь зубы:

– Асфальт кладете? Ничего, я каток не украду!

Охранник неизвестно чего в пуловере под пиджаком действительно был похож на шофера или прораба. Однако вел он себя, как хранитель государственного банка.

– Тебе неясно, лошок? – снова пихнул он Павлова. – Вали отсюда! Нечего тут смотреть!

Мишель же только теперь рассмотрел, что плечи пиджака незнакомца надставлены, как это бывает у барменов и хоккеистов. Он совсем потерялся в догадках. Но оттого еще сильнее хотелось посмотреть, что же там за поворотом, где шоссе сворачивало в неглубокую, однако укромную ложбинку. Это было идеальное место для автолюбовников, и Мишель уже с радостью думал заловить на заветном крупного начальника.

– Эдик! Чего там такое? – раздался из закрытой жасмином ложбинки крик, и Мишель, злой от неудач, потерял всякое терпение. В кармане лежал текстолитовый кастет, и Павлов опустил руку в карман. Эдик первым ударил Мишеля в грудь – неловко, почти безбольно – и рука у него была чересчур суховатой, тонкой – отчего Павлов твердо решил, что имеет дело с чьим-то секретарем.

– Эдик! – требовал все тот же настойчивый голос. – Что за шум?

– Доходяга один привязался! – ответил Эдик, чуть повернувшись к кустам. – Он рве-х-х… – мощный удар кастетом в живот прервал Эдика на полуслове. Схватившись за желудок обеими руками, референт-секретарь захрипел. Мишель прихватил его за лацканы пиджака – причудливо стеганные, как у домашних халатов академиков – наддал коленом по лицу – и отправил обмякшее тело в колючий придорожный можжевельник. Эдик издал жалобный, булькающий стон. Павлов выскочил за поворот – и сердце его судорожно задрожало: он увидел четверых, когда-то обиженных у сияющего «Мерседеса». Один из них – тот самый, что показался врачом-убийцей, небрежно обнимал за плечи Ревви. Мишель догадался спрятать кастет в карман, зная, что скрытое оружие вдвое сильнее.

– Привет! – помахал он рукой. – Развлекаетесь! Жаль, что прервал ваше веселье!

– Давно не виделись! – ненавидяще улыбнулся медик. – Как это говорят? Мир тесен?

Он втолкнул Ревви в машину, она оторопело подчинилась. Быстро – и незаметно для Павлова он пристегнул ее запястье к внутренней ручке двери наручниками. Ревви продолжала молчать, надеясь, что Мишель уйдет. За него она боялась больше, чем за себя. Однако Павлов, минуту назад размышлявший о самоубийстве, и не думал уходить. Он сжимал-разжимал кулаки и с холодной вежливостью улыбался старым знакомым…

 

XVII

 

Леша Плис, возвращаясь домой, все никак не мог отвязаться от Гоши, предлагавшего ему подписаться на «демократическую газету». Гребницкий совал подписку под нос товарища, тот же придумывал все более затейливые отговорки. Конечно, можно было откровенно послать Гошу, но Плису с его тяжелой нравственной раной страшно было остаться в одиночестве. Задом, как говорится, почуяв это, Гоша преграждал путь не хаотично, а по сложной системе проталкивая Лешу в магазин «Гастрон».

– Это общение с бурбоном испортило тебя! – качал Гребницкий головой. – Ты не любишь демократии!

– Я люблю демократию! – мрачно ответил Плис и додумал про себя: – «А ты любишь бесплатные завтраки!»

«Гастрон» был мрачен, пуст, заплеван. Научившись у Павлова сорить деньгами (если они есть – а они были), Леша купил кое-что себе и своему спутнику, воспринявшего это с чувством глубокого удовлетворения. Они принялись за бутерброды, и Гоша спрятал свою подписку. Он давно уже разуверился кому-нибудь ее продать, и доставал только тогда, когда хотел помучить. Леша в который уже раз вспоминал трагическое крушение надежд – и последние минуты перед трагедией. Даже их ему отравили. Он так хотел размяться, поиграть в баскетбол. И даже сейчас, после всего пережитого обидным комом застревал в горле крик физрука: «Не трогай мяч! Сломаешь!»

А потом эта пробежка, этот удар о костянистого Гребницкого…

– Знаешь, неплохая газета! – говорил тот извиняющимся тоном.

– Центральная, что ли? – скучающе поинтересовался Плис.

Гребницкий от этого жеста вежливости взбодрился, будто его окатили ведром воды.

– Нет, наша, областная! – обрадовано защебетал он. – Такая газета! О-о! Передовая! Тираж уже 600 экземпляров, двенадцать постоянных подписчиков… – он подумал и добавил: – …Двенадцать членов редколлегии!

Плис печально вспомнил, что во время работ просил Мишеля поднимать песок со дна и написал статью «Полихеты и актинии песчаного дна». Сколько рачков проплыло перед его глазами в окуляре ворованного из кабинета биологии микроскопа! Леша надеялся опубликовать статью – но теперь денег хватало только на подкормку Гребницкого. Гоша, не ведая о мыслях своего кормильца, достал из внутреннего кармана мятую газетку и вручил Плису. Это была «Демократическая газета», о чем свидетельствовал крупный шрифт заголовка. Над заголовком поместился многообещающий девиз – «Гитлер – козел – мир!»

– Тут публикуют и мои статьи! – гордо сказал Гребницкий. – Я ведь… хм!.. – он скромно потупился. – Тоже член редколлегии…

Плис отодвинул тарелочку с бутербродами, сделал вид, что просматривает газету.

«Как же так? – проносилось в его голове. – Перловицы, margaritana, обитают в северных реках, я же хорошо помню! Я поэтому и не думал о них! Как можно забыть, не отличить! И что за дурак-коллекционер выбросил тут эти раковины?»

– Вот, вот! – тыкал Гребницкий пальцем, видя, что Плис не торопится добраться до его статьи. – Философски-обобщающее размышление… Так сказать, политологическое… Я назвал его – «Плевки тиранов воспламеняют толпу…»

– Они что же, бензиновые? – машинально спросил Леша.

– Кто?! – опешил Гребницкий. – Тираны?!

– Плевки, – пояснил Плис спокойно и доброжелательно. Однако Гоша скривился обиженно.

– Глупый! – возмутился он. – Это аллегория!

«Сказать литератору, что он плохо пишет – все равно, что сказать смертельно больному о его болезни» – вспомнил Леша слова Павлова и не стал спорить из чувства врачебной этики.

В нависшем молчании он начал читать про себя:

«Мы рады протянуть руку американскому президенту, конгрессу, всему народу Америки…»

«Хорошо, хоть не кружку для пожертвований…» – подумалось Леше. Он прочитал до конца, мало что понял и еще меньше вынес, но, однако, растрогался. И, в поисках благодарного читателя, достал из чемоданчика свой опус, написанный под влиянием жемчужной лихорадки. Леша обнаружил два вида полихет, живших прежде значительно южнее, связал это с теорией глобального потепления. Она рассчитывал на заслуженные лавры. Однако даже бутерброды с сыром и колбасой не сделали Гошу добрее.

– Ну чем у тебя голова забита! – удивился он. – Такое время, последний бой с деспотией, а ты про каких-то насекомых…

– Рачков… – запротестовал Плис – но вяло и неубедительно.

– Тот, кто не примкнул ни к какой партии, – важно сказал Гребницкий, – вечно блуждает впотьмах…

Он считал Лешу еще не совсем потерянным человеком. Он думал, что Леша в конце концов раскается в аполитизме. Он ошибался. Когда он совал в карманы недоеденные бутерброды, Плис смотрел на него неприязненно.

«Костюм мешковато сидит, – произвел он вывод. – На мешочнике и сделан чуть ли не из мешковины…»

Под этим самым костюмом приютилась майка с серпом и молотом (наследие проклятого режима), а на пышной львиной шевелюре Гоши чудесным образом удерживалась маленькая белая кепочка. Плис выгодно отличался от одноклассника белой сорочкой и выглаженными брюками. Брюки, впрочем, были непритязательны – но снова вспоминался Павлов:  «Скажи мне, кто во что одет – я не отвечу ничего; скажи мне, как он это носит – и я опишу тебе весь характер человека».

Леша собрал свою статью обратно в чемоданчик и тронул Гребницкого за локоть. Они пошли вдвоем – с одинаково тусклыми взорами, одинаково понурыми головами. Торопливые прохожие толкали их, мяли оттопыренные карманы Гоши.

– Черт! Козлы! – ругался тот беззлобно. – Я же теперь колбасу от сыра не отклею!

– Ничего! – усмехнулся Плис злорадно. – Будешь есть пиццу!

 

XVIII

 

Сергея Винтоплосского прогнали из мединститута в связи с фамилией: легче было завалить на экзаменах, чем вписывать в ведомость такое уродство. С тех пор Сергей Казимирович не был счастлив ни разу – ни тогда, когда собрал четверку дураков и неудачников, повел их курочить приморские шашлычные, ни даже тогда, когда увел и перекрасил новенький «Мерседес». Приятно было ездить на нем, но Сергея Казимировича постоянно мучило, что это – не его вещь. Он жил хорошо – но покуда были силы, и совершенно не мог представить себе старости. Из института он вынес не только болезненную чистоплотность, отличающую всех, общавшихся с трупами и формалином, не только брезгливость человека, познавшего из какой мерзоты состоят окружающие, но и попытки рассуждать логически, натыкавшиеся на полное непонимание подручных.

В его распоряжении находились Жора Тахаев, Кеша Заторов – в которого можно было бы поместить двоих Сергеев Казимировичей, Эдик – шофер и совершенно бледный, невзрачный белорус Иван Бульбанюк. И каждый из них и все они вместе были Сергею Казимировичу не ровня, он глубоко презирал их – но вынужден был работать с ними. Двое – Жора, владеющий восточными единоборствами и Кеша (тьфу, имена-то какие!), до безобразия раскачавший мускулы, были особенно полезными и с этими плебеями приходилось даже любезничать. Сергей Казимирович, хоть и страдал всю жизнь из-за фамилии, но в душе считал ее шляхетской, дворянской и полагал, что Тахаевы, Заторовы, Бульбанюки по закону природы должны быть его крепостными, но уж никак не равными ему. Стоя в жасминовой полутьме лицом к лицу с Мишелем Павловым, был так близок к своей мечте отряхнуть с ног прах старой жизни. Он уже дал зарок тому, кто свыше шляхты, что потребует от Гольштейна по-божески, не слишком много – лишь бы хватило на домик где-нибудь в Вальпараисо, что обращаться будет с Ревекой по-рыцарски и прогонит Кешу с Жорой из ее будуара, что, наконец, отдаст дочь отцу по-честному, сразу после выплаты денег…

И вот какой-то безвестный дурак, недобитый на пляже, топчет последнюю надежду, распинает мечту – потому что тот, кто свыше шляхты, возвел его в свидетели преступления. Поначалу Сергей Казимирович надеялся, что Мишель уйдет сам, однако быстро понял: у незнакомца тоже шанс, и его он не упустит, и расскажет Гольштейну, кто украл Ревеку – расскажет задорого… Винтоплосский поправил строгий парламентский галстук, достал из кармана дорогого, удачно подчеркивающего фигуру, пиджака финку. Щелкнуло лезвие. Очухавшийся Эдик сзади перекрыл Мишелю пути отступления. Павлов сделал шаг вперед – Жора проскочил к Эдику, теперь уже окружив незваного гостя надежно. Сергею Казимировичу это напомнило игру в шахматы – игру, где он когда-то показывал себя недурно. Теперь все это было уже позади, впереди маячили только далекий тропический порт или тюремная решетка. Для того, кто свыше шляхты, это был выбор. Для Сергея Винтоплосского – жребий. Так и стоял он – строгий и прямой, с отливающей бриолином прической, с арийским продолговатым черепом и прямой римской переносицей – будто за шахматами, где у противника осталась одна фигура – пешка? ферзь? – да разве еще беззащитный король – Ревви, сидевшая в машине, ключи зажигания от которой лежали в кармане Сергея Казимировича. Шляхта ходила – шах! У Винтоплосского оставалось только четыре фигуры – тоже не шестнадцать, Пиррова победа как почти всегда бывает в шахматах. Круг их этих фигур медленно и угрожающе сужался вокруг противника, уже сжаты были пудовые Кешины кулаки, уже Жора шел той мягкой по-восточному кошачьей походкой и натянул перчатки с утяжелителями. Ваш ход, господин пешка, вышедшая в ферзи! И Мишель не заставил себя ждать: резкий выпад – такой резкий, что Сергей Казимирович вздрогнул – и Бульбанюк, задыхаясь схватился за живот.

«Некрасиво, – подумал Винтоплосский. – Как при поносе!»

И разом порвалась цепь медлительности, сковывавшая всех – и все заметалось, вскружило дорожную пыль, захрустело жасминовыми кустами. Лишь Ваня-белорус все так же стоял посреди дороги, словно горожанин, не нашедший денег на платный туалет. Теперь уже Мишель ходил – шах, стремясь дотянуться до Сергея Казимировича, но путь ему верноподданно преградил Кеша. Уклонившись от его могучего удара, Мишель извернулся и с хрустом огрел мастодонта кастетом. Удар пришелся по лицу, Кеша закрылся руками, Павлов ударил в солнечное сплетение – и тяжелое туловище, словно подтаявший сугроб, осело на капот. Жора подскочил сзади, с развороту ударил ногой по почкам врага и зашедшийся от боли Павлов обернулся. Винтоплосскому жаль было смотреть, как точно и отрывисто бьет Жора по челюсти. Павлов рухнул, и все было бы кончено, если бы не сунулся Эдик. Он отлетел от удара каблуком по лицу, а секундной заминки Мишелю хватило, чтобы прийти в себя. Теперь не уберегся Жора, и текстолит раскроил ему кожу бритой головы. Они с Мишелем схватились в шаге от буддистски застывшего Сергея Казимировича, и каждый бессилен был повалить другого. Однако потеряна была челночная тактика Мишеля – Бульбанюк уже подоспел к месту схватки, Кеша тяжело сползал с капота. Винтоплосский нанес решающий удар – с медицинским знанием дела, по болевой точке, ноги Павлова ослабли, и Жора повалил его. Падая, Мишель ударился головой о камень, и свет померк в его глазах. Сергей Казимирович со вздохом облегчения спрятал финку обратно в карман. Он был рад, что она не понадобилась. Утерев испарину белоснежным платком, он выругался и закричал окровавленному воинству:

– По машинам!

Нужно было торопиться, пока судьба не подослала еще одного свидетеля; хватило возни и с одним.

«Это просто чудо! – думал Винтоплосский, чуть дрожащими руками держась за руль «Мерседеса». – Чудо, что не проехало ни одной машины! Дилетанты чертовы! Повсюду дилетантство! Нет, пора в Кейптаун и завязывать с большой дорогой!»

На заднем сидении везли Мишеля, сжатого с боков, словно жертву Берии. Жора пригнул его голову к коленям, чтобы он не мог запоминать пути. Сергей Казимирович нервно достал из бардачка бинт, кинул задним Жоре и Кеше.

– Завяжите ему глаза! – нервничая, приказал он.

– Зачем? – искренно удивился Жора. – Я его пригнул, он ни хрена не видит!

– А выводить из машины будешь? – поинтересовался шеф.

– Дам по шарам, чтобы круги поплыли! – все так же бодро ответил Тахаев.

– Я кому сказал! – прикрикнул Винтоплосский. – Что, по десять раз вам говорить?! Распустились!

Жора пожал плечами и с видом неумелой медсестры забинтовал Мишелю всю верхнюю часть лица.

– Никогда не делай зла, если есть возможность его не делать! – учительски заметил Сергей Казимирович. – Такая возможность дается редко, нужно ее ценить!

Жора и Кеша удрученно молчали. Винтоплосский понял, что слова его – как зерна, упавшие на камень, и снова подумал о своей несчастной участи. До сих пор, до сих пор руки его пахли формалином…

 

XIX

 

С утра Серго Винтоплосский (так звали его друзья – «обдолбы»; хотелось, конечно, «Сергей Казимирович», но этого из них было клещами не вытянуть) занялся необходимыми делами. Его контора квартировала в маленьком, трущобном подвальчике и маскировалась под кооператив. Над будочным навершием подвала красовалась вывеска «Ремонт утюгов», а в дверях с утра до вечера болталась табличка «Закрыто на обед». Серго поместил Ревви в лучшую из подвальных комнатушек – утром же поспешил справиться, как ей спалось. Ревви сидела в кресле, закутавшись в одеяло, сжавшись в напуганный маленький комочек. На Серго она взглянула нахохлено и сосредоточенно. Винтоплосский элегантно поцеловал ее маленькую руку.

– Прошу извинить за грубости плена! – сказал он, присаживаясь рядом. – Вы Ревекка Гольштейн?

Ревви попыталась независимо усмехнуться.

– Я думаю, вы об этом уже знаете! – ответила она.

Серго понял, что перед ним сидят сразу три женщины: затворница Гольштейна, выросшая за спиной отца в духе скромности, рыцарских романов и официальных приемов; дочь Гольштейна, привыкшая повелевать и властвовать, и, наконец, пленница вымогателей, сотканная из одного лишь страха. Исходя из этого, Серго и строил свое поведение.

– Вы позвоните отцу и сообщите, что вы хорошо себя чувствуете! – продолжил он. – Что вас не обижают! Ведь это правда!

– Пока правда… – возразила Ревви.

– Покуда жив Винто… э-э… польский дворянин – ни один волос не упадет с вашей головы! Меня зовут Сергей Казимирович – можете звать Серж, так сказать, провинциальный злодей на любительских началах… И я…

– Послушайте! – перебила Ревви. – А что с тем несчастным человеком, которого вы избили на дороге?

Серго-Серж брезгливо поморщился.

– Он жив и здоров… в отличие от моих лоботрясов, едва дотянувших до дому. Такой молодой – и такой садист!

– Что вы с ним собираетесь сделать? – с нарастающим волнением спрашивала Ревви.

– Дадим пару пинков и отпустим! – легкомысленно взмахнул рукой Серго. – Он нам не нужен; а вас сохраним в целости для папиных объятий! Чтобы папа был рад – так хочется его порадовать! Ваш папа для нас – как папа Римский!

Надо же было такому случиться, что в тот момент, когда Серго совершенно почувствовал себя благородным разбойником, в комнату ввалился пьяный Жора.

– Ну чего ты тут с ней так долго? – заорал он хриплым голосом. – Давай, Серго, кончай! Я тоже хочу… поговорить…

От вульгарного «Серго» и от наглости вторжения Серж побагровел. Словно тугая пружина распрямила его колени, он вскочил, подыскивая приличные в присутствии женщины ругательства. Жора, не теряя времени, присел на корточки перед креслом Ревви, схватился за ее брезгливо отдернутую руку.

– Ривка, да?! – лез он все ближе и липче. – Ривка, угадал? А ну-ка сделай мне массаж паха!

– Я тебе сделаю! – предложил Серж и черным блестящим ботинком ударил в указанное место. Жора с воплями откинулся на пол, Серж подхватил его за шиворот и поволок к выходу, по дороге зверски пиная неудачливого насильника.

– Ты мусульманин! – гудел он сквозь зубы. – Тебе не положено пить!

Таким образом он вышвырнул Тахаева в коридор и дотащил до соседней двери. Тут он бросил Жору на пол и сурово загремел связкой с ключами. В массивной двери замок был врезной, английский – из тех, что можно запереть ключами и снаружи, и изнутри. Сергей Казимирович отпер, втолкнул Жору в темное чрево чулана, и закрыл снаружи.

– Посиди, подумай! – сказал он строго, как говорят детям. Тахаев чисто по-детски же заколотил кулаками в дверь, стал кричать, чтобы его выпустили.

– Ты мне всю жизнь отравил! – саркастически говорил Серж из коридора. – У тебя никакого понятия о красоте, эстетике! Что нам с тобой делать? Подскажи, что?

– Мне в голову пришла мысль… – облегченно начал Жора.

– Сочувствую! – вздохнул Серж – Она завоет там с ужаса от одиночества!

Смачно плюнув на бетонный пол, он ушел, оставив коридор совершенно пустынным. Тахаеву не оставалось ничего другого, как нащупать выключатель и зажечь свет.

– Экономь электроэнергию! – одернул его насмешливый голос.

Жора находился в тесноватом боксе с серыми цементными стенами. По полу была разбросана старая проводка, на стене висело зеркало. Посреди комнатушки сидел Мишель Павлов, надежно привязанный к стулу. Кляп изо рта он уже успел выплюнуть. Насмешливо смерив Жору взглядом, он заметил:

– Что, первые репрессии? Шеф недоволен?

– Заткнись! – рявкнул Тахаев.

Мишель, однако, не унимался.

– Где мы с тобой находимся? Я так думаю – ванна какая-то или сортир!

Жора неторопливо подошел к Павлову и остановился. В его голове тугодума медленно вызревал какой-то план. Для острастки он ударил Мишеля ребром ладони.

– Слушай, парень, – начал он после экзекуции. – Чего вы искали – когда у тебя пушка была?

– Ничего… так купались!

Жора ударил снова – больней.

– Ты мне на мозги не капай! Я хитрый! Так просто пушку не светят…

Павлов молчал. Спеленатый, словно куколка бабочки, он недоуменно пожимал плечами. Жора взялся за спинку его стула.

– Ну, говори, – уже просительно начал он. – Что? Корабль с сокровищами? Колись, я же нюхом чую, что ты серьезное дело задумал! Я ведь татарин! Знаешь, что сделал еврей, когда родился первый татарин?

– Что? – лениво поинтересовался Мишель.

– Заплакал, потому как понял, что татарин его обманет! Зачем вы ныряли? – склонившись, Жора доверительно зашептал: – Ты думаешь, мне тут хорошо? Сахаром намазано, да? А Серго-зараза все под себя гребет, меня за человека не считает! Ты думаешь, я не чувствую? Да он мне в душу наплевал… музыку там послушать с бабой… так нет, все обламывает! Твоя музыка – говорит – нравственное слабительное! Он по профессии – обломщик, по призванию – обломщик… Поляк… Какие у них песни – «пщя-пщяканье» одно! Да!

Мишель снисходительно улыбнулся. Жора нагнулся еще ниже и, обдавая Павлова одеколонным перегаром, сказал уже дружелюбно:

– Ну скажи! Хочешь – поделим твое сокровище пополам – мне и тебе! Ну, давай, колись!

Мишель тяжело вздохнул.

– Было сокровище! – грустно и откровенно сказал он. – Драгоценные камни… было да истлело!

– Ну чего врешь-то! – воскликнул Жора, распрямляясь. – Меня, татарина, обмануть хочешь? Камни не ржавеют и не гниют, понял!

Мишель растерянно поднял брови.

– Как ты сказал? – удивился он. – Не ржавеют и не гниют?

– Как слышал! – огрызнулся Жора. – Говори, что знаешь, пока я из тебя душу не вытряс! Ну!

Павлов улыбнулся с коварством.

– Хорошо! – заявил он. – Давай так! Я говорю тебе, что знаю, если это тебе пригодится, ты помогаешь мне выбраться отсюда! Если пригодится! – особо уточнил он. Жора сладострастно раскатал губы и кивнул:

– Угу!

– Только знаешь что! – качнул головой в сторону двери Мишель. – Дело важное, а там вполне могут подслушивать! Тот же твой Серго! Развяжи-ка мне лучше руки, я тебе напишу!

– Счас! – скривился Тахаев. – Размечтался! Чтобы ты тут прибил меня!

Мишель от души рассмеялся.

– Боишься? – подмигнул он.

Тахаев обиженно хмыкнул.

– Ты бойся! А я остерегаюсь!

– Ну ладно! – предложил Мишель, отсмеявшись. – Пригнись, я тебе на ухо шепну!

Жора приблизил ухо к губам Павлова – и… он ничего не успел понять. С лязгом защелкнулись челюсти Мишеля, хрустнула ушная раковина. От ужаса и боли Жора инстинктивно отпрянул назад, но Павлов крепко держал добычу. Отведя голову назад, он со всех сил ударил выступающей шишечкой лба в висок противника – на мгновение отпустив свою жертву. Жора с окровавленным ухом замертво рухнул на бетонный пол. Мишель, прыгая на стуле, добрался до стены, приподнялся и затылком разбил зеркало. Руки, перетянутые в судороге, успели ухватить один из падавших осколков. Режа кожу на запястьях, Мишель быстро освободился от веревок. Когда Жора стал приходить в себя, Павлов стоял над ним, потирая онемевшие конечности. Тахаев открыл рот, чтобы позвать на помощь – но Мишель показал ему большой кусок стекла и лаконично прибавил:

– Не надо…

Не менее ловко, чем когда-то Жора, Мишель затянул новые узлы и заткнул рот Тахаева тряпкой.

– Не ржавеют, не гниют… – повторил он задумчиво. Затем, выдернув проводки из старого кабеля, он сунул их в замочную скважину, нащупывая там что-то. Проводки были медными, легко гнулись, и для отмычки не годились. Мишель перепробовал несколько кусков проводки, чертыхнулся и отбросил их в сторону. Жора, поглядывая за его суетливыми делами, радовался неудаче. Мишель огляделся по сторонам, потрогал стальные пуговицы на своем пиджаке. В ту пору пуговицы школьных форм делали шершавыми, рубчатыми. Павлов оторвал пуговицу, на глазах у Тахаева провел по ней ногтем. Жора услышал неприятный скребущий звук.

– «Ну чем не напильник?» – спросил его Мишель. Держа пуговицу за ушко, он начал торопливо обтачивать кусочек тонкого зеркального стекла. Жора сжался, покрылся мурашками от омерзительного скрипа – а когда скрип прекратился – Павлов показал Тахаеву хрустальный ключик. Пятачок ля пальцев, разумеется, был бесформенный, зато штырек собственно ключа копировал металлический…

– Не так уж плохо! – сказал Жоре Мишель. – Уточнить рельеф проволочкой, выточить ключ! Учитывая, что у меня «тройка» по трудам… Н-да!

Он подошел к дверям – и оба узника затаили дыхание, мечтая о противоположном. Ключ вошел в скважину… как сапер, осторожно и трепетно, поворачивал его Мишель. Если бы стеклянное тело ключа обломилось, то… об этом не хотелось и думать. В голове Павлова пронеслось, что можно подождать, пока дверь откроет сам ключник – Серго. Но тогда: либо Жора может подать какой-то знак (много ли надо? Стул, например, уронить!), либо сам Серго заметит на пороге неладное, позовет помощь… Нет, нужно предвосхищать события, а раз удобного, замечательного кастета больше нет, заменить его должна осторожность. В последний раз скрипнул ключ и – дверь была открыта. Осторожно приоткрыв ее, Мишель увидел Бульбанюка, несшего по коридору кастрюлю с горячим супом. Павлов притворил дверь, взял себе кабель потолще… Когда он выглянул снова, Бульбанюка уже не было. Кабель гнулся, как полицейская дубинка. Мишель не забыл запереть постанывающего Жору, сам ступая на цыпочках, прошел по коридору. Он мог убедиться, что в старом, полусыром и тусклом подвале имеется шесть комнат – в одной сидел запертый Тахаев, две других были наглухо закрыты. Павлов следовал от двери к двери. Дойдя до первой раскрытой комнаты, он попал в мастерскую, заставленную утюгами и обложенную квитанциями. Недолго задержавшись в ней, Мишель скользнул к другой – где горел свет, слышались музыка и мат. Мишель осторожно заглянул за косяк – и увидел сытный стол, Бульбанюка с супом, Эдика и Кешу, резавшихся в карты. Можно было внезапно заскочить, кабелем оглушить Заторова, потом добить двух доходяг, божьих одуванчиков… Но Павлов не видел ни Серго, ни Ревви, а потому прошел дальше. Последняя, шестая комната была заперта, но полоска света выпадала из нее на пол. Приложив ухо, Мишель услышал голос Ревви. Сердце его забилось гулко. Он постучал в косяк.

– Ну, кого еще там черти несут? – закричал медик-Серго. Колени Мишеля чуть дрожали от напряжения. Он отметил, что дверь открывается вовнутрь, и приготовился.

– Кто? – спросил снова Серго, громыхая ключами. Мишель молчал.

– Вот черти немые! – ругался Серго. – Ладно, хоть стучать научились! Я вас научу приличию…

Он отпер замок – и тотчас дверь на бешеной скорости ударила его в лоб. Серго ушибся, но не потерял сознания и осел на пол, дико моргая глазами. Ворвавшийся Мишель добил его кабелем, ударив точно между глаз. Серго глухо стукнулся затылком. Уже подбежавшая Ревви растерянно стояла перед Мишелем – и оба не знали, что сказать.

– Я рада! – выдавила, наконец, Ревви.

– Я тоже! – тихо шепнул Павлов. Не выдержав взгляда Гольштейн, он склонился над Сергеем Казимировичем, вынул ключи из его оледенелой руки. Серго-Серж еще дышал, но вяло и прерывисто – и было понятно, что без доктора он не вытянет.

– Жора покрепче! – констатировал Мишель. – Его оглушить, как спать уложить!

Держа Ревви за холодную руку и чувствуя неровное, напуганное биение ее сердца, Павлов снова вышел в коридор. Эдик и Кеша, к удивлению его, ничего не заметили и матерились по-прежнему бодро. Стоя за их косяком, Мишель прикидывал, какой из ключей подойдет к их двери. Выбрав же его, нагло появился в дверном проеме.

– Привет, мужики! – сказал он. Все трое, оживленно беседовавшие, обернулись, и в наступившей мертвенной тишине слышно стало, как жужжит под лампочкой муха. Используя минуту замешательства, Павлов вставил ключ в замочную скважину… Первым опомнился Кеша, рванулся к двери, через мгновение Бульбанюк и Эдик тоже были там; но дверь уже захлопнулась, и замок закрылся. Мишель удовлетворенно послушал, как трое стражей ломились изнутри, прикинул, что двери хватит не меньше, чем на десять минут. Рука об руку, как дети в детских садах, Ревви и Мишель поднялись к солнцу на теплую и приветливую поверхность земли.

– Родители, наверно, волнуются! – скучно сказал Павлов. – Побьют, наверно!

– Брось! – неестественно засмеялась Гольштейн. – Ты же крутой парень!

Мишель вздохнул грустно и философски:

– Был крутой! А теперь – всмятку!

 

XX

 

Сырыми, промозглыми днями на излете лета высокая стрела монумента уже вознеслась во всей своей красоте. Креш вдыхал воздух, пронизанный дождями и дразнящим ноздри грибным запахом. Он подвязал поясницу клетчатым пледом и временами подсовывал под него зябнущие руки. Рядом стоял Радик в черном искрящемся смокинге, курил сигару, и крупный пряный пепел ниспадал на кожаные лацканы, катился по ним, чтобы навсегда раствориться в мокрой, почавкивающей толще земли. Кирилл подарил Радику свои накрахмаленные воротнички и узкие галстучки, какие любил носить Столыпин – оттого Нигматуллин гляделся аристократом.

– Билеты купил, – рассказывал он Крешу. – Родителям телеграфировал! Пора собирать чемоданы!

– Говорят, – покачал головой Креш, – хорошо там, где нас нет… Неточно: хорошо там, где мы были когда-то!

– Мужики, шашлык готов! – закричал откуда-то сбоку Румелин. Радик заложил за ворот белую хрустящую салфетку, Креш не подумал и пошевелиться; мысль его вслед за взглядом ушла на освобожденную от строительных лесов десятиметровую высоту, откуда уже рукой подать до облаков и звезд. Где-то совсем рядом – и в бесконечном отдалении – Леха Мухин свалил принесенные со свалки старые аккумуляторы, изъял из них свинцовую начинку и теперь в кожаном фартуке плавил металл, заливая его ковшом в отпечатанную на земле форму. Ее накрыли тентом, чтобы не портил дело дождь, и теперь глухо роптал на ветру растянутый брезент… Молодые липы вторили ему серебристым, многоголосым шепотом – и все вокруг пронизывалось незримыми тонкими нитями многоголосой тишины. Фыркали угли шашлычницы, когда долетала до них редкая капля с головокружительной высоты поднебесья, журчало что-то сырое и нежное в помятых водостоках, и даже хмурый дым, восходящий от ароматного мяса, казалось, шелестел, соприкасаясь со свежестью морского бриза. Румелин поливал шампуры белым вином, и его мутные капли свисали над огнедышащими углями. Напитав сладостные мясные куски, Кирилл и сам не забывал приложиться к горлышку. Шипел свинец у Мухина – и страстно вздыхала отборная свинина над жаром.

Вскоре все общество растолкало и Креша.

– Голод – хороший кулинар! – вздохнул тот. – Но – увы! Плохой мыслитель.

Каждый с благодарностью принял теплый шампур. Румелин, как хозяин стола, разлил вино по хрустальным искрометным стаканчикам – и чуть приподнял свой.

– Братья по разуму! – провозгласил он тост. – Да здравствует свобода! Да здравствует разум, сотворивший ее! Да здравствует сытость, что позволяет не перечеркнуть ее!

Кирилл был настроен патетически и произнес свой тост почти театрально, с актерской восторженностью. Общество приняло ее и дружно опорожнило стаканчики. Лишь Креш, багровый в отблесках пламени, окутанный серостью пасмурного дня, сказал, как всегда, невзначай:

– Баловни судьбы печальны; им слишком много приходится оставлять!

 

*  *  *

 

Леша Плис любил вздремнуть в послеобеденный час, когда чуть урчит в желудке традиционная лапша с курицей и тихо похрустывает в руках никчемная газета. («Чертовски мягкая бумага!» – говаривал обычно Плис, убеждая родителей экономить туалетную бумагу.) В Лешиной маленькой, но как уютное гнездышко свитой комнатке висел большой портрет Вавилова, к которому он обращался запросто – «Николай Иванович!». На полках расставлены были всевозможные справочники и энциклопедии, колыхалась огромная таблица Менделеева. На полу простирался мягкий ворсистый ковер, сам же Леша укладывался на красную бархатную тахту, где и коротал дни за чтением. Три раза перечел он «Большую Советскую Энциклопедию», с непонятным упорством переползая от буквы к букве. Он не пропускал даже выдающихся лидеров коммунистического и рабочего движения, за что заслужил немало нагоняев от Гоши Гребницкого и Руслана Ибрамова. Когда рядом был Мишель, он оберегал Плиса от их нудных нотаций, но без Павлова они доводили Лешу до отчаянья. Что ж, у каждого еврея случается свой вавилонский плен. Леша почти уже засыпал, когда зазвонил телефон, но, боясь, что это Гоша с очередным прожектом общественного спасения, трубки Плис не брал. Однако звонки раздавались настойчиво, давая понять: звонящий знает, что Леша дома. Пришлось все-таки поинтересоваться, кто так настырен.

– Алло! – ворвался в сонное уединение бодрый голос Павлова. – Здорово! Алексея позовите, пожалуйста!

– Это я! – честно сознался Плис.

Мишель на другом конце провода захохотал:

– Здорово! – повторился он. – Чего ты там делаешь?

– Пью… – грустно вздохнул Леша. Он решительно не понимал, чему так радуется Мишель.

– Держись крепче! – объявил Павлов. – Сейчас я тебе такое скажу, что ты на пол свалишься!

– Не болтай ерунды! – отмахнулся Леша. Однако, осторожности ради, он отодвинул лежавшие возле дивана осколки химколпака.

– Ну, держишься? – ликовал Мишель.

– Держусь… – пробормотал Плис. – С чего ты взял? Зачем мне падать?

– Новость такая! – воскликнул Павлов.

– Да какая новость?! Женишься ты там, что ли?

Мишель помолчал, потом ответил с наигранным смущением:

– Да, женюсь! А знаешь, какое приданное?

– Что-о? – закричал Плис, подскочив, будто лежал на иголках. Он встал с дивана, и, нося телефон в руках, заходил по комнате.

– Ну вот видишь, не упал! – сказал он, отдышавшись. – Это шутка, что ли? Розыгрыш?

– Нет, нет! – смеялся Павлов. – Будешь шафером! Но не в этом дело! Теперь соберись с мыслями: скажи мне, кто появился раньше: евреи или жемчужницы?

– Ты неисправимый антисемит! – кротко вздохнул Леша.

– Ты отвечай! – настаивал Мишель. – Ну?

– Зарождение моллюсков типа двустворчатых, пластинчатожаберных можно отнести к верхушке протерозоя – венду и к палеозойскому «кембрию»… – пробубнил Плис.

– А теперь скажи, – продолжал Павлов лукаво. – С тех пор очертания материков остались неизменны?

– Вначале был протоматерик Гондвана, – терпеливо разъяснял Леша. – В результате геолого-тектонической деятельности в палеозое от Гондваны откололись Северо-атлантический материк, Сибирский материк и Гвианская земля…

– Ладно, ладно! – прервал Лешу Павлов. – Это не суть важно! На какие мысли тебя наводит изменчивость Земли?

Леша похолодел. Он начал догадываться, к чему клонит Мишель.

– Значит, – уже увлекаясь логикой, начал он. – На земле были реки, которых нет теперь!

– И в них могли водиться перловицы! – уже не таясь, закричал Павлов. – И такая река протекала через наш город!

Плис сам не заметил, как подкосились его ноги… Ковер смягчил падение.

– Упал? – машинально спросил Павлов.

– Упал… – с прежней честностью признался Леша. Он не пытался вставать; лежать было удобно – да потом неизвестно, что еще мог отмочить Мишель. Вихри мыслей кружились, оседали и взмывали в плисовской голове. Он уже не слушал рассказа Павлова о похождениях с Ревви.

– …Так что в общей сложности я избил пятерых! – гордо объявил Мишель в заключение. – Слышишь, Леша?! Пятерых!

– Да, да! – рассеянно кивнул Плис, только потому, что неудобно было молчать. – Кстати, Мишель, я давно хотел тебя спросить, за что тебя прогнали из каратэ?

– За жестокость… – хмыкнул Павлов.

 

*  *  *

 

Леха гаечным ключом отбивал с отливки землю. Она уже остыла, и видно было, что удалась неплохо. Кирилл приготовил ведро с теплой мыльной водой и тряпку, вслед за Мухиным он стал очищать стелу. Тогда впервые миру предстали профили из свинца и лаконичный девиз «ab fire».

– Слушай, Креш, – спросил Леха, указав пальцем на надпись. – Что это ты тут впечатал?

– С латинского можно перевести «из огня», – усмехнулся Креш артистично. – «Из огня», понимаете?

– Что ж, – вздохнул Румелин. – Это неплохо придумано!

– Я не против… – пожал плечами Мухин.

– Это будет загадкой потомкам! – разъяснил Креш. – Одной из наших загадок, над которыми люди рано или поздно будут ломать головы…

– Не слишком-то скромно! – засмеялся Нигматуллин.

Креш недоуменно поднял брови:

– При чем тут это? Наши ученые застрелились бы, чтобы добыть записки шумерского глупца или сумасшедшего…

– Это гораздо величественнее, – добавил Кирилл. – Чем самые лучшие из хозяйственных отчетов!

 

*  *  *

 

Мишель и Леша вышли из квартир в поздние лиловые сумерки, с лопатами и совочками в карманах, оставшимися от старых детским времен. Они встретились на пустынном перекрестке, где мигали желтые глазницы светофоров и не заметно было ни одного прохожего.

– А когда-то, – печально покачал головой Плис, – когда-то… помнишь, Мишель, при коммунистах, в курортные времена гулянье не затихало до утренней зари, а? Сколько же народу тут было, помнишь?

Мишель угрюмо молчал. Они шли по привычной дороге и добрели до здания, в мрачных контурах которого угадывалась школа. Она была особенно мрачна в ночные часы – хотя и днем не блистала архитектурными излишествами. Но вся окутанная тьмой, с черными квадратами окон, она казалась жилищем вампиров. Мишель прошел во внутренний дворик – туда, где лежала раньше куча песка.

– Помнишь, я еще тогда заметил! – возбужденно-радостно говорил Леша. – Помнишь, земля на раковине была дерново-подзолистая! Я сразу понял, что здесь что-то не так!

– Ладно, погоди! – отмахнулся Павлов, вонзая лопату в землю. – Мы проверяем только одно из предположений. Мы вполне можем ошибиться…

– Да что ты! – почти испуганно воскликнул Леша. – Нет, нет! У меня предчувствие, праздник в душе! Раньше такого не было…

– Стареем мы с тобой! – грустно вздохнул Павлов. – Предчувствия, может быть, притупились…

Он принялся копать, усиленно отбрасывая в сторону комки земли. Леша встал сбоку, с электрическим фонариком освещал место раскопа. Вскоре стали появляться первые раковины. Леша торопливо исследовал их. Дрожащими руками повертел под лучом света.

– Перловицы? – спросил Павлов, умело скрывая напряжение.

– Перловицы! – кивнул Плис, сглотнув стоявший в горле комок. – Но, господи, какие крупные! Какой же жемчуг у таких перловиц!

– Прежде все было больше! – усмехнулся Мишель.

– Это особая раса доисторических перловиц-гигантов!

А Павлов все копал и копал, ускоряя ритм работы до безумия. Рубашка на его спине стала мокрой, с кончика носа капал пот, но он даже не утирался. Вот полетела первая белая горошина, с ноготь величиной. Плис потянулся к ней, но отдернул руку и посмотрел на Мишеля.

– Бери! – широко взмахнул тот пятерней.

Леша сунул жемчужину в карман, схватил свою лопату и они продолжали работать вдвоем. К утру, грязные, потные, они свалились возле своей ямы с карманами, набитыми жемчугом. Плис смотрел в лупу и не переставал удивляться.

– Настоящий! Настоящий жемчуг! Ущипните, если я сплю!

Мишель подволок к яме зеленый грибок, поставил ножкой в раскоп.

– Пусть думают, что это военрук чудит с лопатой! – объяснил он. – Кстати, домой идти нет смысла, не так ли? Сейчас откроют школу, пойдем на урок… теперь можно и учиться, а?! – и они рассмеялись дружно, весело и беззаботно, как давно уже не смеялись…

– Знаешь, Леша, – начал Мишель, когда серьезность возвратилась к нему на лицо, – что такое «ab fire»? Никогда не задумывался?

Леша усмехнулся, пытаясь сквозь жемчужину разглядеть Павлова.

– Знак на мавзолее пятерых? – спросил он.

– В последнее время я как-то стал это понимать… Понимаешь, все вокруг нас – твердое, жидкое, газообразное – все оно аморфно, закостенело, и все излучает тьму. Оно не знает и не хочет знать, откуда в мире свет, хотя пользуется им. Но, кроме трех агрегатных состояний, есть еще и четвертое – плазма – и только она способна дать тепло и свет. Она беспокойна и хаотична, она в вечном поиске. Таков огонь… Такова и мудрость, ибо и она подобна огню: сколько не дай ей, все требует большего – или затухает, чахнет, становится золой. Есть люди, которые сотканы из плазмы, из огня и живут по законам плазмы… – «Сотканные из плазмы» – вот как переводится ab fire. Для тех, кто ее понимает… Разумному – довольно!

Леша помолчал, подумал и добавил совсем другим тоном:

– Ну, как делить жемчуг будем? По-братски, по-честному или по совести?

 

02.09.1992

 

© Александр Леонидов, текст, 1992

© Книжный ларёк, публикация, 2016