Александр Леонидов. Черпающие у "Родника"

ЧЕРПАЮЩИЕ У «РОДНИКА»

(Новелла из романа «Осколки империи»)

Уже маститым репортёром Имбирёв встретился в редакции еженедельника «Родник» со своим младшим сверстником, Артёмом Трефлонским.

Редактор «Родника», матёрый советский поэт, Анаксимандр Пилонов, как про него говорили – человек «землистый», но не в смысле цвета лица, а в смысле почвенничества его поэзии, с утра порадовал Имбирёва экспромтом:

У Ивана Имбирёва –

В кармане – корова… [1]

Пилонов был, как обычно, в пиджаке на тёртую и видавшую виды водолазку, немного растрёпан и привычно-радушен к людям. Пилонова любили все, правда, близкие немного обижались на Анаксимандра Павлиновича за то, что он был поровну радушен и с ними, и с малознакомыми людьми. «Павлиныч» – как звали его все, от академиков до сантехников – всегда и всем чего-то дарил, а если нечего было дарить – обещал подарить. С абсолютно незнакомым человеком он мог час весело разговаривать – прежде чем тот понимал, что Пилонов просто обознался и по ошибке принял за знакомца.

А знакомцев у Пилонова было столько, что немудрено и запутаться в них! Это, во-первых, весь литературный мир, включая корректоров в Горсправке и учителей литературы, а во-вторых, ещё и сверх того, какие-то трудящиеся, клубящиеся, колхозники, туберкулёзники, и ещё Бог знает кто!

Конечно, автор, появившийся в «Роднике» в первый раз, был очень поражен и очарован встречей с «самим Павлинычем» на короткой ноге! Павличныч так радушно и открыто тряс руку автора, так участливо и сердечно, басовитым своим уральским голосом расспрашивал о делах, что визитёр невольно пытался вспомнить – где они уже могли раньше видиться?

Побалагурив с полчаса, отведя гостя в свою прокуренную и ободранную, с колченогой мебелью, «комнату отдыха» (примыкавшую прямо к рабочему кабинету главреда), всё вызнав и всему посочувствовав, Павлиныч окончательно вгонял гостя в смущение, предлагая познакомиться.

– …Ах, ах, ах… При таком способе консервирования туда воздух попадает и она тухнет… Так что лучше закатывать, пропаривая… Так кто вы такой и по какому делу к нам, уважаемый?

Человек, только что делившийся с Павлинычем сокровенными семейными тайнами консервирования, безусловно, был таким оборотом дела шокирован…

Поэтому улыбки, рукопожатия, дружеское участия Павлиныча были, увы, весьма и весьма подвержены инфляции от обильной эмиссии. Павлиныч так искренне и душевно любил всех, что невольно забывал при этом о некоторых отдельно взятых любимых…

Иное дело – если Пилонов награждал человек двустишием с каким-нибудь простеньким забавным сюжетом. Это распространялось только на ближний круг. Что-то вроде:

Погадай на треф-валета –

Гонорар тебе галета (Трефлонскому)

Или:

Как увижу я гамаши –

Так и в номер, воля ваша…

Последнее, между прочим, про первого секретаря Крайкома КПСС товарища Гамашникова, с которым Пилонов то ли в одну школу ходил, то ли на заводе вместе в молодости работал. Случайные слушатели очень пугались – шутка ли, верховный сатрап Кувинского края! А ну как прогневаться изволит! Ещё донесут, ещё в особых видах представят-презентуют…

А близкие – привыкли. Для Анаксимандра авторитетов не существовало. Он плевал на должности. Но не в том смысле, что он не уважал высокопоставленных товарищей – вовсе нет, он их очень уважал… наравне с любым слесарем и счетоводом. Павлиныч был радушен ко всем без разбора, так, как остальные бывают радушны только к очень нужным людям.

В итоге товарищ Гамашников получал максимальную долю уважения в «Роднике» – не превышавшую, однако, долю, выделяемую ошибочно зашедшему в редакцию посетителю химчистки с узлами белья.

Доброта Павлиныча была такова, что его прикрываемый и опекаемый «сверху» «Родник» являл собой невероятную, небывалую эклектику. Чудаки со всей Кувы знали, куда идти публиковаться, отчего в «Роднике» сформировался «союз нерушимый» непризнанных гениев и графоманов.

О, это было издание в русском стиле, в том стиле, который подметил за русскими Ф. М. Достоевский: никакой середины, никакой шлифованной добротности литературного середнячка! Или высочайшие пики, или глубочайшие пропасти!

Услышать там, из первых уст –

У Ивана Имбирёва –

В кармане – корова…

– означало что-то вроде престижной литературной премии или высочайшего отзыва о писателе серьёзного критика. Похвалам Павлиныча невольно не придавали значения, потому что Павлиныч – такая уж душа – хвалил всех. А вот попасть к нему, к самому Павлинычу, сановному простачку, знаменитейшему рядовому, высокопоставленному огороднику – на кончик пера, на эпиграмму – значит, быть по-настоящему признанным!

– Я, Иван, Гамашникову сказал, что вижу в тебе своего преемника… – говорил Павлиныч, плюща в жёлтых от курева, узловатых пальцах папиросу.

И ведь приятно, чёрт, возьми, такое слышать, хоть и знаешь уже, что Павлиныч такое сказал не менее как десятку журналистов! «Родник» один – а преемников у Павлиныча – рота, и все у Гамашникова заявлены… Как крайком такое терпит? Впрочем, ему легче, есть из кого выбирать…

– А это, Вань, очень талантливый юноша… Очень одарённый… Артём Трефлонский… Ты же видел в последнем номере его разворот? Ну, в «Литературной Гостиной»?

По правде сказать, последняя «ЛитГостинная» Имбирёву не понравилась. Три четверти её занимала скучная историческая реконструкция, уместная, может быть, в журнале «Вестник Древней Истории». Четвертину же отхватил какой-то совершенно безбашенный комикс (да, да!) – об охотнике, стрелявшем в буденовке уток с какой-то фельетонной моралью в последней картинке: то ли что уток грешно стрелять, то ли что в буденовке это делать глупо. Иван уже не помнил.

Но главное даже было не в тематике ВДИ или Детсада, а в их плотном совмещении, напоминавшем сочетание огурцов с молоком. Ну как, скажите, на одной странице могут быть замысловатая кафедральщина, иллюстрированная старокитайскими иероглифами, и буйство рисовальной фантазии старшего дошкольного возраста?

– Вы нарисовали комикс про уток? – вежливо поинтересовался у пригретого Пилоновым сопляка Имбирёв.

– Лестно, но увы! – пожал плечами сопляк. – Ваше мнение выше моего уровня! Я всего лишь перевёл нескольких поэтов эпохи Тан…

– Да? – глаза Имбирёва округлились. – Так это вы… Разворот о китайской поэзии?

– Ну, громко сказано… – смущался Артём. – Я только подготовил текст, а всё художественное оформление взял на себя Анаксимандр Павлинович…

– Очень, очень серьёзная вышла работа!

– Ну, у Анаксимандра Павлиновича все работы достойны восхищения…

Пилонов закряхтел что-то вроде «и тексты тоже имеют значение», немного стесняясь постоянно подвешиваемых авторами лавров. Стал угощать своими крепкими ядрёными папиросами, но Иван и Артём отказались.

Павлиныч курил один, периодически выдувая дым в маленькую форточку и стряхивая пепел в консервную банку, почему-то всегда заменявшую у него пепельницы.

Так и вышло их первое знакомство.

*  *  *

Словом, Трефлонскому повезло опубликовать на разворот большую работу о китайской поэзии эпохи Тан с авторскими переводами. Артём довольно ловко и быстро рифмовал подстрочники, а главное – ему это было интересно.

– Я дам тебе книгу Го Мо Жо, у отца валяется с 50-х годов – пообещал всем душой открытый и доброжелательный Имбирёв, лучащийся корыстной, но всё же искренней любовью к людям. – Там полно подстрочников эпохи Суй, эпохи Цин…

– Зачем? – удивился Трефлонский, небрежно засунув в боковой карман изящной жокейской курточки с английской клубной эмблемой гонорарную сторублёвку.

– Как зачем? Посмотри, как тебе повалило! Раз взяли переводы Тан, то возьмут и Суй, и Цин, а тебе полнейший профит!

– Но я ведь не интересуюсь ни эпохой Суй, ни эпохой Цин, – пожал плечами Артём. И было что-то в его интонации, сразу же снявшей все отеческие пояснения о пользе подстрочников. Тан, эпоха величайшего державного величия Китая, была интересна Трефлонскому, он об этом написал, и не отказался опубликовать при случае. А другие эпохи – неинтересны. Что тут непонятного? Причём тут величина гонораров в «Роднике»?

Имбирёву почему-то стало немного стыдно, и он решил сойтись поближе с этим необычным молодым человеком, пригласил в соседнюю «Кулинарию», пожевать пончиков. Здесь он стал расписывать премудрости редакционных отношений, где и сколько реально зашибить на подстрочниках. Имбирёву было очень важно, чтобы новый друг проявил интерес к гонорарной теме, без этого Иван стал чувствовать себя тревожно.

Но Трефлонский не только не облегчил положение Ивана, а, сам того не ведая, усугубил:

– Кто-то из наших писателей-аристократов, Тургенев или нет, не помню, сказал: «бойтесь штатных сотрудников журналов, потому что они пишут за деньги».

– Ну а как иначе? – удивился Имбирёв. – Бесплатно работать, что ли…

– Не то, чтобы бесплатно, но это не может быть мотивом! – развел руками Треф. – Как говорит «Библия»: «в начале было Слово», и оно даже было Богом… А где есть денежный интерес, там у Слова будет и заказчик, и клиент, и обслуживание… Недалеко и до проституции…

Имбирёву стало совсем нехорошо. Даже любимый пончик в горло не шел. Все предстало из-за подлеца-переводчика в каком-то ином, неожиданном свете. Но, главное – узнаваемом.

Вот Иван Имбирёв расписывает свои диалоги с человеком старой закалки Александром Степановичем Веткиным, шагая мимо монумента Городу. Диалоги скучны, обыденны, никакой художественной ценности не имеют – но Имбирёв их записывает с натуры, потому что ему этого хочется… А с какой стати, скажите на милость, Иван описал случай с «Пахтакором» на игре с местным «Уралитом»? Разве Имбирёв когда-нибудь интересовался спортом, отличал футбольные команды от волейбольных? Разве он хотя бы знает, из какой республики прилетел «тушкой» (самолетом «Ту», увековеченном на самой популярной в СССР сигаретной пачке) этот «Пахтакор»?

Зачем вообще Имбирёв залез на стадионную тему? Хотел? Да, хотел, но не того, что при записывании дядиных банальных истин. Имбирёв уже научился держать нос по ветру, он уже мыслил строкажом и листажом, он уже умел считать количество печатных знаков… А чтобы пропихнуть повернее – Имбирёв смазал историю «перестроечным» вазелином «номера партноменклатуры», заселившей команду гостей в «Дом артистов цирка». Почему партноменклатура вообще должна заниматься расселением какого-то «Пахтакора» – Имбирёв, как и все его современники, не думал. Получилось звонко: назвали спортсменов циркачами, оскорбили, проскочило в следующий же номер, в колонке новостей на передовице, гонорар выписали по высшей планке…

Ловко? Имбирёв и сам за полчаса до пончиковой считал, что ловко, и таким фокусом скорее бы похвастался, чем стыдиться. Но Трефлонский со своим «Словом» и угрозой проституции всколыхнул у Ивана нечто затаённое, нечто, заставлявшее нудно описывать никому из читателей не нужный семейный переезд, лоскут ободранных обоев, который смущенный мебельный грузчик пытался плевками приклеить обратно к стене…

Это никому не интересно – но это было интересно Ивану. А вот скандал с «Пахтакором» в «Доме артистов цирка» был интересен всей сознательной и ответственной общественности, кроме Ивана. И в этом была вдруг обнаруженная разница, по грани которой, в сущности, и выстраивались сторонники и противники метафизического ужаса с именем «перестройка».

Не симпатией или отвращением к Горбачёву делились они, не голосованием за Ельцина или Бакланова, не чтениями «Нового Мира» или «Нашего Современника», нет. Грань легла и трещиной поползла-побежала между людьми, считающими Слово Богом, и людьми, занимающимися словесной проституцией (мягче говоря – словесным поносом)…

До того самого момента, до того второго рокового пончика под кофеек с молочком Имбирёв считал свои заработки самыми чистыми и благородными из всего, что есть на свете. Разве он вор? Он честно работает. Разве он бездарь? Лжец? Разве он зовёт людей быть плохими? На все вопросы получалось твердое «нет» – а осадок полынной горечи всё же оставался где-то посреди пищевода…

И понял Иван – единственное средство прогнать эту изжогу – любой ценой всучить Артёму Трефлонскому толстокорую, желтостраничную книгу Го Мо Жо. Забегая вперед, скажем, что Ивану это удалось – он всучил-таки Трефу своего (точнее, папиного) Го Мо Жо, и Треф вежливо согласился, растерявшись, как и любой деликатный человек при таком навязчивом всучивании.

Прошло несколько дней. Трефлонский читал подстрочники Го Мо Жо. Прошло ещё несколько дней. Трефлонский сказал приставшему к нему, как банный лист к Го Мо Жо, Имбирёву, что кое-какие тексты эпохи Суй ему понравились. Прошло ещё несколько дней. Трефлонский, недоумевая напору нового друга, взялся за переводы поэтов древней династии, и кое-что перевел. Уральский «Родник» – удивительно эклектичное издание, печатавшее всё, что предлагали по доброте и незлобивости его Главреда, выпустил литературный вкладыш с заголовком «Ранние поэты Китая. Антология мудрости» с припиской: «художественный перевод Артёма Трефлонского».

Странное дело: Тёма, сперва казавшийся ершистым ригористом, проявлял иные качества: покладистость, деликатность, скромность, и гонорар взял, а Имбирёву становилось от этого на душе всё скребче…

Прим. ред.: Редактор и основатель уфимской газеты «Истоки» А. П. Филиппов давал такие прозвища-двустишия своим лучшим сотрудникам, о чем, конечно же, хорошо знал его коллега и тёзка, Александр Леонидов. Безусловно, в тексте приведен парафраз двустишия «У Эдуарда Байкова – на каждой ноге подкова», одна из памятных прибауток уфимской литературы начала XXI века…

Прим. изд.: Эдуард Байков без малого 10 лет проработал с легендарным «Палычем» – А.П. Филипповым – будучи его «нач. штаба», то бишь ответственным секретарем редакции (выпускающим редактором республиканской газеты «Истоки»).

© Александр Леонидов, текст, 2015

© Книжный ларёк, публикация, 2015